Эпилог
Кажется, что всё гладко, хотя трудно и запутано в наших жизнях. И всё же на светлой ноте хотелось окончить мне первую повесть. Но человек предполагает, а господь располагает…
В этом году Колю направили в командировку на три месяца в горячую точку. Я приехала к Майе и бабушке Лизе в гости, и мы с Майей решили съездить к Анне Петровне.
А к бабушке Лизе приехала её подруга Ираида Павловна.
Что-то Майя не рискнула лететь самолётом или билеты не смогла взять, и ехать нам пришлось поездом. Хотя и в поезде билеты достались только в купе на нижнюю и верхнюю полку. Как сказала Майя: «Не баре, доедем!»
Вагон был новый, чистый, и мы, распаковав свои вещи, переоделись и мечтали о хороших соседях.
Вот уже проехали четыре станции, а соседей всё не подселяли, и Дениска довольно играл на пустой нижней полке игрушками.
Но вот, похоже, идут к нашему купе...
– Здравствуйте, принимаете в свою компанию?
Улыбающийся мужчина стоял в дверях. Я сразу огорчилась, ещё бы: ехать предстоит с мужчинами, а это, согласитесь, не совсем удобно.
Майя сгребла Денискины игрушки, я забрала его.
Наши соседи, убрав вещи под полку, стали договариваться поменяться местами: им, видите ли, удобнее ехать «на верху». Нас это устроило, так и сделали. Я обратила внимание на то, что говорил один из них, а второй молчал, он всё ещё не снял капюшон ветровки с головы.
Наконец они обустроились, пошли переодеваться, а Майя грустно сказала:
– Комфортной поездки не получится, мужики есть мужики, но что поделаешь, такова наша судьба…
Она и предположить не могла, как близка она к истине, упомянув это слово.
Мужчины вошли, и я любезно пригласила их расположиться на нижней полке на день. Они уселись, и Дениска, что-то малюющий на листочке, подвинул его соседу, показывая, что тот должен рисовать. На немой вопрос он уверенно сказал: «Танк!»
Мужчина рисовал, а Дениска следил за ним взглядом, полным восхищения. Одного рисунка оказалось мало, Дениска показывал пальчиками маленькие танки, а потом разводил руки, изображая большой.
Сосед рисовал. Вот он отдал рисунки.
Восторженный Дениска радовался и показывал всем рисунки. Удивляясь художественным способностям соседа, я даже воскликнула:
– Как вы красиво рисуете!
И не успела я закончить фразу, как… метеором слетел с нашей полки Дениска и протянул руки незнакомцу, тот подал ему руки, и сын, взобравшись к нему на колени, обхватил его ручонками, прижался к груди… Мы с Майей не сразу пришли в себя.
– Сынок, ты что, Дениска, это чужой дядя! Иди ко мне, – лепетала я, удивлённая поведением сынишки. Он ещё крепче прижимался к мужчине, а тот, осторожно обняв его, сидел не шелохнувшись. Только отвёл мои руки, когда хотела забрать сына, и покачал головой.
Его спутник рассмеялся:
– Вот, Иван Сергеевич, как ты мальцу приглянулся, наверное, от дедушки только отъехал и уже соскучился. Да ещё танки так хорошо рисуешь?!
Иван Сергеевич молчал, Дениска всё сидел в прежней позе, он просто прилип к нему.
Второй сосед продолжил:
– Меня Степан Петрович зовут. Вот, с Иваном Сергеевичем домой едем, у сестры моей были, хату её достраивали. Без Ивана Сергеевича я бы не справился…
Двери купе открылись, и проводница спросила:
– Чаёк принесла, будете?
Степан Петрович помог мне забрать стаканы, поставить их на стол. Дениска наконец отлип от Ивана Сергеевича и подошёл ко мне.
Майя, улыбнувшись, взглянула на соседа и произнесла: «Извините, пожалуйста!»
Но тут снова что-то случилось, пока я доставала продукты. В купе повисла какая-то странная, тревожная тишина.
Я поставила на стол продукты и взглянула на Майю, но она меня не видела, её расширенные глаза смотрели в одну точку, на нашего соседа, а во взгляде застыло изумление, вопрос и ещё не знаю, как описать то, что таил в себе этот взгляд…
Иван Сергеевич тоже уставился на Майю и растерянно смотрел ей в глаза.
Я невольно задержала на нём взгляд и поразилась его сходству с моим мужем и портретом Николая Николаевича Морозова: только Иван Сергеевич носил бороду. У него были седые волосы, а причёска была просто портретная, как у Морозова, а вот борода у него без седины, чёрная.
– Как вы похожи на отца моего мужа и папу Дениски, просто одно лицо, – ляпнула я.
Степан Петрович оживился:
– Похожих-то людей на земле полно, даже двойник у каждого не один бывает. Ну, давайте пить чай, а то остынет.
Дениска незамедлительно взобрался на колени Ивана Сергеевича, и тот радостно стал подавать ему то, на что он указывал.
Майя вышла из ступора:
– Бывает же, правда, такое сходство: один в один, недаром и Дениска бросился к нему на грудь. – И тихо, чтобы слышала только я, добавила: – Сама чуть не кинулась на шею.
Мы стали обедать, дружно поедая продукты: то Степан Петрович подавал свои, то я уговаривала их отведать наши. Дениска, которого нужно было уговорить съесть что-либо, уплетал всё с аппетитом, правда, из дозволенного.
Говорил Степан Петрович и я, Иван Сергеевич не произнёс ни слова.
Денис перекочевал на колени к Майе, и Иван Сергеевич вышел из купе.
«– Переживает, теперь совсем потеряется», – произнёс Степан Петрович.
– В смысле? Что значит – «потеряется»? – Майя живо обернулась к соседу. – Кстати, почему он всё время молчит?
– Да голосовые связки у него повреждены, не может он говорить, вот уже, считай, без малого двадцать лет молчит, он же после ранения и контузии.
– Где он был ранен?
– Да в Афганистане. Я в госпитале лежал, когда их привезли, тяжёлых много было, доктора с ног сбились, дни и ночи пахали, спасая их. Можно сказать, некоторых, как пазлы, складывали. Я до этого думал, что у меня горе, без ноги в двадцать лет остался, а тут понял, что моё горе ещё не горе, горе, вот оно, стонет и кричит рядом, а откуда крик – не понять. Одни бинты.
Майя побледнела и спросила:
– Когда это было?
– Да в 1987 году.
– Что? – спросили мы обе.
Степан Петрович повторил. Вошёл Иван Сергеевич, улыбнулся и показал глазами на полку: мол, я туда…
«– Конечно, конечно», – сказала я, как будто меня кто-то спрашивал.
Мужчина легко взобрался на полку и лёг. Дениска стал плакать.
– Что случилось, ягодка моя? – спросила Майя.
Дениска ревел и показывал пальчиком на полку:
– Туда!
– Но…
Иван Сергеевич сел и протянул руки, пришлось подать ему сорванца.
Они быстро нашли общий язык: наш ребёнок пищал и визжал от восторга, обнимал и целовал чужого человека, а тот исполнял его прихоти.
Степан Петрович доверительно и тихо рассказывал Майе:
– Полгода его лечили, говорят, ранения были не особо опасные, а крови много потерял. Но главное, это контузия: он совсем потерял память, а тут ещё эта беда – голосовые связки покалечены: слышать-то – он слышит, а говорить не может. К выписке мы вместе подошли, вот и пригласил я его к себе: он трудолюбивый, порядочный. Я и подумал: с родителями жить будет, мне дом поможет построить. Позвал. Он и поехал. Так и живём одной семьёй. Вернее, он с моими родителями, а я рядом с семьёй. Жена от него отказалась, а других родных у него нет. Дивчина моя не побрезговала – вышла за меня безногого, потом вот протез приобрёл. Он работает на стройке. Женщину не завёл, хотя поначалу отбоя не было, но всё напрасно, он сразу всех отвадил. Кино о войне не смотрит, сразу уходит, не любит, когда стреляют. А вот рыбалка – это его всё, душу отдаст.
Дениска завизжал и уронил много альбомных листов, которые посыпались с полки, Майя соскочила и стала собирать их.
Иван Сергеевич как-то испуганно или потерянно смотрел вниз и прижимал к себе Дениску. Вдруг Майя встала на колени и застонала:
– Этого не может быть, но я только двоим рассказывала о своём детстве: тебе, Ирина, и Николаю. Этого не может быть!
Я села на полке, ближе к Майе, и подняла её к себе. Она прижимала к груди рисунки и плакала. Денис тоже заплакал, я взяла ребёнка и хотела передать листы Ивану Сергеевичу, как услышала властный и незнакомый голос Майи:
– Спускайся!
Тот последовал её приказу, спустился и протянул руки к рисункам.
– Садись, – Майя усадила его рядом.
Степан Петрович заволновался:
– Ты это, дева, не шути, за все годы он не позволил никому приблизиться к рисункам, он везде их за собой возит, и упаси Бог…
Майя так взглянула на Степана Петровича, что тот осёкся и замолчал. Она же, глядя прямо в глаза Ивану Сергеевичу, говорила:
– Я – Майя, меня зовут Майя. Это, – она подала рисунок, на котором на проезжей дороге лежит девочка и на неё почти наезжает машина, – это я маленькая, на меня наехал грузовик, я спала и попала между колёс, осталась жива. Это я рассказывала тебе. Это, – она подаёт мужчине второй рисунок, – это тоже я иду через переброшенное бревно по бурной горной речке, сзади, балансируя по бревну, идёт наш волкодав, он держит меня за одежду. Ты это слышал от меня. Это меня забирает с цыганской повозки наш сосед, они уже увезли меня далеко от посёлка.
Майя плачет, мужчина испуганно и настороженно изучает её лицо, он достаёт платочек и осторожно прикладывает к её щеке.
– Он всегда так делал, если я плакала. Ты не можешь не помнить меня, я – Майя!
Она снова подаёт рисунок:
– Вот это я тонула, и ты несёшь меня на берег, ты точно нарисовал изгиб реки, берег, каким он был тогда, мост вдалеке…
Она громче, чем обычно, говорит:
– Ты не Иван Сергеевич, ты Николай Николаевич Морозов. Ты учился в высшем военном танковом училище, оно вон там, за мостом. Мы познакомились в университете на вечере танцев.
И снова повторяет: «Я – Майя!»
В глазах Ивана Сергеевича слёзы и недоумение, кажется, что он силится, но не может вспомнить, а у Степана Петровича так вообще глаза из орбиты вот-вот выскочат…
Майя подаёт ещё рисунок и говорит:
– Это я тебе не рассказывала, этого в жизни не было, но эта женщина, которая бежит, раскинув руки, похожа на меня, а рядом бежит Коленька, твой сын, он очень похож, но ты его не видел, у него уже есть сын, вот он, это твой внук, – она указывает на нашего Дениса, – он тебя узнал первым. Это зов крови. Ты точно нарисовал Коленьку, как? Может, ты рисовал себя?
– Это я убегаю от Бабы-яги.
Майя всё называла знакомые мне эпизоды из своей жизни, рисунки падали из её рук, я поднимала их и изумлялась: как он это вспомнил, а больше ничего не помнит? Это как же избирательна наша память? Почему он ничего не нарисовал из своего детства? Почему нет рисунков матери, отца? Нет рисунков друзей? Но ведь это не все рисунки, что же на тех, других?
Далее идёт что-то невообразимое: Майя срывается, она кричит, что его ждала всю жизнь мама, что она каждый день ходила к чужой могиле, она рыдала над грузом 200, так и не увидев, кто там. Похоронив, не верила, что это её сын, она всё ждёт тебя, мы едем её проведывать и ты должен поехать к ней. Ты Коля – Николай Морозов. У мужчины трясутся руки, градом текут слёзы, лицо у него, как у маленького обиженного ребёнка… Майя вдруг обхватывает его за шею, рыдает на его груди и сквозь рыдания произносит:
– Не может быть на свете других таких глаз! Не может! Ты вспомнил давнее и рисовал, ты должен всё вспомнить, должен!
Он прижимает её к себе и тоже рыдает, а сзади, по моему недосмотру, его обхватил Дениска и тоже плачет.
Степан Петрович просит унести мальчонку, я выхожу в коридор, а возле нашего купе собрался весь вагон. Всем интересно, что происходит. Степан Петрович выходит следом за мной и прикрывает дверь. Он пытается что-то объяснить пассажирам, плачет уже не только Дениска, мы ревём с ним на пару, так трудно сдержать слёзы.
Когда вернулись в купе, я испытала шок. Майя сидела на полке прямо, как каменное изваяние, а рядом, обхватив лицо руками, рыдал Николай Морозов, мы не могли ошибиться…
Страшнее зрелища я ещё не видела, и не дай бог увидеть его вам. Я никогда больше не хочу видеть, как рыдают взрослые, измученные, безголосые мужчины… Слов, чтобы это описать, у меня нет.
Вошедший Степан Петрович произнёс:
– Не надо расстраивать мальца, вы рано вошли, побудем ещё в коридоре, может, он что вспомнит…
Потом, в коридоре, он продолжил:
– Это надо так во второй раз человека изранить и изломать! Господи, как ты это допустил? Как ему жить дальше? Он же и так метался, как раненый зверь в клетке: мы и в военкомат обращались, да всё тщетно – нигде никаких других документов, а Иваном Сергеевичем Безменовым его в госпитале назвали по справке, там ещё было написано, что он – сержант. Он одно понял, что он никому не нужен, что матери и отца у него нет, а жена бросила, вот он со мной и поехал. И надо же такому случиться: рядом, почти рядом жили жена, сын, вот и внук уже родился… Лечить тоже его пытались: к каким врачам только ни ездили – к психиатрам, к неврологам, фониатрам, к дефектологам, к отоларингологам, даже я все их названия выучил. У каких бабок только ни были, а память и речь не возвращались... Как же ему теперь из мёртвых в живые перейти? Были и в Москве, и в Ленинграде, в дальний монастырь ездили к батюшке. Говорили люди, что он многим помог. Да всё напрасно! Картинки свои он только раз в больнице доктору показал, и тот сказал, что есть маленькая надежда на то, что он что-то вспомнит, но эта надежда совсем мизерная, а потом добавил: «Но она есть!»
Теперь и отец его из жизни ушёл, и его пятую часть жизни мертвецом считают, на что ему теперь это воспоминание? Как со всем этим жить? Это ещё счастье, что он не пил и все его беды не прогрессировали…
Да понимаете ли вы, через какие круги ада его снова пропустят: уж что-что, а это делать у нас умеют, здесь самая здоровая психика не выдержит. Лучше бы вчера от сестры уехали… Хотя опять же мальчонка! Как он к нему кинулся: меня прямо оторопь взяла. Кровь людская – не водица, и у неё особый зов, своих чует…
– Не каркайте, – приказала я мужчине. – На всё воля Божья! Мы его не бросим, он наш! Горя будет больше, чем было, вы правы, – и, не выдержав, сама заплакала навзрыд!
P. S. Нам посоветовали дать срочную телеграмму в военкомат. Нужно было время для подготовки встречи сына с матерью, для установления личности…
Нам уже пришлось пройти, как говорил Степан Петрович (спасибо ему за участие) первые круги ада, но это предварительные трудности, а главные нас всех ждут впереди. К этому времени из горячих точек вернётся Николай, тогда нам будет легче!
В тюрьме для отбывающих наказание пожизненно конвоир, подавая в окошко принесённый завтрак, сказал заключённому: «А ведь не напрасно в народе говорят, что Бог не теля, баче виттиля». В газетах пишут, что ты ещё и стрелок плохой, стрелял в спину раненого и не убил, или рука дрогнула? Но он выжил, только много лет в себя приходил. Видишь, всё обошлось: теперь у него и мать, и жена, и сын с внуком! Бог-то, он есть! Он всё видит! – И добавил: – Он всегда шельму метит…
От завтрака и обеда заключённый отказался, не стал он и ужинать: сидел и тупо смотрел в одну точку... Какие мысли его терзали?
Парадоксов у жизни много.