Часть третья Этот город меня изменил

   
     1.
     День  выдался  особенно  жарким. Раскаленное  солнце  долго плавило  горизонт, окрасив  легкую  дымку  над  водой  залива  в багряные  тона.  Но  вот  небо  стало  плотным  и  черным,  как  бархат  на  платье вдовы,  и  в  городе  зажглись  огни.  С  высокого  минарета  в последний  раз  зазвучала  протяжная  песня  муллы.  И теперь  на крыше  отеля  остались  лишь  звуки  тихой  музыки  из  бара  и стук  бильярдных  шаров.
     Уже  как  полчаса  Мякушка  лежала  на  жестком  шезлонге возле  кромки  бассейна  и  краем  глаза  наблюдала  за  подругой.
     Клеопатра  была  чем-то  огорчена  и  с  сердитым  лицом наводила  порядок  возле  бассейна.  Сначала  она  собрала  у бортика  высокие  бокалы  и  переставила  всё  на  крайний  круглый  столик.  Этого  ей  показалось  мало.  Она  аккуратно расставила  пластмассовые  стулья  вокруг  всех  столиков.  И  этого ей  было  мало.  Она  выпрямилась  и  с  беспокойством  посмотрела по  сторонам.  Рядом  с  Мякушкой  на  шезлонгах  сидели  вновь прибывшие  две  русские  женщины.  Они  были  белые  и  рыхлые, как поздний  мартовский  снег. И лица  их  пока  еще  были  серые  и невзрачные.  Дамы  смотрели  на  Клеопатру  со  страхом, как  на уборщицу, которая  сейчас  начнёт  двигать  их  шезлонги  и  грубо  орудовать  шваброй  под  ногами.
     Мякушка  невольно  улыбнулась.  Клеопатра –  это  природный атомный  реактор.  В ней  постоянно  происходит  процесс  распада и  образования  новых  микрочастиц.  Вся  наша  жизнь  состоит из разных  процессов.  Процесса  еды, процесса  сна, процесса познания.  Процессы  еды  и  сна  происходят  при непосредственном  участии  человека.  Процесс познания  может быть  как прямым, так  и  опосредованным.  Совсем  не  обязательно знать,  что  такое  ядерный  реактор  вживую.  Проходить  мимо  него, как  подводник  Ветров,  в  исподнем  белье, неистово  крестясь и принюхиваясь: пахнет  ли  воздух озоном  или  уже  горелой  проводкой?  Достаточно  один  раз посмотреть  на деятельную  Клеопатру.
     Мякушка  вздохнула  и  обратила  взор  на  освещенное  неоном небо.  В  его  плотном  малиновом  бархате  тускло  сияли  две звезды.
     «Когда  Клеопатра  наводит  порядок, –  подумала  Мякушка, — это  плохой  признак.  Это  сублимация  того  негатива,  который  зреет  в  ней, и  неизвестно  чем  аукнется»
     При  всей  внешней задористости,  у Клеопатры  было  грустное лицо  и задумчивый, остановившийся  взгляд. Так  люди  смотрят внутрь  себя.  Мякушка  знала:  Клеопатра  сейчас  скучает  по дому.
Наблюдать  за  подругой  в  такие  минуты  ей  было  неловко, словно  она  подглядывала  в  замочную  скважину.
     И  Мякушка  снова  уставилась в небо  немигающим  вхглядом. Еще  минуту  назад, оно  было  тёмно-малиновое.  А теперь  небо было  практически  чёрное.  Мякушка  снова  вздохнула  и  закрыла глаза.  На  юге, не  бывает  долгих, размазанных  по  горизонту, закатов.  На  юге, невесть  откуда  взявшаяся  чернота, как голодный  монстр, быстро  съедает  свет.  Стоит  отвлечься  на минуту, скажем, на  пробегающего  мимо  шустрого  официанта, и уже  темно.  И лишь  свет  уличных  фонарей, как  желудочный  сок, разъедает  эту  всепоглощающую  неумолимую  черноту.
     Мякушка  от  безделья  стала  думать: каким  словом  правильно назвать  южный  закат.
Если  солнце  на  юге не  катится  мячиком  по  верхушкам  деревьев  и  крышам  домов  как  на  севере, а  стремительно  и ловко  ныряет за  горизонт, может, тогда  не  закат, а заныр?  ЗапАд? ЗапАд.  Ах, вот  почему запад.  Восток –  восход солнца, закат –  запАд  солнца.
     Пока  Мякушка  размышляла  о  всякой  ерунде, небо  постепенно  покрывалось  шоколадным  цветом. Это  в  пустыне ночной  ветер  поднял  в  воздух  красный  песок. Стало  наконец-то прохладно.  Видимо, свежий воздух охладил  Клеопатру.  Она  остановилась, уставилась  на  подругу  радостным  взором,  словно чудесным  образом  прозрела,  и  решительно  потащила  её  в  бар.
      В  баре  было  непривычно  пусто.  Пожилой  грузный  бармен  в белоснежной  курточке –   скучал  и  меланхолично  тёр  льняной салфеткой  высокие  бокалы  из  тонкого  стекла.   
     —  Давай  пивка  хряпнем, –  предложила  Клеопатра. —  Здесь  классное  пиво.  Особенно  светлое.  Мой  Сергунчик  отсюда  бы не  вылезал.  Сидел  бы  тут  с  утра  до  ночи,  задумчиво  смотрел на  воду, вспоминая  зимнюю  рыбалку.  И тут же за столом и засыпал.  Ему и  номер  не  надо  было  бы  брать.
    «Точно, –  подумала  Мякушка, –  Клеопатра  скучает  по  дому»
    В  баре  был  мягкий  полумрак,  из  колонок  лилась  протяжная, как  вздох  разочарования, музыка.  За  столиками  с пивом  сидело несколько молодых  мужчин, недвижимых, как  ледяные  глыбы.  Клеопатра  маленькими  глотками  пила  холодное, цвета цветочного  мёда, пиво  и  становилась  всё  мрачнее.
    Ровно  в  полночь, когда  карета  превращается  в  тыкву, а принцесса  в золушку, Клеопатра, с трудом  дойдя  до  номера, закатила  истерику. Ту  самую, которой  боялась  Мякушка. Хорошо, что  вся  посуда  была  этажом  ниже.  Пара  стаканов  на обеденном  столике, возможно,  улетят  в  корзину для  мусора.  И бог с  ними.  Истерика  Клеопатры  бывает  бурной, но  недолгой.  Мякушка  подумала  даже  куда-нибудь  сбежать  на  время.  Но  не успела.
     —  Значит  так, –  грозным  голосом  сказала  Клеопатра, недобро  надвигаясь  на  Мякушку прямо  от  двери. —  Мы  с тобой  здесь, как  две  стерилизованные  кошки.  Жрём, спим.  Спим, жрём.  Скоро  разбухнем, как  белые  булки  в  молоке.  И…  Или  ты  займешься  Германом,  или  я  за  себя  не  отвечаю.  Неужели тебе  не хочется быть  счастливой?  Сколько  можно  жить для других?  О  себе  когда  начнёшь  думать?  Да, счастье  –  это эгоизм. Но  не  преступление  же.  Зачем  ты  от  него  всё  время бегаешь?
     В тёмной, как  старая  кладовка,  комнате  был  виден  лишь наседающий  на  Мякушку  плотный  силуэт  подруги  и  её лихорадочно  блестящие  глаза. От  неожиданности  Мякушка  выронила  мокрый  купальник, споткнулась  и  упала.  Острая  боль  в  колене  растормошила  её привычную  сонливость.
     —  Ты  мне  зубы  про  Германа  не  заговаривай, –  зло  выпалила  она, растирая  ладонью  ушибленное  колено. —  Тебе счастье  нужно  не  меньше  моего. У Германа  есть  пассия.  Уж лучше  быть  несчастливой, чем  третьей  лишней.  Чем  меня  сватать, может,  сама  свалишь  сегодня,  как  всегда,  в  ресторан?  Пол  еще  трясётся  от  стука  барабанов.
     —  Нет, –  неожиданно  сказала  Клеопатра  и  рухнула  на ковер где-то рядом, тяжело  сопя.
     Мякушка  наощупь  продвинулась  к  кровати, зажгла  ночник  в изголовье  и  увидела  золотую  копну  волос  возле  двери  ванной комнаты.  Где-то  внутри  неё  пряталось  грустное  лицо  кумы.
      —  Что  так?  Прошла  любовь, завяли  помидоры?
      —  А-а, –  уныло  махнула  рукой  Клеопатра. —  Не  хочу. Тут всё  так  хорошо, что  мне  от  этого  плохо.  Невыносимо  смотреть на  всю эту  красоту и  понимать, что эта  сказка  не  для  тебя  и  не про  тебя.
      —  Ну почему? –  возразила  Мякушка, пытаясь  поднять подругу  с пола. —  Судьба  человека  в  его  руках.
      —  Сто  раз  слышала, –  бесцеремонно  оборвала  её  Клеопатра.  —  И миллион  раз  пыталась  взять  судьбу  в  свои  руки.  А  взяла лишь  воз  проблем  с  головной  болью  и  непреходящей, тупой усталостью.
     —  Не  гневи  бога, –  покачала  головой  Мякушка. —  В каждом дому по  кому.  Разве  тебе  плохо  от  того, что  ты  сама  делаешь свою  жизнь?
     —  Я устала.  Я  ехала  сюда  с  надеждой  изменить  свою  жизнь.
    Мякушка   невольно  усмехнулась.  Когда  Клеопатра  говорит, что  хочет  изменить  жизнь, то  это  значит, что  она  хочет  просто изменить.  За  долгие  годы  общения  с  подругой  Мякушка  научилась, слыша  слова, понимать, что  Клеопатра  думает.
      —  Клёпа! Ты  ехала  к морю, чтобы  изменить  мужу, –  ехидно возразила  она. —  И  не  надо  приплетать  сюда  жизнь.
    Мякушка  была  в  курсе  всех  Клёпкиных  амурных  интрижек.   Она  их  особенно  и  не  скрывала.  Бывало  даже, что  начинала рассказывать  про  очередной  адюльтер, забыв, что  рядом  сидит  муж.  Потом  спохватывалась, мол, это  я  про  одну  свою  подругу.   
По сонному виду  Сергунчика, который  оживлялся лишь  при возгласе: «Освежим  рюмки»,  невозможно  было  понять: верит  ли  он  отмазкам  жены, или  нет. Но  Клеопатра  рассказывала  всегда так  красочно  и эмоционально, что  все  слушали  её, раскрыв  рты.   Всякий  раз  это была  большая  и  чистая  любовь,  полная  при  этом  дикой  африканской  страсти,  невероятных  приключений  и  невыносимо  трагического  финала.
    —  Ну да, –  неожиданно  согласилась  Клеопатра.  —  В  нашем  возрасте  изменить  жизнь  непросто. Надо  найти  такого  мужика, такого…  Сегодня  в лифте, кстати,  познакомилась  с  двумя мужиками. Только  вчера  приехали.  Тоже  из  Сибири. Приглашали  в  гости.  Сказали, что  еще  есть водка.
     Рассказывая  всё  это, Клеопатра  с  трудом  встала, подошла  к столу, над  которым  висело  большое  зеркало.  И, нависнув  над столом, придирчиво  уставилась  в  него.  Наверно, увиденное отражение  её  не  разочаровало, в отличие  от мыслей, царапающих её  изнутри.  Она  игриво  покачала  плечами, с удовольствием оглядывая  себя в  серебристом квадрате  стекла.  В  её прищуренных  зелёных  глазах  грозно  сверкнула  знакомая заносчивость.
      —  А  как  же  этот, из-за  которого  у тебя золотая  стрела  в заднице?  –  осторожно  поинтересовалась  Мякушка. —  Кстати, не  смотри  в  ночное  зеркало.  Примета  плохая.
     Клеопатра  поспешно  отпрянула  от  стола, как  если  обожглась,  присела  на  край  кровати  подруги  и  сказала доверительным, приглушенным  тоном:
     —  Стрела  эта, как  заноза, свербит  даже  во  сне.  Но  с  тем незнакомцем  как?  Сидим  очень  близко.  Я  уже  узнаю  его  запах,  отличаю  его  от  других  мужчин, мне  приятны  его короткие  взгляды  в  мою  сторону.  А  дальше  что?  Я  не  знаю.  Я боюсь.  И потом, он, скорее  всего, женат.  Я чувствую это.  Запах другой  женщины  всегда остаётся в  волосах, в  коже  мужчины.  Но эта  гадская  мечта: изменить  свою  жизнь.  Кто-то  ради  неё покупает лотерейные  билеты.  Кто-то  грабит  банк.  А  мне  нужен мужчина.  Здоровый, любящий, надежный.  Я  ради  него  и  банк ограблю.
      Клеопатра  увидела  в  глазах  подруги  тень  осуждения  и поспешила  оправдаться:
      —  Ты  сейчас  пожалела  Сергунчика?  Но  ведь  и  его  судьба  в  его  руках.  Он  не  хочет, а  я уже  не могу видеть  в  нём мужчину.  Он  сильно  изменился  за  последнее  время.  Даже  ростом  стал  меньше.  Горбится  постоянно.  Он  что-то  такое  в доме, как домовёнок.  Маленький, неряшливый, сварливый старичок.  Иногда  я  ловлю  себя  на  мысли, что  хочу поставить тарелку  с  едой  в  углу  на  кухне.  Устала  я  с  ним.  Имею  я  право  помечтать  о  другой  жизни?  О другом  мужчине?  Ну, не  все  же, наверно, женаты.  Есть  среди них  еще  кто  со  скважиной  и  без  жены.
      —  Есть, наверно, –  поспешила  согласиться  с  подругой Мякушка, заметив  в  её  глазах,  выступившие  слезы. —  Но, смотри.  А  то  увезёт  тебя  жених  далеко  в  горы.  И будешь  ты  в его  гареме, как  кастелянша, выдавать  халаты  и  тапочки  его многочисленным  женам.
      —  Злая  ты, –  обиделась  Клеопатра. —  С тобой  ни согрешить, ни  покаяться.  Назло тебе  пойду в ресторан. Вдруг, именно сегодня  мой  лотерейный  билет  придет.
      Сказав это, Клеопатра  быстро  собралась, накрасила  губы  и уже  в  дверях  спросила, опасно  сверкнув  малахитовыми глазами:
      —  Я плохая?
      Клеопатра  снова  превратилась  в  лёгкую, яркую  бабочку.  Снизу тонко запела  флейта.
      —  Иди уже,  дурная, –  взмолилась  Мякушка. —  А  то  твой лотерейный  билет, без  жены, но  со  скважиной, уплывет  в  более расторопные  руки.
      Когда  Клеопатра  ушла, оставив  в  номере запах  французских духов  и  легкий  привкус  нервозности, Мякушка  быстро переоделась  в  ночную  сорочку, погасила  свет и  стала  думать  о том, что в таком возрасте, когда  уже  всё  сделано, и  при  такой жизни, когда  ты  никому не  нужен, трудно  изменить  жизнь  к лучшему, почти  невозможно.  Но  Клеопатра –  другая.  Она сможет.
Потом  Мякушка  стала  думать  о  Германе. «Глаза  у него красивые, –  подумала  она, представив  его загорелое, скуластое лицо. —  Такие  же  васильковые, как  у Мартина»  Но  как  ни старалась  Мякушка  дальше  распалить  своё  воображение, чтобы в мечтах задохнуться  от  нахлынувших  чувств, но  неясное желание, сладостный  трепет, запоздалая  тоска: ничего  не возникло  в  глубине  её  полусонной  души.  Долгая  жизнь  в нелюбви  превратила  океан  её  душевных  страстей  в  тихий, унылый  залив.  «Надо, наверно, неистово, на  пределе  сил работать, чтобы  яростно отдыхать  и  мечтать, как  Клеопатра», –  подумала  Мякушка.
      Она  на  мгновение замерла, прислушиваясь  к  стонущим звукам, доносившимся  снизу, и  снова  стала  думать  про Клеопатру.

      В молодости  Клеопатра  очень любила  Сергунчика.  Вот  как увидела  в  первый раз: высокого, статного, красивого, умного  и обходительного  –  так  сразу  и  пропала.  В  мае, за  месяц  до окончания  школы.  Клеопатра  тогда  стала  странная, задумчивая, молчаливая. Только  рисовала  шариковой  ручкой  сердечки  на  страницах  всех  тетрадей.  После школы  на  какое-то   время  их жизненные  пути  разошлись.  Не  до  подруг  тогда  было Клеопатре.  Боялась  Сергунчика  потерять. Объявилась  тогда, когда  сына  Митьку  пришло  время  крестить, а  вскоре  и  дочку Дарью.  Сергунчик  был  старше  Клеопатры  на  восемь  лет. Работал  ведущим  специалистом  в  научном  институте.  Клеопатра  страшно  гордилась  мужем. Шли  разговоры, что  он может стать  начальником  отдела. Зарабатывал  Сергунчик хорошо.  А  из  командировок  привозил  жене  сладости  и  золотые украшения.
      Всё поменялось  в  середине  девяностых.  Сергунчик  попал  под сокращение  штатов, хотя  ему было  чуть за  сорок.  Он  сначала даже  обрадовался.  Думал, что  его, как  толкового  специалиста, везде  с  руками  оторвут.  Пару  месяцев  занимался  дачей. Выходное  пособие  дали  хорошее, за  три  месяца.  Осенью  стал искать  работу.  Везде  очень  вежливые  отутюженные, спортивного вида, люди  натянуто  улыбались, обещали  позвонить и не звонили.  Не  понял  он  тогда, что  время  изменилось.  Не специалисты  стали  нужны, а  торгаши.  Не  вписался  Сергунчик  в новые  реалии.  И  характером  оказался  слаб.  Запил  горькую.  И остановиться  не  смог.
       Мякушка  вспомнила, как  плакала  тогда  Клеопатра  у неё  на кухне.  Спрашивала: нет ли у неё  знакомого  нарколога.  Родная тётка  работала  в  больнице, но  гордая  Клеопатра  не  хотела  её помощи.  Ведь  она  так  гордилась  своим  мужем.
      Снизу  сухо  защелкал  барабан,  и  надрывно  всхлипнули кеменге.  Мякушка  вздохнула, укуталась  в  свежую  простыню  и снова  погрузилась  в  воспоминания.
      У  Клеопатры  всё  случилось  с точностью до  наоборот.  Она уволилась  из  ресторана  и занялась  коммерцией.  Это  была банальная  торговля тем, что удалось  привезти  по  большей  части из-за  границы.
      Когда  Клеопатра  уезжала  за  очередной  партией  товара  в  Турцию  или  Польшу,  и  дети  переезжали  жить  к  бабушке,  в  её  квартире  поспешно  открывалось  круглосуточное  увеселительное  заведение.  И  она  гудела, как  большой  осиный  улей  в  жаркий  летний  день.  Мужики  отправлялись  на  ближайший  базар  за  водкой  и  закуской,  а  возвращались  уже  пьяные,  с  квашеной капустой  на  усах  и  с  разбитными  веселыми  торговками.
      К возвращению  Клеопатры  из  деловой  поездки, Сергунчик  был  уже  крепко «повязан узами  Гименея», с очередной  украинской  пассией, к  счастью, в  гражданско-платоническом  варианте.
Дальше  происходили  обратные  пертурбации.  Дети  возвращались домой.  А  Сергунчик  переселялся  к  матери.  Благо,  путешествие  было  недолгим.  На пару этажей  вниз.
      Через  пару-тройку  дней,  Сергунчик  естественным  образом «просыхал».  Выковыривал  из  кладовки  пылесос «Вихрь».  Неистово  пылесосил  всю  квартиру,  покупал  торт «Полет» и  клятвенно  уверял  Клеопатру, что  у  него  с  этого  дня  аллергия  на  чужих  баб.
Когда  сын  вырос,  Сергунчик  перестал  таскать  с  улицы случайных  собутыльников.  Но  пить  не  бросил.  Сутки  держался после  отъезда  жены, а  потом  несколько дней  пил, с трудом пихая  в  себя  остатки  вчерашней  еды.  Перед ночью  четвёртых  суток, он  ставил  в  изголовье  постели  банку  кипячёной  воды,  рядом  банку  с  огуречным  рассолом.  И лежал  пару дней, практически  не  вставая.  Думал  ли  он  о  чём-то  в  эти  часы безделья  и  скуки?  О  Клеопатре?  О  своей  жизни?  Думал, наверно.  А что  он  мог  сделать?  Мужчине, как  ни  крути, нужно большое  дело  и  большая  востребованность  в  нём, чтобы  на пьянку не хватало  времени  и  сил.   Морозов  тоже  пил. Остервенело. Как  не  в  себя.  Но  смог бросить, когда  вместо отца взял  ответственность  за людей  на  себя.
Вспомнив  о муже, Мякушка  невольно  вздохнула.  Её  Морозов сейчас  совсем  другой  человек.  Любит  ли  она  его?  Она  замерла в  раздумьях,  пытаясь  заглянуть  внутрь  себя честно, как  на  духу. Уважает, пожалуй.  А  любовь  без  уважения  не  бывает.  Или бывает?
Мякушка  поняла, что запуталась  в  своих  мыслях  и  чувствах. И, как Клеопатра, устала. Тогда  она  решила, что  самое  приятное –  это думать, ничего  не  чувствуя.
     За  дверью  в  коридоре  послышалось  какое-то  движение. Мякушка  прислушалась.  Не  идёт ли  Клеопатра.  Но  скоро  всё стихло, лаже звуки  снизу.  Мякушка  быстро  встала  и  подошла  к  окну.  Отодвинула  тяжелую, с золотыми  узорами  гардину и  стала  смотреть  на  город.  Ночной  город  был  также  прекрасен, как  и  дневной.  А многочисленные  яркие  огни  придавали  ему  сияющую праздничность  и  магическую  притягательность.  Мякушка  с печалью  на  сердце  смотрела  на  город  и  думала, что  в таком  красивом  городе  у людей  не  может быть  плохих  желаний.  И  не  стань  слабовольный  Сергунчик   спившимся  «домовёнком», не  стала  бы  Клеопатра  искать  другого  мужчину. И  она  не  плохая, а  просто  женщина, которая  не  разучилась  мечтать.






      2.
      Мякушка  проснулась  первой.  Она  прокралась  на  цыпочках  к  окну мимо  спящей  подруги  и юркнула  за  плотно  сдвинутые гардины.
Было  дождливое  утро.  Первое за  все эти  дни.  Оно  принесло прохладу и  какое-то  разнообразие  в  привычный  пейзаж.  Низкое небо  было  серое  и  мятое, как заношенный  холщовый  мешок, и из  него  сыпались  мелкие  капли.
       Мякушка  вздохнула.  Если  смотреть только  на  небо, можно было  подумать, что  она  дома, в осенней  скучной  сырости.  Город  сейчас также  размеренно  пробуждался, наполнялся  гудением машин, неясными  голосами людей, редкими  вскриками  птиц в небе.  Мякушка  покрутила  головой  и  тут  увидела  мёртвую бабочку, лежавшую  на  подоконнике.  Тонкие  крылья  её  были сложены, и  она  походила  на  пеструю  почтовую  марку. Возможно, начнись  дождь  пару  дней  назад, бабочка  была  бы жива  и  сейчас  порхала  бы, лаская  бархатными  крылышками воздух, от  цветка  к  цветку.  А  сейчас  она  лежала  на  боку: сухая и  безучастная  ко  всему, чуть  движимая  ветром, что дул  в  приоткрытое  окно.
      Мякушка  подумала, что  бабочки  –  это, наверно, души  каких-то  людей, летающих  в  пространстве  неба  в  поисках  родных душ.  А  потом  ей  пришла  мысль, что  может это  недолгая, умершая  мечта  Клеопатры  о  лучшей  жизни.
     Тем  временем  проснулась  Клеопатра.   Мякушка  услышала,  как  она  спросонья  потягивалась  и  кряхтела.  В  полумраке  воздух  номера  был  похож  на  тонкую  серую вату.  И  Клеопатра  размахивала  руками, словно  стряхивала  её  с  себя.
      Встав  с  кровати, она  первым  делом заперлась  в  ванной комнате. Уже  без  ругани  всполоснулась  горячей  водой  и  вышла бодрая, почти  радостная, совершенно  непохожая  на  себя вчерашнюю.
До  отъезда  домой  оставалось  три  дня. Приняв  первое  в  своей жизни  амурное  поражение,  Клеопатра  приняла  его  на  удивление  спокойно,  списав  свою  неудачу не  на  возраст  и безграничное  декольте, а  на  собственную  осторожность, приличествующую  соблюдать  в  чужой  стране.  Впрочем, она принялась  стремительно  набирать  пошатнувшиеся  позиции, погрузившись  с  головой  в  коммерцию.
    Тем  утром  Клеопатра  снова  превратилась  в акулу торгового  бизнеса.  Скорее  даже  волчицу.  Когда  ей  нужно  было  кормить семью, Клеопатра  становилась  выносливой  и  терпеливой, осторожной,  расчетливой  и  неуступчивой.  А  еще  у  неё  было почти  звериное  чутье  на  коммерческую  выгоду.  В  бизнесе  без этого  чутья  делать  нечего.
      Клеопатра  оделась  и  накрасилась  так, словно в  её жизни  не бывает  пасмурных  дней.  За  завтраком  она  привычно  болтала, не  умолкая  ни  на  минуту.  Суть  разговора  сводилась  к тому, что торговля  одеждой  уже  не  приносит  желаемого  дохода.  Аренда растёт, запросы  продавщиц  –  тоже.  А  еще  приходящий бухгалтер, налоги, транспортные  издержки.  Хотелось  бы, чтобы доход  приносил  крутой  отдых, умноженный  на  бизнес.  Можно было  бы  попробовать  накупить  пальчиковых  батареек  и сувениров, как  делают  две  знакомые  кумушки  с  севера. Но сумка  будет  неподъемная.  А  шубы  и  золото –  тоже  не  вариант.
     Тут же за  завтраком  Клеопатра  набрала  номер  телефона Германа  и  поинтересовалась  недорогим  торговым  центром. 
Герман  был любезен.  Сказал, что  может подвести  до  магазина, когда  освободится.  Впрочем, в этом  не  было  большой необходимости. Торговый  центр  оказался  в  десяти  минутах быстрой  ходьбы  от  отеля.  Это  было  высокое  здание  с  гладкими  стенами из  дымчатого  стекла.  Оно, словно  кристалл, возвышалось  в  центре  городской  площади  среди  более  низких, подобных  ему, зданий.
     Клеопатра  остановилась  на  мгновение  на  первом  этаже  с задумчивым  видом.  В этот момент  она, наверно, разрабатывала правильную  стратегию, которая  приведёт  её  к  успеху.
Одежда? Батарейки? Золото? Или  все-таки  шубы?
    Через  мгновение  она  встряхнула  огненной  головой  и уверенно  направилась  к лифтам, располагавшимся  в дальнем  углу торгового зала.  Приблизившись  к лифту, подруги  увидели  большое  число  потертых  мужских  сандалий,  шлёпок  и  даже  совсем  древнюю  обувь,  с  острыми  загнутыми  носами,  похожими  на  папирусные  лодки. 
    Обувь  была  наставлена  хаотично,  как  рыбацкие  лодки  в заливе  у  причала.  По  голосам, доносившимся  из-за  прикрытой двери, было  понятно, что  там  находилась  молельная  комната.   
     —  Пошли  отсюда.  Вдруг  нам  сюда  нельзя, –  прошептала  Клеопатра,  попятившись  от  оставленной  на  полу  обуви.
Резко  схватила  Мякушку за  руку и  потащила  к  выходу.  Благо, дверь  на  лестницу была  тут же.  Чтобы  кума  не  сопротивлялась, она  по  дороге  развлекала  её  разговорами  о  своей  клаустрофобии.
Это  такая  болезнь, когда  в  маленьком  замкнутом  пространстве, вдруг  возникает  большая  паника, которая  приводит  к совершенно  непредсказуемым  действиям.
      —  Однажды, –  сказала  Клеопатра, —  я  в  Варшаве  опоздала на  поезд, потому что застряла  в лифте.  Я, значит, с неподъемными  тюками,  с кучей  сумок  еду вниз.  И  вдруг лифт остановился  где-то  между вторым  и  третьим  этажами.  Я спокойно  нажала  на  кнопку  первого этажа.  Лифт  не  двигался.  Я  стала  давить  на  кнопку  со  всей  силой.  И  подождала  пару секунд.  Лифт  стоял.  Снова  нажала  на  единичку.  Что-то щёлкнуло  под  полом, но  лифт  не  двинулся.  И  вот  тут  меня «накрыло»  Я  стала  лупить  кулаком  по  всем  кнопкам.  Лифт завис  на  одном  месте, словно  приклеенный.  А  потом  погас  свет.  Я  просто  впала  в  истерику.  Стащила  с  себя  кроссовки  и стала  кидать  ими  в  стены  и  потолок. Потом  я  села  на  свои баулы  и  заплакала.  Мне  казалось, что  во  всём  мире  остались: этот  чёртов  лифт  и  я  со  своими  баулами.  Спустя  какое-то время, лифт  внезапно  поехал  вниз.   Сам.  Двери  открылись.  По обе  стороны  стояли  люди  и  смотрели  на  меня  выпученными глазами.  А  я –  босая, зарёванная.  Короче…
      Пока  Клеопатра  говорила,  подруги  незаметно добрались  до  середины  лестничного  пролета  с  широким  квадратным  проемом в  центре.
И тут  погас  свет.  Мякушка  вздрогнула  и  остановилась.  В первый  момент  она  подумала, что  это  её  воображение  сыграло с  ней злую  шутку.  Она  крепко зажмурилась, и  через  пару  секунд  открыла  глаза.  На лестнице  было  темно  и  тихо.  Только где-то  рядом  учащённо   и   горестно  дышала  Клеопатра.
Мякушка  подумала, что  внезапно  упала  в  каменный м ешок. Да, только  каменный  мешок  способен  собрать  в  себе  такую холодную, концентрированную  темноту, в  которой  не  видно даже  собственных  рук  и  вообще  ничего.  Мякушка  мгновенно вспотела  от липкого  страха  и  по  её  спине  побежали  мурашки.  Теперь лестница  казалась  ей  шатким  мостиком, протянутым  в бескрайнем  пространстве, со  скользкими, как мыло, мраморными ступенями, где  слева  помнился  широкий, глубокий, бесконечный, как  обрыв, лестничный  пролет  и  низкие, хромированные  перила.   
      —  Чёрт, –  где-то  рядом   выругалась  Клёпка. —  Чёрт, чёрт, чёрт.  Ступени, зараза,  скользкие,  противные,  как  рыбьи  кишки.
     Она замолчала  и  точно  в  воду  канула.
     —  Клёпка!  Ты  здесь?  –  испуганно  прошептала Мякушка.  —  Не  молчи.  А то  мне  страшно.
      —  Здесь, здесь,  …десь,  …есь. –  сдавленный  голос  подруги,  теннисным  шариком  бился  о  стены то слева, то справа.
      Мякушка  шагнула  вперед  и  уперлась  животом  в  перила.  Они  были  низкие  и  тонкие, как  былинки.  Почему-то  Мякушке  вдруг  неудержимо  захотелось  упасть  на  них, как  в детстве  в густую траву.  Какая-то  невидимая  сила  неумолимо  и  властно  влекла  её  вниз,  в  черный,  казалось,  бесконечный провал  лестничного  пролета.   Незнакомый  ласковый  и одновременно настойчивый  голос,  от  которого  у  Мякушки  холодели  пятки,  шептал:  «Чего  ты  боишься?  Сделай  шаг…  Ну?  Всего  один  шаг  и  ты  будешь  свободна,  как  птица.  Ну, давай,  не  бойся.  Сделай шаг  и  ты  полетишь  не  вниз, ты  полетишь  вверх…»
     Голос  был  тихий,  вкрадчивый.  Он  гипнотизировал,  усыплял  Мякушку, лишал  сил  сопротивляться.  Она  уже, повинуясь  ему,  смиренно  клонилась  по  ту  сторону  перил,  как  вдруг  какая-то невидимая  сила  решительно  толкнула  её  в  грудь.  Со  вздохом  разочарования  она  отлетела  к  стене,  ударилась  головой  о твердый  кафель.  Последнее,  что  Мякушка  помнила,  это то,  что  она  медленно  течёт  парафиново-мягкой  массой  по ледяному  мрамору  стены.  На  неё  обрушивается  тяжесть  всего  хаоса  космоса,  и  её  больше нет…





      3.
      … Зимой  темнеет  рано.
Молодая  женщина  в  цветном платке  и  серой  каракулевой  шубке  торопливо  идет  по  безлюдной,  белой  от  снега  улочке  глухой  деревни.
     Где  же  этот  проклятый  дом?  Женщина  с  тревогой  и  мольбой  смотрит  на  холодный,  словно  припорошенный  мукой,  диск  солнца.  Не  прячься,  солнце.  Мне  страшно,  как  бы  говорят  большие  серые  глаза  молодой  женщины.
     А,  вот  и  дом!  Тёмные  бревенчатые  стены  с  голубыми  наличниками,  покосившееся  гнилое  крыльцо.  Слева  от  угла  дома,  среди  высоких  стеблей  сухого  черного  бурьяна  виден  погреб  с приоткрытой  кривой  дверцей.
      Из  погреба  вышла  сгорбленная  старуха  в  черной  козьей  шали,  повязанной  узлом на  спине, недобро  взглянула  на  большой  живот  путницы.
      —  Чего  стоишь?  Проходи  в  избу.  Раз  пришла.
      Молодая  женщина  поспешно  юркнула,  в  пахнущую  летним  разнотравьем  темноту  сеней,  а оттуда –  в убогую  низкую  светёлку.
В  светёлке  горел  свет  от лампочки  на  проводе,  стояла  железная  кровать,  застланная  множеством  пестрых  одеял,  старый  буфет,  где  в  беспорядке  лежали  катушки  ниток,  жёлтые  погнутые фотографии,  открытки, мелкие  огарки  свечей  и  горелые  спички.  В  углу, под  поблёскивающими  серебром  образами  стоял  грубый,  покрытый  сукном, стол. На  низкой  лавке  у двери сидели, вороша  пёстрыми  крыльями,  две  курицы.
      Старуха  жила  одиноко  и  бедно.
      —   Я  вам  тут… –  молодая  женщина  внезапно  замялась,  неловко  протянула  старухе  тряпичный  узелок.
      Старуха  даже  не  взглянула.
      —   Оставь  в  сенях, –  коротко,  с  каким-то  злым  безразличием,  приказала  гостье  и  стала  расставлять  на  столе  алюминиевые  плошечки  с  водой,  восковые свечи  и  разных размеров  пузырьки.
Затем  старуха  начала  шепотом  молиться, крестясь  и  кланяясь  иконе  с  горящей  лампадкой.  Лампадка  чадила  и  щёлкала  красными  искорками.  Старуха  торопливо  и  невнятно  прошептала  последнюю  молитву.
Молодая  женщина  услышала  только: «Аминь».  Затем  старуха  бросила  из  серого  холщового  узелка  в  миску с водой  пару  горстей  сушеной травы.  Вода  мгновенно  почернела,  покрылась  пеной.  Старуха  поколдовала  над  миской  еще  пару  минут.  Сожгла  над  свечой  клочок  бумажки  с  какими-то  знаками,  пепел  бросила  в  воду.  И  вот  всё  перелила  в  тёмный  аптечный  пузырек.  Горлышко  заткнула  скрученной газетой.  Потом  взяла свежее, еще  теплое, яйцо  и  провела  им  круг  по  голове  молодой женщины.
      —  Не  передумала? –  шершавый  голос  старухи  на  мгновение  стал  мягче.
      Женщина  молча  покачала  головой.
      —  Тогда,  на, –  недобро  и  как-то  совсем  отрешенно,  сказала  старуха, протягивая  пузырек  молодой  женщине  и  покосилась  на  её  живот.  —  Плод  греха  не  виновен.  Виновна…
Старуха  замолчала.  Только  в  выцветших  глазах  ее  мелькнул недобрый  огонёк
     Женщина  кивнула,  поспешно  сунула  пузырек  в  карман,  сырой от растаявшего снега,  шубки  и, неловко  перекрестившись  на  икону,  бегом  бросилась  из  хаты.  Пробежав  до  околицы,  она  оглянулась,  не  следит  ли  за  ней  старуха,  и  достала  из  кармана  пузырек.  Замерзшие  пальцы  не  слушались  и  только отрывали  края  бумажной  затычки.
     Тогда  женщина  зубами  вцепилась  в  клочок  газеты,  как  голодная  щука  в  наживку,  сплюнула  влажный  комок  в  снег  и  залпом,  на  одном  дыхании  выпила  снадобье.
      Старуха  в  этот момент  разжигала  у  окна  керосиновую  лампу, потому, как  после  ухода  молодой  женщины, в доме  погас свет.  Вдруг,  по  комнате  пронесся  мощный  вихрь.  Лампа  выпала  из  рук  старухи.  Свободный  огонь  прыгнул  на  ситцевые занавески,  перекинулся  на  ветхую  одежду и  кровать  старухи.  А  через  минуту  уже  полыхал  весь  дом.
      Молодая  женщина  еще  раз  опасливо  оглянулась,  прежде  чем  ступить  на  большак.  Над  низким  домом  старухи  медленно
поднимался  черный,  густой  дым.
      Женщина  вскрикнула  от  ужаса,  её  охватила  дрожь,  она  побежала  и  чуть  не  попала  под  грузовик.
      Дома  её  встретила  встревоженная  старшая  сестра.
      —  Ты  где  была?  –  спросила  она  у  молодой  женщины,  помогая  ей  раздеться.
     Молодая  женщина  со  стоном  легла  на  узкую  панцирную кровать.
     —  У  твоей  знакомой  знахарки.
     —  Зачем?  Она  дала  тебе  снадобье?
     —  Нет, –  соврала  молодая  женщина.  —  У меня, кажется, начались схватки.
     И добавила  с  внезапной  дрожью  в  голосе.  —  Не  успела.  Её  дом  сгорел…

      Мякушка  пришла  в  себя  и  поняла, что  ползет вверх  на четвереньках  по  ледяным  ступенькам  лестницы.  Где-то  впереди  сдержанно  сопела  Клеопатра.  Время  и  пространство  перестали существовать.  Мякушка  уже  была  близка  к  панике  и размышляла:  стоит ли  снимать  кроссовки  или  просто  сесть  и начать  плакать,  как  вдруг  зажегся  свет.  Свет.  Он  вспыхнул внезапно.  Свет.  Спасительный,  долгожданный.  Свет, он  застал  Мякушку  в  момент,  когда  она  растопыренной  пятерней  ощупывала  крепкие  мужские  икры, вдруг  возникшее  на  её  пути.
Этот свет  показался  ей  светом в конце туннеля,  который  разлился  благостным  люминесцентным  сиянием  над  её склоненной  головой.  Этой  головой  Мякушка  уперлась  во что-то твердое,  а  руки  нащупали  волосатые  лодыжки  и  шершавые колени,  стоящего  перед  ней  мужчины.  Рядом,  как загнанная гнедая, надрывно  дышала  Клеопатра.
     Мужчина  матюгнулся  и  вытаращил  глаза. Это был  Ноздрёв.
Клеопатра  с  самым  невинным  видом  поднялась  с колен.  И тут же, не моргнув  глазом,  соврала, что  искала  потерянный  кошелёк.
     —  Мне  понравилось,  –  хмыкнул,  как  икнул  Ноздрёв.  — У тебя, рыжая, есть  шанс.  И  подмигнул  ей маленьким, прозрачным, как  дешёвая  бусина, глазом.
Потом  он, неожиданно  для  своей  комплекции, быстро  побежал вниз,  но  вскоре  притормозил, задрал  квадратную,  как  у бегемота,  голову:
     —  Девки, вы,  когда  на  лестницу выходите,  щёлкайте  выключателем.  Здесь  так. Экономия.  Да, и  если  встретите Юльку, меня  вы  не  видели.
     —  Что  нефть  делает  со  страной! –  в  очередной  раз  восхитилась  Клеопатра  и, вооруженная  полезными  знаниями, окрылённая  комплиментом  Ноздрёва,  унеслась  вперед, прыгая через  те  самые  скользкие, как  рыбьи  кишки,  ступени.
Клеопатра  говорит, что  шопинг надо  начинать  с последнего этажа  супермаркета.  «Чем  выше  этаж, тем  ниже  цены, –  уверяет  она,  охотно  делясь  своими  знаниями  с Мякушкой. 
Поэтому,  кума  забралась  под  самую  крышу  торгового  центра, где  коридор  был  похож  на  лабиринт,  в  конце  которого  стоял  пластмассовый  манекен  в  норковой  шубе, как  одинокий  маяк  на  берегу океана.
      Хозяин  магазина:  невысокий, грузный  мужчина  –  оказался   армянином, лет  пять,  как  покинувшим  родину.  Он  сидел за  офисным  столом, придвинутым  к  стене  из  прозрачного  стекла. За  ним виднелось  другое  здание, освещенное  изнутри, в  котором люди также  сидели  спиной  к  окнам.  Хозяин  нехотя  оторвался  от бумаг, разложенных  на  столе, и  оценивающе  оглядел  двух русских  барышень,  стеснительно  ступивших  через  порог  его мехового  салона.  Одна  показалась  ему  весьма  привлекательной, что  позволяло  хозяину, если  и  не  поправить  существенно  свой бизнес, то хотя бы  немного  раскрасить  своё  однотонное существование  в  чужом  городе.  Он  торопливо  одернул  белую  рубашку, собравшуюся  складками  на  животе, неловко  вылез боком  из-за  низкого  бюро  и  повел  редких  посетительниц  вглубь  светлого, просторного  помещения. 
      Небольшой  магазин  мехов  был  поделен  примерно  на  две  одинаковые  половины. 
      В  одной, помимо  стола  хозяина,  у  входа  громоздился  чёрный  кожаный  диван   и  вешалка.  Во  второй  половине  магазина  стояли  еще  два  дивана  поменьше, цвета  кожи  молодого  буйвола, журнальный  столик  и  несколько  стульев.  Кроме  хозяина  магазина,  в  комнате  находились  три  смуглые,  черноволосые  девушки,  европейской  внешности.  Одна  сидела  в  углу  дивана  и  быстрыми  движениями  притачивала  к  шубе большую  блестящую  пуговицу.  Другие  следовали  за хозяином, как  мелкие  рыбешки  за  более  крупной.
      Хозяин  гостеприимно  указал  подругам  жестом  на  диван,  и приказал  одной  продавщице  заварить  две  чашки  чая.  Приторная  приветливость  торговца  шубами  наводила  на  мысль, что  русские  барышни  были  единственными,  кто  посетил  его  магазин  сегодня.  В  лукаво-печальных  глазах  армянина, тёмных, как  давно  заваренный  чай,  светился  слабый  огонек  надежды,  что  именно  эти  две  дамы  обязательно  купят  у  него  шубы.  Или одну.
     Он  стал энергично  сдергивать  разные  шубы  с  вешалок  и  буквально  швырять  их  на ковёр, к  ногам  подруг.  Вскоре  у  их  ног  образовалась  внушительная,  меховая  гора,  игнорировать  которую  становилось  просто  неприлично.
      —  Какой  мужчина,–  млела  Клеопатра,  стоя  с  чашкой  чая  посреди  комнаты. —  Всю  жизнь  мечтала,  чтобы  шубы  вот  так, пачками,  бросали  к  моим  ногам.
      Армянин, на  самом  деле, был  не  в  её  вкусе.  Невысокий,  одуловатый.  Нижняя  пуговица  его  рубашки  расстегнулась, и  был  виден  его  скучный,  покрытый  густым  ворсом,  живот.
      —  Но  ведь  за  твои  деньги,  –  попыталась  возразить  Мякушка.
      —  Какие  это  деньги?  –  возмущенно  прошипела   Клеопатра.  –  Шестьсот  долларов  за  шубу  из  цельной  норки  –  это  не  деньги.  Это  можно  сказать, что  даром.
      —  Даром,  даром,  –   радостно  подхватил  хозяин  магазина  на  русском  языке,  но  уже  с  хорошо  заметным  акцентом,  и  шоколадные  глаза  его  впервые  радостно  заблестели.
      —  Мы  подумаем, –   холодно  сказала  Клеопатра, и  стала подталкивать  Мякушку к  выходу.  Она  всегда  так  делала, чтобы сбить  цену до  минимума.
Армянин  смотрел  на  подруг,  как  Робинзон  Крузо  смотрел, на  корабль, проплывающий  мимо  на  горизонте.  Выразительные  глаза  его  были  полны  вселенской  скорби.
       Но  уйти  подруги  не  успели.  В  магазин  армянина  влетела сосредоточенная, как  пуля, белая, как  простыня  в  правительственной  больнице,  Юлька.  С хода  попала  головой Клеопатре  в  ребро  и  отлетела  в  угол.
       —  Надо  же, такая  маленькая,  и  такая  болезненная, как  укол В-12, –  возмутилась  Клеопатра.
Увидев  своих  людей,  Юлька  обрадовалась  и  даже перекрестилась, отвесив  поклон  подругам.  Оказывается,  Ноздрёв от неё сбежал  и  где-то  напился.  Напившись, он  начал  кричать: «Всем лежать!  Я  спецназ»  Хорошо, что местные пока еще не врубились в смысл происходящего  и  Юлька  срочно  искала  подмогу, чтобы  утихомирить  мужа.
      В  коридоре  послышался  устрашающий  шум, и  вскоре  в дверях  магазина  появился  и  сам  пьяный  Ноздрёв.
Большая  гладкая  голова  его  была  опущена  на  грудь,  и казалось, что  на  плечах лежит бревно, которым  он  сейчас  шёл  на таран. 
Ноздрёв  сделал  несколько  разнонаправленных  шагов  по  комнате  и  рухнул  лицом  в  гору  шуб, доселе накиданных широким  жестом  хозяина  на  пол.
      Молоденькие  продавщицы  взвизгнули  хором, как  кеменге  в ночном  ресторане  отеля, и  юркнули  стайкой  птичек  за  шубы  во второй  комнате.  Хозяин  магазина,  не  медля  ни  секунды, подложил  под  голову Ноздрёва  самую дорогую  шубу.  И вовремя.  Огромное  тело  нового  русского  мужика  содрогнулось в  конвульсиях, а  потом  исторгло  из  недр звук, похожий  н а рёв раненого  медведя.
      —  Вах, вах, –  притворно  схватился за  голову армянин.  —  Ваша  муж  испортил  моя  шуба.  Женщина,  плати  деньги.
       Он  почему-то  забыл  русский  язык  и  теперь  говорил противным  голосом, как  бай-мироед  из  старых  советских мультиков.
     —  Я всё отмою,  –  храбро  пискнула  Юлька  и  попыталась обеими  руками  выдернуть,  потерявшую  товарный  вид  шубу  из-под  мужа.
     —  Не  надо  отмою, –  возмущенно  замахал  руками  армянин  и стал  вырывать  многострадальную  шубу из  рук  Юльки.
Он  сразу  смекнул, едва  пьяный  русский  показался  в  дверях, что это  его  единственный  шанс  расплатиться  с  долгами  и  отослать семье  на  родину  внушительную  сумму  денег.  И тогда многочисленная  родня  соберётся за  большим  столом  в абрикосовом  саду  и  будет  радоваться, что  появился  в  их  роду успешный, богатый  человек,  и  благодарить  небеса  за  такое счастье.
     —  Ну, ладно, –  сдалась, наконец, жена  Ноздрёва.  —  Я куплю шубу.
     —  Два  шуба, –  армянин  покрутил  перед  облупленным  носом  Юльки  двумя  выставленными  пальцами.  На  случай, если  она  не поймет слов.
     Юлька  вытаращила  глаза, словно  увидела  перед  собой  не пальцы, а  дедовскую  двустволку.
      —  Но, на  второй  всего  пара  капель,  –  возмутилась она, последив за  выразительным  жестом  волосатой  руки  хозяина шуб.
      —  Плати  деньга за  два  шуба, –  недобро  сверкнул  глазами армянин  и  сделал  угрожающий  шаг  в  сторону тощей  Юльки.
      В этот момент голова  Ноздрёва  уныло  приподнялась  и  опять
нырнула  в  шубы, как  пеликан  в  воду за  рыбой.  В  шубах  что-то булькало  и  уже  стекало липкими  струйками  на  прибитый  к полу чёрный  ковролин.
      —  Скорей  давай  деньги  и  иди.  Или  будешь  всё  купить, или я звонить  в  полицию, –  со знакомым  выражением  вселенской  скорби  в  плутоватых глазах,  обратился  торговец  к  жене  Ноздрёва.  К  самому  Ноздрёву  в  данный  момент  обращаться  было  бессмысленно.  В  нём  все  ещё  шел  непростой  пищеварительный  процесс.
     —  Пошла  жара, –  хмыкнула  Клеопатра, с нескрываемым любопытством  наблюдая  за  непредвиденным  спектаклем.
Юлька  стала  белее  простыни.   
     —  Ну,  ну, –  незамедлительно  вмешалась  Клеопатра,  возмущенная  алчностью  бывшего  соотечественника. — 
Испорченной  можно  считать  только  верхнюю  шубу.  На 
второй  –  всего  пара  капель.   На  всех  остальных  –  только  запах.  Это  легко  исправить  с  помощью  баллончика  дезодоранта.
Армянин  мгновенно  разочаровался  в  Клеопатре  и  стал  резко грустным.  Коммерческое  счастье  стремительно  улетало  от  него.  А вместе  с ним  и  большой  семейный  стол  в  абрикосовом  саду.  Он  никак  не  мог это допустить.
      —  Три  шуба, –  храбро  сунул  он  под  нос  Клеопатре  пухлую  пятерню  с  тремя  оттопыренными  пальцами  и зажмурился.
 Клеопатра  покосилась  на  всё  еще  бледную  Юльку.   
       —   Берём  одну.  Другую:  оплатим  химчистку  по  двойному  тарифу.
       —  Три  шуба, –  упрямо  и  уже  храбро  повторил  армянин.
       —  Ты  же  христианин.   Имей  христианскую  солидарность,  –  попыталась  решить  проблему  с  другой  стороны  Клеопатра. —   Даже  в  Москве  вытрезвители  не  такие  дорогие.
       —  Три  шуба, –  всё  злее  упрямился  армянин. —  Я  буду звонить  в  полицию.
       —  Хорошо,  три, –  устало  согласилась  Юлька.  —  Но такси до  отеля  и  химчистка –  за  ваш  счёт. 






      4.
      В  номере  Клеопатра  первым  делом открыла холодильник и с тупым видом уставилась на яркие  пакеты  с  соками,  хаотично раскиданными  по  полкам.
      —  Ну почему, почему у одних, к чему бы  они ни прикасались, всё превращается  в  деньги, а у других –  даже  голимый  сок  не превращается  в  вино?  –  со вздохом  спросила  она, захлопнув, не оправдавший  надежд, холодильник.
      —  Это ты о ком? –  поинтересовалась  Мякушка.
      —  О  Ноздрёвых.  О  ком  ещё, –  сказала  Клеопатра.   —  Купили три шубы, как три пачки  сигарет.  А  тут, пашешь, пашешь,  но  и  одну  не можешь  себе  позволить.
Клеопатра  спиной  упала  на  кровать  и  продолжила  мысль:
      —  И ведь  продадут  не  в  ущерб  себе.  Прилично  наварят.
      —  А ты  что  решила?  –  спросила  Мякушка, чтобы  отвлечь подругу  от грустных  мыслей.  —  На чём бизнес  делать  будешь?
      —  Есть у меня одна  мысля, –  оживилась  и  повеселела Клеопатра. —  Я когда  по  аптекам для тебя  бегала, увидела коробки  с лейкопластырями.  Копейки  стоят. И лёгкие.  Не  то, что батарейки.  У меня тётка  заведует  аптекой.  Несколько коробок возьму.  Скину  ей.  Кто  в  бизнесе  поможет, если  не  свои?
      Вечером, за  ужином  Клеопатра  позволила  себе пару бокальчиков  португальского  вина,  окончательно повеселела,  и  стала  поторапливать  Мякушку, лениво ковырявшую вилкой тушеное мясо.  После  они  засобирались  в  бассейн.  Вода  в  номере  к  вечеру  становилась  почти  горячей,  и  подавляя  в  себе  усталость  и лень,  скопившиеся  за  день,  подруги  убегали  в бассейн, словно  там  их  ждала  шикарная  ванна  с прохладным молоком, целебным  для  обгоревшего  тела..
Кожа  Клеопатры  уже  несколько  дней  как  приобрела  цвет спелого  абрикоса,  поэтому на  ней  всегда  был  белый  купальник с золотой  каймой.  В нём, в  воде, под электрическим  светом, Клеопатра  выглядела  умопомрачительно.
      Впрочем,  Мякушке  казалось, что  подруга  давно  остыла  к своей  красоте, как  и  к  красоте  восточного  города.  Клеопатра давно  не дергала  её за  руку, мол, смотри, какая  красота  и  не  вопила  в  ухо  диким  ором что-то  несусветное.
      Однако, Клеопатра  легла  животом  на  оранжевый спасательный  круг, так чтобы  в  свете  неона  кожа  переливалась искорками  от  катящихся  по  ней  капель  воды.  Она  молчала  и смотрела  с задумчивым  видом  перед  собой.
      —  Я  сегодня  на  лестнице  в  магазине  подумала, что  я умерла, –  сказала  Мякушка, плавая  рядом  в  другом  круге,  глядя  в малиновое, беззвездное  небо. —   Света  нет,  и  чернота  какая-то  неестественная, как  в  преисподней.  Гробовая  тишина,  а  главное,  не  понятно, куда  и  как  дальше  идти.  Полная  потеря ориентации.  А  тут  ещё знаю,  что  где-то  близко –  глубокий  колодец  лестничных  пролётов  и  очень  низкие  перила.  И  ступени  скользкие, как  рыбьи  кишки.  Я  как  представила,  что  сейчас  поскользнусь  и  улечу туда, за  перила, так  у  меня  сердце  в  босоножки  упало.   
      —   Если бы ты рядом не  сопела, как  Ветров  в  секунды страсти, я бы тоже  подумала, что умерла,  –  ответила  Клеопатра,  краем глаза  наблюдая  за  барменом  за  стеклом, трущим  белой салфеткой  высокие  бокалы. —   Но  я больше боялась, что  даже  если  мы  все-таки,  каким-то  чудом,  доберемся  до  двери,  на  ней,  по закону подлости, не  окажется  ручки.  И мы  навсегда  окажемся  забытыми  миром  и  людьми  в этом  холодном  каменном  мешке.
     —  А я так  испугалась, что  мне  вдруг  захотелось  умереть, –  сказала  Мякушка. —  Чтобы  побыстрее  закончился  весь этот нескончаемый  ужас.  Магазин,  лестница –  всё пропало.  И  чья-то невидимая  рука  тащила  меня, как  магнитом  к перилам,  к  лестничному  обрыву  за  ними.
     —  И у меня  было  такое  чувство, что  если  я  буду  идти  вперед, то  упаду в  колодец, –  передернула  влажными  плечами  Клеопатра.  И золотые  змейки  молниями  сверкнули  по  её смуглой  коже. —  Ноздрёв  вовремя  появился  в  нужном  месте. Впрочем,  как  и  на  свет.
     —  А у меня за  секунды  пронеслась  перед  глазами  даже жизнь  до  моей  жизни.  Я увидела  беременную  маму.  Она  ещё совсем молодая  и  очень красивая.  Светлые  волосы заплетены  в косы  и  уложены  от  виска  к  виску.  А цветастый  платок  сполз на  плечи.  Когда-то, когда  я  была  совсем  маленькой,  бабушка  говорила, что  в  моём  рождении  есть тайна.  Но эта тайна  плохая  и мне  не стоит  о  ней  знать.  И вдруг я увидела  старуху,  протягивающую  моей  матери  какое-то  снадобье.  И  она  его выпивает.  Живот  уже  большой, месяцев  шесть-семь.  И  я  вижу, что  рядом  со мной  еще  одна  девочка.  А  потом, я  вроде  как родилась.  И тогда  я  поняла  почему, когда  я  была  маленькой, то иногда  просыпалась  ночью  и  видела, что  старшая  сестра  мамы стоит  возле  моей  кроватки  и  плачет.  Эта  девочка, наверно, была моей  сестрой.  Мама  иногда  называла  меня  чужим  именем. Наверно, у неё  была  двойня.  Но родилась  я одна.  А у  сестры детей не  было.  Может, она  втайне  мечтала, что  мама  отдаст  ей одну дочь.  А  тут  папа  пропал.  Мама  испугалась.  Тогда  не разрешали  избавляться  от двойни.  Вот  она  и  пошла  к  бабке.   Теперь  мне  понятно: почему мне  иногда  кажется, что  во  мне живёт  ещё  один  человек.  Значит, я  должна  жить  за  нас  двоих.  Прикладывать  усилия  в  два  раза  больше.  Срочно  пересмотреть, перетряхнуть  свою  жизнь, хотя, знаешь, в этом чёрном  каменном мешке  вся моя  жизнь: до и после рождения –  мгновенно  и  ярко пронеслась  перед  глазами. Так  бывает?
      Мякушка  замолчала, и  какое-то  время  отрешённо  смотрела на  сверкающую  золотыми  бликами  воду.  Потом  продолжила:   
      —   Но это  ещё  не  всё.  Скоро  всё  пропало.  Я чувствовала себя  словно  меня впихнули  в  чёрный  мешок, и  какая-то  невидимая  сила  настойчиво  потащила  меня  к  перилам.  Я  стала изо  всех  сил  сопротивляться.  И  тут  в  темноте  я  увидела  такое, что  не  видела  никогда.  Я увидела,  как  из  меня, из  моего  пупка, тянутся  вверх,  где  уже  не  было  потолка, а  было  кобальтовое  небо  и звёзды,  две  тесно  переплетенные  нити.  Одна  была  золотая, расплывчатая,  другая  чёрная, узкая, как  лезвие  ножа, готового  в любую  секунду  обрезать  золотую нить.  Обе  нити уходили  к  небу, к голосу, ласковому и  требовательному.  Он уверял  меня, что  если  я  сделаю  шаг  за  перила, то  полечу не вниз, а  вверх.  А эти две нити,  они  были  как  резиновые, то растягивались, то  сжимались.  Я  почувствовала, что  стремительно теряю  вес, и  сейчас  эти  пружины  потащат  меня  вверх.  Я  сама не  понимаю, почему  вдруг  встала  на  четвереньки  и  поползла. Наверно,  инстинкт  самосохранения.  И знаешь, о чем  я  думаю сейчас?
     —  О чём?
     —  О чёрном  квадрате  Малевича.  Мне  кажется, он  сам  того не  понимая, нарисовал  смерть  в  квадрате.
     Клеопатра  удивленно  взмахнула  руками  и  оказалась  в  воде.
С трудом забравшись  обратно  на  спасательный круг, она зло спросила, сплёвывая  воду:
     —  Тебе делать не  фига?  Нет, когда мой  Сергунчик  с бодуна начинает  размышлять  о  судьбах  вселенной,  я  это  понимаю.  Он всю  ночь  отмахивается  от зелёных  глазастых  человечков.  Но  на трезвую  голову думать  о  каком-то там  Малевиче…
     —  Это –  наитие.  Оно  само  приходит, –  сказала  Мякушка спокойным голосом. —  Я  поняла: почему он  выбрал  именно    квадрат,  а  не  круг  или  какую  другую  фигуру.  Вот  смотри.  В жизни  человека  есть  два  важных  числа.  Это –  два  и  три.   Жизнь  у человека  одна.  Но  судеб  всегда  две.  Ты  всегда поступаешь так  или эдак.  Идёшь  направо  или  налево.
     —  А  прямо  не  судьба?  –  ехидно  перебила  её  Клеопатра.
     —  Человек –  не  машина.  Прямо  ехать  не  может.  И потом: вправо,  влево –  это  не  векторно,  а  фигуральный  выбор.  И соответственно  поворот  судьбы.
     —  Короче,  Склихософский, –  откровенно  зевнула  Клеопатра.  Все  разговоры  прямо  или  косвенно  не  касающиеся  вопросов любви, её  сильно  утомляли.
     —  Короче,  –  тронула  её  за  плечо  Мякушка. —   Исходя  из  этого, можно  предположить, что  и  в  мир  иной  есть  две  дороги, два  тоннеля.  Один –  тот, у которого  есть  свет  в  конце.  Возможно, это  дорога  в  рай.  И  есть  другой  тоннель.  Без  света. Он  страшный.  Попадая  в  него, душа  теряет  ощущение пространства  и  времени.  А теперь  представь  масштаб  космоса.  На земле  уже  сменились десятки  поколений, а  душа  всё  мотается по этому  тоннелю  в  панике  и  страхе.  И  есть  кто-то третий, который  определяет: по  какому тоннелю  пустить  свободную  от  тела  душу.  Вспомни.  Даже  в  аквапарке  были  два  желоба.  Один открытый,  а  второй –  под  чёрной  тканью.  И  филиппинцы  внимательно  смотрели  на  каждого, определяя  в  какой  желоб  его  спихнуть.  Помнишь, как злорадно  блестели  их  глаза, когда они  впихивали  нас в чёрный  желоб?
      —   Помню,  помню, –  хмыкнула  Клеопатра. —  И прыгающие  ляжки  Ноздрёва  на  моих  ушах  помню.  До  сих  пор  уши  болят.   
     —  Так  вот, –  назидательно  продолжила  Мякушка, невольно улыбнувшись. —  Если  бы  художник  поставил  на  своей  картине,  хотя  бы  маленькую  белую  точку,  тот  самый  свет  в конце  тоннеля, о  котором  все  говорят, кто вернулся  из  комы,  то это  была  бы  нарисована  просто  смерть.  Но на  его  картине –  только  чёрный цвет, такой, как  абсолютный  мрак  небытия.  Полного, безвариантного, безвозвратного.  Когда  человеческая  душа, не прошедшая  земного  испытания, стирается  в  ноль, в зеро,  в атом,  как  непригодная  для  реинкарнации.  Алес, как говорят французы.  Чёрное  в  чёрном.  Квадрат.  Возможно, это  и  есть  ад.
     —  Я слышала, что у него на  картине  была какая-то надпись. Но не помню какая.
     —  Это как у кольца царя Соломона  была  надпись изнутри. Никто  не  видит, а  она –  есть.  Философия  конечности  жизни  перед  бесконечностью  вечности.  Что  только  подтверждает  мою  гипотезу.
     —  А он  ещё  белый  квадрат  нарисовал, –  напомнила  кума.
     —  Это  он  нарисовал  жизнь  в  квадрате.  Можно  просто  жить для  себя. Так, что  никто  добрым  словом  не  вспомнит.  А  можно жить, думая  и  о  других людях.  Есть  же  выражение:  светлый человек.  Свет  в  свете.
    Клеопатра  наморщила  гладкий  лоб, чтобы  ответить  подруге  что-нибудь умное,  но  тут, смачно  шлёпая  пляжными  тапками,  у бассейна  возник  почти  трезвый  Ноздрёв, завернутый  по  пояс  в банное  полотенце.  Он  небрежно  бросил  полотенце  на  шезлонг. Рявкнул: «Всем лежать. Я спецназ», звонко  шлёпнул  ладонями  по  надутому  животу  и  корявой  «бомбочкой»  ухнул  в  бассейн.  Когда  брызги  и  волны  улеглись, голова  Ноздрёва  с  шумом вынырнула  рядом  с  Клеопатрой, лежавшей  на  животе  поверх  спасательного  круга.  С гладкого  на затылке  черепа  сибиряка  в  воду падали  золотые  капли.
     —   Рыжая, –   панибратски  проворковал  Юлькин муж, алкая  мутным  взглядом  её  аппетитные  лодыжки. —  Покарнавалим  сегодня  ночью?  Я  одно  местечко знаю.
     —   С женой  карнаваль, властелин  трех  шуб, –  игриво насупилась  Клеопатра.  И  показала  ему  язык.
     Ноздрёв  вытаращил  глаза, покрутил  ими,  осмысливая услышанное,  вылез  из  бассейна  и  ушёл  обескураженный.  Наверно, ему никогда  не  отказывали.  Кто-то  из  страха, кто-то из-за  денег, которыми  Ноздрёв  небрежно  сорил  направо  и налево.
     Едва  скрылся  из  вида  Ноздрёв, как  над  бортиком  бассейна неожиданно  возникли  узкие  мысы  вечерних  туфелек  Юльки.
     —  Только  попробуй  отбить  у меня  мужа, –  зло  пригрозила Юлька  тоненьким, почти  детским  голоском. —  Убью.
     Остроносые  туфли  исчезли  также  стремительно, как  и
появились.  Словно  их  сдул  ветер.
     —  Я не  поняла, что  это  было, –  пробормотала  Клеопатра, растерянно  глядя  на  качающиеся  створки  белой  входной  двери. —  Это  был  наезд?  Это  ходячее  недоразумение, этот  «хомоглистус» мне  угрожал?   Мне, простой  русской  бабе, которая  начинала  свой  бизнес  в  лихие  девяностые?  Мне, женщине,  которую  уважали  таможенники  трех  границ: нашей, белоруской  и  польской?  Да  я…  Да  я  её…  Да  у  меня бандиты покупали лифчики  для  своих  жён.  И олигархи…  Видала  я  этих жён  в  своих  лифчиках.
     Клеопатра  легла  на  пеньковый  оранжевый  круг  спиной  и стала, не мигая, смотреть  в  небо.  В  красноватом  бархатном  небе привычно  горели  две  звезды.
     —  Кстати, туфли  у Юльки  –  фабрики  «Скороход» времен застоя, –  с мрачным  видом заявила  она. —  Не  очень-то  она дорога  своему мужу.  Наверно, женился  на  одну поездку. Должен же  кто-то таскать  его пьяного  на  себе  в  отель.
     Клеопатра  задумчиво  поплескала  прохладной  водой  на смуглый  живот.  Видимо, это  её  успокаивало.  Мякушка  разглядывала  подругу  сквозь  прищуренные  веки.  Небрежная копна  мокрых  волос, собранных  заколкой  на  затылке.  Четкий овал  лица, тонкий  нос, пухлые  губы  в  яркой  помаде, томно опущенные  веки.  По  золотистой  коже  сбегают  блестящие струйки  воды.  Как  она  сейчас была  хороша!
       —  Нет, главное  её  благоверный  всю дорогу  лапал  меня, как свою заначку  на  заднице.  И я  же теперь  виновата.  Вот  и  делай после этого людям  добро.
     Клеопатра  нахмурилась  и  выпятила  пухлые  губы.
     —  А  посадили  бы  её  пьяного  мужа  в  ту тюрьму, которую  мы  видели, была  бы  она  сейчас  шёлковая, как  персидский ковёр.  Хоть  ногами  бей, хоть  руками  гладь.  Нет, ты  слышала.  Убить  она  меня  хочет, как  будто  её  кабанистый  нувориш  –  предел  моих  мечтаний.
     Она  снова  замолчала,  но  ненадолго.
     —  И  вообще.  Когда  я  хочу  убить  птерогалку, я  хоть  знаю: за  что.  А  эта  соломина  из  колхозной  скирды, трубочка  из безалкогольного  коктейля, за  что  хочет  меня  убить?
     Вопрос, вместе  с  красиво  выгнутой  рукой, поблескивающей золотым отливом, повис  в  воздухе.  Взгляд  Клеопатры  случайно, упал  на  крайний  столик  у бортика  и  мужчину в  белом  одеянии.
     Был  уже  поздний  вечер, тёмный, как  старые,  неразбавленные чернила.  Бассейн  освещался  слабо. Только  светом, исходящим  из  стеклянного  куба  бара.  По углам  бассейна  плавал  тонкий полумрак, который  как бы стирал  лицо  позднего  посетителя.  Но  Клеопатра,  резко  побледнев,  сказала,  что  это  он.  Ангел. Она  почувствовала  знакомые  флюиды.
     Маленький  официант  быстро  принёс  ему  на  блестящем  подносе  стакан  пива  с  высокой  белой  шапкой, соленые орешки  и кальян. Над  водой мягко  поплыл  сладковатый  запах  тлеющего угля  и  дыни.  Клеопатра заерзала  в  воде, словно  это  была кастрюля  с  кипящим  маслом.  Лицо  её  было  испуганным  и счастливым  одновременно.
     —  Чёрт, чёрт, чёрт.  Это  он,  –  выругалась  «простая  русская баба». —  Из-за  этих  Ноздрёвых  я  не  заметила, как  он  пришел.
     —   А  если  бы  заметила?
     —   Смылась  бы.
     Мякушка  не  поверила  её  словам.  Клеопатра  блаженно плавала  в  бассейне  и  в  свете  огней  была  ослепительно  свежа  и  хороша.
     —  Почему?
     —  Он  же  увидел  меня  практически  голой.
     —  Можно  подумать, что  в  одежде  он  видел  меньше.
     —  Злая ты, –  обиженно  надулась  Клеопатра.
     «Злая».  Это  слово  больно  задело  Мякушку.  Она  отвернулась и закрыла  глаза.  «Злая.  Злая.  Зла-я.  Я –  комок  зла.  А  если Клеопатра  права?»
     Снизу  еле  слышно  заныли  скрипки,  томными  всхлипами глухо ударили  барабаны.  Клеопатра  оживилась,  покосилась  на отрешенную  подругу и убежала,  не  оглядываясь.  Словно Мякушка,  как  медуза  Горгона,  могла  остановить  её  одним  только  взглядом.
     Когда  Мякушка  открыла  глаза, то  обнаружила, что  вокруг никого  нет. В  баре  не  горел  свет.  Бассейн  по  углам  погрузился  во мрак,  его  освещала  лишь  неоновая  реклама  банка  на  соседнем  доме.  Мякушка  поспешно  вылезла  из  воды  и  поплелась  в  номер, шлепая  босыми  ногами  по  шершавым  холодным  плиткам.  По дороге  она  представляла  старого  официанта.  Он, наверно,  уже  пришел  в  свою  каморку.  Жуёт фиолетовыми  губами  орешки, собранные  из  плошек  со  столов, и считает  дирхамы.  Серебряные  монетки  с  кувшином  для  воды на реверсе,  он  складывает  в  жестяную  коробочку,  а  красивые бумажки заворачивает  в  шёлковую тряпочку и  прячет  на  груди. 
     В номере  было темно и душно.  Клеопатра  запрещала  подруге включать  кондиционер, считая  его  вредной  для  здоровья  вещью.  Поэтому, Мякущка  легла, не зажигая  верхнего  света  и  мысли  её сами  повернули  опять  к  размышлениям  о  куме.  Она, наверно, уже сидела  в  полутемном  ресторане  обворожительная  и  робкая, как  юная  первокурсница, и  где-то  рядом, на  расстоянии  вытянутой руки,  сидел  в  белых  одеждах  недосягаемый  предмет  её  воздыханий.
     Мякушке  стало  грустно. «Почему я  думаю  о  всех  людях  в этом мире, но думает  хоть  кто-нибудь  обо  мне?»  –  с  горечью подумала  она  и  вздохнула.  Ей  хотелось  думать  о  муже.  Но перед  глазами  всплывало  смуглое, с четкими  скулами  и голубыми  глазами  лицо  Германа…







      5.
     Клеопатра  появилась   только под  утро.  В темноте, тенью, прошмыгнула  к  своей  кровати  и  мгновенно  уснула.  А  потом она  долго  плавала  в заливе.  Бирюзовые  морские  волны, лобзающим  касанием, обтачивали  её  безупречное, прекрасное тело.
     Мякушка  с ленивым  безразличием  наблюдала за  ней  с берега. Клеопатра лежала  на  воде, раскинув  руки, по  её  смуглому телу метались, как  в  брачном  танце, серебристые  змейки.  Всего несколько дней  Клеопатра  вечерами  покидала  Мякушку. За  эти несколько  дней  она  помолодела и  стала  светиться  изнутри.  Но  изумрудно-зелёные  глаза  её  подёрнуло  задумчиво-грустной  дымкой.  Словно  весь возраст, весь  жизненный  опыт  Клеопатры, притаились  в  глубине   её нефритовых  глаз.
     После  обеда  Мякушка  сидела  на  кровати,  возилась  с японским  фотоаппаратом,  купленным  накануне.  Клеопатра ходила  вокруг неё, как  сытый тигр  вокруг  мяса.  Потом остановилась  перед зеркалом, что  висело  над  столом,  одобрительно  осмотрела  себя, чуть  склонив  взлохмаченную после душа  голову:
      —  Я  Ангелу  сказала, что  мне  тридцать  лет.  Он  поверил,  –  сказала  она,  посмотрев  на  подругу через  отражение  в  зеркале.
      Луч  яркого  южного  солнца,  в  эту минуту, прорываясь  сквозь  тонкую трещину в занавесках, освещал  её  спокойное  лицо.
      Мякушка знала  Клеопатру  не  один  день, но,  и  она  легко  поверила  бы  в  любую  цифру, названную  ей. Так  она  в этот миг была  хороша.   Мякушка  смотрела  на  её  отражение  в  зеркале, как  на  картину.  На  Клеопатре  была  белая  майка  до  середины бедра.  А  дальше  всё  было  золотое.  Тонкая золотая  шея, золотые,  от  падающего  света, локоны.  Золото  волос  лилось, кипящей лавой,  на  её  золотые  плечи.  И  вся  Клеопатра  была  похожа  на золотую  статую  богини  Реи  в  древнем  Вавилоне.   
      —  А  про  детей сказала?
      —  Только  про  дочку.  Зачем  ему знать  про  сына?  Митька через  пару  лет  уедет  в  Америку.  Его  уже  сейчас  туда  зовут.  Митька  палит  меня  своими  усами  и  басом.
      —  Когда  Митька  будет выглядеть  старше  тебя, ему точно, придётся  уехать.
      —  Это  плохо  стесняться взрослого  сына? –  Клеопатра  посмотрела  на  подругу  с  вызовом.  Мол, только  попробуй сказать: «Да»
      Мякушка  только  пожала  плечами.  Клеопатра  вздохнула:
—  Это  странная  штука.  Не знаю, как  тебе  объяснить.  Люди видят, как  растут, мужают  их  дети, стареют  супруги,  родители, но  при  этом, сами  чувствуют  себя  всё  ещё  молодыми.  Вот, пока  внутри  ничего  не  болит, почему-то  кажется, что  ты  еще молодой.  У тебя  разве  не  так?
      Мякушка  молчала.  Она  чувствовала  себя  старой.  Именно потому, что  у  неё  внутри  всё  болело.  Но  боль эта  была душевная.    
      —  Знаешь, мне этой ночью  приснился  чудесный  сон,  –  неожиданно  сказала  Клеопатра,  не заметив  молчания  подруги. —   Я  в  белом  платье  плыву на лодке  по  глухому лесному озеру.  Вдоль  берега  озера  охапками  растут  красивые  цветы,  над  ними  кружат  яркие, красивые  птицы.  В  лодке  стоит  Ангел,  одетый  в  белый  костюм.  В  его  руках  длинный   тонкий  шест.  Он упирается  шестом  в  дно  озера  и  лодка  медленно  плывёт.  Представляешь,  я  испытывала  во  сне  какое-то  сладостное  умиление  и  тихое, неземное  блаженство.  Я такого  раньше  и наяву  не  испытывала.  Странно.  Получается, что  полюбив Ангела, я  перестала любить  сына?  Семью, дом.  Мне  с  каждым днём  всё  тяжелее  уходить  от  Ангела.  И  мне  стыдно, но  я почти  не  думаю  о  доме.  Ты  как-то  странно  смотришь  на  меня. Я  сумасшедшая?  Или  я  преступница?  Разве  желание  любви  –  преступление?  Разве  я  виновата, что  так  устроено  природой?
      —   Ну, и что там  у тебя  с ним? –   спросила  Мякушка  с напускным  равнодушием.  Откровения  подруги  породили  в  её душе  ещё  большую  грусть. –  Золотая  стрела  всё  ещё  торчит  в твоем  копчике?
      —  Это  уже  не  стрела, –  вздохнула  Клеопатра,  собирая волосы  на  затылке  в  пучок. —   Это –  беда.  Я  плавлюсь  рядом  с ним, как  стойкий  оловянный  солдатик  в  огне.  А  ведь я –  кремень. Ты  же  знаешь, как  я  тяжело  влюбляюсь.
       Мякушка  знала,  поэтому  не  спорила.
      —  Я тащусь  от  его  голоса, –   сказала  Клеопатра,  продолжая  придирчиво  рассматривать  себя  в  зеркале. —   Он  у него такой мягкий, завораживающий.  Представляешь?  Я  чувствую себя змеёй  в  мешке, готовой  пулей  вылететь  из  мешка  при  первых звуках  его  голоса. Это  что?
      —  Не знаю,  –  сказала  Мякушка.  Змея –  это  что-то новенькое  в  репертуаре  подруги.
      —  И взгляд  у него  другой.  Внимательный, открытый.  Он  как бы,  по-взрослому оценивает меня,  и  одновременно  по-детски  восхищается.  Всё  замечает.  Во  что я одета, какие  кольца  на руках, браслеты  на запястьях, колье  на  шее.  Я, кстати, у тебя пару золотых  браслетов  позаимствовала.  Ты  всё  равно  не носишь.   А мне  надо  соответствовать  ему. У него одно  кольцо  с  рубином  чего  стоит.
      Клеопатра  придвинула  лицо  к зеркалу, почти  касаясь  его кончиком  носа, и  продолжила: 
       —  Мне  нравится, что  он  разглядывает  меня  медленно, аккуратно.  Как  артефакт  в  музее.  В  его  взгляде  нет той ленивой  пресыщенности  и  безразличия, с  каким  смотрят  наши мужики.  Они  же  смотрят  на  женщин, как  петухи  в  курятнике.  Одним  глазом.
      Мякушка  покачала  головой.  Клеопатре  грех  жаловаться.  Она из  породы  тех  редких  женщин, на  которых  всегда оборачиваются  мужчины.
      —  Наши  мужики  зажравшиеся, потому что  их  мало, –  продолжила  Клеопатра. –   От  них  спасибо  не  дождешься, не  то, что  комплимента.  Ладно, мой  Сергунчик.  Двадцать  лет  вместе живем.  Но  Ветров, гад, смотрит  не  на  меня, а  в  пакеты, которые  я  ему принесла.  Прям  в  дверях  ныряет  в  них  головой, и  так, с пакетами  на  ушах,  несётся  в  кухню.  Я  ещё  снимаю  сапоги  в прихожей, а  он  уже звенит  двести  граммовой  посудой. Успевает  разок  остаканиться.  И  ещё, гад, кричит, скоро  я  там?
      —   Сдался  тебе этот  Ветров.  Другого  найди, если  Сергунчик не мил.  В  чём  проблема?
      —  Да  был  у меня другой,  –  расстроенно  махнула  рукой Клеопатра. —   Начальник  треста.  Не  хухры-мухры.  Если  не рассматривать  внешность, а  только зарплату, то  вполне нормальный  мужик.  Но  с  пунктиком.  Очень  любил  зимнюю рыбалку.  Как  лёд  реку  покроет, так  он  с  мужиками  на несколько дней  сваливал.  Одевал  огромные  валенки  с  калошами,  ватные  штаны,  овчинный  тулуп  времен  войны, шапку-ушанку.  На  спину вешал  ящик для  рыбы,  на  котором  статуей  мыслителя  у лунки  часами  и  просиживал.  И  ещё  брал  эту, мурмышку.
      —  Мормышку.
      —  Не  важно.  В  общем, рыбы  привозил  много.  Он  каждую  в  морду знал. Это, говорил, карась, а это –  плотва.  И каждую целовал,  прежде  чем  башку ей  ножом  отхряпать.  И  меня  он звал  рыбой.  Рыба  моя,  говорил, уклейка…  Сбежала  я  от  него.
      —  Ну и правильно.  Мог по ошибке  и  тебе  голову  отхряпать, –  сказала  Мякушка  и  отложила  фотоаппарат  в  сторону. —  А  с этим у тебя что?  Ты  сейчас  похожа  на  цветы  из  твоего  сна.
      Клеопатра  задумалась.  Походила  по  комнате, беззвучно шевеля  губами  и  изредка  бросая  нерешительные взгляды на подругу.  Но  всё же  желание  поделиться  своими  страхами  взяло верх.  Она  присела  на край  стола так, что  одна  нога  не  касалась пола, и  сказала:
      —  Я не знаю.  Представляешь, первый  раз  в  жизни, я не знаю,  что  со мной.  Если  раньше  я точно знала, что  у меня  с мужчинами  была  химия, ну, как  в  нашей  парикмахерской: дурацкий  перманент  на  полгода,  а  потом –  всё.  Можно  отрезать  и  дальше  годик,  другой  гуляешь, ни о чём не думая, а потом –  новая  химия.  И эти  перманентные  отношения  меня устраивали.  А  теперь  у меня  какая-то  чёртова  алхимия.  Столик, где  Шурики,  мои земляки,  обычно  едят, представляешь?  Вот только  накрой  его  скатертью  цвета  засохшей  крови.  Потушен свет.  Освещена только небольшая  сцена  с  артистами.   И  в  этом  полумраке, как  глаза  чертей, горят  угольки  кальянов, и  всё  тонет в  сладком, ароматном  дыму.  Добавь  сюда музыку.  Она, кстати, в такой  атмосфере  заходит  совсем по-другому. Эти, выдернутые  смычком  из  струн, звуки  падают  на тебя,  словно  иголки.  И  колют всё  тело, но  не  больно, а  очень сладко.  Очень…
      Клеопатра  вздохнула  протяжно  и  тихо, словно  одна  из  иголок застряла  в  её  сердце.  И  ей  тяжело  дышать.
      —  Он  тайком  гладит  мои  волосы.  Нет.  Сначала  он украдкой  дотрагивается  до  моих  колен  под  столом.  А  потом уже  сзади,  со  спины  гладит  мои  волосы,  словно  поправляет.  Я начинают  поправлять  волосы, а  он  гладит  мои  руки.  Это какая-то игра.  Приятная  и  опасная.  Я еле  держусь, чтобы  не заплакать.  Он  гладит  меня,  как  гладят  младенца  в  колыбели. У него гладкие, ухоженные  пальцы. У  Ветрова, кстати, такие  же  пальцы.  Он  никогда  не  поднимал  ничего тяжелее  бутылки.  И  вот,  рыдает  скрипка, душу  рвёт  песня, а  Ангел, самыми  кончиками пальцев, подушечками, чуть  касаясь, как  смычок  струны,  ведёт ими  сверху  вниз  от  плеча  до  запястья.  И  я  чувствую, как дрожат  его  пальцы,  и  сама  начинаю  дрожать. И  мне  сладко, и страшно.
Клеопатра  сидела  с закрытыми  глазами  и  странно  улыбалась.  Мякушка  видела, как  её  руки  постепенно  бледнеют  и  покрываются  мурашками.
      —  Самое  ужасное, что  я  уже  привыкла  к  его ласкам, –  сказала  Клеопатра, продолжая  странно  улыбаться. —  И даже  не знаю, смогу ли  теперь  без  них  жить.  Я  ничего  не  понимаю.  У нас  с  ним  что-то  такое, такое  сладкое  и  хрупкое, что  я  даже  не хочу  с  ним  какой-то  грязи  и  пошлости.  Это  новое  чувство.  Мне  хорошо  и  страшно.  Я чувствую  себя  рядом  с  ним  куклой.  Фарфоровой  куклой, куклой  наследника  Тутти.*
     —   И  ему тоже  кроме  мурашек  ничего  не  надо?
     —   Не знаю.  Он  не  говорит.  Мы  же  оба  молчим, притворяемся, что  просто  случайно  сидим  рядом.
      —   Ты  всё-таки  с  ним  поосторожнее  будь, –  наставительно сказала  Мякушка. —   Вдруг в  его гареме  нет  кастелянши.  И будешь  ты  выдавать  халаты  и  тапочки  его  многочисленным  женам.
     Состояние  мечтательности  быстро  сползло  с  красивого  лица подруги. 
     —  Да  ну  тебя, –  обиженно  сказала  Клеопатра  и  поспешила  в  ванную  комнату, прихватив  мокрые  после  моря  вещи, и полотенце.
—  Между прочим, шутка, сказанная  второй  раз,  становится глупостью, –  бросила  она  на  ходу.  И  уже  из-за двери  крикнула:
—  Ты  сухая, как  сыр  Пармезан.  Нет, ты  не  сухая, ты –  деревянная. Ты –  бумеранг, сбивающий  налету полет мечты.  Говоришь: халаты  и  тапочки  выдавать?  Да  хоть и так.  Я согласна.  Мне  кажется, что  старость  можно  прожить  где  угодно, хоть  в  Сомали.  А  молодость хочется  прожить  в  красоте и  цивильности.  И  нельзя  осуждать людей за  то, что  они  с  юга едут  на  север,  с  севера  на  юг.  У тебя, Ню-Ню,  изощренно-бессмысленный  ум  никогда  не любившей  женщины.  Прям Менделеев  и  Фрейд  в  одном  флаконе, как  водка  «Абсолют» смешанная  с химией  «любидо».  И  вообще.  Какие  могут  быть разграничения  в  образе  жизни,  если  нет людей-абсолютов.  Все они  уже  давно  перемешаны  и  растворились, как  белый  сахар  в  чёрном  чае.  Нет. Ты  не  простая  советская  женщина.  Ты, чтобы меня  унизить, придумала  целую  формулу.
      Закончив  энергичные  постирушки  под  собственный аккомпанемент,  Клеопатра  уже  спокойная  вышла  из  ванной комнаты.  Когда  она  обижена, то  может  наговорить  много обидного  и лишнего, но  при этом,  взгляд  её  пронзительно зеленых  глаз  становится  укоризненным  и  строгим, как  у ребенка, наказанного  за  чужую  шалость.
      —  Больше  никогда  тебе  ничего  не  расскажу.  Да. Да. Никогда!
      Спустя  полчаса, Клеопатра  оделась  и  накрасилась.  Она  уже не  сердилась.  Она  улыбалась.  «Молодые  всегда  улыбаются», –  обычно  говорит  Клеопатра, поучая  других  женщин премудростям  неувядающей  свежести.  А  ей  сегодня, как  никогда, не  хотелось  стареть.