Где ж умещается человек
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 25.11.20 в приложении НГ EX LIBRIS
«Мгновенно слово, короток век, где ж умещается человек?» – спросил когда-то Булат Окуджава...
***
Дворы-колодцы. Дождь шагов накрапывает...
Дворы-колодцы.
Дождь шагов накрапывает –
и водяные кольца
тают,
тают…
По виду – вроде одинаковые,
а тонкости…
кто их считает!
И вот глядим,
задравши головы,
в небесный свод со дна колодца,
со смехом – в детстве,
страстно – в молодости,
потом со страхом:
сколько остаётся
Колец? И дней?
И капель дождевых?
Которая
горячий лоб остудит,
когда считать устану их?
которая
последней каплей будет
и никогда не воплотится в стих?..
А не все ли равно – которая? Да разве так необходимо нам это знать?
Ну что такого нового сказала Мария Сидорова в этом своем стихотворении?
Мысли, как мысли, слова, как слова. Как все тут просто и безыскусно.
Читаешь и совсем не удивляешься, что слова-то и вправду ведь скатываются, как капельки:
сколько
остается
Колец?
И дней?
И капель дождевых?
Такое будничное, незаметное волшебство...
...Поэтому – не поэтому, но только осталось оно в моей душе навсегда.
Потому ли – не потому ли подумалось мне: а и впрямь ведь редкая удача: в какое-нибудь утро туманное, утро седое под музыку аккомпаниатора-дождя взглянуть на свою судьбу с высоты и произнести о ней точное слово. Совсем будто бы простое и неожиданно емкое. Не сама ли это невозвратно утекающая жизнь напела?
Многие, должно быть, узна;ют себя в этих строчках. Столько наших судеб вместила эта небольшая вещица.
Вот так, вероятно, глядит на нас гаснущий закатный луч, только что бывший таким горячим и еще хранящий память об этом.
Глядит с холодноватой высоты, но не до конца, не совсем еще отстраненно. Знающий, что судьба не вовсе отпустила, что не велела покамест идти на все четыре стороны.
Простые вроде бы строчки, а перечитываешь их «и воздух, как птица, дрожит под рукой», как сказала однажды Мария Маркова. Нет, не про это стихотворение она это сказала, но как же уместны и для него эти слова.
Скатываются капельки, скатываются... «Как мне жаль, что ты не слышишь...»
И снова перечитываешь и думаешь: а ведь это опыт.
А что он такое – этот наш пресловутый опыт?
Опыт – великая вещь. Пускай он не молодость, которой хватает впечатлений, чтобы в каждом прожитом дне открывать новые бездны, пусть бежит время, становясь все скучней и однообразней, пускай кто-то пытается по-прежнему вглядываться в каждое мгновение, стараясь выудить оттуда хоть что-то, чего хватило бы на новый стишок, как хватало когда-то в юности. Пусть пишет этот стишок, пусть радуется его незамысловатой музыке, пусть, сам того не замечая, становится похож с этой своей музыкой на овечку с бубенцами, подрагивающими при каждом шаге. Пусть возлагает на эти овечьи мелодии надежды не меньшие, чем Бетховен на свои сонаты. Пусть...
...Но кто-то и правда сумеет извлечь из него что-то недоступное молодости.
Да вот, пожалуйста, хотя бы вот это стихотворение:
Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова «вьюга»
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.
Вы, конечно, его читали. Что в нем? Да ничего. Почти ничего. Один только обведенный аккуратной линией каркас холодной, как полюс, эпохи. Простой рисунок. Не карандашом – строками.
...Кто знает, что чувствовал Илья Эренбург, свидетель этих лет, глядя на их удаляющиеся кормовые огни. Все это надо пережить самому, иначе ни возможности, ни права что-то сказать об этом у тебя не будет.
Смотрю и думаю: может, сама госпожа Печаль, а не он оставила нам этот рисунок-стихотворение на добрую память?
Рисунок безо всяких подробностей, без деталей. Старый писатель знал не только законы жизни, но и законы искусства: в детали этого кошмара вглядываться не стоит. Начнешь вглядываться – закричишь. Невозможно не закричать. Не нужно, чтобы крик заглушил грусть.
А вот что увидел Валентин Катаев, под такой же вот стук скатывающихся капелек взглянув однажды с высоты на свою жизнь. Случилось это в июне 1945 года. И не одной только страшной войне поглядел он тогда вслед.
СОЛОВЬИ
В половине шестого утра
разбудили меня соловьи:
– Полно спать. Подымайся. Пора.
Ты забыл, что рождён для любви.
– Ты забыл, что над люлькой твоей
зеленел упоительный рай.
А тебе говорили: «Убей!
Не люби! Ненавидь! Презирай!»
– И покуда ты спал не дыша
без желаний, без чувств и без слов,
как слепая блуждала душа
по обугленным улицам снов.
– Как слепая таскалась она,
оступаясь на каждом шагу.
«Я была для любви рождена –
не могу убивать, не могу!»
В половине шестого утра
разбудили меня соловьи:
– Полно спать. Подымайся. Пора.
Ты забыл, что рождён для любви.
Я проснулся и тихо лежал,
на ладони щеку положив.
О, как долго, как страшно я спал
и как странно, что я ещё жив!
И как странно, что я не сражён,
что над миром царят соловьи,
и что мир не для смерти рождён,
а для счастья, добра и любви.
Вот Окуджава прозрел какой-то высший порядок в калейдоскопе людских судеб.
Мгновенно слово. Короток век.
Где ж умещается человек?
Как, и когда, и в какой глуши
распускаются розы его души?
Как умудряется он успеть
свое промолчать и свое пропеть,
по планете просеменить,
гнев на милость переменить?
Как умудряется он, чудак,
на ярмарке
поцелуев и драк,
в славословии и пальбе
выбрать только любовь себе?
Осколок выплеснет его кровь:
«Вот тебе за твою любовь!»
Пощечины перепадут в раю:
«Вот тебе за любовь твою!»
И все ж умудряется он, чудак,
на ярмарке
поцелуев и драк,
в славословии
и гульбе
выбрать только любовь себе!
...Встретив Мефистофеля-Воланда, некоторые литературные персонажи, как вы, конечно, помните начинали буйствовать, окружающие не могли понять темный бред, который они несли. Встретившись со стихами Окуджавы, как я не раз замечал, некоторые вполне реальные люди тоже начинали нести чепуху, правда, почти всегда очень светлую. Не хочу уподобляться ни тем, ни другим. Замечу только: пытаться сказать что-то об этом стихотворении, а для этого вглядываться в него – нельзя: невозможно не наговорить ерунды. Слишком много в нем самом сказано. Я этого делать не стану, а вы... Ваша воля. Я вас предупредил.
Вот такие они – «наши удачи, поэзии польза и прок», – как написал когда-то Давид Самойлов.
======================================
Жемчужное зерно какая вещь пустая!
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 05.09.19 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Закусывая апельсинами"
Жемчужное зерно – какая вещь пустая!
Чудеса, мимо которых мы проходим даже не заметив
Когда бродишь по поэтическим просторам интернета громадным, как пустыня Сахара, нет, наверно, иного способа наткнуться на что-то стоящее, чем только приглядываться к заголовкам.
И вправду, как найти что-то новое, прекрасное, никому до сих пор не известное, когда нету рядом с тобой ни Вергилия, ни другого более-менее компетентного провожатого по этому аду?.
Открывать всё подряд и читать? Разглядывать каждую песчинку?
У кого хватит сил на такой подвиг?
Бродишь, бродишь иногда по этим пустошам и хочется крикнуть во всю глотку: – Поэты, не пренебрегайте названиями! Разработчики поэтических сайтов, не ограничивайте их длину! Дайте людям высказаться, дайте показать себя прямо вот здесь, в открытом каждому взгляду заглавии. Дайте его прочесть. Дайте, дайте!
...а дальше...
..."а дальше, дальше наше дело", – как поет Окуджава.
...Вот так бродил я когда-то по интернету и наткнулся на одно стихотворение "легко, необычно и весело" названное:
О ТОМ, КАК МОЯ БЕРЕМЕННАЯ ПОДРУГА РАЗМЫШЛЯЛА О ЖЕСТОКОСТИ ЖЕНСКОЙ ДОЛИ, ЗАКУСЫВАЯ АПЕЛЬСИНАМИ
Открыл его, прочел и понял: это событие.
Картину, в нем изображенную, будь моя воля, – выставил бы в Эрмитаже или, на худой конец, в Третьяковской галерее. Так тонко выбран, оценен и отображен на ней один судьбоносный момент в жизни молодой женщины. Вещь живописная, музыкальная, подсвеченная умной улыбкой, – по-моему, настоящий шедевр.
...А впрочем, судите сами:
О ТОМ, КАК МОЯ БЕРЕМЕННАЯ ПОДРУГА РАЗМЫШЛЯЛА О ЖЕСТОКОСТИ ЖЕНСКОЙ ДОЛИ, ЗАКУСЫВАЯ АПЕЛЬСИНАМИ
Под апельсинной купой застыв, глядит Аглая
на росный луг – там сестры порхают, как стрекозы.
Отяжелели ноги, стоит как неживая,
лицо белее воска, в глазах мерцают слезы.
Давно ли, став женою Дриаса, танцевала,
смеялась и светилась, всему на свете рада?
А ныне, всех на свете стыдясь, бредет устало,
сознание теряя от ароматов сада.
Измаявшись от жажды, срывает апельсины
и к дому их уносит, и в жадном вожделенье
душистый плод кусает, и вновь теряет силы,
копну волос тяжелых роняя на колени.
Опомнившись, Аглая вздыхает, тихо стонет:
явилось бы скорее на свет дитя родное, -
она губами нежно свое подобье тронет,
свой пульс, который примет обличие иное.
И все же глаз печальных не сводит с апельсина
утратившего соки. И хмурится, вникая
в жестокость женской доли: иссохнуть ради сына,
стать оболочкой тусклой – нелепица какая…
7.VII.2001
Фрау Белинская
Опубликовано оно на сайте stihi.ru
Я до сих пор не знаю, кто она, эта женщина, подписавшая свою вещь таким странным псевдонимом. А наверно у нее что-то еще есть замечательное. Не может быть, чтоб не было...
Вот тут это стихотворение:
http://www.stihi.ru/2002/08/24-496
=============================
О чем грустит поэт Василий Борисов
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 01.04.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Нет ничего ужаснее друзей"
Когда бы Бог хотел меня постичь,
он дал бы мне талант к стихосложенью,
и дал бы вдохновение как жженье,
как Пушкину пылающий кирпич
задвинул бы, но он наоборот
решил со мной как с Пушкиным не мучиться –
так изредка вина зальет мне в рот
и терпеливо ждет,
чего получится.
Не очень оригинальный псевдоним он себе выбрал – Конь в пальто – но, прочитав эти строчки, невозможно не почувствовать к нему симпатию. На редкость обаятельно он сам над собой смеется. И еще сильней симпатия эта становится, когда видишь, как стоит он, задумавшись, в своем потертом пальто и бормочет:
Вот старичок и жизнь прожил…
Остался в общем-то доволен,
но только в старости дружил
с одной природой неживою:
с базальтом серым как штаны,
асфальтом пыльненьким невзрачным,
и все бы это было мрачным,
когда бы не было смешным
и грустным.
Хочется подойти к нему и спросить: о чем ты, Конь, грустишь? О чем бормочешь? Не об этом ли:
Моих стареньких родителей
перестали слушать чашечки –
добела не вымываются,
вырываются из рук.
Они думали, – вредители,
потом думали, – бедняжечки,
а теперь всё улыбаются –
понимают, что каюк.
Мало старому усталости,
мало старому отсталости,
так ему еще посудинки
норовят понавредить.
И скользят они безжалостно,
не даются в руки старости,
к послушанью не принудить их,
не поймать их, не отмыть.
Все на кухне стало скучное –
западает, забывается,
затихает в миллиметрике
от помойного ведра.
Вот и чашка злополучная
вылетает – разбивается,
вот и нам в другие метрики,
говорят они, – пора.
Как просто и неотразимо твое бормотание. То ли ты свифтовский гуигнгнм, то ли и правда тот самый волшебный конь Заболоцкого. Открой свою тайну, Конь!
Не открывает. Он прав, конечно. Нам не положено это знать.
А может, оглядываясь назад, вспоминаешь ты, Конь, Лермонтова? Повторяешь, может, его безнадежное: "В себя ли заглянешь – там прошлого нет и следа. И радость, и муки, и все там ничтожно." Прав – думаешь – прав Михаил Юрьевич. Такой молодой, а откуда-то уже знал про это. Хоть и не всё, конечно, знал. Пожалуй, можно тут еще кое-что добавить. И от своей судьбы отщипнуть, и от судеб друзей-ровесников да и постарше кое-кого тоже что-то могло бы пригодиться.
Сейчас, сейчас...Сосредоточиться б надо, а тут эта проклятая стройка прямо под окнами. Стучит этот бездельник, стучит.
Постой, постой, а может с него-то и начать. "Строитель из люльки стучит по кирпичику"... Да-да, вот оно:
"Строитель из люльки стучит по кирпичику, не зная чего бы еще протереть, и рамы прибили уже, и отличненько, и жизнь незаметно прожили на треть. Но жизнь – она только тогда начинается, как выстроишь домик, да вырастишь сад, пусть был ты отчаянным самым чапаевцем – все это забудется, выветрится. Ребеночка вырастишь – травушку сорную, чего-то напишешь тайком под сукно, и женщину будешь насиловать сонную, а сонная – с опытом, ей – все равно. Еще одну треть оттрубив добросовестно, и сердцем поймешь, и дойдешь головой, что жизнь – она вроде затянутой повести, в которой концовка важнее всего. Но будут кормить оскорбительно с ложечки и кашу размазывать по бороде, на мокрую улицу только немножечко в окошко дозволено будет глядеть. Наступит финал, медицина отчается, и доктор уйдет, на прощанье сказав, что жизнь – вроде боли, а боль не кончается, когда закрываешь глаза."
Да, невеселый он, этот Конь, невеселый. Все думает про что-то свое. Иногда совсем уж про что-то мрачное:
Нет ничего ужаснее друзей –
жизнь кончится, все остальные люди
попрячутся и никого не будет,
хоть старые глаза все проглазей.
Останутся друзья, придется с ними
ходить по старым памятным местам,
перебирая ножками больными,
лежать по старым памятным кустам
с подругами забытыми своими.
А жизнь и без того уже пуста –
без этого облезлого куста.
Друзья мои, прекрасен наш союз
в начале самом этого союза,
а дальше не союз он, а конфуз,
а дальше неприятная обуза.
Встречайтесь реже, водку пейте врозь,
чтоб с прахом лобызаться не пришлось.
А вообще-то, Конь в пальто это Василий Борисов, русский поэт. Хороший поэт, настоящий. Посмотрите, какие откровения дарятся ему небесами:
Лишь Смерть подкралась к старичку –
упал последний лист дубовый,
заволновался бор сосновый,
речному вторя ивняку.
И клен, к рябине наклонясь,
шепнул кленовое признанье
и старичок обрел сознанье,
лесную братию кляня.
Едва замыслишь умирать –
Природа котиком ластится,
иль шумнокрылой голубицей
садится грузно на кровать,
иль принимается шуметь
ботвой картофельной меж грядок,
и все приходит в беспорядок,
и невозможно умереть!
====================================
"Я не папаша, стряпуха! Я не пара тебе, гадина!"
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 13.05.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Я не папаша, стряпуха!"
Сказание о вдове Прокопович, которую можно выдавливать, как ливерную колбасу. К 60-летию со дня смерти Юрия Олеши.
"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи не ведая стыда."
Ну стихи ладно. А вот проза...
С каким удовольствием перечитывал я недавно "Зависть" Юрия Олеши, этот монолог "толстенького", "толстоносого", смешно одетого человека с единственной уцелевшей пиджачной пуговицей "на пузе", каким он увидел свое изображение, отстранившись и взглянув на себя глазами десятилетнего мальчишки-хулигана.
Бродит он по своей родной Москве, чувствует себя неудачником. "А годы проходят – всё лучшие годы."
"Мне 27 лет. Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым. Я не буду ни полководцем, ни ученым, ни бегуном, ни авантюристом. Я мечтал всю жизнь о необычайной любви. Скоро я вернусь на старую квартиру, в комнату со страшной кроватью. Там гнусное соседство: вдова Прокопович. Ей лет сорок пять, а во дворе ее называют "Анечка". Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать, как ливерную колбасу. Утром я застигал ее у раковины в коридоре. Она была неодета и улыбалась мне женской улыбкой. У дверей ее на табурете стоял таз, и в нем плавали вычесанные волосы. Вдова Прокопович – символ моей мужской униженности. Получается так: пожалуйста, я готова, ошибитесь ночью дверьми, я нарочно не запру, я прийму вас. Будем жить, наслаждаться. А мечты о необычайной любви бросьте. Все прошло. Вот и сами вы какой стали сосед: толстенький, в укоротившихся брючках. Ну что вам еще нужно? Та? Тонкорукая? Воображаемая? С яйцевидным личиком? Оставьте. Вы папаша уже. Валяйте, а? Кровать у меня замечательная. Покойник на лотерее выиграл стеганое одеяло. Присмотрю за вами. Пожалею. А?"
Он, разумеется, уклоняется от такого романтического любовного приключения, но однажды все-таки просыпается на этой страшной кровати, сам не помня, как там очутился.
Нет сомнения, что это он сам, Юрий Олеша, собственной персоной, хотя он и именует героя своей повести Кавалеровым.
Для приличия, для приличия. Очень уж всё тут жжется. Так не пишут о других. Обстоятельства, естественно, вымышлены, но вряд ли так уж неразличимо далеки от грубой реальности. (Кто-то, может, думает по-другому. Я говорю о своем восприятии этой книги.)
"Он лежал на Анечкиной кровати. "Ты мне напоминаешь его" жарко прошептала Анечка, склонившись над ним. Над кроватью висел застекленный портрет. Висел мужчина, чей-то молодой дедушка. Лет пятидесяти семи мужчина."
Ему, конечно, больно, этому гордому польскому дворянину, такому молодому, вдруг осознавшему себя несчастным преемником, каким-то незадачливым сменщиком этого тоже по-своему молодого дедушки. И страшно слышать его отчаянный вопль:
"Я не папаша, стряпуха! Я не пара тебе, гадина!"
Но разве поможешь делу криком, и, поразмыслив, взглянув с высоты на эти свои обстоятельства, он, помолившись на икону святого Франсуа Вийона и одолжив у Гаргантюа колокола из Собора Парижской Богоматери, то мучительно морщась, то щурясь от наслаждения и хохоча, принялся готовить себе свой собственный единственный и неповторимый болеутоляющий напиток.
Свою кровь, сочащуюся из жестоких ран, смешал он с льющимся из недр его души неудержимым раблезианским смехом. Напиток вышел хоть куда, и в какое-нибудь хмурое утро этим коктейлем мы тоже можем утешить свои печали...
Кровь, как известно, превращается иногда в вино, но не все знают про другое чудо: простая ругань, замешанная на собственной крови, при определенных обстоятельствах способна зазвучать как высокая поэзия. При умелом с ней обращении, разумеется. Прочитав книгу Юрия Олеши, можно в этом убедиться.
(Настоящий читатель всегда немножечко вампир.
"Мне нужен бифштекс с кровью, а не километры рифмованного вздора", – шокирующе-откровенно воскликнул когда-то Евгений Винокуров. Да и мы ведь вожделенно жаждем того же, хоть и не всегда умеем так вдохновенно это сформулировать.)
...А все-таки жаль, очень жаль его, этого незадачливого Кавалерова, а, по правде говоря, самого Юрия Олешу. Положение его безвыходно. И не выплыть уже ему, и он это знает. А вокруг старая Москва, такая заманчивая, вся в садах, еще не вырубленных тогда, в середине двадцатых...
=============================
Воспитание чувств без участия педагога
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 14.10.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "И в этот миг он запел"
Литература и физиология
...Это, конечно, было озарение. Внезапная, как молния, мысль. Испуганные соседи говорят, что услышали среди ночи громовой хохот, доносившийся из его квартиры, и подумали, что он сошел с ума. Но они ошиблись. Это самое естественное объяснение переполошившего всех дикого смеха оказалось неверным. Когда они вломились в его комнату, он как ни в чем не бывало сидел за письменным столом и что-то писал. И он сам, и вещи в его квартире были целы. Самый придирчивый взгляд ничего странного бы не заметил.
Незваные гости оторопели. Пришлось извиниться.
Случай этот с Юрием Нагибиным я выдумал. Так или не так это было, я не знаю. Но даже если ничего этого не произошло, не вижу причины, которая заставила бы меня отказаться от моей фантазии.
Не вижу резона в этом еще и потому, что уж очень это происшествие соответствует истории, которую я сейчас вам расскажу. Во всяком случае, так мне представляется. А вы уж рассудите сами, прав я или не прав. Не знаю, разделите ли вы мою радость, позабавит ли вас так же, как меня, этот рассказ, сама идея которого...
...Да, все дело, конечно, в самой задумке, лежащей в его основе. Поглядев на нее, небеса (а может, наоборот – подземная братия) расщедрились: исполнение – несомненно под их диктовку – ни на йоту не уступает блестящему замыслу.
История, изложенная в нем, настолько замечательна, что даже неприятные физиологические детали, которые легко могли бы испортить впечатление, ей не повредили.
Нисколько не повредили!
...Называется эта вещь «Страдания ценсора Красовского». Короткий рассказик, напечатанный когда-то в журнале «Юность», N4, за 1988 год.
(Давненько, да. Ну, что поделаешь: я и сам не молод, вот и вспоминаю старину. Ну-ка вы, молодые, вспомните что-нибудь не хуже этого!)
Не могу отказать себе в удовольствии коротко его пересказать.
Надеюсь, кто-то хотя бы в моем изложении услышит (у многих ведь и правда не хватает времени на чтение), заинтересуется, а, может даже, и прочтет потом сам рассказ: жалко ведь пройти мимо такой вещи.
Ну вот, как явствует из названия, служил этот бедолага Красовский по цензурному ведомству. Пушкин, Баратынский, Тютчев (довольно популярные в доинтернетовские времена авторы) всегда имели в его лице своего первого читателя. Вряд ли это доставляло им большое счастье, да и ему ни одна их строка не принесла ни разу ни малейшего удовольствия. Личность была весьма серая. Попросту говоря, грубый чурбан. Хам и невежда, душитель литературы.
Однажды он занемог: что-то произошло с его желудком.
...Как бы об этом поделикатнее сказать... Ну, в общем...(Извините, это не мое: это пересказ, напоминаю.) Он... Ну ладно, я шепотом: он, видите ли, никак не мог оправиться.
Продолжалось это несколько дней, которые показались ему вечностью. Он так отчаялся, что приготовился к самому худшему.
Но – небеса милосердны – и на какой-то там день своей пытки во сне, лежа в своей кровати, он...
...Проснувшись, страдалец понял, что произошло, испытал, естественно, ни с чем не сравнимую радость и облегчение (как испытал бы, несомненно, любой из нас, оказавшись в его положении.)
И тут – о чудо! – до него впервые дошло слово поэта. Крылатая пушкинская строфа всколыхнула и понесла освобожденную душу. И в этот воистину звездный миг он запел.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
...Он лежал и пел, и слезы счастья катились по его лицу.
Ах, какая незабываемая картина! Лежит человек в кровати – весь с ног до головы в... (ну вы поняли в чем) – и в первый раз в своей жизни в эту минуту всей душой чувствует, что такое искусство!
Что-то в этом есть символическое, не правда ли? Был бы я живописцем, обязательно попытался б изобразить это на холсте, скромно прикрыв, конечно, некоторые подробности, которые бы только угадывались. Ну там – выражение глаз, запечатленный на лице опыт пожилого человека, морщины на челе – следы возвышенных дум, благородная седина и тому подобное. А главное – порыв! Не библейский сюжет, конечно, но...
...Такой вот пример воспитания чувств без участия педагога.
Что было потом уже не так важно. Потом он пришел в норму, стал самим собой и, естественно, продолжил делать свое черное дело.
Ну вот, собственно, и все. Думаю, лучше обойтись на этот раз без морали. Все мы люди, все мы человеки. Что там Лермонтов про человека написал?
«...Пускай не ищет он причины чужим страстям и радостям своим...» – так, кажется.
Особенно радостям своим, конечно.
==============================
Есть ли место в последнем троллейбусе?
Заметка эта с сокращениями была опубликована в "Независимой газете" от 29.11.2018 в приложении НГ EX LIBRIS
Знаете, отчего мне грустно?
А грустно мне оттого, что вспомнил я слова Афанасия Фета.
Вот эти:
Этот мед благовонный, он мой, для меня,
Пусть другим он достанется топким лишь воском.
Гордые такие слова, только вот принять их за приглашение на пир как-то у меня не получается. Всё почему-то сдается мне, что я-то и есть этот самый «другой», один из этих «других».
...Ах, ну что поделать, что поделать, не все на этой земле нас обожают и за нас, маленьких человечков, так уж сильно переживают.
Даже вот поэты.
А я-то ведь многих из них всё-таки люблю. И обидно мне. Неужели, думаю, и эта моя любовь совершенно безответна? И начинаю перебирать мысленно лица. И первым всплывает в моей памяти почему-то лицо Нобелевского лауреата.
...Замечательный поэт Бродский, кто ж спорит. Но никаких, хотя б даже самых ничтожных следов ответной теплоты на моё горячее чувство в стихах его, увы...
...Никогда!....
...Ни тогда, когда он длинное-предлинное стихотворение сочиняет, когда он разные растения в этом длинном стихотворении перечисляет. Перечисляет без особой радости и трепета, не поймешь, для чего. То ли, может, лекарственный справочник для аптеки составить решил.
...Ни тогда, когда глядит одиноко в своё окошко в скучном городе, весь полон переживаниями.
...«Всё это тебя не касается», – как бы подчеркивает он всем своим видом. И сдается мне, относится эта его поза не только ко мне, но также и к вам, дорогие мои братья по неразделенной любви, если можно так выразиться...
..Хм, хм...
...Хотя восхищение ваше всем этим, не касающимся вас, конечно, подразумевается. А иначе зачем бы автору было его вам показывать?
...Эгоист он был, этот Бродский, высшей марки эгоист, как мы когда-то в детстве любили выражаться. «Меньше, чем единица», – сам о себе сказал.
..Кокетничал!
...Очень высокого мнения был о своей персоне. На самого Александра Блока свысока посматривал, хоть и не по праву, конечно. Ну, Бог ему судья. А что он про Евтушенко говорил! А вслед за ним и разные другие поэты, куда помельче его. А вслед за ними и еще помельче поэты, если можно так выразиться...
...Хм, хм....
...А у Евтушенко, между прочим, это самое переживание за нас за всех есть. Душевное расположение или, скажем, сочувствие подделать ведь нельзя. Когда в стране непорядок и кто-то мается этим, как собственной раной, оно видно. Ну вот Александр Твардовский таким был. Это даже и доказывать не нужно, это каждый чувствует, если он вообще что-нибудь чувствует.
...И вот, как подумал я о Евтушенко, так и удивился. А чем, собственно, думаю, он нас всех так сильно прогневил? Конечно, есть у него у него и хвастовство, и бахвальство. Он иногда «похож на большого Буратино», как сказал о нем Окуджава. А что, это уже стало смертным грехом? У нас у всех что своих грехов нет?
...Зато он рубаха-парень, он сочен и органичен в этом образе. Зато не презирает он ни нас, ни вас, ни слесаря дядю Васю, как некоторые избыточно просвещенные гуманитарии-аристократы. (Бродский, кстати, тоже не презирает, это я не про него. Не хочу наговаривать на него лишнего.)
...Смотрят они, видите ли, этак снисходительно со своих поэтических высот на делающего за них тяжелую, но необходимую работу человека.
...Зато он приглашает всех нас в свой хоровод.
Подумал я обо всём об этом и еще страннее оно мне показалось. Неужели, думаю, вот этого уже мы не можем ему простить, нам, видите ли, больше по душе, когда нас демонстративно игнорируют? Неужели нам милее чье-то высокомерие? Или мы уже на свой счет этого высокомерия не принимаем, поскольку и сами чувствуем себя такими-разэтакими аристократами. Сами умеем игнорировать и тех, и этих: мелкие мошки, мол. А мошки эти когда-нибудь нас и на вилы могут поднять за такое пренебрежение. Бывало ведь уже. Думаете, семнадцатый год прошел, так можно и вздохнуть с облегчением?
Ну, это я, конечно, шучу. Шучу, господа, шучу, товарищи.
...Хоть, может, и не стоило мне (замечу в скобках) так шутить и фамильярничать ни с Фетом, стихи которого во всех моих прогулках со мной, ни с Бродским, которого тоже люблю, хотя и чуть меньше, ни с вами, дорогие мои товарищи, аристократы ли, разночинцы ли...
Ах, не утерпел я...
Ну хорошо, прошу прощения и у вас, и у Фета, и у Бродского.
Хотя, по правде скажу, – с Бродским мне немного сложнее. Бродский своими высказываниями о других поэтах невольно напрашивается, согласитесь, на какое-то сравнение. И оно, сравнение это, бывает и не в его пользу. Ну так, кое в чем иногда бывает. Что ж, в мире поэзии случаются порой и такие чудеса.
...Ну, взять хотя бы того же Евтушенко. Как ни крути, а даже простой человечности в стихах Бродского меньше, чем у него. "Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы", – всё же Евтушенко сказал, не Бродский, и вряд ли это случайно. Он, наверно, острее это чувствовал.
Но и Евтушенко не дождался от нас за это взаимности. И зря, наверно, мы так неблагодарны. Ведь именно поэты определяют климат в обществе, создают в нем определенную доброжелательную атмосферу... во всяком случае так это представляется моему утопическому сознанию. Нам, маленьким человечкам, тоже ведь нужно, чтобы кто-нибудь помнил о нас и, может даже, грустил. Ну, хотя бы изредка. Ну хотя бы так, как этот вот щеголь Евтушенко, который не раз и не два пожалел нас, иногда может даже спьяну. Ну хотя бы вот это помните, как вздохнул он однажды, сидя на своей завалинке, где "чья-то песня чуть с горчинкою эхом звезды шевелит". Слушал, слушал он эту песню, расчувствовался, слушая, и вздохнул:
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
Помолись за наш народ,
И за Диму, и за Владика,
И за многих наперед.
И еще "идут белые снеги", – сказал...
Идут, идут.
Сколько б чепухи он ни написал (а, по правде говоря, – многовато, конечно, написал), за эти божественные строчки должно ему, по справедливости, воздасться, ну хотя бы там, на небесах. А если повезет, то может и здесь, на земле, – от благодарных и чутких потомков, которые вдруг да не пройдут равнодушно мимо, как прошли мы с вами.
...Зря прошли. Авось, да поменьше б злобы промеж нас теперь было. Да чего уж там мечтать.
...А еще помните, Ахмадулина когда-то произнесла:
Это я – человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Хорошо ведь сказала, правда? Хоть все сто томов Нобелевского лауреата пролистайте – не найдете у него таких слов.
И как это я сразу про них не вспомнил?
Ну вот, как всплыли они в моей памяти, так и начала утихать моя грусть. И едва даже совсем было не утихла, да что-то вдруг помешало. Не припомню даже сейчас, что именно. Ну, неважно. Важно другое: не понимаю я, братцы, чем они кому-то не угодили – соловьи старого времени, поэты-шестидесятники, держащиеся просто и незаносчиво? Что, разве не прекрасны их слова? А по-моему, что-то очень даже золотое в них.
...Евтушенко, Ахмадулина... А Юрия Смирнова помните? Позабыли уже, конечно.
...Ну да вот что он сам, предвидя, должно быть, грустную нашу забывчивость, написал когда-то:
Звезды светятся не часто,
Всех не видно.
За невидимых отчасти
Мне обидно.
Очень стоящие звезды
Есть меж ними.
Это мы не знаем просто
Их по имени.
1960
...Признаюсь, думал я, что традиция эта прервалась и всё осталось там, «в шестидесятых» (условно). «Вселенский пафос братства прощай, прощай, прощай», – как сказала об этом Вероника Долина. Да и что можно было думать другое, когда сам Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка), написал, наглядевшись и налюбовавшись: «спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку.»
Думал я так, пока не прочел вот это:
Снег
Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока – ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первым снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада –
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ –
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги –
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег –
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Мария Маркова
Поколение фронтовиков имело своих певцов. Эти стихи Марии Марковой посвящены современникам. По правде сказать, после ухода Окуджавы мне не довелось прочесть строчек, которые были бы так полны любовью и сочувствием к живущим. Так оно, это стихотворение, на одном дыхании написано, столько в нём нежности. Мне повезло: я его прочел, когда оно только родилось, лет десять назад, и померещилось мне тогда: а может, не всё еще потеряно.
"Полночный троллейбус плывет по Москве"...
=========================
Прогулка с Окуджавой по Гефсиманскому саду
Nutenko Dmitry
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 22.08.19 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Здесь, в Гефсиманском саду".
Об одном стихотворении Булата Окуджавы, о братьях-стихотворцах, о великих наших грехах и воздаянии за них в шутку и всерьез
С тех пор, как чудо человеческой мысли – Интернет вошел в широкий обиход, все творческие натуры получили наконец возможность самовыразиться, и древо поэзии расцвело небывалым цветом. Скажите, кто нынче не пишет стихи? Я таких людей за последние десять лет вообще не встречал. Все пишут, все плодоносят и каждый тут же выкладывает свой плод на всеобщее обозрение. Выкладывает и снова пишет. Объем литературного процесса поражает воображение. Туго знающие дело умельцы тут же конкурсы мечтающим о славе стихотворцам устраивают. Стихотворцы для этих конкурсов умопомрачительные образы придумывают, замысловатейшие узоры из спондеев и пиррихиев не щадя живота ткут. Те из пиитов, кто повлиятельней, чьи души особо прекрасны и возвышенны, литературные скандальчики, чтобы не было скучно, организовывают.
Жизнь кипит.
...А я вот недавно чудесную актрису Манану Менабде слыхал. Прочла она вслух одно – всего одно – стихотвореньице (На портале Ютьюб можно найти). Простенькое-простенькое, спокойное-спокойное, ну совсем уж простое, а у меня душа перевернулась, как в старину любили выражаться.
И что в нем, в этом стихотвореньице, чем оно такое особенное? Какой такой человек его написал – неужто такой уж он необычный? Может ли такое быть?
...Ну, Окуджава написал. Ну и что, что Окуджава. Ни замысловатейших спондеев в нем, ни пиррихиев – и что у него за манера такая? Ну вот гляжу я и ничего не понимаю.
...Сколько раз я это испытал: прочтешь что-то новое у него и подумаешь: ну ничего он в этот раз не сказал, ну совсем ничего, ну неужели и в этом что-то есть. Простое до какого-то последнего предела простоты, сухое, как тот песок, как посох сухое – ну что в нем может быть? И вдруг через месяц, через два, через полгода, год всплывает строка, и даже не помнишь, чья она, и такая с ней вместе необыкновенная радость, как будто вот они – небеса обетованные, как будто ожил тот сухой посох.
...Сколько раз зацветал в моей душе этот посох, сколько раз это чудо наяву случалось, и, может, потому всегда досадно мне было, когда кто-нибудь (а были случаи, когда даже люди, которые его любили, и которых он любил), что-то не то говорил о его стихах. Стихи, мол, его – они не Бог весть что, а вот вместе с мелодией. Теперь-то уж, конечно, очень редко такое говорят (только очень уж самоуверенные литераторы еще это себе позволяют), а раньше случалось.
Может, потому досадно, что сам я боялся даже услышать мелодию его "Новогодней елки": знал, что сразу забуду, как звучат эти строки отдельно от нее. Потому что и с "Часовыми любви" то же самое было, и с музыкантом, который там "в лесу под деревом наигрывает вальс" и со многими, многими его вещами.
Люблю его песни, люблю не меньше стихов, но вот не могу, не умею возвращаться назад от намертво слившейся со строками мелодии, и мучаюсь, бывает, и вспоминаю, и не могу вспомнить, как звучали они прежде, чем так обжигали они меня, когда были просто строками на бумаге. Ему-то это было легко, да он ведь гений, ему всё легко.
...И хотя бы однажды, услышав мелодию, сопровождающую знакомые стихи, кажется, навсегда что-то теряю...
Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю...
(Ходасевич)
И ничего не узнаю...
Нет, узнаю, конечно, и что-то новое передо мной, и золотой поток слепит мне глаза. Но что-то и правда навсегда теряю. Да ведь всё сохранить нельзя...
Не все его строки сделались песнями, не ко всем он сочинил мелодию. Есть у него и другие стихи, но я хочу сказать не о тех, где сразу бросаются в глаза изысканные образы или сложная архитектура строк, а вот об этих, простых.
Смотришь на эти предельно безыскусные строчки и не поймешь, чем они так обжигают душу. И думаешь: бывает же на свете такая простота! Однажды только и встретишь такую. Увидишь ее и будто кто-то прямо в ухо тебе прокричит: да ну их, эти замысловатые узоры из спондеев и пиррихиев. Да ну их все!
Трудимся мы, трудимся на ткацком тяжелом поприще, ткем и ткем свои стихотворные полотнища не щадя живота своего, а жизнь между тем идет своим чередом. "Хрипят по утрам петушки молодые, дожди налегке выпадают грибные", – как сказал когда-то Твардовский. И страшно подумать, как мало мы видим, занятые своим тяжким трудом. Сколько прекрасного пропускаем. А ведь придется и нам когда-то оставить всё это.
Наступит момент – и сдадим мы свою голубую кровь на самый последний, самый главный анализ. Сдадим ее прямо туда – в золотые небеса. И начнет переливать ее из стакана в стакан старый усталый доктор с большими белыми крыльями. Станет он проверять, плавают ли там, как кораблики, достойные вечности золотые сны. И вынесет свой приговор, окончательный и бесповоротный. А что в нем, в том приговоре, будет про нас написано, – это покамест никому не известно. Да, наверно, и хорошо, что не известно: может, стало бы нам от него холодно и грустно.
Ну, да это я, конечно, шучу. "Всем даруется победа", – это ведь сам Окуджава пообещал, хотя и прибавил тихонечко (тихо-тихо, почти что про себя): "не взаправду – так в душе".
Ну, там посмотрим, чего сейчас про это гадать.
А вот что отправимся мы туда когда-нибудь, так это уж точно.
И в небеса взовьется белый дым змеей
И, словно по законам волшебства,
Мы пролетим над теплою землей ,
В обнимку, как кленовая листва.
Булат Окуджава
А пока этого еще не случилось, давайте послушаем Манану Менабде – что она там читает?
Да вот оно:
Матушки Нонна и Анна,
Здесь, в Гефсиманском саду,
Гром и ледовая манна
Этой зимою в ходу.
Снежное крошево льётся,
Но до скончания лет
Солнышко всё же пробьётся —
В этом сомнения нет.
Матушки Анна и Нонна,
Что ни грозило бы впредь,
Небо глядит благосклонно —
Будем любить и терпеть.
Булат Окуджава
...Cтихи эти, конечно, из другого времени, кажется даже иногда – из другой жизни. И теперь уже радость эта, как пошутил печальный Мандельштам, – "ворованный воздух." Но чем-то ведь надо дышать.