Скрипичный ключ

               
   - А вот еще какое-то приглашение Вам, - положила Анжела глянцевый буклетик поверх деловых бумаг.
   «Опять деньги клянчить будут», - поморщился Борис Алексеевич, однако вслух ничего не сказал, раскрыл пригласительный и, скользя безразлично по строчкам, вдруг споткнулся словно о камень «под руководством Виктора Малышева». Тогда он перечел все внимательно: «Областное управление культуры приглашает Вас на празднование юбилея народного хора «Рябинушка» под руководством Виктора Малышева».
   - Так это ж Малёк!
   - Что, простите? – не  поняла Анжела
   - Да это я так, - отмахнулся Борис Алексеевич, - ступай.

   Впрочем, ничего нового и неожиданного не было в этом событии. Он и раньше знал, что Малёк руководит каким-то хором. И это было еще одним весомым аргументом в том, что он, Борис Алексеевич Филатов, очень мудро поступил, свернув с этой шаткой стези, - музыки.

    * * *

   Поначалу он, как и большинство детей, учащихся музыкальных школ, тяготился этой самой музыкой. Это надо было маме. А он был хорошим мальчиком из хорошей семьи и прилежно исполнял всё то, чего требовали от него взрослые. Но в четвертом классе, весной (он хорошо помнил, что именно весной) он вдруг… (про уши не скажешь – прозрел) он вдруг сразу все понял и почувствовал. Красоту и силу. И словно в благодарность за это маленькая детская его скрипочка запела нежно и восторженно. И он уже без всякого принуждения, с радостным ожиданием мчался в «музыкалку», чтобы узнать еще что-нибудь замечательное и высокое, от чего хотелось плакать светлыми слезами и любить весь мир.

   - Ах, Боря, как хорошо! – всплескивала руками Вера Евгеньевна. Он был ее надеждой, ее гордостью, ее знаменем. Она готовила его к разным конкурсам. И в своем городе, не говоря уж о своей школе, он неизменно был первым. Годам к пятнадцати он так привык к «ахам» и восторгам, что воспринимал их спокойно, как должное.

   Но на конкурсе молодых талантов Северо-Запада он занял второе место.
   - Боря, да ты был ничуть не хуже! – успокаивала Вера Евгеньевна. – На мой взгляд – лучше. Но одно слово – Ленинград! Ты понимаешь? Не могли же они Ленинграду дать второе место. Все равно, это успех. Тебя заметили, тебя запомнили. Да в конце концов, второе место – это тоже победа. Что ты раскис!

   Но на следующем  зональном конкурсе он уже был третьим. А первой была девочка из Череповца. И как она играла! Никакая Вера Евгеньевна не могла его переубедить, что он был ничуть не хуже.

   Но Вера Евгеньевна в союзе с мамой уже грезила конкурсом имени Чайковского.
   Принять участие в международном конкурсе и там оказаться двадцатым или пятидесятым? Ну уж нет! Двадцатым можно быть дворником, слесарем, даже генеральным директором или космонавтом, но только не скрипачом! – Так раз и навсегда определил для себя Борис. Если и уступать кому первенство, так только Паганини. Да и с тем бы потягался.

   Музыкальная школа к тому времени была позади. Надо было определяться, куда идти дальше. Он выбрал местный политех. В конце концов, не только на музыкальном поприще он одерживал победы, но и на математических олимпиадах.

   - Боря, что ты делаешь? Боря, у меня есть знакомый профессор в Московской консерватории, - хватала за рукав Вера Евгеньевна.
   - Да не переживайте вы так, - отшучивался он, - Не бросаю я музыку. Обещаю, что буду играть полечку в семейном кругу.
   - Ах Боря, Боря, ты самое большое огорчение в моей жизни.
   Слезы слышались в голосе Веры Евгеньевны.


   Конечно, он не сразу распрощался с музыкой. Он с удовольствием присоединился к студенческому оркестру, сменив скрипку на гитару. А как известно, музыканты всегда и везде в почете, и любимы девушками.

   Он сменил Глюка и Вивальди на современные ритмы, в которых и мелодии-то порой не сыщешь. Однако рассуждать о правильности выбора своего было недосуг. Как водится, молодость – самая активная фаза жизни человека: вечеринки, влюбленности, споры и задушевные разговоры, а еще и студенческий оркестр. Удавалось и подрабатывать неплохо. Да и учеба помимо всего прочего. Технический вуз это вам не трали-вали, некоторые вылетали с первого же курса. Чертежи, рассчеты, курсовые, рефераты. Иногда царапнет душу знакомая мелодия, но некогда предаваться ностальгии, надо бежать, успеть сдать зачет, успеть на свидание. Некогда.

   Служба в армии прошла у него быстро (была военная кафедра в институте) и не слишком обременительно, ибо опять помогла музыка  - играл в духовом оркестре своей воинской части.

   После службы он вернулся в родной город и устроился на самый большой и перспективный местный завод.
   В своем техбюро по оснастке он быстро прослыл «головастым» конструктором, и после всего двухмесячного пребывания в бюро его сосватали на самое сложное – на проектирование прессформ. Почтенная Лидия Михайловна уходила на пенсию, как ни уговаривали ее остаться. Пенсии в те времена (во всяком случае, у Лидии Михайловны) были весьма приличными. Прочие же сослуживцы наотрез отказывались связываться с этой самой сложной оснасткой – прессформами. Он согласился. Ради спортивного интереса. Да, это было сложно. Даже приходилось держать пластилин в своем рабочем столе, так как порой не хватало пространственного воображения для решения технических задач. Ничего, освоил и прессформы.

   Три года спусти, когда Воробьева переманили на другой завод, Бориса назначили на место начальника бюро техоснастки, а в дальнейшем и главного технолога завода.
   Для этого ему пришлось вступить в партию. Разумеется, никаких светлых идей относительно построения коммунизма не было в его душе и в помине. И не только в его душе, но и в сознании всего населения советской страны. Тончайшей иронии анекдоты беспрепятственно и безнаказанно гуляли по стране в огромном количестве. И Борис Алексеевич умел рассказывать их очень уморительно и артистично: в лицах, с различным, где надо, национальным акцентом – сказывалась творческая натура! Но для продвижения по карьерной лестнице в стране советов необходимы были минимум два условия. Первое и главное – быть членом коммунистической партии. И второе – быть мужчиной. А он к тому еще был и опытным, толковым инженером. Так что быстрый карьерный рост его был вполне заслуженным и честным. Ни блата, ни расталкивания локтями более достойных.

   С женитьбой он не торопился. Не отличался он повышенной влюбчивостью. Хотя и не чурался любовных приключений. Девушки его любили. Да и как это любвеобильным русским девушкам не любить умного парня! И собой он был не дурён. И ростом – не гигант, но и не коротышка. Еще и на гитаре играл.

   С Аллой он познакомился на каком-то дне рождения. Она сразу, что называется, запала на него. В разгар застолья подвыпившая публика потребовала гитару. Народ жаждал Окуджавы. И он сыграл «Ах Арбат» и любимый свой «Последний троллейбус», который незаслуженно мало известен из Окуджавского репертуара. Голос его был довольно средним, но неизбываемая музыкальность и взбудораженная ностальгия взяли свое.

                И боль, что скворчонком стучала в виске,
                Стихает, стихает…

   Воцарилось молчание. Казалось, все даже слегка протрезвели от волнения
   - Ой, так вы же Борис Филатов! – воскликнула вдруг Аллочка, - Я вас вспомнила.

   Взрыв хохота расколдовал завороженную публику. Все и без Аллочкиного открытия знали, что он Борис Филатов, друг, приятель, знакомый.
   - А мы с вами в одной музыкальной школе учились. Только я в шестой класс ходила, а вы уже были – ого-го! Лауреат.
   Он хмынул.
   - А вы разве не в Москве? Вы ведь консерваторию, наверное, закончили.
   - Нет, - огрызнулся он.
   - Почему?
   - По кочану!
   Эта девчонка беспардонно лезла в душу, наступала на больные мозоли.

   Она обиженно замолчала.
   - Ладно, не обижайся, - он положил руку на ее в перстенечках и маникюре пальчики.
   Он пошел провожать ее с вечеринки. Какого же было его удивление, когда она остановилась у самой престижной девятиэтажки их города.
   - Я пришла.
   - Ты что, в «хижине» живешь?! Круто.
      - Ну вот опять… - почему-то надулась она. При чем тут хижина?

   - Ты «Хижину дяди Тома» читала, Бичерстоу? Про то, как злодеи-янки негров эксплуатируют? Ну вот. А в нашем славном городе есть «хижина дяди Толи»* Я когда первый раз услышал такое определение, очень даже развеселился. До чего ж народ талантлив, прославили дядю Толю Селезнева в нашем городе на века. Как Юрия Долгорукова в Москве. Я б на его месте гордился.
----------------------------------------
* Эту острОту автор позаимствовала у вологжан. В Вологде в 80-ые годы было построено многоэтажное здание обкома коммунистической партии, прозванное так в честь секретаря обкома.

   - Только его это не очень радует.
   - Ты откуда знаешь?
   - Знаю, - продолжала дуться Аллочка, - это папа мой.
   Борис только присвистнул.

   Наверняка он еще долго ходил бы в холостяках, не будь этой встречи. Но упускать такой случай!...
   Тесть оказался человеком строгих правил. До аскетичности. Ни о какой квартире, полученной от государства, нельзя было и думать. Хотя именно так большинство трудящихся и получало жилплощадь в те благословенные времена. Правда, немало лет промаявшись в списках на эту самую жилплощадь, порой в самых непредсказуемых списках. Анатолий Сергеевич был несгибаемо принципиален, как истинный большевик Ленинской гвардии. Подарил дочке на свадьбу всего лишь однокомнатную кооперативную квартиру. Даже на двухкомнатную не расщедрился, хотя деньги, конечно же, нашлись бы. И не в жадности было дело  - слишком дорожил званием первого секретаря обкома, боялся пересудов. Борис понимал его тревоги. Да и однокомнатное гнездышко далеко не всем молодоженам падало прямо в руки.

   Молодая жена восторженно смотрела в рот. Это умиляло поначалу. Она не была красавицей. В арсенале у Бориса бывали прежде куда более эффектные барышни. Алла же брала изяществом и хрупкостью. Она чем-то напоминала несмышленыша-воробья, вернее даже, воробьиху, серенькую, маленькую, радостно чирикающую и хлопотливую. Она очень гордилась своим мужем.

   Ссылаясь на ограниченное пространство, он убедил оставить ее пианино у родителей. Да и что она может смузицировать, «Во поле березонька стояла»?... За спиной у нее был Ленинградский институт культуры,  и потому работала она в областном управлении культуры. Чем-то там культурным ведала. Что ж, очень даже подходящий род деятельности для молодой женщины.
 
   Спустя полгода после свадьбы появились новенькие «Жигули» жизнерадостно-зеленого цвета. И гараж. Но тут уж пришлось тестю Анатолию Сергеевичу поступиться своей принципиальностью, позвонить кому надо, ибо «достать» автомобиль в те времена было непросто. Да и гараж тоже. Но деньги Борис заплатил свои, честно заработанные. Да и место главного технолога самого большого завода области он заслужил сам, без влиятельного тестя. Еще до знакомства с его дочерью.

   Казалось бы, жизненный путь Бориса Филатова к тридцати годам складывался вполне успешно. Но это казалось людям посторонним, тем, кто сравнивал его с другими его сверстниками. Сам же Борис находился в постоянном недовольстве о достигнутом. Ну что какой-то главный технолог на каком-то заводике в каком-то заштатном городишке! Ему было тесно здесь. Хотелось достичь чего-то бОльшего, значительного. Он знал, что способен на это самое бОльшее. Но что сделать для этого? Что-то изобрести? Что-то усовершенствовать? И тем самым потрясти человечество? Нерешенных проблем на заводе было предостаточно, в том числе и по его ведомству. Однако ж ломать голову над этими производственными проблемами было лень. Неинтересно. По сути, он не любил ни своих обязанностей, ни своего завода. Энтузиазм, с которым он когда-то осваивал проектирование прессформ, давно иссяк. В результате он пребывал в постоянном раздражении, недовольстве собой и окружающим миром.

Музыка раздражала особенно. Плохая – просто бесила.Хорошая – вызывала ностальгическую тоску.

   Родился сын, добавив еще больше раздражения. Но тут, конечно, приходилось сдерживаться, усиливая тем самым внутренний напряг.
   И тут грянула перестройка. Девяностые годы. Зашатались устои, затрещали подпорки, закачалась паутина на чердаке и в подвале старого обжитого дома, гнилого, не слишком красивого, но родного и привычного, где каждая половица, скрипнув, вызывает воспоминания детства, где все знакомо и любимо.

   Большинство ровесников Бориса на «ура» приняло Горбачева. Он же только скептически хмыкал, слушая бодренькие лозунги нового генсека. Не верил он, что из этой перетряски получится что-то хорошее. Пал пресловутый железный занавес, открылись шлюзы, хлынуло всё, что так долго удерживалось. Но, в основном, хлынули помои. Запорхали откровенно порнографические газетенки, гороскопы, ужастики про НЛО, приторные баптистские и прочие протестантские буклетики на дорогой мелованной бумаге. Полетели со всех сторон проповедники учить русского дурака уму-разуму. А мы и рады.

   Борис скрипел зубами, наблюдая людские восторги. Нельзя сказать, что так уж он любил советское прошлое, сам недавно с удовольствием травил анекдоты на сей счет, однако и такое огульное и, главное, радостное поношение он считал несправедливым.
   Однако, в этом мутном информационном потоке нового порой всплывало и доброе. Фильмы,
десятилетиями пролежавшие на полках Госфильмофонда, рукописи из редакционных портфелей и писательских письменных столов. Журнальный бум конца восьмидесятых. Интернет был тогда в зачаточном состоянии, и добраться до романов Дудинцева и Пастернака, до «Архипелага» Солженицына можно было только в читальных залах. Целыми вечерами он пропадал в библиотеках, заодно малодушно избегая домашнего быта и забот о новорожденном сыне.
 
   Зашатался и в конце концов все-таки пал его единственный оставшийся от прошлого кумир – Ленин, которому он сдержанно, но все-таки религиозно поклонялся.

   Тесть Анатолий Сергеевич очень тяжело переносил происходящее. На одном из митингов, ставших весьма популярными в те времена, под улюлюканье толпы с ним случился инсульт. Но хорошие врачи в хорошей больнице сделали все возможное и невозможное, спасли от неминуемых осложнений, восстановили все функции организма, но настоятельно советовали избегать стрессов и волнений.
 
   - Папа, пожалей ты хоть нас с мамой, если себя не жалеешь, - плакала Алла, - перестань ты за весь мир страдать. Ничего ты никому не докажешь. И возраст у тебя как раз пенсионный.
   - Действительно, Анатолий Сергеевич, - поддерживал жену Борис, - уж ежели Владимиру Ильичу не удалось мировой революции совершить, то где уж нам с вами.
   - Ах, Боря, ты как всегда, шутишь, - слабо улыбался тесть.

   Навещали больного и товарищи по партии. Наблюдая их искреннее сочувствие и тревогу по поводу ухода от дел их первого секретаря, Борис впервые серьезно задумался, что же за человек его тесть Анатолий Сергеевич. Человек, умеющий жить и потому достигший столь высокого поста или же Дон Кихот? Но каким образом Дон Кихоту удалась столь блистательная карьера? Начинал он со слесаря на заводе. У него не было даже высшего образования. Это потом уж – необходимое для всех партийных функционеров ВПШ (высшая партийная школа). Судя по всему, с самого начала он подходил по всем требованиям под нужную разнарядку: из рабочих, серьезный, исполнительный, непьющий (а это уж явление редкое). Кого и сватать в партию? А надо сказать, вступить в коммунистическую партию просто так по желанию было непросто. Это тебе не комсомол с пионерией, куда брали всех подряд и даже принуждали, если кто не вызывал желания быть причастным. Тут уже был отбор. Отсюда и разнарядки. И пошло: сначала парторг цеха, затем парторг завода и т.д. Он был человеком исполнительным, глубоко порядочным, нескандальным. Скорее всего, как предполагал Борис, на самый верх его вынесла волна каких-то интриг и распрей людей куда более амбициозных. Он, по-видимому, устраивал всех. Да, он был Дон Кихотом, благодаря времени рождения не ведавший о неприглядных деяниях любимой партии и свято веривший в идеалы коммунизма, над которыми потешались поколения последующие.

    Больше всех беспокоился о здоровье босса некий Саша. Настоятельно советовал не волноваться и не переживать, ибо дело Ленина в надежных руках – молодежь не подведет. Он-то и занял освободившееся место. Вчерашний комсомольский вожак, вот уж он-то никак не походил на Дон Кихота.

   А Анатолий Сергеевич стал кем-то вроде свадебного генерала. Его избирали во
всевозможные  комиссии и президиумы. Но со временем это случалось все реже. Однако ж в народе его вспоминали по-доброму, скорее как олицетворение тех самых прежних времен, когда все мы были моложе и счастливее. Благодаря той самой «хижине» его помнили именно как дядю Толю. «А вот при дяде Толе медицина-то была бесплатной». Борис улыбался, услышав в толпе такие слова, и вспоминал мудрых китайцев – не дай нам Бог жить в эпоху перемен. Но мы – не китайцы, увы. И потому любим устраивать всяческие перемены.

   На работе пошли перебои с комплектующими из Прибалтики. Потом начались проблемы с материалами и заказами. Продукция, столько лет разлетавшаяся по стране и за рубеж, вдруг оказалась плохой и никому не нужной. Это потом, спустя лет десять-двадцать, пожилые люди говорили, что утюги наши, стоившие копейки, до сих пор прекрасно работают. И пылесосы советские служили по сорок и более лет и с их помощью можно было не только квартиру прибирать, но и потолки побелить. Не то что нынешние, заморские, разового употребления. И инструменты советских времен, изготовленные из добротной стали, лопаты, сверла, отвертки, не гнулись, не ломались, а служили верно и долго.   И всё вдруг объявили плохим и ненужным. Ошибочным. Останавливались предприятия. Обесценивались деньги, причем в одночасье, не дав людям опомниться. Нищета и хаос охватили страну.

   В «хижине» разбили окно председателю горисполкома. Никто не сомневался: то была не хулиганская выходка подростка, а политическая акция. Люди искали козла отпущения. Партия, над которой еще недавно простодушно посмеивались в анекдотах, была объявлена врагом № 1.

   Борис с семьей не проживал в «хижине», но тревога за семью прочно поселилась в его душе. Не зря он просиживал вечера в библиотеках за чтением Солженицына и Бунина. Он прекрасно представлял, чем могут  обернуться «окаянные дни». Мы это уже проходили. Как-никак он был зятем первого человека в области. И людской гнев мог обрушиться и на его семью.
 
   «Коль пошла такая пьянка, режь последний огурец!» - решил он для себя. И согласился на прокручивание в банке заводских средств, предназначенных на зарплату рабочим. Затеяли это директор с главбухом. Такие операции проделывали многие предприятия огромной страны. Люди месяцами не получали своих честно заработанных денег, перебиваясь с хлеба на квас. Зато единицы богатели на банковских процентах.
 
   «В конце концов, - успокаивал свою совесть Борис, - я добытчик для своей семьи или нет?! Как поднимать сына среди этого всеобщего бардака и сумасшедствия?»

   Ввели пресловутые ваучеры. А когда пошли массовые сокращения рабочих рук на заводе, тут уж и вовсе на относительно честных основаниях огромное их предприятие  перешло в руки нескольких частных лиц. При сокращении человека убеждали продать свои акции (те, что приходились на его ваучер), иначе они все равно ведь обесценятся. И продавали. Не согласились лишь два человека. Ну что ж, ради Бога. И без них дураков хватало.
 
   Завод встал окончательно. Цеха затихли. Неуклюжими покорными монстрами горбатились станки и прессы. Эхо гуляло по цехам. Из многотысячного коллектива рабочих оставили двадцать три человека на случай небольших, в основном, частных заказов. И те работали неполную неделю.

* * *

   Фойе и зал городского культурного центра (сокращенно ГКЦ) были вполне презентабельны, чем Борис Алексеевич был приятно удивлен, так как слышал, что ГКЦ находился в плачевном состоянии. Ну да, поменялся хозяин. Стены опять были окрашены в светло-зеленое с белым, как и в дни его юности. А вот занавес был другим. Тогда он был традиционно-советским, из бордового плюша.

   Он вспомнил самое первое свое выступление в этом зале, на этой сцене. Он был самым маленьким участником того концерта. И всё вокруг казалось огромным, тревожным и загадочным. Вера Евгеньвна буквально вытолкнула его на сцену, но он все время оглядывался, ища от нее поддержки. Наконец, по жестам ее из-за кулис он понял, что надо смотреть в зал и играть. Тогда он стал искать глазами маму в огромной и страшной темноте зала. Она сидела в первом ряду и промокала глаза платочком. Он совсем растерялся от того, что мама плачет. И мама, улыбнувшись, жестом показала ему, что надо играть. Тогда он поднял свою детскую скрипочку к подбородку и заиграл Бетховенского «Сурка». Сбился в самом начале и вообще играл очень плохо, гораздо хуже, чем на уроках. Однако ему очень долго хлопали, и Вера Евгеньевна сказала, что он большой молодец.
 
   А потом… Потом были совсем другие его выступления. Его обычно ставили последним, под занавес. И потому он толком не слушал и не слышал других своих товарищей. Волнение барабанной дробью звучало в душе. И под эту свою барабанную дробь он вылетал на сцену. Он не смотрел ни в зал, ни на аккомпаниатора, он смотрел вверх. Волнение его и восторг передавались скрипке, и музыка, ликуя и рыдая, улетала в пространство. После выступления дрожали руки, и он чувствовал себя опустошенным и невесомым. Толпа почитателей окружала его. Хлопали по плечу, пожимали руку, говорили восторженные фразы. Но он словно не слышал и не чувствовал всего этого, продолжая пребывать в волнах только что отзвучавшей музыки.
 
     * * *

   Причесываясь в фойе перед зеркалом, Борис Алексеевич вдруг увидел позади себя мелькнувшую фигуру Капитонова, бывшего своего однокашника по музыкальной школе. Отнюдь не желательная встреча. Года три назад Капитонов просил денег на ремонт музыкальной школы, директором которой он сейчас являлся. Борис пообещал. Но, как назло, подвернулась очень выгодная сделка, за делами он сначала забыл о своем обещании, а когда вспомнил, прошло уже неприлично много времени. Короче говоря, не получилось. Наверняка Капитонов раззвонил всем, что он, Борис Филатов, один из самых богатых людей города, не помог родной школе.
 
   И угораздило же его приехать на этот юбилей! Наверняка здесь сегодня соберется вся их компания. Точно, вон, кажется, и Светка Андреева нарисовалась. С букетом. Машет рукой Капитонову. Все это Борис продолжал наблюдать в зеркало. И как-то сразу захотелось, чтобы его не обнаружили. Он прошел в зрительный зал и занял место в последнем ряду. Хотя, если народу наберется немного, единственный зритель «на камчатке» как раз и привлечет внимание окружающих. Ладно, будь, что будет. Он уткнулся в изучение программки.

   Однако, вопреки его предположениям, зал очень быстро заполнялся публикой. Причем публикой своеобразной. Такой публики не встретишь в столичных театрах, где каждый знает лишь того, с кем пришел. И потому всё чинно и тихо. Тихо ходят парами в антрактах, тихо делятся впечатлениями, не машут руками и не бегут обниматься. Здесь же все происходило, как на деревенской свадьбе. Собирались большими группами, громко говорили, фотографировались, без конца пересаживались, заметив очередных знакомых. Понятно: город хоть и областной,
но все-таки маленький. Да и публика вполне определенная: работники музеев, библиотек, школ, писатели, художники. Музыканты. И потому сияние бриллиантов не ослепляло глаз. И почти у каждого – цветы.

   А вон и они, родимые. Борис опустил голову пониже, стараясь быть незамеченным. Капитонов со Светкой, Генка Кузнецов, Людочка. Ну и растолстела! А на лицо по-прежнему – хороша. Фотографируются, смеются. Может, пойти к ним? Присоединиться. Но в это время погас свет в зале.

     * * *
   Он не остался на банкет. И не поехал домой. Поехал за город на дачу, так как знал, что никого там не встретит, кроме сторожа – был конец октября. Он не стал заморачиваться с камином, включил обогреватель. Достал виски из бара.

   Зачем он поехал на этот концерт? Да все понятно, зачем. Хотел лишний раз убедиться, что мудро поступил, распрощавшись с музыкой. Нет, он совсем не собирался бахвалиться своими успехами. Зачем? Все и так конечно же знали, что он владелец основного пакета акций крупнейшего завода области. И не только завода, но и много чего еще владелец. А они, все его друзья-музыканты…  Чего они достигли? Директор провинциальной музыкальной школы – вот потолок всех достижений. Светка – учительница пения в общеобразовательной школе. Людочка-красавица, та вообще по детским садикам музицирует. «Жили у бабуси» с детишками разучивает. Вот он, Борис Алексеевич Филатов, сейчас преподавал бы детям пение в школе! Смешно даже представить. Ну может быть, дослужился бы до начальника какого-нибудь управления культуры. Только и всего.
 
   Так он думал, собираясь на тот концерт. А Малёк! Самый незаметный, неперспективный, неинтересный. Одно слово – Малёк. Прозван так не столько из-за фамилии, Малышев, сколько     из-за малого роста. Машет палочкой перед сентиментальными русскими бабами.

   И вот поднялся занавес. Немолодые женщины в расшитых сарафанах. Полтора мужика в косоворотках. Как и ожидалось – ничего особенного. Но тут под бурные аплодисменты , раскланиваясь и жизнерадостно посверкивая очками, бодро вылетел на авансцену так толком и не подросший Малёк.

   «Пошустрел Малёк. Молодец!» - добродушно отметил про себя Борис Алексеевич.
   Однако, с первой же песни, с первого музыкального аккорда снисходительное превосходство Бориса растаяло. А потом он  просто забыл, зачем он здесь. Он просто слушал. Как музыкально одаренный человек он сразу отметил и высокий профессионализм исполнителей, и хорошие голоса. Особенно вон та, немолодая, широкая в кости (впрочем, и не удивительно – у сильного голоса всегда мощная грудная клетка), такому голосу на оперной сцене бы звучать. Но самым удивительным было то, что помимо традиционных «Калины красной» и «Рябинушки» добрая половина исполняемых песен были не народными, а авторскими.
 
   - Слова такого-то. Музыка Виктора Малышева. Дирижирует автор, - то и дело произносил конферансье.

   Как любим мы сетовать, что современная культура на нуле. Где сегодняшние Чайковские, Пушкины и Левитаны? Где высокие поэзия, живопись и музыка? И не
знаем, что рядом, быть может, проживает тот самый нынешний Чехов или Крамской. Живет такой незаметный творческий человек, зачастую из-за чудачеств своих презираемый соседями, брошенный женой, неизвестный широкой публике. Известный только в узких своих творческих кругах. Но и там, среди братьев по духу не всегда находит поддержки либо по скромности своей, либо из-за неуживчего своего характера, либо из-за творческой зависти. И все же именно там, среди своих он если и не получает должного признания, то хоть принимается как нормальный. Он давно потерял надежду на известность и славу. А на деньги – тем более. И все-таки он продолжает любить это по всем параметрам невыгодное занятие – свое творчество. Хорошо, если лет через двести наткнутся в закромах интернета на его сонеты или сюиты, как когда-то открыли человечеству Баха. А ведь могли бы и не открыть. От этой мысли становится страшно: сколько же неизвестных гениев похоронено в веках, сколько культуры закопано по человеческому равнодушию и нерадению. Что же касается наших дней, то учителя музыкальных и художественных школ, редакторы издательств и критики, да и сами творческие люди, читающие и слушающие друг друга – они-то знают, до чего ж народ талантлив! Недаром сказал поэт* «Россия пишет, как никогда еще не писала!» И вот среди интернетной словесной галиматьи вдруг обнаруживается некий бомж. Аркадий Кутилов. И Великие вынуждены потесниться. Предоставляя место на Парнасе.
-----------------------------------------
* Станислав Золотцев

   А Малёк! Такой незаметный, неинтересный, никогда не пропускавший сольфеджио, кто бы подумать мог, что в нем проснется такой несомненный композиторский талант. С его «Маршем новобранцев» можно смело записываться в классики. Вошли же в классику Агапкин со своим «Прощанием славянки», Огинский со своим полонезом, Грибоедов с «Горе от ума», Ершов с «Коньком-горбунком».  По одному известному, вошедшему в мировую культуру произведению. Зато по какому произведению! А у Малька и помимо этого марша есть еще немало песен, задушевных, как раз для русской души.
 
   Завидовал ли он ему? Да нет, пожалуй. И не потому, что такой уж праведный, отнюдь. Он, Борис Алексеевич Филатов, счастливо не знал черной зависти не потому, что был таким уж хорошим человеком, а потому что всегда сам был первым. Он не завидовал – ему завидовали. Единственное, чему он мог сегодня позавидовать, так это счастью, которым так и сиял Малёк. Под овации, сопровождавшие его марш новобранцев, он даже браво прошагал по-солдатски, чем вызвал смех и еще больший восторг зрителей. Да, это был абсолютно счастливый человек. И этому можно было позавидовать. А еще его любили. Если не все человечество, то по крайней мере все те, кто сегодня был в зале.

   И он вспомнил свой недавний юбилей. Тоже были улыбки и аплодисменты. И много красивых слов в его адрес. Но как всё было фальшиво! Почти все они, девять из десяти, в лучшем случае, завидовали, в худшем, ненавидели и строили козни. И уж абсолютно все злословили за глаза. И подсчитывали, сколько денег вбухано в мероприятие. И надо было поить кормить эту ораву? Закрывать на целый вечер самый прибыльный свой ресторан в центре города. Ох, не хотел он этого юбилея, чествования своей персоны. Уговорили. «Вы же публичный человек, Борис Алексеевич. Вы себе не принадлежите». Согласился. Еще и потому, что надеялся: Андрей прилетит из своего Лондона по такому случаю. Не прилетел. Только по телефону отца поздравил – у него там какой-то фестиваль.

   Одноклассников по музыкальной школе не было. Просто забыл. Как-то в голову не пришло, пригласить. Из тех, с кем прошло детство и отрочество, был приглашен только Степанов, одноклассник по общеобразовательной школе, а теперь важная птица из министерства. Через него можно выйти на госзаказ. Не прилетел, сославшись на занятость. Прислал только поздравительную телеграмму. Зато местные чинуши явились все. Самолично пели дифирамбы и лезли целоваться.
 
   Самым же тошным на праздновании был так называемый «музыкальный подарок». Скромный ресторанный оркестрик по случаю торжества был украшен скрипачом из областной филармонии. Нет, нельзя было сказать, что они так уж плохо играли. Но что они играли! Какую-то кабацкую цыганщину. И больше всех старался этот самый приглашенный скрипач. Приплясывал, закатывал глаза, подмигивал. Тьфу! И только заторможенность и отупелость, всегда сопровождавшие Бориса при опьянении, сдерживали его, чтобы не запустить в этого клоуна  чем-нибудь потяжелее. Хотя сейчас, спустя два месяца, он вдруг рассудил иначе. Этот самый музыкальный подарок можно рассматривать как подтверждение правильности его выбора. Не расстанься он с музыкой, сам бы вот так же пиликал на чужих корпоративах за копейки, развлекая чьи-то пьяные рожи.

     * * *
 
   Часы в холле пробили два часа ночи. Он очнулся, опрокинув тяжелый хрустальный стакан. Коньяк пролился на паркет. Он любил свой загородный дом. Любил таким, каким задумал его с дорогим  петербургским архитектором. Он строил его уже пять лет, и все никак не мог достроить, так как постоянно отвлекал бизнес и нехватка денег. Конечно, деньги были, но их все больше и больше приходилось вкладывать в дело. И получалось, что денег на себя, на семью не хватало. Сын, получив отказ на финансирование очередного рокфестиваля, обозвал его скупердяем и скупым рыцарем.
 
   - Ты больной! Ты даже на себя денег своих жалеешь! – орал по скайпу, - Ты б хоть на море с матерью съездил. Хоть в Сочи. Про Канары уж молчу. Небось и любовницы не заводишь, чтобы не тратиться.

   Сын был прав. Денег хоть и было много, все равно было мало. Канары были не по карману. Да и отвлекаться на отдых было рискованно. Бизнес требовал постоянного контроля. И любовниц тоже не было. Сразу просекал: не он им нужен, а его кошелек.
   Однако ж на него, сыночка дорогого, единственного, денег было вбухано ого-го! На образование в Англии. А он, свинья неблагодарная, вылетел из Итона. Это вам не Россия, где за деньги хоть какого дебила и лентяя до диплома доведут. В Англии за диплом еще и самому попотеть надобно. И по сей день высылал Борис своему тридцатипятилетнему ребеночку на проживание в туманном Альбионе некоторую сумму, которой тот всегда был недоволен. Давно пора было ему возвращаться на родину. Но он так прикипел к своему Лондону, к друзьям своим, таким же охламонам, что бесполезно было об этом заговаривать.

   Алла, насмотревшись по телевизору ужасов про старушку Европу, переживала, как бы Андрей не подсел на наркотики, не стал бы гомосексуалистом или трансвеститом. Борис говорил, что она дура, однако и сам все больше понимал, что опасения ее не напрасны.

   После смерти Аллиных родителей они с женой перебрались в «хижину». Переехали из своей четырехкомнатной в элитном доме в старую трехкомнатную, но добротную, построенную по строгим советским ГОСТам для большого советского начальства квартиру тестя с высокими
потолками (хоть на вертолете летай), с настоящим дубовым паркетом, с двумя санузлами и двумя кладовками. В одной из них было окно, так что фактически комнат было четыре. Уловка в угоду советским господам. Узкая, как чулок, комната с окном в их доме считалась кладовкой. Хотя подобное несуразное помещение в домах простых граждан, в «хрущевках», числилось жилой комнатой. Еще была лоджия в десять квадратных метров, в которой Алла устроила зимний сад. Чугунные трубы не протекали, деревянные рамы надежно хранили тепло, и не было нужды менять их на современный пластик. Все было изначально добротно построено. И стояла та «хижина» хоть и в самом центре города, но в тихом уютном переулке рядом с драмтеатром. И вид из окон: с одной стороны – на театр, с другой – на реку и старинный собор.

   Свою четырехкомнатную, в которой прежде жили, продавать не стали. И в аренду решили не сдавать. Евроремонт, дорогая кухня со всеми подобающими наворотами, немецкими, шведскими, итальянскими. Кафель, сантехника, паркет. И все это за какие-то копейки сдать неведомо кому? Пусть лучше так стоит, как вложение капитала. Самое надежное вложение.
 
   Всё было продумано в его жизни, потому и преуспевал. Единственное, в чем он не был уверен до конца, это в людях. Самый ненадежный объект в бизнесе. Да что в бизнесе – в жизни. И если по молодости тянуло к общению, к дружбе, любви и веселью, то сейчас вынужденное общение с людьми вызывало только глухое хроническое раздражение. Хотелось куда-нибудь в лес, в горы, на пасеку, в хижину. И никого не видеть. И слушать музыку.
 

   Полгода назад, будучи по делам в Италии, он зашел в Риме в магазин музыкальных инструментов. И влюбился с первого взгляда. Конечно он понимал, это не Страдивари, ни Амати, это современная скрипка. Но до чего ж хороша! И звук – ему разрешили попробовать. Руки не слушались, пальцы дрожали. И все равно, звук был нежный, печальный. Да что словами описывать музыку! «Грацио, маэстро!» - зааплодировали услужливые продавцы. Он, конечно, понимал и не обольщался их комплиментами – они просто уцепились за богатого покупателя.
 
   Он купил ее. Он, отказавшийся финансировать рокфестиваль сына в Лондоне, жалевший денег на собственный отдых, он купил ее. Она стоила дороже его автомобиля.

   В самолете (возникли сложности с таможней, но все обошлось) он держал ее, как единственного долгожданного младенца, прижав к груди. И когда самолет вошел в зону турбулентности, он испугался сначала за скрипку и лишь потом за собственную жизнь.

   Он забыл, когда в последний раз разговаривал с Аллой. С годами  из весело щебетавшей серенькой воробьишки она превратилась в тихую серую мышку. Неделями они могли не видеться, хотя жили под одной крышей, благо комнат было достаточно. Но тогда, приехав из аэропорта с такой покупкой, ему просто необходимо было с кем-то поделиться своей радостью.

   - Алла, погляди, что я привез!
   Она возникла тут же, маленькая, худенькая, в скромном фланелевом халатике  (разве скажешь, что это жена самого богатого человека города!) Ахнула, всплеснула ручками.
   - Красота какая! Сыграй, Боря.

   И тут же все испортила. Вот так, возьми и сыграй.
   Он взял ее только вечером, вернувшись из офиса. Раскрыл футляр, долго любовался изящными изгибами ее корпуса. Потом вынул. Осторожно, словно бабочку или стрекозу, боясь что-нибудь поломать и испортить. Взмахнул смычком. Но… Руки, за много лет отвыкшие от инструмента, не слушались. Нежные звуки, вылетавшие на волю, словно спотыкались, разбивались о булыжники и кирпичи.
 
   - Ой, Боря, как здорово! – возникла на пороге Алла.
   - Уйди, дура! – заорал он.
   У нее жалко задрожали губы. Убежала к себе.
   «Ничего, ничего, - пытался он успокоить себя, - давно не играл. Надо просто чаще заниматься.»

  * * *

   Он все-таки замерз. Любимый его холл с камином, единственный из всех помещений дома окончательно отделанный и обставленный, был слишком большим, и электрический обогреватель не справлялся с ночным октябрьским холодом. Пришлось сходить за пледом. Да, надо в ближайшее время, теперь только весной, обязательно закончить строительство дома. И перевезти сюда скрипку. На лето – зимой перепад температур недопустим для инструмента. И самому окончательно перебраться за город.
 
   Игра его на новой скрипке (да что игра – священнодействие!) стала для него настолько интимным занятием, что присутствие кого бы то ни было рядом было недопустимым. Даже тихая Алла в соседней комнате смущала его. Он будет играть в теплые летние вечера. Только он и она. Участок большой, соседи далеко. Прислугу он наймет только приходящую. Их никто не будет слышать. Он все больше походил на старика, влюбленного в молодую красавицу. Как известно, такой союз никогда не приводит к гармонии.
 
   Под утро ему приснилось, что он играет. Никогда прежде не слышал он такой возвышенной мелодии. Это была  е г о  музыка.

   Солнце било в глаза, он проснулся, но музыка все еще звучала, и он продолжал витать в волнах прекрасной мелодии. Но вот звуки стали затихать. Он окончательно проснулся. Ему приснилась собственная музыка! Терять ее было непростительно. Нет, он все хорошо запомнил. Он обязательно все повторит. И все-таки надо записать. Ручка нашлась сразу, так что вен вскрывать не потребуется, мрачно пошутил он. А вот бумаги не было. Композиторы и поэты Серебряного Века в таких случаях писали на манжетах, опять пошутил он. Ах да, вчерашний пригласительный билет! Вот как раз и нотный стан тут есть, весьма витиеватый, но вполне сгодится. И скрипичный ключ есть. Шариковая ручка скользила по глянцевой бумаге, не желая писать. А музыка становилась все тише и тише. Уплывала из памяти. Он, наконец, кое-как разработал ручку, поставил одну нотку-закорючку. И всё. Музыка пропала окончательно. Он никак не мог вспомнить ее.

   - Борис Алексеевич, вы где? Москвичи уже приземлились. В двенадцать встреча. – Анжела была явно встревожена отсутствием шефа.

   - Да. Я помню. Скажи Саше, я у себя за городом.
   Надо было ехать.
   И все-таки надо обязательно встретиться с Мальком.

    * * *

      Он специально приехал пораньше. Предупредил метрдотеля, что сегодня он для всех служащих здесь простой посетитель. Он специально выбрал это свое кафе поскромнее, чтобы Малёк мог чувствовать себя здесь на равных. Хотя, разумеется, тот и без этих ухищрений мог знать, что это кафе принадлежит Борису.
   Малёк подошел вовремя, минута в минуту. Поздоровались. Сделали заказ. Повисло молчание.
   - Ты чего на фуршет не остался? – наконец спросил Малёк. – Наши тебя видели.
   - Да надо было срочно, по делам. Как всегда.
   - А-а, - понимающе протянул Малёк.
   Наконец принесли салаты и коньяк с лимоном на тарелочке.
   - Ну давай за встречу.
   - Давай.
   Стол постепенно обрастал закусками. Малёк путался с вилкой и ножом, как это зачастую бывает с людьми, редко бывающими в ресторане.

   - Напиться сегодня хочу. Ух, хочу! – налил себе полный фужер Борис.
   - Не-не-не! – Малёк прикрыл ладошкой свой бокал, - Мне сюда, в рюмочку.
   - Ну, как скажешь. За тебя! За твои успехи.
   - Смеешься. Какие успехи?
   - Ладно, не кокетничай, а марш!

   - Марш, да. Кирюшка  мой в армию уходил. Тревогу свою за мальчишку заглушить старался. Знаешь, сразу получилось. За один присест. Другое всё в муках и переделках рождалось, а это – с маху. И впрямь, муза посетила.

   - Меня тоже недавно она посетила. Во сне. Проснулся, помню мелодию, в ушах звучит. Решил записать. Пока бумагу с ручкой искал, всё пропало. Такая досада. И никак вспомнить не могу.

   - У меня такое частенько бывает. Я даже бумагу с ручкой специально у кровати держу. Да только редко успеваешь что-нибудь ухватить. Говорят, такое с писателями и поэтами тоже бывает. Вобщем, с творческими людьми.

   - Но один-то все-таки успел записать.
   - Менделеев, что ли?
   - Ага.
   - А как знать, может, и не одному Менделееву так повезло. Может, и Бах, и Чайковский, и Шекспир тоже из снов своих черпали.

   - Значит, их точно музы любили. А меня моя муза не любит. Не просто не любит – мстит. Издевается, - Борис вздохнул. – За дело. Так мне и надо.

   - Ну что ты так уж, - успокаивающе погладил по плечу Малёк.
   - Нет, все правильно, так мне и надо. Я не просто музыке изменил. Я самому себе изменил. Гордыня. Ежели не первый, то плевать мне на музыку. Так мне и надо.
   Притихший Малёк рассеянно крутил вилку в руке.
   - Никому никогда не завидовал. И вот недавно тебе позавидовал, на твоем концерте.
   - Мне? – засмеялся Малёк. – Ну, нашел кому завидовать. Рассмешил.
   - Да, тебе. Я увидел счастливого человека. Ты, счастливый человек?
   - Ну, наверное, - пожал плечами Малёк.

   - Знаешь, почему я с вечера твоего сбежал? Капитонову я на ремонт школы так денег и не дал. Хотел, поверь, но я ж не один в бизнесе своем командую. Заказ, как нарочно, очень выгодный подвернулся. Все равно, надо было из своих личных. Надо было.

   - Да ладно, обошлось. Управление культуры помогло. Потом Спиридонов – у него внучка там в пятом классе учится. Ну и родители, как всегда.
   - А я в стороне! – Борис стукнул кулаком по скатерти, подпрыгнули  тарелки на столе.
   - Давай лучше, знаешь, за кого выпьем? – Малек торжественно поднялся. – Не чокаясь.
   - Вера Евгеньевна?! – догадался Борис. И тут же в голове его пронеслось то обстоятельство, что ее почему-то не было на юбилейном концерте. А он даже и не вспомнил о ней тогда.

   - Да, за упокой ее души. Год назад скончалась. Тихо, во сне. Сердце.
   - Мне-то что не дали знать?
   - Некролог был в газете.
   - Н-да, поздно после драки рукавами махать. А памятник?
   - Памятника нет пока.
   - Так, всё! – хлопнул он рукой по столу. – Памятник за мной.
   - Светлый человек была.
   - Да, и меня, охламона, любила.
   - Что-то вы ничего не кушаете. – Возник за спиной юноша-официант. – Горячее подавать?
   - Обязательно. А ты, правда, чего ешь так лениво? Вот этот салат очень даже вкусный.
   - Такой разговор пошел, что и еда в голову не идет.
   - А ты ее в живот запихивай, в голове долго-то не держи, - расхохотался Борис. – Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец! Говори, какие у тебя проблемы есть.
   Малёк пожал плечами.
  -  Говори, говори, не стесняйся. Беру вас под свое покровительство. Может, на костюмы, на декорации деньги нужны?

   - Аренда! – оживился Малёк. – Репетировать нам негде. Мы всегда в ГКЦ собирались, дом родной. А тут с ноября аренду в два раза подняли. Нам кранты. Не в квартирах же собираться. Коллектив большой.

   - Ну вот, а говоришь, никаких проблем. Оплачу я вам вашу аренду на год вперед. Кто, говоришь, хозяин-то ваш?
   - Иванов, Роберт Андреич.

   - Ох, не срамил бы фамилии – культуру обирать! Знаю я вашего Роберта. Мне даже приятно эдакий втык ему сделать своим спонсорством. Может, совесть защекочет.

   Борис стал рыться в своем портфеле.
   - У меня идея. Я ему письмо напишу. Простое, не электронное. Так, мол, и так, я, такой-то сякой-то, обязуюсь оплачивать аренду помещения для занятий хора «Рябинушка». Прошу прислать Ваши реквизиты. Вот, кстати, и бланк моей фирмы имеется.
 
   Раздвинув тарелки, он стал быстро писать на фирменном бланке.
   - Дата, подпись. Жаль только печати с собой нет. Завтра же с этой бумаженцией отправляйся к своему барину-хозяину. И вперед.

   Малёк перечел бумагу и вдруг засмеялся.
   - А это что?
   - Как что – подпись.
   - Ну ты даешь! Ты что, и вправду так расписываешься, скрипичным ключом?

   - Правда. Не сомневайся, это моя официальная подпись. Только все полагают, что это буква «Ф», то бишь Филатов. Ты первый меня разоблачил.

   - Выходит, ты вовсе и не изменял своей музе, коль каждый день скрипичным ключом расписываешься, - похлопал Малёк Бориса по спине.