ПАВЕЛ БРЯНЦЕВ
(1845 — 1912)
Русский историк, преподаватель; действительный статский советник. Окончил историко-филологический факультет Киевского университета. Преподавал в Симферопольской гимназии (1873—1875), в Виленском реальном училище (1875—1898); с 1898 года состоял директором народных училищ Курляндской губернии (до 1906).
Главные изданные в Вильне труды были связаны с историей Литвы, Белоруссии и Польши:
«История Литовского государства с древнейших времен» (1889), «Очерк древней Литвы и Западной России»(1891), «Польский мятеж 1863 г.»(1892), «Состояние Польши под владычеством русских императоров после падения её до 1830 года, или до первого восстания поляков» (1895) и др.
ЛИТОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО.
ОТ ВОЗНИКНОВЕНИЯ В XIII ВЕКЕ ДО СОЮЗА С ПОЛЬШЕЙ И ОБРАЗОВАНИЯ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ И КРАХА ПОД НАПОРОМ РОССИИ В XIX ВЕКЕ.
Предисловие
Состоя несколько лет кряду преподавателем истории в одном из средних учебных заведений Северо-Западного края, автор этой книги не раз видел, с каким вниманием ученики слушают объяснения тех отделов русской истории, где касается Литвы и ее отношений к Польше и России. Особенной же напряженности, замечал он, внимание учеников достигало тогда, когда автор излагал введение унии в западнорусских областях, а также преследования православных и казацкие восстания на защиту православия и русской народности. А по окончании уроков тысячи раз приходилось ему выслушивать от воспитанников одну и ту же просьбу: «Будьте так добры, порекомендуйте нам какое-нибудь сочинение, в котором бы подробно и систематически излагались события, относящиеся к истории Литовского государства»; другими словами: они просили автора указать им полную и подробную историю Литовского государства с древнейших времен. Но автор, к глубокому сожалению, не мог этого сделать по той простой причине, что подобной истории на русском языке не существует. Правда, автор указывал им на сочинения М.О. Кояловича, В.Г. Васильевского, В.Б. Антоновича, И.Д. Беляева, Д. Иловайского, Боричевского, Дашкевича, Смирнова, Киркора, Кукольника, Костомарова, Чистовича, преосвященного Макария, Петрова, Малышевского и на другие, в которых более или менее подробно излагаются те или другие события, относящиеся к истории Литовского государства Но в то же время составитель сей книги в душе сознавал, что ученики не могут всеми ими воспользоваться, потому что большая часть сочинений вышеозначенных авторов составляют библиографическую редкость, вследствие малого числа экземпляров, выпущенных в свет; а также он сознавал, что если бы воспитанники каким-нибудь образом и приобрели рекомендованные им сочинения по истории Литовского государства, то и тогда они не могли бы вполне удовлетвориться ими, потому что сочинения эти касаются только отдельных событий литовской истории, а не составляют полной системы ее, как того, видимо, ученики желают; притом сочинения вышеозначенных авторов имели цель ученую, а не популярное изложение событий.
Ввиду всего этого автор сей книги решился сам написать историю Литовского государства; тем более он считал это возможным для себя, что предмет этот достаточно ему знаком, так как он в продолжение четырех лет слушал в Киевском университете лекции, специально по сему предмету излагаемые глубоким знатоком истории Литовского государства и уважаемым всеми студентами профессором В. Б. Антоновичем.
Автор занимался этим сочинением семь лет. Он пересмотрел множество источников и пособий как на русском языке, так и на иностранных; выбрал из них только самые главные и существенные события и соединил их в одну общую картину истории Литовского государства. При этом автор не цитировал в своей истории всех источников и пособий, которыми он пользовался, за исключением некоторых, потому что писал не диссертацию на ученую степень, а просто популярную книгу для всех интересующихся историей бывшего Литовского государства, громадное большинство жителей которого состояло из православно-русского населения.
В заключение автор сей книги нелишним находит сказать, что в его труде читатели, пожалуй, встретят недостатки, например, что в его сочинении мало обращено внимания на внутреннюю сторону
Литовского государства; или что некоторые отделы во внешнем отношении не вполне обработаны; или в некоторых местах материал расположен не так, как следовало бы, и т. д. Но эти недостатки, и подобные им, произошли не от невнимания и недосмотра автора, а от причины, от него не зависящей: последние два года автор сей истории часто болел.
Но если Бог пошлет здоровье автору, то в непродолжительном времени он надеется напечатать «Очерк Литвы» для народа и сельских школ Северо-Западного края в более популярном изложении, чем эта книга, а также несколько отдельных брошюр, относящихся к Литве и Юго-Западной России. В популярных книжках, относящихся к истории Литвы и Юго-Западной России, ощущается большая потребность в Северо-Западном крае, в чем автор глубоко убедился, наблюдая за населением сего края и прислушиваясь к его разговорам.
П.Д. Брянцев
1 июля, 1888 года, г. Смоленск
Введение
Под именем Литовского государства нужно разуметь совокупность всех тех областей, которые входили в состав владений последнего великого литовского князя Витовта и заключали в себе следующие нынешние губернии Российской империи: Витебскую, Псковскую, Ковенскую, Гродненскую, Виленскую, Минскую, Смоленскую, Могилевскую, Черниговскую, Киевскую, Волынскую, Подольскую, Херсонскую – и части губерний: Сувалкской, Тверской, Калужской, Орловской, Тульской, Екатеринославской, Курской и Полтавской.
Первоначальное ядро Литовского государства образовалось в XIII в. Явилось оно на русской территории, именно: в так называемой в древности «Черная Русь», где теперь находятся города Гродненской и Минской губерний: Новогрудок, Слоним и Волковыск. А затем уже оно благодаря даровитости князей стало быстро расширять пределы свои во все стороны, но особенно на юго-восток, то есть за счет русской территории. Сему последнему много помогли два следующих обстоятельства: раздробленность Русского государства на мелкие уделы и татарское иго.
В начале XV в. Литовское государство достигло крайних пределов своего территориального развития. К этому времени князья его уже владели многими удельными русскими княжествами, а именно: Полоцким, Витебским, Минским, Смоленским, Черниговским, Киевским, Волынским, Галицким и другими; так что при Витовте, этом последнем литовском князе, девять десятых части всей территории Литовского государства составляли русские земли и только одну десятую – собственно литовские; в таком же отношении касательно численности находилось и народонаселение сего государства.
Вследствие завоевания литовскими князьями такого громадного количества русских земель произошло то, что как сами литовские князья, так и народ их племени подчинились цивилизации покоренного ими народа русского: и князья, и народ литовский приняли (если не все, то большая часть, особенно первых) от своей покоренной народности нравы, обычаи, гражданское и военное устройство, религию, язык и письменность. В начале XIV в. обрусение литовской народности настолько было велико, что иностранные писатели не могут отличить литовцев от русских и постоянно смешивают их; и сами литовские великие князья уже в первой четверти XIV в. сочли нужным к своему прежнему титулу «литовские князья» присоединить новый титул и «русские». Так, великий литовский князь Витень и брат его Гедимин в официальных документах именовали себя «князьями литовскими и русскими».
Между тем как литовские князья стремились расширить пределы своего государства за счет мелких удельных русских княжеств и в то же время впитать в себя плоды их цивилизации, на восточной окраине русской территории появилась новая русская ветвь, так называемая великорусская, или московская. В конце XIII в. политическим центром этой ветви сделался небольшой городок Москва. Московские князья, подобно литовским, отличались умом и энергиею; подобно же литовским князьям, они также стремились расширить пределы своего маленького государства и именно за счет мелких русских удельных княжеств. Но на этом пути, как и следовало ожидать, московские князья встретили соперников в лице литовских князей. Произошло столкновение. Столкновение это началось при великом литовском князе Гедимине и московском Иоанне Калите и затем продолжалось при всех остальных литовских князьях. Но в этом столкновении или, лучше сказать, в этой борьбе литовских князей с московскими перевес был почти всегда на стороне первых, потому что русские мелкие княжества (из-за которых собственно и была борьба) во время этой борьбы более тянулись к Литве, чем к Москве; притом русские мелкие князья считали великих литовских князей более сильными и крепкими и видели в них потомков (хотя неправильно) Владимира Святого, исповедующих одинаковую религию и держащих одинаковые нравы, обычаи и, наконец, говорящих на одном с ними языке русском.
Так продолжалось дело до 1380 г., то есть до соединения Литвы с Польшею при Ягайле или, лучше сказать, до смерти Витовта. С этого же времени оно изменилось: правда, борьба между Литвою и Москвою по-прежнему продолжалась, но только теперь уже не Литва, как прежде было, одерживает верх над Москвою, а, наоборот, Москва над Литвою, – и это очень понятно: так как Литва соединилась с Польшею, то после смерти Витовта она стала употреблять все усилия к тому, чтобы уничтожить это соединение: по сему поводу начались съезды, споры, внутренние волнения и разного рода неурядицы; а между тем все это настолько парализовало ее силы, что она, даже при помощи Польши, не в состоянии была отразить нападения Москвы, которая, продолжая расширять свои пределы за счет мелких удельных княжеств, стала изъявлять претензии и на те из них, которые уже давно составляли собственность Литвы. Подобная грустная картина для Литовского государства продолжалась более чем полтораста лет или, лучше сказать, до 1569 г.
В 1569 г. Литовское государство благодаря почти двухсотлетней подготовке со стороны Польши окончательно соединилось с этою последнею. С сего времени Литовское государство уже совершенно теряет свою самостоятельность и политическую независимость. С 1569 г. Литва и Польша получают одно общее название «Речь Посполитая» (Rzecz Pospolita, республика). Факт этот совершился в г. Люблине на общем съезде, а потому и самое соединение известно в истории под именем «Люблинской унии».
Но так как в Литовском государстве громадное большинство населения было православное, то польские паны, по наущению своего латинского духовенства и иезуитов, для прочности Люблинской унии задумали обратить православных в католичество; приступили к делу; православные подверглись преследованию; застонали; но на защиту их явились московские государи; опять началась борьба Москвы с своим западным соседом, но только не с Литвою, а с Польшею, которой Литва передала все свои политические задачи и традиции. При этом и самый характер борьбы изменяется: до 1569 г. он имел оттенок политический, а теперь религиозный. Но и теперь, как и тогда, Москва одерживает решительный перевес; и Речь Посполитая, вследствие ударов, наносимых Москвою, а также порчи нравов высшего сословия и внутреннего разложения, окончательно умирает политическою смертью: в конце XVIII в. она разделяется между тремя соседними государствами: Россиею, Пруссиею и Австриею, причем первой достается почти все бывшее Литовское государство, а через четверть столетия, по Венскому конгрессу, и большая часть Польши.
С этого времени как для Польши, так и для Литвы настает новая эра, и нужно сказать, весьма благоприятная для них, особенно же для первой: благодаря великодушию русского императора Александра Благословенного в 1815 г. Польше дана была полная автономия и превосходное внутреннее устройство; ей указан был путь, «идя которым, она, говорит немецкий историк Смит, скоро забыла бы двести лет своей анархии и не замедлила бы стать наряду с образованнейшими государствами Европы». Но, к сожалению, Польша не пошла этим путем: вследствие отделения от нее в административном отношении областей бывшего Литовского государства и стремления русского правительства окончательно слить их с империею, Польша два раза начинает борьбу с Россией, и оба раза, как и следовало ожидать, вполне неудачно. Но главное: чрез это она лишилась дарованных ей привилегий, а вследствие эмиграции и выселений потеряла многих своих даровитых членов и положила начало к сокращению своей национальности.
Мы представили краткий очерк истории Литовского государства, с целью показать, в каком порядке она изложена будет нами в нашем сочинении.
Историю эту мы делим на следующие пять периодов:
Первый период. Он продолжается от первого появления литовцев на историческом поприще до первой попытки их образовать на русской территории самостоятельное государство, то есть до половины XIII в., или до Миндовга. Этот период мы называем легендарным, потому что события в этом периоде относительно литовцев, изложенные в летописях и хрониках русских, польских, литовских и немецких писателей, хотя и имеют в основе своей факты несомненно исторические, но слишком опоэтизированы фантазией, а потому заслуживают только внимания, а не полной несомненности.
Второй период. Исторические времена Литовского государства. Этот период продолжается от Миндовга до соединения Литвы с Польшею в 1386 г. или, лучше сказать, до смерти Витовта. Период этот представляет, с одной стороны, полное развитие сил и энергии литовцев, а с другой – неудержимое стремление на юго-восток к покорению Руси (собиранию) и в то же время слиянию с покоренною русскою народностью.
Третий период. От смерти Витовта до Люблинской унии, бывшей в 1569 г. В этом периоде представляется, с одной стороны, усиленное стремление Литовского государства снова отделиться от Польши, а с другой – потеря им восточных областей вследствие напора Москвы.
Четвертый период. От Люблинской унии до конца XVIII в., или разделов Польши. В этом периоде мы видим, с одной стороны, энергическое стремление польских панов к уничтожению православнорусской народности в Литовском государстве, а с другой – упадок, анархию и разложение самой Польши, чем старается воспользоваться Москва, чтобы нанести ей последние удары, а затем политическая смерть Польши.
Пятый период. Этот период начинается от разделов Польши и продолжается до настоящего времени. В этом периоде также замечаются два главных явления: с одной стороны, желание русского правительства осуществить то древнее стремление литовского народа, которое обнаружилось в нем еще во времена его независимости, именно: слияние с русскою народностью, а с другой стороны, стремление поляков помешать этому желанию русского правительства, а отсюда снова борьба, но борьба неравная и только ведущая к гибели польской национальности.
Первый период
Легендарный
Географическое распределение литовских племен. Происхождение литовцев. Древние известия о литовцах у иностранных писателей. Тысячу лет тому назад литовцы жили там, где и теперь живут, то есть в областях рек Немана, 3. Двины и Вислы. Но только они тогда занимали большее пространство, чем в настоящее время, да и числом их теперь менее, чем десять веков тому назад: страшные и губительные войны, моровые поветрия, порабощения соседей истребили их больше чем наполовину. Из восьми племен, на которые тогда делились литовцы, едва уцелели три: собственно литовцы, жмудь и латыши .
В X в. литовцы делились на следующие восемь племен:
Собственно литовцы. Племя это было самое многочисленное. Заселяло оно земли, лежащие по среднему течению Немана, а также по бассейну его притока Вилии, то есть нынешнюю губернию Виленскую и северные части губерний Гродненской и Августовской.
Жмудь. Племя это жило по правому берегу нижнего течения р. Немана до моря, а также в бассейне и на притоке Дубиссы, и в верхнем течении Виндавы, то есть в нынешней Ковенской губернии. Собственно литва и жмудь тесно были связаны между собою, язык их так сходен между собою, как русский с белорусским. Оба эти народа составляли ядро Литовского государства.
Ятвяги. Жили по нижнему течению Западного Буга и в Беловежской Пуще, то есть в западной части Гродненской губернии, Седлецкой и средней части Августовской. Так как племя это на юге врезывалось в русские земли, то оно раньше всех других литовских племен пришло в столкновение с русскими князьями. В начале XIII в. ятвяги, как это видно из Ипатьевской летописи, должны были выдержать сильный напор галицко-русских князей. Отличаясь необыкновенною храбростью и стойкостью народного характера, они выдержали эту неравную борьбу и затем вошли в состав Литовского государства. Но чрез два столетия после этого ятвяги исчезают вследствие натиска поляков, желавших сделать их католиками и ополячить.
Пруссы. Обитали между нижним течением Немана и Вислы вдоль морского берега. С начала второй четверти XIII в. они вступили в ожесточенную борьбу за свою самостоятельность с орденом крестоносцев и были ими покорены. Впрочем, в течение всего XIII века они, при столкновениях крестоносцев с литовцами, от времени до времени производят восстания с целию возвратить себе утраченную свободу и тем доставляют значительную поддержку литовским князьям в борьбе их с крестоносцами. Племя это ранее других литовских племен приобрело своеобразные признаки первобытной народной культуры. У него собственно получили значительное развитие народные литовские мифы, сложились эпические сказания (о Брутене и Вайдевуте), выработалось и установилось жреческое сословие, составлявшее в продолжение долгого времени единственную объединительную связь (за исключением общих законов) между всеми коленами и народами литовского племени. Среди этого народа в первый раз открыто святилище литовцев Ромове и при нем найден главный жрец Криве-Кривейто.
Земгола. Племя это жило по левому берегу 3. Двины, то есть в нынешней Курляндской губернии и западной части Витебской. Оно целое столетие энергически боролось за свою свободу с немцами, пока не погибло под их ударами. В конце XIII в. среди земголы явилась попытка образовать прочное государство, и на время народ этот соединился под властью даровитого предводителя Немейте, который несколько раз наносил поражения ордену и старался защитить свои границы постройкою крепостей. Правда, усилия эти ни к чему не привели лично для земголы, но зато они удержали на некоторое время натиск немцев на остальные литовские племена и этим помогли образоваться Литовскому государству.
Корсь или куроны. Племя это занимало полуостров, образуемый Балтийским морем и Рижским заливом, то есть оно жило в нынешней Курляндской губернии. Племя это покорили немцы еще в конце XIII в.
Летголы. Племя это известно под именем латышей. В древности оно жило по правому берегу нижнего течения 3. Двины, окружало Рижский залив и упиралось в финское племя чудь, то есть занимало западную территорию нынешней Лифляндской губернии. Впоследствии немецкие крестоносцы, истребивши корсь, на ее место переселили часть летголы.
Голядь. Народ этот жил совершенно отдельно от остальных литовских племен. Он занимал область, лежащую между реками Протвою и Угрою (притоками Оки), или нынешние уезды Калужской губернии, именно: Боровский, Малоярославский, Медынский, Тарусский и Калужский. Племя это составляло как бы островок среди двух славянских племен – кривичей и родимичей. Как оно попало туда – неизвестно.
Но теперь вот вопрос: откуда произошли литовцы и как попали в вышеозначенные области? До шестидесятых годов XIX в. вопрос этот считался очень важным и сильно занимал всех ученых, интересовавшихся историею Литвы. Мы знаем, что нет ни одного народа в мире историческом, о происхождении которого не было бы составлено разного рода сказок и басен, а равным образом предположений и догадок. Литовскому же народу едва ли не посчастливилось в этом отношении пред всеми другими народами: откуда только его не производили и к какому только народу не приноравливали, и каких басен и сказок не писали о нем!
ВЛАДАС БУТЛЕРИС
(1867 — 1945)
Влад Бутлер родился в Цивилске, Казанской губернии в семье литовского дворянина высланного из Литвы за участие в восстании 1863 года.
Окончил С.-Петербургское коммерческое училище и Тверскую юнкерскую школу, с 1893 по 1911 служил приставом, полицмейстером в различных городах России. В Первую мировую войну был на фронте. В 1919 вернулся в независимую Литву и записался добровольцем в Литовскую армию, но вскоре вышел в отставку.
С 1929-1939 написал на русском языке серию романов о жизни семьи сосланного в Сибирь литовца за участие в восстании 1863 года: «За что?», «По терниям житейским», «В когтях вампира», «Прошу встать -суд идет» и «Возвращение человеческих прав».
Литву покинул в 1944 году, поселившись в Чехии где и умер.
ЗА ЧТО?
Глава 1
Неожиданные гости
Лето было на исходе. Стоял прекрасный солнечный день. На лазурно-бирюзовом небосклоне не было ни одной тучки. Белые и светло серые облачки гармонировали и как бы окаймляли своими рамками восходящее на свою высоту солнце. Шел еще девятый час утра, а было уже очень тепло и становилось даже жарко.
Жители местечка Лелюны, Вилькомирского уезда Ковенской губернии, были не только удивлены, но и встревожены: через площадь местечка верхом на лошади несся им всем хорошо известный, гроза их мест, заседатель, присланный на усиление полиции по Вилкомирскому уезду. Носились слухи, что он имеет особо важное поручение и полномочие, и все его боялись. Он, усердствуя, размахивал плетью по сторонам, хотя на пути никого не было. Вслед за ним мчалась тройка, запряженная в тарантас. Колокольчик под дугой мощно оповещал, что едет начальство. В тарантасе сидело двое: один военный, а другой в партикулярном платье и в форменной гражданского ведомства фуражке с кокардой. На дрожинах тарантаса, позади его кузова, были привязаны два увесистых и объемистых сундука-чемодана и еще кое-какой дорожный багаж. За этой тройкой рысцой гарцевал взвод донских казаков. Въезжая в местечко, они подтянулись и молодцевато стройно вырисовывались. Молодой офицер впереди взвода, в заломленной и лихо сбитой на правый бекрень фуражке, из под которой с другой стороны развивался основательный клок волос, покручивая свой еще слабо огустевший усик, всматривался в попадавшихся на пути девчат и молодух и жизнерадостно улыбался. «Гаврилычи», следовавшие за ним, так же ухмылялись, чуя свой конечный путь и предстоящее разнообразное развлечение… У всех у них фуражки-бескозырки с подцепками были так же сильно сдвинуты на правое ухо, а с левой стороны у каждого торчал солидный чуб. У некоторых в левом ухе была серьга.
Этот эскорт проскакал площадь, миновал костел и, свернув на улицу, понесся дальше. Толпа любопытных зевак тянулась за ними вслед.
Проехав почти что в конец улицы, заседатель остановился у очень привлекательного, выделяющегося от остальных, дома и быстро соскочил с коня. Вслед за ним, туда же подкатив, остановилась тройка и подскакавший к тарантасу взвод казаков.
- Слезай! - оборачиваясь назад, скомандовал сидевший на коне казачий офицер. В секунду , а то и меньше, все, как один, казаки кубарем слетели — свалились с лошадей.
- Отдай лошадей коноводам и за дело, - продолжал командовать офицер. Он соскочил с коня и передал его к подбежавшему к нему казаку.
- Урядник, размести лошадей и людей! - Озаботься фуражировкой и довольствием их! - Смотри, что бы все были сыты! - громко приказывал он.
В то же время заседатель так же передал свою лошадь одному из казаков-коноводов и подскочил к сидевшим в тарантасе. Он взял под козырек и что то докладывал.Затем он стал помогать выбираться из тарантаса.
Около дома все больше и больше собиралась толпа зевак, переполненных любопытством и страхом. Кто был посмелей, стал подходить поближе к тарантасу. Улица наполнялась народом. Казачий офицер обратил на это внимание. Подняв вверх нагайку и крикнув: Расходись! - стал ее махать в воздухе. Урядник, смотри в оба! Казачки, не зевай! Разгоняй! - кричал он. Этого было достаточно. Запуганный народ дрогнул, один момент — и ни одной души на улице уже не было видно. Казакам не пришлось разгонять толпу.
Приехавшие, в почтительном сопровождении заседателя, вошли в дом. Казаки стали вносить за ними вещи. Казачий офицер отдал еще какие-то приказания уряднику, который тянулся за ним вовсю, держа руку под козырек, и затем поспешил за вошедшими в дом.
Войдя в комнату, господин, одетый в партикулярное, не снимая форменной фуражки Министерства внутренних дел, спросил вышедшую им на встречу женщину: - Где хозяин?
- Ушел на службу, - ответила она.
- Где, что делает и когда вернется? - отчеканивая каждое слово, лаконически продолжал тот.
- Он письмоводитель мирового посредника. Здесь, недалеко в имении Десюнишки. Он работает там до обеда. Приходит домой в три часа дня. Иногда бывает и срочная работа, пояснила она.
- А чем именно он там так долго занимается? - допытывался он.
- Устройством крестьян. Стараются как можно лучше наладить новое крестьянское дело. Очень много работы и хлопот, - словоохотливо поясняла женщина.
- Понимаем, понимаем, даже чувствуем… - двусмысленно заметил на это спрашивавший; заседатель самодовольно улыбнулся. Он впился глазами в говорившего начальника и, пожирая его, как бы ждал приказаний подтвердить это.
-А вы кем ему приходитесь? Продолжал все тот же свой расспрос.
- Я Анна Думбрис, жена хозяина дома, ответила она и, указывая на заседателя продолжала: они меня хорошо знают, часто бывают у нас запросто, почти что каждый праздник и заезжают накануне его.
Казалось, что добродушная хозяйка рада была поговорить. Она не понимала, не чувствовала, что эти гости своим приездом несут им в дальнейшем. У нее не было к тому никакого основания.
- Да, да, понимаю, перебил ее расспрашивавший. - Вот что, добрейшая хозяйка, мы составляем часть Губернской следственной по политическим делам комиссии. Имеем особые чрезвычайной важности поручения и приехали сюда, чтобы поработать на месте. - При этих словах заседатель и казачий офицер, самодовольно усмехаясь, переглянулись…
КОНСТАНТИН ГУКОВСКИЙ
(1857 — 1908)
Закончил Киевский университет, преподавал в Ковенской мужской гимназии. В 1885 году назначен секретарем губернского статистического комитета и много лет редактировал «Памятные книжки Ковенской губернии», в которых, и приложениях к ним, печатал исследования по истории, экономике и культуре Литвы.
ГОРОД КОВНА
Краткий историко-статистический очерк.
I.
Географическое положение. Губернский город Ковна расположен па правом берегу р. Неман и левом берегу его притока Вилии при впадении ее в Неман на 754 версте С.-Петербургской -Варшавской ж. д. по направлению к Вержболову и на 192 версте от Двинска по Петербургско-Варшавскому шоссе. На градусной сетке положение города определяется 54°53'51"и 54°54’10” северной широты и 6°26’29” и 6°25’15” западной долготы от Пулковского меридиана. По этим данным площадь города определяется в 517 дес. 794 с., кроме выгонной земли.
Высоты города Ковны достигают 150 — 180 футов над уровнем р. Немана, а Зеленая гора, по барометрическому нивелированию, возвышается над уровнем Балтийскаго моря на 365,7 англ. фута.
Как следует заключить из плана, скопированного 29 Марта 1821 года Ковенским уездным землемером, и городского инвентаря, доставленного Трокским землемером 10-Октября 1788 г. и засвидетельствованного Граничным судом 24 Сентября 1834 г. гор. Ковна того времени занимал пространство от соединении реки Вилии с рекою Неманом по левому берегу первой, вплоть до границы огородов ,Рагине“ и по правому берегу Немана до границы владения б. монастыря Кармелитов. Застроено было однако не все это пространство, а только та незначительная часть, которая ныне носит название старого города, именно: от огородов „Гай“, у соединения Вилии с Неманом, все пространство между берегами этих рек и Зеленой горой, по берегу Вили и до монастыря Бенедиктинок, по берегу Немана до огородов «Скалы» и каменной башни, где ныне городской сад и Большая Татарская улица.
Общее количество земли под постройками, площадями и огородами по означенному выше плану и инвентарю показано 10 уволок 1 морг и 105 футов, или, по другим официальным данным, 127 десятин 500 квадр. саж. сверх выгонной земли, количество которой, как следует заключить из плана, составленного землемером Пашковским в 1837 г., достигало 553 десят. 2.025 саж.
По Высочайше утвержденному 23 июля 1871 г. плану черта города Ковны определена с запада по реке Вилии на протяжени 2-хъ верст и 80 саж., с юга по реке Неману на протяженіи З 1/2 верст, с севера по земле г. Ковны, расположенной вне городской черты, на протяженіи 2-хъ верстъ и 50 саж., с северо-востока также по городской земле за чертой города на протяжении 340 саж. и с востока по земле С.-Петербурго-Варшавской железной дороги. Вошедшая в эту черту площадь города распределена па 118 кварталов, предназначенных к застройке, с указанием мест, где допускается сооружение исключительно каменных зданий и где могут быть возводимы деревянные постройки. Кроме того намечены места существующих и проектированных укреплений берегов рек Неман и Вилии, положение улиц, площадей, садов, бульваров, огородов и проч. По правилам - же Высочайше утвержденной 28 ноября 1887 г. эспланады крепости производство построек и других сооружений ограничено известными районами и поставлено в зависимость от разрешения Коменданта крепости.
Положение города в описанных границах нельзя но признать очень живописным. Вытянувшись в лучшей своей части вдоль Немана узкою длинною полосою от устья Вилии до железнодорожного моста, город взбирается по двум шоссе и нескольким тропинкам на так называемую Зеленую гору и упирается одною стороною в левый берег Вилии, а другою в Петровскую гору, покрытую редким, но вековым лесом, с красивою долиною Мицкевича в ущель ручья Гирступы.
С высот Зеленой и Петровской гор открывается чудная панорама на город с его многочисленными красивыми по архитектуре храмами, древними скученными постройками стараго города, прямыми, широкими улицами Нового плана, его садами и роскошным Николаевским бульваром. Задней кулисой для этой панорамы служит покрытый рощами высокий левый берег Немана, а боковыми—красивый железнодорожный мост в виде коридора с громыхающими по нем частыми поездами, лента плавучего моста из Старого города в Алексотский посад и убогие, густо покрывавшие правый берег Вилии хижины Вильямпольской слободы. Гордо и грозно развевающийся на батарее Зеленой горы Императорский штандарт дополняет картину и непрестанно напоминает важное значение нашего города, как могучей, неприступной твердыни - крепости, предназначенной оборонять западную окраину государства. Долина Немана и Вилии, в которой расположен город, своею чарующей живописностью вдохновляла некогда (1819 —1828 гг.), здесь проживавшего польского баяна Мицкевича, а также Сырокомлю, Поля и известного археолога и этнографа графа К. Тышкевича, совершившего и описавшего научное путешествие от истоков Вилии до Ковны.
СЕРГЕЙ ИСАЕВ
(1973)
Автор книг стихов и прозы, изданных под псевдонимом Clandestinus, а также статей и художественных произведений на исламскую тематику, публикуемых под именем Абдуррахман Ислам аль-Литуани на страницах мусульманских журналов Литвы, Белоруссии, Польши и Эстонии. В 1997 году ушел во францисканский монастырь, окончил Вильнюсскую духовную семинарию святого Иосифа, изучал богословие во Франции, в течение семи лет был монахом двух католических орденов – иоаннитов и францисканцев. В 2002 году вернулся в мир, работал редактором отдела культуры в городской газете Клайпеды. Приняв ислам, посвятил себя распространению религии, перевел и издал на литовском языке более десятка книг современных мусульманских богословов. Редактор литературного ежемесяника «Слово».
Произведения Исаева переведены на английский, арабский, литовский, немецкий и шведский языки. В 2002 году создал международный литературный клуб «Ars Magna», в который входят более 60 литовских и зарубежных членов. Составил книгу: По стопам литовских волхвов: Антология современной поэзии и прозы Клайпедского края: поэзия, проза, детская литература (Клайпеда, 2005). Он – член СП Литвы (2006). Отмечен премией «Исламский прорыв» (2006). Живет в Клайпеде.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА
После долгого и упорного изучения старинных пожелтевших манускриптов и книг Саймону Виммеру, наконец, удалось вызвать Дьявола. Как он предполагал, все церковные россказни о последнем были чистейшим вымыслом: Дьявол оказался вовсе не чудовищем - он был одет в чёрную одежду и имел внешность цветущего мужчины. Виммер предложил гостю сесть в кресло и немедленно начал излагать своё желание:
- Я пригласил вас, чтобы заключить интересующий нас обоих контракт, если, конечно, вы будете не против. Ведь вам, как известно, нужна всякая человеческая душа? Так вот, взамен я получаю от вас власть над людьми. Конечно, после моей смерти эта власть закончится...
Дьявол смотрел на него ясными глазами:
- Продолжайте, Виммер. И, по возможности, излагайте свои мысли как можно точнее.
Виммер улыбнулся и хрустнул пальцами:
- Итак, первое: мне нужна власть. Абсолютная или, по крайней мере, близкая к абсолютной, которую смогу использовать по своему усмотрению и чтобы никто не требовал у меня отчёта в моих действиях - даже вы.
При этих словах его собеседник нахмурился.
- Прошу прощения, - поспешил сказать заметивший это Виммер, - но это одно из моих главных условий. И потом, в случае заключения сделки, вы никак не должны мне мешать; ну, скажем, вы никоим образом не имеете права ускорить мою кончину или выкинуть некий подобный фокус - ведь вы, как говорят, мастер таких приёмов.
- Ну, - обиженно протянул Дьявол, играя отлично накрахмаленной манжетой, - церковь это слишком преувеличила. Никто и никогда не мог пожаловаться, что я первым нарушаю контракт. Чего-чего - а честности у меня не отнимешь...
- Ладно! - засмеялся Виммер. - Тогда приступим к соглашению.
И он указал на стол, на котором лежали два чистых листа бумаги, два пера и обоюдоострых, прекрасно заточенный кинжал. Дьявол задумчиво осмотрел эти предметы и снова поднял глаза на Виммера.
- И далась же вам эта власть, Виммер! - пробормотал он. - Но позвольте уж мне полюбопытствовать: что вы собираетесь с нею делать? Простите за нескромный вопрос: сколько вам лет?
- Сорок два, - ответил Саймон несколько обеспокоившись, - но какое отношение к нашему контракту...
- Итак, сорок два, - продолжил гость. - Предположим, что вам суждено прожить вдвое больше. Что же вы собираетесь делать с этой властью всё оставшееся время?
- Хм... - Виммер потёр подбородок. Кое-какие планы у него имелись, но только самые ближайшие; он поймал себя на мысли, что действительно не представляет себе того, на что употребит власть в течении почти полувека. - Ну, сначала уничтожу тех, кто чернит моё имя и вообще - отравляет мне существование. Затем я, как подобает всякому властителю, начну строить себе дворцы в разных частях света, приглашу туда самых лучших музыкантов, самых красивых женщин... ну, словом, я намерен чудесно проводить время.
- Для повелителя над людьми у вас довольно скромный размах, - улыбнулся гость. - И тем не менее такая сделка мне совсем не подходит.
Виммер опешил:
- Это ещё почему?
- Вы просите гораздо большего, чем в состоянии мне предложить. Судите сами - вы получаете всё, а я - только одну душу...
Саймон Виммер молча чесал затылок.
-...И к тому же, - между тем продолжал Дьявол, - вы не отдаёте себе отчёта в том, насколько вся эта власть наскучит вам ещё в ближайшем году. Мне неоднократно приходилось заключать договоры с людьми по поводу власти, только в отличие от вас многие из них просили власти ограниченной - и, смею вас уверить, были этим очень довольны. Бывали, конечно, случаи, когда просили - подобно вам - абсолютной власти, но все эти люди кончали трагически.
Виммер поднял указательный палец и открыл рот, собираясь что-то сказать, однако Дьявол не дал ему такой возможности:
- Нет, нет! В их участи я совершенно не повинен! Я даже предупреждал их об этом - также, как теперь предупреждаю вас. Власть вам очень быстро надоест, Виммер.
- Не думаю. Разве вам она надоела?
- Но ведь должен кто-то нести это бремя, вы согласны?
- Нет, уважаемый! - Саймон стукнул кулаком по столу; при этом один из листов бумаги упал на пол. - Ваши софизмы меня не убедят. Мне достаточно ясна моя цель. И если вы намерены заключить контракт - то делаем это немедленно.
Дьявол встал с кресла и тоже начал ходить по комнате. После нескольких минут непрерывной ходьбы он остановился у окна:
- Хорошо, Виммер! Я согласен.
- Правда? - Саймон даже зажмурился от удовольствия, приятная дрожь пробежала по телу. - Тогда приступим.
С этими словами он взял было в руку кинжал, но Дьявол плавным движением остановил его:
- Подождите! Я имею небольшую поправку...
- И в чём же она заключается? - подозрительно спросил Виммер, исподлобья глядя на гостя.
- Сейчас я проанализировал все возможные варианты вашего царствования. Власть, как вам известно, всегда порождает ещё большую жажду власти. Для начала вы удовольствуетесь своей страной. Когда вам это покажется незначительным, вы захватите весь континент. Я не знаю, сколько времени займёт у вас после этого подчинение своей власти всей планеты - но то, что это произойдёт обязательно, у меня нет ни малейших сомнений.
- Ну и что же тут такого? - недоумённо пожал плечам Виммер. - Разве это превышает условия контракта?
- Это - нет. Но не забывайте - ведь у вас абсолютная или почти абсолютная власть, как у Высших Сверъестественных Существ. Понимаете? Тогда на Земле будут уже три силы: Бог, Дьявол и Виммер. К тому же вы - неподотчётны ни одному из нас. А нам с Богом лишний конкурент не нужен.
- Но даже если так и случится, то ведь всё закончится с моей смертью, - попытался успокоить Дьявола Саймон.
- И тем не менее, - упорствовал гость, яростно смахивая пылинку с рукава. - Конечно, вы умрёте. Но кто знает, что вы натворите до своей смерти? Кто знает, что взбредёт вам в голову? Ведь вы - почти абсолютный властелин; и даю голову на отсечение, что вам до безумия захочется стать абсолютным, стать Богом. Представим на минуту, что вы захотите свергнуть даже меня - и по контракту я не буду иметь права вам помешать! Это когда-нибудь закончится, но приятного для меня всё-таки мало...
Саймон серьёзно думал над словами Дьявола. Бесспорно, последний был во многом прав; Саймон пришёл к выводу, что он совершенно недооценил всё возрастающую жажду власти.
- ...Я уж не говорю о том, - продолжал гость, - во что может вылиться ваше правление; может, мне придёться исправлять его последствия не одну сотню лет. Никому не известно, куда вы можете зайти... например, с жестокостью или милосердием. Видите, насколько ужасной может оказаться для всех ваша власть в таких поистине астрономических масштабах!
- Ах, да! - Саймон вопросительно посмотрел на Дьявола. - Какую же поправку вы хотите внести, чтобы выкрутиться из положения? Если речь идёт об Адском Троне - то обещаю вам на него не претендовать. - Он секунду помедлил и добавил, улыбнувшись. - Божий Престол тоже от этого автоматически застрахован.
- Нет, дорогой Виммер! Делайте, что хотите - ваша власть, как говориться... - Дьявол усмехнулся. - Но чтобы наш договор был обоюдовыгодным, я хочу предложить вам ещё кое-что.
- Конечно, я понимаю! Мне и самому теперь кажется, что за одну душу награждать абсолютной властью с чёрт знает какими последствиями, - тут Саймон рассмеялся, - чистейшее безумие. Так что докидывайте на свою чашу весов ещё что-нибудь - и мы квиты.
- Да, я вижу, вы меня прекрасно поняли. И поэтому предлагаю следующее: перед непосредственным получением власти вы проведёте в полном одиночестве ровно сто и один день.
Виммер слегка нахмурился:
- Не пойму - зачем это нужно? И, признаюсь - ждал я вовсе не такого предложения...
- Наоборот, это самое лучшее - сменить абсолютное одиночество на абсолютную власть сразу. Вообразите себе такую резкую смену действия! Какой эффект!
- Это понятно, - пробубнил Виммер, - но только где вы собираетесь устроить такое одиночество? Люди сейчас повсюду. Их нет только в Аду и в джунглях Амазонки. Вероятно, вы и воспользуетесь одним из этих мест?
- О, зачем же? - Дьявол снова начал теребить манжету. - Всё обстоит гораздо проще: милях в двухстах отсюда находится принадлежащий мне старинный замок. Там вы и проведёте положенное время.
- В замке? - Виммер заметно оживился и повеселел. - Что ж, я, пожалуй, согласен. Каковы будут ваши условия?
- Их немного. Итак, первое: попав в замок, вы не имеете права покидать его ни на минуту - в противном случае наш контракт немедленно расторгается. Во-вторых: в замке пребывать вам придёться в полной тишине - вы не услышите даже пения птиц, даже шума ветра; единственное, что я разрешаю вам слышать - так это ваш собственный голос.
- Не имею дурной привычки разговаривать сам с собою вслух! - прервал его Виммер.
- Прекрасно! - одобрил Дьявол. - Далее. О пище не беспокойтесь - вы всегда найдёте в трапезной всё, о чём только пожелаете подумать.
- О! - снова не удержался Саймон и хлопнул в ладоши. - Это мне нравиться! С вами чрезвычайно приятно иметь дело!
- Можете в этом не сомневаться, - любезно заверил его гость, ничуть не смущаясь тем, что его так часто перебивают. - Вы можете гулять по всему замку, где вам вздумается; можете гулять в прилегающем к нему большом саду - никаких запретных мест я не устраиваю. Ровно через сто и один день я снова явлюсь к вам - и кто знает: может, мне придёться тут же поздравить вас со вступлением на земной престол?.. Подумайте: подходят ли вам такие условия?
Саймон Виммер в волнении забегал по комнате. Несколько раз он даже схватился руками за голову, чтобы унять поток самых противоречивых мыслей. "Да - или нет? - думал он, искоса поглядывая на Дьявола; тот задумчиво рассматривал через окно шпиль высящейся над крышами домов старой немецкой кирхи. - Быть - или не быть? Ведь, в сущности, что это значит: сто дней в одиночестве? Разве так уж много?.." "Нет, не сто - а сто и один день!" - вдруг сказал ему какой-то внутренний голос. "Ну, с этим особенно нечего считаться! - ответил ему Виммер. - Днём больше, днём меньше - не велика разница."
Он закрыл глаза - и на секунду представил себе, как по прошествии этого времени он выходит из замка: впереди него шёл сам Дьявол, а весь мир лежал у ног Виммера, но ещё не подозревал об этом.
Саймон открыл глаза и увидел, что Дьявол пристально наблюдает за ним.
- Ну! Так каким же будет ваш ответ? - спросил он тихим спокойным голосом. Виммер подошёл к бару и, открыв его, извлёк на свет уже начатую бутылку водки "Smirnoff" и две рюмки. Налив обе до половины, он кивнул Дьяволу головой и залпом выпил свою порцию. Ему показалось, будто гость усмехнулся.
- Я согласен! - сказал наконец Саймон, утирая губы. - Присоединяйтесь! За удачный контракт! - и он кивнул головой в сторону ещё не тронутой Дьяволом рюмки.
Его собеседник рассмеялся:
- Извините, Виммер, но я не пью. Во всяком случае, сегодня ещё не время... Что ж, тогда закончим поскорее все канцелярские формальности - и в путь!
- Чудесно! - Саймон и не заметил, как очутился возле стола и сделал кинжалом небольшой надрез на левом безымянном пальце; тем временем Дьявол аккуратно, каллиграфическим почерком заполнил оба листа текстом договора и протянул их Виммеру на подпись. Саймон перекрестился и подписал бумаги...
- А это ещё зачем? - удивился Дьявол, заметив его последнее действие. - Вы мне казались человеком образованным и лишённым всякого рода предрассудков.
- Понимаете ли, - честно признался Виммер, краснея как помидор, - мне сейчас немного стало не по себе...
- А, пустяки... - Дьявол ловко поставил свою подпись на листах; один из них он немедленно перегнул пополам - и тот словно исчез в складках его одежды, второй же передал Виммеру. - Я ещё никогда не видел человека, который бы не дрожал, заключая со мною сделку. Церковь, знаете ли, наложила на меня весьма тёмное клеймо... Я вижу, вы уже готовы? - и он осмотрел фигуру Саймона, который успел накинуть себе на плечи старый неглаженный плащ. Виммер ответил прищёлкиванием пальцев - и открыл входную дверь, учтиво пропустив гостя вперёд.
Когда они спускались по лестнице, то у него было чувство, что на самом деле нет никакого Дьявола; что не заключал он с ним никакого контракта - и что он вообще через мгновение проснётся. Но нет: контракт, свёрнутый в трубку, лежал у него во внутреннем кармане плаща (Виммер даже потрогал его рукой); Дьявол, спускаясь по лестнице, проклинал дворника, содержащего дом в таком беспорядке и нечистоте; однажды, перед последним пролётом, он даже споткнулся об угол мусорного ящика. Саймону (странное дело!) даже стало немного стыдно за своё неубранное жилище. Ну, да ничего! Скоро он сможет пригласить Дьявола в один из своих многочисленных дворцов, где тот не сможет к чему-нибудь придраться.
На улице их ожидала красивая большая карета; в упряжке было шесть отличных, породистых чёрных лошадей. Бородатый кучер поклонился им обоим - и вскочил на козлы. Его лица Виммер не рассмотрел.
- А это кто такой? - спросил он Дьявола, когда они сели в карету и двинулись с места. - Ваш кучер? Человек?
- Нет, дорогой Виммер, это - один из низших демонов. Но тем не менее он первоклассный парень - с таким в дороге не соскучаешься. Мигом довезёт, куда прикажут.
- Но двести миль - это немало!
- Не извольте беспокоиться, будущий повелитель! На это расстояние мой кучер затратит несколько часов. А в дороге мы тоже не останемся без дела... - Дьявол достал откуда-то колоду игральных карт. - Не хотите ли в покер? В преферанс?
Всю дорогу до замка Саймону было весело. Дьявол оказался исключительно приятным собеседником; он рассказывал различные истории своей жизни, перемежая их всякими анекдотами - Виммер смеялся от души и чувствовал себя превосходно.
Но вот на горизонте показались две одиноко возвышавшиеся над лесом башни; Дьявол сказал, что это и есть конечная цель их путешествия. Саймон ещё раз выглянул в окно кареты: повсюду простирались поля; время от времени попадались небольшие деревни. Дорога шла по самому берегу извилистой реки; в воздухе носилось благоухание цветов и чистой воды.
- Замечательно! - воскликнул Виммер, набирая полную грудь воздуха. - Можно с радостью просидеть в одиночестве сто дней только ради проделанной дороги!
"Нет, не сто, а сто и один день!" - снова проснулся внутренний голос Виммера. "Заткнись!" - он и не заметил, что произнёс это слово вслух; Дьявол при этом рассмеялся. Саймон виновато улыбнулся и откинулся на подушки.
В поле, неподалёку от замка, работало несколько крестьян; шум колёс привлёк их внимание и они увидели карету, которая медленно ехала по направлению к замку.
- Смотри-ка! - сказал пожилой крестьянин в соломенной шляпе, обращаясь к друзьям. - Никак в замке объявился новый хозяин?
Карета скрылась в парке перед замком; до мужчин донёсся скрежет открываемых ворот.
- Похоже на то, - ответил ему молодой рабочий с ведром в руках, - замок ведь пустует почти месяц. Наверное, это - очередной родственник бывшего владельца замка.
- И предыдущего тоже, - снова сказал пожилой.
Ещё раз посмотрев в сторону башен, мужчины молча вернулись к работе.
Виммер вышел из кареты и стал осматривать двор. Вслед за ним вышел Дьявол:
- Послушайте, Виммер! Вы ещё успеете осмотреть тут всё и без меня! Идёмте - вам надо познакомиться с помещением.
Они прошли под сводом над лестницей из чёрного камня и оказались в огромном зале. У Виммера от всего увиденного разбежались глаза, но Дьявол не дал ему возможности выразить свой восторг:
- Я говорю вам ещё раз - осмотрите всё без меня; благо, времени у вас предостаточно... Запоминайте: спать вы можете в любом зале или комнате, смотря по вашему вкусу. Пищу вам достаточно только пожелать. В вашем распоряжении хорошая библиотека; словом, вы найдёте здесь много интересного и удивительного.
- Конечно, конечно, - поспешил ответить Саймон, разглядывая какой-то витраж.
- Условия вы помните, надеюсь? - Дьявол погрозил ему пальцем. Виммер кивнул. - Хорошо. Если что-нибудь забудете - перечитайте договор... А мне следует вас покинуть: у меня на сегодня ещё целая куча дел... Счастливо оставаться!
Дьявол махнул на прощание рукой - и мгновенно исчез. Виммер, прыгая по ступеням лестницы, выбежал во двор: карета словно испарилась - даже на траве не осталось никаких следов её недавнего пребывания. Подойдя к воротам и с силой толкнув их Виммер убедился, что они закрыты. И тут на него снизошла радость: он снова вбежал в большой зал и воскликнул:
- Водку сюда! Вино! Лучшую закуску! Я хочу пировать в этот день, когда мои надежды начали сбываться!
Онемевший от удивления, он смотрел на огромный стол из красного дерева, на котором словно по волшебству появлялись упомянутые им напитки и еда. Плюхнувшись в одно из больших кресел, на рукоятках которых были вырезаны львиные головы, Виммер безостановочно выпил две рюмки водки. Восторг распирал его. Вот сейчас бы переговорить с кем-нибудь о будущем! О грандиозных планах, которые сотнями возникали в его мозгу; они тут же забывались, но на их место немедленно приходили новые...
Он слегка перекусил и решил осмотреть замок, которому в ближайшие три с лишним месяца надлежало стать его резиденцией. "Все великие короли и цари до начала правления частенько отсиживались в неизвестных замках и даже лесах, - вспоминал он историю, двигаясь по широкому коридору с высоким потолком. Около стен находилось множество античных статуй; сами стены были увешаны шедеврами живописи и старинным оружием. Повсюду, несмотря на солнечный день, горели десятки факелов. - О них никто не подозревал, когда они неожиданно являлись в мир и начинали диктовать ему свою волю. Да, и у них тоже перед годами правления лежали годы одиночества и неизвестности... Но мне-то в этом отношении проще! - Виммер улыбнулся, разглядывая старинный двуствольный пистолет; тот висел на стене не слишком высоко и при желании до него можно было дотянуться. Рядом висела огромная боевая секира и четырёхгранный морской кинжал. - Мне надо провести в одиночестве всего сто и один день (Саймон не хотел больше связываться с внутренним голосом, предпочитая отныне называть полный срок своего добровольного заключения) - а потом... потом..."
Виммер не удержался и начал танцевать. Странно: он никогда этим не занимался, да и не умел (во всяком случае был уверен в том, что не умеет) танцевать. Нет! Движения давались ему очень легко. Минут пять он кружился вокруг статуй; их каменные и деревянные лица - как зеркала - отражали его радость: Изида улыбалась вовсю; Аполлон явно хотел повторить все движения Виммера, не будь он каменным; и даже мрачный Карл Великий разделял его непрекращающийся восторг.
Смеясь и немного задыхаясь от своего первого в жизни танца Виммер бросился на старинный диван японской работы, который мягко принял его тело. Он положил голову на подушку и перевернулся на спину, рассматривая чудесную роспись потолка: на нём был великолепно передан красками рыцарский турнир - люди и лошади смешались в одну кучу; внизу, под ними - поверженные друзья и враги, а над ними - улыбающиеся Луна и Солнце. Хоть сам Виммер и не имел никакого отношения к искусству, но он понял, что над потолком замкового коридора работал настоящий мастер.
Тут же ему пришло в голову, что неплохо бы начать список различных реформ и преобразований мира, когда он вступит во владение им; ведь он может многое позабыть за эти три с лишним месяца. Он поднялся с дивана и зашёл в ближайший зал в поисках стола с письменными принадлежностями. Этот зал явно был музыкальным: в центре его находился большой немецкий рояль; около стен в специальных стойках и шкафах пребывали различные музыкальные инструменты - виолончели, скрипки, гобои, трубы... На маленьких столиках лежали старые нотные тетради; их страницы были покрыты небольшим слоем пыли.
- Странно! - удивился Виммер. - Дьявол сказал, что я не смогу слышать здесь ничего, кроме своего голоса... - он подошёл к роялю и поднял крышку с клавиатуры. - Однако стоит мне дотронуться до любой из клавиш...
Он надавил на одну из них, ожидая чистой и звонкой "ля". Звука не последовало. Виммер надавил на "до", на "фа" - тот же результат. Тогда он резко нажал пальцем на начальную клавишу первой октавы и провёл по всей клавиатуре инструмента. На его пальце осталась пыль, но ничто не нарушило тишины замка... Виммер сделал шаг назад и дёрнул за одну из струн контрабас - тишина. Вдруг он расхохотался:
- Чёрт побери! - воскликнул он, смеясь. - А Дьявол-то не солгал!
Он громко хлопнул в ладоши - и когда этот звук замер, Саймону впервые стало отчётливо ясно, что его полное одиночество началось.
Он тихо, стараясь не стучать каблуками, перешёл в соседний зал. Судя по словам Дьявола здесь и находилась библиотека. Но не книги сейчас интересовали Виммера - он радостно бросился к письменному столу. Сбросив с него несколько старинных фолиантов он обнаружил под ними несколько перьев и полную до краёв чернильницу. Рядом лежало несколько чистых листов пожелтевшей от времени писчей бумаги.
Света в зале хватало, но Саймон, для пущей важости дела, достал из кармана зажигалку и зажёг несколько свечей в большом бронзовом канделябре. Теперь его рабочее место выглядело таинственно и внушительно: повсюду - огромные стеллажи с книгами, а вцентре зала - он сам за большим рабочим столом, при свечах, решает судьбу народов и материков.
"С чего бы мне начать? - подумал он. - Какой королевский эдикт должен быть выпущен в первую очередь?" На помощь Саймону пришёл его внутренний голос: "Поскольку ты не имеешь других собеседников, то я буду помогать тебе в твоих делах... Ты задумался о начале? Ха-ха! Поистине, ты - глупец! Что делают императоры и просие им подобные при восшествии на престол? Они объявляют о себе! И это - первым делом!"
Поблагодарив своего советчика, Виммер набросал несколько первых строк: "Сегодняшний день объявляется началом Новой Эры. Нет больше никаких королей, императоров, президентов. Есть тролько Я. Я - Великий Император Планеты, Бог среди людей..." - Виммер перечитал написанное; он поймал себя на мысли, что титул, которым он решил себя обозначить, звучит как-то просто и по-обыденному. Он подумал ещё немного, глядя на пламя свечей, на ряды книг вокруг - и зачеркнув предыдущее, написал: "Грозный и Милосердный Абсолютный Монарх..." Нет, это ему тоже не понравилось. Над титулом он думал более часа - всё получалось расплывчато или незаконченно. Виммер решил отложить это до лучших времён - он сам устроит конкурс среди своих министров и поэтов на лучший титул для своей особы. Победителю конкурса, конечно, он пожалует небольшую страну, которую тот сможет передавать детям по наследству.
ЛЕВ ЛЕВАНДА
(1835 — 1888)
Писатель, публицист, просветитель, сторонник ассимиляции евреев в российском обществе, а впоследствии сторонник их эмиграции в Палестину. Считается одним из самых известных еврейских писателей России XIX века.
Происходил из небогатой еврейской семьи. Учился в Минске и Вильне в раввинских училищах, В 1854 году по окончании учебы по педагогическому отделению назначен учителем еврейских предметов в Минском казенном училище, в котором прослужил до 1860 года. В 1861 году назначен на должность «учёного еврея» при Виленском генерал-губернаторе, работая на этой должности 32 года; отвечал за планирование и подготовку книг по еврейским исследованиям. С 1850 года помещал в различных изданиях фельетоны под псевдонимом Лиднев; печатал повести и рассказы в «Рассвете», «Сионе». Во время польского мятежа был корреспондентом «Санкт-Петербургских Ведомостей», его «Письма из Вильны», богатые этнографическими сведениями, послужили толчком к назначению Леванды редактором «Виленских Губернских Ведомостей».
Наиболее известные произведения: «Очерки прошлого» (1870); «Типы и силуэты» (1881); исторические повести «Гнев и милость магната» (1885) и «Авраам Иозефович» (1887); романы «Депо бакалейных товаров. Картины еврейского быта», «Исповедь дельца», «Горячее время» («Еврейская Библиотека» 1871—1873 годы).
ГОРЯЧЕЕ ВРЕМЯ
Роман из последнего польского восстания
Книга третья
XII
Между тем как проходили события, рассказанные в последних главах, в Прачечном переулке, в нижнем этаже очень старого каменного дома, тихо, но решительно догорала честная, трудовая, но грустная жизнь поэта Шарашкевича, одного из сверхштатных или почетных членов народного жонда.
Тадеуш Шарашкевич был одним из тех оригинальных поэтов, которых провидение обыкновенно посылает народам во время их нравственного и политического упадка, которые своим тонким чутьем чуют приближение смерти дорогой им родины и которые, все-таки, не хотят верить в неминуемость роковой развязки, надеясь своим могучим, вселюбящим духом вдохнуть новую жизнь, новые силы в изболевшее тело, обреченное разложению. Какой из приближавшихся к гробу народов не имел своего Иеремии7, с растерзанным сердцем, с кровавыми слезами на глазах, певшего ему отходную? Поляки нашли своего Иеремию в Тадеуше Шарашкевиче.
<...> В вдохновенных строфах воспевал он плуг, сельскую хату, под соломенной крышей которой живут труд, честность, дружба, и ...незаслуженные слезы, взывающие к Богу о мести утопающим в неге дармоедам, погубившим дорогую родину… Утопающие в неге дармоеды
ЯРОСЛАВ МЕЛЬНИК
(1959)
Украинский писатель, философ и критик, проживающий в Литве. Родился в Украине, закончил Львовский университет и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького в Москве. Прозу печатал в «Литературной газете», «Литературной учебе» и других изданиях России. В «Новом мире» выступал в качестве критика.
Лауреат многочисленных конкурсов и премий, автор более десяти книг, изданных в европейских странах. Многие книги неоднократно входили в число лучших литовских и украинских книг года. «Конец света», «Дальний космос» и «Маша, или постфашизм» вошли в пятерку лучших литовских книг по году издания, «Дорога в рай» ("Kelias ; roj;") в 2010 году вошла в двенадцать самых креативных литовских книг и была номинирована на Европейскую книжную премию. Книга «Парижский дневник»(2013) стала бестселлером в Литве.
КНИГА СУДЕБ
Рассказ
1
Поначалу ее приняли за очередную мистификацию. На этого психа, чей склад был забит восемью миллионами томов, подали в суд сразу триста тысяч людей. В разных странах. Потому что это было кощунством — то, что сделал этот богач, угробивший почти все свое состояние на напечатание восьми миллионов толстенных томов. Безусловно, это был клинический случай. Напечатать даты смерти всех ныне живущих на планете мог только сумасшедший. И главное, проделав это свинство, он сразу онемел. Онемел ли он на самом деле, никто не знал, но факт, что с тех пор, как его схватила полиция, он не произнес ни слова. И вообще не реагировал на расспросы. А вскоре он странно умер, во время очередного допроса, свалившись со стула, как будто сраженный стрелой. Помощник следователя, присутствовавший при этом, говорил, что именно таким было его впечатление: как если бы в окно влетела стрела, выпущенная из лука индейца, и пронзила сердце этого злоумышленника. Но конечно, никакой стрелы не было, окна во время допроса были не только закрыты, но и плотно занавешены металлическими шторами.
Вообще вся эта история с самого начала выглядела более чем странно. Если б человек все свое состояние проиграл в карты или подарил любимой женщине или даже нищему с улицы, это можно было бы понять. Можно было бы хоть как-то, с натяжкой, но объяснить. Любое безумие имеет свое объяснение. Но в сборе информации о всех жителях планеты и в печатании дат их смерти было слишком много ума. Слишком много разумных усилий. И это-то вселяло ужас.
Поначалу воспринявшие все это как шутку, как черный юмор, газеты вскоре перешли к возмущению и брани. Ибо кому же приятно читать о дате своей смерти? Миллионы домохозяек раскаляли телефонные трубки редакций, телевидения и полиции докрасна. Говорят, сумасшедшего арестовали сразу же, как только жена президента той страны, в которой он жил, прочитала, что умрет через четыре года и пять дней. А президенту обещалась долгая жизнь.
Вскоре выяснились и некоторые детали. Преступник, оказывается, имел доступ к международным центрам электронной информации, так что ему ничего не стоило получить фамилии и имена жителей планеты. Остальное — дело техники и времени.
Так бы и стало это событие очередной сенсацией, о которой спустя месяц уже никто не помнит, если бы приумолкнувшие было газеты не взорвались вторично. Начали поступать сигналы от родственников только что умерших людей: люди умирали в точности по «Книге судеб»! Невероятно, но это было именно так. Причем, как вскоре оказалось, исключений не было. Даже те, кто, зная о дне своей смерти, сидели целый день дома, все равно умирали, кто от чего. Чаще всего останавливалось сердце, но отказывали и почки, и другие органы. Также заметили, что многие заболевали за какое-то время до роковой даты, так что в назначенный день болезнь и достигала пика. Те же, кто не интересовались особо «Книгою судеб» или просто не слышали о ней (а были и такие), те часто погибали на улицах, от несчастных случаев или, ничего не зная о своей дате смерти, кончали с собой в психологическом кризисе. Убийства тоже совершались по «Книге». И убийцы конечно же понятия не имели, что убивают в «положенный» день.
В общем, это был ужас. Кто-то поджег склад с книгами, и все они сгорели. Но обнаружилось, что существуют другие склады с экземплярами «Книги». И к тому же «Книга» была записана на компактные диски, и любой человек, в принципе, мог заложить диск в компьютер и набрать свою фамилию или фамилию родственника.
Что это могло быть? Существование высшей силы стало самоочевидным. Никто не мог теперь отрицать ее. Расходились только во мнении, Бог ли это или какой-нибудь чисто технический Высший Разум. Если это был Бог, то Он зачем-то решил явить Себя, выбрав для этого случайного человека. И непонятно было, зачем Он это сделал, что это все означает. Если же это были какие-то инопланетяне, контролирующие и, быть может, программирующие судьбы, то они просто передали человеку, работавшему в электронном центре, цифровую информацию. Как говорится, «с компьютера на компьютер». Но опять же — зачем? С какой целью?
Как бы там ни было, жизнь не остановилась. Странно, но не остановилась. Какой-то чудак ради эксперимента убил себя «раньше срока». После него не выдержали нервы еще у нескольких тысяч. Оказалось, раньше срока умереть все же можно, что было нелогичным и малопонятным. Но вот пережить срок — нельзя. Не удавалось никому. Даже детям. Дети, те ничего не знали и были единственными, кто жили, как еще недавно жили все. Счастливые!
2
Жена моя уже спала, когда я вернулся от приятеля. Дисков было еще не много, к тому же на одном диске помещались фамилии лишь на одну букву. Не так-то просто было тому, кто хотел получить информацию. Моя жена Лена сказала, что не желает узнавать, потому что не сможет тогда жить. И так поступали многие. Правительства некоторых стран издали указы об изъятии и уничтожении книг и дисков. Но кто хотел, тот узнавал и в этих странах.
— Коля, зачем? — говорила мне жена, увидев мой первый порыв «узнать правду». — Не ходи, я прошу тебя.
— Но Лен… Это же правда.
— Зачем нам она, Коля? — По ее лицу текли слезы. — Ну да, да, мы все умрем. И пусть. Наша Сонечка, наш Игорек, ты, я — все умрем. А сейчас мы живем, сейчас нам нужно жить.
Я поклялся ей не узнавать. А сам пошел к Перитурину и все узнал. Мы сидели с ним у компьютера, и Перитурин, икая, говорил:
— Смотри, Коль. Ты умираешь шестого мая, а я через год, четырнадцатого апреля, — и глупо улыбался. Казалось, он не понимает.
— А твоя Ленка…
— Заткнись! Сука!
Я ударил Перитурина в скулу, и Перитурин заплакал. И тут я подумал, что Перитурин же умрет, а я его в скулу ударил ни за что ни про что, и сам заплакал.
Когда я вернулся, в моей голове было ясно как днем. Лена спала. Ее веки вздрагивали, как если бы ей снился страшный сон.
Лена должна была умереть через двенадцать лет, а я через шестнадцать. Что мы за это время успеем сделать? Мало, очень мало. Но все же больше, чем бедная Клава, жена Перитурина. Той осталось два года. Я сидел в полумраке у кровати жены и удивлялся. Удивлялся тому, как я размышляю. В этих размышлениях было что-то чудовищное. Как и в моих чувствах. Потому что я, немного огорчившись, что переживу Лену и придется четыре года жить одному, все же радовался, что нам с Леной больше повезло, чем Перитурину с женой. И оба ребенка у них умрут молодые, а у нас только один, Игорек, в четырнадцать лет. А Сонечка проживет целых восемьдесят четыре года!
Я поднялся и пошел в детскую. Сонечка спала как ангел, полураскрытая, дыша носом. Она еле помещалась в кроватке. Надо скоро покупать большую кровать. Я улыбнулся и пошел спать. К Игорьку я не решился приблизиться.
3
Не знаю почему, но с того дня, а вернее, вечера я Сонечку стал любить больше, чем Игорька. Хотя должно было бы быть наоборот. Сонечке предстояла долгая жизнь, ей, скорее всего, судилось быть матерью, продолжить род. Игорек же умирал в четырнадцать лет. Конечно, было бы жестоко, зная об этом, не развивать его. Но зачем? На этот простой вопрос я не мог ответить. «Папа, а когда я вырасту, я полечу на самолете?» — «Да, Игорек, да». Что он успеет в жизни? Успеет ли полюбить? Что успеет узнать?
Не было денег, и я пошел на биржу труда. Мне предложили за копейки работать для одной фирмы. Нормальных денег сразу не дает никто. Вот если честно послужишь, тогда, быть может, постепенно начнешь получать нормальные. В этом был какой-то абсурд: зная, что я через шестнадцать лет умру, идти работать за копейки. Но хлеб, который надо было кушать, стоил именно копейки…
Лена, приходя с работы, падала на кровать и лежала полчаса — так уставала. Чем меньше получаешь, тем тяжелее вкалываешь. На что тратим свою жизнь? А что делать? Маленькие деньги зарабатываются большим трудом, а большие деньги… тоже большим трудом, но иного рода. Но куда нам до больших!
Неожиданно к нам приехали мать с отцом, мои. Мать умрет через год, отец — через три. А говорили они о какой-то капусте. Потом отец сказал, вставая: «Я тебя предупреждал, что твоя профессия никому не нужна, а ты меня не слушал». Почему он такой злой? Ведь ему всего три года осталось. Мать все жаловалась на сердце.
Сонечка, которая проживет восемьдесят четыре и увидит конец следующего столетия, училась ходить, держась за палец бабушки.
В четверг позвонил Перитурин и позвал на рыбалку. Я ожил, решил отпроситься с работы. Знал, что посмотрят косо, но не мог не поехать.
На рыбалке было прекрасно. Перитурин поймал восемь карасей, я три окуня и четыре карася.
— Коля, живем! — сказал мне Перитурин.
— И как если бы никакой «Книги судеб»!
В кустах заливались птицы, ветерок гнал к нашим ногам мелкие волны.
— Красотища! — сказал Перитурин.
— Да.
— А может, все это мура? — сказал Перитурин.
— Что?
— Ну, книга эта. Я думаю, что мура.
— Ну сказал… — Я поднял голову и посмотрел на него: — Ни одного исключения.
— Пока… — Перитурин поменял наживку. — До пятницы все будет сбываться, а с субботы перестанет.
— Как?
— А что, не может так быть?
И он, размахнувшись, закинул удочку подальше.
После этого дня я немного по-другому стал смотреть на происходящее. Почему бы и в самом деле не допустить подобное? Ведь никто же сначала не предполагал, что можно умирать раньше срока, а оказалось, что можно. И потом, не существует пока полной статистики. Известно, что все смерти соответствуют датам в «Книге». Но разве проверены все, кто должен был умереть в означенный день? Разумеется, не все. Тогда откуда уверенность, что нет исключений? Что кто-либо где-нибудь в джунглях Африки, назначенный умереть вчера, не живет и сегодня? А если хоть один такой есть, то может быть и другой, и десятый.
Потом обрадовала многих вот еще какая путаница: оказалось, что люди, чьи фамилии, имена, отчества совпадают, не могут различить, где чья дата смерти. Если «Книга судеб» составлялась божеством, то что же оно не предотвратило такого конфуза? Если оно хотело, чтоб люди знали дату своего конца, то почему же оно не подумало о тех, кого зовут одинаково?
Были и еще путаницы. Время по какому поясу считать? На одной стороне планеты — еще сегодня, на другом — уже завтра. Но в «Книге судеб» про это ни слова.
Наконец, что же с теми, кто теперь рождается? Они-то не занесены в «Книгу». Стало быть, если не явится новый пророк, то следующее поколение будет жить нормально, как мы все жили прежде. Эксперимент? Зачем?
4
Очень странная сложилась ситуация в стране. И вообще на планете. Солнце светило, как и раньше, небо, тучи, деревья, животные… И в то же время — «Книга». Это могло просто взбесить. Если Ты, Бог, решил показать всем, что Ты есть, таким оригинальным способом, то Ты выйди. Явись нам. В виде чего? Уж это Тебе лучше знать. Мы Тебя будем ждать на площади, а Ты выйди, величиной ну хоть в пятиэтажный дом, чтоб сразу стало понятно, что Ты — Бог. Или выгляни с небес, из-за туч, чтоб лицо было видно. Ну и поговорим. Кто Ты, кто мы, что такое наша смерть и зачем. Скажи: так, мол, и так, для того-то вы и созданы, для того-то живете. А смерти не бойтесь, потому что это и не смерть вовсе. Вот Я — а вот вы. И все вы — Мои.
Нет, все это ерунда. Не надо. Если бы такой разговор состоялся, как жить дальше? Как гвоздь забивать, как на копеечную работу в фирму идти? Вид Бога и прямой разговор с Ним нельзя выдержать. Оцепенеешь в тихом ужасе и жить больше не сможешь. А жить надо. Пока не знаешь истинного смысла, до тех пор и жизнь.
Между тем газеты, телевидение и радио пытались осознать сложившуюся ситуацию. Вскоре я с удивлением обнаружил оживленные «дискуссионные столы», «исповеди» и даже юмористические передачи на новую тему. Причем размышляли о новом положении вещей попивая вино, расслабляясь, то есть как ни в чем не бывало наслаждались жизнью. Какая-то девушка, которой буквально завтра умирать, обращалась накануне к миллионам телезрителей, прощаясь и неся околесицу о «доброте», «мире» и «всеобщей любви». А два известных юмориста кривлялись друг перед дружкой (и всей страной) в следующем духе: «Ты завтра что делаешь?» — «Завтра? Э-э… Сейчас посмотрю. Так-с… Нет, завтра не могу. Завтра мне умирать». (Смех за кадром.)
Лене о ее смерти я объявил как-то утром: не мог дольше носить в себе.
— Я знаю, когда тебя не станет! — сказал я бреясь.
— Узнал все-таки? — сказала она как-то зло. — Ну и когда?
— Через двенадцать лет.
— Так мало? — сказала Лена (она драила посуду на кухне). — Я ожидала больше.
— А я через шестнадцать! — крикнул я, чтоб она услышала.
Когда-то она уверяла, что не сможет жить, зная свой конец. Что-то теперь будет?
Я побрился и вышел. Лена ворожила над кастрюлей.
— Сходи за хлебом, если можешь, — сказала не отрываясь. — Дома ни куска.
Я озадаченно смотрел на нее.
— И позвони Марье Федоровне насчет Сони. — (У нашей дочери были проблемы с математикой.)
Я стоял в дверях и ожидал, что она еще чего-нибудь скажет. Но она продолжала что-то быстро бросать в кипящую воду.
— Ты еще здесь? — удивилась она, заметив, что я все еще торчу в дверях.
— Лен, — сказал я. — Я тебе сообщил такую новость, а ты…
— Ну что я? — Она вдруг бросила свою кастрюлю и с какой-то луковицей в руках уставилась на меня. — Что я? Что от этого меняется?
— Как это что?
— Что, жрать не надо? Жрать-то небось захотите?
— Но… — Я не знал, что и говорить.
— Или, может, Сонечка пусть двойки приносит за уравнения?
—Но мы же…
— Ну какая разница? Что сейчас об этом думать? Какой толк?
Я не верил своим ушам; молча повернулся и ушел. Нет, я не знал своей жены.
5
Интереснее всего, что мы больше не говорили с ней на эту тему, и ничего не изменилось, абсолютно ничего, даже ссорились, как и раньше, из-за пустяков. Лишь иногда я вспоминал, что, если верить этой проклятой «Книге», осталось нам… Это был какой-то дурной сон — знать точно свой конец и ничегошеньки не мочь изменить.
А тут еще разные ученые книги начали выходить одна за другой: «Мудрость конечного знания», «Смысл знака свыше», «Теория и практика ухода»… Казалось, все наши философы и психологи набросились на горяченькую тему и качали денежки. Народ, понятно, давай все это покупать и читать. Миллионные тиражи. Не смог и я не купить. Почитал. По-ихнему получалось, что сейчас лучше, чем раньше. «Смерть перестала быть подлой неожиданностью…», «Человек теперь смотрит истине в глаза и может рассчитать свои силы» и т. п. Какие-то фирмы по «оформлению ухода» росли как грибы. Поскольку теперь каждый мог знать день своей смерти, то этот день многие превращали в событие сродни свадьбе, крещению и т. д.
В одно из воскресений мне позвонил Перитурин и пригласил «на проводы» (так это теперь называлось) одного своего знакомого. Вернее, это был муж подружки его, Перитурина, жены, той, которой оставалось жить почти ничего. Так вот этот муж был большая шишка, вице-президент какой-то фирмы, богач и закатывал целый бал по поводу своего «дня ухода» (как сообщалось в разосланных приглашениях), человек на пятьсот, в своем загородном замке. Жена Перитурина, понятное дело, отказалась ехать, и приглашение Перитурин предложил мне. Ну, я и поехал, потому что о подобном только читал, но не видел.
Столы были выставлены прямо под звездным небом (было лето) и ломились от яств. Играл духовой оркестр, танцевали; то тут, то там вспыхивали фейерверки.
— Они что, веселятся? — спросил я Перитурина, когда встретивший нас метрдотель провел нас к месту в конце одного из столов.
Ё— Нет, плачут.
— Я серьезно.
— Он что, дурак — приглашать к себе плакальщиков в последний день?
— А где он сам?
— Потерпи, скоро явится.
Ближе к четырем утра компания (если несколько сот человек можно назвать компанией) достигла уже той степени раскрепощения, когда говоришь что хочется и все кажется тебе разумным и прямо блестящим. Вдруг часы на башне стали бить четыре, лестница замка осветилась; последний удар совпал со вступлением фанфар. Народ замер, и вот дверь широко распахнулась и явился хозяин: в красном пиджаке, в галстуке, улыбающийся! С ума сойти! Он спустился еще молодой походкой; внизу его окружили близкие.
После того, как виновник торжества уселся на видном месте, во главе центрального стола, веселье возобновилось.
Четыре утра — это было ноль часов в той местности, где жил издатель «Книги судеб». Начинался, стало быть, день смерти хозяина, и он не хотел рисковать, явился секунда в секунду, чтобы умереть, если что, на глазах. Только теперь я понял смысл расхваливаемой в последнее время «смерти на глазах»: в этом на самом деле что-то было.
Уже наступило утро, а хозяин все еще жил — жил, ел, смеялся и даже танцевал с молоденькими девушками.
— А где же священник? — спросил я сонного, полупьяного Перитурина.
Он поднял голову, посмотрел на меня, как будто бы видел в первый раз:
— На таких встречах его не бывает. Что ему здесь делать?
И снова уронил голову.
Все ждали «кульминации» — смерти хозяина, ради чего, собственно, и сошлись сюда. Похожее, вероятно, можно было пережить разве что в Средневековье, в толпе во время общественной казни.
— Я хочу сказать тост! — услышал я вдруг в громкоговорителе, висевшем над моей головой. — Вы, все вы останетесь ненадолго, а я ухожу. И я завтра уже буду знать то, что вам недоступно. Так пусть же живет и процветает моя фирма «Лотосинтернейшнл», конец которой никому не известен!
— Ура! Ура-а! Ура-а-а!
Послышалось хлопанье пробок, полилось шампанское.
К обеду все порядочно поустали. Хозяин зевал, еле держась на ногах. Жена, крупная дама с огромным декольте, тоже была пьяна и, икая, время от времени смеялась неизвестно чему.
Некоторые гости уже начали поглядывать на часы и незаметно исчезать из-за столов. Другие смирно сидели, чувствуя, что некрасиво уйти, не дождавшись смерти хозяина (ведь ради нее он их пригласил). Я тоже уже начал было подумывать, что надо бы улизнуть (Лена бог знает что вообразит), как вдруг кто-то торжественным голосом объявил по громкоговорителю:
— Господа! Он уходит! Господа! Наш хозяин уходит!
Все повытягивали шеи, даже повставали с мест, так что я толком мало что видел; только на мгновение мелькнуло перед глазами дергавшееся в судорогах и дрожавшее как лист тело в поднятом на всеобщее обозрение кресле. Прошло минут пять.
— Господа! Его уже нет! Выпьем за него, господа!
Все молча встали и выпили.
— А теперь, господа, — десерт.
Точно так трясся в судорогах кролик, когда я ему перерезал, на даче, горло.
Я схватил за руку Перитурина и почти силой выволок на дорогу, где стояли его старые «Жигули».
— Что за безобразие!
— А что? — спросил Перитурин. — Куда так спешишь? Десерт вот не покушали.
— Разве так умирают?
— А какая разница? Кто как хочет, так и умирает. Ты как хочешь, а я пошел есть десерт.
— Ну и иди!
Я сел у машины и стал ждать.
6
Лена все-таки изменилась со временем. Ближе к смерти Игорька (а я ей и об этом сказал, не мог скрывать) она стала задумчивее. Раньше такого не бывало, а теперь то и дело заставал ее сидящей на кухне с недочищенной картофелиной в руках и смотрящей куда-то в даль (наши окна выходили на городской парк). Трудно сказать почему, но ее грусть меня радовала.
Игорек тоже знал. Детей тянет к запретному: в школе все о всех знали; знали, сколько кому жить: по рукам ходили выписки из «Книги судеб».
Однажды я остановился у спортивной площадки: там два мальчика лупили друг друга почем зря. «Ты мамин сыночек! Мамин сыночек!» — кричал один, сжимая кулаки. «А ты подохнешь в девятом классе, вот! Я буду жить семьдесят восемь лет, а ты подохнешь!» — «Гад!» — и он вцепился в обидчика, повалил на землю. «Вы что там делаете! — закричал я. — А ну сейчас же прекратите!» Они, видно, испугались и бросились наутек.
Когда Игорьку исполнилось тринадцать, мы, поздравив его с днем рождения, опустили глаза: что мы могли сказать? Это не была даже болезнь — с болезнью можно еще бороться, по крайней мере тешить себя надеждой.
— Игорек… — сказал я, сглотнув слюну. Что я мог пожелать своему сыну, вступавшему в последний год жизни?
— Не надо, папа, — сказал Игорек. — Я все и так понимаю.
Он был мужественнее меня, и я его за это уважал. И я видел, что он был счастлив, что я его уважаю. Неужели здесь можно еще говорить о каком-то счастье?
Лена хлюпала носом, прижимая к себе Сонечку, которая проживет восемьдесят четыре года.
Не знаю почему, но я надеялся на чудо. «Только чудо может нас спасти». Раньше я не понимал этого выражения. Уже давно умерла жена Перитурина и одна из его дочерей (второй осталось жить лет пять), а я все еще надеялся. Мир к этому времени совсем обезумел: богачи платили сумасшедшие деньги телеканалам, чтоб те вели прямые репортажи с их «дней ухода»: народ, сидя у телевизоров, с замиранием сердца смотрел, как исчезает известнейший банкир или киноактер. Бульварные газетки — и даже некоторые серьезные — печатали, рядом с прогнозами погоды и гороскопами, списки известных людей, которые умирают завтра. Накануне Нового года обнародовали, кто умрет из «мировой элиты» в следующем году. Специальные институты готовили данные, показывающие, сколько новых мест (врачей, профессоров, прокуроров и т. д.) освободится, — и за эти места уже начиналась, при живых работниках, борьба.
Мы с Леной готовились (психологически и материально) ко «дню Игоря» (как мы это называли). «Провожать» Игоря мы решили в узком кругу семьи: мы с Леной, Сонечка и Игорь. Так еще делали те, кто не принял моды «праздновать» «дни ухода» (с приглашением гостей и т. д.).
Накануне того дня мы начисто вымылись, оделись в новое, сели за стол и молча отужинали. Ночь мы решили не спать — хотели быть с Игорьком. Игорек держался как никогда; казалось, не мы его, а он нас провожает. Даже пробовал шутить.
К утру, однако, Игорек все еще жил — даже не болели больные почки (у него врожденные отклонения, от Лены). Единственное, чего мы сейчас с Леной желали, — чтобы он не мучился, ушел тихо. Чтоб это было не удушье какое-нибудь, не «кровь горлом». Боже, до чего же мы все куски мяса в чьих-то руках — делай с нами что хочешь.
К обеду Лена стала вдруг молиться (чего раньше с ней никогда не случалось) в ванной. У меня тоже сдали нервы. Уж не лучше ли пить, как рекомендуют? Но не хотелось быть пьяным в такую минуту.
— А почему бы нам не посмотреть «Екатерину из Лос-Анджелеса»?
Мы удивленно глянули на Игоря: речь шла о сериале, который мы смотрели вот уже полгода.
И правда, это было самое умное решение. Хотя, может, и кощунственное.
Мы уселись, включили телевизор (спустился уже вечер) и вдруг ощутили тихую (да! да!) радость: как если бы ничего нет. Никакой «Книги судеб». Как если бы мы просто сели вчетвером, как всегда, согревая друг друга телами и улыбками. Мы на самом деле улыбались. Казалось, не может теперь ничего произойти — никакой ураган не ворвется в наш прочный воцарившийся мир, разрушив его.
Только когда кончился фильм, тревога опять вернулась; вернулось сознание того, что неизбежное — неизбежно. Однако не хотелось верить. Хотелось сказать себе, что это дурной сон. Дурной сон — и больше ничего.
Наступила ночь. Сонечка уснула на диване, а мы втроем остались сидеть лицом к телевизору, но уже (по крайней мере мы с Леной: я ее чувствовал) ничего не воспринимая. Когда? Когда же?
Кончался последний день Игорька.
7
Хотите верьте, хотите нет, но Игорек не умер. Оставалось несколько минут до четырех утра (то есть до полуночи по времени издателя «Книги»), и мы с Леной с каким-то ужасом и предчувствием невозможного прикипели к стрелкам электронных часов на стене. Вот пошла последняя минута…
— Игорек, — сказала Лена, — сыночек…
Она придвинулась к нему, как если бы хотела защитить от судьбы. Я молча кусал губы. Ну же, ну…
Когда бамкнуло четыре, мы — все трое — вздрогнули. Что-то случилось.
— Ты жив, Игорь? — Я не верил своим глазам.
Радости еще не позволялось прорываться — ждали подтверждения. Носились мысли об отставании часов (хотя вчера подвели специально), о какой-то ошибке…
Прошло, однако, полчаса, час — бамкнуло пять. Игорь — живой, улыбающийся — сидел перед нами. Мы ничего не понимали.
8
«Книга судеб» как возникла, так и исчезла. Оказывается, уже три дня, как ее предсказания перестали сбываться (мир об этом пока не знал — эта информация не стала еще всеобщим достоянием). Лишь через несколько месяцев все успокоились, убедившись, что люди, которые должны были умереть за это время, остались живы.
Мы с Леной как на свет родились: будто второе дыхание открылось.
— Едем к морю! Завтра же! Все к черту!
Чтоб раньше мы вот так сорвались и уехали? Боже, как хотелось жить!
Хотя, если подумать, что изменилось? Мы стали бессмертными? Теперь я даже не могу быть уверен, что доживу до той даты, которая мне предназначалась. Не говоря уж о восьмидесяти четырех годах Сонечки. Но отчего вдруг такая легкость? Откуда?
ЕВГЕНИЙ РУССКИХ
(1957)
Родился в городе Шауляй в семье военнослужащего. В детстве жил в Казахстане. Учился в Алтайском медицинском институте, работал провизором, преподавателем. Печатался в журнале «Вильнюс», в периодике Литвы, России и Казахстана. Автор книги «Ответа нет» (1998). Живет в Шауляй.
ТРИУМФ КРАСНЫХ БАБОЧЕК
1
– Индеец идет! – кричит Сявка, целясь в меня из поджига.
– Не стрелять! Краснокожий мой, – цедит сквозь зубы блатарь Камиль, подражая бандитам из популярного сериала о Зорком Соколе.
Лица дворовой шпаны маячат прямо перед моими глазами.
Почему они смотрят на меня с таким нескрываемым любопытством?
– Сами вы ирокезы! – пускаю сквозь зубы длинный плевок в сторону и с напускным равнодушием ухожу со двора, чувствуя, как взгляды пацанов прожигают мне спину.
Подъезд. Перепрыгивая ступеньки, мчусь по лестнице, на площадке третьего этажа срываю с шеи ключ на веревке, открываю дверь нашей квартиры. В раме зеркала на меня изумленно смотрит урод в красной полумаске. Что это? В ванной я долго тру лицо водой из-под крана. Но краснота на лице вспухает еще больше. С ужасом я прозреваю в ней бабочку. Сидя на краю ванны, я крепко жмурюсь, чтобы удержать слезы.
– Это аллергия, успокаивает меня мама. – Просто аллергия, завтра это пройдет…
И я засыпаю с мыслью: скорей бы «завтра»! Едва продрав глаза, бросаюсь к зеркалу. Проклятая тварь сидит на прежнем месте, распластав по лицу свои багровые крылья! На ватных ногах я возвращаюсь в постель. Зловещее предчувствие омрачает мою душу. Я чувствую себя больным, вялым. Будто бабочка, вцепившись в мое лицо когтистыми, как у стрекозы коготками, пьет мою кровь, высасывая силы.
Делать нечего, пошли с мамой в поликлинику.
В кабинет, где меня осматривала врач, набились девушки в белых халатах. Они смотрели на меня с жалостью и сочувствием. Застенчивый до дикости, я не знал, куда деть свои длинные, как плети, руки. От жгучего стыда лицо мое пылало, и бабочка буквально сжигала кожу.
– Только вчера я вам рассказывала о красной волчанке, – говорит врачиха. – И вот полюбуйтесь, типичная сыпь, в виде бабочки…
Красная волчанка? Что-то чудовищное по своей безумной и неудобоваримой силе слышится мне в этих, леденящих кровь, словах. «Вот бедняга!» – читаю я в глазах студенток. И мне хочется сделаться маленьким и невидимым, забиться в нору, где меня никто не найдет.
– … конечно, необходимо обследование, – доносится до меня голос врачихи.
И я вижу белое лицо мамы, она кивает головой.
– Меня положат в больницу? – выпаливаю я звенящим от волнения голосом, когда мы, наконец, выходим на улицу.
– Будет видно, сынок…
Но мама врать не умеет. И мир меркнет. Все вокруг мельчает, все становится чужим, незнакомым. Светит солнце, едут машины, спешат куда-то люди, но все это воспринимается уже без всякого отношения ко мне. В больнице я точно умру от тоски! Я вдруг замечаю, что на нас оглядываются. «Лицо!» – закрываюсь я рукой. И мне делается так тяжело и грустно, что я готов заплакать.
А как весело, интересно начинались летние каникулы! Как вольно жилось мне! Когда я отправлялся на остров. Рыба, запеченная на костре. Мое особое, гордое и храброе одиночество Робинзона. Неужели все для меня потеряно?!
– …Ваня, слышишь? Давай зайдем в книжный магазин и купим картину, ну ту, с кораблем? – предлагает мама.
Так спрашивают у приговоренного его последнее желание. И я отказываюсь от картины с погибающим в штормовом море парусником, которая мне очень нравится, но зачем мне она теперь? И неожиданно для себя прошу маму купить мне складной нож с рукояткой в виде бегущей лисицы. Такой нож – мечта каждого пацана. Он заключает в себе всеобъемлющее понятие богатства, удали, мужества. Но стоит он червонец – целое состояние. И я, конечно, понимаю, что, пользуясь случаем, мерзко играю на материнских чувствах.
Не раздумывая, мама покупает мне «лисичку».
– Спасибо, мама! – радостно говорю я, сжимая в кармане нож, мгновенно вселивший в меня надежду: – Когда я вырасту, я верну тебе деньги…
Мама бросает на меня удивленные и нежные взгляды, не зная, что моя веселость – это веселость отчаяния. Но мысль о побеге – промелькнувшая в тот момент, как я заполучил нож, – полностью завладевает мной.
Убежать я решил на остров Глухой. Время от времени туда мы наведывались с пацанами, отправляясь в путешествие по проторенным, только нам известным тропинкам. Там, на острове, где Зеленая Река одиноко впадает в рукав Иртыша, глубоко врезавшийся в берег, мы строили на деревьях, высоко над рекой, шалаши, прыгали в воду. Я знал там каждый овраг, каждый ручей в густых ивовых зарослях. Да нет, больше того – каждую кочку на болоте. «Благо, до зимы еще далеко, еще успею построить хижину, крепкую, как корабль…», – думал я ночью, ворочаясь возле мирно спящего брата Саши.
На следующее утро бабочка на моем лице алела еще страшней. От завтрака я отказался. Когда я вышел из кухни, то услышал, как мама сказала:
– Завтра пойдем в больницу. Куда тянуть?..
И голос ее прервался…
Я замер. Мои уши превратились в локаторы.
Но отчим, еще вчера так горячо защищавший меня, теперь помалкивал. Мое сердце застучало о ребра, как у пойманного в силки зайчонка.
2
В рюкзак я положил: кое-что из продуктов, котелок, спички, рыболовные снасти, ножовку, длинные гвозди и молоток. Проснулся Саша. Я сказал ему, что собираюсь на рыбалку. И вскоре катил на велосипеде по набережной Иртыша, согнувшись под тяжестью рюкзака.
Одолев мост, я съехал с откоса на остров Пионерский. Весной я спрятал в зарослях черемухи несколько досок, чтобы построить на дереве хижину. Но целы ли они? Я волновался. Но, слава богу, доски оказались целехоньки. Я взял только три доски, так как и без того был нагружен, как верблюд. И крепко привязал их к раме велосипеда.
Несмотря на утро, было жарко. Я быстро разделся догола, ухватился за толстую веревку, свисавшую с дерева, и, оттолкнувшись от земли ногами, качнулся далеко вперед. Земля ушла у меня из-под ног, и я, вдохнув речной воздух, закричал от восторга, и ветер подхватил мои тревоги и страхи и унес прочь. Я рухнул в холодную воду, тотчас вынырнул и поплыл к берегу. Натянул на мокрое тело джинсы, футболку и вернулся на трассу.
На Водопадах я передохнул, любуясь на протоку. Быстрая, как горная река, она с грохотом вырывалась из семи пролетов каменного акведука и, бурля, неслась дальше, обтекая валуны и небольшие островки, поросшие кустарником. Я проследил ее изгибы взглядом и уловил блеск воды на солнце.
Но в путь! Я кручу педали еще минут двадцать. Съезжаю с откоса и качу вдоль старицы. Трава здесь изрядно вытоптана рыбаками. Но потом дорога свернула в поле, и меня подхватила тропа. Я то выплывал на возвышенности, поросшие кустами, то съезжал в ложбины. Головки выгоревших на солнце цветов и трава били по спицам колес, и они звенели, точно эоловы арфы. Вспугнутые пчелы, недовольно жужжа, срывались с цветов и, повисев перед моим полыхающим лицом, испуганно отлетали в сторону. Ветерок приятно холодил мою взмокшую футболку с надписью The Beatles на груди.
Я гнал велик все дальше и дальше. Заросли становились гуще, я крутил педали по Качающейся Дороге, которая скоро ушла в Болото Змеиное (такое я дал ему название, хотя змей я там никогда не видел). После сухоты в нос резко било множество одуряющих запахов. Особенно остро пахла осока. Я снял кеды, закатал до колен джинсы и, взвалив на спину велик, осторожно погрузил ноги в холодную трясину. Под тяжестью груза я согнулся, чуть ли не до самой воды, подернутой ряской. И на меня тотчас напали комары, а я не мог бить их, садящихся на мое лицо и руки, только гримасничал и спешил перейти болото.
– Уф! – упал я на твердую землю, сбросив с себя груз.
Все мышцы у меня болели, и было жарко. Луг волновался, словно море, а к горизонту плыла Березовая Роща, точно белокрылый корабль. Я поднялся. Рюкзак показался мне очень тяжелым. Катя велосипед, я направился к роще, миновал Забытую Могилу – заросший бурьяном холмик под корявой яблоней. Неподалеку зияла яма обвалившейся землянки. Из провала за мной наблюдали березки и видно думали: «Вот урод!». Над рощей в небе кружил орел. «Здесь жил Робинзон», – подумал я, и мне стало грустно.
Я сел на велосипед и покатил на луг, заросший высокой травой и кустами. За лугом открылась Зеленая Река. Я слез с велосипеда и пошел лугом вдоль реки. Речушка была неширокая, с песчаными отмелями, валунами и заводью в том месте, где река огибала Лесистый Мыс.
Я вошел в лес. Ветки высоких деревьев местами переплетались вверху, отбрасывая наземь тень. Под ногами шуршал ковер из прошлогодних листьев. Возле вывороченного пня, похожего на огромного краба, лежала бутылка, покрытая пылью. До моего места у залива было рукой подать.
Спустившись по лесистому склону, я вышел к заливу и увидел Иву.
Ива полоскала свои зеленые косы в чистой и глубокой воде. На ее листве и ветвях играли водяные блики. Я положил на землю велосипед, сбросил рюкзак. Таким первозданным, зеленым, до краев полным одиночества, я не видел это место еще никогда. Было тихо. Только ветер шелестел вверху обрывками полиэтилена – мой старый шалаш почти не был виден в листве.
Я напился воды прямо из реки, ополоснул горевшее лицо и стал устраивать себе новое жилище. Я залез на дерево и оторвал от ветвей старые доски моей хибарки, построенной год назад. Достал из рюкзака жестяную банку с гвоздями и крепко – одна к другой – прибил новые доски к толстым ветвям. Можно было сидеть, свесив ноги.
Я сидел на дереве, точно фавн, и чувствовал себя счастливым. Я и весь этот день – как только выбрался из города – не чувствовал себя несчастным. Но утром – и доски, и переход, – все это было впереди. А теперь это уже позади. И я нашел самое лучшее место для жизни в лесу!
Я нарезал травы и застелил доски. Натянул над головой обрывки старого полиэтилена и сложил под временным тентом кое-какие вещи из рюкзака. Теперь можно было поесть. Сжевав бутерброд, я залез на дерево. Под пленкой, сквозь которую проникал свет, было таинственно и уютно. Щемило сердце. «Буду ловить рыбу, собирать грибы, ягоды…», – думал я. Потом мои мысли завертелись вокруг постройки хижины. Предстояло соорудить пол. И стены – из жердей… Мало-помалу, убаюкиваемый шелестом листьев, я задремал. И вдруг полетел куда-то в непостижимое, в бездонное, в пустоту, крепко сжимая в руке «лисичку», как заклятье от смерти…
Летел я стремительно, как птица, над гладью реки, внизу пролетали зеленые острова, луга, озера, в которых отражались облака и солнце, мой летящий взгляд был направлен так, что в нем отсутствовал горизонт; мир был замкнут, без края, где не было ничего, кроме света, такого яркого, что слепило глаза, и чем ближе я к нему подлетал, тем он становился ярче, но вдруг что-то полное, темное ощутил я, и мой бездумно-радостный полет оборвался…
По листве Ивы сильно ударял ветер. На душе было тревожно. Спустившись с дерева, я осмотрелся. Солнце клонилось к западу. Оно косо освещало луг, белые стволы берез, где была могила. Я решил не думать о могиле. Но чем больше старался не думать, тем больше думал. А чем дольше думал, тем становилось мне страшнее. Казалось, кто-то пристально смотрит на меня из зарослей. Не оглядываясь, чтобы не увидеть два огненных глаза, я надел рюкзак, сел на велосипед и покатил прочь из этого, зачарованного, как мне показалось, места.
3
До города я добрался совершенно обессиленный. Лицо мое, опаленное солнцем, искусанное комарами, было страшно. Это вызвало переполох. Я проклинал себя за то, что сдрейфил, и не остался в лесу.
На другой день, утром, меня разбудила мама.
– Собирайся, Ваня.
– В больницу?
– Нет. Тебя посмотрит профессор.
Чем хуже, тем лучше, сказал себе я.
Профессор оказался маленьким, похожим на подростка, у которого в одночасье поседели волосы, и постарело лицо. У него были глубокие, горькие складки в углах рта и очень добрые глаза за толстыми стеклами очков. Осматривал он меня недолго. Пару раз черкнул молоточком по моей груди, им же легонько стукнул по моей коленке, и моя нога предательски подпрыгнула.
– Можешь одеваться, – сказал профессор.
Я надел рубашку. Профессор быстро выписывал рецепт за рецептом, что-то бормоча себе под нос.
– Вздор, – пробурчал он, по-детски обиженно сложив губы, когда мама деликатно напомнила ему о моем диагнозе. И назвал слово, имеющее длинное научное название, которое в переводе на простой язык означало, что моя кожа весьма чувствительна к солнцу. Короче говоря, моя кожа не защищала от солнца, и солнце сжигало ее. У мамы засияли глаза. Она готова была расцеловать профессора, перечеркнувшего красную волчанку крестом.
– А бабочка? – спросил я, чувствуя себя легко и свободно.
– Бабочка? – встрепенулся профессор. – Ах да, бабочка… А знаешь, точно такая же бабочка с красными крылышками, как у тебя, есть и в природе. Она не то, чтобы редкая, но незаурядная. Говорят, она надолго пропадает перед различными бедствиями. Потом появляется опять, ненадолго. И мне никак не удается изловить ее для коллекции. Наверно, я стар для нее. Так что, будь смелым, юноша. И ничего не бойся. Эта красавица не любит слабонервных. Ей подавай героев, м-да…
Мы ничего не поняли с мамой из этой абракадабры профессора, но после его слов мне хотелось петь и плясать. А мама почему-то не разделяла моего восторга, думая о чем-то своем. Мало-помалу и я стал растрачивать радость из своей груди: что она опять задумала? Мы зашли в магазин, где по совету профессора мама купила мне кепку с длинным, как у американской бейсболки, козырьком.
– Теперь мне любое солнце нипочем, – осторожно забросил я удочку, надев кепку. – Можно и на рыбалку ходить. Правда, мама?
– Здравствуйте!
Мама остановилась, глядя на меня испуганными глазами.
– Нет, нет, и еще раз нет. Ты что, не слышал, что сказал профессор?
– Он сказал, что такие бабочки, как у меня, необыкновенно расположены к счастью! – выпалил я.
Но мама не улыбнулась.
– Между прочим, обследование он не отменял, – сказала она.
– Лгунья! – кричу я. – Все наоборот. Это не профессор, а ты хочешь упечь меня в больницу!
– Псих ненормальный! – кричит мама. – Ты посмотри на свое лицо! О боже, за что мне такое наказание? – вот-вот заплачет она.
– Прости, мама…
– Нужно потерпеть, сыночек, – успокоившись, говорит мама. – Тебе нельзя на солнце. Понимаешь? Совсем нельзя. Так мне профессор сказал, когда ты вышел…
– А в пасмурные дни?
– В пасмурные? Да, наверно, можно…
Как назло, лето стояло знойное, засушливое. В горле першило от дыма горевших торфяников. К вечеру солнце светило красно, веся в мареве над дымным горизонтом лесистого левобережья. Глядя в окно, я молил у бога дождя, чтобы выбраться на остров. Но напрасно возносил я небу молитвы! Засуха стояла небывалая. Мой велосипед пылился в подвале, закрытый на замок. Бабочка продолжала цвести на моем лице, высасывая мои душевные силы.
Летели дни. Клены в нашем дворе пожелтели преждевременно и сыпали листвой. И меня хватала тоска, когда я видел, что пролетает лето, а я так и не построил хижину в лесу. Тревога и страх не покидали меня. И моя Ива над рекой с чистой и прозрачной водой уже казалась мне сном, чудесным, прохладным сном, в котором я вновь и вновь плыл в небе серебристым орлом, вдруг почуявшим свою погибель…
Мало-помалу мой мир сузился до квадратуры нашей хрущевки. Часами сидя на подоконнике, я смотрел во двор. Там, как оазис среди бурой растрескавшейся земли, зеленела, мигала желтыми и красными пятнами клумба. Сверху она была похожа на ухоженную могилу. Вокруг нее и вертелась жизнь двора. Клумбу без конца поливала дворничиха, о ней говорили и бдительно охраняли от детей и собак. Созерцая жизнь двора, я был поражен: как скучно живут люди! Утром на работу, вечером с работы. По выходным – игра в «козла» в беседке. В лучшем случае – пьяная драка, в худшем – вопли жен, зовущих своих мужей по домам. «Никогда не стану таким!» – утешался я.
Не знаю, что вдруг нашло на меня, но однажды меня обуяла мания живописи. Наверное, я хотел выразить с помощью красок что-то мучившее меня и таким образом найти освобождение.
Акварельные краски и альбом купил мне брат Саша.
Начал я с Ивы. Зеленое раскидистое дерево над водой, где спряталось мое жилище. Потом я стал рисовать птиц и зверей, которых я встречал на острове. Помню, я нарисовал зайчонка, прижавшегося к земле, на которого упала тень орла. Саша заметил, что у моего зайца человеческие глаза. Мне стало жалко зайчишку, и неподалеку от него я нарисовал куст боярышника, мятущийся на ветру. Под кустом была нора: если зверек преодолеет страх, то спасется. А однажды ночью к Иве приполз волк. С кровавой раной в груди. И я выходил его. Волк стал моим преданным другом. Вот он сидит лунной ночью под Ивой и, подняв свою большую умную голову, смотрит на луну, тоскуя обо мне, а на его морду в свете луны падают листья…
Я продолжал малевать. А дождей все не было. И, пожелтев, Ива облетела, обнажив мою хижину, похожую на большой черный скворечник для бесперого человека не умеющего летать. Потом осенние бури разрушили и мой скворечник. Осталось лишь голое дерево со свисающей к воде толстой веревкой с петлей на конце.
Эта картина почему-то напугала маму. Но это были цветочки по сравнению с тем «шедевром», который я создал, заболев по-настоящему.
Однажды под вечер, красное солнце уже висело над горизонтом, у меня разболелась голова. Родители ушли в кино, Саша – в библиотеку, и я был дома один. Прячась за занавеской, я смотрел в открытое окно на двор, где слонялись пацаны. И было мне грустно, как никогда. Нет, мне не хотелось на улицу. Я был даже рад своему заточению. Потому что не хотел, чтобы меня, такого урода, увидела Лена Веселовская, светловолосая, стройная девочка из соседнего подъезда, в которую я влюбился. Но в этот вечер меня одолела какая-то особая грусть, и я не находил себе места.
Вдруг один из мальчишек, Сявка, поднял голову и увидел меня! «Эй, поца, марите вон обезьяна!» – завопил он, втянув соплю. Я закрылся рукой и сполз по стене на пол. Сидел на полу, уткнув лицо в колени, и чувствовал, как во мне поднимается, перехватывает горло горький ком слез. Трудно передать словами мое состояние, я ведь не писатель. Но мне вдруг стало всех жалко. Маму, брата Сашу… Я вспомнил мою бабушку. Как, бывало, она рассказывала мне о своей молодости, о госпитале, где она, юная девушка, работала медсестрой, попав на фронт в восемнадцать лет, а я не слушал ее, а потом, когда она умерла, мне стала ее не хватать, ведь только она одна понимала меня до конца и очень любила. Вспомнилось, сколько раз я грубил матери, с постоянной враждебностью относился к отчиму, но при этом без зазрения совести ел его хлеб. Я даже брата обижал, моего дорогого брата Сашу. А между тем, он не раз брал мою вину – за тот или иной проступок – на себя. Выходило, я всем мешал…
– Бежать! – заметался я по квартире в поисках рюкзака.
Не найдя рюкзак, я махнул рукой и зашнуровал кеды. Взялся за ручку двери: дверь была заперта…
– Ключ! – закричал я в пустоту, проклял себя, что не побеспокоился о ключе.
В ярости я ударил в дверь ногой и взвыл от боли. «Простыни!» – лихорадочно соображал я. И стал связывать простыни, чтобы спуститься по ним с балкона, как по канату!». Но глянув в окно, отпрянул: дворничиха, поливавшая клумбу, тотчас подняла голову.
– Обложили! Кругом обложили…
Внезапно я странно обессилил. Не смог снять даже кеды и как бы рухнул на постель. Некоторое время я лежал как в обмороке. А, может, я и был в обмороке. К горлу подкатывала мучительная тошнота. Было ясно: бабочка выпила все мои силы и я умираю. Вот, оказывается, как бывает…
– Мама, – позвал я в тоске.
Но не было никого, кто бы мог мне помочь. Я умирал, серо, тошнотно, и рядом никого не было. Вдруг я вспомнил, что не совершил ни одного героического поступка. Кто же поплачет на моей могилке?
Сотрясаясь от озноба, я отвернулся к стене. Перед глазами нескончаемой лентой проплывали подвиги, совершаемые киногероями. На месте героев я стал представлять себя. Я поднимался из окопа и, прижав к груди связку гранат, шел навстречу грохочущему танку с крестом на башне; падал на амбразуру дота, закрыв грудью пулемет, косивший солдат; направлял объятый пламенем самолет на вражеский эшелон с боевой техникой… Потом я увидел себя Оводом, о котором мне читала бабушка. Я стою у тюремной стены в ожидании расстрела. Раздается залп, и меня отбрасывает к стене, но с расцветшими на белой рубахе алыми розами я поднимаюсь, и залп звучит снова. Неимоверными усилиями я поднимаюсь опять. И молодой офицер, бледный как полотно, уже не в состоянии скомандовать «пли» в третий раз. Тогда собрав все силы, я сам отдаю команду… За что же я погибал? Конечно, за счастье людей…
Голова моя пылала. Огонь, охвативший сердце, требовал выхода, сжигал изнутри. Я поднялся и, преодолев головокружение, положил на пол чистый лист ватмана, прижал его углы книгами…
Казалось, я не ползал по полу с кисточками в руках, а парил над картиной. В левом углу, на первом плане, я нарисовал мальчишку, похожего на Маленького принца, каким его рисовал Сент-Экзюпери для своей сказки, но с бейсболкой на голове, надетой козырьком назад. Он стоит на полуразрушенной церкви, выше всех крыш города, и сачком отражает атаку красных бабочек, плотной стаей летящих с неба. В городе паника. Взрослые запирают двери домов, и дети, закрывая руками свои лица, бегут по улице вверх, к храму. Вот девочка с большими от ужаса глазами, в лицо которой уже вцепилась бабочка… Вдруг самая большая тварь размером с детскую ладонь и с головой летучей мыши хоботом пронзает мою грудь. Истекая кровью, я продолжаю махать сачком, как мечом. Ведь кто-то должен защищать город от крылатых вампиров, летящих с неба как красные снежины…
Так меня и нашли на полу возле моего творения. Саша потом рассказывал: с ног до головы я был испачкан красной краской, и видок был у меня еще тот. Я рвался из дома. Меня не пускали. Я плакал, вырывался. Кричал, что меня ждет в лесу волк, и если я не приду, он умрет. Вызвали «скорую». Когда я увидел людей в белых халатах, то совсем обезумел, меня начал душить новый кошмар: меня избивают тюремщики, а вокруг дико орут арестанты. Но бабочка выпустила жало, оно впилось в мое тело, и моя душа, объятая ужасом, вылетела вон…
В больнице я пролежал три недели. У меня была гнойная ангина (видно, просквозило на подоконнике). Из больницы я вышел с чистым лицом. Профессор, навещавший меня, оказался большим любителем не только бабочек, но и живописи. Посмотрев мои картины, он сказал, что у меня дар, который нельзя зарывать в землю. Родители определили меня в художественную школу. Но проучился я в ней недолго. Потому что в один прекрасный день заметил, что рождавшиеся из-под моего карандаша неправильные линии – полная ерунда. И я бросил «художку».
С тех пор поселилась во мне необъяснимая печаль, сродни жажде. Иной раз она гвоздем колола сердце. Однажды мама заметила, что я хватаю ртом воздух. «У него в сердце шумы», – говорили врачи, слушавшие меня. Но я-то знал, что это никакие не шумы, а бабочка, которая, слетев с моего лица, поселилась в моем сердце. И там, в его тесном коконе, горюя по свободе, временами то складывала, то расправляла свои кровавые крылышки.
ВАСИЛИЙ СЕЗЕМАН
(1884 — 1963)
Философ, профессор Каунасского и Вильнюсского университетов. Родился в Выборге, входившем в Великое княжество Финляндское. В 1871 году семья переехала в Санкт-Петербург. Учился в Военно-медицинской академии, затем со второго курса перешёл на историко-филологический факультет С.-Петербургского университета, где изучал античную и новую философию. По окончании в 1909 году оставлен при кафедре философии для получения профессорского звания и командирован в университеты Марбурга и Берлина. Во время Первой мировой войны добровольцем ушёл на фронт. После Февральской революции некоторое время работал в архиве Временного правительства.
С 1923 года работал в Литве написал все свои наиболее значительные работы. Продолжая публиковаться в Европе, активно включился в культурное строительство Литовской Республики. В совершенстве освоив литовский язык, перевёл трактат Аристотеля «О душе». В 1940 стал профессором новообразованного Вильнюсского университета. После закрытия университета немецкими оккупантами в 1943 году преподавал немецкий язык в русских гимназиях и вёл философский кружок в еврейском гетто. После войны вновь стал профессором философии.
В 1950 году был арестован советскими властями по обвинению в антисоветской деятельности и связях с сионистскими организациями, приговорён к 15 годам лагерей и отправлен в ГУЛАГ. В 1956 году освобождён и вернулся в Вильнюс, в 1958 году — полностью реабилитирован. После реабилитации до конца жизни — профессор логики Вильнюсского университета. Похоронен на Антакальнском кладбище.
В Большом дворе Вильнюсского университета установлена Мемориальная доска В. Э. Сеземану.
ПРОБЛЕМА ДУХОВНОЙ КРАСОТЫ (1950–1955)
Рукопись
Красота, как мы видели, воплощается и проявляется лишь в чувственных явлениях и предметах. Тем не менее часто говорят о духовной, нечувственной красоте. Спрашивается: есть ли такие факты, которые давали бы основания для признания нечувственной красоты? Или же слово «красота» употребляется здесь в неточном, переносном смысле? Понятие нечувственной (духовной) красоты ведет свое начало от платонизма, которую тот считает высшей, подлинно реальной красотой, по отношению к которой чувственная красота является низшей ступенью подготовляющей лишь переход к постижению самой идеи (нрзб.). Но созерцание умопостигаемой красоты совпадает, по учению платонизма, с созерцанием мира идей вообще, и прежде всего с созерцанием идеи абсолютного блага или добра. Другими словами красота на высшей своей ступени тождественна с нравственным добром и истиной и неотличима от них, причем в этом тождестве определяющим моментом служит не красота, а нравственное добро вместе с истиной. Красота становится лишь аспектом добра-истины, а каким именно аспектом остается невыясненным. Различие сводится как будто к одному названию. Во всяком случае красота — в своем идеальном существе — теряет свою самостоятельность. Так же как согласно учению рационалистов чувственное познание представляет низшую ступень по отношению к высшему познанию через общие понятия, так и чувственная форма рассматривается как низшая по отношению к красоте духовной, которая, собственно говоря, сливается с истиной-добром и в ней растворяется.
Но если такое толкование духовной красоты несовместимо с автономностью красоты, то все же проблема сверхчувственной красоты не отпадает. При внимательном анализе тех фактов, которые характеризуют проявления духовной красоты, мы обнаруживаем и такие, которые действительно отличаются некоторыми признаками, присущими именно эстетическим переживаниям.
В самом деле, как в области нравственной жизни, так и в сфере умственной деятельности наблюдаются такие явления, которые, будучи по существу сверхчувственными (чисто духовными), вызывают в нас, помимо их нравственной или умственной ценности, впечатление красоты. Если мы возьмём для примера такие явления нравственного порядка, как великодушие, щедрость, то проявления этих качеств, правда не всегда, но в некоторых случаях, вполне существенно, без всякой натяжки определяются нами как прекрасные. Ещё яснее сказывается эта эстетическая окраска в том образе поведения, который принято называть нравственным тактом. Это умение человека так ориентироваться в той или другой ситуации, касающейся нравственных взаимоотношений людей, что его реакция на актуальное положение является наиболее точным, метким и полным ответом, раскрывающим подлинную сущность той нравственной проблемы, которая заключена в данной ситуации. Но это вовсе не значит, что (нрзб.) человек, руководствующийся в своём поведении нравственными мотивами, тем самым обладает нравственным тактом в указанном смысле. То же самое можно сказать о щедрости, великодушии и других нравственных добродетелях.
Поведение человека, совершаемое в соответствии с нравственным долгом быть щедрым или великодушным, вызывает в нас уважение к нему, но не дает естественного основания для того, чтобы эта оценка носила вместе с тем и эстетическую окраску. Спрашивается: каким условиям должны удовлетворять проявления указанных нравственных качеств для того, чтобы мы усмотрели в них нужную красоту? Анализ соответствующих фактов выявляет следующие условия: 1) акты великодушия, щедрости, нравственного такта производят на нас впечатление чего-то прекрасного не тогда, когда они являются результатом тех или иных соображений, хотя бы и самых бескорыстных, а когда они естественно проистекают из эмоционального порыва, направляющего действия человека. Иначе говоря, когда в них непосредственно проявляются самые глубокие истоки нравственной личности и её отношения к другим людям. Эти акты отличаются какой-то внутренней необходимостью. В них выражается духовная природа человека, его нравственные качества, либо врожденные, либо благоприобретённые, но ставшие, благодаря упорному нравственному самовоспитанию, второй природой человека. Это акты, родственные тем, в которых воплощается творчество художественного гения, по учению Канта, (акты, в которых природа человека сама себе дает законы), но своей эмоциональной непосредственностью глубоко отличные от морали, управляемой какой-либо общей «максимой» (нормой) вроде категорического императива Канта. 2) Внутренняя необходимость и естественность придает таким актам характер какой-то инстинктивности, но эта инстинктивность не слепая, бессознательная, а зрячая, озаренная нравственной интуицией или чуткостью, в значительной мере, в основе своей, независимой от умственного уровня личности. Особенно показательны в этом отношении примеры гибкого нравственного такта, сочетающегося с ограниченностью умственного кругозора. С интуитивностью указанных актов связана и другая их особенность, которую Кант приписывает эстетическим объектам, а именно — целесообразность без цели.
Эта целесообразность без цели им свойственна в двояком смысле. С одной стороны, они дают наиболее совершенное, и в этом смысле целесообразное, решение встающей перед субъектом нравственной проблемы, но целесообразность эта не преднамеренна, не основана на размышлении, а является непосредственным выражением эмоционального порыва души. С другой стороны, подобные
акты с особой ясностью раскрывают для других нравственное умонастроение действующего субъекта, то есть представляют наиболее подходящий аспект для оценки нравственного существа личности. Это обстоятельство и вызывает у наблюдателя впечатление родственное тому, которое он получает от художественного произведения, и вынуждает его признать за такими актами предикат духовной красоты. Духовная красота, в этом смысле, характерна именно для мудрости в самом глубоком значении этого слова.
Из сказанного явствует, что: 1) духовная красота есть свойство личности, непосредственное излучение её сокровенного ядра, 2) предикат красоты может быть правомерно приписан не нравственным добродетелям вообще, а лишь конкретным индивидуальным их проявлениям. Помимо этих проявлений, духовной красоты вообще нет, как нет и чувственной красоты вообще, сверх её конкретных обнаружений. Поэтому, не имея проявлений красоты, мы не можем назвать её прекрасной. В искусстве духовная красота может поэтому найти свое выражение только через посредство её воплощения в тех или иных чувственных образах.
В несколько ином виде духовная красота проявляется и в чисто умственной жизни человека, в сфере умозрения (греч. — Theoria), а проявляется она в тех случаях, когда теоретическая мысль в своем внутреннем развитии достигает того, что Гегель имеет в виду, говоря о конкретном понятии или конкретной идее. Это, по существу, не что иное, как такое интуитивное постижение общего положения, в котором сразу же раскрывается и многообразие его конкретных применений в тех частных случаях, которые связываются им в одно систематическое целое. Интуиция здесь направлена на общее, но в общем (нрзб.) усматривает, схватывает и осуществляющее его частное. В этом смысле — красота может проявляться и в самых отвлеченных научных областях, в математике, в теоретической физике, в логике. На этот вид красоты указывали ещё рационалисты (нрзб.), но не отметили её существенное отличие от красоты чувственной. Непосредственно эта умственная красота переживается только самим мыслящим субъектом. Объективно доступной она становится лишь тогда, когда интуитивно находит свое адекватное выражение в соответственном изложении. Умение подыскать эту адекватную словестную форму представляет собой особый дар, который сближает ученого с художником.
Подготовка текста - доктор философских наук, профессор
Университета Витовта Великого Далюс Йонкус
HORIZON 7 (2) 2018
ФЕДОР ТЮТЧЕВ
(1803 — 1873)
Русский дипломат, тайный советник, поэт, публицист. Получив домашнее образование изучал латынь и древнеримскую поэзию, переводил оды Горация. С 1817 года посещал лекции на словесном отделении в Императорском Московском университете, до зачисления был принят в число студентов. По окончании университета в 1821 году поступает на службу в Государственную коллегию иностранных дел. Неоднократно проездом останавливался на несколько дней в Вильне и Ковне. Написал о Литве стихи «Неман», «Над русской Вильной стародавной...». Поэтическое наследство составляет более 400 стихотворений.
В 1839 году дипломатическая деятельность Тютчева закончилась, но он до 1844 года продолжал жить за границей создавая в западном обществе позитивный облик России, выступая в печати по политическим проблемам взаимоотношений между Европой и Россией.
Вернувшись в Россию в 1844 году, вновь поступает в Министерство иностранных дел, где с 1848 года занимает должность старшего цензора.На французском языке написал публицистические статьи: «Письмо к г-ну доктору Кольбу» (1844), «Записка царю» (1845), «Россия и революция» (1849), «Папство и римский вопрос» (1850) «О цензуре в России» (1857).
В 1857 г. Тютчев был избран членом-корреспондентом Императорской Санкт-Петербургской академии наук.
О НЕНАВИСТИ ЕВРОПЫ К РОССИИ. Год 1830
3аписка в Канцелярию Его Императорского Величества Николая I.
Добираясь до сути проявляемого к нам в Европе недоброжелательства и оставляя в стороне высокопарные речи и общие места газетной полемики, мы находим вот какую мысль: «Россия занимает огромное место в мире, и, тем не менее, она представляет собою лишь материальную силу, и ничего более».
Вот истинная претензия, а все остальные второстепенны или мнимы.
Как в Европе возникла эта мысль и какова ее цена?
Она есть плод двойного неведения: европейского и нашего собственного. Одно является следствием другого. В области нравственной общество, цивилизация, заключающие в себе самих первооснову своего существования и развития, могут быть поняты другими лишь в той степени, в какой понимают себя сами: Россия - это мир, только начинающий осознавать основополагающее начало собственного бытия. А осознание этого начала и определяет историческую законность страны. В тот день, когда Россия вполне распознает его, она действительно заставит мир принять свое начало. В самом деле, о чем идет речь в разногласиях между Западом и нами? Чистосердечен ли Запад, когда высказывает превратное представление о нас? Всерьез ли он стремится пребывать в неведении относительно наших исторических прав?
Западная Европа еще только складывалась, а мы уже существовали, и существовали, несомненно, со славой. Вся разница в том, что тогда нас называли Восточной Империей, Восточной Церковью; мы и по сей день остаемся тем же, чем были тогда.
Что такое Восточная Империя? Это законная и прямая преемница верховной власти Цезарей. Это полная и всецелая верховная власть, которая, в отличие от власти западных государств, не принадлежит какому бы то ни было внешнему авторитету и не исходит от него, а несет в себе самой свой собственный принцип власти, но упорядочиваемой, сдерживаемой и освящаемой Христианством.
Что такое Восточная Церковь? Это Церковь вселенская.
Вот два единственных вопроса, по которым должен вестись всякий серьезный спор между Западом и нами. Все прочее - только болтовня. Чем глубже мы постигнем эти два вопроса, тем сильнее предстанем перед лицом противника. Тем скорее мы станем самими собой. Если пристально рассматривать ход событий, борьба между Западом и нами никогда не прекращалась. В ней не было даже длительной передышки, а случались лишь короткие остановки. Зачем теперь это скрывать от себя? Борьба между Западом и нами готова разгореться еще жарче, чем когда бы то ни было, и на сей раз опять, как и прежде, как всегда, именно римская Церковь, латинская Церковь оказывается в авангарде противника.
Что же, примем бой открыто и решительно. И да не забудет ни на мгновение Восточная Церковь перед лицом Рима, что она является законной наследницей вселенской Церкви.
Против всех нападок Рима, всех его враждебных действий в нашем распоряжении есть лишь одно оружие, но оружие грозное: это его история, его прошлое. Что совершил Рим? Как добыл он присвоенную власть? С помощью очевидного захвата прав и обязанностей вселенской Церкви.
Чем пытался он оправдать этот захват? Необходимостью сохранения единства веры. И для достижения искомой цели он не гнушался никакими средствами: ни насилием, ни хитростью, ни кострами, ни иезуитами. Для сохранения единства веры он не побоялся исказить Христианство. И что же, где это единство веры в Западной Церкви спустя три столетия? Три столетия назад Рим вверг половину Европы в ересь, а ересь ввергла ее в безверие. Вот плоды, собранные христианским миром после многовековой деспотии Римского престола, подчинившего Церковь вопреки соборным решениям. Он осмелился восстать против вселенской Церкви; другие без колебаний восстали на него самого. Это и есть проявление Божественного правосудия, незримо присутствующего во всем происходящем в мире.
Вот чисто религиозный вопрос в наших распрях с Римом. Что же касается оценки политического воздействия Рима, хотя и менее нас затрагивающего, на различные государства Западной Европы, то каким ужасным обвинением оно тяготеет над ним!
Разве не Рим, не его ультрамонтанская политика расстроила и растерзала Германию, погубила Италию? Она расстроила порядок в Германии, подрывая императорскую власть, она растерзала ее и ввергла в раздоры, вызвав Реформацию. А Италию политика Рима погубила тем, что всеми средствами и во все времена препятствовала установлению в этой стране законной и национальной верховной власти. Этот факт отметил более трех столетий назад величайший итальянский историк нового времени.
И во Франции, если вести речь лишь о самых близких к нам временах, разве не ультрамонтанское влияние подавило, погасило все самое чистое, истинно христианское в галликанской Церкви? Не Рим ли разрушил Пор-Рояль и, лишив Христианство наиболее доблестных защитников, так сказать, руками иезуитов обезоружил его перед нападками философии восемнадцатого века. Увы, все это История, и История современная.
Теперь о том, что касается нас лично. Даже если мы обойдем молчанием нанесенные нам удары, историю наших несчастий в семнадцатом столетии, как возможно промолчать о плодах политики, которую вел папский престол по отношению к братским нам по племени и языку народам, по воле рока отделенным от России. С полным правом можно сказать, что если латинская Церковь своими злоупотреблениями и крайностями пагубно влияла на другие страны, то для славянского племени она стала личным врагом на основании принципа своего бытия. Само германское завоевание было лишь орудием, покорным мечом в ее руках. Именно Рим направлял и обеспечивал удары. Везде, где Рим ступал на землю славянских народов, он развязывал смертельную войну против их национального духа. Он уничтожал или искажал его. Он опустошил народные силы в Богемии и развратил нравственный дух в Польше; такая участь ожидала бы и все остальные славянские племена, если бы на его пути не повстречалась Россия. Отсюда его непримиримая ненависть к нам. Рим понимает, что во всякой славянской стране, где народный дух еще не до конца умерщвлен, Россия одним только своим присутствием, самим фактом своего политического существования воспрепятствует его уничтожению, и что везде, где народный дух тянется к возрождению, римским учреждениям грозят страшные неудачи. Вот каковы наши отношения с Римским престолом. Таков точный итог нашего взаимного положения. И что же, устрашимся ли мы с таким историческим прошлым принять вызов, который нам может бросить Рим? Как Церковь мы должны потребовать у него отчета от имени вселенской Церкви за хранилище веры, исключительное право владения которым он норовился присвоить себе даже ценою схизмы. Как политическая сила мы имеем в своих союзниках против Рима его историю, непрощенные обиды половины Европы и более чем справедливые недовольства нашего собственного племени.
Кто-то воображает, что охватившая ныне Европу религиозная реакция может обернуться исключительной пользой для латинской Церкви; на мой взгляд, это большая иллюзия. В протестантской Церкви, я знаю это, произойдет немало отдельных переходов в католичество, но никогда не будет там всеобщего обращения. То, что осталось в латинской Церкви от католического начала, всегда будет привлекать таких протестантов, которые, устав от шатаний Реформации, хотят обрести надежное пристанище под сенью авторитета католического закона, но воспоминания о Римском престоле, но, наконец, ультрамонтанство вечно будут их отталкивать.
То, что столь верно сказано об истории латинской Церкви, вполне приложимо и к ее нынешнему положению.
Католицизм всегда составлял всю силу папизма, как папизм составляет всю слабость католицизма.
Сила без слабости сохраняется лишь во вселенской Церкви. Пусть она покажет себя, вмешается в спор, и тогда быстро станет очевидным то, что ранее было явлено в первые дни Реформации, когда вожди этого религиозного движения, уже порвавшие с Римским престолом, но еще не решавшиеся порвать с традициями католической Церкви, единогласно взывали к Восточной Церкви. Теперь, как и тогда, религиозное примирение может исходить только от нее; она несет в своем лоне христианское будущее.
Таков первый, самый возвышенный вопрос, который нам нужно обсуждать с Западной Европой, это вопрос исключительного жизненного значения.
Есть и другой вопрос, столь же важный, который обыкновенно называют Восточным вопросом; это вопрос об Империи. Здесь не идет речь о дипломатии; слишком хорошо известно, что Россия, как никакая иная держава, всегда будет соблюдать заключенные ею договоры, пока существует теперешний порядок вещей. Но договоры и дипломатия в конечном итоге упорядочивают лишь повседневные вопросы. Постоянные вопросы, вечные отношения может разрешить только история. И что же говорит нам история?
Она говорит нам, что православный Восток, весь этот огромный мир, возвышенный греческим крестом, един в своем основополагающем начале и тесно связан во всех своих частях, живет своей собственной жизнью, самобытной и неразрушимой. Физически он может быть разделен, нравственно же он всегда будет единым и неделимым. Порою он испытывал латинское господство, веками претерпевал нашествие азиатских племен, но никогда не подчинялся ни тому, ни другому.
Среди христиан на Востоке распространена поговорка, бесхитростно объясняющая этот факт; они имеют обыкновение говорить, что все Бог создал и устроил в своем творении весьма хорошо, кроме двух вещей, а именно: Папы и Турка.
- Но Бог, - настойчиво добавляют они, - в своей бесконечной премудрости восхотел исправить эти две ошибки, для чего и сотворил московского Царя.
Никакой договор, никакая политическая комбинация никогда не превзойдут эту простую поговорку. В ней итог всего прошлого и откровение обо всем будущем.
В самом деле, что бы ни делали, что бы ни воображали, если Россия останется самой собой, ее император необходимо и будет единственным законным государем православного Востока, к тому же осуществляющим свою верховную власть в той форме, которую сочтет подходящей. Делайте же что хотите, но повторяю еще раз: пока вам не удалось уничтожить Россию, вы никогда не сумеете воспрепятствовать действию этой власти.
Кто не видит, что Запад со всей своей филантропией, с мнимым уважением прав народов и неистовством против неумолимого честолюбия России, рассматривает населяющие Турцию народности лишь как добычу для раздела.
Запад попросту хотел бы в девятнадцатом веке вновь вернуться к тому, что он уже пытался делать в тринадцатом и что уже тогда у него так плохо получилось. Это та же попытка, хотя и под иным именем и с несколько иными средствами и приемами. Это все то же застарелое и неизлечимое притязание основать на православном Востоке латинскую Империю и превратить находящиеся там страны в подчиненный придаток Западной Европы.
Правда, для достижения такого результата нужно было начать с искоренения всего, что до настоящего времени составляло нравственную жизнь славянских народов, уничтожить в них то, что щадили даже турки. Но такое соображение не относится к разряду способных хотя бы на мгновение остановить прозелитизм Запада, убежденного, что всякое общество, не устроенное в точности по западному образцу, недостойно существования. Нисколько не сомневаясь в этом убеждении, он отважно взялся бы за дело освобождения славянских народов от их национального духа как от пережитка варварства.
Однако исторический Промысел, сокрытый в таинственной глубине человеческих дел, к счастью, избавил нас от этого. Уже в тринадцатом веке Восточная Империя, хотя она тогда была совсем раздробленной и ослабленной, нашла в себе достаточно жизненных сил, чтобы отбросить латинское владычество после более чем шестидесятилетнего оспаривания ее существования; и, конечно же, необходимо признать, что с тех пор подлинная Восточная Империя, православная Империя, значительно восстановилась после своего упадка.
Вот вопрос, о который западная наука всегда претыкалась в своих ответах, несмотря на ее притязания на непогрешимость. Восточная Империя всегда оставалась для нее загадкой; ей прекрасно удавалось клеветать на нее, но она никогда не смогла ее понять. Она судила о Восточной Империи так, как недавно господин де Кюстин судил о России, постигая ее сквозь шоры ненависти, удвоенной невежеством. Поныне никто не сумел верно оценить ни основного жизненного начала, обеспечившего тысячелетнее существование Восточной Империи, ни рокового обстоятельства, вследствие которого эта столь стойкая жизнь постоянно подвергалась нападкам, а в некоторых отношениях оказалась весьма немощной.
Здесь, чтобы передать мою мысль с достаточной точностью, я должен был бы привести развернутые исторические аргументы, совсем выходящие за рамки этой записки. Но таково реальное сходство, таково глубинное сущностное родство, единящее Россию с ее славной предшественницей, Восточной Империей, что и при отсутствии в необходимой степени основательных исторических исследований каждому из нас достаточно свериться с собственными, самыми привычными и, так сказать, простыми изначальными впечатлениями, чтобы инстинктивно понять, какой жизненный принцип, какая могучая душа тысячу лет оживляла и поддерживала хрупкое тело Восточной Империи. Этим принципом, этой душой было Христианство, христианское начало, каким его выразила Восточная Церковь, соединившееся или, лучше сказать, отождествившееся не только с национальным началом государства, но и с сокровенной жизнью общества. Подобные сочетания были испробованы и осуществлены и в иных странах, но нигде они не имели столь глубокого и самобытного характера. У нас Церковь не просто сделалась национальной в обычном значении этого слова, как наблюдалось в других краях, а стала сущностной формой, высшим выражением определенной народности, целого племени, целого мира. Вот почему, заметим кстати, могло случиться, что позже эта самая Восточная Церковь стала как бы синонимом России, другим именем, священным именем Империи и торжествовала везде, где царила Россия, боролась везде, где России не удавалось добиться полного признания своего господства. Одним словом, она столь глубоко и проникновенно соединилась с судьбами России, что будет правдой сказать: где существует православная Церковь, там в самых разных областях жизни обнаруживается и присутствие России.
* * *
МИЛАН ХЕРСОНСКИЙ
(1937 — 2021)
Театральный режиссер, долголетний редактор газеты «Литовский Иерусалим». Родился в Киеве. Окончил Московский государственный пединститут и Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии (ныне Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства). С 1979 г. до 1999 г. руководил Еврейским народным театром в Литве, который в советское время был единственным еврейским любительским театром в СССР. Преподавал в вильнюсской средней школе №28. Работал в театрах Вильнюса, Смоленска, Барнаула, Твери, Казани. Поставил на профессиональной сцене более 30 спектаклей. С 1979 г. руководит Вильнюсским еврейским народным театром, в котором осуществил десять постановок классиков еврейской драматургии и современных авторов.
С 1999 г. до 2011 год был редактором газеты «Литовский Иерусалим» («Lietuvos Jeruzal;»), которую на английском, литовском, русском и идиш языках издавала Еврейская община Литвы. Издание газеты «Литовский Иерусалим» прекратилось в 2011году.
ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ
Вторая половина 60-х — начало 70-х годов считаются периодом наивысшего подъема в деятельности еврейских самодеятельных коллективов. Они сумели к этому времени накопить серьезный репертуарный багаж, исполнители приобрели сценическую подготовку и опыт. Во главе каждого коллектива стояли мастера своего дела. Хором и его солистами по-прежнему руководили замечательные вильнюсские музыканты из семьи Блехеровичей. Заметно вырос танцевальный коллектив, который возглавляла Р.Свищева, прекрасный педагог и организатор. Для постановки танцев нередко приглашали опытного балетмейстера, в прошлом работавшего в Одесской оперетте, Б. Марголина. Поставленные им танцы более двух десятилетий украшают выступления вильнюсского еврейского хореографического ансамбля, который впоследствии, в середине 80-х годов, стал основой ансамбля «Файерлех».
Используя национальную танцевальную пластику, Б. Марголин создал несколько хореографических картинок, имеющих оригинальный сюжет, драматургию, ярко выраженную жанровую определенность. Таковы его «Сватанье в еврейском местечке», «Местечковая кадриль», «Когда ребе едет» и др. Они и через 20 лет после постановки, даже сильно искалеченные другими балетмейстерами, порой — небрежным исполнением, что называется, обречены на успех: полны юмора, ироничны, искрятся остроумными находками.
О еврейском народном театре речь впереди. А пока отметим, что в эти годы в еврейской самодеятельности стали все чаще практиковаться совместные гала-концерты, в которых участвовали все еврейские художественные коллективы Дворца культуры профсоюзов, тематические литературно художественные вечера. Пригласительные билеты на творческие встречи с поэтами И.Котляром, Г. Ошеровичем и др. Иногда на концертах объединенными силами выступали вильнюсские и каунасские самодеятельные коллективы. Таков был торжественный вечер, посвященный 110 летию со дня рождения Шолом-Алейхема. Концертами и спектаклями отмечались юбилейные даты в жизни руководителей и участников еврейской художественной самодеятельности.
Скажу сразу: эти выступления были еще и демонстрациями решимости евреев противостоять национальной и культурной деградации, ассимиляции. Между сценой и зрительным залом устанавливалось взаимопонимание: мы боремся, мы не сдаемся, мы живы, мы будем жить. Не имея общины, других национальных институтов, евреи Литвы воспринимали самодеятельные коллективы как своеобразный центр еврейской жизни. Так по сути и было. Роль национальной самодеятельности в деле сохранения самосознания евреев Литвы в послевоенные годы уникальна, неповторима. Возможно когда-нибудь об этом появятся глубокие исследования. А пока эти критические заметки.
…За полтора десятилетия в драматическом кружке сложилось не только ядро исполнителей, но и создалась административная группа энтузиастов во главе с М. Пьянко и М. Мойзерсом. Они занялись организационно-финансовой деятельностью Народного театра, танцевального ансамбля, хора, кружка солистов. Во многом благодаря этому с середины и до конца 60-х годов еврейские самодеятельные коллективы совершили гастрольные поездки в Минск, Ригу, Таллин, Гомель, Гродно, Бобруйск, Кишинев, Ленинград. Выступления неизменно пользовались успехом. Конечно, отчасти его можно было объяснить «дефицитом» еврейского национального искусства в СССР. Приезд еврейских — пусть даже самодеятельных — коллективов и здесь становился для зрителей национальным праздником. Концерты и спектакли воспринимались как глоток свежего воздуха, глоток свободы в удушающей атмосфере антисемитизма. Но в значительной мере успех был и следствием высокого уровня исполнительского мастерства самодеятельных артистов.
Партийно-советское руководство городов, где проходили гастроли, отмечало повышение национальной активности евреев и делало все от него зависящее, чтобы в дальнейшем воспрепятствовать приезду еврейских художественных коллективов в эти города. Зачастую, когда М. Пьянко и М.Мойзес обращались в городские управления культуры, в республиканские министерства культуры за разрешением привезти еврейские коллективы на гастроли, каждое выступление обставлялось таким количеством предварительных условий, что приезд становился невозможен. Местная пресса хранила гробовое молчание о спектаклях Еврейского народного театра. Но устная молва о вильнюсской еврейской самодеятельности покатилась далеко за пределы Литвы. По свидетельству ветеранов художественной самодеятельности, еврейские зрители Белоруссии, Латвии просили заранее оповещать их о готовящихся концертах и спектаклях, чтобы иметь возможность приехать на премьеру в Вильнюс.
В этой обстановке Л.Лурье приступил к важнейшей для себя и своего театра работе над спектаклем «Скрипач на крыше». Напомним: этот известный американский мюзикл создан по мотивам романа Шолом-Алейхема «Тевье-молочник». Театроведы и театральные критики в те годы вели много дискуссий о мюзикле и его воплощении на советской сцене, но на практике удачных попыток такого рода было мало. Некоторый опыт работы над спектаклями подобного у Л. Лурье имелся: во-первых, как известно, он работал ассистентом С. Михоэлса во время постановки «Фрейлехс»; во-вторых, Л. Лурье и самостоятельно поставил «Фрейлехс» в Вильнюсском еврейском народном театре: в-третьих, он не только был хорошо знаком с романом «Тевье-молочник», но и представил зрителям его инсценировку на той же сцене. Тем не менее Л. Лурье, взяв в репертуар «Скрипач на крыше», шел не риск. До сих пор почти все спектакли Еврейского народного театра относились к той категории, которую на театральном жаргоне называют «верняком», т.е. им был по сути гарантирован успех. Почти все они повторяли работы ГОСЕТа (Московский государственный еврейский театр (с 1925 г.), первый в истории театр на идиш, субсидировавшийся государством. Прим. сост.) и других еврейских театров СССР 30-40 годов.
Грандиозный замысел Л. Лурье требовал объединить усилия всех еврейских коллективов Дворца культуры профсоюзов, среди которых наибольшим авторитетом пользовался коллектив Еврейского народного театра. В нем, в отличии от вокального и танцевального коллективов. Все участники владели еврейским (идиш) языком как родным; в Народном театре собрались люди, имевшие солидны жизненный опыт; наиболее пожилые участники помнили жизнь и быт евреев еще в досоветское время, то есть тогда, когда он еще не был сокрушительно уничтожен фашизмом и большевизмом. Но главное — почти на все ведущие роли в театре имелось несколько профессионалов или полу профессионалов, получивших театральное образование в студии Михоэлса при ГОСЕТе. После великолепно организованных гастрольных поездок Еврейский народный театр стал для остальных еврейских коллективов как бы флагманом и участие этих коллективов в постановке «Скрипача на крыше» не вызывало сомнений.
Итак, давнишняя мечта Л.Лурье — возродить профессиональный еврейский театр начинала обретать реальные черты. По свидетельству художника М.Перцова, много лет сотрудничавшего с Л.Лурье, был подготовлен проект организации в Вильнюсе такого театра. Пройдя все партийно-бюрократические инстанции в республике, Л. Лурье отправил его на рассмотрение в Москву.
* * *
Л.Лурье понимал: в сложившейся обстановке дальнейшая работа театра в статусе самодеятельного окажется губительной для него. Необходимо было принимать организационные меры для перехода театра на рельсы профессиональной деятельности. Теперь имея за спиной такой спектакль, как «Скрипач на крыше», он смело мог доказывать в ЦК КПСС необходимость преобразования коллектива в профессиональный. Как свидетельствует М.Перцов, Леонид Эммануилович, отправляясь в Москву, был твердо убежден в успехе своего замысла.
Дальнейшие события развивались стремительно.
Заведующий отделом культуры ЦК КПСС В.Ф.Шауро объяснил режиссеру Л.Лурье, сколь несвоевременна его инициатива.
Через несколько дней после этого разговора Л.Лурье подал заявление о своем желании уехать в Израиль на постоянное место жительства. Так закончилась еще одна попытка восстановить в послевоенной Литве профессиональный еврейский театр.
* * *
О человеческой и творческой судьбе самого Л.Лурье в Вильнюс приходили невеселые вести. В молодости он хотел работать в еврейском театре. Он принадлежал к тому поколению евреев, которое по праву еще могло считать идиш своим родным языком. Но он сложился как личность и как профессиональный режиссер в стране, где еврейский язык, еврейская культура оказались практически под запретом, где само понятие «еврей» рассматривалось как унизительное для человеческого достоинства. Л.Лурье хорошо знал русский язык и нашел свое место в русском драматическом театре, став, со временем одним из крупных режиссеров советского провинциального театра. В Вильнюсе, наряду с основной работой в Русском драматическом театре, ему после стажировки у С.Михоэлса в середине 40-х годов довелось вновь встретиться с еврейским, на сей раз — самодеятельным театром, и он работал упоенно, с удовольствием, ощущая себя свободным художником, «своим среди своих». Родной язык оказался необходимым... только на сцене, и это само по себе было и горькой иронией судьбы, и грустным счастьем для стареющего режиссера. Вероятно, в глубине души у него всегда теплилась надежда со временем, восстановив, возродив профессиональный еврейский театр, возвратиться к родному языку и в жизни…
В Израиле режиссеру Л.Лурье оказался не нужен русский язык, на котором он привык работать в профессиональном театре. Что же касается идиш...Язык идиш был тогда провозглашен языком галута, языком Катастрофы, языком рабства. А иврита Л.Лурье не знал, и начать изучать его в 60 лет было уже не по силам. Немота рождала отчаяние. По слухам он дважды пытался поставить спектакли в израильских театрах, но попытки успеха не имели. Потом в Вильнюс дошла весть: в последние годы своей жизни он работал ночным сторожем на обувной фабрике. В 1983 году мы узнали, что он умер. Рассказывали, что он великолепно владевший пространством сцены, к концу жизни даже перестал ориентироваться в пространстве и времени собственной и окружающей жизни. Канул в безвестность одинокий, брошенный и забытый всеми беспомощный старик. Его похоронили чужие люди, никто на его могиле не сказал ни слов прощания, ни слов благодарности за то, что полтора десятка лет он отдал вое сердце еврейской сцене, полтора десятка лет люди смеялись и плакали на спектаклях Еврейского народного театра, поставленных Леонидом Эммануиловичем Лурье.
Вильнюсская постановка «Скрипача на крыше» стала последней вершиной которую он одолел.
ЛЮДМИЛА ХОРОШИЛОВА
(1952)
Поэтесса, прозаик, автор текстов песен, руководитель Вильнюсского клуба любителей поэзии и музыки «Десидерия» («Ожидание» создан в марте 2004 года). Родилась в Вильнюсе, по окончании 30 ср. школы закончила юридический факультет Вильнюсского государственного университета. Работала в системе органов МВД и внештатным корреспондентом газеты «Эхо Литвы», ведя рубрику посвящённую юридическим вопросам. Первую книга стихов «Святая грешница» (2001). Второй сборник стихов «Вечная странница» (2003). Участник оргкомитета первого фестиваля авторской песни в Литве. Председатель Республиканских конкурсов и фестивалей современной русской поэзии «Люблю Отчизну я…» (2006, 2007, 2008, 2010 - годах, последний из которых был посвящён 65-летию Победы в Великой Отечественной войне). По итогам Республиканских поэтических конкурсов выпустила поэтические сборники «Всё о любви» (2007) и «Альманах современной русской поэзии Литвы» (2011).
Представляла Литву на Первом международном фестивале русского творчества в чешском городе Брно (2005), принимала участие в составе жюри Третьего Международного фестиваля русской поэзии в Республике Беларусь (2009). Неоднократно отмечена дипломами и грамотами правительственных организаций Литвы и Вильнюсского самоуправления. Является секретарём Союза русских литераторов и художников «РАРОГ».
ПОЗОВИ МЕНЯ В СВЕТЛУЮ ДАЛЬ…
ДЕТСТВО
…Люська проснулась среди ночи от яркого света, слепившего глаза. В оконном проеме светила огромная яркая, круглая луна. Странное чувство беспокойства овладело девочкой. В комнате царила тьма, и только лунный свет освещал огромные серебряные, блестящие глаза, смотревшие прямо на нее откуда-то сверху. От страха девочка сжалась под одеялом. Сквозь плотно прикрытые еще, слипшиеся ото сна глазенки, блески пробивались ей в лицо. Люська пыталась зажмуриться сильней, чтобы не видеть этого «чудища» грозно смотревшего на нее, но любопытство взяло вверх: она осторожно приоткрыла сначала один глаз, потом второй.
Ночью обычно так тихо, что редкие отдаленные звуки - голоса людей, собачий лай, скрип дверей - слышны, будто они совсем рядом. Но было очень тихо. Ни один звук не проникал в комнату. Девочка притаилась, замерла. Она хотела закричать, позвать маму на помощь, но что-то мешало ей сделать это. Какое-то время, намаявшись, она решила укрыться одеялом с головой, чтобы больше не видеть этих, так беспокоивших ее, огромных страшилищ. Повернувшись на другой бок, сжавшись в комочек, накрывшись плотно с головой одеялом, дрожа от беспокойства, она все же заснула с твердым решением - днем обязательно выяснить, кто же приходит ночью в комнату, залезает под потолок и странно смотрит на нее огромными глазищами всю ночь.
Этот эпизод остался в памяти девочки на всю жизнь. И это было первое осознанное чувство сильного страха. Наверное, именно с того времени на всю жизнь у Люськи осталось чувство страха темноты и тишины.
Утром девочка, проснувшись, первым делом взглянула туда, наверх, откуда на нее смотрели «странные глаза» и увидела, что на шкафу, стоящим напротив ее детской кроватки, расположился большой чемодан с блестящими замками. Догадка мелькнула в ее головке, что свет от луны падает на замки, которые ей кажутся глазищами. В последствие девочка удостоверилась, что этот так, но от чувства беспокойства отделаться не удавалось. Она росла в семье, где не все было благополучно. Старший на четыре года брат был инвалидом, болел очень страшным недугом – эпилепсией. Его по нескольку раз в день бросали приступы падучей. Падая на пол, он колотился в конвульсиях, изо рта шла пена. Мама бросалась ему на помощь, поднимала его голову, поддерживала его тело. Когда приступ заканчивался, мама помогала ему добраться до кровати, где он обессиливший, спал несколько часов. Во дворе, в котором жила семья, ровесники брата иногда издевались над ним. Обзывали его «припадочным», собираясь в кучу, загоняли его на «помойку» - задний двор, где были сараи и мусорный ящик, и дружно мочились на него со всех сторон. И только несколько мальчиков со двора жалели брата, не участвовали в этих издевательствах. В школе брата тоже сторонились.
У Люськи было странное чувство к нему: любовь, жалость, стыд, что он не такой как все, сострадание и … боязнь. По ночам он иногда ходил по квартире, подходил к ее кроватке, проводил руками по лицу, чем страшно пугал ее. Люське было страшно, но она лежала, затаив дыхание, боясь пошевелиться и боясь спугнуть брата. Все же, решившись один раз, она рассказала, но получила отпор: - Не выдумывай! – сказала мама, чем обидела ее. Больше попыток пожаловаться не было, она пыталась защититься, как могла: начинала резко крутиться в кровати, и брат уходил. А еще по ночам девочка не раз слышала, как папа нецензурными словами обзывал маму, видимо, ревновал, предъявлял ей претензии. Они ссорились, а девочка не смела по утрам смотреть им в глаза, ей было стыдно за них. Но она не подавала виду, что все слышала, и они при детях делали вид, что ничего не происходит ночью. Семья жила очень скромно, вроде бы все вместе, а в действительности – каждый сам по себе.
Яркая, красивая, упрямая украинка с характером диктатора – мама, молчаливый отец, брат и Люська, до которой, как ей казалось, и дела то никому не было. Мама никогда не баловала ее, была жесткой: не то, чтобы не любила, нет - любила, но никогда не целовала, никогда не обнимала, не хвалила. Все внимание доставалось брату; было стыдно за свою семью. Гордая, очень ранимая, она ни с кем не делилась своими переживаниями. С детских лет она поняла, что люди жестоки, несправедливы, часто говорят одно, совершают другое, думают третье. В последствие, будучи взрослой, она узнала, что мама в свое время, боясь остаться одна, не пустила отца на учебу в московскую военную Академию, была и против его направления на Север, где отцу была уготовлен быстрый карьерный рост по службе. После войны мужчин было мало, поэтому папа- сибиряк, но худенький, не высокого роста, болезненный тоже «был в цене» у женщин. Да и дослужить до пенсионного стажа, который был нужен для назначении пенсии, отец не смог из-за маминой племянницы с Украины, временно проживавшей в их семье, родители которой отбывали тюремный срок за вынос колбасных изделий из мясокомбината, где работали. Болтушка, у которой «язык не держался за зубами», разболтала «святую правду» о своих родителях соседям. Те в грозные, послевоенные годы «донесли эту информацию куда надо» и папу уволили, не дав дослужить несколько лет до пенсии. Отец устроился работать на завод, частенько начал выпивать. Папа любил девочку очень, но, как и водится у настоящих мужчин, любовь эта была не многословной. Люська чувствовала ее кожей и, если девочка совершала какой-либо проступок, ей всегда было стыдно именно перед отцом. Думаю, что у них уже тогда была незримая связь на духовном уровне, они понимали друг друга без слов.
Так протекало Люськино детство. И еще девочка помнит, что одним из первых ее самостоятельных действий была застегнутая на туфельке пуговичка. Пришлось, правда, немного потрудиться, но она была упорной и напрочь отвергла помощь мамы, отведя ее руку в сторону и произнеся короткое - «Сама».
Потом было еще много разных событий, но эти наиболее ярко отразились на всей ее дальнейшей жизни. Так и пошло: сама – стало главным девизом всей дальнейшей жизни. И еще она научилась скрывать свои чувства. Двор, в котором жила девочка был большим, более 100 квартир. В основном, здесь жили семьи офицерского состава одной из воинских частей города. Взрослые часто собирались во дворе посидеть на лавочках, мужчины играли в домино, женщины судачили, а дети играли в разные детские игры. Популярными были тогда игры: квадрат, ножички, прятки в которой одна команда пряталась, а другая искала. Благо в доме были и подвалы, и чердаки. Детям было где укрыться в «страшных» местах дома. Вот именно, играя в прятки, произошел с ней трагический случай , который она не любила вспоминать и все же… когда она спустилась в подвал, куда она не раз ходила с мамой за картошкой и квашенными в бочках капустой, огурцами, помидорами, по собственной неосторожности, зацепила правой рукой оголенный провод, ища выключатель. Ощущения: как будто через все тело вкручивали сверло дрели с сумасшедшей скоростью - от руки в голову и до ног. Пыталась оторвать руку от провода, не смогла. В голове четкая мысль - не оторвусь! Сердце колотилось в бешенном ритме, она начала падать…спасло то, что пол был земляной. Упав, рука, наконец-то, освободилась от соприкосновения с электрической цепью. Теряла ли сознание, до сих пор не знает. Когда подоспевшие ребята помогли выбраться на улицу, лицо было смертельно бледным. Страх сковал все мышцы, не могла двигаться. Сначала она даже идти не могла — весь мир качался, в глазах все прыгало. Потом пошла, как ходят пьяные, сильно шатаясь, тряслись коленки. Успокоившись, пошла домой. Ни маме, ни отцу о случившемся ничего не рассказала, боясь наказаний. Еще долго метина на обожженном пальце правой руки напоминала о том ужасе, который испытала девочка. Наверное, Ангел-хранитель оказался очень сильным и спас ее от верной гибели. А еще она подумала, что та скоростная винтовая внутренняя реакция осталась в ней навсегда: на протяжении всей дальнейшей жизни, она чувствовала ее каждой мыслью, которая именно так - быстро двигалась в ее сознании во всех направлениях. Наверное, поэтому она быстро соображала, быстро улавливала информацию, и делала все очень быстро. Еще одно событие врезалось в память девочки, когда во двор приехали две совершенно необычных девочки. Они были старше Люськи на несколько лет, но в ту пору, несколько лет были большой разницей. Сестры отличались от других девочек во дворе своей яркой внешностью, красивой модной одеждой, умными речами. Особенно старшая. Помнится, в нее были влюблены многие мальчишки двора. Люська смотрела на нее завороженным, влюбленным взглядом еще и потому, что она не была высокомерной по отношению к ней, которая не отличалась от других ни красотой, ни умом. Она была очень средненькой. Про таких говорили: «ничего особенного», да еще и с очень большими комплексами стеснительности, которая развилась у нее вследствие домашних неурядиц, бедности семьи. Она была благодарна своей обожаемой приятельнице за эту молчаливую, дружескую поддержку.
Спустя много лет, став взрослой, она поняла, как любима, дорога ей была мама - эта строгая женщина, которую она бесконечно любила за эту почти суровую любовь, которая своим примером, отношением сделала ее сильной, несгибаемой к трудным жизненным ситуациям, крепкой в духовном смысле; которая на протяжении всей ее жизни в самых трудных условиях была надежной опорой, крепкой стеной, на которую можно было опереться, безо всяких – сюсю-мусю…просто ее дом с тарелкой супа был всегда открыт, сюда всегда можно было прийти, вернуться…
Хотя в ранние годы она уже подолгу размышляла, почему одни рождаются и живут в обеспеченных, добрых семьях, а другие – нет. Почему одни могут позволить себе многое из того, чего не могут позволить другие. Уже тогда она нутром чувствовала несправедливость мира, в котором жила. Так у нее уже в раннем возрасте зародилось обостренное чувство справедливости и огромное желание защищать всех обиженных, униженных, неустроенных, что в дальнейшем сказалось на ее выборе ее профессии. И еще она помнит, как близкая мамина подруга сказала, что Люська некрасивая, а ее брат красивый. Эти слова всю жизнь преследовали ее и это породило еще один комплекс.А все ее страхи, все комплексы тянулись именно отсюда, с детства. Ей приходилось бороться с ними всю свою жизнь, хотя судьба постоянно подкидывала ей новые испытания по их преодолению.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Замечательные школьные годы девочка вспоминает с умилением, тогда мир был расцвечен яркими красками: все люди, как ей казалось, были весёлыми и жизнерадостными, ребята носились, как угорелые, по коридорам родной школы, а девчонки играли в классики и самозабвенно прыгали через скакалку. Для нее они прошли довольно ровно. Она хорошо училась, была одной из лучших учениц класса. Усидчивая, трудолюбивая, она довольно легко осваивала школьные предметы. Особенно ей давались точные науки, любила она и литературу. С одноклассниками отношения были ровными.
Но наиболее яркими были вспоминания о каникулах, потому что каждый год на три летних месяца ее отвозили к бабушке на Украину, которая жила в небольшом городке районного значения. Это время было для нее, пожалуй, самым главным воспоминанием школьного возраста. У бабушки был собственный дом с приусадебным участком, чудесный сад с множеством фруктовых деревьев, цветов. И что только здесь не росло и не цвело, благоухая дивными ароматами. До сих пор видится чудный цветочный сад с потрясающими ароматами флоксов, георгинов, пионов, роз, гладиолусов и других цветов.
Она любила проснуться рано и выйти босиком во двор, а оттуда в – сад по траве, мокрой от росы, побежать к калитке, возле которой росла черешня, а рядом куст акации. Ей очень нравилось умываться прямо на улице холодной, освежающей водой из рукомойника. Бабушка готовила завтрак - кашу или блины, которые кушались прямо в саду, за небольшим белым столиком под яблоней. Потом она немного помогала бабушке, а в свободное время брала покрывало и книжку, шла в сад читать. Или просто падала в высокую траву, смотрела в небо, и мечтала о чем-то очень хорошем. Иногда забиралась в малинник, долго собирала там малину, лакомилась. Кажется, это самая вкусная ягода, и такая красивая. А кукуруза! Вы когда-нибудь пробовали украинскую настоящую молодую кукурузу. Бабушка варила ее в огромной кастрюле, запахи ее разносились по всей усадьбе. А потом ели ее с солью, причмокивая от удовольствия. А еще ей очень нравилось внимание, которое приезжей девочке из Прибалтики, оказывали девочки и мальчики со всей улицы, и не только. Ничем не выделавшаяся у себя: ни во дворе, ни в школе, здесь она чувствовала неподдельный интерес к ее рассказам о жизни в большом литовском городе. А еще она искренне радовалась, когда утром по улице пастух гнал на пастбище стадо коров. Она запрыгивала на забор, от восторга кричала во весь голос: – Ура! Коровы идут! Ей, городскому асфальтовому жителю, очень нравилась и другая живность, которая постоянно путалась под ногами: кролики, куры, кот, собака. Помнит, как в раннем возрасте девочки, бабушка держала еще корову и свинок. Звуки, издаваемые животными, вызывали у нее особое чувство удовольствия. А вечера! Как же замечательны украинские вечера, когда темное небо, усыпанное звездами, казалось где-то совсем близким, только протяни руку и достанешь. Тишина, и стрекот цикад - от всей этой услады, запахов, таинственности веяло чем-то очень родным, спокойным и многообещающим. Она всегда с большим сожалением уезжала домой в Прибалтику и жила мечтами о том, когда вновь сюда вернется. Всю свою жизнь мечтала, что обязательно будет жить на Украине. Нельзя сказать, что она не любила свой город. Любила, но это была другая любовь, более прозаичная.
И еще один веский повод был возвращаться сюда – любовь и полное взаимопонимание
с родной тетей, сестрой матери, добрейшей, мягкой по характеру, интеллигентной женщиной, которая работала в Городской библиотеке. Она часто брала ее к себе на работу, сажала в читальный зал, где она знакомилась с публикациями в лучших популярных журналах того времени: «Юность», «Огонек», «Наука и жизнь», «Работница», «Болгарская женщина» и другими изданиями. Потом вечерами, за чаепитием они обсуждали прочитанное, делились новостями и событиями из личной жизни, смотрели фотографии всей родни, которых было множество. А еще ей помнятся праздники, которые обычно праздновались за огромными столами на улице, где собиралось человек 30—40 родни, соседей. Дружно готовили всякие вкусности, пекли пироги. Пели украинские и русские песни. Как же здорово было!
Из рассказов мамы она знала, что ее прадедушка был офицером Польской Армии, который вместе с другом приехал жить на Украину и женился на красивой украинской девушке. Вообще вся родня по маминой линии была интеллигентной, друг к другу обращались уважительно, по имени отчеству, все старались получить образование. В родне были и генерал СА, и офицеры, и работники прокуратуры, суда, врачи. А мамин папа был главным бухгалтером сахарного завода, он рано умер, когда маме было всего шесть лет. Родня была дружной: часто встречались, переписывались, помогали друг другу, кто чем мог. О папиной родне Люська знала мало, в то время, в виду своего возраста, она мало интересовалась этой темой, о чем очень сожалеет. Она знала только, что папа жил на Урале, в детском возрасте остался один, родители умерли, воспитывался в семье тети. Закончив 8 классов, поступил в финансово-кредитный техникум, потом работал на крупном предприятии, был призван в ряды Советской Армии. Началась война, его жизнь пошла уже в рядах офицеров СА.
После войны на Украине, куда он приехал в гости в отпуск с другом, его познакомили с мамой. Никакого общения со своей родней он не поддерживал, к маминым родственникам относился с любовью.
Другим важным воспоминаем детства было увлечение девочки балетом. Стать балериной мечтают многие девочки. Не исключением была и Люська, глядя на этих красивых, воздушных, парящих, хрупких балерин у нее до сих пор сосет под ложечкой от грусти и тоски, что может быть и она могла бы так же танцевать.
Каждое искусство своими средствами рассказывает людям о человеческих переживаниях, мыслях, чувствах, о всевозможных событиях - реальных, сегодняшних и фантастических. Балет лишён слова, но его рассказ — танец. И хотя Балет – это красиво, женственно, утонченно, изящно, воздушно и невесомо, восхищенные взгляды и бурные овации благодарных зрителей, однако обучение этому прекрасному искусству – это жесткая дисциплина, минимум развлечений, отсутствие свободного времени и бесконечные ограничения.
Одной из особенностей девочки уже в то время было – желание быть нужной, дружить. И она строила эти мосты отношений с совершенно разными девочками, а в последствии и со многими людьми, которые иногда бывали даже не совместимы друг с другом, но она находила общий язык и с теми, и с другими, и каждый раз не желая обидеть никого, сдерживала своё внутреннее негодование по отношению к другому. И это, конечно, дорого, потому что, если бы это можно было вывести за пределы субъективно человеческих отношений в мир, то, может быть, добра было бы больше, зла было бы меньше. Она не мечтала быть примой. Ей всегда нравился сам процесс тренировок, занятий с телом.
Самым сложным испытанием для нее оказались не физические нагрузки. Став лауреатом, вместе еще с несколькими девочками, на одном из Республиканских фестивалей, она получила приглашение совершенствовать балетное мастерство: учиться в средней школе в знаменитой Вильнюсской Школе Искусств. Нужно было почему-то идти на класс ниже с обучением на литовском языке, чем в общеобразовательной школе и, как всегда, решение приняла мама, не пустив ее на учебу, мотивируя, что в жизни надо иметь более серьезную профессию. Люська не спорила, просто подчинилась ее решению, хотя долго страдала по несбывшейся сказке. Потом она пробовала свои силы в различных кружках: по спортивной гимнастике, плаванию, легкой атлетике, но особых достижений не добилась, и прозанимавшись несколько месяцев, бросала посещения. Не было в них той изящной, парящей красоты, волшебной таинственной музыки, как в балете. Да разве может что-то сравниться с ее любимым балетом! А эти чудесные названия на французском: па де дэ, гран батман жете и т.д.
Еще одним важным событием школьного возраста была первая влюбленность в одноклассника, которому, к сожалению, нравилась другая девочка. Она скромно пыталась выразить свою симпатию нравившемуся мальчику, который был самым высоким парнем крепкого телосложения, (именно такие казались ей не только сильными физически, но и морально). Но, то ли попытки ее были слишком скромными, то ли парень не понял ее намеков, но интереса к ней он не проявлял. Одевалась она скромно, иногда из маминых старых платьев научилась перешивать что-то для себя, комплексовала в обществе нарядно разодетых одноклассниц, и это стало еще одним ее комплексом – неуверенностью в своих силах по очарованию противоположного пола. Она почему-то страшно смущалась в присутствии тех ребят, которые нравились и совершенно свободно вела себя с теми, кто не нравился. Это была боязнь показаться глупой, смешной, не интересной. Однако, учеба подходила к концу, надо было определяться с выбором профессии, готовиться к выпускным экзаменам и поступлению в ВУЗ. Выбрала она медицинский институт в г. Тернополе на Украине, где думала обосноваться на постоянное место жительства.
ТЕРНОПОЛЬ
Итак, судьба привела ее в город Тернополь на западной Украине, которая ей была близка по духу. Почему был выбран этот город? Да по простой причине: казалось, что здесь конкурс будет не столь большим, как в Киеве. Почему – медицинский? Она хотела стать врачом по специальности – психиатр, чтобы вылечить брата. Нужно сказать, что город ей понравился сразу. Центром города было великолепное озеро с замечательным парком и очень красивым островком любви, который утопал в роскошных ивах. Это было необычно.
К сожалению, попытка поступить в Институт не увенчалась успехом, т.к. в то время странно набирался курс: вначале шли медалисты, затем те, кто сдал вступительные экзамены на отлично, те у кого был стаж работы в медицинских учреждениях; какое то количество принималось ребят, кто отслужил в Армии, потом – жители села и только в последнюю очередь принимались абитуриенты из других Республик. Шансов поступить практически не было. Так оно и случилось. Закончились экзамены и нужно было освободить институтское общежитие. Гордая, упрямая, одна из лучших учениц класса, она не могла сообщить родителям, что не поступила. Решение пришло сразу: останусь, пойду работать и буду посещать подготовительные курсы после работы. На вокзале она видела щит с объявлением, что в городе строится один из крупнейших в Европе хлопчатобумажных комбинатов, требуются на работу швеи, их ученицы. Привлекло внимание объявление: «Одиноким предоставляется общежитие».
Вот туда она направилась с твердым убеждением, что ничего страшного не произошло. Попытка поступить будет на следующий год, а пока надо потрудиться. Взяв в руки чемодан, она бодро направилась на автобусе на окраину города, к комбинату. И тут произошла смехотворная история: по ошибке, она открыла двери отдела кадров не Комбината, а строительной компании, которая строила это огромное здание в несколько корпусов. За столом сидел очень взрослый дяденька, который спросил девочку, что она умеет делать? Она искренне призналась, что делать ничего не умеет, только месяц назад закончила школу. Предложение для нее, показалось очень странным и неожиданным: дяденька спросил: - Подсобником к каменщикам пойдете? Она растерялась, но виду не подала, смело, спросила: - А общежитие дадите? Ответ был утвердительным, она очень обрадовалась, так как изрядно приустала в этот полный событиями, жаркий летний день, который клонился к вечеру, а ночевать ей было негде. Получив направление в общежитие, она благополучно добралась до него. В тот момент это было главным. Крыша над головой появилась. Комната была небольшой на троих человек. На утро надо было выходить на работу, слегка перекусив бутербродами, она легла отдыхать. Вечером пришли с работы две женщины: одна была постарше лет на 10, вторая лет на пять. Познакомившись с ними, она окончательно успокоилась и уснула. А утром вместе с ними пошла в отдел кадров, откуда ее направили в строительную бригаду. Получила она и спец. одежду: рабочий костюм, который назывался «спецовка», большущие рукавицы. В разговоре, выяснив, что отдел кадров Комбината находится в другом здании, она подумала: - Какая разница, что очутилась не в рядах учениц ткачих, а подсобником у строителей. Главное, что есть общежитие, девушки не плохие, а дальше нужно просто постараться…Но…через несколько дней непосильного для нее труда, она пригорюнилась… руки были все в больших мозолях, болели от непривычной тяжелой работы. Нужно было подносить каменщикам кирпичи целой стопкой; они работали быстро, а кирпичи были тяжелыми: еще надо было успевать замесить раствор, натаскав из колонки воды, принести мешки с цементом и успеть замесить раствор, который на носилках надо было подносить каменщикам. В общежитие она возвращалась уставшей, голодной, поникшей. Сил не было куда-то двигаться после работы. Девчата, которые жили с ней, посмеивались. Они были привычными к тяжелому труду, обе были деревенские: сильные, плотного телосложения, да и кушали они так, что вначале девочка просто удивлялась их аппетиту. Утром разогревали на сковороде 10-15 штук вареников, еще к чаю употребляли по несколько пирожков или булочек. После работы на обе щеки уплетали знаменитый украинский борщ, котлеты с картошкой и т.д. Люськин завтрак состоял из чашки кофе и несколько бутербродов. Ужин тоже был скромным, каша и два бутерброда с колбасой. Деньги приходилось экономить, аванс был только через две недели. Проработав две недели, она получила первые в жизни деньги, очень обрадовалась. На радостях, купила килограмм отменного шоколада, который продавался огромными кусками- вкус его был сказочным, еще халвы на оставшиеся деньги. До получки опять были две пресловутых недели. Примерно через неделю сладости подошли к концу, хотелось нормальной пищи, а денег уже не было. От голода ее качало на работе, вечерами она подолгу лежала с закрытыми глазами на кровати, ждала, когда утихнут шаги в коридоре и тихонько «выползала» на кухню, которая была общей для всех комнат на этаже и шарила по шкафчикам в надежде найти хоть кусок черствого хлеба. Иногда удавалось раздобыть немного остатков хлеба, батона и т.д. и она жадно ела их, забравших на лестницу последнего этажа, ведущую на чердак. Потом тихонько плакала. Намаявшись, шла спать. Просить взаймы она не решалась: казалось, девушки будут ругать, что она не умеет правильно тратить деньги. Другим аргументом посчитала, они еще не на столько знакомы, чтобы просить о помощи. Смолчала, решила терпеть. Так продолжалось несколько дней, пока соседка по комнате, услышав ночные всхлипывания, не подошла и знаком не попросила выйти из комнаты вместе с ней. Поднявшись на пресловутую лестницу, спросила: -Что случилось, почему плачешь? Не выдержав сочувствия и участия, девочка разрыдалась и сказала, что голодна, что в городе родственников и знакомых нет, к которым она могла бы обратится за помощью. В тот же миг была накормлена и утешена. Так она получила первый урок, как надо распоряжаться деньгами, чтобы не быть голодной. Это был первый горький трудовой опыт самостоятельной жизни. Нужно сказать, что подсобникам платили минимальную зарплату, поэтому, проработав несколько месяцев, она начала узнавать, какие специальности получают большие. Узнав, что кровельщики-высотники получают больше, она отправилась к бригадиру кровельщиков, упросила его взять ученицей для осваивания специальности.
Нужно сказать, что комбинат был огромных размеров. Строился по корпусам, которые были соединены между собой. Уже работал первый ткацкий цех, а все остальное еще только строилось. Стены комбината и крыша были выгнаны, а все остальное еще надо было делать. По крыше ездили машины, мотороллеры, которые подвозили строительные материалы. Рядом стояли башенные краны. В общем, все как на огромном строительстве. Такое она видела только в фильмах. У нее иногда возникало чувство гордости, что она сопричастна к этому грандиозному событию города. Физически здесь работать было легче, чем у каменщиков, но работа велась в три смены, в том числе и в ночную. Каждому члену бригады, по очереди, ночью нужно было разогревать смолу в огромных котлах, чтобы к приходу бригады смола была горячей, так как после выполнения кровельных работ, можно было залить этой смолой. Конечно, все это сказывалось на ее посещениях подготовительных курсов в Институте, куда она теперь могла приходить только, когда работала в первую смену. Но она не сдавалась, продолжая верить, что у нее все получится. Через несколько месяцев она сдала экзамены на строительную профессию кровельщика - высотника, и работала уже, как полноправный член бригады. Несколько слов о строительной бригаде: она было примерно 35 человек, и почти треть из них состояла из ребят и девушек заключенных, освободившихся по УДО. Вначале она очень боялась с ними общаться, но познакомившись поближе, увидела, что это обыкновенные юноши и девушки, которые получили первые свои срока по уголовным делам не за тяжкие умышленные преступления, а такие, как аварии, драки и т.д Близко с ними ни с кем не сближалась, но и не чуралась, они ее не обижали. В бригаде она мыла самой младшей. Было трудно привыкать к таким тяжелым условиям работы, которая велась круглосуточно во все времена года на открытом воздухе, поэтому не раз приходилось работать и под дождем, и в морозы. Летом тоже было не легче. Жара, плюс еще горячая смола… но все-таки время как-то двигалось вперед месяц за месяцем. Приближались праздники Рождества и Нового Года, которые очень пышно празднуются на Украине, с колядками, с концертами, с застольями. К концу года бригада заняла первое место в городском конкурсе на лучшую строительную бригаду года, и одну из девочек из бригады пригласили участвовать в роли настоящей городской Снегурочки, которая должна была на тройке лошадей вместе с Дедом Морозом проехаться по городским улицам города, приехать на главную площадь к огромной елке возле облисполкома. Для нее сшили специальное длинное белое платье из атласа, сделали великолепную корону… Но ей не повезло, за несколько дней до праздника, она заболела, нужна была девочка ее телосложения и размера, выбор пал на меня. Так я оказалась городской Снегурочкой. Незабываемое событие, очень красивое, почти сказочное. Народ ликовал, дети, взрослые, все хотели пообщаться со Снегурочкой, фотографироваться…
А потом через несколько месяцев на работе произошел несчастный случай. Она, неловко повернувшись, из ведра расплескала горячую смолу, которая прожгла резиновый сапог и обварила ей правую ступню. Боль - жуткая, а потом было долгое, мучительное лечение. Время все же неумолимо шло вперед…Зажила рана на ноге, продолжалась работа, приближалось лето. Она готовилась к поступлению в Институт, но времени было мало, чтобы подготовиться к экзаменам, которые мечтала сдать на отлично. К сожалению, вторая попытка тоже не увенчалась успехом. Тут еще мама собралась приехать в Тернополь, навестить дочь. Пришлось ей рассказать правду, и мама приняла решение увезти ее обратно домой. Наверное, она бы поступала еще несколько лет, но добилась бы своего, т.к. уверена, что училась бы хорошо; однако решение мамы было твердым, а она, как и всегда, подчинилась. Вернувшись в Вильнюс, устроилась на работу в НИИ радиоизмерительных приборов лаборанткой в особый отдел. А чтобы не терять год, пошла учиться в электро-механический техникум, продолжался дополнительный набор. Технические науки давались легко, и закончив первый курс, неожиданно от директора техникума, который вел один из основных предметов, она получила предложение попробовать поступить летом в технический ВУЗ, сказав, что в техникуме она просто теряет время. Вот тут она задумалась, куда ей поступать и решила выбрать юридический факультет Вильнюсского университета. В те времена самыми престижными были специальности врача и юриста. К счастью, на экзаменах в Вильнюсский Университет повезло: те билеты, которые ей попадали, она знала хорошо. Лотерея! Как не верить в счастливый случай? Единственным огорчением было то, что именно с этого года в университете обучение на русском языке преподавали только на дневном и заочным. Нужно было работать, тяжело болел папа. Может это было и лучше, студент сам распоряжался временем на изучение предмета. Сразу начала искать место работы по специальности, направилась в отдел кадров Городского управления милиции ( название тех лет) Предложение, которое ей там сделали было, как ей казалось, странным – чертежницей в отдел организации дорожного движения в ГАИ, пообещав, что при вакантном месте в других отделах, можно будет перейти. Так началась ее служба на вольно - наемной должности в системе органов МВД.
СЛУЖБА
Попав на службу в городское управление автомобильной инспекции, она очень старалась выполнять все незначительные поручения. Отдел организации движение был небольшой, занимался порядком регулирования потоков транспорта и пешеходов в городе. К его функциональным обязанностям относилось установка светофоров, разметка проезжей части города, расстановка дорожных знаков. В отделе работали офицеры дорожной полиции, в основном имеющие техническое образование. Вначале чертились схемы города на бумаге, затем на карте города, разносились светофоры, дорожные знаки, разметка проезжей части. Вот этим занималась Люська. Работа была спокойной, коллектив, состоящий из одних мужчин, был дружным.
Спустя некоторое время, видя ее старания, ее аттестовали на должность - сотрудника дорожной полиции с присвоением первого звания – сержант. Ей выдали форменное обмундирование: шинель, шапку - ушанку, сапоги, костюм, несколько форменных рубашек, галстуков, перчатки, и перевели на работу в Отдельный дивизион дорожно - патрульной службы, где она работала инспектором по административной практике. Работа не была сложной: нужно было вести учет нарушителям Правил дорожного движения ее участниками, подготавливать в суд документы по взысканию неоплаченных штрафов и т.д.
Она относилась к своей работе очень ответственно, считая, что полицейский должен требовать от граждан соблюдения закона, и сам неукоснительно его соблюдать, стараться быть честным, верным своему долгу и выбранной профессии.
полицейский обязательно должен быть ещё сильным, спортивным и вести здоровый образ жизни. Ей нравилось, что наравне с мужчинами, приходилось на время разбирать и собирать табельное настоящее боевое оружие, метко стрелять в мишень на стрельбищах, где проходили учения; сдавать нормы ГТО, занятия по освоению действий в экстремальных ситуациях и т.д. Некоторые люди, почему то не любят полицейских, а когда случается беда, то именно полицейские в первую очередь приходят на помощь, а иногда даже защищают ценой своей жизни! Служба в полиции иногда преподносила и опасные моменты, в которых нужно проявлять внимательность, сообразительность и быть в хорошей физической форме.
Еще в этой профессии привлекал гуманитарный характер и то, что она необходимая и востребованная, ведь в стране нужно поддерживать правовой режим и порядок.
Глупо считать, что работа в полиции дает только удостоверение, табельное оружие и полномочия. Она, прежде всего, укрепляет стержень в человеке, выдержку, отвагу, выносливость, тренирует силу воли. Это очень ответственная работа, которая требует определенных навыков и знаний.
Это не только погоня за преступниками, раскрытие преступлений, борьба с воровством и т.д. это еще работа с людьми, работа с документами. Не у каждого есть выдержка, чтоб целый день работать над оформлением необходимой документации. Поэтому, чтоб успешно проходить службу в полиции, нужно любить это дело, должна нравиться такая сфера деятельности.
Спустя несколько лет она получила первое свое офицерское звание лейтенанта и была переведена на более ответственный участок работы: дознавателем по автодорожным происшествиям.
В обязанность дознавателей входило расследование происшествий с легкими телесными повреждениями и незначительным материальным ущербом. Работы было много. Как правило, дела почти всегда были спорными. Каждый участник происшествия считал себя правым, иногда предоставлял ложных свидетелей, ложные данные о повреждениях транспорта и т.д. Приходилось очень тщательно изучать материалы дела, делать дополнительные проверки данных. Требовалась выдержка, сосредоточенность, даже и внутренняя интуиция, чтобы объективного расследовать дело и принять правильное решение. И эта ступень по обретению опыта расследования была очень нужна. Только на практике можно было освоить все тонкости расследования совершения нарушений. А еще через несколько лет она была переведена на работу в Следственное управление Главного комиссариата полиции на должность следователя по автодорожным происшествиям. Вот тут- то и начался так называемый «Кошмар»: трупы, морги, реанимации, тюрьмы, огромные материальные ущербы, которые исчислялись тысячами. Работала велась круглосуточно, часто выпадали ночные вызовы на аварии. усиленные варианты работы в праздничные, выходные дни, учения, политинформации для сотрудников офицерского состава и т.д. Колоссальная нагрузка не только физически, но и психологически. Опыт работы с людьми разных характеров, разных профессий, разных темпераментов. Работа следователя – это особая работа. В системе МВД следователь – это мозг, на который работают все службы: криминалисты, оперативные работники, участковые, постовые и т.д. Именно к следователю стекается вся информация по преступлениям, он дает задания всем службам и на основе собранного материала принимает решение единолично. Это все очень сложно, ведь приходилось решать судьбы людей: арестовывать или отпускать, отказать в возбуждении уголовного дела, или направить дело в судебное разбирательство. Обоснованность и законность принятого решения по уголовному делу проверяют со всех сторон: начальники следственных отделов, прокуратура, судьи. Это в кино – все красиво! А жизни – нагрузка колоссальная! В любое время дня и ночи происходят преступления, и у тебя нет права сказать: «Мой рабочий день закончен».
И это другая жизнь, совершенно другая…. и нет слов, чтобы объяснить то незримое, но явно ощущаемое чувство братства сотрудников МВД, основанного на порядочности, честности, великой идеи добра, любви к человеку, нетерпимости ко всему противозаконному, жадности, стяжательству, обману, лицемерию и т.д. Ежедневная, круглосуточная работа – за идею всеобщей законности, правопорядка, помощи ближнему, ответственности за мирную, спокойную жизнь граждан, а не за показушную Славу, за «черные» деньги. И это не просто слова: ЧЕСТЬ, СОВЕСТЬ, ДУША – это внутреннее душевное состояние человека, посвятившего свою жизнь этой нелегкой, трудной профессии - Полицейского. Конечно, сюда попадали и так называемые «перевертыши», которые приходили на службу с целью обогащения, использования служебного долга в корыстных целях, к счастью, таких было немного и, как правило, они не задерживались на данной работе, требующей святого отношения к законности. В основном, люди здесь работали замечательные, порядочные, с обостренным чувством справедливости.
Огромные нагрузки: физические и особенно психологические не могли не сказаться на здоровье. Правоохранительная деятельность является одной из самых напряженных и стресcогенных в ряду профессий.
Поэтому после 20-25 летнего стажа в системе МВД предоставляется специальная пенсия. К этому времени большинство сотрудников чувствуют себя совершенно разбитыми. Лучшие, молодые годы проходят в нервной, очень ответственной обстановке. А со временем, ты начинаешь понимать, что в виду особой занятости, ты многое пропустил из того, что радует мир: и в культурной жизни общества, и в искусстве, и в мире книг, музыки, кино, путешествий и т.д. И даже будучи уже на пенсии еще много лет ты не можешь спокойно спать, ждешь особого, разрывающего тишину, телефонного звонка с командным голосом - « На выезд»; и не можешь спокойно ходить по городу, потому что память тебя не скоро отпускает: ты помнишь, что на этой улице погибли дети, на том перекрестке машины разбились, что называется, в дребезги, а тут и вовсе мозги разлетелись метров на 10 от места наезда и т.д. Непродолжительное время она после выхода на пенсию проработала консультантом по независимому расследованию дорожно-транспортных происшествий в юридическом бюро «Вердиктас», психологические нагрузки скандальных дел подкосили ее душевные силы. Мозг, сердце, душа были переполнены негативом… Поняла, что надо уходить куда-то в спокойное русло, переключилась на коммерческую деятельность, тем более в стране начались большие перемены. Политика «двойных» стандартов рушилась, надо было искать другую точку опоры.
Вдруг, откуда-то «сверху» пошли поэтические строчки, которые начали слагаться в стихи, но их и стихами не назовешь, потому что это были скорей попытки зарифмовать свое внутреннее состояние, отношение к происходящим событиям в стране, эмоции чувственной женщины, так и не познавшей удивительной, сказочной, как в книжках, любви… По случаю, передав тетрадку со своими скромными стихами руководителю одной из столичных газет, она получила предложение поработать внештатным сотрудником в газете «Эхо Литвы», где вела рубрику «Горячий телефон», консультируя читателей по юридическим вопросам. Но она благодарна тому непродолжительному времени, потому что в ее жизнь начали входить совершенно другие, интереснейшие люди, связанные с творчеством, с другим взглядом на мир. Все годы с молодых лет она много трудилась на разных фронтах трудовой деятельности, отдавая силы, опыт, знания людям. Последней официальной работой ее была должность помощника Депутата Сейма.
«ПОЮЩАЯ» РЕВОЛЮЦИЯ
Потом в стране начали происходить страшные события: рушилось государство, которое казалось надежным оплотом. В один миг разлетелись все мечты, все надежды о будущем, которое тогда казалось призрачным, непонятным, пугающим. Сейчас, спустя время, оглядываясь назад, все события виделись ей по- другому, но остались по- прежнему вопросы: почему, почему это произошло? А было ли таким сильным, надежным то Государство, в котором они жили? А было ли оно справедливым? Мысли, мысли…. Считала, что вряд ли найдется в Мире хоть один человек, который хочет изменить свою жизнь к худшей. Вспоминает приезд Горбачева в Вильнюс и его обращение к интеллигенции, проявлять большую инициативность по улучшению жизни на местах, брать ответственность за будущее своего народа. Она не была политиком и, конечно, многого не понимала в происходящих событиях, но была твердо убеждена, что подавлять волю народа вооруженной силой НЕЛЬЗЯ!!!…НИКОГДА!!!…
Отчетливо помнит, как ночью шли танки к Телебашне: хотя ее дом, в районе Каролинишкес, расположен далеко от дороги, но впечатление было такое, что началось землетрясение. Казалось, раскачивался дом, окна дребезжали, в секции - посуда. Слышались выстрелы с улицы. По телевидению транслировали захват здания Телецентра, когда военные с автоматами врывались в кабинеты, где находились безоружные сотрудники… потом экраны телевизоров погасли, а по радио звучали душераздирающие призывы к народу Литвы: «Нас насильно захватывают вооруженные военные! Помогите!» А еще позже замолчало и радио. Было реально страшно и до слез жалко людей, против которых применялась вооруженная сила …Всю ночь продолжалась стрельба…утром было опасно выйти на улицу… А потом, потом…народ вышел на улицу, взялся за руки и образовалась живая цепь людей трех Республик Прибалтики…люди живой цепью с песнями встали на защиту своего народа… ПОЧЕМУ?...этот вопрос все назойливей сверлил мозг… Ответ пришел намного позже, когда обнародовали документы о том, как насильственно образовывался СССР: как насильственно сгонялся народ в колхозы, как насильственно вывозили «непослушных» в Сибирь, как везли в товарняках женщин, детей в далекий незнакомый край России, как расстреливали без суда и следствия не подчинявшихся, арестовывали непокорных; и как страшно было людям, не понимающим русский язык, что их вынуждают жить по другим законам насильно, учить язык, который они никогда даже не слышали … и если, в России в каждой четвертой семье чтят память близких и родных, погибших в Великую Отечественную войну, так и в Литве нет ни одной семьи, в которой бы от принудительных мер не пострадали, не погибли родные и близкие. Мы, послевоенное поколение тогда этого, в силу своего малолетнего возраста, не знали и не понимали. Нам досталось другое время, счастливое, спокойное: когда восстанавливались города, строились заводы, фабрики, когда дружными были октябрята, пионеры, комсомольцы и т.д. Нам казалось, что было все справедливо, надежно. А было ли все так безоблачно…мы склонны идеализировать прошлое, а если покопаться в памяти, начинаешь вспоминать пустые прилавки магазинов, очереди за мясом, выдачу палки колбасы и банки горошка в праздничных пайках на работе, талоны на покупку мебели, ковров, холодильников и т.п. А потом пришло понятие - « Блат», и уже в обход существующих очередей, за мзду, вознаграждение все это « доставалось по блату». Началось, так называемое, раздвоение личности: когда в коллективах на работах ты - один человек, дома на кухне, ты другой: ты уже открыто осуждаешь и власть, и все происходившее. А с возможностью посещения других стран, ты начинаешь понимать, что уровень жизни там на Западе, выше. Там – полные магазины продуктов, товаров а ты, как навьюченный ишак, «тащишь» через границы домой одежду, предметы первой необходимости, технику и т.д. С развитием новых технологий стало возможным совершать путешествия сидя дома по Интернету, ты начинаешь понимать, как намного мы отстали не только в уровне жизни (не все меряется материально), но и как пострадало наше поколение, которое лишено сочувствия по отношению к другому человеку. Ведь зачастую мы судим с позиции сильного: мне хорошо, значит и другому хорошо, чего они хотят, чем недовольны? …не пытаясь их понять.
Но у каждого человека своя боль… мы сочувствуем и пытаемся помочь нашим знакомым, когда на них обрушивается беда, тяжелое испытание, но самая страшная боль, когда уходят из жизни твои родные: ( мамы, папы, братья, сестры, дедушки бабушки и т.д., которых ты беззаветно любил, которые не просто умирают в старости от болезней, а уничтожаются в молодом возрасте, которых, как скот, вывезли далеко за пределы своего дома, в отношении которых применялись уничижительные действия и т.п.) И эта боль не проходит с годами, а у некоторых и могил не найти, чтобы поклониться, поплакаться над ними, помолиться…Среди близких знакомых были литовцы, которые рассказывали, как было больно, когда им пришлось переживать за своих родных, как было страшно и тяжело учить русский язык, который они совершенно не понимали и не слышали никогда. Прибалты просто другие: у них свои ценности, свое мироощущение, своя культура. Они ближе к Западу были всегда. Это надо понять и принять. Бог нас и создал разными. Только представьте, если бы все люди были одинаковы во всем с одним лицом, с одним языком, с одной культурой, с одной страной и т.д… Думы, думы…но теперь все встало на свои места: бумеранг сработал… пружина, сжимавшаяся много лет, сработала, дала отдачу… С народом, каким бы он маленьким не был, нельзя...нельзя поступать неуважительно… нельзя насильственно заставить полюбить то, что не дорого твоему сердцу.
Она осталась в Литве, потому что искренне любила этот родной край и рада, что живет в этой маленькой стране. Впитала культуру ее народа. Ей нравится их спокойный, выдержанный, не крикливый, не броский образ жизни. У них есть чему поучиться. Нравятся национальные праздники: песен, урожая, творчества и т.д. Нет показухи, скромно с хорошим вкусом сделаны многие вещи своими руками. Литовская культура всегда была ближе к западной.
Генерал-лейтенант Михаил ЦЕЙДЛЕР
(1816 — 1892)
Генерал-лейтенант, художник, скульптор, почётный «вольный общник Императорской Академии художеств». Находясь в юнкерской школе подружился с М. Ю. Лермонтовым, затем был его сослуживцем по лейб-гвардии Гродненскому полку. В молодости проходил по делу петрашевцев и в следственных документах упоминается как участник нелегальных литературных вечеров. В 1844 году в С-Петербурге и серьезно занялся изучением искусства, постигая скульптурную технику у профессора И. П. Витали. По инициативе скульптора П. К. Клодта в 1859 году получил звание почетного вольного общника Академии художеств. В 1881 году выполнил музейный памятник Лермонтову с бронзовым барельефом (в настоящее время утрачен), в 1884 году вылепил барельеф «Лермонтов на смертном одре». Проходя службу в Северо-Западном крае (1869—1885) способствовал учреждению и усовершенствованию русского театра в Вильне. Оставил воспоминания «Записки кавказского офицера» (1883). Похоронен в семейной усыпальнице Цейдлеров на Евфросиниевском кладбище.
ЗАПИСКИ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА
На Кавказе в тридцатых годах
Восемнадцатого февраля 1838 года командирован был я в отдельный Кавказский корпус в числе прочих офицеров Гвардейского корпуса для принятия участия в военных действиях против горцев.
По пути заехал я в полк проститься с товарищами и покончить с мелкими долгами, присущими всякому офицеру. Пробыв в полку сутки и распростившись со всеми, я отправился уже окончательно в дальний путь. Товарищи, однако, непременно вздумали устроить, по обычаю, проводы. Хор трубачей отправлен был вперед, а за ним моя кибитка и длинная вереница саней с товарищами покатила к Спасской Полести, то есть на станцию Московского шоссе, в десяти верстах от полка. Станционный дом помещался в длинном каменном одноэтажном строении, похожем на огромный сундук. Уже издали видно было, что это казенное здание времен аракчеевских: оно более походило на казарму, хотя и носило название дворца. Все комнаты, не исключая так называемой царской половины, были блистательно освещены. Хор трубачей у подъезда встретил нас полковым маршем, а в большой комнате накрыт был стол, обильно уставленный всякого рода напитками. Меня усадили, как виновника прощальной пирушки, на почетное место. Не теряя времени начался ужин, чрезвычайно оживленный. Веселому расположению духа много способствовало то обстоятельство, что товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции, скомандовал содержателю ее, почтенному толстенькому немцу, Карлу Ивановичу Грау, немедленно вставить во все свободные подсвечники и пустые бутылки, свечи, и осветить, таким образом, без исключения все окна. Распоряжение Лермонтова встречено было сочувственно, и все в нем приняли участие; вставлялись и зажигались свечи; смех, суета сразу расположили к веселью. Во время ужина тосты и пожелания сопровождались спичами и экспромтами. Один из них, сказанный нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем, спустя долгое время потом, неизвестно кем записанный, попал даже в печать. Экспромт этот имел для меня и отчасти для наших товарищей особенное значение, заключая в конце некоторую, понятную только нам, игру слов. Вот он:
Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где косматые гяуры
Вновь затеяли войну.
Едет он, томим печалью,
На могучий пир войны;
Но иной, не бранной, сталью
Мысли юноши полны1.
Само собою разумеется, что ужин кончился обильным излиянием чувств и вина. Предшествуемый снова хором полковых трубачей, несомый товарищами до кибитки, я был наконец уложен в нее, и тройка в карьер умчала меня к Москве.
Не помню, в каком-то городе, уже днем, разбудил меня человек, предложив напиться чайку. Очнувшись наконец, я немало был удивлен, когда увидел, что кругом меня лежали в виде гирлянды бутылки с шампанским: гусарская хлеб-соль на дорогу.
* * *
Сухопутное странствование наконец кончилось прибытием в Тамань. В то время, то есть в 1838 году, полвека тому назад, Тамань была небольшим, невзрачным городишком, который состоял из одноэтажных домиков, крытых тростником; несколько улиц обнесены были плетневыми заборами и каменными оградами. Кое-где устроены были палисадники и виднелась зелень. На улицах тихо и никакой жизни. Мне отвели с трудом квартиру, или, лучше сказать, мазанку, на высоком утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка эта состояла из двух половин, в одной из коих я и поместился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазанный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти невзрачные постройки обнесены были невысокой каменной оградой. Однако домик мой показался мне приветливым: он был чисто выбелен снаружи, соломенная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие окна выходили с одной стороны на небольшой дворик, а с другой — прямо к морю. Под окнами сделана была сбитая из глины завалина. Перед крылечком торчал длинный шест со скворешницей. Внутри все было чисто, смазанный глиняный пол посыпан полынью. Вообще как снаружи, так и внутри было приветливо, опрятно и прохладно. Я велел подать самовар и расположился на завалинке. Вид на море для меня, жителя болот, был новостью. Никогда еще не случалось мне видеть ничего подобного: яркие лучи солнца, стоявшего над горизонтом, скользили золотою чешуею по поверхности моря; далее синеватые от набегающих тучек пятна то темнели, то снова переходили в лазуревый колорит. Керченский берег чуть отделялся розоватой полоской и, постепенно бледнея, скрывался в лиловой дали. Белые точки косых парусов рыбачьих лодок двигались по всему взморью, а вдали пароходы оставляли далеко за собой черную струю дыма. Я не мог оторваться от этого зрелища. Хозяин мой, старый черноморец, уселся тоже на завалинке.
— А что, хозяин, — спросил я, — много ли приехало уже офицеров? И где собирается отряд?
— Нема;, нико;го не бачив.
Расспрашивать далее было нечего; флегматическая натура черноморца вся так и высказалась: его никогда не интересуют чужие дела.
— Погода буде, — сказал он, помолчав немного.
— А почему так? — спросил я.
— А бачь, птыця разыгралась, тай жабы заспивали.
Я взглянул вниз с отвесной горы на берег. Сотни больших морских чаек с криком летали у берега; то садились на воду, качаясь на волнах, то снова подымались с пронзительным криком и опять приседали качаться. Солнце окунулось в море. Быстро начало смеркаться; яркие отблески исчезли; вся даль потемнела, «зайчики», катившиеся до того к берегу друг за другом, превратились в пенистые волны и, далеко забегая на берег, с шумом разбивались о камни. Задул холодный ветер с моря; рыбачьи лодки спешили к пристани; все стемнело вдруг. Послышались далекие раскаты грома, и крупные капли дождя зашумели в воздухе. Надо было убираться в хату. Долго не спалось мне под шум бушующего моря, а крупные капли дождя стучали в дребезжащие окна. Буря бушевала недолго; налетевший шквал пронесся вместе с дождем, и все снова стихло. Мне послышалось где-то очень близко заунывное пение матери, баюкавшей свое дитя, и эта протяжная заунывная песня усыпила наконец и меня.
...Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке; обедал, читал, пил чай над берегом моря в тени и прохладе. Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окнами моими фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках, другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет девятнадцати с грудным татарчонком на руках. Черты лица ее нисколько не походили на скуластый тип татар, но скорей принадлежали к типу чистокровному европейскому. Правильный античный профиль, большие голубые с черными ресницами глаза, роскошные, длинные косы спадали по плечам из-под бархатной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом, обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки в желтых мештах выглядывали из-под широких складок шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, казалось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из расспросов я узнал, что красавица эта — жена старого крымского татарина, золотых дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству в маленьком сарае, на одном со мной дворе: самого же его здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспрашивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою заунывную песню, под звуки которой в бурную ночь, по приезде моем, заснул я так сладко. Слепой мальчик сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она приходила посидеть под окном, он, видимо, следил за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом.
Сходство моего описания с поэтическим рассказом о Тамани в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова заставляет меня сделать оговорку: по всей вероятности, мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вел речь2.
Примечания
1 Экспромт Лермонтова «Русский немец белокурый...» до Цейдлера дважды был напечатан без каких-либо разночтений: сначала в воспоминаниях А. Меринского (Атеней, 1858, № 48, с. 303), а затем в публикации Л. И. Арнольди (Библиографические записки, 1859, № 1, стб. 23). Объяснение каламбура в экспромте см. в воспоминаниях А. И. Арнольди (с. 269 наст. изд.).
2 Набросанный пером в присутствии Цейдлера рисунок не сохранился. Его не следует отождествлять с карандашным рисунком Лермонтова «Тамань», сделанным с натуры и хранящимся в музее ИРЛИ (см.: Лермонтов. Картины. Акварели. Рисунки. М., 1980, с. 172—173). На этом вполне законченном рисунке изображен не тот домик, где останавливались Лермонтов и Цейддер, а тот, где жил в 1840 г. декабрист Н. И. Лорер и где произошла его встреча с Лермонтовым. Об этом см.: Захаров В. А. Тамань. — По лермонтовским местам. М., 1985, с. 184, 186.
Протопресвитер ГРИГОРИЙ ЦИТОВИЧ
Священник церкви 84-го пехотного Ширванского Его Величества полка. Георгиевский кавалер- за отличие под огнем неприятеля в Первую Мировую войну (1914-1918), награжден золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.
ХРАМЫ АРМИИ и ФЛОТА
ВИЛЕНСКИЙ ВОЕННЫЙ ОКРУГ
ВИЛЬНА
Вильна, некогда столица великого княжества Литовского, ныне губернский город Виленской губернии и главный центр С.-Западного края. Все место, где расположена Вильна, представляет собою котловину, пересекаемую двумя реками и окруженную со всех сторон высокими горами, между которыми выделяются по своей высоте: Крестовая, Замковая, Бекешовская,
Климат в Вильне умеренный, но непостоянный, так как сравнительно недалеко находится Балтийское море. Воздух мягкий, слегка влажный. Население города составляет приблизительно 200 тысяч человек обоего пола (православных около 30 тысяч), остальное - евреи и католики. Всех учебных заведений в городе более 60, а именно: 2 мужских гимназии, реальное училище, женская гимназия, Мариинское высшее женское училище, химико-техническое училище, 2 учительских института - христианский и еврейский, 2 духовные семинарии - православная литовская и р.-католическая, военное училище и много других правительственных учебных заведений. Кроме того, в городе находится несколько мужских и женских частных гимназий, прогимназий и много низших школ. В городе 29 православных церквей, среди них 2 собора; 19 костелов, 2 лютеранские церкви и др.
Виленские военные церкви:
а) неподвижные:
Александро-Невская дворцовая, Архангело-Михайловская госпитальная, Благовещенская - военно- местная, Космо-Дамиановская при военном училище.
б) пехотных полков:
105-го Оренбургского,106-го Уфимского, 107-го Троицкого, 108-го Саратовского, 169-го Ново- Трокского, 170-го Молодечненского, 3-го Донского казачьего полка.
Виленская Александро-Невская дворцовая церковь.
Устроенная в Виленском дворце (совр. Президентский Дворец. Прим сост), придворно-походная Его Императорского Величества Александро-Невская церковь, основанная по Высочайшему повелению, последовавшему 19 июля 1719 года, перемещена в полном составе своих принадлежностей, из С.-Петербурга в Вильну для постановки во дворце, занимаемом командующим войсками Виленского военного округа, - причем наименование ее, по утвержденной тогда же и сохранившейся доселе печати церковной с изображением Государственного Герба - было выражено: "Его Императорского Величества Виленская Придворно-походная Александро-Невская церковь".
К церкви сей, по Высочайшей воле, были назначены в 1819 году один священник и два псаломщика, - каковой штат сохранен и поныне. С 1819 по 1852 год причт сей церкви состоял в ведомстве Обер-Священника Армии и Флота, а с 1852 года, по Указу Св. Синода от 9 января того года за N 19, был подчинен Литовскому Епархиальному Начальству. По Высочайшему повелению, последовавшему 12 июня 1890 года, церковь сия возвращена обратно в ведомство Протопресвитера Военного и Морского духовенства. Храмовой праздник 23 ноября. Иконостас сей церкви, по Высочайшему соизволению от 21 ноября 1909 года, передан на хранение в Москву, в музей 1812 года, как историческая память. Взамен этого иконостаса, согласно распоряжению Военного Министра, прислан иконостас из церкви Рижского расформированного учебного унтер-офицерского батальона. При сей церкви есть приписная церковь в честь Св. Екатерины, устроенная в дачной местности города "Зверинец" бывшим Виленским губернатором А. Л. Потаповым, в память умершей супруги его Екатерины Васильевны в 1871 году. Освящена 3 августа 1871 года.
Церковь Виленского военного госпиталя в честь Св. Архистратига Михаила.
Праздник лазарета 8 ноября. Церковь что при военном госпитале, находится на предместья г. Вильны "Антоколь".
Церковь каменная, бывшая католическим костелом, начата постройкою Литовским Гетманом, князем Казимиром Сапегой в 1693 году и окончена католическими монахами Тринитариями в 1754 году. По распоряжению Главного Начальника Северо-западного края, Генерал-от-инфантерии графа Михаила Николаевича Муравьева 2-го, за упразднением бывшего католического монастыря Тринитариев в 1864 году, после обновления, была передана Литовскому Епархиальному Начальству которое и отдало ее в заведывание священнику военного госпиталя вместе с имуществом.
12 июня 1890 года церковь, по Высочайшему повелению, перечислена в ведение Протопресвитера военного и морского духовенства. Алтарем церковь на север, осмигранная, с таковыми же сводами, небольшим открытым куполом, двумя каменными четырехугольными колокольными башнями, примыкающими к церкви с юго-западной и юго-восточной сторон. Внутри и снаружи церковь имеет лепные изображения ангелов, цветы и др. орнаменты - остатки от костела. Колокола остались от костела (с латинскими надписями).
Вмещает церковь до 600 душ. Прихожанами церкви, кроме госпитальных лиц, состоят и жители предместья Антоколь.
По штату при церкви положены: один священник и псаломщик. Для причта отведена квартира. К сей церкви приписана церковь (теплая) в честь Благоверного Великого князя Александра Невского.
Благовещенская военно-местная церковь.
Престольный праздник 25 марта. Церковь расположена в центре города, на Благовещенской улице. (совр. ул. Доминикону) С трех сторон к ней примыкают еврейские дома. Здание церкви - каменное, построенное в XVI веке для римско- католического костела Св. Троицы. В 1849 году, по Высочайшему повелению, перестроена для войск гарнизона г. Вильны. По объему (вмещает не более 200 душ) не очень большая, но весьма красивая. Стены разрисованы узорами в церковно- славянском стиле; иконостас дубовый. Из икон храма достойна внимания старинная (более 300 лет) икона Тихвинской Божией Матери, пожертвованная супругою статского советника Софией Ивановной Лего. На наружной стене храма красуется художественное изображение Благовещения Пресвятой Богородицы. Колокольня устроена на одной из фронтовых башен церкви. По штату при церкви положены: один священник и два псаломщика.
Церковь Виленского военного училища в честь Свв. Бессребреников Космы и Дамиана.
Праздник училища 1 ноября. Военное училище находится на окраине города, по Закретной улице, дом N 4. Церковь - домовая, вместительная, устроена в связи со столовой училища, и очень богатая ризницей и утварью. Богослужения в церкви училища совершаются священником Штаба Виленского военного округа, который, за неимением церкви при штабе, прикомандирован к военному училищу г. Вильны.
Церковь 105-го пехотного Оренбургского полка в честь Свв. Апостолов Петра и Павла.
Полковой праздник 29 июня. В этот день в 1811 году сформирован Пензенский пехотный полк. В 1833 г. Батальоны Пензенского пехотного полка присоединены к Олонецкому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно - отпускных 5-го и 6-го батальонов Олонецкого пехотного полка сформирован Олонецкий резервный пехотный полк, переименованный в том же году в Оренбургский пехотный. В1864 г. Назван 105-м пехотным Оренбургским. Походная, при полку, церковь учреждена в 1864 году. С 1865 года помещается в одном из флигелей Преображенских казарм в здании бывшего иезуитского монастыря(совр. ул. Шв. Игното), расположенных в самом центре города. В 1904 году помещение церкви капитально ремонтировано, причем стены украшены пилястрами в византийском стиле, по верху которых прошел широкий карниз лепной работы, увеличены в объеме окна, поднята солея, установлены три новых кафельных печи, устроена входная дверь и проч. Вмещает церковь до 300 душ. По штату при церкви положен: один священник.
Церковь 106-го пехотного Уфимского полка в честь Св. Великомученика Димитрия Солунского.
Полковой праздник 26 октября. Саратовский пехотный полк сформирован 17 Января 1811 г. В1833 г. Батальоны Саратовского полка присоединены к Вологодскому пехотному полку. В 1863г. Из 4-го резервного и бессрочно-отпускных 5-го и 6-го батальонов Вологодского пехотного полка сформирован Вологодский пехотный полк, переименованный в том же году в Уфимский пехотный. 25 Марта 1864 г. Назван 106-м пехотным Уфимским. Походная (при полку) церковь учреждена в 1864 году. Церковь с 1897 году помещается в здании казарм, арендуемых городом для полка и расположенных на предместье г. Вильны «Снипишки».
Настоящее казарменное здание церкви (вместимостью на 600 человек) построено в 1894 году для стоявшего здесь в то время 182-го пехотного резервного Ново-Трокского полка, бывшим полковником П. П. Ласточкинын. В 1897 же году на место Ново-Трокского полка стал 106 пехотный Уфимский полк, и здание церковное было занято для той же цели. Колокольня устроена над западной частью храма и увенчана большою главою. Вход в церковь - с улицы и с полкового двора. В храме есть много икон художественного письма *).
Внутренний вид церкви производит приятное впечатление; обилие света.
По штату при церкви положен: один священник.
*) Полковой образ-складень устроен на средства чинов полка. Есть историческая заметка, что 1-й батальонный праздник - был празднован 26 октября 1862 года. Командиром батальона был в то время полковник Димитрий Николаевич Белизо - и очень возможно, что установление празднования Св. Великомученика Димитрия (полковой праздник) имеет связь с именем полковника Белизо, каковой был затем и командиром Уфимского полка, при его сформировании в 1863 году.
Церковь 107-го пехотного Троицкого полка в честь Св. Троицы.
Полковой праздник: день Св. Троицы. 17 Мая 1797 г. Сформирован 10-й Егерский полк, переименованный в 1801 году в 9-й Егерский. В 1833 г. Батальоны 9-го Егерского полка присоединены к Костромскому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно- отпускных 5-го и 6-го батальонов Костромского пехотного полка сформирован Костромской резервный полк, переименованный в том же году в Троицкий пехотный. 25 Марта 1864 г. Назван 107-м пехотным Троицким.
Походная (при полку) церковь учреждена в 1864 году.
До 1912 года полк, за неимением собственного помещения для устройства полковой церкви, пользовался Пятницким храмом Епархиального ведомства *). С 1913 года пользуется Виленской военно-госпитальной церковью.
*) В этой церкви несколько раз молился первый русский Император Петр Великий, когда пребывал в Вильно во время войны со шведами; после победы Петр I подарил Пятницкому храму отнятые у шведов знамена, которые впоследствии были переданы в Пулавский музей. По штату при церкви положен: один священник.
Церковь 108-го пехотного Саратовского полка в честь Св. Благоверного Великого князя Александра Невского.
Полковой праздник 30 августа. 17 Мая 1797 г. Сформирован 13-й Егерский полк, переименованный в 12-й Егерский. В 1833 г. Батальоны 12-го Егерского полка присоединены к Симбирскому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно - отпускных 5-го и 6-го батальонов Симбирского пехотного полка сформирован Симбирский резервный полк, переименованный в том же году в Саратовский пехотный.
25 Марта1864 г. Назван 108-м пехотным Саратовским. Походная при полку церковь учреждена в 1864 году. Церковь с 1894 года помещается на 3-м этаже казарменного здания (бывший иезуитский монастырь), находящегося рядом с костелом Св. Рафаила, на Кальварийской ул. Вместимость церкви - 200 душ. Иконостас дубовый, в два яруса, с художественной резьбой и позолотой, в греческом стиле. В большие праздники, при значительном стечении молящихся, открываются двери в соседнюю с церковью комнату. Устроена церковь на средства г.г. офицеров полка. По штату при церкви положен: один священник.
Церковь 169-го пехотного Ново-Трокского полка в честь Покрова Пресвятой Богородицы.
Полковой праздник 1 октября.
17 Января 1811 г. Сформирован Виленский внутренний губернский полубатальон; 27 марта - переформирован в батальон. В 1878 г. Переименов. в 17-й резервный пехотный батальон. 25 Марта1891 г. Назван Ново-Трокским резервным батальоном.
С 1 Декабря 1892 г. - 182-м пехотным резервным Ново-Трокским полком. С 1898 г. - 169-м пехотным Ново-Трокским полком.
Походная при полку церковь учреждена в 1892 году.
До 1910 года полковая церковь первоначально была в здании, занимаемом ныне церковью 106-то пех. Уфимского полка, и в м. Олите Виленской губ. (совр. Алитус). С 1912 года церковь помещается в одной столовой батальона, устроенной отдельным зданием в предместье Вильны «Снипишки» *). Церковь вмещает до 800 душ. Среди образов и церковной утвари полковой церкви есть несколько очень ценных. По штату при церкви положен: один священник. Квартира священнику натурою.
*) На военном поле в настоящее время строятся для полка каменные казармы.
Церковь 170-го пехотного Молодечненского полка
в честь Св. Великомученика Георгия Победоносца.
Полковой праздник 26 ноября. 19 Декабря 1877 г. Виленский местный батальон переформирован в Виленский местный полк. В 1878 г. Из 3-го батальона Виленского местного полка сформирован 61-й резервный пехотный батальон. 25 Марта 1891 г. Назван Молодечненским резервным батальоном. С 1892 г. - 183-м пехотным резервным Молодечненским полком. С 1 января 1898 г. - 170-м пехотным Молодечненским полком.
Походная при полку церковь учреждена в 1892 году. Церковь с 1903 года помещается в одном из казарменных зданий (отдельным зданием), находящихся в предместье г. Вильны «Снипишки». Вмещает до 700 душ. Колокольня устроена при входе, - и низ ее служит притвором.
Среди образов полковой церкви заслуживает, по своей древности, внимания икона Ахтырской Божией Матери, в серебряной ризе 1732 года. Откуда она - неизвестно.
По штату при церкви положен: один священник.
Церковь в честь Св. Владимира Равноапостольного 3-го Донского казачьего полка.
Полковой праздник 30 августа. Церковь при 3-м Донском казачьем полку находится в предместье г. Вильны «Антоколь», на военном кладбище. Местность высокая и холмистая.
Храм заложен в 1904 году и закончен постройкой в 1905 году, когда (27 июня) и освящен. Сооружен на средства отставного инженер-генерала Владимира Андреевича Быковского и передан в полное пользование и распоряжение 3-го казачьего полка впредь до выхода полка из г. Вильны. В 1910 году храм сей принят определением Военного Совета, Высочайше утвержденным 5 марта того же года, в инженерное ведомство. Под храмом устроен фамильный склеп рода Быковских, соответственно чему на западной стене церкви помещены черного мрамора доски с надписью. Престол в церкви в честь Св. Владимира Равноапостольного. Вмещает церковь до 200 душ.
Церковь при 3-м Донском казачьем полку не штатная. Священник занимает вакансию при Штабе Виленского военного округа и прикомандирован к полку.
Церковь Виленского Окружного Артиллерийского Управления.
Праздник Управления 8 ноября. При Окружном Артиллерийском Управлении здания церкви нет. Штатный священник и псаломщик обыкновенно находятся в командировке.
ЕВСЕЙ ЦЕЙТЛИН
(1948)
Эссеист, прозаик, литературовед, критик, культуролог, редактор. Родился в Омске, окончил факультет журналистики Уральского университета (1969), Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (1989). Кандидат филологических наук (1978), доцент (1980). Преподавал историю русской литературы и культуры в различных вузах России.
Автор эссе, литературно-критических статей, монографий, рассказов и повестей о людях искусства.
Основные работы собраны в книгах: «Жить и верить…» (1983), «Свет не гаснет» (1984), «О том, что остается» (1985), «Долгое эхо» (1985; на литовском 1989), «На пути к человеку» (1986), «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет» (Вильнюс, Издание Еврейского музея Литвы, 1996), «Послевкусие сна» (2012), «Перечитывая молчание. Из дневников этих лет» (2020), «Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда?» (2020).
Составил четыре сборника прозы русских и зарубежных писателей. Начиная с 1968 г., публикуется во многих литературно-художественных журналах и сборниках. Был членом Союза писателей СССР (1978), является членом Союзов писателей Москвы, Литвы, Союза российских писателей, членом международного Пен-клуба (“Writers in Exile”).
Дважды эмигрировал: в 1990 – в Литву, в 1996 – в США. В Вильнюсе был главным редактором альманаха «Еврейский музей».
В Литве записывал рассказы последних литовских евреев, назвав записи «дневником без дат», книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» не имеет аналогов в русской литературе.
ДОЛГИЕ БЕСЕДЫ В ОЖИДАНИИ СЧАСТЛИВОЙ СМЕРТИ
«ДЕНЬ СМЕРТИ ЛУЧШЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ»
Сегодня произошло то, чего мой герой ждал несколько десятилетий. Его похоронили.
Замечаю: я впервые пишу о Йокубасе Йосаде в прошедшем времени. Он умер три дня назад. Но язык не поворачивался сказать о нем: был.
А сегодня, 12 ноября девяноста пятого года, земля упала на крышку его гроба. Лицо Йосаде в гробу, как почти всегда у мертвецов, было совершенно спокойным. Однако он и при жизни спокойно говорил со мной о собственной смерти. Например, однажды представил:
Проводив меня на кладбище, не один человек переспросит: “А кем, собственно, этот Йосаде был в искусстве? Литературным критиком? Но статьи его давно забыты. Драматургом? Однако пьесы его не ставят театры. Автором нескольких мемуарных писем к сестре и дочери? Подумаешь, тоненькая тетрадка! К тому же смущает то, как Йосаде говорит о людях и, в том числе, о самом себе…“
Он помолчал. Хитровато улыбнулся:
– Вот тогда-то, дорогой мой, вы извлечете на свет божий свои записи Умоляю вас: не надо панегириков! Пусть это просто будет рассказ о Йокубасе Йосаде, которого почти никто не знал.
НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ С ЧИТАТЕЛЕМ
Я выбираю для своей книги странный, вроде бы, ракурс – прощание героя с жизнью.
Нет, я вовсе не стремлюсь к оригинальности. Пишу о том, что волновало его больше всего. И что составляло прочный стержень наших бесед.
В первый же день знакомства, в первый же час, едва ли не в первые пять минут он признался:
– Готовлюсь к смерти. И это, пожалуй, самое лучшее, самое серьезное из того, что я делал долгие годы.
Йосаде испытующе посмотрел на меня:
– Как вы считаете, я прав?
Сказал ему то, в чем ничуть не сомневаюсь: подготовка к смерти не только может стать образом жизни, но способна наполнить жизнь реальным смыслом. Тогда-то и окажется, как сказал однажды царь Соломон, что “день смерти лучше дня рождения”. И здесь, кстати, нет ничего нового. Достаточно вспомнить историю религии, философии, культуры.
Йосаде порывисто встал с кресла, обнял меня:
– Значит, мы единомышленники!
И все же он вернулся к этому разговору через день. Он еще недоверчив: вдруг его просто разыгрывают?
Переспросил:
– Вы встречали людей, в том числе и писателей, с той же целью, что сейчас у меня?
Я вспоминаю некоторых художников слова – их творчеством занимался прежде. Вспоминаю поэта и пастора Кристионаса Донелайтиса: тот шел к смерти, ведя трагический дневник на страницах старых приходских книг. Вспоминаю детского писателя, бывшего сибирского шамана: тот всюду, как эстафету, возил с собой мешочек с костями предков – время от времени он разговаривал с их душами. Вспоминаю мучительный интерес к смерти Всеволода Иванова – первопроходца и “оппозиционного классика” русской советской литературы…
Наконец – почти анекдот! – рассказываю Йосаде об одном знакомом музыканте. По вечерам он укладывался спать в гроб: “Привыкаю!” Нет, он не был сумасшедшим. Во всем остальном он был, как все. И даже стеснялся этой своей “привычки”. Кстати, у меня давно есть собственное объяснение подобной странности. Видимо, гроб настраивал музыканта на медитацию, как бы напоминал о вечности… Но я промолчал – ведь мы еще так мало знакомы с Йосаде.
Однако он тут же и – так же! – объяснил мне подоплеку ситуации. Воскликнул:
– Какой оригинальный, какой самобытный человек!
…Так начались наши беседы с ним. Первая – третьего августа 1990 года. Последняя – за несколько дней до его смерти.
ИНТОНАЦИЯ И ЖАНР
– …Мне повезло! Я стал прощаться с жизнью тридцать два года назад. Именно тогда, в пятьдесят восьмом, мое сердце потеряло ритм. Вы слышите? Мне повезло! Человек не думает о вечном, пока не приблизится вплотную к могиле.
Увы, не могу передать ни его еврейский акцент, ни его плохой русский язык, ни особые – всегда откуда-то из глубины – интонации голоса.
Разве что синтаксис чуть-чуть поможет сберечь течение речи.
Разве что можно вспомнить материальное, физическое – его движения, к примеру: то, как закидывает актерски голову, старчески семенит на веранду, как вдруг выглядывают из-под маски морщин смеющиеся юные глаза.
___________________
Сначала записываю его монологи в обычную тетрадку. Он понимает маету этой работы, досадует: сколько же страниц потребуется, чтобы вместить его жизнь! Затем приношу магнитофон, который ничуть не смущает Йосаде. Напротив, какая-то тайная радость переполняет его.
Эту, как и другие “загадки” Йосаде, я обычно пытаюсь разгадать на следующий, после интервью, день.
Прослушиваю магнитофонную пленку. Одновременно веду свой дневник. Здесь же, в дневнике, фиксирую (коротко, главное!) и наши с ним беседы за ужином или на прогулке. А в последние три-четыре года начинаются долгие (иногда часами) разговоры с Йосаде по телефону. Зачастую он звонит сам. Рассказывает о многом, ничуть не сомневаясь: я записываю…
Что ж, с самого начала мы не скрываем друг от друга: у каждого в этих беседах – собственный резон.
Йосаде: “У меня уже нет сил написать свою интимную, духовную биографию. Пусть она останется хоть в наших разговорах, в вашей будущей книге”.
А я не скрываю от него главную цель своего переезда из России в Литву. Цель эта у многих вызывает недоумение (порой явное, иногда – невысказанное). Да, я приехал сюда, чтобы записывать рассказы последних литовских евреев. История их на редкость богата; недавнее прошлое трагично (едва ли не беспрецедентна цифра уничтожения евреев Литвы в годы Второй мировой войны – 90 процентов); что же касается жизни литваков в последние несколько десятилетий, то она покрыта пеленой молчания…
“Молчание? Да, да, – подхватывает Йосаде, когда я напоминаю ему название книги писателя Эли Визеля о соплеменниках в СССР – “Евреи молчания”. – Наше молчание в эти годы пронизано болью, кровью, слезами, стыдом… Молчали перед миром, молчали друг перед другом, молчали наедине с собой. Молчали, боясь КГБ. Боясь грозного ярлыка: сионист.
Я обязательно расскажу вам о своем молчании. И о том, как уходил от него. Между прочим, название одной моей пьесы не зря перекликается со словами Эли Визеля – “Синдром молчания”.
___________________
И еще. Два слова о жанре этих записок. Жанр не нов. Так называемый “дневник без дат”. Указываю их только тогда, когда даты важны для повествования. К тому же я сознательно “перепутал”, поменял последовательность своих записей. Конечно, интересно почувствовать “движение дней”. Но еще более интересно увидеть движение, тупики, “прорывы” мысли.
___________________
…Мысли, сознание человека, идущего к смерти. Вот предмет моего повествования. Вот что определяет интонацию, диктует сюжет…
___________________
В дневнике я называю его й. Пусть останется одинокая эта буква и в книге, которая лежит сейчас перед вами.
СЮЖЕТЫ ПРОЩАНИЯ. Тетрадь первая
ЛАБИРИНТ
й рассказывает свою жизнь как долгий перечень парадоксов. Иногда парадоксы его забавляют. Порой он ими даже хвастает. Гораздо чаще рассматривает эти парадоксы с печальным недоумением.
– Сравните, – обратился он ко мне, – сравните то, как жила моя семья, и то, как жили семьи других писателей Литвы. В большинстве случаев вы увидите, что называется, бурные сюжеты: похороны, разводы, размены квартир, часто безденежье…А у нас, вроде бы, все было тихо и мирно. Благополучно. Почти полвека прожили в огромной квартире, в одном из престижных районов Вильнюса – на Жверинасе. Антикварная мебель. Полный достаток. Машина. Курорты. Моя жена – один из лучших в Литве врачей-эндокринологов, известный доктор Сидерайте. Я – всеми уважаемый литературный критик, а потом – драматург. Дети получили хорошее образование…
Он сделал паузу. И выдохнул:
– Но все это – внешнее. Жизнь внутренняя – подлинная – кипела как раз в нашей семье! Вы содрогнетесь, когда узнаете правду…
Глагол “содрогнетесь” заставил меня вспомнить о театре. Я подумал: опытный драматург строит таким образом “завязку” наших бесед.
И все же очень скоро я убедился: он прав. Больше того, его жизнь – вовсе не перечень парадоксов, но путь в лабиринте.
СИМВОЛ
Тема подлинного и мнимого в его жизни, по мнению й, началась восемьдесят лет назад.
“…Я весь фиктивный. В моей метрике, к примеру, фиктивна дата рождения. Там значится: 15 августа 1911 года. А на самом деле… Я появился на свет назавтра после поста Девятого Ава. Вы помните, что это за день в еврейской истории? Он трагичен для евреев разных эпох. Девятого Ава произнесен Божественный приговор над выходцами из Египта – наши предки были осуждены сорок лет кочевать по пустыне. Девятого Ава уничтожены и Первый, и Второй храмы в Иерусалиме. На Девятое Ава приходится изгнание евреев из Испании в пятнадцатом веке. Я недавно подумал: а ведь примерно Девятого Ава началась и Вторая мировая война.
Откуда же взялась эта дата – пятнадцатое августа? Все метрические книги в Калварии – и цивильные, и в раввинате – были уничтожены в первую мировую войну. Все, все сгорело. “Пятнадцатое августа”, – сказал я писарю, когда поступал на службу в литовскую армию. Помнил: пятнадцатого августа родились многие выдающиеся люди, в том числе Наполеон”.
А подлинную дату своего рождения й узнал лет через десять. “Это был первый день после Девятого Ава”, – припомнит мать. И он пойдет к раввину. И тот достанет еврейский календарь за 1911 год. И окажется тогда: он на одиннадцать дней старше…
Этот рассказ й закончил, как и начал:
– Я весь фиктивный Я пришел в мир не в день праздника, а после поминок (23 октября 90 г.)
ОПЫТ САМОПОЗНАНИЯ
Собственная жизнь для него не менее таинственна, чем для меня. й с разных сторон пытается подойти к “тайне”.
“Что сформировало мой характер, мой духовный облик и, в конце концов, мою биографию?
Вот, по-моему, самое главное: до двенадцати лет я не видел крови. Никогда. Ни крови человеческой, ни даже крови куриной Я даже никогда не видел резника, который, согласно еврейской традиции, убивает животных особым способом – чтобы мясо было кошерным.
Никогда не видел мертвеца…
Сам не знаю, почему так случилось. В семье в эти годы никто не умирал. У соседей – тоже. А, может быть, меня старательно оберегали от подобных впечатлений
Не видел я и револьвера. В городке было трое или четверо полицейских. Когда они шли по улице, из их портупей выглядывали деревянные рукоятки.
В том мире, который окружал меня, царил не культ силы – культ ума.
Я знал: если между евреями назревает серьезный конфликт, они идут к раввину. Тот не может посадить в тюрьму, однако его решения выполняются беспрекословно. За словами раввина, какими бы они ни были, просвечивала мудрость Торы, Талмуда, предания…” (23 октября 90 г., 8 ноября 91 г.)
Корней ЧУКОВСКИЙ
(1872 — 1969)
Корней Чуковский – литературный псевдоним Николая Корнейчукова - русского советского поэта, журналиста, публициста, литературного критика, переводчика, детского писателя, самого издаваемого в России автора детской литературы. Первые статьи появились в 1901 году в «Одесских новостях». Публиковал критические очерки о Чехове, Бальмонте, Блоке, Сергееве-Ценском, Куприне, Горьком, Арцыбашеве, Мережковском, Брюсове и других писателях, составил сборник «От Чехова до наших дней» (1908).
Из письма, отправленного 22 апреля 1912 года из Вильны писательнице В. Е. Беклимишевой: «Милая Вера Евгеньевна. Вот уже больше месяца я кружу по России, - сегодня в Киеве, завтра в Ковно - и конца-краю не вижу. Сейчас я сижу в Вильно, но в 8 час[ов] веч[ера] я выступаю в Минске…» В 1968 году, давая интервью газете «Пионерская правда», Чуковский сообщил: «Да, у доктора Айболита был свой прототип — это виленский доктор Тимофей Осипович Шабад, добрейший человек...»
Наряду с детской литературой, наиболее известны книги «Современники» и «Дневники 1901—1969». Обладая талантом художника устного слова, исполнителя собственных произведений, которые поначалу создавались в расчете на изустность, он отвечал он Горькому на его замечания по поводу статьи «Ахматова и Маяковский»: «Я писал ее для лекции, для публичного чтения». Впоследствии автор стал обладателем первого в мире «звучащего собрания сочинений» из шести альбомов по две пластинки.
СОВРЕМЕННИКИ
Портреты и этюды
ЧЕХОВ
I
Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, — у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!
Снял дачу в украинском захолустье, еще не видел ее, еще не знает, какая она, а уже сзывает туда всяких людей из Москвы, из Петербурга, из Нижнего. А когда он поселился в подмосковной усадьбе, его дом стал похож на гостиницу. «Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах, — вспоминает его брат Михаил, — ночевали даже в сенях. Писатели, девицы — почитательницы таланта, земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники», званые и незваные, толпились у него по целым неделям.
Но ему было и этого мало.
«Ждем Иваненко. Приедет Суворин, буду приглашать Баранцевича», — сообщал он Нате Линтваревой из Мелихова в девяносто втором году.
А заодно приглашал и ее. Причем из следующих его писем оказывалось, что, кроме этих трех человек, он пригласил к себе и Лазарева-Грузинского, и Ежова, и Лейкина и что у него уже гостит Левитан!
Восемь человек, но и это не все: в доме постоянно ютились такие, которых даже не считали гостями: «астрономка» Ольга Кундасова, музыкант Мариан Семашко, Лика Мизинова, Мусина-Пушкина (она же — Дришка, она же — Цикада), какая-то Лесова из Торжка, какая-то Клара Мамуна, друзья его семьи, завсегдатаи и великое множество случайных безыменных людей.
От этого многолюдства он, конечно, нередко страдал. «С пятницы страстной до сегодня у меня гости, гости, гости… и я не написал ни одной строки». Но даже это не могло укротить его безудержной страсти к гостям. В том же письме, где помещена эта жалоба, он зовет к себе ту же Кундасову, в следующем — Владимира Тихонова, в следующем — Лейкина, в следующем — Ясинского, а из следующего мы узнаем, что у него гостят и Суворин, и Щепкина-Куперник, и таганрогская Селиванова-Краузе!
Звал он к себе всегда весело, бравурно, игриво, затейливо, словно отражая в самом стиле своих приглашений атмосферу молодого веселья, которая окружала его.
«Ну-с, сударь, — писал он, например, редактору „Севера“, — за то, что Вы поместили мой портрет и тем способствовали к прославлению имени моего, дарю Вам пять пучков редиски из собственного парника. Вы должны приехать ко мне (из Петербурга! за шестьсот верст! — К. Ч.) и съесть эту редиску».
И вот как приглашал он архитектора Шехтеля:
«Если не приедете, то желаю Вам, чтобы у Вас на улице публично развязались тесемки (белья. — К. Ч.)…»
Таково же его приглашение водевилисту Билибину:
«Вы вот что сделайте: женитесь и валяйте с женой ко мне… на дачу, недельки на две… Обещаю, что Вы освежитесь и великолепно поглупеете».
Дело здесь не в радушии Чехова, а в той огромной жизненной энергии, которая сказывалась в этом радушии.
Зазывая к себе друзей и знакомых, он самыми горячими красками, как бы пародируя рекламу курорта, расписывал те наслаждения, которые их ожидают:
«Место здоровое, веселое, сытое, многолюдное…», «Теплее и красивее Крыма в сто раз…», «Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях», «Купанье грандиозное».
Приглашал он к себе очень настойчиво, не допуская и мысли, что приглашаемый может не приехать к нему. «Я обязательно на аркане притащу Вас к себе», — писал он беллетристу Щеглову. Большинство его приглашений были и вправду арканами, такая чувствовалась в них настойчиво-неотразимая воля.
«Ненавижу Вас за то, что Ваш успех мешает Вам приехать ко мне», — писал он одному из приятелей.
И другому:
«Если не приедете, то поступите так гнусно, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас».
И в третьем письме спрашивал Лику Мизинову:
«Какие муки мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете?»
И угрожал ей дьявольскими пытками — кипятком и раскаленным железом.
И писал сестре об одной из своих сумских знакомых:
«Если она не приедет, то я подожгу ее мельницу».
Эта чрезмерная энергия его приглашений и просьб часто тратилась им почти без разбору. Всякого он звал к себе так, словно тот был до смерти нужен ему, хотя бы это был утомительно шумный Гиляровский или мелкотравчатый, вечно уязвленный Ежов.
Напрасно мы перебираем в уме имена старых и новых писателей — ни одного мы не может припомнить, наделенного таким размашистым и щедрым радушием. Казалось бы, оно гораздо более пристало писателям-барам, владельцам помещичьих гнезд, чем этому внуку крестьянина, сыну убогого лавочника, но ни одна столбовая усадьба и за десять лет не видала под своими древними липами такого нашествия разнообразных гостей, какое было повседневным явлением в «обшарпанном и оборванном» Мелихове.
II
Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, «полуразрушенный, полужилец могилы», он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. «У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал», — вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: «Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением».
Если даже тогда, когда туберкулез окончательно подточил его силы, он «почти не утомлялся» от этой нескончаемой вереницы гостей, которые, сменяя друг друга, каждый день с утра до вечера приходили к нему со своими докуками, то что же сказать о его юных годах, когда он с жадностью нестерпимого голода набрасывался на новых и новых людей, обнаруживая при этом такую общительность, какой, кажется, не бывало ни у одного человека.
Необыкновенно скорый на знакомства и дружбы, он в первые же годы своей жизни в Москве перезнакомился буквально со всею Москвою, со всеми слоями московского общества, а заодно изучил и Бабкино, и Чикино, и Воскресенск, и Звенигород и с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни.
И поэтому в молодых его письмах мы постоянно читаем:
«Был сейчас на скачках…», «Ел, спал и пил с офицерней…», «Хожу в гости к монахам…», «Уеду на стеклянный завод…», «Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам…», «Пил и пел с двумя оперными басами…», «Бываю в камере мирового судьи…», «Был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд…», «Был шофером у одного доктора…», «Богемский… ухаживает слегка за Яденькой, бывает у Людмилочки… Левитан закружился в вихре, Ольга жалеет, что не вышла за Матвея, и т. д. Нелли приехала и голодает. У баронессы родилось дитё…»
Без этой его феноменальной общительности, без этой постоянной охоты якшаться с любым человеком, без этого жгучего его интереса к биографиям, нравам, разговорам, профессиям сотен и тысяч людей он, конечно, никогда не создал бы той грандиозной энциклопедии русского быта восьмидесятых и девяностых годов, которая называется мелкими рассказами Чехова.
Если бы из всех этих мелких рассказов, из многотомного собрания его сочинений вдруг каким-нибудь чудом на московскую улицу хлынули все люди, изображенные там, все эти полицейские, акушерки, актеры, портные, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, архиереи, циркачи (или, как они тогда назывались, циркисты), чиновники всех рангов и ведомств, крестьяне северных и южных губерний, генералы, банщики, инженеры, конокрады, монастырские служки, купцы, певчие, солдаты, свахи, фортепьянные настройщики, пожарные, судебные следователи, дьяконы, профессора, пастухи, адвокаты, произошла бы ужасная свалка, ибо столь густого многолюдства не могла бы вместить и самая широкая площадь. Другие книги — например, Гончарова — рядом с чеховскими кажутся буквально пустынями, так мало обитателей приходится в них на каждую сотню страниц.
Архимандрит АЛЕКСИЙ (ЧЕРНАЙ)
(1899 — 1985)
Родился г. Ковно (ныне Каунас) в семье судебного следователя. В годы Гражданской войны воевал в рядах армии генерала Юденича. Окончил Виленскую духовную семинарию. В 1925 г. рукоположен во диакона и затем во иерея. Служил на приходах в Литве. Был настоятелем Свято-Сергиевской церкви в г. Векшни. Протоиерей (1943). В 1944 году овдовев и опасаясь приближающейся Красной армии, с детьми отправился в путь беженства. В апреле 1946 г. основал в г. Наугейм (Германия) православную миссию, которая открыла храмы в лагерях для перемещенных лиц в городах Ганау, Арользен и Гутенберг. Миссия оказывала материальную помощь, сотрудничая с международными организациями, содержала библиотеку и открыла детскую православную школу. В 1948 переселился в США. С 1948 г. проживал в г. Цинциннати (США), где организовал православную миссию, помогал русским в переезде из европейских беженских лагерей в Америку. Основатель и редактор журнала "Миссионерский православный бюллетень в Тексасе", издававшегося в Хьюстоне в 1950-х гг. В декабре 1957 г. был пострижен в монашество с именем Алексий и возведен в сан архимандрита. В конце октября 1958 г. получил назначение на должность администратора русских православных общин Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ) в Южной Африке. В 1964 г. упомянут как архимандрит, администратор русских православных общин в Южной, Средней и Восточной Африке. Настоятель Св.-Владимирского прихода в г. Иоганнесбург (ЮАР). Затем вернулся в США, служил в конце 1960-х - 1970-х гг. на приходах в гг. Окснард, Санта-Барбара и Сан-Диего (шт. Калифорния, США). В 1982 г. упомянут как настоятель церкви св. праведного Иоанна Кронштадтского в г. Сан-Диего (шт. Калифорния, США). Издал книгу воспоминаний «Жизненный путь русского священника» (Сан-Франциско: Глобус, 1981).
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ РУССКОГО СВЯЩЕННИКА
ПАСТЫРЬ В ГОДЫ ВОЙНЫ
Вторая Мировая война и советская оккупация
В начале II мировой войны СССР возвратил Литве ее древнюю столицу Вильну и, вскоре после этого, Литовское правительство пригласило Владыку Елевферия (митрополита с 1938 г.) обратно на свою кафедру, после 17-летнего отсутствия. Встреча его, на которую я поехал, была триумфальной. Собралось все духовенство из Вильны и многих других городов. Многие изменили, ему приняв автокефалию, среди них были близкие и дорогие ему люди. Другие же сделали это просто чтобы избежать притеснений, но оставались верными в душе, и он знал об этом.
После встречи на вокзале, где присутствовали высшие власти и почетный караул, Владыку повезли в Духов монастырь, где он жил раньше. За ним устремились туда все, у кого не чиста была совесть, чтобы испросить себе прощение и не быть в опале, а также все кто мог из оставшихся верными. Вид у Владыки был совершенно изможденный и я только смог приветствовать его и выпить с ним чашку чая, вспоминая былое, так как главный зал монастыря был полон людей ожидавших с ним свидеться.
Не долго пришлось Владыке занимать свой исконный и столь ответственный пост... В конце декабря 1940 года мне позвонил Гриша, сын Владыки, чтобы сообщить о кончине своего отца, от простуды, в Вильне.
Я схватил свой велосипед и помчался на вокзал, чтобы не опоздать на скорый поезд. Только успел оставить свой велосипед у начальника станции и вскочить в уже двигающийся поезд. Когда я прибыл (после пересадки и ожидания в Ковно) в Вильну, и с вокзала в храм, то попал уже на отпевание, которое совершал архиепископ Сергий с сонмом духовенства, в переполненном соборе.
Владыка был погребен в Архиерейской усыпальнице в Духовом монастыре... После погребения Гриша пригласил меня зайти к нему, сказав:
«Папа просил меня передать тебе что-то, после своей смерти».
Когда я открыл сверток - у меня сжалось сердце. Владыка, заменивший мне отца, оставлял мне три вещи: свой иноческий пояс из оленьей кожи, который он носил со дня пострига, свой белый митрополичий клобук и бриллиантовый крест на нем! Какие другие дары мог он оставить мне на память, как доказательство своей привязанности ко мне!..
Кончина Владыки была одной из двух самых тяжких потерь во всей моей жизни. За одно лишь я несказанно благодарен Господу - Он избавил Владыку от переживания страшных событий после оккупации Литвы Советами, - событий погубивших несметное число невинных людей.
С оккупацией Литвы кончилась наша мирная жизнь. Советы считали попов «дармоедами», запретили всем носить священническую одежду, очень косо смотрели на службы в церкви и прекратили все платежи духовным лицам. Горько и тягостно было мне одевать светскую одежду и наниматься на работу чинить шоссе. Еще хорошо, что десятником, а не грузчиком тачек. Тем не менее я продолжал ежедневные службы в церкви.
Когда стали притеснять священников, повелевая им снять сан - мой помощник, о. Виктор, не устоял, сделал это и, как в награду, был произведен в комиссары. Его поступок очень сильно огорчил нас и наших верных прихожан.
Работая на починке дорог, я никогда не знал, - что будет со мной самим? Каждую ночь в разных местах города появлялись энкаведисты, делали обыски и арестовывали «неблагонадежных», в особенности весной 1941 года.
Советские воинские части, занимавшие Векшни, не были враждебны и среди них даже было много офицеров и солдат, скорее расположенных к нам. Командир полка, полковник, приходил к нам тайно со своей женой на вечерний чай, проводя время с нами в дружеской беседе, и сам был «тайно верующим». Прежде чем уходить, он посылал моих детей посмотреть - не было ли вблизи патруля, и тогда быстро уходил.
Были случаи, что проходящий мимо нас патруль забегал к нам на кухню и, увидав образ в столовой с горящей лампадой, сам крестился. Звали его Григорий, и он стал частенько заходить к нам и беседовал с моей матушкой.
Однажды он пришел и, не видя матушки, спросил:
- Где она? - Качает в спальне ребенка, - ответил я (это был маленький Сережа). - А можно пройти туда? - спросил он? - Пройди, - ответил я и пошел за ним. А он, как вошел - так и остолбенел: матушка, качая, напевала песенку, а в углу, перед большим киотом, теплилась лампада. Григорий постоял и вдруг поспешно вышел из спальни в столовую и разрыдался вслух, закрыв лицо руками.
- Что с тобой, Григорий? - спрашиваю я его.
- Ах, отец, все в душе перевернулось. Вспомнил я мать свою. Она также, как и твоя матушка, качала меньших из нас детей и так же молилась перед иконами. А что теперь! Все вырвано, все растоптано! Вот, отец, смотри, - лезет за пазуху, а слезы текут по его щекам, выворачивает рубаху и показывает зашитый у него крестик.
Григорий вытер слезы, взял винтовку, послал Сандрика посмотреть за воротами - нет ли кого и, сказав: «Прости отец, что заплакал, а полегчало», - пошел шагать, патрулировать...
Вот стали НКВД стучаться и к нам ночью. Заставляя быстро одеться, вели меня на допросы, несмотря на то, что я работал на шоссе. Продерживали до раннего утра с допросами и издевательствами, требовали, чтобы я снял сан перед народом, устрашая, что пропадут четверо детей и жена.
Приведу начало таких допросов, которые повторялись почти слово в слово, каждую ночь, иногда на час, а иногда и до утра. Привожу только суть:
«Каждый советский гражданин, любящий свою родину, должен следовать заветам товарища Ленина - «религия опиум для народа» - если вы любите родину, вы должны это доказать!».
- Чем? - спрашиваю я.
- Тем, что вы, так называемый служитель культа, обманываете народ... Таких у нас называют дармоедами, трутнями, таких сметают, как не нужные элементы!А если хотите быть передовым гражданином - должны отречься от этого опиума, открыто перед всеми! Тогда вы получите доверие советской власти и сможете иметь ответственную работу, как комиссар.
- В Сталинской конституции, - отвечаю я, сказано: «свобода совести». Какую я мог бы иметь ответственную работу, по совести, если б я поступил против моей совести?
- Чем же?
- А тем, что я отрекся бы перед народом от Бога, - народу, которому я проповедовал о Боге. В таком случае, я был бы преступником перед своей паствой и Богом. Я думаю, что такому человеку нельзя было бы доверять. Я не изменю своей вере. Она не мешает мне честно работать сейчас, десятником.
- Вы прикрываетесь этой работой. Служители культа - попы не имеют права ни на какую работу в Советском Союзе.
- Как же понимать свободу совести в конституции и равенство для всех?
- Конституция дана трудящемуся народу, а кто ее нарушает - враг народа, как вы.
- Я не считаю себя врагом народа, потому что я по совести верю в Бога, а не наоборот.
Следователь хохочет при этом. - Ха-ха-ха! А где же ваш Бог? Покажите-ка нам его!
- Он в моей душе. Вы не можете Его познать. Он - в добре, в добрых делах, в любви к ближнему. Только чистые сердцем могут видеть Бога. Вы можете делать со мной что хотите, но против своей совести я не пойду.
Снова громкий хохот... Главный допросчик со злорадством впивается в меня глазами, с папироской в зубах. Медленным, раздельным тоном он протягивает: - Можете идти. Узнаете скоро... Кто ваш Бог и как он вам поможет.
* * *
В мае 1941 года - новые тревоги и бессонные ночи. Начались вывозы «неблагонадежных» в Сибирь. Их забирали в полночь или позже, чтобы не слишком привлекать внимание других жителей. Так приехали к нашему соседу, доктору с его семьей. Слышим говор, прерываемый плачем и стонами - значит грузят всю семью... Сидели и мы на узлах, в ожиданьи нашего череда...
Сестра Веры Павловны Зубовой скончалась перед войной. Осиротевшая Вера Павловна продолжала вести все, что оставалось от хозяйства. Она была одной из первых, попавших в списки на выселение, и очутилась в тесно набитом людьми товарном вагоне, где не было места ни сесть, ни лечь, и так - без еды и воды - вывозили «неблагонадежных» в неизвестном направлении, тысячами. Много лет спустя, я узнал от одной женщины, вернувшейся из лагеря в Сибири и переписывавшейся с друзьями за границей, что Вера Павловна приняла яд в самом начале пути. Не мне винить ее. Мир светлой ее душе! Каждый день составлялись новые эшелоны, и по ночам происходили вывозы. Донеслись до нас сведения, что очередь за нами. Куда бежать?.. Ждали и молились. И вот, вдруг тревога в советских учреждениях и спешная погрузка Исполкома. Ничего не понять. В воскресенье служу. Днем вижу, что все работники совучреждений уезжают. Думаю - что же неладно? И вдруг, узнаю, что война! Гитлер объявил войну Советскому Союзу - только что услышали это известие по радио. Немцы уже перешли границы СССР.
Осеняю себя крестом. Неужели пришло освобождение от советского ига? В нашем городке больше нет никакой, никакой власти... Местное население организует самозащиту из складов оружия, оставленного советскими властями. Раздаются винтовки и патроны всем могущим носить оружие и пользоваться им. Организуется комитет самоохраны из молодых людей. Из бывших военных Литовской армии составляется своя охрана-полиция; назначаются дневные и ночные дежурства - патрулирование по городу. У каждого патруля белая повязка на левой руке.
На душе стало немного спокойнее - хоть какая-то власть и охрана всем жителям. Комитетом возвращаются все радиоприемники, реквизированные советскими властями, все бросавшими в панике. У здания полиции теперь «Комитет самоохраны», толпится народ и туда впускают по несколько человек, опознающих свои аппараты. Все спешат получить их, чтобы слушать - что происходит в столице, Ковно и так же на фронте боевых действий.
Проходя по улицам, слышишь, чуть ли не из каждого дома, последние новости, через растворенные настежь окна. Все мы слушали сведения, которые руководили решениями нашего «Комитета». Все были в возбужденном состоянии, многие радовались, но не было никакой уверенности ни в чем. Жили со дня на день в надежде, что, чтобы не случилось - хуже, чем при Советах, быть не могло. Вскоре узнали по радио, что в Каунасе образовано Литовское правительство и вся столица разукрашена национальными флагами, и во всех радиоприемниках звучал литовский национальный гимн. У нас, на площади, состоялась церемония поднятия литовского флага под пение собравшихся литовцев. У многих были слезы на глазах.
Все это очень подняло дух в городе, появились всюду флаги, и настроение большинства стало почти торжествующим. Все поздравляли друг друга с освобождением от ненавистной власти. Мы тоже радовались с моей матушкой, но в душе у меня было предчувствие новых бед...
Тем не менее, можно было лечь спать спокойно, не прислушиваясь к бою часов и шуму моторов. Тревожило меня здоровье Танюши, она плохо выглядела, слишком много пережив, когда меня уводили на допросы, но бодрилась и на мои вопросы отвечала только, что немного переутомилась.
На колокольне нашей и также католической церкви были установлены наблюдательные пункты с дежурствами, так как оттуда было лучше всего видно вдаль и быстрее можно было передать всем в случае появления каких-либо войск. Все было тихо несколько дней, но вот настало утро, когда только начинало рассветать, когда мы услышали ружейную стрельбу. Нельзя было понять, кто стрелял и откуда, как будто у берега Венты (Виндавы). Я направился туда, вижу - бегут патрули, машут руками. Я остановил их, спрашиваю о причине, они отвечают, что отряд - часть разбитой советской армии, был замечен на другом берегу реки и встречен выстрелами наших патрулей.
Отряд поднял белый флаг и сдался. В нем было 40 человек. Солдаты были голодны, измучены и потому сдались. Их поместили в бараках, построенных литовскими рабочими при оккупации. Комитет быстро сделал сбор продуктов и солдат накормили... Через несколько дней их разместили по хуторам, как работников. Им посчастливилось не попасть в плен к немцам и не числиться в списках.
Прошло еще два, три дня... Было тихое утро. Ни одного облачка на небе. Все предвещало чудный день. Против нашего дома возвышался большой трехэтажный дом настоятеля католического костела, каноника Новицкого, с которым я встретился в то утро и на скамейке перед его домом мирно беседовал о происходящем. Каноник Новицкий был осанистый, красивый старик с приветливым лицом, величавой походкой; высоко образованный, умный и очень интересный и занимательный собеседник. Он совсем не был шовинистом, как большинство ксендзов, и у нас с ним были дружеские отношения за десять с лишним истекших лет.
Танюши с детьми не было в Векшнях в тот день. Я отправил их к знакомым в их усадьбу на всякий непредвиденный случай, зная, что им будет лучше в деревне, чем в городе, пока не выяснится положение.
В полдень наш дозор на колокольнях заметил поднявшуюся на шоссе пыль, а затем - приближающиеся военные грузовики с воинскими частями. Раздались крики: «Немцы! Немцы!». Но, увы, - въезжала в Векшни вооруженная часть войска НКВД. Спрыгнув с грузовиков, они стали срывать флаги, хватать людей и ставить их «к стенке», расстреливая кого попало. Так сразу убили сторожа гимназии, и вместо литовского флага повесили красный над входом в гимназию... Ворвавшись в дом каноника Новицкого, схватили его и, подгоняя штыками, повели к кладбищу, где зверски расправились с ним, заколов его штыками, и бросили в канаву. Было много других жертв. И на все это потребовалось не более двух часов.
Бог спас меня. Совсем случайно я решил после беседы с каноником пойти в наше село за свежим хлебом - три версты от города. Не подозревая ничего, я возвращался, нагруженный буханками. Вдруг, вижу, бежит какая-то женщина навстречу мне. Смотрю - это наша соседка, и машет руками. А она, добежав до меня и задыхаясь, рассказывает, что случилось: «Нашего закололи, вас ищут; все в доме перевернули, искали в амбарах и допытывались у меня... А я, зная, что вы пошли на ферму, побежала вас предупредить... Прячьтесь, батюшка - где угодно, только не возвращайтесь», - и разрыдалась...
- Спасибо, спасибо тебе! - было все, что я мог сказать - так велик был шок. «Бедный мученик!» - подумал я, содрогаясь от мысли, что та же участь чудом миновала меня.
Куда идти? К матушке с детьми - опасно; в город - безумно. И я брел по тропинкам среди полей, удаляясь от Векшней, и добрел до озера, обросшего высокими камышами. Все было безмолвно здесь, кроме всплесков воды да криков диких уток. Мирно заходило солнце и трудно было поверить, что близко произошли и, быть может, еще происходят такие ужасы...
Пробираясь среди камышей, я нашел подходящее укрытое место, устроил себе постель в самой гуще и вытянулся, глядя на темнеющее небо - слушая кваканье лягушек, треск кузнечиков и ускоренное биение своего сердца. Так я провел ночь, благодаря Бога за избавление.
Утром я все-же решил пойти к Танюше. Дул ветерок. Вокруг, отходя от озера, - ни души, только поля да леса, и вспомнилось мне из Иоанна Дамаскина - «Благословляю вас леса, долины, нивы, горы, воды - благословляю я свободу и голубые небеса...». Все было, кроме свободы. Так шел я долго, задавая себе вопрос: отчего так прекрасен мир Божий и зачем такие жестокие есть в этом мире люди? Ответа я не нашел и положился во всем на волю Божию.
Завидев издали усадьбу, вышел на дорогу и направился прямо к дому, ускоряя шаги, чтобы поскорее узнать - в целости ли все?
И вот, вижу, - бегут навстречу мне детки мои, кричат: «Папа, папа!», а за ними Танюша; видно, все поджидали меня. Но на лице Танюши тревога. Спрашивает - как все было? Рассказываю ей, а она плачет: «Мы, - говорит, - должны сразу уезжать отсюда, так как здесь коммунисты могут предать тебя и нас тем, кто учинили террор в Векшнях».
Пока мы разговаривали, подошла к нам хозяйка дома, чтобы сказать, что позвонили из Векшней и сообщили, что части НКВД уехали в тот же день и больше не возвращались. Она советовала нам остаться у нее и приглашала от всего доброго сердца, но мы не хотели ничем рисковать, чтобы наше присутствие ей не повредило. В тот же день, усадив мою матушку и детей в тележку, повез их обратно домой, в Векшни.
Невдалеке от нашего дома нас встретила наша «полиция» из добровольцев, по охране города. Они очень почтительно приветствовали нас и сопровождали до нашего дома. «Все спокойно теперь», - уверяли они нас. Сразу, по прибытии, я поспешил в храм; войдя в алтарь, припав ко св. Престолу, со слезами молился, благодаря Господа за Его милосердие, чудо избавления нас от насильственной смерти. Это было в июне, когда началось наступление немцев.
* * *
Немецкая оккупация
В июне 1941 года немецкие войска заняли Литву. Векшни находились в стороне от главных шоссейных дорог и в начале, после оккупации Ковно и других узловых городов, все было тихо у нас. Немцы не появлялись, хотя мы знали из газет, что находимся под их властью.
Реакция на вторжение немцев в Прибалтику, и в частности в Литву, была троякого рода. Большинство русских хуторян и литовских фермеров, испытав на себе советскую власть, были уверены, что как бы то ни было, под немцами не будет ни коллективизации, ни вывозов и поэтому под ними может быть только лучше, если уж невозможно сохранить независимость Литвы.
Горожане и верующие люди радовались прибытию немцев, веря в их гуманность и образцовую дисциплину, и, главное, потому что немцы не были безбожниками, но поощряли развитие религиозности и не разоряли, а охраняли церкви. Боялось и с тревогой ожидало прихода немцев наше многочисленное еврейское население. Отношение Гитлера и его соратников к евреям и гонения на них в Польше, после ее захвата, не были секретом. Наши евреи, среди которых у нас было много друзей, знали это, но старались убедить себя, что происшедшее в Польше не могло повториться в Литве. Мы были того же мнения, и они жили этой надеждой.
Когда первый эшелон немцев вступил, или вернее, приехал на велосипедах в Векшни, их встретили с цветами, пивом и устроили им почти что овацию. Поведение победителей было безукоризненное - расплачивались и благодарили за все, как «по настоящему воспитанные люди».
Так продолжалось недолго - только до появления гитлеровских «опричников» - СС. Они открыли сеть комендатур по всей стране, имея отделение и у нас, и стало явно, что верховная власть принадлежит им. Началось с гонения на евреев. Всем евреям было велено зарегистрироваться в комендатуре, где им выдали опознавательные знаки, которые они должны были носить на себе, поверх одежды. Им было велено держать ставни домов закрытыми день и ночь и не выезжать с места жительства.
Многие люди стали опасаться дружить с евреями - открыто, по крайней мере. Затем начались вывозы евреев в неизвестном направлении. То было повторение ига энкаведистов. Некоторых вывозили, других просто забирали ночью и расстреливали в лесу, откуда доносилась стрельба из пулеметов. Происходили душераздирающие сцены на вокзале, где на запасных путях, в переполненных вагонах, ждали жертвы, предназначенные на истребление. Одних ждало истребление медленное - на работах в лагерях, других быстрое - в газовых печах.
Не все боялись показать свое расположение к евреям. Моя матушка и некоторые другие женщины ходили на вокзал, нагруженные хлебом и, главное, водой, так как люди страдали особенно от жажды, находясь в духоте. Они убеждали охранников или давали им вознаграждение, чтобы им разрешили подойти к решеткам и отдать приносимое, как делали это и во время насильственных вывозах при Советах. Одни разрешали, другие прогоняли...
Такие крохи едва ли могли многим помочь таким скоплениям людей, но это, все же, была большая моральная помощь!
Эсэсовцы занимали главные посты, но их не хватало на всю администрацию и им приходилось пользоваться литовскими «шаулистами» (национальной гвардией) для управления и выполнения их приказов.
Советские власти покинули Векшни так спешно, в панике, что оставили многие секретные документы, среди них - списки доносчиков, по информации которых тысячи людей были вывезены как «нежелательный элемент».
Шаулисты имели доступ к таким спискам и не скрывали, кто в них находится. И вот, к нашему великому огорчению, оказалось, что о. Виктор, ставший комиссаром, после того, как он снял сан, стал одним из доносчиков, а также и его матушка. Эсэсовцы, считая всех, кто был за советскую власть своими врагами, не препятствовали шаулистам и родственникам пострадавших мстить этим доносчикам - как им вздумается.
Когда у нас воцарились немцы, мой бывший помощник о. Виктор Мажейка снова одел рясу, и хотя не служил ни в какой церкви, а заведовал большим складом, уверял всех, что снял сан только, чтобы спасти семью и никогда, ни в чем не помогал Советам. Списки доказывали обратное. Группа шаулистов явилась к нему на работу и, тыкая ему в лицо копией списка вывезенных с его собственноручной подписью, тут же прикончила его.
Они не удовлетворились тем, но отправились на дом, где была его жена с двумя детьми. Она не подозревала о цели их прихода и о случившемся с ее мужем всего за полчаса до того и приветствовала их, как ни в чем не бывало, даже предложила им чашку чая или прохладительный напиток. С ней была одна моя прихожанка, которая рассказала нам все. Ее малолетние дети были тут же.
Шаулисты, вместо ответа, сунули ей под нос список, как и ее мужу, сказав, что пришли расправиться с ней. Она страшно побледнела и на коленях стала умолять о пощаде. Когда ей приказали встать - она не двинулась с места. Тогда один из шаулистов подошел к ней, схватив за волосы, поволок ее из комнаты. Она дико кричала, прося пощады ради детей. «Ты не думала о детях тех, на кого доносила!» - закричал на нее кто-то другой. Раздался сильный удар прикладом, затем выстрел, и все смолкло...
Моя прихожанка схватила обоих детей и побежала к моей матушке. Никаких родных у них, кроме родителей, в Векшнях не было, но нашли адрес родителей жены о. Виктора, в деревне, где-то под Ковно. Моя матушка приютила их на несколько дней. Дети - мальчик и девочка, не понимали, что случилось, и все плакали, призывая свою мать... Мне пришлось везти их одному. Танюша не могла отлучиться в довольно далекое путешествие. Как я ни уговаривал их и ни совал в рот леденцы - малыши были безутешны.
Бабушка и дедушка, едва сводившие концы с концами и с виду хворые, совсем не обрадовались своим внучатам. Мне было очень жаль оставлять их, как бы «умывая руки», но что другое я мог сделать, обремененный все увеличивающейся паствой и своими четырьмя детьми! Как трудно примириться с фактом, что часто в жизни невинные дети должны расплачиваться за грехи породивших их!
Явление святых мощей
Особое внимание в Векшнях обращал на себя белокаменный храм наш в честь преподобного Сергия Радонежского, Чудотворца, построенный в 1864 году. Он расположен на холме над рекой и стоял в венке многолетних лип на обширном погосте, вокруг которого вилась липовая аллея. Не знаю - как там теперь, после стольких лет!..
Тогда, до вывозов при советской оккупации св. Сергиевский приход насчитывал 2.000 душ, а в 1942 году немцами было эвакуировано к нам свыше 3.000 новгородцев. Они были размещены в самом городе и его окрестностях. И вот, в том же 1942 году, осенью, произошло великое событие у нас. Наш приходский храм, Промыслом Божиим, удостоился принять под свои своды великие Новгородские святыни - раки с мощами: Святителя и Чудотворца Никиты Новгородского; благоверных князей Федора (брата св. блгв. кн. Александра Невского), св. блгв. Владимира Новгородского, св. кн. Анны, его матери, и также св. Мстислава, святителя Иоанна Новгородского и св. Антония Римлянина.
Произошло это совсем неожиданно. Утром раздался телефонный звонок - звонил мне начальник станции железной дороги, сообщая, что только что немецкий военный эшелон выгрузил пять «гробов». Начальник недоумевал, что это за гробы. Я немедленно отправился на своей лошадке на станцию. Подойдя ближе к выгруженным «гробам», я увидел кованные серебром раки со святыми мощами, обмотанные старой парчой и рогожей.
Первая рака была Святителя Никиты Новгородского, а за ним, в ряд, стояли все последующие... Глубоко потрясенный этой находкой, я тотчас связался по телефону с Ригой, где была резиденция Высокопреосвященного Сергия, Митрополита Литовского и Виленского (Экзарха Латвии и Эстонии, вскоре убитого неизвестными людьми в немецкой форме на пути из Вильны в Ковно). Я доложил Владыке о происшедшем. Последовало распоряжение от Владыки Митрополита - немедленно перенести мощи крестным ходом в наш св. Сергиевский храм.
Я сразу сделал распоряжение о перевозке св. рак. В каждую подводу было впряжено по четверке лошадей. Все они были убраны и увиты цветами с зеленью и устланы коврами. Весть о прибытии св. мощей быстро разнеслась по городу и всем окрестностям. Гудел большой колокол, созывая верующих и возвещая им о великой благодати, по милости Божией, посетившей наш храм.
Со всех сторон собирались люди, чтобы принять участие в крестном ходе, для встречи великих святынь, со слезами радости передавая друг другу о чудесном выборе места почивания, хотя бы на время, святыми угодниками. Возле церкви царило большое оживление. Выстраивался крестный ход. Народ с истовым благоговением выносил из храма иконы и хоругви. Совершалось нечто великое. На лицах присутствующих было выражение глубокой духовной радости. Приближались святыни. Колокол гудел беспрерывно и перешел в трезвон всех колоколов.
Вышел крестный ход, растянувшийся далеко по Мажейской дороге. Осень была сухая и золотистая уже. Блестели иконы на солнце, и хоругви развевались над ними, как бы защищая их. Общенародное пение далеко разносилось по полям и лесам, смешиваясь с трезвоном колоколов, который становился все отдаленней, но народное пение крепчало: «Пресвятая Богородица, спаси нас», «Святителю отче Никито, моли Бога о нас», - рвалось из глубин русских душ, измученных бедствиями и страшной войной, опустошившими Новгородский край и забросившими тысячи людей в далекую Литву.
Трудно описать религиозный подъем, с которым совершался этот крестный ход... Вот на седьмом километре, вдали, на опушке леса, показалась, наконец, процессия. Радостный трепет охватил нас всех: «Мощи, святые мощи!» - пронеслось в народе. Крестный ход медленно шел навстречу святыням и, подойдя совсем близко, остановился. Склонились хоругви, а народ пал ниц. Плач, пение тропарей - все слилось в одно. Начался молебен. Люди ползли на коленях, чтобы дотронуться до св. рак, прося у небесных покровителей защиты и молитвенного предстательства перед Богом…
Крестный ход двинулся обратно к церкви. Множество людей по пути присоединялись к шествию. По прибытии крестного хода, на паперти был отслужен молебен, и затем св. мощи были внесены в храм.
Оставалось три часа до начала всенощного бдения, и за это время надо было привести в порядок св. раки и расставить их в храме. С благословением Митрополита Сергия мне было поручено открыть раки со св. мощами, чтобы поправить одеяния находящихся в них святых.
Не могу передать чувства, охватившего меня при открытии св. мощей. Первой была открыта рака св. Никиты, со дня кончины которого прошло почти 800 лет. Четыреста лет Святитель Никита почивал под спудом земли и четыреста лет после открытия его св. мощей - в храме св. Софии, в Новгороде.
Свт. Никита, епископ Новгородский
После долгого путешествия святые в раках сдвинулись с места и их надо было положить надлежащим образом, и поэтому сподобил меня, недостойного, Господь поднять Святителя Никиту, целиком, на моих руках, при помощи иеродиакона Илариона. Святитель был облачен в темно-малиновую бархатную фелонь, поверх которой лежал большой омофор кованной золотой парчи. Лик его был закрыт большим воздухом; на главе - потемневшая от времени золотая митра.
Лик Святителя замечателен; всецело сохранившиеся черты его лица выражают строгое спокойствие и, вместе с тем, кротость и смирение. Бороды почти не видно, только заметна редкая растительность на подбородке. Правая рука, благословляющая, сложена двуперстием - на ней ярко выделяется сильно потемневшее место от прикладывания в течение 400 лет. Дивен Бог во святых Своих!
В течение долгого времени мощи находились в музее, подвергаясь исследованиям, о чем свидетельствует найденный под изголовьем в раке у св. Никиты небольшой мешочек с частицами нетленных мощей новгородских угодников. Эти частицы были, видно, взяты безбожными экспертами и, повидиму, кем-то из них, имеющих страх Божий, возможно и тайно верующим, бережно собраны и положены в мешочек. Св. мощи подвергались разным атмосферным переменам. В начале войны, как рассказывали мне новгородцы, святыни были возвращены в собор св. Софии, в Новгород, и находились в подвальном помещении собора, который был музеем. С бегством же Советской власти из Новгорода, при наступлении немецкой армии, они были снова внесены во храм и положены в раки верующими.
Во время боев под Новгородом собор св. Софии сильно пострадал: купола были повреждены снарядами, а главный купол совершенно исковеркан. Св. мощи остались целыми и не поврежденными. При каких обстоятельствах и по каким причинам немцами были вывезены святыни из Новгорода, объятого пожаром, в Литву и оставлены, именно в нашем городке осталось неизвестным. Один вывод - Божий промысел!
Мощи св. Анны, княгини Новгородской - матери св. кн. Владимира Новгородского, также хорошо сохранились; она в княжеском одеянии в богато украшенной серебром раке.
Следующие раки с нетленными мощами св. кн. Владимира, св. кн. Феодора и св. кн. Мстислава были в раках, но совсем обнаженные. Эти мощи поражали своей целостью. По-видимому, их княжеские одежды были похищены безбожниками. Вскоре по прибытии мощей на них были сшиты верующими парчовые одежды и срачницы.
Последняя рака с мощами св. Антония Римлянина и Святителя Иоанна. В ней хранились лишь части их мощей.
Клир нашей церкви состоял тогда из трех священников: меня - настоятеля, второго священника - о. Иоанна Харченко и о. Василия Николаевского при иеродиаконе Иларионе - благочестивом старце с Афона, который, несмотря на свой преклонный возраст, обладал приятным и довольно сильным тенором. Богослужения совершались ежедневно, а молебны перед св. мощами - в течение всего дня, поочередно. Каждый из священников служил свой недельный черед. В воскресенье же и в праздничные дни службы совершались соборне.
Через некоторое время после прибытия св. угодников о. Иларион видел сон, повторившийся дважды. Он видел Святителя Никиту, стоявшего в храме, облаченного в мантию и читающего покаянный канон. Войдя в храм и увидав Святителя, о. Иларион пал ему в ноги, прося у него благословения. Благословив его, Святитель сказал:
«Молитесь все об избавлении от бедствий, грядущих на родину нашу и народ. Враг лукавый ополчается. Должно вам всем, перед службой Божией, принимать благословение».
Поклонился земно о. Иларион и поцеловал стопы Святителя, после чего Святитель Никита стал невидим. С большим духовным трепетом рассказал мне о. Иларион об этом видении. Впоследствии я об этом доложил Владыке Митрополиту. Выслушав меня со вниманием и по прибытии к нам, в Векшни, расспросив благочестивого старца о. Илариона, Владыка сделал распоряжение - установить правилом, чтобы перед началом каждой службы, при открытии раки Святителя Никиты - выходить священнослужителям и прикладываться к деснице Св. Никиты, возвращаться в алтарь и тогда лишь начинать литургию.
По обе стороны раки Святителя, во время службы стояли рипидоносцы. За часами был установлен возглас священника: «Молитвами Святителя Никиты нашего, Господи Иисусе, помилуй нас!».
Благолепные уставные богослужения при стройном пении большого хора, полный благодати храм, мерцающие повсюду лампады, множество ярко горящих свечей, беспрестанно ставимых верующими под раками св. мощей, - все свидетельствовало о горячей вере у народа. Теплота молитв, слезы и вздохи - все захватывало душу и устремляло ее ввысь.
Слова явившегося во сне Святителя Никиты предвещали великие испытания, переживаемые с тех пор, особенно, всем миром, которые все усугублялись... Как часто за эти годы думал я о тайном значении явления нам св. мощей. Где они теперь? Вернулись ли они в собор св. Софии, в Новгород, или же теперь находятся в нашем храме в Вешнях? Все это было так давно, и бывает порой, когда я сижу один, вспоминая былое, что все случившееся в моей жизни кажется мне то прекрасным, то мучительным сном...
Такие мысли - искушение. «Святителю Божий Никито, моли Бога о нас...».
Митрополит АНТОНИЙ ЧЕРЕМИСОВ
(1939)
Архиерей Русской православной церкви, кандидата богословия, бывший митрополит Орловский и Болховский. Родился в станице Терновке Воронежской области. В 1946 году вместе с родителями переехал в Вильнюс, окончил среднюю школу и музыкальный техникум. Служил алтарником, пел на клиросе в Вильнюсском Свято-Духовом монастыре.
В 1957 году поступил в Минскую духовную семинарию. Окончил Московскую духовную семинарию в 1968 году, Московскую духовную академию (МДА) в 1972 году, аспирантуру МДА в 1975 году со степенью кандидата богословия. 7 апреля 1971 года был пострижен в монашество и 14 апреля рукоположён во иеродиакона. 4 ноября 1972 года рукоположён во иеромонаха.
В 1975—1979 годах — благочинный Свято-Духова монастыря в Вильнюсе. В 1979—1982 годах — настоятель Благовещенского собора в Каунасе. В 1979 году возведён в сан игумена. В 1982 году переведен заместителем настоятеля Патриаршего подворья в Токио (Япония). В 1986 г. — благочинный Свято-Данилова монастыря в Москве.
10 апреля 1989 года постановлением патриарха Пимена и Священного синода определено быть епископом Виленским и Литовским.
22 апреля 1989 года хиротонисан во епископа Виленского и Литовского.
25 января 1990 года переведён епископом Тобольским и Тюменским в воссозданную кафедру. С 5 октября 2011 года назначен архиепископом Орловским. 2014 году возведён в сан митрополита.
С 2019 года пребывает покое в городе Орёл
Написал воспоминания «Выбор судьбы» Красноярск: Изд. центр «Красноярское Воскресение», 2004.
«СМОТРИТЕ, КАКО ОПАСНО ХОДИТЕ...» (Еф. 5: 15).
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
В настоящее время наши городские и иные сайты в интернете с легкой руки главного "дирижера" всей этой лукавой возни всячески муссируют тему о "катехизации", порой преднамеренно искажая смысл самого вопроса. Православная наша Святая Церковь изначально руководствовалась Духом Святым, избегая влияния на Нее извне. О чисто-светском мире Сам Господь сказал: "Я не от мира сего" (Ин. 18, 36). Наша Святая Церковь никогда не являлась, и не является ныне неким придатком светской жизни, или наоборот. Она является Институтом независимым и непоколебимым, по слову Ее Создателя: "Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Мф. 16, 18). Созданный Богом и данный нам для вечного спасения, этот институт веры нашей управляется Святейшим Патриархом — Предстоятелем Святой Церкви — и Священным Синодом, то есть Собором епископов, облеченных Духом Святым при их рукоположении, которое является продолжением Сошествия Духа Святаго на святых Апостолов в день Святой Пятидесятницы (Деян. 2, 1-8). Они поставлены Богом, чтобы соблюдать по слову Господа все, что Он повелел (Мф. 28, 20).
Вопрос о Святом Крещении и катехизации при Святом Крещении был одним из важнейших на пороге развития церковной жизни, то есть, от основания Ее и до наших дней. Еще в I веке это происходило при участии Святых Апостолов и священников, поставленных ими Благодатию Святаго Духа. Последние получили право преподать новокрещаемым того же Духа Святаго через Святое Крещение, а также другие Святые Таинства, Духом Святым, епископами и священниками, на то поставленными, совершаемые. Перед Святым Крещением совершалось и ныне совершается — оглашение (катехизация), раскрываются смысл и понимание новокрещаемыми необходимости Святого Крещения для Вечного Спасения и жизни в Духе Святом, подаваемым при Святом Крещении. По существу, вся наша жизнь на земле и по Святом Крещении являет собой оглашение о вере через храм Божий, доступный в любом возрасте и в любой ситуации. Главное, чтобы человек взрослый или восприемники младенца понимали, как важно ориентировать себя на жизнь, достойную христианина, жизнь, немыслимую без Святой Церкви и данных нам Самим Господом в ней установлений. Всем нам очень важно помнить о том, как важны для каждого из нас слова Спасителя, сказанные Святым Апостолам о Святом Крещении: "Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа… если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия" (Мф. 28, 20; Ин. 3,3). Последнее относится к любому возрасту. Поэтому относительно Святого Крещения или Святого Причастия, к примеру, востребованного больным, находящимся при смерти, — священник не имеет права в этом отказать, даже и в ночное время. Относительно крещения младенцев, в Новозаветной Святой Церкви Православной (как и в Церкви Ветхозаветной относительно обрезания), младенца положено крестить на восьмой день или позже. Но за ради, цитирую, "ежели младенец немощен и не принимает грудь матери, но к смерти зрит, не подобает ожидать шестого или восьмого дня, но крестить — немедля". Святое Крещение есть приобщение души для Царства Небесного, и мы не имеем права препятствовать детям приходить ко Христу для наследования ими Его Царства в вечности. Сам Господь сказал своим ученикам, когда они пытались удержать детей, не позволяя им подойти к Нему: "…пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное" (Мф. 19, 14). После этого Господь "возложил на них руки", тем свидетельствуя о необходимости Крещения их Духом Святым, что и везде совершается в Православной Церкви, в полном соответствии с апостольскими на то указаниями, Духом Святым руководствуемыми.
В практике Святой Церкви никогда не стоял вопрос "крестить или не крестить" в зависимости от уровня познания Истины, которая дается катехизатором. По существу-то каждый священник обязан быть катехизатором, что и имеет место на каждом приходе. Немыслимо, если люди священнику малознакомы, не выяснить, как они веруют, ходят ли в храм, элементарно объяснить им, в чем суть веры, если это необходимо, но Святое Таинство — совершить, и немедля, ибо видно, что это краткое оглашение нашло в крещаемых или восприемниках понимание важности предстоящего события. Само желание родителей младенца или взрослых, с их согласия, крестить дитя, разве не есть уже проявление их веры? И кто смеет из людей, "из них же ни един не свободен от греха", глубину веры крещаемых или восприемников измерить до конца, кроме Бога? Никто.
В наше постатеистическое время перед священником часто стоят граждане, десятилетиями напичканные атеистической пропагандой, и надо бы только радоваться, что где-то там, в фибрах их русской души, в поисках спасительного для себя выбора пути в жизни, горит еще огонек веры их древних предков. И приятно, что это желание креститься и бывших коммунистов, и заблудившихся в сектах, или даже по гордыне диавольской "воюющих" все еще с Богом, — имеет место и они тем — идут к Богу! Конечно же, их согласие на получение Дара Духа Святаго, который дает им Господь, и молитва всецерковная за них со временем обновят их для жизни духовной, ибо всем без исключения желает Господь в разум Истины прийти и Царство Небесное — наследовать. Краткое же оглашение перед Святым Таинством Крещения всегда непременно будет началом процесса дальнейшей катехизации, и да поможет им Сам Господь!
Особо ярким примером для нас является первое краткое оглашение в истине Православной веры Святого Апостола Петра в день сошествия Святаго Духа на Апостолов. Когда проповедь была завершена, крестилось "в тот день около трех тысяч. И они постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах" (Деян. 2, 37-43). Как видим, все они крестились, а потом продолжилось последующее, по существу оглашение, или полноправное пребывание в Таинствах изначально Православной Церкви. Св. Крещение воистину есть врата св. Церкви и врата Рая, Святой Церковью нам открываемые. Обратим здесь внимание и на то, что Господь никогда не ставил перед исцеляемыми Им иудеями и даже язычниками каких-либо "предварительных" условий, кроме одного — веры в Господа.
С устроением Святой Церкви на земле были и проблемы, связанные, например, с языческими, настолько глубоко укоренившимися диавольскими заблуждениями, что крестить пришедших из таковых без предварительного объяснения сути христианства и отречения от ложных богов, — было бы просто нелогично. По этому поводу здесь также уместно было бы привести слова Святого Апостола Павла в Послании к евреям: "Для вас нужно молоко, а не твердая пища… Твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла" (Евр. 5, 12-14). В решение этой проблемы, готовившиеся из язычников, и не только из них, проходили какое-то время "оглашение", проводимое священнослужителями и их помощниками для приуготовления их к Таинству Святого Крещения. В настоящее же время, кто приходит к нам креститься? Те, коих генетический фонд, продолжившийся со времен всего тысячелетия христианства на Руси, подвигает к этому, ибо это не язычники, а наши собратья, вышедшие из недр нашей общероссийской православной жизни. Как мы можем отказать в общецерковной нашей молитве за них, сподобившихся принять Святое Крещение, сознательно принявших все то, что определяет духовную жизнь их благочестивых предков? Никак не можем отказать им в этом, как и в самом Святом Крещении, дающем нам право за них молиться. Где здесь ответ на вопрос, достойна ли или недостойна русская душа Святого Крещения, как только не в Самом Духе Святом, который и маловерующего "наставит на всякую истину" (Ин. 16, 13). То, что каждый крещеный обязан посещать храм, новокрещеному надо пояснить, но гонять его, еще не крестившегося, в храм и обратно из храма во время ектении об оглашенных, имевшей место тогда еще, при оглашении язычников (что было чисто-педагогической необходимостью) — не стоит. Это будет в наши дни не столько привлечением к Святому Крещению, сколько окончательным изгнанием из храма в какую-либо секту, где таким, по их мнению, "манипуляциям", не подвергают.
Ныне последнее, естественно, не практикуется, а ектения об оглашенных в Божественной Литургии — осталась? Потому, что эта ектения всем нам, уже крещеным, напоминает о тех древних временах, когда грех идолопоклонства и заблуждений довлел над людьми настолько, что готовившиеся к Святому Крещению недостойны были своего в храме присутствия в это время. Благочестивый человек и нынешний, молясь за ектенией об оглашенных, еще глубже вздохнет о грехах своих с мыслью: буди милостив ко мне, Господи, прегрешившему, — может быть еще и более, чем жившие еще в те языческие времена. Во время Святой Евхаристии Дух Святый сходит на Святые Дары, и только просвещённые Духом Святым, то есть получившие его при Святом Крещении, могут это почувствовать, понять это великое действие Божие, к которому мы готовимся и за Всенощной, и во время Святой Проскомидии, и во время ектении оглашенных. Поэтому всякому причащающемуся в особенности необходимо молиться на всех предварительных богослужениях и обязательной Исповеди, предшествующих Святой Евхаристии, дабы "не в суд себе" принять Святые Таины Христовы.
По аналогии с вопросами по катехизации, когда некоторые священники вводят фактически запреты и ограничения по принятию Святого Крещения, вплоть до случаев смерти не дождавшихся завершения периода катехизации, там же всем верующим, стоящим в храме, предложено целоваться перед Евхаристическим каноном. Конечно, мирянам свидетельствовать любовь к ближним целованием с ними при встрече можно и до богослужения, и после, дома или даже на улице, о чем говорится в св. Евангелии. Так, у св. Ап. Павла сказано: "Приветствуйте друг друга лобзанием святым" (2 Кор. 13, 12), а также и в иных посланиях (1 Пет. 5, 14; 1 Фес.5, 26). Но не следует это путать с лобызанием священников, облеченных Благодатию священства, у Святого Престола Божия во время пения Символа Веры. Облеченные Духом Святым, они во время целования в ланиту свидетельствуют перед Богом радость и свое святое единодушие в благодарности Богу за ниспосланное им Благословение быть участниками схождения Святаго Духа на Святые Дары в предстоящий момент Святой Евхаристии. Целование, каковое имеет место между священниками у Святого Престола при произнесении особых слов, несравнимо с целованием мирского толка, и поэтому последнее в этот момент — просто неуместно. Некоторые же, за ради особой "оригинальности" богослужения в их храмах, ссылаясь на древние ошибки, пытаются их возродить у себя, но не в силу духовной озабоченности, а просто от скудности ума или от протестантского настроения. Объясню, почему. Утеряв Благодатную силу священнодействий в инославии и заменив ее показной оригинальностью, таковые "пастыри" вводят у себя не только общие "целования" в собраниях своих, но и "освящения", к примеру, любимых собачек и кошечек, и даже… однополых браков, что, как известно, предвещало гибель Содома и Гоморры (Быт. 19, 24, 25).
Не менее и тот иерей прегрешает, который язык богослужебный славянских наших братьев святых равноапостольных Кирилла и Мефодия заменяет в храмах на наш современный, на котором ежечасно и суетимся, и ругаемся. Объясняется это тем, что якобы язык славянский многим непонятен. Но, уверяю Вас, кто внимателен к своему спасению и духовному вдохновению за богослужением, нам передаваемым тем же духом молитвы, каковым веками молились по-славянски российские люди, — тому этот язык святой дорог, доходчив и понятен. Переведите "Отче наш" на русский, современный наш язык, и нецелесообразность эта сразу будет понятна. Не составит особого труда любому, даже только еще переступившему порог Святой Церкви, уяснить себе лишь некоторые малопонятные слова, как он привыкнет читать по-славянски, и в молитве преуспевать — будет. Конечно, некоторые архаизмы можно аккуратно заменить, но заниматься этим должна богословская комиссия по решению Священного Синода.
Тема изучения славянского языка в богослужебных текстах паремий праздничных, евангельских и апостольских чтений, стихир и изъяснение их еще до наступления дней св. праздника — вот тот востребованный нашими верующими материал для катехизаторского дела в любом приходе, наряду с изъяснением и Символа, и всех вопросов нашей веры.
В наше время, когда многие священники успели побывать за границей и посетить, соответственно, там православные храмы, по простоте своей, видя там некоторые отступления от нашего богослужебного устава, в восторге у себя на приходе вводят нечто "новенькое", к примеру, чтение Святого Евангелия за Божественной Литургией не на Святом Престоле, как это положено по Уставу Святой Церкви, а в Царских вратах, или на солее лицом к народу, спиной же — к св. Алтарю. Вероятно, эти священники побывали и у всякого рода иноверцев, где не только евангелие читают лицом к народу, но и все "богослужение" совершают на обыкновенном столе — лицом к народу. Собственно говоря, последние так далеко ушли из Православных обычаев, начиная с упомянутых к примеру чтений и порядка богослужений, что даже и иконостас в свои времена был ими аннулирован, а со временем и сами храмы стали использоваться для концертных программ любого жанра. Естественно, зачем тогда такому храму св. Престол, Святое Святых — Алтарь, и даже иконы? Их там уже нет, ибо "дом"-то — пуст. Думаю, первый великий отступник от православной чистоты и низверженный в своё время ересиарх Арий мог бы этому только диавольски радоваться! Повторюсь, начиная с ничтожно незначительного нарушения, казалось бы, можно дойти не только до нарушений Православного Устава, но и до значительного искажения всех догматов Святой Христовой Церкви, что уже и завершило отпадение от чистого Православия ввергших себя в тенеты прагматизма и мистицизма.
Несколько слов о чтении Святого Евангелия в храме. Каждый священник должен понимать, что Святой Престол — это Святая Святых храма, особо благодатное место, как и слова Святого Евангелия, также благодатные и более важные для души, чем для слуха тех, кто это понимает. Можно ясно не расслышать, например, всех слов евангельского текста, читаемого в храме, но все равно душу обогатить от Благодати Святого Престола, на котором оно читается (тем более, что евангельские тексты мы почти все про себя в душе имеем) — дело важное. Почему св. Евангелие благословлено во время архиерейской или иерейской службы с диаконом читать в первом случае — на кафедре, а во втором — на солее? Ответ очень прост. Когда служит архиерей, он благословляет читать св. Евангелие на своей архиерейской Кафедре, отдавая тем особую честь Господу и Его Св. Евангелию. Когда служит священник с диаконом, то диакон, по благословению священника, читает св. Евангелие на солее. Евангелие всегда читается лицом к св. Престолу, как и священник, совершающий богослужение один, без диакона, непосредственно на Св. Престоле. Согласно Уставу, диаконы не имеют права читать св. Евангелие на св. Престоле, что непозволительно по их сану.
Если и далее пояснять странные дела по известному благочинию, то дело коснется еще более яркого момента, когда самовольно допускается совершение богослужения с отверстыми Царскими Вратами всю Божественную Литургию, невзирая на то, что это великая награда Святой Церкви, и разрешена она не всем. Такой чести удостаиваются только те заслуженные протоиереи, которые безукоризненно несут свое многолетнее послушание Святой Церкви, а выделять этой наградой таковых — дело высшей Церковной Власти. Иерей, допускающий это самовольно по своей гордыне, дерзко приписывая сам себе "особые" заслуги, каковых в действительности не имеет, — воистину прегрешает перед Богом, собирая на главу свою "горящие угли": Бог ему Судия. Такого характера непослушание Святой Церкви ведет и к более тяжким недопустимым явлениям, заимствованным от неправославного исповедания: св. Агнец — Тело Христово — раздирать руками на части, вместо использования св. Копия, на ектении взывать о помощи "в бизнесе, в торговле, в покупке чегонибудь", и тому подобные вещи, отнюдь не призывающие верующих за богослужением отложить всякое мирское попечение.
Мне пишут из Енисейского благочиния. "В одном из храмов благочиния приехавшим из Енисейска священником было нам предписано причащаться "поновому", без Исповеди, и 30 человек приняли Святое Причастие… Мы совершили смертный грех — дерзнули преступить к Святому Причастию без должного приготовления и исповеди, тем нас, 30 человек, отлучили от Церкви… Нам покоя нет ни днем, ни ночью…" Вот о чем плакать надо бы горькими слезами. Люди, глубоко православные, слава Богу, понимают глубину беды. Причастивший же их — навряд ли понимает, как велик грех. Посему грех сей на прямого лже-учителя и ляжет, а не на причастившихся, но глубоко впоследствии раскаявшихся. Другой христианин жалуется: "Когда я приехал в Енисейск для Святого Причастия, священник мне отказал в Святом Причастии из-за того, что я не имею бороды. И мне непонятно, разве благодать заключается в бороде?" Что ответить? Для батюшки — да, наверное, а вы, проделав такой длинный путь из глубинки к этому батюшке, — навряд ли уже приедете к нему, чтобы причаститься. Ради Бога, простите таковаго, явно в своих "новшествах" заблудившегося, тут и сам храм-то — трещину даст. Уклоняющиеся от Устава святой Церкви Православной изначально впадают и в более страшные вещи, конечный итог чего — стремительный развал жизни в целом. Имея в виду Святое Православие, Достоевский сказал фразу — "Красота спасет мир". Я очень хорошо понимаю, почему он сказал именно так, имея в виду другое. Потому что он жил среди тех, кто подготавливал губительную революцию, и истинное содержание этих слов из той интеллигенции просто никто бы не понял. Он же хотел сказать: "Православие спасет мир", и ничто иное. Те, кто у нас не понимают этого, обычно хвалят всякие другие веры, будучи даже в священном сане православного пастыря. У одних, мол, больше порядка, банки, у других — надо учиться детей воспитывать, у иеговистов — уж не знаю, чем еще и восхищаться. Я бы посоветовал таковым вникнуть в нашу российскую историю и понять непобедимый дух нашего благословленного Богом народа. Домостроительство Царства Божия в нас есть очищение души человеческой в Таинствах св. Христовой Церкви. В Евангелии св. Церковь сравнивается с домом, построенным на прочном камне, по слову: "Камень же — Христос" (1Кор. 10, 4; Мф. 21, 42; Мр. 12,10). Этот дом — непоколебим, и даже самые страшные противостояния и бури никогда не смогут разрушить его: "…и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне" (Мф. 7, 24). Дом же иной, построенный на лукавстве века сего, а не на истинном богопознании — не устоит, как дом, по словам Спасителя, построенный на песке: "…и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое" (Мф. 7, 27). Замечательны слова на тему выбора для себя того или иного "дома на песке", ибо в наш век их множество. Господь же изначально дал нам один. И не случайны Его слова: "Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные" (Мф. 7, 15, 18). "Отойдите от Меня, делающие беззаконие" (Мф. 7, 23). В последнем слове ведь не только имеются в виду живущие во тьме греховности, но и избравшие себе добровольно "дом", эту греховность узаконивающий. Еще в Ветхом Завете было еврейское слово "авен", "означающее, собственно, ничтожность, суету, а затем ложь, обман", как пишут о том свв. отцы, добавляя при этом и греческое "аномиа" уже в новозаветном понимании того же слова "беззаконие". "Это люди, призывая имя Христа, совершая чудеса Его именем, пророчествуя и изгоняя бесов, совершали преступления против нравственного закона", и, соответственно, против Бога. "Весь мир во зле лежит" (1Ин. 5, 19). Соблазнов в нем неисчислимое количество, но если будем пребывать в нашем Доме Отчем — в святом православии, нам Богом данном для вечного спасения, то его и наследуем. В наше время постперестроечная государственная система по отношению к духовной жизни стала иной. Построено много новых храмов, открылись монастыри, повсюду есть возможность безбоязненно принять русскому человеку свое родное истинное Святое Крещение и всесторонне участвовать в жизни Святой Церкви, внимая также деяниям новосозданного Президиума Межсоборного присутствия для подготовки обсуждения различных тем на Архиерейских Соборах. При этом все постановления Архиерейских Соборов совершаются при усердной молитве Святейшего Патриарха и Епископов Святой Церкви перед заседаниями и выражением: "Изволися нам и Духа Святому" — после заседаний. Поэтому, естественно, постановления, не констатированные Собором, недействительны, и в практике Церковной жизни — не приемлемы.
В заключение хочу привести несколько слов одного современного архимандрита: "Мы должны всегда внимать своим поступкам, мыслям, мотивам своих действий, чтобы проверять, действительно ли мы живем по Евангелию, действительно ли оно является для нас жизненным руководством или же мы, сами того не замечая, следуем человеческим, там называемым здравым, а на самом деле безумным представлениям о добре и счастье. Нам необходимо стремиться к духовному блаженству, которое нам преподал Господь Иисус Христос, и стремиться жить так, как нам объяснили святые отцы и, самое главное, показали примером своей жизни. Тогда мы будем чадами, достойными своих духовных предков — русских святых". Аминь, и Богу нашему слава во веки веков!
Впервые опубликовано в газете «Православное слово Сибири», № 6-7, 2010
АЛЕКСАНДР ШИШКОВ
(1754 —; ; 1841)
Адмирал флота, писатель, литературовед, филолог, военный и государственный деятель. Окончив Морской кадетский корпус назначен преподавателем морской тактики. Перевел с французского языка книги Ш. Ромма «Морское искусство, или Главные начала и правила, научающие искусству строения, вооружения, правления и вождения кораблей». Составил «Треязычный морской словарь на Английском, Французском и Российском языках в трёх частях».
Флаг-офицером участвовал в Ревельском; ; и Выборгском (1790) сражениях. Служил командиром боевых кораблей, совмещая службу с педагогической деятельностью в Морском корпусе.
С апреля 1812 года назначен на должность государственного секретаря. Сопровождал императора Александр I в Вильно, пишет все важнейшие приказы, воззвания и манифесты. Вторично жил в Вильно в декабре того же года при отступлении французкой армии, где был пожалован орденом Александра Невского «за примерную любовь к отечеству».О том периоде Шишкова остались строки А. С. Пушкина:
Сей старец дорог нам: он блещет средь народа,
Священной памятью двенадцатого года.
Изданы книги: «Рассуждение о красноречии священного писания и о том, в чём состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка и какими средствами оный ещё более распространить, обогатить и усовершенствовать можно.» СПб., 1811; «Краткие записки адмирала Шишкова (Журнал кампании 1812 года).» — СПб. 1831; «Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова.» СПб., 1818—1839 гг.; «Записки адмирала Александра Семеновича Шишкова.» СПб., 1868.; и др.
КРАТКИЕ ЗАПИСКИ, ВЕДЕННЫЕ В БЫВШУЮ С ФРАНЦУЗАМИ
И ПОСЛЕДУЮЩИХ ГОДАХ ВОЙНУ
Я не описываю в подробности всех происходивших в сие время обстоятельств, не вхожу ни в политические, ни в военные действия, без меня известные; но только воспоминаю кратко о случившихся со мною приключениях и о тех происшествиях, которым я был очевидный свидетель. Может быть, cиe, хотя краткое и недостаточное о происшедшем воспоминание, принесет, однако, некоторое удовольствие благосклонным читателям.
Весною 1812 г. Государь призывает меня к себе и говорит: «Я читал рассуждение твое о любви к Отечеству. Имея таковые чувства, ты можешь ему быть полезен. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор. Я бы желал, чтобы ты написал о том Манифест».
* * *
Уверясь совершенно, что я по-прежнему остаюсь дома, принялся я опять за мои обыкновенные упражнения; но вдруг поутру в самый тот день, как Государю надлежало ехать, присылает он за мною. Я приезжаю, вхожу. Он говорит мне: «Я бы желал, чтобы вы поехали со мною. Может быть, для вас это и тяжело, но для Отечества нужно». «Государь! – сказал я с некоторым жаром, – силы и способности мои не от меня зависят, но в ревности и усердии служить Вашему Величеству я никому не уступлю: употребите меня как и куда угодно; я готов остальные дни мои посвятить Вам и Отечеству. Между тем, однако, – промолвил я с некоторою улыбкою, – позвольте, Государь, донести Вам о себе правду: я – морской человек, с сухопутными войсками никогда не хаживал, плавал всегда на кораблях, я даже верхом ездить не смогу и не умею. Вы будете иметь во мне худого спутника».
На это он отвечал, также усмехнувшись: «Мое дело употреблять тебя там, где в верховой езде не будет надобности». Тут подписал он указ, повелевающий мне быть при Его Особе Государственным Секретарем, и вскоре за сим отправился в путь, в Вильну, дозволив мне остаться после себя дня два или три дома для приготовления к сему походу, о котором я до самого сего времени не имел ни малейшего помысла. Из Царского Села прислал он повеление дать придворную коляску и с лошадьми, которая всегда находилась бы при мне. На третий день, простясь с женою и домашними моими, я отправился вслед за Государем. При тогдашней распутице я не мог на одних и тех же лошадях скоро ехать; для того, опасаясь долго промешкать, оставив коляску, достал простую телегу и поехал на переменных; но в том, по причине замученных на почтах лошадей, мало имел успеха. Дотащась кое-как до селенья Видзы, лошади мои так увязли в грязи, что никаким образом не могли вытащить телеги. Извозчик и бывший со мною человек побежали будить обывателей. Я в темноте остался один, и час с лишком сидел, ожидая своего освобождения. Тут принужден был ночевать, и поскольку в сем местечке находился Его Высочество Великий Князь Константин Павлович, то я на минуту явился к нему и потом спешил продолжать свой путь. Последнюю станцию от Свенциян до Вильны по бессилию лошадей должен я был почти всю идти пешком. По приезде моем Государь принял меня милостиво, изъявил сожаление Свое о беспокойном путешествии моем и приказал для житья моего отвести мне две комнаты в том доме, где сам изволил жить. В Вильне находились при нем следующие особы: Их Высочества принцы Ольденбургский и Виртембергский; главнокомандующий войсками Барклай-деТолли, генерал Бенигсен, граф Николай Петрович Румянцев, Алексей Андреевич Аракчеев, граф Виктор Павлович Кочубей; граф Николай Александрович Толстой; Александр Дмитриевич Балашов; князь Петр Михайлович Болконский, граф
Карл Васильевич Нессельроде; да иностранцы: шведский генерал Армфельд, прусский Фуль и некоторые другие. Из числа давно знакомых приятелей моих нашел я тут генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова. Довольно долгое пребывание наше в Вильне и препровождение времени в разных увеселениях привело почти в забвение мысль о враждебном против нас намерении французского императора.
В один день (15 июня), проводя вечер с приятностью, пришел я домой и, ни о чем не помышляя, лег спокойно спать, как вдруг в 2 часа пополуночи будят меня и говорят, что Государь прислал за мною. Удивясь сему необычайному зову, вскочил я с торопливостью, оделся и побежал к нему. Он был уже одет и сидел за письменным столиком в своем кабинете. При входе моем сказал: «Надобно теперь же написать приказ нашим войскам и в Петербург к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в наши пределы.» И между прочим сказал: «Я не помирюсь, покуда хоть один неприятельский воин будет оставаться на нашей земле».
Я в ту же минуту бросился домой и, как ни встревожен был сим неожидаемо полученным известием, однако сел и написал обе вышеупомянутые бумаги, принес к Государю, прочитал ему, и он тут же подписал их. Бумаги сии были следующего содержания:
«Приказ нашим армиям. Из давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского Императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши; но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей Империи, не нарушая мира; а быв только готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковне открыл первый войну.
Итак, видя eго никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы Наши противу сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.
В Вильне, Июня 13, 1812.
Александр».
«Огонь любви к отечеству. Русская цивилизация». Москва.
Институт русской цивилизации. 2011
ТАРАС ШЕВЧЕНКО
(1814–1861)
Украинский поэт, писатель, художник. С 1829 года, будучи крепостным, в качестве прислуги помещика П. В. Энгельгардта около полутора лет жил в Вильно. Обучался рисованию у преподавателя Виленского университета портретиста Яна Рустема. Поэт писал в автобиографии о выкупе из крепостных: «Сговорившись предварительно с моим помещиком, Жуковский просил Брюллова написать с него портрет, с целью разыграть его в частной лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и портрет у него был готов. Жуковский, с помощью графа Виельгорского, устроил лотерею в 2500 рублей, и этой ценой была куплена моя свобода 22 апреля 1838 года». В знак особого уважения и глубокой признательности к Жуковскому Шевченко посвятил ему одно из наиболее крупных своих произведений – поэму «Катерина».
Первый сборник стихотворений «Кобза;рь» вышел в 1840 г., в 1842 году вышли «Гайдама;ки» – самое крупное поэтическое произведение автора. В 1843 году Шевченко познакомился с дочерью малороссийского генерал-губернатора Н. Г. Репнина – Варварой, испытывавшей впоследствии, во время ссылки Шевченко, самые тёплые к нему чувства.
Часть прозы Шевченко – повести, дневники, многие письма, а также некоторые стихотворения написаны на русском языке, в связи с чем часть исследователей относит его творчество помимо украинской, также и к русской литературе.
В 2011 году в Вильнюсе установлен памятник Тарасу Шевченко.
ПРОГУЛКА С УДОВОЛЬСТВИЕМ И НЕ БЕЗ МОРАЛИ
Посвящаю Сергею Тимофеевичу Аксакову в знак глубокого уважения
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Вздумалось мне в прошлом году встретить нашу прекрасную украинскую весну где-нибудь подальше от города. Хотя и в таком городе, как садами укрытый наш златоглавый Киев, она не теряет своей прелести, но все же - город, а мне захотелось уединенного тихого уголка. Эта поэтическая мысль пришла мне в голову в начале или в половине апреля, не помню хорошенько. Помню только, что это случилось в самый развал нашей знаменитой малороссийской грязи. Можно бы и подождать немного, - весною грязь быстро сохнет. Но уж если что мне раз пришло в голову, хотя бы самое несбыточное, так хоть роди, а подавай. На этом пункте я имею большое сходство с моими неподатливыми земляками. Писатели наши и вообще люди приличные чувство это называют силою воли; а его просто можно назвать воловьим упрямством. Оно живописнее и выразительнее.
Долго я перебирал в памяти своей моих добрых приятелей, укрывшихся в тени уединения, т. е. посвятивших себя совершенному бездействию. После тщательной переборки я остановился на одном отставном гусаре, называвшем меня своим родичем, чему я совершенно не противоречил. Лежал он или, как бы выразиться иначе, прозябал он в самом живописном уединенном уголке Киевской губернии, верстах в трех от местечка Лысянки. На него-то и пал мой выбор.
На тройке добрых почтовых лошадей я с Трохимом и с чемоданом поутру рано выехал из Киева. До первой станции - Виты мы добрались без особых приключений и Виту оставили благополучно. Только как раз против самого Белокняжего поля, не доезжая каплицы, или часовни, у левой пристяжной лопнули постромки. Мы думали было на паре кое-как дотащиться до Василькова. Не тут-то было. Грязь по ступицы, и наша пара ни с места. К счастию нашему, мужик вез лозы для изгороди, мы у него, не без труда, правда, выпросили пару лозин и устроили себе кое-как постромку.
В Василькове мы закусили с Трохимом фаршированной жидовской щукой, крепко приправленной перцем, и потянулись дальше. Пошел мелкий, тихий дождик, потом крупнее и крупнее, наконец полил как из ведра; можно бы было заехать в корчму в Мытныци (село) и переждать дождь, но я как сказал себе, чтобы нигде не останавливаться до Белой Церкви, так и сделал. В Белую Церковь приехали мы уже ночью. Посоветовавшись с Трохимом, решились мы ночевать на почтовой станции и, я вам скажу, мы хорошо сделали, что так придумали умно: а иначе мне, может быть, никогда не пришлось бы писать этой "Прогулки", а вам читать ее, мои терпеливые читатели, потому что узел описываемого мною происшествия завязался именно в эту достопамятную ночь. Только не на почтовой станции, как это большею частию случается, а... но зачем забегать вперед?
Решившись ночевать на станции, я спросил у смотрителя, есть ли у них комната для проезжающих. "Есть две, - отвечал он, - только обе заняты. Какая-то барыня, должно быть, с молодою дочерью заняли обе комнаты". - "Барыня с молодою дочерью?" - подумал я. Эх, как досадно, что я не гусар или хоть просто не военный, я бы знал, как тут распорядиться: просто по праву проезжающего по казенной надобности (военные не ездят на почтовых по своей надобности) закупорил бы мать с дочерью в одну комнату, а в другой сам расположился и на досуге занялся бы обсервациею в замочную скважину. Вот вам и начало романа, чисто в гусарском вкусе. Я было, признаться, и того... да нет, не хватило духу; сказано: кому не написано на роду быть военным человеком, так тот хоть в аршин запусти усы, а все останется штафиркой.
До местечка оставалось еще с добрую версту, а до жидовского трактира, где мы предположили провести ночь, по крайней мере версты две, но делать было нечего, и мы потащилися ночью, под проливным дождем отыскивать жидовский трактир. Трохим, не совсем довольный моим решением, начал было что-то возражать, но я махнул рукою, и мы пустилися в дорогу. Через час времени мы благополучно достигли желаемой цели.
Пользуясь сим удобным случаем, я мог бы описать вам белоцерковский жидовский трактир со всеми его грязными подробностями, но фламандская живопись мне не далась, а здесь она необходима. Замечу мимоходом - во-первых, меня никто не вышел встретить, как то бывает в русских трактирах, но этому могла быть причиною темная, ненастная ночь, -- причина важная для самого храброго жидовина; во-вторых, по скользким ступеням вскарабкивался я кое-как в темный коридор и наткнулся на что-то железное, так ловко наткнулся, что чуть себе лба не раскроил. Поутру я же увидел, что это были дроги с рессорами из-под какого-то экипажа. Таково было мое вшествие в иудейскую гостеприимную обитель. В комнате уже меня встретил жид, довольно благовидной наружности, и помог мне стащить с плеч насквозь промокшую непромокаемую шинель и униженно спросил, что мне будет угодно? "Чаю и комнату", - отвечал я. Жид сказал: "Зараз" - и скрылся за дверью. В ожидании жидовского "зараз" я грелся и разминался, ходя взад и вперед по комнате. Комната была что-то вроде лавки, с шкафами около стен и стеклянным ящиком вдоль комнаты, вроде застойки. Перед ящиком я остановился и между галантерейными безделушками, как бы вы думали, что я увидел? Книгу в желтой обертке. А я только хотел было сказать Трохиму, чтобы достал книгу из чемодана, а тут она сама в руки лезет, и Трохима тревожить не нужно. Беру со стола свечу и читаю заглавие, кажется, славянскими буквами: "Украинская поэзия" - N. Падуры. Поди-ко, голубчик, сюда, я тебя давно не видал. Ящик, однако ж, был заперт. Я позвал хозяина, но вместо хозяина явился какой-то жидок с рыжей бородкой. Я просил его достать мне из ящика книгу, но он рекомендовался мне, что он фактор, а не хозяин лавки. Я велел ему позвать хозяина. Явился хозяин, тот самый благовидный жид, что помогал мне снимать непромокаемую шинель. Я просил его достать книгу. Он достал и, подавая ее мне, сказал: "Десять злотых". - "А если только прочитать, - спросил я, принимая книгу, - что будет стоить?" - "Пять злотых", -- сказал жид, побрякивая ключами. Делать нечего, я отдал пять злотых и спросил нож, чтобы разрезать дорогую книгу, но это было напрасно: книга была разрезана и даже запачкана. Кроме сальных пятен, я заметил на полях листов то прямые черты, крепко проведенные где ногтем, а где и карандашом, то знак восклицательный, то знак вопросительный, то черт знает что. "Ай, ай! - подумал я. - Да ты побывала уже в руках у нашего брата критика".
Портить карандашом или ногтем чужую книгу непростительно, но тут все-таки есть хоть какая-нибудь мысль, что я, дескать, читал такую книгу и нашел в ней это хорошо, а это дурно, хотя это подобного читателя совсем не извиняет в порче чужой собственности. Чем же извинить господ, портящих стекла на почтовых станциях своим драгоценным алмазом, выводя на стекле свой замысловатый вензель, как на каком-нибудь важном документе, четко и выразительно? Чем извинить этих господ? Для чего они это делают? Какая тут мысль? А какая-нибудь да кроется же в этих замысловатых вензелях и росчерках? Неужели только та, что такой-то и такой проезжал здесь с алмазным перстнем? Только, и ничего больше. Какое мелкое, ничтожное тщеславие! А говорят и даже пишут, будто бы знаменитый лорд Байрон изобразил где-то в Греции на скале свою прославленную фамилию. Неужели и этот крупный человек не чужд был сего мелкого, ничтожного тщеславия?
Странно, между прочим. Это мелкое тщеславие заставляет меня (да, может быть, и не одного меня) смотреть, разумеется, от нечего делать, на эти исцарапанные стекла и прочитывать давно знакомую книгу, исчерченную карандашом и ногтем. Так и теперь со мной случилось. Поэзия Падуры мне известна и переизвестна, а я заплатил за нее пять злотых, так, из одной прихоти, как говорится, чтобы себя потешить; а между тем, когда увидел каракули на полях, начал читать, как бы никогда не читанную книгу.
Над песней под названием "Запорожская песня" было весьма четко написано: "Скальковский врет". Что бы значила эта весьма нецеремонная заметка? Я прочитал песню. Песня начинается так: "Гей, козаче, в имя Бога". Какое же тут отношение к ученому автору "Истории нового коша"? Не понимаю. Ба! вспомнил. Эту самую песенку ученый исследователь запорожского житья-бытья вкладывает в уста запорожским лыцарям. Честь и слава ученому мужу! Как он глубоко изучил изображаемый им предмет. Удивительно! А может быть, он хотел просто подсмеяться над нашим братом-хохлом и больше ничего, - Бог его знает, только эта волыно-польская песня столько же похожа на песню днепровских лыцарей, сколько похож я на китайского богдыхана.
- А что же чай и комната? - спросил я, закрывая книгу. "Зараз", - сказал торчащий в углу рыжебородый жидок. И он вышел в другую комнату. Ах вы, проклятые жиды! Я уже целую книгу прочитал, а они и не думали приготовлять чаю! Через минуту жидок возвратился и снова притаился в углу. "Что же чай?" - спросил я. "Зараз закипит", - отвечал жидок. "Чего же ты тут переминаешься с ноги на ногу?" - спросил я у услужливого жидка. "Я фактор. Может быть, пан чего потребует, то я все зараз для пана доставить могу", - прибавил он, лукаво улыбаясь.
- Хорошо! - сказал я. -- Так ты говоришь, что все, чего я пожелаю?
- Достану все, - отвечает он не запинаясь.
"Какую же мне задать ему задачу, так что-нибудь вроде пана Твардовского?" - спросил я сам себя и, подумавши, сказал ему:
- Ты знаешь английский портер под названием "Браунстут Берклей Перкенс и компания"?
- Знаю, - отвечал жидок.
- Достань мне одну бутылку, - сказал я самодовольно.
- Зараз, - сказал жидок и исчез за дверью.
"Ну, - подумал я, - пускай поищет. Теперь этого вражеского продукта и в самой столице не достанешь, не только в Белой Церкви". - Не успел я так подумать, как является мой жидок с бутылкой настоящего "Браунстута". Я посмотрел ярлык на бутылке и только плечами двинул, но виду не показал, что это меня чрезвычайно удивило. Жидок поставил бутылку на стол и как ни в чем не бывало стал себе по-прежнему в углу и только пот с лица утирает полою своего засаленного пальто.
Чудотворцы же эти проклятые факторы!
- Скажи ты мне истину, - сказал я, обращаясь к фактору, - каким родом очутился английский портер в вашей Белой Церкви?
- Через наш город, - отвечал жидок, - возят из Севастополя пленных аглицких лордов, - так мы и держим для их портер.
- Дело, - сказал я, - значит, ящик просто отпирался.
- Не прикажете ли еще чего-нибудь достать вам на ночь? - спросил фактор.
- Подожди, братец, подумаю, - сказал я. "Какой бы ему еще крючок загнуть, да такой, чтобы проклятый жид зубами не разогнул?" - подумал я и, подумавши хорошенько, вот какой загнул я ему крючок, истинно во вкусе Твардовского.
- Вот что, любезный чудотворец, - сказал я, обращаясь к мизерному Меркурию. - Если уж ты достал мне портеру... Постой, у вас есть в городе книжная лавка?
- Книжной лавки нет в городе, -- отвечал он.
- Хорошо, - так достань же мне новую, не разрезанную книгу, и тогда я поверю, что ты все можешь достать.
- Зараз, - сказал невозмутимо рыжий Меркурий, поворотился и вышел.
II
- Эй, хозяин! Что же чаю? - сказал я громче обыкновенного, обращаясь к растворенной двери.
- Зараз, -- откликнулся из третьей комнаты жидовский женский голос.
- А чтобы вам своего мессии ждать и не дождать так, как я не дождусь вашего чаю! - Не успел я проговорить эту гневную фразу, как в дверях показалась кудрявая черноволосая прехорошенькая жидовочка, но такая грязная, что смотреть было невозможно.
- Где же чай? - спросил я у запачканной Гебы.
- У нас чаю нет, а не угодно ли...
- Как нет? Где хозяин? -- прервал я запачканную Гебу.
- Хозяин пошли спать, -- отвечала она робко.
- Если чаю нет, так что же у вас есть? -- спросил я ее с досадой.
- Фаршированная щука и...
- И больше ничего, - прервал я ее. А меня прервал вошедший в комнату фактор с двумя новенькими книгами в руках. Я изумился, но сейчас же пришел в себя и велел подать щуку и потом уже обратился к фактору, равнодушно взял у него книги. Смотрю, - книги действительно новые, не разрезанные. Я хотя и привык, как человек благовоспитанный, скрывать внутренние движения, но тут не утерпел, ахнул и назвал жидка настоящим слугою пана Твардовского. Жидок улыбнулся, а я на обертке прочитал: «Морской сборник" 1855 года». Я еще раз удивился и, обратясь к фактору, сказал: "Скажи же ты мне ради самого Мойсея, какою ты силою творишь подобные чудеса? И расскажи, как и от кого достал ты эти книги?"
- О!. Эти книги дорого стоят, если рассказать вам их историю, - сказал жидок и провел по голове пальцами, как бы поправляя ермолку.
- Сослужи же мне последнюю службу, - сказал я ласково своему рыжему Меркурию, - расскажи ты мне историю этих дорогих книг. - Жидок замялся и почесал за ухом. Я посулил ему злотый на пиво, это его ободрило, он вежливо попросил позволения сесть и, почесавши еще раз за ухом, рассказал мне такую драму, что если бы не его жидовская декламация, то я непременно бы расплакался. Содержание драмы очень просто и так обыкновенно, что поневоле делается грустно. Происшествие такого рода.
Из Севастополя в Смоленскую губернию ехал какой-то флотский офицер, Бог его знает, раненый ли, или просто больной, с двумя малютками детьми и с женой. Дело было зимой или в конце зимы; дорога так его, бедного, измучила, что он принужден был остановиться в Белой Церкви на несколько дней - отдохнуть. Болезнь усилилась и положила его в постель. Что им оставалось делать? Сидеть в жидовской грязной и дорогой хате и дожидать какого-нибудь конца. Началась распутица, все вздорожало. Своих денег не было, расходовались прогоны. И прогоны израсходовались, а больной не вставал. Какой-то проезжий медик навестил его и только покачал головой, и ничего больше. Рецепт не для чего было писать, потому что в местечке какая аптека? На другой день после визита медика больной умер, оставил свою вдову и детей, что называется, без копейки. Что оставалось ей, бедной, делать в таком горьком положении? Она написала письмо родственникам мужа в Смоленскую губернию, а в ожидании ответа начала продавать за бесценок мужнин гардероб и иные бедные крохи, чтобы удовлетворить самую крайнюю необходимость. Услужливый за деньги жид, если узнает, что у вас наличных - и в виду не имеется, то он вам и воды не даст напиться, а о хлебе и говорить нечего. А впрочем, русский человек сделает то же, с тою только разницею, что побожится и перекрестится, что у него все было и все вышло; а денежному гостю подаст все, что бы тот ни просил, и принесет все требуемое перед вашим же носом. При слове "деньги" редкий из нас - не жид. Бедная вдова продавала все, даже необходимое, если оно имело хотя какую-нибудь цену в глазах покупателя жида. Книги, которые мне принес всеведущий фактор, были взяты у нее и, вероятно, за бесценок. В хозяйстве вдовы они были только лишнею тяжестью, да и покойник, как видно, не высоко ценил печатную мудрость: он книги даже не разрезал. Ну, да как бы то ни было, только я был изумлен и обрадован таким беспримерным явлением.
- Что же ты заплатил за книги? - спросил я фактора, разрезывая первый номер.
- Два карбованца - меньше не отдает, - отвечал он запинаясь. "Врешь, сребролюбец Иуда", - подумал я, а уличить его нечем.
- Хорошо, - говорю я ему, - деньги я отошлю с моим мальчиком завтра, ты только покажешь ему квартиру.
- Я уже деньги заплатил, она в долг не поверила, - сказал он, обтирая рукой свою грязную шляпу.
- Жаль, я больше полтинника тебе не дам за книги.
- Зачем же вы испортили книгу? - сказал он почти дерзко.
- Чем же я ее испортил? - спросил я.
- Всю ножом изрезали, теперь она не возьмет книги назад. За мое жито мене и быто, - проговорил он едва внятно и замолчал.
- Утро вечера мудренее, - сказал я ему. - Ложись спать, а завтра рассчитаемся. - Он поклонился и вышел.
По уходе фактора я разбудил Трохима, который спал себе сном невинности около чемодана во всем своем промокшем облачении. Велел я ему полуразоблачиться и, войдя в другую комнату, сказал довольно громко, почти крикнул: "А что же щука?"
- Зараз, - послышался прежний женский голос, и через минуту явилась та же самая курчавая запачканная жидовочка.
- Что щука? -- повторил я.
- Уже готова, только на стол поставить, - проговорила жидовочка.
- Ставь же ее на стол скорее, да не забудь и водку поставить. - Жидовочка ушла и вскоре опять явилась со щукою и с осьмиугольным штофом с какой-то буро-красноватой водкой.
Я принялся за щуку и, несмотря что она крепко была приправлена перцем и гвоздикой, с таким аппетитом убирал ее, что если бы Трохим провозился с своим разоблачением еще хоть минуту, то застал бы одну голову да хвост; но он поторопился и захватил еще порядочную долю щуки. После щуки спросил я у запачканной Гебы, нет ли еще чего-нибудь заглушить перец и гвоздику. Она отвечала, что ничего они больше сегодня не варили. Я велел подать графин воды, стакан и расположился на скрипучей, вроде дивана, деревянной скамейке, а Трохим, окончивши щуку, помолился Богу и тоже расположился на каком-то войлоке у печки, на полу. Тишина водворилась в жидовской обители. Снявши со свечи, я начал перелистывать "Морской сборник"…
ФЕДОР ШАЛЯПИН
(1873 — 1938)
Русский оперный и камерный певец, в разное время солист Большого и Мариинского театров, а также театра Метрополитен Опера (США). Оказал большое влияние на мировое оперное искусство. Занимался в разное время живописью, графикой, скульптурой и снимался в кино, нписал мемуары.
Впервые приехал в Вильнюс в 1895 году не известным певцом Санкт-Петербургского Мариинского театра. Вторично посетил Вильнюс через 15 лет в 1910 году уже снискавший мировую славу. Гастрольные выступления проходили в Летнем театре Ботанического сада (ныне парк Сярейкишкю).
В 1934 году выступления прошли на сценах Каунаса, Клайпеды и Шяуляй. Тогда же Президент Литвы Антанас Сметона наградил Ф. И. Шаляпина орденом Великого князя Гядиминаса I степени и званием Почётного гражданина Литвы.
Последнее выступление в Вильне состоялось в Городском зале (ныне Национальная филармония) в мае 1937 года.
МАСКА И ДУША
43
В отличие от Москвы, где жизни давали тон культурное купечество и интеллигенция, тон Петербургу давал, конечно, двор, а затем аристократия и крупная бюрократия. Как и в Москве, я с "обществом" сталкивался мало, но положение видного певца императорской сцены время от времени ставило меня в необходимость принимать приглашения на вечера и рауты большого света.
Высокие "антрепренеры" императорских театров, в общем, очень мало уделяли им личного внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ее отношение к столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вероятно, у помещика к своему деревенскому театру, построенному для забавы с участием в нем крепостных людей. Едва ли интересовался театром император Александр I. Его внимание было слишком поглощено театром военных действий, на котором выступал величайший из актеров своего времени -- Наполеон...
Из российских императоров ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих талантливейших верноподданных. От этих государевых посещений кулис остался очень курьезный анекдот.
Николай I, находясь во время антракта на сцене и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них, Каратыгину:
- Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится.
Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал:
- Да, ваше величество, могу действительно играть и нищих, и царей.
- А вот меня ты, пожалуй, и не сыграл бы, - шутливо заметил Николай.
- А позвольте, ваше величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас.
; ; ; Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался - как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно:
- Ну, попробуй.
Каратыгин немедленно стал в позу, наиболее характерную для Николая 1, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес:
- Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.
Государь рассмеялся.
- Гм... Гм... Недурно играешь.
Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.
Александр II посещал театры очень редко, по торжественным случаям. Был к ним равнодушен. Александр III любил ходить в оперу и особенно любил "Мефистофеля" Бойто. Ему нравилось, как в прологе в небесах у Саваофа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбонов нравилась, потому что сам, кажется, был пристрастен к тромбонам, играя на них.
Последний император, Николай II, любил театр преимущественно за замечательные балеты Чайковского, но ходил и в оперу, и в драму. Мне случалось видеть его в ложе добродушно смеющимся от игры Варламова или Давыдова.
Николай II, разумеется, не снисходил до того, чтобы прийти на подмостки сцены к актерам, как Николай I, но зато иногда в антрактах приглашал артистов к себе в ложу. Приходилось и мне быть званным в императорскую ложу. Приходил директор театра и говорил:
- Шаляпин, пойдемте со мною. Вас желает видеть государь.
Представлялся я государю в гриме - царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.
Царь говорил комплименты.
- Вы хорошо пели.
Но мне всегда казалось, что я был приглашаем больше из любопытства посмотреть вблизи, как я загримирован, как у меня наклеен нос, как приклеена борода. Я это думал потому, что в ложе всегда бывали дамы, великие княгини и фрейлины. И когда я входил в ложу, они как-то облепляли меня взглядами. Их глаза буквально ощупывали мой нос, бороду.
Очень мило, немного капризно спрашивали:
- Как это вы устроили нос? Пластырь?
Иногда царь приглашал меня петь к себе, вернее, во дворец какого-нибудь великого князя, куда вечером после обеда приезжал запросто в тужурке. Обыкновенно это происходило так. Прискачет гонец от великого князя и скажет:
- Меня прислал к вам великий князь такой-то и поручил сказать, что сегодняшний вечер в его дворце будет государь, который изъявил желание послушать ваше пение.
Одетый во фрак, я вечером ехал во дворец. В таких случаях во дворец приглашались и другие артисты. Пел иногда русский хор Т. И. Филиппова, синодальные певчие, митрополичий хор.
Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась в другую комнату, вероятно, выпить шампанского. Через некоторое время великий князь Сергей Михайлович на маленьком серебряном подносе вынес мне шампанское в чудесном стакане венецианского изделия. Остановился передо мной во весь свой большой рост и сказал, держа в руках поднос:
- Шаляпин, мне государь поручил предложить вам стакан шампанского в благодарность за ваше пение, чтобы вы выпили за здоровье его величества.
Я взял стакан, молча выпил содержимое и, чтобы сгладить немного показавшуюся мне неловкость, посмотрел на великого князя, посмотрел на поднос, с которым он стоял в ожидании стакана, и сказал:
- Прошу ваше высочество, передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой.
Конечно, князю ничего не осталось, как улыбнуться и отнести поднос пустым.
Спустя некоторое время я как-то снова был позван в ложу государя. Одна из великих княгинь, находившаяся в ложе, показывая мне лопнувшие от аплодисментов перчатки, промолвила:
- Видите, до чего вы меня доводите. Вообще вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов.
Я "опер на грудь" голос и ответил:
- Ваше высочество, дюжина эта очень легко восстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одиннадцать...
Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумия моего не оценила. Стакан оставался у меня горевать в одиночестве. Где он горюет теперь?..
При дворе не было, вероятно, большого размаха в веселье и забавах. Поэтому время от времени придумывалось какое-нибудь экстравагантное развлечение внешнего порядка -- костюмированный бал и устройство при этом бале спектакля, но не в больших театрах, а в придворном маленьком театре "Эрмитаж". Отсюда эти царские спектакли получили название эрмитажных.
В приглашениях, которые рассылались наиболее родовитым дворянам, указывалось, в костюмах какой эпохи надлежит явиться приглашенным. Почти всегда это были костюмы русского XVI или XVII века. Забавно было видеть русских аристократов, разговаривавших с легким иностранным акцентом, в чрезвычайно богато, но безвкусно сделанных боярских костюмах XVII столетия. Выглядели они в них уродливо, и, по совести говоря, делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более что в ней отсутствовал смех. Серьезно и значительно сидел посредине зала государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века, изображали сцену из "Бориса Годунова".
Серьезно я распоряжался с князем Шуйским: брал его за шиворот даренной ему мною же, Годуновым, шубы и ставил его на колени. Бояре из зала шибко аплодировали... В антракте после сцены, когда я вышел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:
- Сцена с Шуйским проявлена вами очень сильно и характерно.
На что я весьма глухо ответил:
- Старался, ваше высочество, обратить внимание кого следует, как надо разговаривать иногда с боярами...
Великий князь не ожидал такого ответа. Он посмотрел на меня расширенными глазами -- вероятно, ему в первую минуту почудился в моих словах мотив рабочей "Дубинушки", но сейчас же понял, что я имею в виду дубину Петра Великого, и громко рассмеялся.
Если б то, что я разумел моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вероятно, посвящена описанию моей жизни под большевиками.
* * *
69
Демьян Бедный считается официальным поэтом социалистической России. Кто-то выдумал анекдот, что когда Петроград был переименован в Ленинград, т. е. когда именем Ленина окрестили творение Петра Великого, Демьян Бедный потребовал переименования произведений великого русского поэта Пушкина в произведения Демьяна Бедного. Остроумный анекдот правильно рисует роль Демьяна при большевистском "дворе". Если бы творения Пушкина переименовывали, то, конечно, только в пользу этого первейшего любимца Кремля. Но анекдот едва ли правильно отражает поэтическое самочувствие Бедного. Помню, как однажды Бедный читал у себя какое-то свое новое стихотворение. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно из стихотворений Пушкина. Кончив чтение, Бедный своим развеселым смехотворным голосом добавил:
- Как хотите, господа, а это не хуже Пушкина.
Из этого замечания видно, правда, что Пушкин для Бедного образец значительный, но когда поэт сам умеет писать не хуже Пушкина, зачем же ему присваивать пушкинские произведения?..
Бедный - псевдоним Демьяна. Псевдоним, должен я сказать, нисколько ему не идущий ни в каком смысле. Бедного в Демьяне очень мало, и прежде всего в его вкусах и нраве. Он любит посидеть с приятелями за столом, хорошо покушать, выпить вина - не осуждаю, я сам таков, - и поэтому носит на костях своих достаточное количество твердой плоти. В критические зимние дни он разухабисто бросает в свой камин первосортные березовые дрова. А когда я, живущий дома в шести градусах тепла, не без зависти ему говорю, чего это ты так расточаешь драгоценный материал, у тебя и без того жарко, мой милый поэт отвечал:
- Люблю, весело пылает.
Бедный искренне считает себя стопроцентным коммунистом. Но по натуре это один из тех русских, несколько "бекреневых" людей, который в самую серьезную и решительную минуту какого-нибудь огромной важности дела мальчишески будет придумывать способ, как достать ключи от кремлевского погреба с вином у злой, сухой коммунистической бабы-яги Стасовой...
Этот несомненно даровитый в своем жанре писатель был мне симпатичен. Я имею много оснований быть ему признательным. Не раз пригодилась мне его протекция, и не раз меня трогала его предупредительность.
Квартира Бедного в Кремле являлась для правящих верхов чем-то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то с кем-нибудь встретиться.
Приезжая в Москву, я часто заглядывал к Бедному, и это было единственное место, где я сталкивался с советскими вельможами не в качестве просителя. Эти люди, должен я сказать, относились ко мне весьма любезно и внимательно. Я уже как-то упоминал, что у Бедного я встретил в первый раз Ленина (не считая не замеченной мною встречи с ним у Горького в 1905 году). У Бедного же я встретился с преемником Ленина, Сталиным. В политические беседы гостей моего приятеля я не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры я мало понимал, и они меня не интересовали. Но впечатление от людей я все-таки получал.
Когда я впервые увидел Сталина, я не подозревал, конечно, что это - будущий правитель России, "обожаемый" своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало очень веско - может быть, потому, что это было коротко.
- Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже го-ворэно много раз...
Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет Храм Христа Спасителя, почту или телеграф -- что угодно. В жесте, движениях, звуке, глазах -- это в нем было. Не то что злодей -- такой он родился.
Вождей армии я встретил не в квартире Д. Бедного, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мне сказал, что было бы хорошо запросто съездить к Буденному, в его поезд, стоящий под Москвой на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Он мне при этом намекнул, что поездка может доставить мне лишний пуд муки, что в то время было огромной вещью. Любопытно мне было познакомиться с человеком, о котором так много говорили тогда, а тут еще пуд муки!
В Буденном, знаменитом кавалерийском генерале, приковали мое внимание сосредоточенные этакие усы, как будто вылитые, скованные из железа, и совсем простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это как раз тот самый российский вояка, которого не устрашает ничто и никто, который если и думает о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
Ярким контрастом Буденному служил присутствовавший в вагоне Клим Ворошилов, главнокомандующий армией: добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый. Если он бывший рабочий, то это был рабочий незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня в его пользу подкупило крепкое, сердечное пожатие руки при встрече и затем приятное напоминание, что до революции он приходил ко мне по поручению рабочих просить моего участия в концерте в пользу их больничных касс. Заявив себя моим поклонником, Ворошилов с улыбкой признался, что он также выпрашивал у меня контрамарки.
Я знал, что у Буденного я встречу еще одного военачальника, Фрунзе, про которого мне рассказывали, что при царском режиме он во время одной рабочей забастовки, где-то в Харькове, с колена расстреливал полицейских. Этим Фрунзе был в партии знаменит. Полемизируя с ним однажды по какому-то военному вопросу, Троцкий на партийном съезде иронически заметил, что "военный опыт тов. Фрунзе исчерпывается тем, что он застрелил одного полицейского пристава"... Я думал, что встречу человека с низким лбом, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и с узко поставленными глазами. Так рисовался мне человек, с колена стреляющий в городовых. А встретил я в лице Фрунзе человека с мягкой русой бородкой и весьма романтическим лицом, горячо вступающего в спор, но в корне очень добродушного.
Такова была "головка" армии, которую я нашел в поезде Буденного.
Вагон II класса, превращенный в комнату, был прост, как жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, "собрана" водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять-таки как за столом какого-нибудь фельдфебеля. Какая-то женщина, одетая по-деревенски, кажется, это была супруга Буденного, приносила на стол что-то такое: может быть, селедку с картошкой, а может быть, курицу жареную -- не помню, так это было все равно, И простой наш фельдфебельский пир начался. Пили водку, закусывали и пели песни - все вместе. Меня просили запевать, а затем и спеть. Была спета мною "Дубинушка", которой подпевала вся "русская армия". Затем я пел старые русские песни: "Лучинушку", "Как по ельничку да по березничку", "Снеги белые пушистые". Меня слушали, но особенных переживаний я не заметил. Это было не так, как когда-то, в ранней молодости моей, в Баку. Я пел эти самые песни в подвальном трактире, и слушали меня тогда какие-то беглые каторжники - те подпевали и плакали...
Особенных разговоров при мне военачальники не вели. Помню только, что один из них сказал о том, что под Ростовом стояла замерзшая коница. Красная или белая, я не знал, но помню, что мне было эпически страшно представить себе ее перед глазами: плечо к плечу окаменелые солдаты на конях... Какая-то северо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назад, в Саконтянский лес, к деревянному кресту неизвестного солдата с ухарски надетой на него пустой шапкой...
Вспомнилась солдатская книжка в крови и короткая в ней запись:
"За отлично-усердную службу"...
Те же, те же русские солдаты! Под Варшавой против немцев и под Ростовом против русских -- те же...
А на другой день я получил некоторое количество муки и сахару. "Подарок от донского казака".
Такова жизнь...
ЕВГЕНИЙ ШВЕДЕР
(1879–1946)
Писатель, переводчик, журналист, литературный критик. По окончании Псковского реального училища (1898) служил в Вильно помощником делопроизводителя коммерческого стола в Управлении Северо-Западных железных дорог, затем делопроизводителем стола претензий в Управлении Полесских железных дорог.
Сотрудничал c виленскими газетами, помещая статьи, очерки, рассказы и сказки. Печатался в изданиях: «Отклики Кавказа», «Костромская жизнь», «Тульская молва», «Саратовская копеечка»,
«Симбирянине», в журналах для детей: «Всходы», «Задушевное слово», «Зорька», «Юная Россия» и других. Рассказы и сказки иллюстрировал собственными рисунками. Пользовался криптонимом Е. Ш. и псевдонимами Е. Псковский, С. Левкоев, Сергей Левкоев, Свой. Был составителем и редактором сборника стихов и рассказов «Лепестки» (Вильно, 1910), «Русская лирика» (Киев, 1910). Под руководством Шведера действовал литературный кружок в Вильно. Под его редакцией вышла книга стихов Лидии Тацыной «Искорки» (Вильно, 1906; 1907). Сборник Николая Язенко «Лепестки. Проза и стихи» (Вильно, 1907) издан с его предисловием. Переводил с польского сатирические очерки и басни
Яна Леманского.
ЧАСЫ
I
На моём письменном столе среди книг и рукописей мелодично тикают старинные плоские серебряные часики.
Иногда в минуты отдыха взгляд мой останавливается на них, и мне невольно вспоминается страничка из далёкого, милого, невозвратимо минувшего детства.
Я был во втором классе гимназии, когда мне на Рождество подарили часы. Это был неожиданный сюрприз! Часы, настоящие серебряные часы, на тоненькой блестящей цепочке, с хорошеньким ключиком, которые можно было заводить раз в день и которые показывали минуты и секунды!
Восторгу моему не было пределов: я поминутно вытаскивал часы из кармана, протирал стекло, сверял их с большими столовыми часами и страшно боялся уронить или раздавить хрупкую вещицу.
Под конец рождественских каникул мне хотелось скорее очутиться в классе, чтобы щегольнуть своим подарком. Часы были тогда сравнительно дороги, считались роскошью, и в нашем классе, кроме меня, не было ни одного обладателя подобной драгоценности.
В классе мои часы служили долго предметом внимания: их рассматривали, оценивали, открывали и закрывали наружную крышку, и мне немало стоило трудов отклонить предложение открыть и внутреннюю крышку, чтобы рассмотреть механизм. На уроках то и дело раздавался шёпот: «Власов, сколько осталось до звонка?» И я с особым удовольствием удовлетворял любопытство, сообщая не только число оставшихся минут, но и секунд.
II
Учился я недурно и мог бы считаться в разряде лучших учеников, если бы не злополучные тройки и даже двойки из арифметики. Арифметика мне не давалась, и каждый раз, когда меня вызывали к доске, я испытывал жуткий трепет. Пётр Лукич, учитель математики, требовал основательных знаний: свой предмет он любил, объяснял ясно, толково, повторял по несколько раз, и Боже сохрани, если ловил кого-нибудь во время объяснения «считающим ворон».
— Ты что же, голубчик, ворон считаешь, а ну-ка, повтори, что я объяснял.
«Голубчик» в большинстве случаев оказывался застигнутым врасплох, путался, сбивался, и тогда в журнале против его фамилии появлялась крупная, жирная единица «за внимание». Единицы эти Пётр Лукич помнил обыкновенно долго.
— Ну-ка, голубчик, поди-ка к доске, у тебя тут какая-то заметочка была, — вызывал он обыкновенно «попавшегося» и спрашивал особенно строго. — Вот, вот, когда я объясняю, ворон считаешь, а теперь сказки рассказываешь, — приговаривал Пётр Лукич при каждом неудачном ответе.
Даже хорошими ответами он удовлетворялся редко и начинал экзаменовать самым серьёзным образом: «Не верю, братец, может быть, ты и знаешь, а всё-таки реши-ка вот эту задачку...» И только тогда, когда все без исключения ответы были хороши, вычёркивалась злополучная единица. Иначе никакие просьбы и слёзы не помогали: Пётр Лукич был неумолим.
Вот на уроке-то Петра Лукича и произошёл этот случай. Была, помню, суббота. Урок арифметики проходил последним, и потому окончания его ждали с особенным нетерпением. Погода стояла чудная, ясная, солнечная, и всем хотелось поскорее вырваться из душного класса, забежать на минутку домой и мчаться скорее на каток, где бывало так шумно и весело. А солнышко, словно поддразниваясь, весело заглядывало в окно золотистыми пятнами, отсвечивая на большой карте Европы, на изразцах печки и на серебряной ризе иконы. До арифметики ли тут! А Пётр Лукич, как назло, тщательно вытерев доску, принялся за объяснение. Время, казалось, тянулось нестерпимо медленно. За спиной то и дело слышался шёпот: «Сколько до звонка?» И я, чтобы не вынимать постоянно часов, положил их перед собою и, заслонив учебником, внимательно следил за медленным передвижением минутной стрелки. Пятнадцать, четырнадцать минут до звонка... двенадцать... теперь скоро...
— Власов, — послышался вдруг оклик Петра Лукича. — А ну-ка, повтори, голубчик, что я говорил.
Это была прескверная минута...
Что объяснял Пётр Лукич, я, поглощённый наблюдением за движением часовой стрелки, положительно не мог сказать и стоял смущённый, растерянный и беспомощный.
— Не знаешь? А чем это ты занимаешься? — поинтересовался Пётр Лукич и медленно направился к моей скамейке.
Злополучные часы остались лежать на столе и, как ни в чём не бывало, хлопотливо тикали.
— Эге, вот оно в чём дело... Ну-ка, дай мне эту штучку, чтобы она тебя не развлекала, — и Пётр Лукич, захватив часы, сунул их в карман. — Значит, не знаешь, о чём я объяснял, — повторил он, возвращаясь к кафедре, и, обмакнув перо, хладнокровно вывел единицу. — Ну, садись, не будем тебя беспокоить...
III
Трудно сказать, что я испытывал в тот день. Я готов был со всем примириться — и с единицей, и с самым суровым наказанием, но только не с потерею часов. Это казалось мне невозможным.
Давно уже затихли голоса расходившихся домой товарищей, а я всё еще стоял у дверей учительской и, заливаясь горючими слезами, ожидал появления Петра Лукича.
— Пётр Лукич, — умолял я, — отдайте часы, я никогда не буду, никогда...
Пётр Лукич, не обращая на меня внимания, поднимался по лестнице.
— Пётр Лукич... часы... — захлёбывался я от слёз.
— Не хнычь, голубчик, — обернулся наконец Пётр Лукич, — часы твои будут целы и получишь ты их обратно, когда придёт время...
Медленно поплёлся я домой, перебирая в уме все способы, которыми можно было получить мои часы. И самым возможным являлся только один: ответить хорошо по арифметике и заслужить похвалу Петра Лукича, забвение злополучной единицы, а вместе с этим и получить обратно часы.
IV
С этого дня я особенно усиленно приналёг на арифметику. Желание как можно скорее вернуть часы подбодряло меня, и я целыми вечерами просиживал за решением задач и «подзубриванием» правил. Правда, единица была отмечена в моём дневнике, и за неё я понёс должное наказание, но перенёс я его довольно мужественно, и если боялся, то только одного, чтобы не было замечено отсутствие часов.
Каток, чтение и даже любимое рисование — всё это было на время заброшено: близились четвертные отметки, Пётр Лукич не сегодня-завтра мог меня вызвать, а я порядком-таки сомневался ещё в твёрдости моих познаний. Дома только дивились, глядя на моё прилежание и, конечно, не догадывались об истинной причине, заставлявшей меня проводить время за скучными учебниками. Я даже похудел и осунулся за это время, но всё-таки стойко шёл к намеченной цели.
V
«Инвалидную гвардию», малоуспешных двоечников и единичников Пётр Лукич вызывал обыкновенно перед концом четверти.
«Вы, голубчики, подтянитесь, поприналягте-ка лучше на дело, а вызвать я ещё успею», — приговаривал он, поглядывая на задние скамьи, где обычно ютились «инвалиды».
Та же участь постигла теперь и меня: Пётр Лукич, казалось, забыл о моём существовании, и вызвал только в последний перед четвертными отметками урок.
— Ну-ка, голубчик, посмотрим, что ты знаешь — тут у тебя что-то неладное отмечено...
Как ни трусил я и как ни волновался, однако отвечал не только удовлетворительно, но даже хорошо.
Решил одну, другую задачку. Бойко ответил на все вопросы.
— Так, так, — ободрял Пётр Лукич, — хорошо, хорошо, — и по его лицу видно было, что мои ответы доставляли ему удовольствие.
— Садись! — отпустил наконец он меня.
— Четыре, — шепнул мне сидевший на первой скамейке Петров, — и единицу вычеркнул...
VI
Как только прозвучал звонок, я, опережая Петра Лукича, стрелой вылетел из класса и, спустившись вниз, стал поджидать у дверей учительской.
— Пётр Лукич, — взмолился я, когда он поравнялся со мною, — отдайте часы...
Пётр Лукич взглянул на меня и улыбнулся:
— Опять ротозейничать будешь?
— Нет, нет, никогда больше не буду...
— Ну ладно, так и быть, и то ради того только, что сегодня хорошо отвечал. Только смотри, если ещё раз... — и Пётр Лукич многозначительно погрозил пальцем.
В этот день я чувствовал себя счастливейшим человеком.
В боковом кармане у меня тикали вернувшиеся из плена часики, в журнале стояла вполне заслуженная четвёрка. Это ли не счастье? Мне кажется, что с этого дня я даже как-то особенно полюбил арифметику, и она уже перестала казаться мне трудной, недоступной наукой.
Протоиерей ГЕРАСИМ ШОРЕЦ
(1886 — 1966)
Протоиерей, миссионер. Родился в деревне Ижа Виленской губернии. Во время Первой Мировой войны эвакуировался в Сибирь. В 1913 году окончил богословские классы Тобольской Духовной семинарии. В этом же году был рукоположен во священника в Омской епархии епископом Омским и Павлодарским Андроником (Никольским), впоследствии священномучеником. В 1915 году был принят в Тобольскую епархию, где служил противосектантским миссионером Тюкалинского уезда Тобольской губернии.
В 1924 году о. Герасим вернулся в Литву. В 1925 году владыка Елевферий (Богоявленский) назначил его настоятелем Воскресенской церкви в Паневежисе, в которой он прослужил до 1943 года. С 1943 по 1944 год служил в Каунасском кафедральном соборе. Был сотрудником Внутренней Православной миссии в Литве. Во время служения во Внутренней Литовской Миссии отвечал за издательскую работу.
В 1945 году, митрополитом Серафимом (Лядэ), был принят в клир Германской епархии. Основал и стал первым настоятелем церкви Рождества Христова в Ганновере (Германия), затем служил до 1948 года Свято-Николаевской церкви Мюнхена.; ; В Германии его труды издавал Миссионерский Комитет Германской епархии. В 1955 году переехал в США.
Предположительно работа «Всеобщая Церковная история» написана в литовский период; ; жизни. Подтверждением может служить заключительное обращение автора к литовскому православному читателю: «Изучая историю христианской Церкви, мы видим, какой великой и могущественной силой является Православная Церковь в жизни всего человечества и в частности в жизни нашего народа в Литве. Невольно мы чувствуем благодарность к Богу за то, что являемся членами этой Церкви и должны еще более любить ее, учиться следовать и подражать святым, просиявшим в ней и не покладая рук, работать для ее блага и процветания».
ЕСТЬ ЛИ БОГ?
1 Есть ли Бог?
В наше время нередко приходится слышать: Бога нет, Его выдумали отцы духовные, чтобы обирать бедный и темный народ.
Так ли это? До такой ли степени темен и глуп наш народ, что его можно так надуть и одурачить? И так ли уж умны отцы духовные, чтобы в течение тысячелетий могли обманывать народ? Утверждать это значит глубоко презирать этот самый народ и иметь преувеличенное представление об умственных способностях духовенства и своих собственных.
Но обратимся лучше к истории. Она нам ясно и определенно говорит, что люди во все времена веровали в Бога и возносили Ему молитвы.
Вот что говорит древний историк Плутарх, живший за полтора века до Рождества Христова: Обойди все страны, ты можешь найти города без стен, без письменности, без правителей, без дворцов, без богатств, без монет, но никто не видал еще города, лишенного храмов и богов, города, в котором не воссылались бы молитвы, не клялись бы именем божества.
Другой древний писатель Цицерон свидетельствует: Нет племени столь дикого, нет человека, настолько потерявшего сознание о нравственных обязанностях, душу которого не освящала бы мысль о богах. И это памятование о богах произошло не от предварительного уговора и соглашения людей, утвердилось не в силу государственных постановлений или законов, нет, это единомыслие всех народов должно быть почитаемо законом природы.
В самом деле, какой бы народ мы ни взяли, у каждого мы находим веру в богов и желание заслужить их милость и благоволение. Обратимся ли мы к китайцам, индусам, египтянам, ассиро-вавилонянам, грекам, римлянам и другим, у всех их мы находим свои религиозные верования, молитвы, храмы и жертвоприношения. Этнография не знает безрелигиозных людей (Ратцель, немецкий географ и путешественник).
На это нам, быть может, возразят: У всех этих народов были тоже свои обиралы жрецы, они-то и выдумали богов, чтобы сытно есть за чужой счет, жить в свое удовольствие и припеваючи.
Да, скажем, там действительно были жрецы, но откуда известно, что они выдумали богов? Ведь если бы вера в Бога была простой выдумкой жрецов, разве она могла бы продержаться несколько тысячелетий и быть достоянием всех народов? Во время французской революции, вместо поклонения истинному Богу, введен был культ разума, а основатель позитивизма (опытное направление в философии) Огюст Конт (1857 г.) проповедовал религию человечества, олицетворением которого объявил свою кухарку дэ-Бо как богиню человечества, однако обе эти, с позволения сказать, религии не пережили своих творцов и основателей и навсегда погребены вместе с ними. Ибо только дитя может поверить сказке, только душевно больной может принять свою выдумку за действительность.
Нам возразят: Разве мало у простого, темного человека ложных, ошибочных мнений и взглядов? Ведь думает же он, когда гремит гром, что это пророк Илия ездит по небу на огненной колеснице, или что земля стоит на трех китах и пр.
Да, скажем мы, у простого человека действительно много ложных и ошибочных мнений, и недаром говорит пословица: Ученье свет, а неученье тьма.
Ну вот, ответят нам, люди-то ученые в Бога и не веруют. Ведь книги пишут люди образованные, а в книгах и говорится, что Бога нет.
Но можно ли так голословно говорить и утверждать, что люди ученые в Бога не веруют? Ни в коем случае. Впрочем, послушаем лучше, что они говорят сами.
Чем более я занимаюсь изучением природы, говорит великий ученый Пастер, тем более останавливаюсь в благоговейном изумлении перед делами Творца. Знаменитый ученый Линней заканчивает свою книгу о растениях такими словами: Воистину есть Бог великий и вечный, без Которого ничто не может существовать. Астроном Кеплер восклицает: О, велик Господь наш и велико Его могущество, и мудрости Его нет границ, И ты, душа моя, пой славу Господу твоему во всю твою жизнь!
Приведем еще красноречивое свидетельство.
Ученый Деннерт опросил 423 ученых естествоиспытателя: 56 из них ответов не прислали, 349 оказались верующими в Бога, и только 18 заявили, что они или неверующие или равнодушные к вере (Вера и наука, Ф. Н. Белявский).
Можно было бы привести и много других свидетельств в пользу того, что ученые веруют в Бога, но и приведенных, думаем, достаточно.
Нам возразят: Да, были и есть среди ученых верующие люди, но есть среди них и неверующие.
Совершенно верно. Но из этого вовсе не следует, что Бога нет. Из этого следует только то, что вера дело свободное: хочешь верь, не хочешь никто тебя не принуждает.
Если Бог есть, то покажите нам Его, говорят некоторые.
На это мы ответим вопросом: видали ли вы когда-нибудь свои думы и мысли, желания и настроения? Можете ли сказать, какой они имеют цвет, запах, какова их длина и форма? А ведь они существуют?. Конечно, да! Так и Бог. Он существует, но Его нельзя видеть телесными очами.
Откуда же видно, что Он существует?
Об этом свидетельствует, прежде всего, присущая человеку уверенность, что Бог есть. И до такой степени бывает она сильна в нем, что он не может от нее отрешиться, хотя бы ему говорили обратное. В самом деле, ведь нередко наблюдается такое явление: простой человек не может доказать, что Бог есть, а все-таки стоит на своем. Откуда же берется в нем такая уверенность?
Скажут: С детства ему внушили, вот он и держится за старое. Но это объяснение нас не удовлетворяет. Почему? Да потому, что религия и вера требуют от человека подвига, самопожертвования, стесняют его натуру, и потому, если бы действительно они были выдумкой, всякий человек с удовольствием бы сбросил с себя это тяжелое иго, а он в большинстве случаев этого не делает.
Затем о том, что действительно существует Бог, свидетельствует видимый мир. Когда мы видим дом, мы думаем, что его построил архитектор, плотники и каменщики; когда рассматриваем какую-либо картину, говорим: ее нарисовал художник; гуляем по красивому саду, думаем, что его насадил садовник; замечаем машину и утверждаем, что ее построили мастера и механики.
Ну, а мир? Откуда он взялся? Кто создал величественную и необъятную вселенную, в которой существуют определенные законы и порядок? Кто создал светила небесные: теплое и ясное солнышко, яркие звезды, луну?
Всякий дом устрояется кем-либо, а устроивший все есть Бог (Евр.3:4).
Один ученый сказал: Нужно быть сумасшедшим, чтобы доказывать, что часы не предполагают часового мастера и что мир не доказывает бытия Бога.
Старые сказки, скажут тотчас многие недоучки. Мир произошел сам собой. Утверждать это так же смешно и глупо, и недостойно мыслящего человека, как если бы кто сказал, что этот дом построился сам собой. Такие постройки если и случаются, то только лишь во сне или в сказках, да и то в последних не сами собой, а по щучьему велению. Говорящие, что мир произошел сам собой, обличают сами себя и вместо истинного Бога изобретают другого, ложного, называя Богом мир, бездушную природу, рассуждая так: Творца нет, а впрочем есть; Бог не мог сотворить мир, а мир сам себя сотворить мог. Видите, как они сами себя запутали? Справедливо, поэтому, сказал ученый Вольтер: Если бы не было Бога, то Его нужно было бы выдумать, потому что без Творца не могло появиться творение.
Если мир образовался сам собой, то откуда взялся тот материал, из которого он образовался? Говорят: Материя вечна. Но если материя вечна, то и мир вечен в таком же состоянии, в котором он находится и сейчас. Между тем, наука вместе с религией говорит, что мир не вечен и что состояние его в начале было иное: атомы, туманности, хаос, огнежидкое состояние массы, постепенное ее охлаждение до настоящего вида. Какая же сила привела этот мертвый материал в движение, вдохнула в него жизнь? Могла ли это сделать слепая и неразумная сила?
Нет и нет. Разве может слепая и неразумная сила сделать что-либо разумное, стройное, упорядоченное? Остается признать одно, что есть, что существует разумный Творец мира и этот Творец есть Бог. Скажут: Мир образовался по неизменным законам природы без всякого участия посторонней силы. Но говорящие это упускают из вида, что в самом их утверждении уже заключается противоречие, или отрицание этого утверждения. Ведь законы природы предполагают существование мира или природы, они могут действовать только тогда, когда есть мир или природа. Например, закон Ньютона (закон всемирного тяготения), по которому две материальные частицы сближаются со скоростью, зависящей от их массы и состояния. Но когда не было тел, не было и места этому закону. Или закон Архимеда: тело, погруженное в жидкость, теряет такую часть своего веса, сколько весит вытесненная им жидкость. А когда нет ни тела, ни жидкости, нет места этому закону. Значит, законы природы действуют только при наличии природы или мира, без всякой надежды объяснить его происхождение. Законами природы нельзя также объяснить их собственного существования <сноска: Неодушевленная и неразумная материя не может ни сама себе дать законов, ни определить взаимное отношение сил и явлений природы.>. Остается место Богу, Творцу мира, управляющему им по особым законам.
Небеса поведают славу Божию, говорит псалмопевец, творение же руку Его возвещает твердь (Пс.18:4).
И наш поэт Лермонтов говорит под влиянием созерцания красот природы: И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога.
Безбожники не могут видеть Бога, потому что они слепы душою. Они подобны птицам совам. Взгляните на этих важных птиц. Глубокомысленным взором смотрят они на вас своими выразительными глазами, внимательно рассматривают, как бы изучают вас с усердием серьезного ученого, а на самом деле при дневном свете они ничего не видят. Вы стоите перед этими птицами, однако же для них вы не существуете. Они уверены, что перед ними никого нет. Посмотрят на яркое солнце, и солнца для них нет, ибо они ничего не видят. Попробуйте вы доказать сове, что на небе есть яркое, прекрасное солнышко, не поверит она, ибо она не способна его видеть. Так духовно-слепые не могут видеть Бога. Он открывается только духовно-зрячим, чистым сердцам.
Видимая природа есть великая книга, которая свидетельствует о премудрости Творца. Бог открывается нам и в ясной лазури неба, и в ослепительном блеске солнца, и в цветах радуги, и в зелени лесов, и во всяком благородном порыве и движении человеческого сердца.
Я спрашивал, говорит блаж. Августин, землю, моря и бездны, и все, что там пресмыкается и живет, и они отвечали мне: Мы не Бог твой, ищи выше. Я спрашивал бушующие ветры, и весь воздух со всеми своими обитателями отвечал: Я не Бог. Я спрашивал небо, солнце, луну и звезды, и они сказали мне: И мы также не Бог, Которого ты ищешь. И я сказал всему, что окружает меня: Вы мне сказали о моем Боге, что вы не есть Он, так скажите же мне о Нем, и они все громким голосом воскликнули: Он сотворил нас (Исповедь).
Но если вся видимая природа свидетельствует о бытии Бога, то еще более убеждает нас в этой истине дух человека, именно, присущие ему стремления к истине и добру, тоска по высшей правде и, наконец, его внутренний судия – совесть.
Откуда в нас этот нелицеприятный судия, называемый совестью, который осуждает человека за его дурной поступок? Разве мы не знаем случаев, что преступник, совершивший преступление, например, убийство и избежавший суда и наказания, схоронивший, как говорится, все концы в воду, мучимый потом угрызениями совести, очень часто добровольно сознается в преступлении и отдает себя в руки правосудия? Разве не свидетельствует все это о бытии Бога?
Ведь всякий закон предполагает своего законодателя, и чем он выше, тем мудрее законодатель, а какой людской закон может быть выше и чище требований долга и велений совести?!
Возьмем, далее, присущее человеку стремление к правде и справедливости. Как часто возмущаемся и негодуем мы в жизни, когда видим, что люди честные, добрые и благородные страдают, бедствуют и голодают, тогда как люди дурные во всех отношениях благоденствуют. Где же правда? спрашиваем мы.
Здесь, на земле часто при всем желании человек бессилен ее установить; значит, должен быть правосудный Бог, Который установит эту правду там, в загробном мире.
Нам возразят: Если ваш Бог видит, как люди бедствуют, голодают, страдают, то почему Он не положит этому предел здесь, на земле? Почему Он терпит зло?
Как напоминают нам это возражение слова неверующих фарисеев, которые, стоя на Голгофе, видя ужасные, невыразимые муки Христа, насмешливо говорили Ему: Если Ты Сын Божий, сойди со Креста, и мы уверуем в Тебя!
Да, Бог, как всеведущий, видит и знает все то зло, все те ужасы и несправедливости, которые творятся в мире. Он, как всеблагий и бесконечно любящий Свое создание и венец творения человека, не может безучастно смотреть на людские страдания и муки. Знает Он и то, что страдания помогают человеку, с помощью Божией, переродиться и подняться на великую нравственную высоту, и долго терпит, ожидая от человека исправления и улучшения.
Бог, говорит пословица, правду видит, да не скоро скажет. Он установит эту правду там, в загробной жизни, где воздаст каждому по делам его, а здесь, на земле, путем скорби и страданий Он вразумляет человека. Гром не грянет, мужик не перекрестится, говорит народная пословица.
Спокойное и безмятежное житье нередко усыпляет человека, и он забывает о своем высоком призвании и назначении и зарывает в землю данные ему таланты и способности.
А разве не открывается Бог в жизни и деятельности таких людей, которые горели огнем горячей, пламенной любви к ближнему, которые жили исключительно для других?
Вспомним великих христианских подвижников и праведников. Вспомним преп. Сергия, Филарета Милостивого, Серафима Саровского, архиеп. Николая Японского!
Во имя чего они так самоотверженно трудились? Во имя Бога, Который заповедал людям любить друг друга, Который не пожалел для них Своего Единственного Сына.
Да, глубоко в душе человека заключено стремление к Богу, желание жить по правде и справедливости. И никогда человек не может удовлетвориться своим положением: все он стремится куда-то вперед, все он чего-то ищет. Кажется, что иной с виду счастливый человек: он и богат, и умен, и здоров, а все-таки не спокоен.
Чего же ему не достает?
Не достает Бога, не достает Того, Который сказал о Себе: Я Путь, Истина и Жизнь (Ин.14:6), Который, по слову апостола, недалеко от каждого из нас, ибо Им мы живем и движемся, и существуем (Деян.17:27-28).
Будем же веровать в Бога со смирением и преданностью души, ибо исследующий глубину веры обуревается волнами помышлений, а созерцающий ее в простосердном расположении наслаждается сладостною внутреннею тишиною (Блаж. Диадох).
Будем веровать с непоколебимой твердостью, не изменяя своей вере, хотя бы за исповедание ее предстояло претерпеть ненависть, гонения и даже самую смерть. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни, говорит Христос (Апок.2:10).
8. Сила Евангелия
Один европеец, не признающий религии, однажды так сказал одному из христианских властителей острова Фиджи:
«Я очень сожалею, что Вы, будучи таким влиятельным и сильным князем, сделались жертвою миссионера. Нет ни одного умного человека, который верил бы в историю Иисуса Христа. Теперь мы очень развиты и не верим в такие рассказы.»
Засверкали глаза князя, и он ответил:
«Вы видите этот большой камень? Были времена, когда на нем разбивали головы наших рабов. Видите Вы недалеко печь, вблизи этого камня? Там мы жарили людей, попавшихся в наши руки, и ели их. Хорошенько обратите Ваше внимание на то, что, если бы миссионеры не пришли к нам, не принесли бы Библию и не научили нас той любви, через которую мы, люди, сделались сыновьями Бога, тогда бы Вы не вернулись живым с этого острова.»
«Прославьте Бога за Евангелие, потому что Вы без него были бы разбиты на этом камне и поджарены в этой печи.»
МАРК ШАГАЛ
(1887 – 1965)
Художник, сценограф, писал стихи на идише. Один из известных представителей художественного авангарда XX века. Получив дома традиционное еврейское образование, закончил; ; Витебское четырёхклассное училище и обучался изобразительному искусству в художественной школе витебского живописца Юделя Пэна.; ; В С.-Петербурге в течение двух сезонов занимался в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, возглавляемою Н. К. Рерихом.
С; ; мая 1911 года жил в Париже. Первая персональная выставка состоялась в «Академии Марии Васильевой» в начале 1913 года, в сентябре его картины выставлялись в Первом Немецком Осеннем Салоне в Берлине.
После Октябрьской революции был уполномоченным комиссаром по делам искусств Витебской губернии, способствовал открытию в 1919 году Витебского художественного училища. В 1920 году Шагал переехал в Москву, работал в Еврейском камерном театре под руководством Алексея Грановского, принимал участие в художественном оформлении театра и спектаклей. В 1921 году работал преподавателем в подмосковной еврейской трудовой школе-колонии «III Интернационал» для беспризорников в Малаховке.
В 1922 году вместе с семьёй уехал в Литву, где в Каунасе прошла его персональная выставка. Осенью 1923 года семья Шагала переехала в Париж.
В августе 1935 года посетил в Вильну, находившуюся на территории Польши,; ; на открытии нового Еврейского художественного музея, в котором было выставлено 116 графических работ Шагала и расписал интерьер одной из местных синагог.
Оставил книгу воспоминаний «Моя жизнь».
МОЯ ЖИЗНЬ
Мои ученики все-таки одумались. Теперь они просили, чтобы я поскорее вернулся. Напечатали и прислали мне вызов. Я им нужен, они клянутся слушаться меня во всем и т. д. И вот я снова трясусь со всем семейством в товарном вагоне. Здесь же детская коляска, самовар и прочий скарб. Опять душа моя корпит и исходит каплями пота, как отсыревшая стенка. Надежда заключена в кожаном портфеле.
Там моя судьба, мои упрямые иллюзии. Снег. Холод. Нет дров. Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья. Мы натыкались на взгляды соседей, как на шпаги.
- Вот подожди, скоро в Витебск придут поляки и убьют твоего отца, - говорили их дети моей дочке.
А пока нас допекали мухи. Мы жили рядом с казармами, оттуда-то и вырывались полчища бравых мух, которые набивались в дом через все щели. Садились на столы, на картины, кусали лицо, руки, изводили жену и дочку так, что малышка даже заболела.
Под окнами маршируют солдаты.
Грязные, оборванные дети играют перед дверью, и дочка из жалости дарит им наши серебряные ложки и вилки.
Переезжаем на новую квартиру. Нашелся один богатый старик, решивший приютить нас, в надежде, что я как директор академии заступлюсь за него. Перед кем?
Но его, в самом деле, не тронули.
Этот старикан, одинокий вдовец и скряга, ел скудно, как больной пес. Кухарка вздыхала над пустыми кастрюлями и злорадно дожидалась смерти хозяина. Никто никогда к нему не заходил. На дворе революция. А ему и дела нет. Он занят: ревниво стережет свое добро. Бывало, сидит один за большим столом. Висячая лампа, ярко горевшая при жизни его жены, чуть теплится, неверный свет
падает на сгорбленные плечи, узловатые руки, бороденку и желтое, сморщенное лицо. Делать он ничего не может. Как-то ночью к нему явились с обыском чекисты. Проходя через нашу комнату, заодно подвергли допросу и меня. Я показал документы, которые они прочли с усмешкой.
-; ; А там что?
- Там старик, такой дряхлый, что помрет, как только вы подойдете. Возьмете грех на душу?
Они ушли. Так; ; я спасал его не раз, пока он не умер своей смертью. А я снова лишился крова. Куда деваться? Дом тестя давно разорен. Как-то вечером у освещенных витрин остановились семь автомобилей ЧК и солдаты стали выгребать драгоценные камни, золото, серебро, часы из всех трех магазинов. Потом вломились в квартиру проверить, нет ли и там ценностей. Забрали даже серебряные столовые приборы - только их успели помыть после обеда.А в довершение чекисты приступили к т еще, сунув ей под нос револьвер:
-; ; Давай ключи от сейфов, а не то…
Открыть сейфы они не смогли или сочли их слишком ценными, только и их тоже, не без труда, погрузили в автомобили. Наконец, удовлетворившись, они уехали.
Разом постаревшие хозяева онемели и застыли, уронив руки и глядя вслед
автомобилям. Сбежавшиеся соседи тихо причитали. Взяли все подчистую. Ни одной ложки не осталось. Вечером прислугу послали достать хоть каких-нибудь. Тесть взял свою ложку, поднес к губам и уронил. По оловянному желобку в чай стекали слезы.
К ночи чекисты вернулись с ружьями и лопатами.
- Обыск!
Под руководством "эксперта", злого завистника, они протыкали стены и срывали половицы - искали укрытые сокровища.
Бедным старикам, давно привыкшим к налетам и угрозам заурядных бандитов, которых привлекало богатство, теперь пришлось совсем туго.
* * *
Кремль держит Москву, или Москва, Советы держат Кремль. Голодные глотки славят октябрь. Кто я такой? Разве я писатель? Мое ли дело описывать, как напрягались в эти годы наши мышцы? Плоть превращалась в краски, тело - в кисть, голова - в башню. Я носил широкие штаны и желтый пыльник (подарок американцев, из милосердия присылавших нам ношеную одежду); ходил, как все, на собрания. Собраний было много. Собрание под председательством Луначарского, посвященное международному положению. Театральное собрание, собрание поэтов, собрание художников. Какое выбрать?
Мейерхольд, в длинном красном шарфе, с профилем поверженного императора - оплот революций на сцене. Еще недавно он работал в императорском театре и щеголял во фраке. Он понравился мне. Один из всех. Жаль, не довелось с ним поработать. Бедный Таиров, жадный до всяких новшеств, которые доходили до него через третьи руки! Мейерхольд не давал ему проходу. Их постоянные перепалки не уступали лучшему спектаклю. На собрании поэтов громче всех кричал Маяковский. Друзьями мы не были, хотя Маяковский и преподнес мне одну свою книгу с такой дарственной надписью: "Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал".
Он чувствовал, что мне претят его вопли и плевки в лицо публике.
Зачем поэзии столько шуму?
Мне больше нравился Есенин, с его неотразимой белозубой улыбкой. Он тоже кричал, опьяненный не вином, а божественным наитием. Со слезами на глазах он тоже бил кулаком, но не по столу, а себя в грудь, и оплевывал сам себя, а не других.
Есенин приветственно махал мне рукой. Возможно, поэзия его несовершенна, но после Блока это единственный в России крик души.
А что делать на собрании художников?
Там вчерашние ученики, бывшие друзья и соседи заправляли искусством России. На меня они смотрели с опаской и жалостью. Но я закаялся - ни на что больше не претендую, да меня и не зовут преподавать. И это теперь, когда все, кроме меня, заделались мэтрами. Вот один из предводителей группы "Бубновый валет". Тычет пальцем в газовый фонарь посреди Кремля и ехидно вещает:
- Вас повесят на этом столбе.
Можно подумать, сам он - такой уж пламенный боец революции.
Другой, которого Бог обделил талантом, провозглашает "смерть картинам!" "Старые", царских времен художники поглядывают на него с горькой усмешкой. Здесь же мой старинный приятель Тугендхольд, когда-то одним из первых заговоривший обо мне. Теперь он так же фанатично отстаивает пролетарское искусство, как прежде
западное.
* * *
Будь я чуть понахальнее, я бы добился для себя хоть каких-нибудь льгот, как другие. Но я заика. Вечно робею. Вот и теперь мне нужна квартира в Москве. С Витебском я распростился. Нашел клетушку с черного хода. Там сыро. Сырые даже одеяла в постели. Сыростью дышит ребенок. Желтеют картины. По стенам сползают капли.
Да что я, в тюрьме, что ли?
И вот перед кроватью - штабель дров. Я с трудом достал их. "Дрова сухие", - заверил меня хитрый мужик. Правда, некому распилить. Затащить здоровенные поленья на пятый этаж невозможно, нельзя и оставить на улице — утащат. Четверо случайно встреченных военных помогают поднять дрова к нам в комнату и сложить их, как в сарае.
А ночью мы словно очутились в лесу: оттепель, оттаяли и потекли елки.
Может, там, среди поленьев, прячутся волки и хвостатые лисицы?
Казалось, мы спим под открытым небом, все капает, тает.
Не хватало только облаков и луны.
И все-таки мы спали и видели сны.
Утром жена сказала: "Взгляни на малышку. Не занесло ее снегом? И ротик ей прикрой". Денег не было. Да и к чему они -- все равно купить нечего.
Я получал паек и шел домой с мешком за спиной, скользя по льду и ощущая себя жилистой костистой плотью с пучком белых крыльев. Что делать? Говядины - полтуши. Муки - мешок. То-то мыши обрадуются!
Я люблю селедку, но селедка каждый день!
Люблю пшенную кашу. Но когда одна пшенка!
Для малышки надо было раздобыть хоть немного молока, масла. Жена понесла на Сухаревку свои украшения. Но толкучку оцепила милиция, задержали и ее.
"Отпустите, Бога ради, -умоляла она. - У меня дома ребенок. Я только хотела обменять кольца на кусочек масла".
Я не жаловался. Меня все устраивало. Чем плохо?
Добрая душа пустила нас к себе. Мы все: жена, дочурка, няня и я - спим в
одной комнате.
Затопили печь. С труб закапала влага в постель. В глазах слезы - от дыма и от
радости. В углу ватной белизной искрится снег. Мирно посвистывает ветер, плеск пламени похож на звучные поцелуи.
Пусто и радостно.
Лицо морщится в улыбке, я жую черный советский хлеб, набиваю рот и душу.
Наш хозяин принимает по ночам двух девиц. Утешается с ними.
И это в советское время, когда кругом голод!
Ах ты, буржуй проклятый!
В конце концов я разгулялся на стенах и потолке одного из московских театров. Там томится в полумраке моя роспись. Вы видели? Глотайте слюнки, современники! Худо-бедно, но мой дебют в театре набил вам животы.
Нескромно? К чертовой бабушке скромность!
Можете меня презирать!
* * *
И вот их-то я учил рисованию.
Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:
«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»
Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.
Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.
Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.
Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.
Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.
Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом — до тех пор, пока нам не пришлось расстаться.
Что сталось с вами, дорогие мои ребята?
У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас.
Мне отвели комнату, точнее, жилую мансарду, в покинутой деревенской усадьбе.
Наша единственная железная кровать была так узка, что к утру тело затекало, на нем оставались рубцы.
Мы нашли козлы, приставили к кровати и немного ее расширили.
Дом хранил запах былых хозяев, тяжелый дух болезни. Везде валялись аптечные пузырьки, попадались засохшие собачьи нечистоты.
Окна летом и зимой стояли настежь.
Внизу, в общей кухне, хлопотала по хозяйству смешливая деревенская бабенка.
Ставила в печку хлеб и, вовсю смеясь, простодушно рассказывала о своих приключениях.
— В голод я возила в товарных поездах мешки с мукой — кое-как доставала в дальних деревнях. И вот однажды нарываюсь на милицейский патруль, человек двадцать пять. А я в вагоне одна.
Они говорят: возить муку запрещено, есть указ. Ты что, не знаешь?
Ну, я и «легла». И все двадцать пять молодцов прошлись по очереди. Насилу встала. Зато мука моя уцелела.
Я смотрю ей в рот.
По ночам она спускалась в подвал, где жили лесники.
Только бы им не взбрело в голову нагрянуть к нам с топорами.
Сижу в приемной Наркомпроса. Терпеливо жду, пока начальник отдела соизволит меня принять.
Я хочу, чтобы мне оплатили панно, сделанное для театра.
Если не по «первой категории», чего без особого труда добивались мои более практичные собратья, то хотя бы по минимуму.
Но начальник мило улыбается и мямлит:
— Да-да… конечно… но, видите ли… смета… подписи… печати… Луначарский… зайдите завтра.
Это длится уже два года.
Наконец я получил… воспаление легких.
Грановский тоже только улыбался.
Что же мне оставалось делать?
Боже мой! Ты дал мне талант, так, во всяком случае, говорят. Но почему ты не дал мне внушительной внешности, чтобы меня боялись и уважали? Будь я солидней, высокого роста, с крепкими ногами и квадратным подбородком, никто бы мне слова поперек не посмел сказать, так уж водится в нашем мире.
А у меня физиономия самая безобидная. И голоса не хватает.
Расстроенный, я брел по московским улицам.
Проходя мимо Кремля, ненароком заглянул в широкие башенные ворота.
Из машины выходил Троцкий — высокий, с сизым носом. Тяжелым уверенным шагом он направлялся к своим кремлевским апартаментам.
И вдруг у меня шевельнулась идея: не зайти ли к Демьяну Бедному, он как раз живет в Кремле, а во время войны мы с ним вместе служили в военной конторе.
Попрошу, чтобы он и Луначарский похлопотали: пусть меня выпустят в Париж.
Хватит, не хочу быть ни учителем, ни директором.
Хочу писать картины.
Все мои довоенные работы остались в Берлине и в Париже, где меня ждет студия, полная набросков и неоконченных работ.
Поэт Рубинер, мой добрый приятель, писал из Германии:
«Ты жив? А говорили, будто тебя убили на фронте.
Знаешь ли, что ты тут стал знаменитостью? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются за большие деньги. Но не надейся получить что-нибудь от Вальдена. Он считает, что с тебя довольно и славы».
Ну и ладно.
Лучше буду думать о близких: о Рембрандте, о маме, о Сезанне, о дедушке, о жене.
Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс — и скажу, разрывая на себе одежды:
— Родные мои, вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное мое желание: работать, писать картины.
Ни царской, ни советской России я не нужен.
Меня не понимают, я здесь чужой.
Зато Рембрандт уж точно меня любит.
Писал эти страницы, как красками по холсту.
Если бы на моих картинах был кармашек, я бы положил их туда… Они могли бы дополнить моих персонажей, слиться со штанами «Музыканта» с театрального панно…
Кто может увидеть, что написано у него на спине? Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток?
И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры?
Последние пять лет жгут мою душу.
Я похудел. Наголодался.
Я хочу видеть вас, Б…, С…, П… Я устал.
Возьму с собой жену и дочь. Еду к вам насовсем.
И, может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия.
Москва. 1922 г.
ЕВГЕНИЙ ШКЛЯР
(1893 — 1941)
Поэт, переводчик, журналист, критик. Родился в местечке Друя, Виленской губернии. Гимназию закончил в Екатеринославе, где дебютировал в печати в 1911 году. В 1915—1916 годах учился на юридическом факультете Варшавского университета.; ; В 1916 году закончил Чугуевское военное училище, воевал на Кавказском фронте, за храбрость награждён Георгиевским крестом. В годы Гражданской войны находился в армиях атамана С. Петлюры и в штабе 3-го конного корпуса генерала А. Деникина.; ; ; ;
ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЕРЛИН
(Заметки и впечатления)
1.
В Берлине теперь находится свыше 800 русских писателей и журналистов - цвет российской пишущей братии.
Живут они скромно, одеты-обуты плохо, порою голодают, но торговать своими убеждениями, за исключением небольшой группы "сменовеховцев", не торгуют. Среди писателей есть крупныя имена, которыя здесь как-то стушевываются, бледнеют на фоне вечно-живого, кипящего города, - четвертой столицы мира.
Из крупных величин здесь Максим Горький, Андрей Белый, В. Немирович-Данченко, Семен Юшкевич, Алексей Ремизов, Тэффи, проф. Юлий Айхенвальд (знаменитый современный критик), из публицистов - Александр Яблоновский, Баян.
Иногда, наездами, бывают Александр Амфитеатров и Александр Куприн.
В большом почете Аркадий Аверченко.
Как и в каждой эмигрантской среде, в писательском кругу - большие раздоры, более на личной, чем на политической, почве.
2.
"Жить становится просто невозможным. Вы знаете, с каждым днем чувствую, что нет сил выдержать этот неистовый напор дороговизны".
Это слова прежде богатейшаго писателя России, объездившаго весь мир, восьмидесятилетняго Василия Ивановича Немировича-Данченко.
"Дома у меня все заключалось в фунтах стерлингов, которые лежали в сейфах. А ведь вы знаете, что стало с сейфами... Все, что накопил, буквально трудами ума и рук своих, все рассеялось и поплыло в чужие, широкие карманы". Голос старика с молодыми глазами заметно дрожит.
У Немировича-Данченко имеется готовая к печати книга, называется "Иов на гноище", очень солидный манускрипт, написанный мелким, убористым почерком. "Иов на гноище" - это советская эпопея. Увидит эта книга свет раньше в Америке, куда она продана автором.
В. И. Немирович-Данченко любит рассказывать о своем богатом приключениями прошлом; книги, написанные им, составляют в настоящее время 160 томов, в которых собраны, главным образом, увлекательные, полные экзотики, романы и повести.
- Пишу для "Эхо" новый роман, еще более занимательный, чем "Страшная ночь".
Просила его парижская газета ("Звено"), да я все-таки, уж из симпатии, вам передам. Пусть Аркадий Сергеевич (Бухов) его поместит: старые друзья!
Как и большинство писателей русских, Немирович-Данченко живет в большой нужде и исполняешься уважением перед этим мудрым стариком с никогда не угасающими светлыми глазами, удивляешься тому, как он бодро и гордо творит подвиг своей шестидесятилетней писательской жизни.
; ;
3.
"Существую ли я, или не существую?.."
Этой фразой окрестил меланхоличного Андрея Белого неунывающий, вихрастый "председатель обезьяньей палаты" Алексей сын Ремизов.
По наивному преданию, существующему среди писателей и журналистов Берлина, ежедневно, в 6 часов утра, из окна 6-го этажа пенсиона Крампе, на Виктория-Луизе-Плац, высовывается облысевшая голова автора "Петербурга", и тогда на всю площадь раздается петушиный голос: существую ли я, или не существую?
Белого в Берлине не любят: его считают замкнутым, эгоистичным и... себе на уме.
И хотя Маяковский, в сравнении с Белым, звезда десятой величины, все же охотнее идут слушать Маяковскаго или (из другой плоскости) Агнивцева, чем Белаго.
Слишком много мудрости в его небольшой речи: обыкновенные люди не понимают, а писать для людей необыкновенных - слишком неблагодарный труд.
Поэтому в последнее время А. Белый понемногу уходит от "философской динамике к метафизической статике" (так шутят в берлинском литературном кругу).
- А я бы охотно поехал к Вам, в Эжерены, что ли! Надоело здесь мне все, опротивело: интриганы, люди без души, без требований (конечно, духовных), шиберы и вертихвостки. Вы не знаете, с каким удовольствием я бы покинул этот казарменный город. Хочу уехать на Рюген или в Свинемюнде, подальше от противных людей".
При этих словах лицо А. Б. покрывается тенью: слишком надоел ему Берлин с его шумом, унтергрундбаном и бесконечными разговорами о валюте.
4.
Алексея Толстого встречаю случайно в ресторане "Медведь". Сидит с поэтом Чумаковым, которому под 50 лет. Толстой побывал в Москве, переводит туда жену (поэтессу Наталью Крандиевскую) и детей. Такой же, как и был: лицо русскаго барина, осанка графская, поступь, полная себялюбиваго достоинства.
- Алексей Николаевич, а зачем Вы в "Накануне"?
Отмахивается рукой, как будто комар укусил.
- Да я же там не работаю. В Москву хочу, обратно, - вот и весь сказ!!!
5.
В прошлом очерке нам пришлось коснуться писательского Берлина в его значительной, прославленной годами и опытом, части... Но появляются новые, уже обратившие на себя внимание, имена - иные по способности, другие как герои скандала.
; ; ; Из корифеев футуризма - Игорь Северянин стал сменовеховцем и удостаивается чести бывать на Бойтштрассе - в "Накануне". Лидеры имажинизма, - пресловутые "черкесы", Сергей Есенин, не столько талантливый, сколько крикун, и неунывающий А. Кусиков, принципиальный буян, - оба тратят большие деньги, занимаются частыми путешествиями Берлин - Париж - Нью-Йорк и обратно.
; ; ; Откуда у них берутся деньги - никому неведомо, - известно лишь, что у Есенина состояние его супруги, Айседоры Дункан, приходит к концу, Кусиков же промышляет неведомо чем и часто бьет стекла в ресторанах.
6.
- Ах, как мне хочется глядеть на Эренбурга и Анатолия Каменскаго! Говорят, что у Эренбурга внешность Шекспира, правда ли?..
Собеседница моя, впрочем, быстро разочаровывается в своем мнении об Эренбурге.
Эренбург производит впечатление мечтательного и рассеянного человека. Что-то мягкое чувствуется в неподвижно-спокойных глазах.
Он всегда курит голландскую трубку. В "Клубе писателей" часто видна его сутулая, широкая спина, лица не видно - оно сплошное безразличие.
Один он нигде не бывает, всегда вдвоем - с женой, художницей Л. Козинцевой. В Берлине не говорят: "У нас в гостях будет Эренбург", но "Сегодня будут Эренбурги".
Пишет он, по меткому здешнему выражению, кинематографически. Пример: "Ложка упала. Зазвенела. Ее подняли. Положили" и т. д. Стиль - настоящий телеграфный, лаконичный, как укус комара.
7.
Удивительное зрелище в кафе на Мотцштрассе:
Среди чопорной и спокойной немецкой речи вдруг прорывается задорное восклицание и залихватская нецензурная российская брань. Это один из "братьев - серапионов", Николай Никитин, вспоминает об Англии, откуда только что приехал.
Успокаиваю его. Говорю: "Нехорошо так, что подумать смогут?"
- А я немчуре не мешаю! Пусть себе свое кофе дуют.
И снова продолжение ругани и очередной графинчик "шнапс-вудка", как называют водку немецкие кельнеры.
Ждем поэта Владислава Ходасевича.
- Не придет. Хорошо его знаю: наверное, с Белым изучают ритмику танца в "Прагер диле".
Присутствующий тут же критик А. Бахрах рассказывает занятные вещи: оказывается, А. Белый часами изучал ритмику, ежевечерне танцуя шимми со стулом в одном из берлинских ресторанов. Надо знать при этом внешность Андрея Белого.
Н. Никитин волнуется:
- Что танцы? А едали вы когда-нибудь стервятину, бок дохлой кошки?.. Нет, а я ел!.. Во время голода... И не я один, - все...
Никитин - один из представителей теперешней писательской молодежи, советской, не зарубежной.
Он близок к Зощенко, Лунцу, Всеволоду Иванову, К. Федину и др. известным сейчас под именем "Серапионовых братьев" - особой писательской группы.
8.
Немного об издателях. Их здесь - большая группа, конечно живущая лучше писателей. Особенно охотно издатели встречают романистов.
- Эх, дорогой мой, вы бы нам романчик презентовали - ходкая вещь, особенно в стиле "Батуалы" или "Фрины".
Есть издатели посерьезнее. Напр. Г. Каплун из "Эпохи". С достоинством метра заявляет: "Блок и мы, мы и Блок. Белый и мы, мы и Белый. Горький и мы, мы и Горький" и т. д.
О. Кирхнер вздыхает... по неоплаченным долгам из Литвы, Левенсон (из "Образования") худеет с каждым днем: нет классической литературы, О. Дьякова ищет чего-нибудь оригинального, а в общем все хорошо зарабатывают и ропщут на издательского Бога, переходя под шумок с германской валюты на твердую.
Газета «Эхо». 1923. NoNo 197, 200 (873, 876), 26 и 29 июля.
Подготовка текста - Павел Лавринец. Публикация - Русские творческие ресурсы Балтии, 2000
СОФИЯ ШЕГЕЛЬМАН
(1937)
София Шегельман, в девичестве Быстрицкая, родилась в Киеве в семье врача, выросла в Литве. Окончила историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Работала редактором в издательствах «Вышэйшая школа» (Минск) и «Минтис» (Вильнюс), переводила с литовского и польского языков на русский.
С 1989 года живёт в Ашдоде, Израиль, тринадцать лет работала литредактором в израильской русскоязычной газете «Новости недели». Публикует художественную прозу под именем София Шегель. Издала четыре книги — рассказы, повести, поэзия.
МЫ ДО ПОСЛЕДНЕГО ОСТАВАЛИСЬ ОДНИМ ЦЕЛЫМ...
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе».
— У меня больше нет сестры. Больно и горько осознавать. Ведь мы до последнего оставались одним целым. Не имело значения, что я в Вильнюсе, а Элина в Москве, и мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... В телефонных разговорах и при встречах неизменно возникал вопрос о моем Петре: «Ну как там наш сын?» Когда у него появились дети, сестра с такой же теплотой и заботой интересовалась мельчайшими подробностями их жизни: «Как наши девочки, что у них?» Обожала делать подарки. Когда уже не могла ходить по магазинам, отправляла деньги и просила: «Купи то, что им нужно, и обязательно скажи, что от меня».
У нее, к сожалению, не было собственных детей. Последствия войны — надорвала здоровье. В молодости беспечно полагала: раз так вышло, то и не нужно. А в «золотом возрасте» (не люблю слово «старость») конечно грустила. Но что поделать? Часто вспоминала строки Андрея Дементьева: «Никогда ни о чем не жалейте вдогонку».
На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала. Но при этом никогда не шла по головам.
Всегда была искренней и прямолинейной. Мы шутили — «как оглобля», и это не порицание. Что думала, то и говорила. Игорь Ильинский ставил в Малом театре «Госпожу Бовари», на главную роль назначил собственную жену — актрису Татьяну Еремееву. Элине это не понравилось. Шептаться по углам — не в ее характере, вот и заявила Ильинскому прямо в лицо: «Как можно давать Татьяне роль Эммы — с ее-то фигурой?!»
Понятно, какие у них дальше сложились отношения. Потом, когда мне об этом рассказывала, сама себя корила: «Разве так можно?! Меня убить мало». Прошло много лет, Игоря Владимировича уже не было на свете, и однажды его вдова, по-прежнему служившая в театре, сильно травмировала руку. Кто-то кричит:
— Несите скорее йод!
Подбежала Элина:
— Йодом не сметь — нужна перекись!
И затем той, которая много лет считала ее врагом, профессионально обработала рану. Болтать можно всякое, а вот в нужную минуту помочь способен далеко не каждый. С Еремеевой они, между прочим, с тех пор стали подругами.
На похоронах сестры ко мне подошла незнакомка — немолодая, в слезах. Сказала, что Элина помогла ей получить квартиру (женщина работала в театре гардеробщицей): «Сама жилья никогда не добилась бы, век буду Бога за нее молить». Сестра всю жизнь считала помощь людям своим гражданским и человеческим долгом. Хотя это и немодное понятие, особенно сейчас, когда люди сильно измельчали.
Характер закладывается в детстве. Наше с сестрой пришлось на войну. В 1941 году мне было четыре, Элине — тринадцать. Она не раз вспоминала в интервью, как работала в передвижном госпитале, помогала раненым. О том, что еще и кровь сдавала, в семье узнали только в шестидесятые. Как-то на пороге нашей квартиры появился ветеран войны. Представился: Константин Машинин. Рассказал, что ему после тяжелого ранения перелили кровь девочки-санитарки, благодаря которой он выжил. Этой девочкой была Элина. Жаль, гость не застал свою спасительницу — она уже жила в Москве.
Отец наш до войны заведовал санэпидстанцией в Нежине на Черниговщине, а с 1941-го стал военным врачом в передвижном госпитале. Передвижной — потому что передвигался вслед за фронтом. Переезжали с места на место в товарном поезде — это дощатые вагоны со сколоченными нарами. В голове состава размещали раненых, в хвостовых вагонах жили сотрудники с семьями. В их числе и мы с мамой, сестрой (папа был на передовой) и двоюродным братом Михаилом Сокольским — ровесником Элины.
На летние каникулы сын маминой сестры Ревекки приехал к нам, и это спасло ему жизнь. Мишина мать и наша бабушка в июне 1941-го вроде бы покинули Киев, но их следы затерялись. Почти до конца своих дней мама писала бесконечные запросы в архивы, пытаясь узнать хоть что-то о судьбе родных, но получала неизменный ответ: «Нет сведений».
Наш передвижной госпиталь сначала проследовал в Астрахань, где мы задержались на два месяца. Потом на год переехали в Актюбинск — в тыл. Сняли у местных угол. Пол в доме был глиняным и требовал специфического ухода. Раствор из глины, воды и свежего коровьего навоза месили ногами до однородного состояния, размазывали по полу, как масло на бутерброд, и ждали, пока засохнет. Так вот, будущая народная артистка СССР и навоз ногами месила, и воду таскала. И сушеные коровьи лепешки собирала — ими топили печку... Потом мы вернулись в госпиталь и продолжали ездить дорогами войны. Папа дошел с фронтом до Берлина.
Что любопытно: в театральном институте сестра впервые прочитала роман Шолохова «Тихий Дон» и загорелась сыграть Аксинью. Но кто-то из педагогов заявил: «Это не твоя героиня, твои — графини, герцогини, словом, белая кость». Видели бы они, как «белая кость» месила навоз в Актюбинске!
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе». А сестра дразнила меня «Сонька Золотая ручка». Мне не нравилось: ничего общего, кроме имени, с фольклорной героиней в себе не замечала. Спустя годы прозвище, казавшееся в детстве обидным, приобрело положительный оттенок.
— Сонь, ты же у меня Золотая ручка, настрогай салатик, — просила сестра.
— Для тебя — все что угодно! — с готовностью откликалась я.
Вообще, по-настоящему близки мы стали, когда повзрослели. Более того, характеры и взгляды на жизнь были настолько похожи, что на вопросы часто отвечали одними и теми же словами.
Своим знакомым сестра представляла меня почти по-матерински: «Моя младшенькая». Наставляла, когда я тушевалась и робела: «Надо всегда говорить уверенно и четко, не мямлить!» Танцевать учила — занимаясь в педагогическом, брала уроки в балетной школе и по вечерам, схватив меня в охапку, кружила в вальсе. От этих воспоминаний тепло на душе.
Сестру считаю по-настоящему большой актрисой. В Малом, где она прослужила шестьдесят лет, я видела все ее спектакли, многие пересматривала по нескольку раз. О театре Элина говорила с особой интонацией: «На сцене совершенно иное пространство, мне все там легко. Никогда ничего не болит, ничто не отягощает. Я из течения своих лет исключаю то время, что проживаю на сцене. Это сохранение мое».
У меня есть теория: в актеры идут люди, которые боятся реальной жизни. Профессия, где раз за разом проживаешь чужие жизни, становится своего рода защитной маской. Права или нет, не знаю... Но помню разговор Элины с родителями сразу после войны. Отец с мамой настаивали, чтобы старшая дочь поступала в медицинский. Но та отрезала: «Какая медицина, я ею в войну объелась выше головы?! Хочу, чтоб были цветы, музыка, аплодисменты... Чтобы я нравилась, чтобы мною восхищались, а не сидеть среди боли и болезней!»
— Вы упомянули о характере сестры. В театральной и киношной тусовке судачили: Быстрицкая влепила пощечину такому-то режиссеру, и партийному чиновнику от нее досталось. За то, что приставали.
— Она сказать могла жестче, чем ударить. Случалось, из-за мстительности отдельных персонажей лишалась хороших ролей. Элина Быстрицкая могла сыграть гораздо больше. В молодости мечтала об Анне Карениной. Уверена: она бы прекрасно справилась. Не сложилось. Но считаю, сестра правильно себя вела. Нужно иметь характер, чтобы сохранить свое я. Иначе сломают.
— В молодости ваша сестра собиралась замуж за Кирилла Лаврова. Почему свадьба не состоялась?
— Они познакомились в Киеве. Элина еще училась, а Лавров уже работал в театре. Летом приехали в Вильнюс знакомиться с родителями. Мы жили почти на окраине. Рядом монастырская больница, превращенная в госпиталь, — тогдашнее место службы отца. Дом на шестнадцать квартир для сотрудников. Все друг друга знали.
Кирилл был невероятно хорош собой: густая светлая шевелюра, летящая походка. И рядом статная красавица Элина. Красивая пара. Когда шли по улице, соседи прилипали к окнам — оценивали жениха. Знаменитыми ни она, ни он еще не стали, звездные роли были впереди.
Понравился ли Кирилл нашим родителям? Не уверена. Матери и отцы не очень-то любят отдавать дочерей замуж. Но приняли как подобает — вежливо. Приезжала и его мама Ольга Ивановна. Она работала с ленинградским симфоническим оркестром, которым руководил великий дирижер Евгений Мравинский. Оркестр приехал в Вильнюс на гастроли, и Ольга Ивановна останавливалась у нас. Эта седоватая сухощавая дама мне понравилась: разговаривала как со взрослой, рассказывала про Ленинград, пригласила на концерт. Первый в моей жизни живой симфонический концерт оказался замечательным, прежде музыку я слышала только по радио.
То, что у Элины с Кириллом не сложилось, возможно, чистое недоразумение. Сестра поделилась подробностями не сразу, через какое-то время — видимо когда уже отболело. Лавров собирался на гастроли, она пришла на вокзал его провожать с букетом любимых ландышей. И вдруг видит: на перроне жених любезничает с какой-то девушкой и та дарит ему яркие цветы — маки или розы.
Элина развернулась и ушла. Нет чтобы разобраться, выяснить. Но сестра решила, что Кирилл ее обманывает, а ложь она не терпела ни в каком виде. Это касалось не только отношений с мужчинами. В нашей семье вранье считалось самым страшным грехом. Сестра всегда подчеркивала: «Слова «честь» и «достоинство» — что-то очень ощутимое для меня. Бесчестный поступок — удар, и сильный».
— Лавров не пытался ее вернуть?
— Применительно к моей сестре слово «вернуть» невозможно. Если решила — это окончательно и обжалованию не подлежит. Впрочем, не думаю, что имеет смысл раздувать сенсацию из их отношений. Это эпизод в ее жизни. И не самый яркий.
— Элина Авраамовна была ведь замужем за вильнюсским режиссером Андреем Поляковым. По крайней мере, знакомым она представляла его своим мужем.
— Сейчас это называют «гражданский брак» — официально они не расписывались. Поляков был главным режиссером Вильнюсского театра. В его «Тане» по пьесе Арбузова сестра дебютировала в главной роли. На премьеру собрался, кажется, весь город. Элина страшно нервничала, попросила меня и родителей, чтобы не приходили, — иначе будет волноваться еще больше. Мы пообещали, но тайком все же пошли. Когда спектакль закончился громом оваций, так же потихоньку улизнули.
Дома отец вручил дочери букет желтых хризантем: «Признаю, ты была права, а я нет». До этого успеха родители, и в первую очередь папа, категорически возражали, чтобы Элина стала артисткой, считали эту профессию неприличной для женщины.
Помню, много раньше в нежинском городском театре ставили украинскую классику — спектакль «Маруся Богуславка». Сестра, учившаяся на первом курсе пединститута, участвовала в художественной самодеятельности, и ее пригласили исполнить танец одалиски. Мы с мамой сидели в зале, и она была очень недовольна. Элина танцевала в шароварах и обнажающей живот кофточке. «Как можно на люди с голым пупом выходить?» — возмущалась мама. Но со временем родители свое мнение об актерской профессии изменили и гордились дочерью.
Я смотрела «Таню» раз двадцать пять наверное. Отношения с Поляковым у сестры, видимо, завязались на репетициях. Я его плохо помню, Андрей — тоже не та фигура в ее жизни, на которой стоит акцентировать внимание. Смугловатый, темноволосый, довольно высокий, множество родинок на лице. Оказался выпивающим, и Элина с ним рассталась. Они были вместе меньше двух лет.
Официальный брак у сестры единственный — с Николаем Кузьминским. Он был седоватым, высоким, улыбчивым, старше ее на тринадцать лет. Работал во Внешторге в Бюро переводов, знал, кажется, все европейские языки. Вот он был по-настоящему красивым мужчиной. Насколько помню, познакомили их общие друзья. Поженились быстро, жили хорошо. Николай радушно принимал и меня, и родителей — папа с мамой приезжали по возможности, а я довольно часто.
Однажды решил меня порадовать — вручил входной билет в Мавзолей Ленина. Точнее бумажку с печатью, позволявшую пройти без очереди. Очереди к гробу вождя революции в то время стояли километровые, причем в любое время года.
К удивлению родственника, я совершенно не горела желанием смотреть на мертвеца. Николай изумился, тем более что «пригласительный» добыл с огромным трудом. Я извинилась и сказала, что стараюсь обходить стороной кладбища и покойников, предпочитаю театр или музей. Он вовсе не был занудным партийным функционером, просто искренне хотел сделать мне приятное. Кто же знал, что встретит такую реакцию? Возвращаясь с работы, покупал разные вкусности к столу — пирожные, конфеты, пирожки... Пирожные, безусловно, нравились больше, чем «пригласительный» в Мавзолей.
С сестрой, когда вместе собирались — у нее или у меня, постоянно друг над другом подтрунивали. Вспоминая истории из детства, и смеялись, и плакали. Скажем, с двенадцати лет моей домашней обязанностью было натирать мастикой паркет. Мама, если замечала неначищенный пятачок, каждый раз требовала: «Перемой залысину — иначе муж лысым будет!» И под общий смех я надраивала плешь. Мы с сестрой вспоминали это и хохотали как раньше.
А то ни с того ни с сего всплывет история про кашу... Послевоенное время, папу перевели в Вильнюс, мама уехала с ним, а мы с сестрой — она уже училась в институте — остались в Нежине. Элина сварила нам обеим кашу в чугунке, оставила на плите и убежала на занятия. Я вернулась из школы и сама не заметила, как все съела, — чугунок-то маленький. Сестра, конечно, обиделась: «Мне тоже есть надо!» Каждый раз, вспоминая, она начинала плакать, обнимала меня и просила: «Прости за то, что попрекала. Подумаешь, какая-то каша».
Мне тоже было за что просить прощения. Однажды рассердилась на какую-то ерунду — и оборвала лепестки у розы, которую Элине преподнес мальчик. Ей было лет тринадцать, впервые в жизни кавалер подарил цветок, а я ее расстроила.
Несмотря на боевой характер, в быту она была человеком скромным и непритязательным. Поначалу сестра с Николаем жили в коммуналке в районе метро «Смоленская». Потом получили малюсенькую квартирку: на кухне вдвоем не развернуться. А Элина уже снялась в «Неоконченной повести», «Добровольцах», «Тихом Доне» — была знаменитостью.
Однажды к ней приехала брать интервью французская журналистка. Через некоторое время в зарубежном журнале вышла статья: советская актриса, одна из самых известных, живет в квартире, напоминающей дворницкую на окраине Марселя. Так и написала. Вскоре Элине дали квартирку побольше. Кстати, вспомнила забавный эпизод про «Добровольцев». Я смотрела фильм в кинотеатре и обратила внимание на седоватого мужчину с длинными вислыми усами. Мне, девчонке, он показался глубоким стариком. Усач то и дело шмыгал носом и тер кулаком глаза, горячо сопереживая происходящему на экране.
Помню, как в шестидесятые в числе других деятелей советского кино сестру пригласили за границу. Отдельная история — как мы ее собирали, чуть ли не всем Вильнюсом. В Доме моделей заказывали платье, подбирали к нему аксессуары. Все — в долг (потом его несколько месяцев выплачивали), нужной суммы не нашлось ни у родителей, ни у Элины. По возвращении сестра рассказывала много интересного. Например как вечером в гостиничном номере принялась, как всегда, в ванной стирать трусики. Так нас приучила мама: перед сном не поленись, сделай постирушку, чтобы утром надеть чистое.
За этим занятием постоялицу застала горничная. Замерла на несколько секунд и быстренько исчезла. Сестра испугалась, подумала: наверное, запрещено в номерах отелей стирать белье и горничная побежала ябедничать начальству. Сейчас наверняка попадет... Советская актриса ведь не знала, какие у них в Париже порядки. Тут возвращается горничная, но не с администратором, а с девочкой-подростком, вероятно дочкой. И говорит ей, показывая на Элину, — дословно сестра не поняла, но смысл уловила: «Вот посмотри, это знаменитая артистка и сама стирает белье — учись!»
— С мужем они, как вы говорите, «жили хорошо» — но расстались после почти тридцати лет брака.
— Николай прилетел в Вильнюс, хотел со мной поговорить. Выглядел потерянным, сообщил, что Элина собралась разводиться. Просил, чтобы убедила ее этого не делать. Но я-то знаю характер сестры, сразу сказала, что это бесполезно. Да и какое право я имела вмешиваться в отношения супругов?
Оказалось, до нее дошли слухи о мимолетных увлечениях мужа и Элина прямо спросила — правда это или нет. Сестре тогда было шестьдесят, Николаю семьдесят три. Он отпираться не стал. Твердил, что интрижка — дела минувших дней, лет пять назад случилась или больше, мол, что теперь об этом вспоминать? А она не простила. И после развода прекратила с Кузьминским всяческое общение. Через пять лет, когда его не стало, даже на похороны не поехала.
Впрочем, не помню, чтобы вообще к кому-либо ходила на кладбище. Это грустное место. Только вместе со мной навещала могилы родителей, прилетая в Вильнюс. Очень горевала, когда умер отец и следом мама. Говорила «Остальные ситуации переживаемы. Если с мужчиной не сложилось, значит, не тот мужчина, не ваш, — и добавляла: — Жаловаться — грех. Если задуматься, найдется о чем пожалеть, конечно. Только я не занимаюсь этим. Какой смысл? Это непродуктивно».
Вот она развелась с Николаем — и как отрезала. Но по мне, это честнее, чем оставаться вместе и до конца дней изводить и себя, и мужа скандалами и обидами. Ведь боль от осознания предательства не утихнет. Элина говорила: «Я умела держать себя в руках. Никто не должен видеть меня слабой, уверенность в себе — шажок к успеху».
В 1989-м моя семья переехала в Израиль. Сестру тоже звала — она отказывалась: «Мой дом здесь». Созванивались часто, и в трубке слышала родные интонации:
— Ну как там наш сын?
— В порядке, работает... А ты как?
— Не жалуюсь, — отвечала, стоило завести речь о ее самочувствии и настроении.
Не хотела обременять. И в интервью не раз говорила: «Стараюсь не надоедать никому, не вешаю на других свои проблемы...»
Правда, однажды страшно на меня разобиделась. Беседовали по телефону, и вдруг сестра говорит:
— Так по тебе соскучилась, приехала бы, посидели, я бы тебя по головке погладила.
Мне так больно стало — от того, что судьба разбросала по разным странам, что видимся не так часто, как раньше. Чтобы сестра не почувствовала внезапно нахлынувшей грусти, спряталась за шутку:
— Ну готовь утюжок, приеду — погладишь.
А она вдруг резко оборвала разговор. На связь вышла только через день или два, все еще сердитая: «Я говорю, что по тебе соскучилась, а ты про утюжок — что за ответ?» Потом, конечно, помирились.
— У нее было много друзей?
— Были те, кого считала друзьями, но когда слегла, все понемногу растворились. Эту правду хотите?
Я примчалась в Москву, узнав, что с сестрой стряслась беда. Обнаружила ее совсем больной. А она снова и снова повторяла: «Ни на что не жалуюсь». То ли меня пыталась успокоить, то ли саму себя уговаривала. Сказала «Может, уехала бы к вам — очень хочу быть с тобой, с сыном, внучками. Но видишь, слегла и уже ничего не вижу. Мне нужна моя кровать, моя подушка, моя кружка... — потом добавила: — И моя страна, никуда не поеду».
Даже в последние недели, уже не вставая с постели, сестра начинала утро с неизменного вопроса, от которого каждый раз сжималось сердце: «Сонь, как себя чувствуешь?» Я никогда не жила без сестры. Теперь придется учиться.
7 дней.ру
Беседовала Виктория Катаева
Среда, 26 Июня 2019 г.
БОРИС ШЕСТЕРНИКОВ
(1940)
По окончании 2 железнодорожной школы, закончил Рижское летно-техническое училище гражданской авиации. Исследователь жизни и творчества Владимира Высоцкого.; ; Организатор и бессменный ведущий вильнюсских вечеров посвящённых ему.
«РАССКАЗАТЬ БЫ ГОГОЛЮ…»
25 января исполнится 80 лет со дня рождения Владимира Семёновича Высоцкого.
В преддверии юбилея великого поэта и певца корреспондент «Обзора» встретился с исследователем его творчества, известным организатором и бессменным ведущим вильнюсских вечеров, посвящённых этой теме, Борисом Шестерниковым.
- Скажите, пожалуйста, как началось ваше увлечение Владимиром Высоцким?
- В далёком 1967 году я впервые услышал голос этого человека на магнитофонной записи. Правда, качество звучания оставляло желать лучшего, приходилось вслушиваться, чтобы понять каждое слово. Несмотря на это, меня сразу заинтересовали и тексты, и манера исполнения их под гитару. Мне стало понятно, что автор этих песен - человек необычный и талантливый.
С тех пор я и стал собирать его, в то время ещё ранние, песни с помощью очень распространённого тогда «магнитиздата».
- А каким образом вам удалось выйти на контакт с В.Высоцким?
- Конечно, прошло немало времени.
В 1969 году через своих знакомых в Москве я узнал номер его телефона, адрес и позвонил ему. Мы тогда не знали даже его отчества, и первым обращением к ему стала просьба назвать своё отчество. После этого мне стало легче обращаться к Владимиру Семёновичу.
Разговор не был длинным, но я успел поблагодарить его за его творчество, задать ему несколько вопросов и пригласить в Вильнюс в удобное для него время.
Однако в Вильнюс ему удалось приехать лишь спустя пять лет – в момент гастролей Московского театра драмы и комедии на Таганке – в 1974 году.
- Знакомство с Ниной Максимовной, матерью Володи, - воля случая?
- Нет. После ухода её сына я написал Нине Максимовне письмо-соболезнование, вовсе не рассчитывая на её ответ. Но каково же было моё удивление и радость, когда я получил от неё письмо, датированное 22 сентября 1980 г., на пяти листах: три листа письмо и два – со стихотворными приложениями разных авторов на смерть Владимира Высоцкого. До сих пор гадаю: почему именно мне ответила Нина Максимовна? Ведь к ней приходила масса писем, она, естественно, не в состоянии была ответить каждому. Позже она мне писала, что не отвечает, практически, никому, но «Вам я ответила».
Таким образом и возникла наша переписка.
- Вы действительно были у неё дома?
- Да, я заранее, ещё перед первым визитом, в Вильнюсе, заказал у известного мастера, художника, фотоальбом в кожаном переплёте, который вместе с другими сувенирами и подарил Нине Максимовне, в момент беседы с нею, в той квартире на Малой Грузинской, 28, где последние пять лет своей жизни проживал Владимир Высоцкий.
На обложке альбома было тиснение цветного рисунка, отражающего, по мнению многих, видевших этот рисунок, своё видение творчества Владимира Высоцкого.
Нина Максимовна писала мне, что я могу заходить к ним, если буду в Москве. И я, конечно, не смог упустить такую возможность.
- Когда в Вильнюсе вы провели первый вечер, посвящённый Владимиру Высоцкому?
- Как известно, в те времена существовали Клубы самодеятельной песни (КСП). Был такой и в Вильнюсе при Доме культуры железнодорожников (ДК ЖД). Председателем клуба, подавшим инициативу провести такой вечер, был Ефим Поташник, с которым я был хорошо знаком. Он был альпинистом и ходил в горы, а я – мастером парашютного спорта. Вот этот «экстрим» и послужил поводом для нашего сближения.
Для официального проведения вечера необходимо было «залитовать» программу, то есть получить «добро» от соответствующего надзирающего органа, а мне этого делать не хотелось – программа была бы «откорректирована» цензурой.
Сменился председатель КСП, и я подумал, что вечер уже не состоится. Однако, Поташнику вместе с новым председателем удалось уговорить директора ДК ЖД. Он принял ответственность на себя, встреча состоялась при полном зале. Встреча эта и была первой встречей памяти В.Высоцкого не только в Вильнюсе, но и в Литве.
Кстати, директором ДК ЖД в то время был ныне покойный Энгельс Павлович Нечаев, которого я благодарил много лет спустя, помня о том, что он сделал для сохранения памяти о Владимире Высоцком.
- Где ещё доводилось вам проводить подобные встречи?
- Сейчас трудно перечислить все места. Их много. Но особенно запоминаются встречи с молодёжью. Был период, когда меня стали приглашать в школы с русским языком обучения, чтобы я провёл там «Урок Высоцкого». Конечно же, я это охотно делаю, поскольку узнал, что тема Высоцкого включена в программу по литературе, и ещё потому, что для сохранения русского языка В.Высоцкий сделал очень много.
Вообще-то, если приглашают, я никогда не отказываюсь.
- Какие строки Высоцкого запомнились вам в первое время знакомства с его творчеством?
- Пожалуйста:
И рассказать бы Гоголю
про нашу жизнь убогую -
Ей богу, этот Гоголь бы,
нам не поверил бы!
- Когда планируется ближайшее выступление по этой теме?
- Мы планируем проведение юбилейного концерта, посвящённого 80-летию со дня рождения Владимира Высоцкого, 20 января в Большом зале Дома учителя. Начало в 15 часов. Вход свободный.
Дополнение
Знакомство моё с творчеством Владимира Высоцкого началось в далёком 1967 году, когда я впервые услышал его песни записанные на магнитофонную ленту.
Тогда ещё не все знали фамилию исполнителя, и приписывали их авторство другим, более известным,; ; авторам.
Слушая их, порой с трудом разбирая слова на истёртых лентах, я сразу обратил внимание на тексты этих песен «раннего периода» творчества В. Выс
Меня заинтересовало, кто же так пишет, и я начал разыскивать автора. Было это не так просто, но, в конце концов, мне удалось найти его адрес и номер телефона.
Было это уже в 1969 году. К этому времени в моей фонотеке было уже достаточное количество записей, чтобы убедиться окончательно в таланте этого человека.; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ; ;
Выбрав время, я набрал номер телефона, и тут мне повезло — трубку поднял сам Владимир Семёнович.
Все эти годы я занимался, как и многие другие, собиранием записей фонограмм с участием Высоцкого и его работами в театре и кино.
За это время пришлось не раз побывать в Театре на Таганке, написать ему письмо, встречаться с ним и, конечно же, вникать во; ; многие нюансы его многостороннего творчества, став, таким образом, его исследователем.
Вот так, коротко отвечаю на ваш вопрос.
Опубликована: в выпуске газеты «Обзор» № 1096 14 января 2018
ВРЕМЯ НАД ПАМЯТЬЮ НЕ ВЛАСТНО
25 января свой 83-й день рождения мог бы отметить Владимир Высоцкий. Но знаменитого барда нет с нами уже четыре десятилетия. И, тем не менее, всё, что связано с его жизнью и творчеством, интересует очень многих. Один из них - известный не только в Литве исследователь жизни и творчества Владимира Высоцкого Борис Шестерников, давний друг газеты «Обзор».
Мы попросили руководителя вильнюсского клуба Владимира Высоцкого поделиться своими воспоминаниями более чем сорокалетней давности.
Многие из моих знакомых спрашивают, как я познакомился с Ниной Максимовной Высоцкой, мамой Владимира Высоцкого.
Я уже рассказывал газете «Обзор», что знакомство началось с моего письма-соболезнования Нине Максимовне после смерти её сына. Я не рассчитывал на её ответ и был приятно удивлён, когда получил от неё письмо на пяти листах. Таковым было начало этой переписки. Позднее мы изредка писали друг другу на протяжении нескольких лет.
Теперь я отвечу ещё на один вопрос о своём первом визите в квартиру Владимира Высоцкого, откуда он и ушёл от нас.
В октябре 1980 года московский Клуб филофонистов (любителей магнитофонных записей) запланировал почтить память Владимира Высоцкого на своём заседании, и я свой приезд в Москву приурочил к этому событию. Но желание зайти к Нине Максимовне заставило меня попытаться нанести ей визит накануне, что я и сделал.
Там Нина Максимовна и подарила мне фотографию Владимира Высоцкого, которая так неожиданно послужила мне пропуском на заседание Клуба, поскольку там была дарственная надпись в мой адрес.
После возвращения в гостиницу, чтобы не упустить деталей, я сразу же записал впечатление от своего посещения квартиры на Малой Грузинской, 28.
Ну а теперь чуть подробнее об этом событии в моей жизни.
24 октября 1980 года прибыл к их дому, но пришлось долго ждать – Нина Максимовна была в это время на кладбище.
Встретил её возле дома, где вахтёр, с которым мы уже успели познакомиться, представил меня как очередного посетителя, но на этот раз из Вильнюса. Здесь же я показал ей альбом для фотографий, который привёз ей в подарок. Альбом был изготовлен по моему заказу одним из литовских мастеров-кожевенников. Был он довольно большим и тяжёлым, и я предложил ей помочь донести до квартиры.
Мы поднялись в лифте на 8-й этаж и… «Раз уж такое дело, посмотрите, как жил Володя», - сказала Нина Максимовна, приглашая меня в квартиру.
Дом строился кооперативом художников-графиков по спецпроекту. Планировка отличалась от стандартной. При входе попадаешь в холл с большой комнатой слева. Далее – прямо - идёт коридорчик, заканчивающийся входом в кухню, а с левой стороны – две комнаты поменьше, спальня и рабочий кабинет.
Всё обставлено красиво, со вкусом. На стене – большие часы, показывающее 4.10 – время его смерти. В углу – две гитары. На стене в комнате висит портрет Володи. Автора портрета Нина Максимовна не назвала.
В продолжение всего времени мы разговаривали. Сначала робко, а затем смелее, я задавал вопросы, касающиеся его творчества, и не только.
Нина Максимовна рассказала немного о похоронах, показала мне некоторые снимки, а также, по моей просьбе, дала почитать лист рукописи его прозы.
Кстати, рукописями занимался человек, фамилию которого она назвать не захотела.
Посетовала на то, что в «Литературной России» исказили тексты стихов В.Высоцкого, в связи с чем, она написала письмо редактору. Что же касалось выпуска книги стихов, то, по всей видимости, сначала будут напечатаны стихи его военного цикла, который он (Володя), по её словам, не очень любил.
Во время нашей беседы раздался звонок, и мы молча переглянулись. Нина Максимовна развела руками: «Ещё кто-то пришёл…» И, действительно, вошёл молодой человек с бородкой, художник, как он выразился, «не ахти какой», из Курска. С собой он привёз шесть экземпляров гравюр, содержание которых описать не берусь. Смысл их, по мнению автора, заключается в том, что Володя идёт навстречу своей гибели, преодолевая сопротивление крутого склона – он был изображён идущим вниз навстречу пропасти.
Здесь же, после нескольких извинений, он надписал свои картины Марине, маме и сыновьям. После этого он ушёл, попрощавшись.
У меня всё это время во внутреннем кармане лежала фотография Высоцкого, только что любезно подаренная мне Ниной Максимовной. После ухода художника, не успев этого сделать раньше, Нина Максимовна сделала надпись на подаренной мне фотографии.
Вспомнила, что в Вильнюсе у неё есть знакомая студентка художественного института, с которой, правда, связи она не поддерживает. Познакомились они в Друскининкай, на курорте.
Первые песни Володи, по мнению мамы, относятся к 60-м годам. С этим я был согласен тоже. Всего песен, по недавно составленному каталогу, насчитывается около 460 (1980 г.)
Нина Максимовна сообщила мне, что завтра, то есть 25 октября 1980 года, в клубе работников часового завода, что недалеко от Белорусского вокзала, в 10 часов состоится собрание памяти Владимира Высоцкого. Рекомендовала посетить, хотя попасть туда надежды очень мало – все билеты разошлись, даже свои она отдала знакомым. Посмотрела альбом ещё раз, и после этого я стал прощаться.
Визит мой продолжался 40 минут. В 17.40 я отправился на Ваганьковское кладбище. Могила была вся в цветах, горели свечи, и стояла временная ограда. На мраморной доске можно было прочесть строки Андрея Вознесенского:
Ты жил, играл и пел с усмешкой,
Любовь российская и рана.
Ты в чёрной рамке не уместишься –
Тесны тебе людские рамки.
ВАЛЕНТИНА ШЕРЕМЕТЬЕВА
(1946)
Родилась в Вильнюсе. Филолог, переводчик, поэт. Окончила факультеты английской филологии обучаясь в Крыму и в Литве. Работала учителем, заместителем директора в школах; ; Подольска (Россия) и; ; Вильнюса.
Увлеклась изучением астрологии, получив диплом астролога-профессионала Калифорнийского университета метафизических наук (2001,США).
Автор четырёх поэтических сборников: «Спираль судьбы» (2000), «Лестница лет» (2009), «Магия неба» (2014) и «Весы судьбы» (2019), изданных в Вильнюсе.
Член МАПП, литературного объединения «Логос».
ДИАЛОГ С ЛЮБОВЬЮ
О ЛЮБВИ
Она была так похожа на земную женщину, но в ней была необъяснимая лёгкость, свежесть, чистота и грация, которые сдерживали грубые земные порывы и заставляли вспомнить вдохновенные лица, созданные кистью лучших живописцев планеты. Она излучала свет, тепло, она завораживала взглядом и обезоруживала улыбкой, в которой сквозила и лёгкая грусть, и понимание, и любовь, и знание, согретое мудростью.
- (Он) – Останься… Я люблю тебя. Ты будешь счастлива. Я сделаю для тебя всё, что только смогу.
(Она) – Это невозможно. Вы, земляне, не бываете счастливы. Вы не понимаете и толком не знаете, что такое любовь. Она для вас тайна, незнакомка, которую вы, не пытаясь понять, приглашаете в гости, а потом хотите оставить жить у себя. Ослеплённые её красотой, могуществом, вы надеетесь на её волшебную силу, которая сумеет изменить вашу жизнь и вас самих. Но она не может жить по вашим законам. Она - небожительница.
- Я построю для тебя дом. У нас будут дети. У тебя будет всё, чего ты только пожелаешь!
- Ты предлагаешь мне земной рай. Но я не земная женщина. Почему ты, пытаясь оставить меня здесь, не поинтересуешься: кто я, откуда, каковы законы нашего существования?
- О, это не важно, если есть любовь. Ты меня любишь?
- Да. Но иначе. Мы с тобой по-разному понимаем любовь.
- Вот и прекрасно. Мы будем дополнять друг друга. Совсем не обязательно быть похожими. Это скучно. Мы каждый день будем открывать друг в друге новое…
- А что нас будет объединять?
- Любовь!
- Но ведь ты так и не сказал мне, как ты её понимаешь!
- Её невозможно понять. Это тайна, это чудо…
Он начинал злиться.
- Но, если ты не знаешь, что это такое, ты можешь сломать, испортить это чудо. И с чудом нужно уметь обращаться, - улыбнулась она. - Расскажи, как ты будешь меня любить.
- Я буду дарить тебе цветы, подарки, носить на руках…
- Каждый день? Всю жизнь?
- Если хочешь, всю жизнь, - вздохнул он.
- Но я редко встречала здесь мужчин с цветами, и ни одного, который бы нёс на руках женщину.
- Да, - усмехнулся он. – Земная жизнь сложна, трудна. Потом всё тонет в мелочах, заботах.
- Что тонет?
- Любовь! – с едва сдерживаемой яростью произнёс он.
- Так значит на земле Любовь – это цветы, подарки…
- Нет, не только. Можно, я тебя поцелую?
- Попробуй.
- Тебе приятно?
- Да, но я же говорила тебе, что я не земная женщина.
- Господи, что же ты имеешь в виду?
- Только то, что у меня нет тела. Да, да, не злись. Сейчас, в данную минуту, есть. Вы воспринимаете, ощущаете других только посредством зрения и осязания. Вас пугает другая форма существования. Вот я и приняла земной облик, чтобы ты увидел меня.
- Так ты исчезнешь?
- Нет, я буду рядом. Мы будем общаться. Я буду любить тебя.
- Как?
- Я разделю с тобой твои заботы и тревоги, радость и грусть. Я помогу тебе в беде. Я научу тебя летать. Мы будем слушать музыку сфер. Ты станешь мудрым и сильным. Ты увидишь другие миры. Ты поймёшь законы мироздания. Космос станет тебе близок и понятен. Ну и, - она усмехнулась, - тело тоже будет, но только совместно с духом. Оно будет лёгким, свободным и совершенным. Ты знаешь, что такое дух?
- Слышал. Но я не очень хорошо представляю себе нашу жизнь. Мы действительно разные.
- Но ты же говорил, что это хорошо!
Он смущённо посмотрел на неё и застыл от восхищения. Ни одна земная женщина не была так прекрасна, так нежна, так легка.
Я не научусь летать. Людям это не дано, - задумчиво произнёс он.
Вы просто не знаете своих возможностей. Вы всё время думаете о своих страстях и желаниях, стараетесь удовлетворить потребности тела. Вы знаете и понимаете только то, что воспринимают ваши глаза и уши. Вы заключили ваше мышление в клетку и запретили себе верить в то, что выходит за рамки земных возможностей. Это глупо. Вы не верите в существование других миров, других форм жизни. Точно так же многие земные существа не подозревают о существовании человека.
Возможно. Но я бы не хотел и, наверное, не смог бы совсем отказаться от своих представлений о любви и о счастье. Я хочу касаться тебя, ощущать твою близость.
Хорошо. Я буду иногда пребывать в желанном для тебя земном облике.
Но почему иногда? Ты мне нужна постоянно, каждую минуту, всегда.
Для меня это будет мучительно. Я погибну. Мне будет не хватать воздуха, пространства, необъятности космоса. Я потеряю небо.
Ты обретёшь землю.
Прости. Но ваша земля – это одна из наиболее примитивных форм жизни во Вселенной. Вам нужно совершенствоваться. Вы так много говорите о любви, грезите о ней, желаете её, но не можете понять и объяснить, что это такое. Вы не понимаете её. Она – богиня, совершенство. Она посещает вас, чтобы позвать вас в ввысь, к звёздам, к чистоте, к нежности. Она зовёт вас подняться до неё. Не совершенство должно спускаться к вам, а вы должны подниматься до совершенства. Она дарит вам крылья, но ими нужно пользоваться постоянно, а не хранить за стеклом как воспоминание о прекрасном мгновении. А что вы делаете с ней? Как только она залетит к вам, вы закрываете окна, двери, душите её в своих объятьях, связываете её своими законами и условностями, сажаете в клетку своих представлений и хотите, чтобы она стала вашей рабыней, исполняла ваши прихоти, жила в плену ваших предрассудков.
Но она - не вещь, не ваша земная собственность. Она - гостья из тонкого мира. Она - дух. Она свободна, независима, горда. Она – это ваша мечта, напоминание о необъятности мира и чувств. У неё своя мера, свои законы, свой образ существования. Вы дики в своем желании всё присвоить и подогнать под свой образ и своё подобие. Вы не умеете быть достойными высоких даров. Вы не хотите меняться и совершенствоваться. Вы упорствуете в своём невежестве.
Интуитивно он начинал понимать, что, если он не сделает сейчас усилие и не поднимется над своими привычными представлениями о жизни, о любви, он больше не увидит её.
Я попробую.
Это не совсем те слова, которые я хотела бы услышать. Нельзя пробовать, нужно сделать выбор и не отступать. Мы поднимемся на большую высоту.
Так сразу?
Но ты же хотел Любви. Она не живёт внизу, к ней нужно подниматься.
А если я не выдержу?
Опять не то. Как же глубоко вы погрузились в материю! Ты же мужчина, ты сильный, ты всё можешь. Ты Бог, который заснул и забыл о своих возможностях и способностях. Решай - да или нет.
Хорошо. Но… в случае неудачи я смогу опуститься на Землю?
С такой высоты опасно падать. Даже если ты останешься жив, ты не сможешь оставаться прежним. Тебя будут мучить воспоминания о далёком прекрасном мире, до которого ты однажды поднялся. Ты уже не сможешь ограничиться только земным существованием, тебя будет тянуть вверх, но после падения с такой высоты крылья будут сломаны и тебе не на чем будет туда подняться. Выбор делается раз в жизни. Ну что, летим?
Перед ним во всём блеске и великолепии стояла Любовь, протягивая к нему руки - желанная, любимая, непостижимая…
Над головой простиралась бездна непознанного, неизведанного, загадочного мира. Он сделал шаг ей навстречу, но что-то заставило его оглянуться. Милое, привычное существование, земной рай! В голове пронеслась предательская мысль: есть же обычные земные женщины, красивые и покорные…
В то же мгновение его отбросило в сторону волной тёплого воздуха. На минуту он как будто потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что он один. Вокруг всё было по-прежнему. Её рядом не было.
Ну что ж… Может так и лучше. Главное проще. Только ощущение леденящего одиночества, неприкаянности и неудовлетворённости мешало радоваться жизни.
ВЫБОР
Фантастический астрологический рассказ
Служители кармы сидели перед погасшим экраном, ожидая последнего посетителя. Просмотрев магнитную запись его предыдущих жизней, они приготовили несколько вариантов нового воплощения. Душа имеет право на выбор, если, конечно, она не превысила меру допустимого. У этой души были большие заслуги: хорошо проработаны способности, глубокий интеллект, хорошая обучаемость, трудолюбие.
Она познала власть, вкусила сладость славы, нежилась в роскоши, благосклонно принимала любовь. Она неплохо трудилась и много познала, но была самолюбива, горда, холодна и высокомерна. Она не умела любить, жертвовать своими амбициями, класть их на алтарь высокого горения. Ей нужно учиться мудрости и любви, осознать иллюзорность земного бытия, освободиться от ограниченности, заданности и условностей. Ей нужно стать свободной и великодушной.
Интересно, что выберет эта искушённая, древняя душа, накопившая в себе столько знаний, но не обретшая покоя и мудрости. Да, здесь, наверху, в состоянии просветлённости всё кажется простым и ясным. Не гнетут заботы о хлебе и крове. Можно сколько угодно заниматься собой, своими мыслями и ощущениями, погружаться в волны безбрежной памяти, воскрешать прожитые события, анализировать свой опыт, осознавать ошибки и заблуждения. Но в этом высоком мире нет места злу и несовершенству. Душа, осознав свои изъяны, испытывает невообразимые муки, по сравнению с которыми земные испытания кажутся лёгким недомоганием. Поэтому и стремятся они обратно на Землю, искренне желая исправить зло.
Там, на Земле, её оставят наедине с огромным непознанным миром, лишат памяти о прошлых жизнях и заставят ежечасно выбирать между добром и злом, полагаясь только на неясный, мерцающий, как звёздочка, огонёк в душе, который люди называют кто интуицией, кто совестью, кто сознанием.
В этой небесной искре и кроется секрет земных командировок. Её нужно сберечь, сохранить, оградить от резких, разрушающих порывов земных страстей и желаний, пытающихся погасить этот свет памяти и любви, подаренный небом.
Счастлив тот, кто догадается заглянуть в себя, найти этот огонь, заставить гореть ярче, очищая душу от тьмы, спасая её от смерти и хаоса. Мечутся души, пытаясь найти свой путь; бросаются от звезды к звезде, от огня к огню, от луча к лучу. Так они ищут свое счастье. Гонит их память о небесной любви, желание прикоснуться к этому чуду. Но этот огонь нельзя одолжить. Им душа живёт. Можно ли одолжить чужую жизнь? Можно, конечно, погреться у чужого огня. Но тогда ты вечный бродяга, нищий, который протягивает руки к чужим звёздам. Нищие духом всегда надеются на подаяние, на чужой опыт. Только огонь собственной души может открыть путь к тайнам, осветить сознание. Каждая душа – это часть общего космического света, и если им пренебречь, то он, постепенно тускнея и остывая, погаснет совсем. Человек погрузится во тьму, за ним следует разрушение и смерть.
Тот, кто надеется на свет чужих звёзд, обречён на скитания и разочарования. Жалкий Слепец! Ему кажется, что искра, подаренная Космосом, вечна. Как он гордится и любуется собой, обольщаясь этим таинственно мерцающим даром, размахивая им и выставляя напоказ.
Ему бы остановиться, успокоиться и постараться превратить эту искру в ровное сильное пламя. За этим послан он на Землю: трудиться, накапливать опыт, искать себя, ошибаться и в муках прозревать.
А Космос тем временем сурово и беспристрастно решает: кто чего стоит, кому быть или не быть. Всё подчинено Законам Добра и Зла, Света и Тьмы, Созидания и Разрушения. И в этом колесе испытаний душа вольна и свободна только в выборе пути. Но и выбрав, она не освобождается от испытаний и соблазнов. Ежеминутно жизнь требует ответа - Кто ты? С кем ты?
И с каждой победой над мраком разгорается искра души, и с каждым компромиссом и шагом в сторону Тьмы тускнеет её свет.
Все истины открываются лишь душе, пытающейся познать и сохранить себя. Но чем дальше в мир суеты погружается она, чем дальше уходит от света и искры своего сознания в мир материи, тем гуще Тьма вокруг неё.
Служитель Кармы включил экран. Пора. В помещение стремительно и легко вошёл ожидаемый посетитель. Он давно просился на Землю. Тяжелейшие из грехов угнетали его душу: спесь, гордыня, зависть, бездушие, превышение власти. Не проработаны: Милосердие, Любовь, Смирение, Верность, Преданность.
Кому нужна мёртвая душа? Разум – только средство к развитию духовности. Сейчас ему было невыносимо тяжело. Но в земных условиях… Не покатится ли он опять по наезженному пути?
Служитель Кармы жестом пригласил пришедшего к экрану.
- Есть несколько вариантов; ; ; попроще, но тогда мы не уложимся в одно воплощение. А вот эта программа - максимум составлена по твоей просьбе. Но, понимая сложность её реализации, мы предлагаем варианты.
- Не надо попроще. Я готов.
Лицо стало жёстким и неприятным.
- Давайте обсудим основные моменты моей будущей жизни. Она будет долгой?
- Нет. Она будет сложна и мучительна. Мы оставим тебе все твои достоинства и недостатки. В этом воплощении тебе нужно отработать Карму Любви, христианского смирения, служения людям без ожидания почестей и наград. Твои пороки будут тянуть тебя в бездну. Но при малейшем шаге в сторону греха ты будешь наказан болезнями и душевными муками, ты превратишься в вечного странника, разменивающего себя на гроши. Человек, не умеющий дарить счастье и радость, лишается возможности получать подобные дары. Можно разменять миллион на гроши и дать каждому одну монету. Такой подарок никого не сделает ни богатым, ни счастливым, ни благодарным.
- Ты сам выбрал программу - максимум. Ты хочешь искупить грехи. Помнишь ли ты путь Христа? Подумай о нём на досуге, прежде чем родишься на Земле. Мы дадим тебе возможность славы, но славы Христа. Устроит тебя это? Венец терновый, но свет не меркнет в веках. В случае падения – оно будет бездонным.
- Я бы хотел посмотреть свою космограмму. Под каким знаком Зодиака мне суждено родиться?
- Ты будешь Тельцом. На уровне неразвитого человека, Телец символизирует эгоистическое желание. Это желание проявляется как упрямство у среднего человека, но у продвинутого человека, у посвящённого, эти свойства превращаются в волю, в направленную целеустремлённость, побуждаемую импульсом Любви. Вся тайна Божественного предназначения и планирования скрыта в этом знаке. Желание может быть пагубно, когда оно упорно и низко. Оно вызывает у индивидуумов, рас и народов приток своеволия, воли к власти, жестокости, своекорыстия. Желание должно быть обращено в устремление, которое состоит в усилии человеческой воли подчиниться воле Высшего Космического Закона. На скорбной планете Земля - это подчинение выражается в необходимом смирении без надлежащего понимания. К полному осознанию Законов человечество ещё не готово. Эта тема касается астрологии астрального инструмента.
На земном плане человеку даётся понятие Добра и Зла и руководство, основанное на Вере и, увы, слепом подчинении. Да, желания, амбиции, побуждения, импульсы – всё это проявления эволюционных процессов: воли быть и воли жить. Они побуждают «Быка Божия» на стремительный рывок вперёд. Потом у наиболее совершенных представителей людей инстинктивные проявления преобразуются в цели Души и Любовь, которая открывает подлинное назначение и идеал.
Из-за чар мирских подлинное; ; ; назначение и идеал искажается многими людьми. Они создают себе ложные идеалы, принимают как необходимость какие-то правила жизни, ограничивают свободную мысль, создают темницу для ума. Одни слепо несутся вперёд, побуждаемые своими желаниями, другие (их немного) предвидят все возможности, знают цель и идут к ней вопреки очевидным опасностям. Следовательно, Бык двойственен в выражении: и своевольный напор низшей природы человечества, и исполнитель Воли Божьей. Кто преуспеет Бык ли желания или Бык Божественного выражения – вот вопрос.
Кроме того, этот знак имеет отношение к физическому телу. Здоровье и цельность тела тесно связаны с выражением желания или идеалов. То есть даже твоё здоровье будет зависеть от выбора образа жизни, мыслей и цели.
- Я буду любим?
- Да, ты будешь иметь море возможностей. Женщины будут окружать тебя, и Венера, твоя покровительница, будет дарить тебе удачу в любви. Ты соприкоснешься с Красотой, Гармонией. Но сумеешь ли ты удержать её, быть достоин Любви - это зависит от тебя. Для этого придётся, живя в земных условиях, подняться сознанием на уровень Космического Разума. Ты получишь Любовь, обретёшь себя, используешь свои таланты и возможности, только преодолев гордыню, отказавшись от суеты и суетности. До сих пор ты стремился удовлетворить только свои желания. Ты не найдёшь покоя, пока не разрушишь рамки своего эгоцентризма.
- Обрати внимание на свой вопрос. В нём весь ты, с жаждой любви, поклонения. Мы отправляем тебя на Землю не за подарками. Тебе нужно научиться любить самому. В прошлых жизнях ты растратил огромный потенциал Любви. В этой, ты получишь то, что заслужишь. Вернёмся к твоей космограмме.
Мы ставим Чёрную Луну в знак Рака – напоминание о твоих грехах. Ты часто предавал самое сокровенное: нежность, преданность, истоки, корни, очаг, тепло, душу. Ты изменял своей Любви, ты убивал её жестокостью и равнодушием. В этой жизни по закону инерции ты не раз встанешь на проторенный путь. Но это твоё последнее воплощение. Ты знаешь на что идёшь. Мы даём тебе шанс - ставим Белую Луну в тот же знак. Ты познал тайны: ты овладел властью и авторитетом, развивал традиции.
Тебе будет дана возможность встретить посвящённых людей, вспомнить свои прежние воплощения, прикоснуться к Высокой Жертвенной Любви. Ты будешь жить с открытыми глазами, с полным сознанием всего происходящего. Но кому много дается, с того много и спросится. Луны стоят в соединении. Добро и Зло смешано. Зерна от плевел будешь отделять сам. К тебе будет плыть и то, и другое. В момент встречи с Любовью Луны будут стоять в квадратуре. Это не даст тебе возможности смешивать по привычке чёрное с белым. Тебе придётся делать выбор. Так построена твоя космограмма. Малейший компромисс - и ты сорвёшься с отвесной скалы, на которую тебе нужно карабкаться, если ты не хочешь очутиться на дне бездны. Твоя программа начинена кармическими аспектами. Ты знаешь, как они действуют. На пути зла – это огромная разрушительная сила, на пути добра – созидательная. Не увильнуть, не отсидеться, не спрятаться. Это аспекты возмездия и воздаяния. Обрати внимание на свою Луну, она в Рыбах – Жертвенном Знаке. Управляет Луной Нептун – символ Высокой Кармической Любви, а он с Луной в Кармическом аспекте. Непростое стояние - непостоянство в любви, недостаток в материальных средствах, острая реакция на психические условия, страдания в случае непонимания. А какое можно найти понимание в случае непостоянства? На высоком уровне развития, Золушка превращается в Принцессу. Ты наделяешься добротой, уступчивостью, стремлением к Гармонии, романтичностью. Восьмой дом, в который попадает твоя Луна, даёт способности к ясновидению, возможности познания тайн Космоса, планов Бытия. Музыка, литература, живопись – вот области, где ты сможешь реализовать себя. Там же в Рыбах – Восходящий Узел – цель твоего воплощения. Но путь к нему для тебя тяжёл. Ты почти не ходил этим путём.
- Я буду красив, удачлив?
- Удачлив, пожалуй, но красив – нет, в меру привлекателен, надо же чем-то привлекать соблазны. Привлекательность будет быстро таять, если выберешь путь Зла. Кроме того, тебе не будет дана физическая крепость. Ты слишком злоупотреблял плотскими удовольствиями. Тебе будет дан сильный дух, магическая сила и способность преобразования себя, своего внешнего и внутреннего облика. Самая сильная планета в твоей космограмме – Прозерпина. Люди ещё не привыкли к влиянию, энергиям высших планет, не умеют эти энергии принимать, осваивать, поэтому на первых порах влияние разрушительно. Ты будешь жить на Земле в очень сложный космический период. Человечество будет переходить на новый уровень развития. Старые, отжившие формы будут стремительно разрушаться. На какой-то период воцарится власть хаоса. Свет почти померкнет, сознание будет тонуть в пучине Зла, мрака, тлена. Но среди всеобщего смятения и разрухи, как трава сквозь асфальт, начнёт пробиваться новое мышление. Сильная Прозерпина действует злокачественно – разрушает, не оставляя камня на камне. Но если научиться управлять её энергиями, то её огромная преобразующая сила может творить чудеса. Она даёт ослепительные вспышки сверхсознания, помогает полностью изменить себя качественно. Смотри не используй её энергию в эгоистических целях, не тешь свою гордыню. Это погубит тебя.
- Я буду лишён земных благ?
- Не совсем так. Ты сможешь их получать на очень жёстких условиях. Тебе не дана середина. Это уже было. Тебе дано выбирать между Абсолютным Добром и Абсолютным Злом. Ты очень сильно связан со Злом. Видишь, твой Юпитер стоит в кармическом аспекте с Чёрной Луной – это тщеславие, обольщение ложными авторитетами. Он во Втором Доме – в соединении с Плутоном и Ураном. Хорошее соединение, если бы не Заходящий Узел. Он показывает, что всё это пройденный этап. И как бы ты не желал славы, богатства, они тебе будут даны с большим трудом. Напротив, в восьмом доме стоит Луна. Луна символизирует Душу. За каждый компромисс будешь расплачиваться Душой. Восьмой Дом – дом смерти. Смертью Души заплатишь за свои суетные желания. Это мощное соединение противостоит и твоему Восходящему Узлу, мешает твоему спасению. Как тебя будет тянуть к милым, любимым грехам: гордыне, власти, страстям, деньгам. Если продашь Душу этим дьяволам… Впрочем, это азбучные истины. Ты будешь сильно обольщаться своими возможностями. И хотя у тебя неплохое и сильное Солнце, оно не затем дано, чтобы растрясти его по кочкам твоего болезненного честолюбия. Все предусмотрено. Пока ты не освободишься от шор своей ограниченности, зацикленности на себе, пока не научишься чувствовать и понимать других, тебе не удастся проявить себя. Не стремись быть с власть имущими. Твоё Солнце управляет первым и является соуправителем Двенадцатого Дома. Тебе больше подойдут уединение, самоуглубление, изучение оккультных наук, познание тайн Космоса. Если ты выберешь путь контактов, лихорадочной деятельности, путь суетной славы, то ты сразу же заплатишь своим психическим здоровьем. Меркурий и Луна напомнят тебе своими аспектами об отсутствии возможностей в этой области. Кроме того, Солнце своими чёрными аспектами с Чёрной Луной и Хироном напомнит о том, что власть имущие будут с удовольствием использовать твои способности, оставляя тебе холуйский план, но к вершинам власти ты допущен не будешь. Не положено по Карме. Помни, зачем идёшь на Землю.
- Хорошо, если бы и на Земле мне напомнили о моих целях. Там мы лишаемся памяти, - усмехнулся посетитель.
-Ты получишь необходимую информацию. Венера, твоя управительница, напомнит тебе о забытом. Тебе будет дан Разум и Любовь. Но если ты сумеешь предать и растоптать и это… Пеняй на себя!
- Какой будет моя смерть?
- Хватит, пожалуй, а то тебе будет не интересно жить на Земле. Это тайна, хотя мы ее тебе уже открыли. Вспомни свой Восьмой Дом и думай о Душе. Там твоё самое уязвимое место.
Экран погас. Наступила тишина. Каждый думал о своём. Посетитель о том, что на сей раз он не обольстится мишурой мирских благ, а Служители Кармы, зная природу неразвитых Душ, сожалели о глупости мерцающих огоньков, мнящих себя центрами такой безмерной, полной Света и Разума Вселенной.
СЕРГЕЙ ШИШКОВ
(1950)
Писатель, поэт, педагог. Живёт и работает в Санкт-Петербурге экскурсоводом. Автор книг прозы « Петербург экскурсионный», «Отступать дальше некуда», «На грани высоты и падения», «Эхо любви», сборника стихотворений «Спешите жить».
ОТСТУПАТЬ ДАЛЬШЕ НЕКУДА
О ленинградском поэте Юрии Борисове
От автора
«Мы помянём ещё не раз,
как ты душою зла не ведав,
романса русского не предав,
гитару обнял в смертный час»
В. Кругликов
Эта книга о малоизвестном русском поэте Юрии Аркадьевиче Борисове, творчество которого будоражило души людей, живших в шестидесятых-восьмидесятых годах двадцатого века.
При жизни официального признания он не получил, но его стихи и музыка дошли до слушателей через проникновенное исполнение их его другом певцом Валерием Агафоновым, дружба и творчество которых были неразрывно связаны между собой.
В этой книге изложены некоторые сведения его непростой жизни, преодолевая испытания которой, он находил темы своих стихов.
Кроме того, здесь впервые наиболее полно собраны его стихи и дан анализ их содержания.
Очень хочется, чтобы имя этого замечательного поэта открылось современному читателю.
* * *
Эх, друг, гитара
В начале шестидесятых годов у него появилась одна, но пламенная страсть: любовь к гитаре.
Вот что рассказала о его первых гитарах Ольга Васильевна:
«Дома у нас висела семиструнка. На ней мама аккомпанировала и неплохо пела романсы и популярные песни. Юра переделал её на шестиструнную. Гитара была очень простая, маленькая. Мама играть на шестиструнке не умела, поэтому очень ругала брата. А потом, когда Юру посадили, ещё подростком, он попросил меня, чтобы я ему выслала ноты самоучителя и купила новый инструмент. Я ему купила шестиструнную гитару, простенькую и недорогую, и всё это передала на общем свидании, так что он там был при деле. И затем после этого я неоднократно по его просьбе высылала ему бандеролями на зону сборники гитарных пьес».
Благодаря игре на гитаре, он уже в юношестве стал среди сверстников необычайно популярным. Серьезное же увлечение гитарой возникло у него, благодаря знакомству с талантливым гитаристом Ковалевым Александром Ивановичем.
В начале шестидесятых годов Юрий услышал его игру на концерте в одном из клубов Ленинграда. Завороженный виртуозностью и красотой извлекаемых звуков, молодой человек подошёл к музыканту и попросил разрешения дать ему несколько платных уроков игры на гитаре. Александр Иванович согласился, но после нескольких занятий, увидев, с каким усердием его ученик занимается и осваивает предложенный им гитарный материал, перестал брать с него плату. Юрий трудился упорно, занимаясь освоением техники игры по шесть – семь часов в день. Ему захотелось учиться дальше, для чего и поступил на заочное отделение композиции института культуры, который, к сожалению, не окончил.
В эти же годы он старался не пропускать ни одного концерта знаменитых гитаристов, приезжавших в город на гастроли.
К тому же периоду середины шестидесятых годов относится и его преподавательская работа в кружках при домах культуры, на платных курсах для взрослых в Ленинградском доме художественной самодеятельности и Театре народного творчества, где он обучал молодых ленинградцев игре на классической шестиструнной гитаре, сам совершенствуясь в игре.
Эта работа не приносила ему больших доходов, но зато оставляла много свободного времени для занятия любимым делом.
Тогда же Юрий с обострением болезни печени попал в больницу, где познакомился с музыкантом ленинградского государственного театра оперы и балета имени С. М. Кирова Дмитрием Тосенко, оказавшемся тоже в больничной палате.
Через Дмитрия Юрий познакомился с Валерием Агафоновым, ставший впоследствии его лучшим другом и соавтором ряда произведений.
Их сдружила молодость, вольность неустроенной жизни и стремление к познанию искусства, где их общей любовью стала гитара, над овладением которой они потом часами просиживали в коммунальной квартире на Малой Посадской улице.
Юра, прекрасно освоивший технику игры на гитаре, стал учить этому и Валеру.
Однажды, Дима Тасенко принёс на квартиру Юры тяжёлый чемодан, в котором были старинные дореволюционные ноты популярной певицы Екатерины Вяльцевой, ставшие для гитаристов настоящим музыкальным кладом. Юра с Валерой долго разбирали их, знакомясь с произведениями великих композиторов и гитарной музыкальной классикой.
Юрий научился перекладывать для гитары музыку великих композиторов, появились и первые гитарные пьесы собственного сочинения.
Его игра на гитаре стала почти профессиональной: он легко извлекал сложные аккорды, развил беглость пальцев рук так, что друзья завидовали ему и стремились научиться играть на гитаре так же, как и он.
У некоторых это действительно получалось, особенно у Валерия Агафонова.
Тогда же жители коммуналки на Большой Посадской улице услышали и необыкновенный голос Валерия Агафонова.
Был у них и ещё один друг, побуждавший их полюбить гитару, студент Высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной Виталий Климов, который ввёл их в таинственный процесс создания гитар.
Мастерскую создали прямо на квартире у Виталия, где выполнялись все операции по изготовлению конструкции вплоть до готового инструмента.
Сфотографировав всю конструкцию и мелкие детали гитары известного испанского мастера из Барселоны Игнацио Флета, студент Климов по деталям узнавал, какие материалы использовать, в какой последовательности и какими инструментами их делать и соединять.
Борисов и Агафонов с большим любопытством наблюдали за его работой и всячески способствовали успеху.
Материал для гитар требовался дорогой в виде палисандра, ореха, ели, черного или красного дерева, для чего Юрий устроился на фабрику струнных щипковых инструментов имени Луначарского. Когда достать нужное дерево не удавалось, они все вместе ходили по расселённым домам, где искали оставленные старые шкафы и музыкальные инструменты, состоявшие из ценных пород деревьев.
У друзей было огромное желание совершить чудо рождения новой гитары. И результат был достигнут. Был создан их первенец – классическая гитара, на которой Юрий Борисов, лучший гитарист среди них, сыграл первым.
Надо сказать, что эта гитара была показана преподавателю по классу гитары музыкального училища им. М. П. Мусоргского Ядвиге Ковалевской, которая, проиграв на ней несколько музыкальных произведений, оценила её, как «вполне пригодную».
Потом Виталий Климов сделал трапециевидную гитару с лютневым звуком, причём Юрий Борисов был духовным вдохновителем этого действа.
Мастер с его слов «вникал в неё так, что буквально сам делался гитарой, чтоб понять её конструкцию». Почти три года затратил он на её изготовление, практически вытачивая, клея и собирая, чтобы вручить новое своё изобретение Юрию Борисову. И музыкант по достоинству оценил качество звучания гитары.
Позже гитара досталась Агафонову, который увёз её в Вильнюс, чтобы играть на ней в зале Малого драмтеатра, куда был принят в качестве артиста.
Необычное звучание гитары сопровождалось у него и своеобразным ритуалом: перед выходом артиста на сцену гитара уже стояла на подставке, возле которой по обеим сторонам горели свечи. Валерий Агафонов выходил, брал гитару и при горевших свечах начинал петь.
Это видел Юрий Борисов, будучи у него в гостях.
Играл он на ней до тех пор, пока не попал в автомобильную аварию, в которой трапециевидная гитара спасла Валерию жизнь, хотя в результате аварии «от неё одни щепки остались».
Каждая гитара, сконструированная Виталием Климовым, имела свою особую судьбу, потому что все они побывали в руках талантливых людей и доставили музыкальную радость не одной тысяче поклонников музыки.
Третью гитару, созданную Виталием Климовым, Юрий Борисов представил Марии Луизе Анидо, замечательной аргентинской гитаристке, «гитарной леди», как её называли во всём мире.
В 1965 году она с успехом выступала в Ленинграде в концертном зале у Финляндского вокзала. Возможно, тогда молодые люди и рискнули показать ей свои гитары, получив от неё высокие отзывы о качестве звучании и исполнительском мастерстве Борисова.
На последней четвёртой гитаре с романтическим именем «Джульетта», изготовленной Климовым, долгое время играл Валерий Агафонов, после смерти которого, дальнейшая её история канула в неизвестность.
Их жизнь романсами согрета
К написанию песен Борисова подвигла встреча, организованная Валерием Агафоновым, с молодым вильнюсским поэтом и автором музыки к своим стихам Юрием Григорьевым.
В 1968 году Агафонов пригласил Юрия Борисова поехать с ним в Вильнюс, в котором жила его жена Елена Бахметьева и много друзей, среди которых оказались и поэты. Агафонов и познакомил Юрия Борисова с поэтом Юрием Григорьевым, писавший, как ему казалось, нестандартные песни.
Незадолго до этого тот издал сборник своих стихов, что делало нового поэта заметной фигурой в кругу творческих личностей.
Для Борисова эти стихи явились толчком в поэтическое творчество, и две песни из этого сборника ему особенно понравились.
Одна из них «Расскажу тебе, спою про метель», исполненная Валерием Агафоновым, была воспринята очень тепло, хотя стихи были простыми по смыслу: осень в виде отставшего от стаи журавля тревожили душу, навевали щемящее чувство тревоги.
Возможно, образ одинокого журавля и был воспринят Борисовым, как ассоциация на самого себя. Приведём эти стихи полностью.
Расскажу тебе, спою под метель,
Если сердце просит.
Вот отстал от стаи журавель,
В хмуром небе осень.
Над полями плывут облака,
Ветер листья носит.
До чего ж черна и высока
Над полями осень.
Мой охотник, не стреляй в журавля,
Одинок он очень.
Велика под крыльями земля,
Только в крыльях осень.
Ну, а впрочем не жалей, подстрели,
Пусть снежком заносит.
Ведь пока в хмуром небе журавли,
Не проходит осень.
Вторая песня Юрия Григорьева «Пятый год» захватила Борисова ещё больше.
Пятый год. Эсеры жгут хлеба —
Сад и нивы в заревах багряных.
А в часовне тихой свет лампад —
Молится захожий божий странник.
Теплая сусальная земля —
Взгляд к тебе слетит полночной птицей.
За холмом солдаты пропылят.
Мурава росою задымится.
По стерне ушел и скрылся в лес
Поджигатель – дылда босоногий.
Чутким шагом, не зашелестев,
Я за ним скользну ночной дорогой.
С ним, как зверь в ольшанике густом,
К роднику студеному приникну.
Ключ в тумане, словно молоко,
Из земли, из груди материнской.
Счастлив тот, кто после страшных дел
К матери вернулся, как младенец.
Мир часовням в дремлющей листве,
Саду мир и беспокойным теням.
Только б Третий Рим горел дотла —
С кесарем любым его не жалко.
Только б ты душа моя, душа,
До рассвета радостью дышала.
И хотя ни Григорьев, ни Борисов никогда не были даже знакомы с участниками белогвардейского движения, эта тема их творчества обоим оказалась близка их духу.
Знакомство со стихами Юрия Григорьева и многолетняя дружба с Валерием Агафоновым заставили Юрия Борисова всерьез обратиться к авторской песне.
Песня «Всё теперь против нас…», сочинённая Юрием Борисовым в 1967—1968 годах, стала ответом вильнюсским поэтам, а также главной темой в его творчестве.
Жаль, что невозможно описать красоту и силу музыки этой песни, которая с особым трепетом была воспринята Агафоновым, голос которого, тёплый и нежный, полный любви и страдания, подкреплённый пронзительными и тревожными звуками гитары, передавал просто и непринуждённо сложнейшие переживания поэта.
В её звучании слышится и не находящая разрешения тоска, и осознание высшей ценности мгновений, где просыпается дух, озаряется чувство, как высший смысл божественной природы перед ощущением грядущей катастрофы.
Одна из почитательниц их творчества Валентина Гуркаленко оставила свои впечатления от услышанной песни такими словами:
– А когда Агафонов запел «Белую песню», моё сердце, словно лезвием надрезали, и рубец этот до сих пор не заживает. Я сидела и плакала, и другие тоже.
Приведём текст полностью и попытаемся понять поэтический смысл этих замечательных стихов.
Всё теперь против нас, будто мы и креста не носили.
Словно аспиды мы басурманской крови,
Даже места нам нет в ошалевшей от горя России,
И Господь нас не слышит – зови не зови.
Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,
Ждем холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду,
И предали анафеме души убийц.
И не Бог и не царь, и не боль и не совесть,
Все им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспалённых глазах матерей да невест.
И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре,
Как покинутый дом на дорогу из тьмы.
Отступать дальше некуда – сзади Японское море,
Здесь кончается наша Россия и мы.
В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,
Белый иней по стенам московских церквей,
В белом небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей.
Очень сильное эмоциональное состояние передают метафорические образы, созданные автором.
В них заложены спрессованные чувственные сочетания тягостного состояния безысходности, в котором находились бойцы Белой Армии.
Юрий Борисов рисует огромное, словно взволнованное море, пространство растревоженной страны от «красного Питера» до Японского моря, эмоционально усиленное образом «Отступать дальше некуда – сзади Японское море, Здесь кончается наша Россия и мы», где акцент делается на слове «наша», то есть на невозвратое родное, навсегда ушедшее время.
Автор, словно шифровкой, помечает время действия этой трагической истории гражданской войны в России: «Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду».
Известно, что Тобольск с 13 августа 1917 года по 13 апреля 1918 года был местом ссылки последнего русского царя и его семьи. Годовщина этого события была отмечена панихидой – церковной службой по умершему царю, где были преданы анафеме – проклятию «души убийц».
Перед нами по воле автора выразительными штрихами предстаёт «ошалевшая от боли Россия», которая «под мундирами прячет обиду», ждёт «холопскую пулю пониже петлиц», где видны «воспалённые глаза матерей да невест» и «покинутый дом на дорогу из тьмы».
Приводится и сильное с нарастающим чувством покинутых на смерть людей сравнение «Словно аспиды мы басурманской крови», звучащее приговором новой власти, как разрушителям веры и родины, где аспиды – ядовитые змеи, а басурманы – люди, не принадлежащие в христианской вере.
Вся первая строфа стихотворения состоит из картины событий, где не изображено ни одно конкретное лицо. Используя местоимения «нас», «мы», «нам», автор настойчиво указывает на множественность страдающей армии, заставляя тем самым читателя представить себе загнанное в тупик огромное войско.
Далее этот трагизм усиливается ещё больше, захватывая пространство всей огромной страны, «ошалевшей от горя России». Но и этого мало. Для раскрытия темы используется вселенское трагическое восприятие: «И Господь нас не слышит, зови, не зови».
В дополнение к этому состоянию внутренний трагизм раскрывается в медленном движении времени. Оказывается, что «вот уж год мы не спим», «под мундирами прячем обиду», «ждём холопскую пулю пониже петлиц». Автор не случайно указывает место «пониже петлиц», то есть в самое сердце.
Он далее как бы шагает по стране от Питера до Японского моря и, являясь наблюдателем, извещает «как Тобольск отзвонил по царю панихиду», как «предали анафеме души убийц».
Юрий Борисов хорошо знал историю царской семьи Николая Второго. Бывая в Царском Селе, он гулял возле Александровского дворца, последней резиденции царской семьи.
В стихотворении отражена и другая сторона «красного Питера», представшая перед ним как свободная стихия анархии, уничтожавшая устои старой жизни, у которой в чести «И не Бог, и не царь, и не боль, и не совесть», а «всё им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».
Оценка автора этих картин однозначна и заключена в словах:
– «И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспалённых глазах матерей да невест».
Но вот ещё деталь, рисующая ушедшую жизнь этой некогда «белой» силы.
На пространстве России она «кружится» и «бесится» в образе «белой вьюги», «в красном Питере» она движется в виде «белого инея», а в Москве – ползёт «по стенам московских церквей».
Автор молитвенно уносит нас и в вышину, где «в белом небе ни радости нет, ни испуга, только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей».
Если сравнивать стихи Григорьева «Пятый год» и Борисова «Белая песня», то картины Борисова видятся масштабнее, точнее, образнее и выразительнее. Это настоящий гимн безнадёжности и обречённости.
Хочется задать вопрос: откуда же у двадцатичетырёхлетнего автора появилось такое понимание этого далёкого от него мира – трагического состояния русской белой армии?
Ответ нашёлся сам собой в одной из публикаций.
– Почему вы о белогвардейцах свои песни пишете? – спросили однажды у Борисова.
– А я был там… – ответил он.
Ответ был воспринят, как не слишком удачная шутка – ни в какой белой армии Борисов не мог быть. Но он ведь не Белую армию и имел в виду.
Его «там» – означало не пространство, не время, а состояние безвыходности, в котором подобно ошалевшим от горя белогвардейцам, находился и сам Борисов.
А то, что стихотворение получилось ёмким и образным виноват его талант как поэта. Оно стало программным во всём его творчестве.
На одном из концертов Юрий Борисов о своей «Белой песне» так сказал:
– Эту песню я никому не посвящаю. Эта песня предназначена всем. Это наша история.
С рождения этой песни Борисов стал и поэтом, и композитором.
Она стала программной и в творчестве Валерия Агафонова, который первым и исполнил её в кругу своих друзей.
С этого времени между Юрием Борисовым и Валерием Агафоновым сложилась настоящая творческая дружба, где Юрий показал себя зрелым поэтом и композитором, а Валерий Агафонов выдающимся исполнителем его песен.
ЕЛЕНА ШЕРЕМЕТ
(1956)
Елена Шеремет (Коноваленко) родилась в Хабаровском крае, Россия. С 1959 года проживает в Вильнюсе.
Публикуется с 1997 года, автор трёх поэтических сборников (2007, 2011, 2016). Соавтор, составитель и редактор ряда сборников поэзии и прозы, в том числе газеты «Вильняле» АРП Литвы, литературного русского альманаха «ЛИТЕРА» (2008, 2010, 2017), сборника «МАПП. 5 лет в Литве» (2013), «Зов Вильны» (2017) и «Этот прекрасный мир» (2018). Дипломант республиканских конкурсов и фестивалей русской поэзии в Литве (2005, 2006, 2008, 2010). В 2013 г. награждена дипломом «Золотое перо» Европейской Академии искусств и литературы. Серебряный лауреат Национальной премии «Золотое перо Руси» (2018) в номинации «Поэзия».
Стихотворения публиковались в различных изданиях Литвы, Латвии, России, Болгарии, интернет-журналах «Зов» (Венгрия), «Крещатик», «Артбухта» (Россия), AD ASTRA (Литва). Песни на стихи поэтессы звучат на творческих встречах, в радиопередачах, в том числе на радио «Вместе» (Атланта, США).
Член Союза писателей России, Интернационального СП, МАПП, ЛО «Логос». Председатель Ассоциации русских писателей Литвы. Редактор издательства «Планета ВВКУРЭ».
ВЕСНА 1975 ГОДА
Весна 1975 года. Лика студентка. На первом курсе она и не помышляла о развлечениях: продолжала занятия музыкой с аспиранткой из консерватории, словно всё ещё сомневалась в правильном выборе вуза, и пыталась одолеть ранее неизвестные ей геодезию, политэкономию и т.п. предметы. Но к концу третьего курса позади была даже «начерталка», о которой их строгий, порой внушающий страх во время контрольных, но любимый, с отличным чувством юмора преподаватель, этакий всеми обожаемый местный Жванецкий, говаривал: «Как только одолеете экзамен по начертательной геометрии, можете жениться». Замуж выходить в планы Лики не входило, ей казалось, что это будет ещё не скоро; настроение было весенним – зачёты и важный экзамен сданы! А потому Лика иногда стала ходить на танцы, она с детства обожала танцевать. Занималась в художественной самодеятельности в клубе рядом с домом находящегося военного училища, потом в школе, затем в институтском ансамбле народных танцев, куда взяли её – одну из всех первокурсниц трёх русских групп ПГС.
...Первая любовь её растаяла подобно утреннему туману. Прозрение наступило на танцплощадке, в Ялте. Хотя «первый звоночек» она ощутила на выпускном, когда он не пригласил её на первый вальс прощального бала, но тогда она нашла ему оправдание: мол, постеснялся при родителях. Придуманный образ, в который она была влюблена, которому посвящала первые рифмованные строчки в своём дневнике, к тому вечеру уже утратил ореол эталона. Когда же долговязый парень развязно, почти вызывающе предстал перед ней в ритмичном танце, да ещё первым удрал от проливного дождя, бросив её мокнуть, а назавтра – также предательски – столкнул Лику с надувного матраса и продержал в воде минут сорок, заплыв далеко от берега, окончательно растворился в Ликиных слезах и бреду от высокой температуры...
В течение первого курса Виктор пытался вернуть расположение девушки, писал письма из Риги – поступил в Рижский авиационный институт, приезжал в отпуск и часами курил под её окнами, но она не страдала от нехватки внимания, учась в техническом вузе.
Итак, будучи в свободном полёте – не влюблённая ни в кого после расставания, Лика не отказала Валере из параллельной группы в свидании, и они пошли на танцы в Старый город. Играла в то время знаменитая студенческая группа строительного института «Гипербола». Контромарок было не достать, но Лика – профорг, а значит – преград нет.
Тогда, проходя через пышные барочные ворота с двумя арочными проездами, молодые люди не задумывались над смыслом, исторической ценностью архитектурного ансамбля, находящегося во внутреннем дворике. Для них это было просто помещение, в котором размещались лаборатории кафедры железобетонных конструкций Вильнюсского инженерно-строительного института (с 1969 г. здания церкви и монастыря принадлежали ВИСИ). Студентам преподавали атеизм – такие были времена...
Как раз лекции по атеизму, истории и политэкономии проходили в одном из зданий этого ансамбля. Его образуют церковь Святой Троицы, массивная четырёхугольная колокольня и два монастырских здания в несколько корпусов. Архитектурный ансамбль начал формироваться в начале XVI в. и в целом сложился в XIX в. Основанные как православные, храм и монастырь в 1608–1827 гг. принадлежали греко-католическому монашескому ордену Св. Василия Великого (теперь это действующий греко-католический храм во имя Пресвятой Троицы и бывший базилианский монастырь). Здание с чертами архитектуры готики, барокко, классицизма и историзма – памятник архитектуры и истории – располагается в южной части Старого города, неподалёку от Острой брамы, на противоположной стороне улицы, ниже Свято-Духова монастыря по улице Аушрос Варту, 7б. Гуляя по территории старого монастыря, можно увидеть остатки фресок, множество старинных мемориальных досок (в храме и монастыре «отметились» прославленные патриархи, святые мученики, поэт А. Мицкевич).
По выходным в здании, где под арочными сводами коридоров и невысокими потолками витала аура богатого событиями почти четырёхсотлетнего прошлого, гремела современная музыка, веселились молодые люди, делавшие первые, подчас неловкие шаги по судьбе.
А начиналось всё со ступенек в здание, на которых толпились студенты ВИСИ, городская молодёжь и заносчивые студенты из Вильнюсского госуниверситета. Частенько потом недоставало пуговиц на пальто, были оттоптаны нарядные туфельки и т.д. Но нас объединяло одно на всех горячее желание: прорваться в заветное здание и попасть на вечер танцев, под волшебное воздействие светомузыки и популярных в те годы мелодий, знакомых по исполнению знаменитых групп Nazareth, Bad company, ABBA, Uriah Heep и др. И, конечно, все ждали сюрпризов от «Гиперболы» – ребята сами писали музыку и тексты песен.
...Лика и Валера от души танцевали, радовались встрече с однокурсниками, словом, вечер удался. Было довольно прохладно, и они пошли на остановку автобуса, к зданию Художественного музея, который с 1999 года стал Ратушей.
Главное здание всякого старинного города – городская Ратуша. Вильнюс – не исключение, хотя право иметь собственное управление город получил только после принятия литовцами крещения в 1387 г., особенном для всей Литвы: великий князь Ягайло стал первым королем Речи Посполитой, единого польско-литовского государства. Официальный статус потребовал соответствующего здания, которое и было выстроено на рыночной площади в стиле поздней готики.
Менялись времена, менялась и ратуша. Сначала к ней пристроили башню в стиле Возрождения, затем флигельки и пристройки. Был и зал заседаний магистрата.
Кроме того, ратуша – место городского суда, палаты точных мер и весов, хозяйственных служб, и т.д. В подвале ратуши находилась тюрьма, где содержались несостоятельные должники, а также уголовные преступники.
Первая ратуша несколько раз перестраивалась, обновлялась и приобретала черты самых модных в Европе архитектурных стилей. Резиденция городских властей литовской столицы имела все возможности стать одним из самых нестандартных строений Восточной Европы.
Самый известный вильнюсский архитектор и строитель И. Глаубиц взялся за реставрацию Ратуши в соответствии с требованиями моды: барочные излишества и сложные фасады. После реновации, вильнюсская ратуша просто сияла и вызывала восторг у горожан, который прекратился после того, как башня внезапно рухнула, разрушив добрую половину здания. Случилось это через 20 лет после обновления, но городская молва всё валила на Глаубица. Разрушения были настолько серьёзные, что власти решили здание не восстанавливать, а построить новое. Согласие короля и великого князя было получено, и стройка началась.
Когда новый бургомистрат был практически готов, теперь он был построен в стиле классицизма. Из трёх проектов был выбран один, самый скромный, архитектора Лауринаса Стуоки-Гуцявичюса, строительство было закончено в 1977 г. Речь Посполитая перестала существовать, как независимое государство. Российская империя не терпела никаких независимых городских властей, и ратуша стала местом проведения важных мероприятий. Дважды здесь давались балы в честь императора Александра Павловича, проходили приёмы генерал-губернаторов, давались спектакли и концерты. До сих пор Ратуша в Вильнюсе – место проведения самых разных мероприятий: от церемоний награждений до места приёмов важных гостей города. Интерьеры вильнюсской Ратуши гораздо интересней наружности, выдержанной в строгих правилах классицизма.
В здании Ратуши Лике приходилось бывать не однажды. Не всё помнится, увы. Это были, в основном, концерты классической музыки, в том числе выступление талантливой пианистки Марии Мировской, выступления ярких исполнителей в рамках Международного фестиваля аккордеонной музыки, организованного впервые именно в Литве, в 1986 г. Прощальный творческий вечер всеми любимого тенора Виргилиуса Норейки со своими приемниками – студентами и выпускниками Литовской консерватории. Презентация книги Адаса Якубайтиса с участием выставки скульптурных миниатюр Александра Гладких и выступлением его супруги, известной за пределами Литвы композитора Лидии Королёвой, написавшей мелодии на слова поэта. И заключительный вечер финала III Конкурса современной русской поэзии в Литве (2014). И, конечно, незабываемый творческий вечер поэта, гордости Литвы, Юрия Кобрина в 2001 г., на котором он сделал памятную надпись в книге, подаренной ей: «На добрую память с пожеланием самого-самого!..» А ровно через десять лет она войдёт в девятку лучших авторов, участвующих в Конкурсе одного стихотворения под эгидой Ю. Кобрина, объявленного газетой «Обзор».
…Ожидание транспорта-спасителя затянулось, о чём-то говорили. Парень явно смущался, был не из тех, кто читает стихи или обволакивает девушек комплиментами. В один момент он почему-то стал затягивать широкий завязывающийся пояс её пальто, будто измерял талию Лики. И она подыграла ему, вдохнув и задержав дыхание. Он впечатлился. Стало скучновато, ребята замёрзли – ветер усилился. Решили идти пешком до понтонного моста, который связывал берега Нярис у здания Технической библиотеки (папа Лики был частым посетителем её в 60-годы, когда заочно учился в МИСИ).
Здание было построено по проекту архитектора К. Мацулевича в 1885 г. Главный северо-восточный фасад выходит на перекрёсток улиц Жигиманту и Врублевскё. Владелицей дома была К. Тышкевич, арендовавшая здание Виленскому обществу науки и искусства (учреждённому в 1907 г.) для музея, располагавшегося здесь в 1907–1914 гг. В 1931 г. – здание Института изучения востока Европы, затем до 1941 г. в здании размещалась Государственная библиотека Врублевских, основу которой составило книжное собрание адвоката Тадеуша Врублевского. Ныне это Библиотека Академии наук Литовской республики.
Когда юноша и девушка подходили к мосту, их охватила тревога: слышались призывы не паниковать, произносимые в рупор, над рекой хаотично носились лучи прожекторов, слышались крики людей о помощи, подъезжали военные на бронетранспортёрах. Было страшно... Многие падали в воду. Река, полноводная от проливных весенних дождей, течение мощное, вода холодная – только апрель месяц.
Что же случилось 13 апреля 1975 года? Оборвались тросы понтонного моста, соединявшего правый и левый берег реки Нярис возле местного Дворца спорта...
В 1965 г. «по просьбе трудящихся» было решено отказаться от парома через реку и построить понтонный мост напротив Дворца спорта. В 1960-1961 гг. в Институте проектирования городского строительства был объявлен конкурс проектов спортивного зала в Вильнюсе, реализация которого расширила бы крупный спортивный комплекс рядом со стадионом «Жальгирис». В конкурсе участвовали три группы архитекторов. К реализации был принят занявший II место проект Э. Хломаускаса и З. Ляндзбергиса с отчётливым пластичным силуэтом.
22 декабря 1971 г. дворец был открыт матчем чемпионата страны по баскетболу среди женщин. Дворец концертов и спорта – здание с залом универсального назначения для проведения спортивных состязаний, концертов и других зрелищных мероприятий, c необычной кровлей, формой напоминающей волну или корабль; некоторое время воспринимавшееся едва ли не как символ города; один из лучших в Литве образцов брутализма. Крупнейший в Вильнюсе зал вмещал до 6 тысяч зрителей! В нём в любое время года могли проводиться соревнования по конькобежному спорту, хоккею, баскетболу, боксу, другим видам спорта. В 2004 г. дворец приобрела Инвестиционная группа банка «Укё». Радикальной реконструкции здания препятствовало то, что Дворец спорта был включён в Регистр культурных ценностей Литовской Республики. Мероприятия во дворце проводились всё реже, здание постепенно пришло в аварийное состояние...
С ним у Лики тоже связаны светлые воспоминания о... странной любви. После девятого класса учеников-старшеклассников отправляли в колхозы, в помощь труженикам сельского хозяйства. Лика уже приклеила к раскладушке этикетку со своими инициалами, собрала вещи. Но утром пришёл мальчик из параллельного класса и принёс записку от директора школы (?!). В ней была просьба срочно явиться в школу. Оказалось, дирекция приобрела музыкальные инструменты, и надо было в кратчайший срок организовать школьный ВИА (вокально-инструментальный ансамбль), а так как Лика окончила музыкальную школу, её, видимо, решили привлечь к этому делу. Расстроилась, конечно, ведь хотелось быть вместе с одноклассниками, а в ансамбле одни мальчики, все из других классов. Руководителем был Витя Иванов из «А» класса, ответственным за инструменты и коллектив – Анатолий Васильевич, учитель-трудовик, завсегдатай школьной радиорубки. Как только начались репетиции, школьники быстро подружились, Лика заработала авторитет умением подобрать услышанную мелодию на слух и расписать ребятам аккорды для гитары, освоила «йонику», словом, грустить было недосуг. Коллектив с воодушевлением творил ВИА!
Репертуар ансамбля состоял из популярных песен начала 70-х, пара номеров была из «Битлз». Уже через две недели новоявленный ансамбль отправился с «гастролями» в колхоз – развлечь ребят, бьющих рекорды на полях. Хорошо, что Лика была в солнечных очках: легче было спрятать слёзы, ибо нравившийся ей одноклассник танцевал под «Алёшкину любовь» (О. Гаджикасимов и С. Дьячков), которая лилась благодаря юным музыкантам, с девочкой из его бывшего, теперь расформированного класса. Но главная цель визита ВИА была достигнута – ансамбль удивил и сияющими на солнце инструментами, и своим отлаженным выступлением.
А когда к участникам ансамбля присоединилась солистка – Галя Иванова, двумя классами младше, на школьных концертах не сдерживали слёзы ни девочки, ни учителя, потому что звучали вечные «Берёзовый сок» М. Матусовского и В. Баснера, «За того парня» Р. Рождественского и М. Фрадкина, «Love story» К. Сигмана и Ф. Лея под овации, восторженные и влюблённые взгляды мальчишек.
Лика будто не замечала того, что нравилась мальчикам, с головой погружённая в учёбу, занятия классической музыкой, репетиции с ансамблем, чтение и даже сочинительство то мелодий, то первых поэтических строк; да ещё родители нашли репетиторов по математике и физике: папа советовал поступать в технический вуз, мол, и зарплата выше, и коллектив не только женский. Дни были заполнены.
На дополнительных уроках математики познакомилась с мальчиком Витей из параллельного класса. В школе видела его на совмещённых уроках физкультуры. Он был очень высоким и ловко играл в баскетбол. Светлые глаза, пшеничные волосы. Возникло что-то вроде симпатии, вместе возвращались с занятий домой. Да и во дворе были знакомые мальчишки, с которыми сражались в волейбол летом. Но ничего серьёзного.
Однажды, напротив окна родительской спальни, на стене детского сада появилась надпись «Лика, я тебя люблю!». Спустя некоторое время – прямо под окном соседки с первого этажа, у подъезда – слова повторились. А потом, когда с Витей гуляли у Дворца спорта, увидели это же объяснение в любви на будке билетной кассы. Виктор молчал, Лике думалось, а может, хотелось верить, что это его «подвиги».
Но когда ещё через пару недель отчаянное «Я люблю тебя, Лика!!!» словно сияло с козырька Дворца спорта, с торца здания, Лика от удивления, восторга, гордости не могла скрыть улыбки!
Кто же этот смелый, дерзкий парень? Так и жила Лика в неведении почти до конца последнего, десятого класса школы. Но как-то ей позвонил Аркаша, который частенько бывал на репетициях ансамбля, попросил выйти во двор. Когда он рассказал о чувствах своего лучшего друга – руководителя ВИА, Лика была крайне удивлена: никогда никаких знаков внимания с его стороны не было, ни томных взглядов, ни намёка на ухаживания. Возможно, она этого просто не замечала. Но более всего удивило то, что такой отчаянный смельчак, ловкий, бесстрашный, не решился ни подойти к ней, ни даже написать записку, а прислал «гонца» с вестью. И что Лика должна была делать? Она растерялась, от смущения и неожиданности даже рассердилась на мгновение. Ничего не ответила. Не пошла на предложенное свидание. Возможно, испугалась, но чего?
Отвергнутый Витя Иванов от безысходности и обиды начал активно ухаживать за своей одноклассницей, долговязой, некрасивой, в жутких очках с выпуклыми стёклами. Он откровенно обнимал её при всех, она, видимо, влюбилась, они стали «не разлей вода». Их отношения не одобрили ни в школе, ни дома, родители в помощи отказали. Ребята сразу после выпускного стали жить вместе, создали семью, родились дети. Вот такая история...
Но вернёмся к событиям той ночи. Списанные понтоны доставили из таллиннской воинской части в 1966 г. Это такие огромные полые металлические квадраты, которые перевозили мощные «КрАЗы». Понтоны сбрасывали в реку, сапёры с ключами прикрепляли их друг к дружке, и по новенькому мосту проезжали танки – так мост испытывали на прочность.
В 1967-м понтонный мост в Вильнюсе торжественно открыли – к немалой радости вильнюсцев. Точнее, каждую весну его собирали и при приближении первых заморозков разбирали.
Как повелось, и весной 1975 г. понтонный мост начали собирать. К работам приступили в начале апреля, однако из-за сильного течения и паводка (два дня лил дождь) их не завершили. То есть закрепили понтоны верёвками, повесили таблички, предупреждающие о том, что проход запрещён.
В тот злополучный вечер 13 апреля во Дворце спорта выступала венгерская рок-группа «Сириус». Старожилы помнят, что тогда концерт даже слабенького ансамбля из ближайшей заграницы в Литве вызывал фурор. Попасть на выступления «западников» считалось невероятной удачей, билеты распространялись через профкомы, через райкомы партии и комсомола. Во Дворце же были бары, где можно было выпить отменный кофе с коньяком или ликёром перед концертом или в антракте.
Концерт окончен. Погасли на сцене огни, зрители помчались к гардеробу, чтобы получить свои плащи-пальто. Толчея, суматоха – все спешат домой. Начали расходиться в 22.30. На улице – темень. Только неторопливость многим спасла жизни.
Часть моста наклонилась наискось, другая ушла под воду. Люди, уцепившись за него, взывали о помощи. Из воспоминаний очевидцев: «...царила паника. После концерта возвращалась с мужем, не знали, что делать: то ли в ледяную воду бросаться, то ли оставаться на месте... Перешли реку по Зелёному мосту, но и там не видели ни пожарных, ни машин «скорой помощи» (эти сведения – полная противоположность того, что увидели Лика с Валерой. Возможно потому, что подошли позднее, в самый разгар трагедии). Не видели и людей, выбравшихся на берег. Однако в память врезалось зрелище – кричащие в холодной воде люди. Подобное увиденное надолго потрясает». Многие из очевидцев говорили, что не видели никаких предупреждающих табличек о запрете передвижения по мосту. Вспоминает друг ещё одного участника событий: «Он шёл после концерта по мосту с двумя своими сёстрами. Примерно на середине моста началась неразбериха, и мост начал рушиться. Он уверял, что, оказавшись в ледяной воде, забыл, что был вместе с сёстрами. Изо всех сил грёб к берегу. Только выбравшись из реки, вспомнил о сёстрах. Они также спаслись».
…Настало утро. Слухи о количестве погибших были самые невероятные, однако с заявлением о пропаже не вернувшихся с концерта обратились лишь четверо родственников. И поиски тел пропавших, хотя власти бросили на это громадные силы, длились очень долго: лишь 5 и 6 мая нашли последние жертвы.
Со слов Й. Бачюнаса, в то время работавшего начальником управления эксплуатации городских дорог: «Видимо, оборвались или вырвались конечные скрепляющие понтонные тросы якорей. Оторвавшуюся часть моста понесло по течению к правому берегу. Дно реки там каменистое, возможно, оно было ещё и чем-то захламлено. Словом, когда понтоны столкнулись с подводной преградой, их начало опрокидывать на бок. С моста посыпался не прикреплённый деревянный настил – это такие брусы толщиной восемь на двадцать сантиметров, а вместе с ними в холодную воду попадали и люди, которые хватались за них. Такой брус мог над водой выдержать 3-4 человек, и, кстати, они спасли многим жизнь. Понтон перевернулся не на середине реки, где глубина 4-5 метров, а гораздо ближе к правому берегу – там мельче. К тому же разрушение моста не произошло мгновенно, поскольку металлические перекладины были очень крепкими: 25-30 сантиметров толщиной. Вот только очень мощное течение Нярис понемногу начало гнуть перекладины, это продолжалось не две-три минуты, а гораздо дольше, так что люди могли принимать решения, как спасаться.
Слухов было много. В частности, говорили, что из-за столпотворения на мосту он сломался. Но правда в том, что его не собрали до конца, работы не были завершены, не поставили поручни, за которые люди могли бы держаться. В тот день я находился в Минске, вечером вернулся в Вильнюс, и вдруг звонок из городского коммунального хозяйства. Мне сообщили, что унесло понтон, я тут же выехал на место. Видел, как военные на лодках перевозили на берег людей. Ещё несколько человек держались за края перевернувшихся понтонов. Потом мы с коллегами установили, что два понтона устлали не металлической жестью, а досками. То есть когда на мост вступили сотни зрителей, понтоны могло зажать – и они нырнули в воду. Возможно, доски плохо закрепили или через них лилась вода, а поскольку понтоны полые, в них набралась вода, и они начали тянуть за собой и другие секции».
Началось следствие, в те времена закрытое. Никакой информации, дело быстро передали в суд. Произошедшее трудно было утаить: тысячи свидетелей, и поэтому срочное заседание коллегии по уголовным делам Верховного суда ЛССР было открытым, участвовали близкие погибших, обнародовали их имена. Никто из присутствующих, а в зале собралось очень много людей, не попросил слова, не заявил о пропаже родственников. То есть миф о сотнях погибших развеялся.
Через два с половиной месяца – 10 июля 1975 г. во исполнение решения суда Вильнюсский исполком выплатил пострадавшим по 1963 рубля. Нашли и «крайних»: исполнитель работ получил три года заключения, главный инженер – два. Досталось и Бачюнасу: были уволены все, кто руководил этой службой.
После трагедии понтоны куда-то увезли, и двадцать восемь лет (!) между районом Жирмунай и Старым городом не было удобного сообщения. Нынешний мост короля Миндаугаса построен в 2003 году как раз на месте понтонного...
На протяжении долгих лет в кошмарных снах Лике приходила та страшная картина. Конечно, время стёрло в памяти звуки, слепящие глаза стрелы прожекторов, ужас людской паники, страх в груди и ощущение своей бесполезности – тогда она ещё не умела плавать… Да и смогла ли бы броситься в студёную воду? Осталась горечь от случившегося и благодарность судьбе, что оставила жить… Стечение обстоятельств или всё же надёжные крылья Ангела?
Лика любит гулять по Старому городу. Прогулка от вокзала до Антоколя, где она живёт, не кажется расстоянием – в удовольствие. Вильнюс – город с особенной аурой, и наверняка у каждого из нас, живущих в нём, есть свои привязанности, милые сердцу, или вызывающие восхищение, или связанные с какими-то событиями в жизни старинные здания со своей богатой историей или тайной – совсем как у людей.
АЛЕКСАНДР ШАХОВ
(1958)
Журналист . Главный редактор газеты «Обзор».
ЧЕМ БОГАТА ЗЕМЛЯ ГРОДНЕНЩИНЫ
Новогрудок
В эти дни на самой известной площади небольшого белорусского районного центра Новогрудок, где установлен памятник великому поэту Адаму Мицкевичу, кипит работа: идёт замена тротуарной плитки, заново устанавливаются поручни на подходе к памятнику.
Город готовится к большому празднику – 220-летию со дня рождения знаменитого земляка.
Возможно, сегодня в Литве не все знают, что великий литовский поэт Адомас Мицкявичюс родился на территории нынешней Белоруссии - в фольварке Заосье Новогрудского уезда Литовской губернии (да-да, была такая!) Российской империи.
Стоит признаться, что автор этих строк с некоторым сомнением отнёсся к предположению директора Новогрудского историко-краеведческого музея Марины Ярошук, что этот город может быть интересен не только туристам из Польши, постоянно сюда наведывающимся, но и жителям Литвы.
Да, к юбилею Мицкевича подготовлена целая программа, в том числе филателистическая выставка «Адам Мицкевич и Игнат Домейко – славные сыновья Новогрудской земли» (кто такой Игнат Домейко, надеюсь, все в Литве знают. Или я ошибаюсь?). Но будет ли этого достаточно, чтобы привлечь туристов из Литвы?
Однако в ходе дальнейшей экскурсии со всей очевидностью подтвердился давно известный факт: у нас с соседями так много общего в истории, но мы так мало нынче знаем!..
Тот же Новогрудский историко-краеведческий музей, например, может стать лишь началом большого знакомства с костёлом, где бывали самые знаменитые личности Великого Княжества Литовского, с любопытными памятниками, с картинной галерей местного художника Кастуся Качана, с экспозицией «Музей еврейского сопротивления в Новогрудке». Вы слышали, что именно здесь был совершён самый успешный побег из гетто во время Второй мировой с помощью подземного туннеля? А среди спасшихся, кстати, были Зейдель Кушнер и Рая Кушнер, прадед и бабушка Джареда Кушнера, зятя нынешнего президента США.
И это далеко не всё, что Новогрудок может предложить литовским туристам.
В ходе поездки литовские журналисты посетили целый ряд санаториев. Первый из них – «Жемчужина» - находится на окраине Гродно, в окружении реликтовой дубовой рощи. Главврач санатория Алла Новацкая, представляя своё не такое уж и большое учреждение, обратила внимание на тот уют и комфорт, которыми обязательно будут окружены пациенты, на широкий спектр медицинских услуг – как традиционных, так и новейших. Например, незадолго до приезда литовских журналистов в санатории начала действовать новая система светотерапии – биоптрон, которая применяется в профилактике и лечении широкого спектра медицинских показаний.
Особо стоит подчеркнуть, что система белорусских санаториев весьма разнопланова. Здесь вы можете найти не только нужные вам услуги, но соизмерить свои потребности с вашими же финансовыми возможностями.
Вам хочется ещё больше комфорта, больше развлечений? Скорее всего, вы их найдёте в санатории «Озёрный».
Ваши запросы ещё выше? Поинтересуйтесь санаториями «Радон» и «Альфа Радон», где предоставляют не только процедуры с уникальными радоновыми ваннами, но и целый спектр других услуг.
Протоиерей ИЛЬЯ ШАПИРО
(1960)
Протоиерей, клирик Троицкого храма в деревне Горетово Можайского района Московской области. Высшее техническое образование получил в Московском институте нефтехимической и газовой промышленности имени академика И. М. Губкина по специальности «Прикладная математика».
Рукоположен во диакона в 1990 году, во пресвитера в 1991 году.
Когда в 1998 году в Литовской Республике был издан закон о передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, настоятель Всехсвятского храма города Клайпеды архимандрит Антоний (Буравцов) и настоятель храма мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, иерей Илия Шапиро разработали и подали на утверждение в городское самоуправление план о строительстве Покрово-Никольского храма в Клайпеде. Ими была выбрана площадка для новой церкви и оформлены необходимые юридические документы. 13 июля 2000 года, состоялась закладка камня и святых мощей в основании храма. Чин освящения места закладки Покрово-Никольского храма возглавил благочинный клайпедского округа архимандрит Антоний Буравцов, в освящении принимали участие иерей Илия Шапиро, иерей Виктор Тимонин, иерей Владимир Артамонов и иеромонах Алексий (Бабич). 12 декабря 2001 года в Никольском (малом) приделе храма было совершено первое Богослужение и первая Литургия настоятелем храма святых Мучениц иереем Илиёй Шапиро и духовенством клайпедского благочиния.
В настоящее время протоиерей Илья Шапиро клирик храма Живоначальной Троицы деревни Горетово Можайского района Московской области. Преподает основы Православия в Гимназии «Свет», руководит приходской группой «Мартиролог» по прославлению подвига ново мучеников и исповедников Русской Церкви и всех пострадавших за веру, является сотрудником приходского радио «Благовещение».
Им написал ряд служб новомученикам и исповедникам Русской Церкви.
13 октября 2018 года в Клайпеде прошёл международный научно-педагогический семинар «Рублёвские образовательные чтения: Слово и Образ в православной культуре», на котором протоиерей Илья Шапиро (Москва, Россия), прочел исследование «Служитель Слова. Протоиерей Понтий Рупышев как толкователь посланий апостольских».
БОЛЬШИЕ ПОСТЫ В СРАВНЕНИИ С ВЕЛИКИМ
1. Введение
О Великом посте написано немало книг, произнесено множество проповедей. Кажется, изучен он со всех сторон более чем подробно. Этого нельзя сказать о других больших постах, вроде бы меньших по значимости. В результате мы в богословской литературе и в жизненной практике наблюдаем в отношении этих постов очевидные крайности — так сказать — “саддукейские” (от обмирщённости) и “фарисейские” (от ревности не по разуму). К первым можно отнести не только отсутствие (за исключением Святой Четыредесятницы) постного меню в столичных кафе. Звучат ныне и слишком частные богословские мнения, что, мол, соблюдение Великого поста почти освобождает от необходимости соблюдать Петров. Такие “саддукейские” взгляды, ясное дело, появляются от того, что вековое наследие и опыт церковной жизни в сознании многих потеряли подобающее им место — от “терния суеты”. Немало, как всегда, перегибов бывает и с противоположной стороны. Приходилось, например, слышать о “ревнителях”, запрещающих даже больным (!) вкушение рыбы во все посты, за исключением воскресных дней. Что сказать? Евангелие вечно. И партии — “саддукейская” и “фарисейская” — будут, наверное, существовать до скончания века. Церковь же зовёт нас идти путём царским — без вышеупомянутых отклонений. А для этого необходимо, конечно, углубиться по мере сил в богослужебное содержание больших постов, вслушаться в него со всей возможной тщательностью. Настоящая статья и имеет целью обратить внимание на прикровенные как будто и однако удивительно глубокие стороны постных служб, календарных деталей, чтений из Священного Писания. И неизбежно здесь приходит на ум сравнение с традицией Святой Четыредесятницы, ибо при всех различиях так много знакомого открывается в практике прочих больших постов.
2. Малое о Великом посте
В богослужебном году очевидно центральное место, уделённое Великому посту, ориентированному на Праздник праздников — Пасху. Потому и первый взгляд обратим к “постной весне, цвету покаяния”, как величает Церковь Святую Четыредесятницу. Наблюдаем здесь достаточно долгий — более месяца — подготовительный период. Характерна в это предпостное время точная последовательность воскресных Евангельских чтений (Закхей, мытарь и фарисей, блудный сын и т. д.). Заметно выделяется и само начало, первая седмица поста, — особым молитвенным духом, подчёркнутой строгостью воздержания в пище, чтениями из Ветхого Завета (прежде всего из пророка Исаии), дающими покаянный настрой душе, пока только входящей внутрь себя. Ещё одна важная сторона Великого поста видится в том, что он являет собой путь к Страстной и Пасхе, и постоянно в памяти Церкви богослужебными текстами из Постной Триоди всплывают образы Креста и Воскресения Христова. Есть ещё и малые передышки на этом пути воздержания и самоуглубления. Имеются в виду полиелейные праздники (1-е и 2-е Обретение главы Предтечи, память 40 Севастийских мучеников), практически всегда попадающие на пост, и, конечно же, всерадостный день “главизны нашего спасения” — Благовещение Пресвятой Богородицы, бывающий в большинстве случаев в конце поста и свидетельствующий близость спасения, совершившегося в Кресте и Пасхе. И сама Четыредесятница становится таким образом подготовительным периодом, предпразднством к Великим дням Страстной и Светлому Воскресению. Смысл этих дней раскрывается как приобщение спасению, даруемому Христом Распятым и Воскресшим.
Подобные же темы есть и в традициях других больших постов. Постараемся в это пристальнее вглядеться.
3. Петров пост — благословение миссионерам
Подвигу первых миссионеров — апостолов Христовых — посвящён Петров пост. Ученики Господа и учители вселенной, проповедники Евангелия готовили себя постом к предстоящему поприщу. И это время — от Недели всех святых до памяти первоверховных Апостолов — новое вдохновение и для нас, новых Христовых учеников, имеющих по мере сил стать жизнью своей новыми проповедниками Распятого и Воскресшего.
У Петрова поста, как и у Великого, есть свой подготовительный период. Ещё между Пасхой и Пятидесятницей ежедневно читается за литургией книга Деяний апостольских, являя нам жизненный пример тех, кому мы обязаны христианским призванием своим. О силе Божией, воспринятой учениками Христовыми, свидетельствует День Святой Троицы — день сошествия Святого Духа на Апостолов. И в Духов день словами Послания к Ефесянам Апостол призывает нас: Не участвуйте в бесплодных делах тьмы, дорожа временем, не будьте нерассудительны, но познавайте, что есть воля Божия. И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями (Еф 5:11,16–19). А в день заговения — в Неделю Всех святых — слышим от того же Апостола: Свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще (Евр 12:1). Чем не настрой на предстоящий пост! И в тот же день перед нами Евангельский пример — недосягаемое человеческими силами исповедание Петрово: Вот, мы оставили все и последовали за Тобою (Мф 19:27). Ориентиры видимого впереди пути указаны и начинается сам пост… У него есть своя первая седмица, есть и начало второй, далее — по-разному, смотря по продолжительности постного времени, которая в свою очередь связана с датой празднования Пасхи и, соответственно, — Пятидесятницы. Остановимся как раз на Евангельских чтениях первых дней Петрова поста. Слова Нагорной проповеди зовут наполнить новой жизнью наступившее время воздержания: Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? <…> Ищите же прежде Царства Божия и правды Его (Мф 6:31–33). И далее — обличения и по сути покаянные призывы: Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного (Мф 7:17–21). Здесь слышатся эхом обличения Исаиины из начала Великого поста: И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови (Ис 1:15). Продолжительность пути Петрова поста изменчива, как и время апостольского подвига на земле. И начало второй седмицы дневными Евангельскими чтениями даёт ясное указание на смысл проходимого нами поприща по примеру учеников Христовых. Господь ждёт от нас нового мужественного свидетельства перед миром о Его любви, которая и наше сердце уязвила. Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало, итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою. И призвав двенадцать учеников Своих, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь (Мф 9:36–10:1). Постное время для нас — время испытаний в малой, конечно, мере, как для Апостолов — великие их миссионерские путешествия. Им говорил Господь, теперь слышим и мы: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками (Мф 10:16–18). Но учение миссионерству, как и всякое другое, невозможно без живых примеров. И, подобно сорока Севастийским мученикам, дающим Великим постом пример вышеестественного терпения, такие примеры даются нам и сейчас — памятью апостолов Варфоломея и Варнавы (последний, кстати, спутник Павлов), и, конечно же, образом Иоанна Предтечи — большего из пророков и проповедников — и ныне умаляющегося и готовящего нас Рождеством своим к празднику первоверховных Апостолов. Сам же праздник как исполнение цели поста, как приобщение апостольскому торжеству свидетельствует громогласно о том, что может совершить Божия любовь с кающимся грешником, ставшим верным до конца учеником. Пример всежизненного Петрова покаяния и чудного обращения Савлова да вдохновит нас учиться у учителей вселенной, жить в памяти обещания Богу при крещении доброй совести — по Петрову слову (см. 1 Пет 3:21) и носить тяготы друг друга, исполняя тем самым закон Христов — по слову Павлову (см. Гал 6:2).
4. Успенский пост — малый Великий
Этот Богородичный пост кажется таким малым и незаметно пролетающим, что как будто бы и нечего о нём сказать. Но то, что порой мало в восприятии человеческом, часто бывает великим в очах Божиих. По этому поводу вспоминается ответ одной ученицы православной гимназии на вопрос о Пасхе — почему этот праздник считается величайшим в году. Последовал удивительный ответ: “Потому что этого никто не видел”. Действительно, у всех священных событий, воспоминание о которых стало для нас великим праздником, были свидетели: явно Божия Матерь была участницей Рождества Христова, Иоанн Предтеча был совершителем Крещения Господня и т. д. А как воскрес Господь — не видел никто! И подлинно — чем драгоценнее добро, тем оно незаметнее, как и абсолютное большинство милостей, посылаемых нам от невидимого Бога — Любви. Вспомним, кстати, что и о Пречистой Деве, величайшей в богоподражательном смирении, так мало сведений в святом Евангелии. И в свете этой мысли об уподоблении в умалении рассмотрим чин Успенского поста.
Пасха Божией Матери, честное Её Успение предваряется по подобию Пасхи Господней строгим постом. Там перед Страстной — Святая Четыредесятница, здесь — приуготовительная четыренадесятица; там в середине постного пути Крестопоклонная неделя, здесь — тоже поклонение крестное, правда, в самом начале поста и только однодневное, — в праздник Происхождения Честных Древ. Уже на основании этих наблюдений можно смело определить Успенский пост как малый Великий. Но параллели на этом не кончаются. Как правило, на предуспенские дни попадает Неделя 10-я по Пятидесятнице. Замечательно, что в этот воскресный день читается за литургией Евангелие по Матфею об исцелении Господом бесноватого отрока. Но ведь практически то же самое чтение, но по евангелисту Марку, бывает в Неделю 4-ю Великого поста (ср. Мф 17:14–23 и Мк 9:17–31). Характерно, что в обоих упомянутых отрывках говорится о воздержании как средстве духовной брани с врагом человеческого спасения: сей же род изгоняется только молитвою и постом (ср. Мф 17:21 и Мк 9:29). И ещё — событие, о котором повествуют оба Евангельских фрагмента, следует — и по Матфею, и по Марку — сразу за рассказом о Преображении Господа Иисуса Христа на горе Фаворской. На связи празднования Церковью этого священного события с чином как Успенского, так и Великого поста остановимся поподробнее. В народном благочестии Преображение усвоило наименование “яблочного Спаса”. И вот эта, казалось бы, низменная ассоциация с пищей — плодами и однодневно разрешаемой уставом рыбой — может помочь нам уяснить место данного праздника в церковном календаре. Ведь даже рыбное утешение, единственное в Успенский пост, — ради Преображения Господня — ясно напоминает о двукратном, как правило, разрешении на рыбу в великопостные дни (имеем в виду праздники Благовещения и Входа Спасителя в Иерусалим). Но здесь видим не только параллелизм и известное умаление (два против одного), но также и некий диалог: Пасха Господня как правило предваряется двунадесятым праздником Богородичным (можно вспомнить в этой связи и о “малом” Благовещении — Субботе акафиста, празднике нашей похвалы Пречистой Деве), а Пасха Божией Матери — двунадесятым праздником Господским. Кстати, хронологически Преображение было за сорок дней до Страстей, но ради сохранения особого чина Святой Четыредесятницы мы отмечаем его в пост Успенский. И теперь этот светлый Фаворский праздник теми же сорока днями отделён от малой Пасхи — Воздвижения, когда вновь, и скорбя и радуясь, поклоняемся Кресту и славим Воскресение. И первый день Успенского поста, когда начинаем петь воздвиженскую катавасию “Крест начертав”, знаменует собой начавшуюся подготовку Церкви к малой Пасхе. И сам праздник Успения так же сияет небесным светом в ряду предвоздвиженских дней, как и акафистная суббота Похвалы, и чаще всего Благовещение в дни предпасхальные. Пост же Успенский исполняется и приводит нас к чудному празднику Богородичной славы… На утрене Великой Субботы, когда вся Церковь — с Пресвятой Богородицей, мироносицами и тайными и возлюбленным учениками — погребает Тело распятого Спасителя, мы приобщаемся вселенской скорби и предощущаем победу Воскресшего. А в успенские дни установилась святая традиция совершать чин погребения Матери Божией — чин скорбного ученикам расставания с Радостью их очей, расставания, прелагающегося на радость: радость обретения в Пречистой Матери Света-Христа, Богородительнице — нашей Небесной Матери, Заступницы и Ходатаицы, Споручницы грешных, Радости всех скорбящих, — Которой имеем теперь дерзновение взывать: Пресвятая Богородице, спаси нас.
5. Рождественский пост — путь к Вифлеемским яслям
Рождественский пост — время особого духовного напряжения, время покаянной подготовки к величайшему по значимости празднику Рождества Христова, выше которого стоит только праздник праздников — Светлое Христово воскресение, Пасха.
Сравнение праздников наводит на мысль об образе сравнения подготовительных периодов — постов: Рождественского и Великого. В этом сравнении наблюдаем сходства и различия. Последние как бы налицо: очевидна меньшая строгость Рождественского поста за исключением его последних дней — Предпразднества; в нём отсутствуют те особенности богослужений поста Великого, которые создают особый дух Святой Четыредесятницы (имеем в виду рядовые службы с поклонами, Литургию Преждеосвященных Даров, Великий канон преподобного Андрея Критского, чтение Ветхого Завета в будни и т. д.). Интереснее, думается, остановиться на сходствах.
Заметим, во-первых, что Великий пост продолжается 48 дней в два этапа: Четыредесятница и 8 Страстных дней начиная с Лазаревой Субботы. Рождественский пост включает 40 дней (35 + 5 дней Предпразднества). Таким образом при некотором количественном умалении Рождественского поста сохраняется всё же общий ритм, особенно если принять во внимание очевидную аналогию богослужений Страстной и Предпразднества Рождества.
Второе сходство является в соответствии меньших праздников, дней памяти особо почитаемых святых. Так, у начала Рождественского поста (именуемого иногда Филипповым) стоит память апостола Филиппа, сказавшего: Пойди и посмотри (на Христа) (Ин 1:46), а в сам праздник Рождества мы вспоминаем пастухов и волхвов, то есть тех, кто пришёл и увидел Богомладенца — “человеческое Спасение, в яслех пеленами повиваемое”.
Затем наступает праздник Введения во храм Божией Матери, в службе которого ясно ощущается дыхание Рождества: звучат ирмосы праздничного канона “Христос раждается — славите”. И в этом случае угадывается великопостная аналогия: Благовещение — начало (по-славянски “главизна”) спасения, Пасха — спасение совершившееся; так и Введение — таинственное начало Рождества (избрание Девы, долженствующей стать Матерью Божией). Далее — в дни памяти апостола Андрея и святителя Николая — в богослужениях звучат Рождественские стихиры, свидетельствующие о приближении праздника (среди них — известное песнопение “Вертепе, благоукрасися”).
Таким образом за благословением Божией Матери следуют благословения апостольское и святительское на постном пути к вифлеемским яслям. Само именование апостола Первозванным напоминает нам о первом призыве Божием, обращённом и к нам: покаянно повернуть жизненные пути ко Христу. Память же Николы Милостивого открывает для нас и другую важнейшую сторону любого поста: творение милости, конкретные дела любви.
Важно ещё отметить последовательность воскресных Евангельских чтений Рождественского поста и кануна его, порядок которых после 25-й недели по Пятидесятнице практически неизменен. Последовательность эта такова: притча о милосердном самарянине, притча о безумном богаче, исцеление скорченной женщины, исцеление десяти прокажённых и благодарность одного из них, затем — притча о званных на пир и родословная Господа. Эти чтения по преимуществу не увязаны с конкретным сроком, отделяющим нас от праздника, но, как и накануне Великого поста, тема каждого чтения вытекает из предыдущего, хотя наблюдаемая взаимосвязь и не столь очевидна. Однако вслушаемся.
В Евангелии о милосердном самарянине ставится вопрос: “Кто мой ближний?” — и следует ответ: оказавший милость. Святоотеческая традиция в образе милосердного самарянина видит Христа, то есть именно Господь нам ближе всех, Он — Цель и Смысл нашего пути постного, Он Сам — Путь.
Но нам следует осознать, как далеки мы по грехам своим от путей Божиих — и этому посвящена тема следующего чтения: о безумном богаче. Мы призываемся увидеть в человеке, прикованном к земным заботам, богатеющем не в Бога, самих себя — и покаянием ответить на Евангельское обличение.
Если это произойдёт, мы узнаем об исцелении хотя и пригнувшихся к земле, но ко Христу идущих — в лице выпрямленной чудом Господним некогда скорченной женщины (следующее воскресное чтение).
И единственный возможный для нас ответ предлагает нам неделю спустя чтение Евангельского рассказа о благодарности исцелённого от проказы (тоже, кстати сказать, самарянина — по образу Милосердного, то есть похожего на Христа).
“Научившийся благодарить достоин вечной жизни”, — сказал в последней своей проповеди отец Александр Шмеман. И вот услышавшие о благодарности через неделю слушают притчу о званных на пир Царства, в котором все во Христе и всё — Христос. И о Его вочеловечении мы слышим в последнее воскресенье перед праздником, к которому готовит нас Рождественский пост.
Тем временем наступают самые важные дни постного поприща — Предпразднество Рождества как некая аналогия Страстной седмицы. И в этот период пост становится строгим, богослужения отмечаются существенными особенностями. Лучше понять содержание этих дней нам помогут замечательные слова священномученика Сергия Мечёва: “Радостен праздник Рождества Христова, но он радостен для тех, кто ждёт его, кто помнит, что Христос пришёл для страдания, что Он принял образ раба и что Он пришёл на землю, чтобы нас поднять на небо”. Таким образом, Рождеством не заканчивается богослужебный круг, оно — веха, этап на пути к Пасхе. Поэтому и службы Рождественского предпразднества несут образ богослужений Страстной.
В Великий Понедельник Церковь, как известно, воспоминает праведного Иосифа Прекрасного (прообраз Христа страдающего и воскресшего) — и накануне Рождества совершается память священномученика Игнатия Богоносца. Этот святой муж апостольский получил своё именование по двоякой причине. Во-первых, перед последним, смертным истязанием он засвидетельствовал, что носит Иисуса Христа в сердце своём. Кроме того (и для нас это особенно важно), предание Церкви усваивает ему образ того самого (Богом носимого) ребёнка, которого Христос взял на руки, и о нём же сказал Господь: Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. Перед поклонением Богомладенцу мы призываемся почтить Богоносца умалением себя, да постигнем хотя вмале Христово Божественное умаление.
Теперь обратимся к особым богослужениям Предпразднества — трипеснцам и канонам на повечериях, написанным по подобию тех, что поются на утренях в Страстные дни. Точность приведённых слов священномученика Сергия подчеркнут некоторые параллели, которые уместно здесь привести. Например, в Великий Вторник, вспоминая последние притчи Господа (о десяти девах, о талантах и о Страшном суде), Церковь поёт кондак дня: “Час, душе, конца помысливши, и посечения смоковницы убоявшися, данный тебе талант трудолюбно делай, окаянная, бодрствующи и зовущи: да не пребудем вне чертога Христова”. А в первый день Предпразднества Рождества слышим на повечерии: “Лености сон от нас отложим… Довольно буди деяние благое наше душевное сокровище…” и далее: “Талант делы благими возрастивше, якоже дары давшему, вместо злата, и ливана, и смирны принесём Христу, грядущему родитися из Девы Богоотроковицы”.
Ещё ярче видны параллели со Страстной по мере приближения праздника. Мировое зло, восстающее на Живого Бога, обличила Церковь, обратив к Иуде-предателю такие слова: “О слепотнаго сребролюбия нечестиве…”, и далее: “пощади души наша, Христе Боже, и спаси нас”. А теперь обращается к Ироду: “О слепотнаго скверноубийства, вседерзостне! Имже забвение получил еси, яко Бога никтоже ем руками убиет; преразжегся же яростию, свирепо младенцы закалаеши, Ироде. Пощади души наша, Христе Боже, и спаси нас”. Казалось бы, тут Ирод, там Иуда, а мы при чём? Но ведь и мы ослеплены страстями и забываем о самом святом — и таким образом обличение мирового зла обращено по сути и к нам.
В следующий день в этих канонах раскрывается тема Великого Четверга: Тайная вечеря, причащение, пища и питиё вечной жизни. И за три дня до Рождества слышим в каноне повечерия: “Питие новое, еже древле пити Давид, жаждав, возжеле, в вертепе происходит источитися Вифлеемли и уставити прибывшую душевную жажду, Адамову же и Давидову, из нихже по плоти раждается Христос”. И в последний день перед Сочельником Церковь свидетельствует о таинственной реальности наступивших событий: “Зрите, друзи, и не бойтеся, безумный бо Ирод всуе шатается Зиждителя убити рождшася, но Той, яко жизнь и смерть содержай, живёт и спасает мир, яко Человеколюбец”. Явно обращение к верным как к ученикам, как к самым близким, как к свидетелям Божественной любви (доверие поистине страшное).
Наступает время собраться верным у яслей Христовых, принять чин пастухов и волхвов, принести всемирное поклонение Рождающемуся. Этому свидетельству посвящена служба Великих часов Навечерия — Рождественского Сочельника. Как и в Великую Пятницу, обычные псалмы часов заменяются псалмами пророческого содержания, обращёнными к священному событию, которым живёт ныне Церковь.
На первом часе прославляется Божия Матерь: “Слыши, Дщи и виждь…”, воспоминается поклонение пастухов: “Приидите и видите дела Божия…”; на третьем часе звучит тема волхвов, в поклонении которых явился прообраз обращения ко Христу всех народов земли: “Да исповедятся Тебе людие, Боже, да исповедятся Тебе людие вси…”, а на шестом часе общий пример пастухов и волхвов даётся нам как призыв: “Аще дам сон очима моима и веждома моима дремание, дондеже обрящу место Господеви” — и ты, христианин, побди сейчас, да приобщишься всемирному торжеству.
Тропарь Предпразднества свидетельствует о душевном холоде, с которым земля встретила своего Господа: в жилищах человеческих для Рождающей Девы “место ни единоже бе обиталищу”, но окончательная победа — за Богоподобным смирением Пречистой: “но якоже красная палата, вертеп Царице показашеся”.
В службе Великих часов, помимо ветхозаветных и апостольских чтений, обращённых к теме Праздника, замечательна точная хронологическая последовательность евангельских Рождественских чтений, как бы строго по часам — вечность вступает в пределы времени. Последнее из чтений — об избиении Вифлеемских младенцев — возвращает нас к вселенской скорби этих дней, скорби о том, в какой, увы, мир пришёл Господь, чтобы спасти его от вечной смерти.
Являет цель и смысл Рождественского поста, весь путь его венчает торжественная стихира девятого часа, к которой прибавить, пожалуй, и нечего:
Днесь раждается от Девы
Рукою всю содержай тварь,
Пеленами, якоже земен, повивается,
Иже существом неприкосновенен Бог.
В яслех возлежит
Утвердивый Небеса словом в началех,
От сосцев млеком питается,
Иже в пустыни манну одождивый людем,
Волхвы призывает Жених церковный,
Дары сих приемлет Сын Девы.
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе,
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе,
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе:
Покажи нам и Божественная Твоя Богоявления.
И в каждый большой пост — от Петрова и Успенского до Рождественского и Великого “не лиши нас чаяния нашего, Человеколюбче”.
Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, № 56, 2009
МИХАИЛ ШКАРОВСКИЙ
(1961)
Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник и главный архивист Центрального государственного архива Санкт-Петербурга, преподаватель Санкт-Петербургского государственного института культуры, профессор Санкт-Петербургской духовной академии (СПбДА), член научного совета Института сравнительных церковно-государственных исследований в Берлине, член Комиссии по канонизации новомучеников и исповедников Санкт-Петербургской епархии. Один из авторов «Большой российской энциклопедии» и «Православной энциклопедии».
ПОСЛЕДНИЙ ГОД СУЩЕСТВОВАНИЯ ПРИБАЛТИЙСКОГО
ЭКЗАРХАТА В ПЕРИОД ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Убийство 28 апреля 1944 экзарха митрополита Сергия (Воскресенского) германские власти пытались использовать в антисоветских целях. Однако в конечном итоге они не имели успеха. Между тем духовенство экзархата в 1944 провело большую работу по душепопечению насильственно вывезенных немцами при их отступлении на территорию Прибалтики или угнанных туда на принудительные работы сотен тысяч русских беженцев. В Латвии особенно активно в этом плане действовала воссозданная 27 декабря 1943 г. специальная Внутренняя Православная Миссия. В этой работе активно участвовали многие эвакуированные миссионеры Псковской Духовной Миссии. К началу 1945 Прибалтийский экзархат фактически прекратил свое существование. Сыгранная им в годы Второй мировой войны роль, несомненно, была очень значительной и, в первую очередь, стала базой для развития интенсивного процесса церковного возрождения на Северо-Западе России.
Религиозная ситуация в различных регионах оккупированной части СССР, как и германская церковная политика в них, при наличии основных общих черт все же отличалась определенным своеобразием. По-своему уникальной являлась ситуация в Прибалтике (Литве, Латвии, Эстонии) и на Северо-Западе России. Это был единственный регион, где сохранился и даже вырос экзархат Московской Патриархии во главе с митрополитом Сергием (Воскресенским).
28 апреля 1944 г. экзарх, его спутники и шофер, ехавшие по пустынной дороге из Вильнюса в Каунас, были убиты выстрелами из обогнавшей их машины. Нападавшие были в немецкой форме, но оккупационные власти заявили, что это сделали советские партизаны. До сих пор до конца не ясно, кто организовал убийство. В советской послевоенной литературе в нем обвинялись нацисты.
Об этом же свидетельствует и подавляющее большинство известных источников.
Согласно сообщению И. Л. Глазенапа, убийство совершил ложный партизанский отряд из русских агентов СД под командованием майора В. В. Позднякова. Впрочем, к этому свидетельству надо подходить осторожно, так как оно было опубликовано в советской тенденциозной газете «Голос Родины». В Бахметьевском русском эмигрантском архиве (Нью-Йорк) хранится письмо журналиста из Латвии М. Бачманова. В нем говорится о том, что спаслась из машины одна гимназистка, которая спряталась во рву. Она свидетельствовала, что это были немецкие СД, опознала одного из них по шраму на лице и запомнила номер машины, принадлежавшей каунасскому СД.
Начальник полиции «Остланда» обергруппенфюрер СС Ф. Еккельн после ареста, на допросе
31 декабря 1945 г. показал: «Митрополит Сергий находился давно под наблюдением СД и гестапо... Фукс дал мне прочитать приказ о ликвидации митрополита Сергия за подписью Кальтенбруннера, из которого следовало, что Сергий должен быть убит таким способом, чтобы путем провокации его убийство можно было свалить на советских партизан. Так и было сделано фактически».
Переводчик при допросе П.Я. Крупников, проживавший в Латвии, сообщил, что на Еккельна в этом случае не оказывалось никакого давления, его допрашивали на другую тему, и обергруппенфюрер СС вдруг сам по своей инициативе рассказал об убийстве владыки Сергия.
Служивший в период войны в Прибалтике немецкий историк Е. Тройлиб писал, что офицер «соседней службы», который негативно относился к связи экзарха с Московской Патриархией, «с удовлетворением» сообщил через несколько часов после убийства о случившемся. Тройлиб считал
наиболее вероятным, что митрополита убили люди ненемецкой национальности на службе СД: «Как позже стало известно, незадолго до или после убийства на расположенном вблизи места покушения заправочном пункте вермахта заправлялся немецкий служебный автомобиль. Сидевшие в нем три человека в германской униформе показали действительный пропуск, говорили на ломаном немецком и
демонстрировали вызывающе уверенное поведение».
Интересные показания дал на допросе 11 сентября 1944 г. начальник Псковской Православной Духовной Миссии протопресвитер Кирилл Зайц: «Мне известен случай, когда в Риге лютеране-латыши по поводу занятия немецкими войсками Риги потребовали открыть кафедральный собор и совершить благодарственный молебен. Митрополит Сергий Воскресенский на это разрешения не дал, и молебен не был отслужен. Из этого я могу судить, что митрополит Сергий к немцам имел отношение отрицательное… Митрополит Сергий Воскресенский был убит, как прошел среди населения слух, немцами, такого же мнения был я и мои коллеги… Я полагаю, что причиной убийства послужило то, что немцы перестали доверять митрополиту Сергию. Правда, хотя у меня веских доказательств нет, но должен сказать, что СД, начиная с конца 1943 г., перестало давать пропуск на проезд митрополиту Сергию на территорию РСФСР, оккупированную немцами. С другой же стороны, убийство митрополита Сергия было совершено с целью создания среди населения отрицательного отношения к советской власти и большевикам. Кроме того, митрополит предвидел неизбежную свою смерть от немцев».
Наконец, указания на убийство экзарха нацистами встречаются и в целом ряде секретных документов Совета по делам Русской православной церкви и Совета Министров СССР второй половины 1940-х гг. Относительно же совершения этой акции партизанами существует свидетельство рижского священника Н. Трубецкого, отсидевшего в лагере 10 лет за причастность к деятельности Псковской Миссии. О. Николай утверждал, что встретил в заключении бывшего партизана, который сообщил ему о своем участии в убийстве экзарха, совершенном по приказу советской разведки.
Однако это субъективное свидетельство не подтверждается никакими архивными документами. Еще одну версию высказал в своих недавних воспоминаниях диакон В. Червяковский. Он предполагает, что митр. Сергий мог быть «убит дружинниками латвийского диктатора Ульманиса за то, что не хотел отказаться от церковного послушания Московской Патриархии».
Но подобное вряд ли могло произойти без санкции оккупационных властей.
В западноевропейской историографии,
как и в современной российской, утвердилась точка зрения, что экзарха расстреляли нацисты. Так в фундаментальном труде «История Христианства» говорится:
«Эксперты считают, что Сергий был убит по приказу Берлина. После поворота войны под Сталинградом эта неудобная личность, которая так упрямо ссылалась на Московский патриархат, уже являлась не помощью, а помехой для немцев».
Экзарху были устроены пышные похороны в Риге, но расследовать обстоятельства его убийства германские власти не стали. Зато сразу же, как по команде, была развернута пропагандистская кампания в связи с «террористическим актом большевиков». Целый ряд соответствующих статей появился в немецких газетах. 11 мая МИД переслал текст Пасхального послания митрополита Сергия в различные посольства с просьбой о максимально широком распространении: «Необходимо сделать все, чтобы через это сообщение и подобные публикации неослабно запечатлевать в сознания Сергия как мученика и первую жертву «ставшего благочестивым Сталина». При этом сверху рекомендовано религиозное акцентирование, не предназначенное для распространения через служебные германские каналы» и т.д.
Органы управления экзархата прокомментировали смерть митрополита двусмысленным утверждением, что он пал «жертвой своей преданности Церкви и своей безграничной любви к Отечеству», в чем многие усмотрели намек на вину немцев.
После убийства экзарха остро встал вопрос о преемнике. В его решении приняли активное участие важнейшие ведомства III рейха – Партийная канцелярия, Главное управление имперской безопасности (РСХА), МИД и Рейхсминистерство занятых восточных территорий (РМО). Борьба по этому поводу продолжалась несколько месяцев. Между тем у митрополита Сергия был законный «наследник». Еще Архиерейское совещание в Псково – Печерском монастыре 29-30 августа 1943 г. вынесло определение об обеспечении преемства в управлении экзархатом. По аналогии с принятым в свое время решением Патриарха Тихона совещание постановило, что после освобождения экзаршего престола он не может быть занят как таковой до восстановления связи с высшими церковными органами власти в Москве; руководство экзархата может перейти лишь к местоблюстителю экзаршего престола, и его должен назвать в своем духовном завещании митрополит Сергий. Это завещание последовало 29 октября 1943 г. В нем называлось три кандидата: первый – епископ Ковенский Даниил, второй – епископ Рижский Иоанн и третий – архиепископ Нарвский Павел. Будущему заместителю вменялось в обязанность, как только представится беспрепятственная возможность, передать в Московскую Патриархию доклад о делах и всей жизни экзархата.
В соответствии с завещанием владыка Даниил (Юзвьюк) в сане архиепископа Ковенского 29 апреля вступил в должность заместителя экзарха (и поручил епископу Рижскому Иоанну управление хозяйственным отделом экзархата). Он был назначен митрополитом Сергием своим преемником не случайно: в 1930-е гг. иеромонах Даниил служил секретарем митрополита Литовского и Виленского Елевферия, отличался особой преданностью Московской Патриархии и был глубоко чужд всякой политической деятельности. Видимо, митрополит полагал, что использовать Владыку Даниила нацистам будет не легче, чем его самого. В докладной записке руководителя комитета русского населения Литвы А. Ставровского рейхскомиссару «Остланда» от 14 мая 1944 г. давалась следующая характеристика Ковенского архиепископа: «Еще большая опасность заключается в том, что епископ Даниил фанатичный и при этом духовно неполноценный приверженец унизительной покорности патриаршему престолу в Москве. Для него даже вопрос непоминания титула «патриарха» был большим ударом. Даниил принципиально против активной деятельности церкви в борьбе против большевизма. При нем православная церковь в Остланде будет находиться в полной стагнации и потеряет всякое влияние на население в смысле поощрения борьбы.»
В телеграмме представителя МИДа при рейхскомиссариате «Остланд» (РКО) Г. Раутенфельда своему начальству от 17 мая 1944 г. также отмечалось, что архиепископ Даниил стар и политически (для немцев) очень не интересен.
8 мая Ковенский архиепископ написал в отдел политики РКО о том, что он уже принял на себя обязанности местоблюстителя и известил об этом подчиненные ему церковные организации. При этом всякое общение со «схизматиками, эксмитрополитами» Александром (Паулусом) и Августином (Петерсоном) отвергалось. 10 мая ландесдиректор Трампедах телеграммой сообщил об этом в Восточное министерство и высказал свои предложения: «Я прошу также и после смерти экзарха Сергия разрешить дальнейшее существование православного экзархата в Остланде… Так как в настоящее время имеется только 50000 православных латышей и вместе с эвакуированными в Остланд около 800000 русских, явно преобладает русский характер, задуманное воздействие на латышей с целью их отказа от принадлежности к православной церкви приносит первые успехи. Собственная же Латвийская православная церковь будет, как и Эстонская, проявлять тенденцию к подчинению Константинопольскому патриарху... После смерти экзарха на повестке дня встала возможность отделения от Московского патриархата и объединения под руководством представителя русского народа всех русских православных церквей в сфере германского господства».
В ответной телеграмме от 19 мая Милве-Шрёден сообщал, что у него нет возражений против кандидатуры архиепископа Даниила, согласен он был и с сохранением экзархата, но относительно последнего предложения Трампедаха категорически возражал: «Объединение православных церквей Остланда и Украины было бы возможно только под русским знаком и поэтому неприемлемо».
В это время многие русские общественные деятели в оккупированных областях высказывали идею создания единой централизованной влиятельной Русской Церкви, увидев в смерти экзарха повод для пересмотра церковного вопроса на всей территории, контролируемой III рейхом. В частности, в уже упоминавшейся записке Ставровского предлагалось созвать Собор всех канонических архиереев занятых восточных территорий (т.е. экзархата, автономной Украинской и Белорусской Церквей), который бы принял решение о включении в свой состав епископов Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ), создал временное (до восстановления Московского Патриархата) верховное управление Русской Церковью и назначил 6 митрополитов – для «Остланда», Белоруссии, Украины, Средней Европы, Южной Европы и Западной Европы. Сходные идеи выражал в своем докладе от 11 июня 1944 г. руководитель экзаршей канцелярии профессор И. Гримм. Именно он подсказал Трампедаху идею объединить экзархат и Украинскую автономную Церковь. При этом Гримм считал, что глава последней, архиепископ Пантелеимон, не может руководить экзархатом по каноническим правилам. Руководящий центр мог бы быть создан на общем Соборе православных архиереев Украины и «Остланда». В число задач этого центра входило бы также религиозное окормление Русской освободительной армии и русских колоний беженцев и остарбайтеров в различных странах. Предусматривалось и дальнейшее привлечение для совместной работы священнослужителей РПЦЗ и даже Русского Западно-Европейского экзархата митрополита Евлогия. Заканчивал профессор свой поступивший в МИД доклад указанием на необходимость новой германской церковной политики на Востоке: «Кампания 1941 года не в последнюю очередь потерпела неудачу потому, что русский народ с самого начала имел подозрение о ведении войны в меньшей степени против большевизма, чем против России. Это недоверие не только возбуждалось советским правительством, но и было очевидно для всякого вследствие направленной на раздробление [церкви] германской церковной политики.
Эта ошибка не должна снова повториться. Поэтому при втором вступлении в Россию необходима организация православной церкви, полностью свободной в своих внутренних делах, крепко соединенной внешне...».
Подобные планы были абсолютно неприемлемы для Восточного министерства, Партийной канцелярии и СД, не желавших менять своей генеральной линии относительно Русской Церкви, что подтвердилось на переговорах в мае-июне 1944 г. Причем, все большую роль в данном вопросе играло Главное управление имперской безопасности. Понимая это, МИД обратился 9 мая к ведавшему в этой
организации церковными делами Нейгаусу по поводу преемника экзарха. Соглашаясь с тем, что разработка дела находится исключительно в ведении полиции безопасности и СД, МИД рекомендовал чрезвычайную осторожность, так как если выборы наследника Сергия будут неканоничными, «то этим вражеская пропаганда получит в руки новый материал для травли рейха и одновременно станет иллюзорной общегерманская зарубежная пропаганда на православные территории».
Но для Главного управления имперской безопасности канонические правила значили немного. Оно приняло решение назначить главой экзархата бывшего управляющего Киевской епархией архиепископа Пантелеимона, убедив в необходимости этого шага и другие германские ведомства.
При этом объединение двух православных церковных образований категорически исключалось. Владыка Пантелеимон, который уже к тому времени проживал на положении беженца в Варшаве, при переезде в Прибалтику должен был оставить свой пост главы автономной Украинской Церкви. На этом настаивали Партийная канцелярия и РМО. При выборе кандидатуры архиепископа Пантелеимона, видимо, учли то, что он осудил избрание Патриарха Сергия. На переговорах, состоявшихся 16 июня в Берлине, архиепископ выразил свое согласие.
Собравшиеся 30 июня – 1 июля на конференцию в Риге прибалтийские архиереи постановили передать ему все права митрополита и экзарха. Но приехавший в Ригу архиепископ Пантелеимон неожиданно для всех поставил три условия своего согласия:
«1. Передача ему кафедрального собора в Риге, 2. Предоставление права вынесения впереди креста при богослужениях, 3. Право носить две панагии». Второе и третье условия указывали на особые планы Владыки, так как подобные права мог иметь лишь верховный глава автокефальной Церкви. Согласно отчету начальника «церковной группы» Рейхсминистерства занятых восточных территорий К. Розенфельдера, лично выезжавшего для разбирательства инцидента 15-19 июля в Ригу, профессор Гримм считал, «что Пантелеимон хочет добиться при возможном создании Всероссийского
Синода своего избрания главой русской церкви, поскольку он обладал бы высшими званиями и знаками отличия».
Прибалтийские архиереи увидели в предъявленных условиях шантаж, потеряли к архиепископу всякое доверие и на своем совещании решили ответить ему отказом. После этого он вернулся в Варшаву.
Приехавший «по горячим следам» Розенфельдер уже не смог изменить ситуацию.
В докладе Раутенфельдера в МИД от 24 июля говорилось, что хотя компетентные германские органы о таком исходе и сожалели, «но ни на епископов, ни на Пантелеимона какого-нибудь давления не оказывали». Рейхскомиссар же решил дождаться спокойного времени, чтобы найти другого подходящего преемника экзарха.
«Спокойное время» так и не наступило, наоборот, вскоре советские войска стали занимать одну часть «Остланда» за другой. Архиепископ Даниил так и остался последним главой экзархата. Ему пришлось возглавить большую работу по душепопечению насильственно вывезенных немцами при их отступлении на территорию Прибалтики или угнанных туда на принудительные работы сотен тысяч русских беженцев. В Латвии особенно активно в этом плане действовала воссозданная 27 декабря 1943 г. по распоряжению и под руководством епископа Рижского Иоанна специальная Внутренняя Православная Миссия. Она устраивала духовные беседы, чтения, преподавание Закона Божия детям, распространяла духовную литературу, крестики, иконы и т.д.
Во втором номере «Распоряжений и сообщений Высокопреосвященнейшего Сергия…» отмечалось: «Миссия развивает широкоохватывающую деятельность среди все растущего потока православных русских беженцев. Миссия открыла ряд новых богослужебных пунктов там, где раньше были лишь отдельные православные верующие или же таковых вовсе не имелось.
С любезного разрешения лютеранского архиепископа Гринберга во многих местах православные богослужения совершаются в лютеранских церквах, куда собираются многочисленные молящиеся. В самом гор. Рига в центре жительства русских беженцев Миссия организовала во Всехсвятском храме цикл духовных бесед, следующих за молебном с акафистом, в которых принимают участие все православные пастыри Риги…
При кафедральном Рижском соборе организован Центральный Дамский комитет, заботящийся с христианским рвением о самых насущных нуждах русских беженцев и их пастырей. Материальные средства для таковой насущной помощи поступают довольно хорошо, как от отдельных жертвователей, так и от приходских церквей Латвийской епархии. Не забыты Комитетом и те госпитали и лазареты, где есть православные люди, жаждущие Христова утешения и духовного окормления».
«Благодаря заботам владыки [Иоанна], – сообщала 2 февраля 1944 г. газета «За Родину», – часть беженцев, в особенности в Курляндии, уже может совершать богослужения нормальным порядком и даже имеет двух священников из среды самих беженцев». Так, 18 и 19 января 1944 г. была отслужена литургия и затем водосвятный молебен в Народном доме Сеяской волости при участии хора, составленного из самих эвакуированных. 23 января 1944 г. состоялось богослужение в Балдоне, в связи с чем туда приезжали священники Псковской Миссии. В Риге в доме № 118 по ул. А. Гитлера нашла себе приют группа русских беженцев из 36 человек. Там на Рождество состоялся праздничный вечер с елкой, на котором присутствовал священник и т.д.
СЕРГЕЙ ШЕРЕМЕТ
(1965)
Занимается журналистикой, изданием книг, журналов, созданием Интернет-сайтов, организацией концертов, ведет активную общественную деятельность.
Макетировал первые номера русских газет «Литовский куръер» и «Обзор», придумал журналы «Экспозиция» и «Privati erdv?». В видеоархивах Русского драматического театра лежат 13 спектаклей, снятых им за полтора года. Многие из них сегодня уже стали историей. Работал в Турции на съемках реалити-шоу «Kelioni? startas» для литовского телеканала TV6 в качестве оператора и сценариста.
В активе автора более ста песен, написанных им на стихи разных поэтов. В издательстве «Планета ВВКУРЭ» вышло свыше двух десятков книг смакетированых Сергеем, среди которых выпуски Литературного русского альманаха «ЛИТЕРА», сборников поэзии, прозы и даже научные издания — книга математика Игоря Магафурова «Скрытая структура хаоса».
БЛАГОРОДНОЕ ДЕРЖАНИЕ ПРОФЕССИИ
Встреча и беседа с известным актёром и режиссёром состоялась в стенах Русского драматического театра на премьере спектакля «Анна Каренина» ещё в 2008 году. Прошло более десяти лет, уже нет с нами Сергея Юрского, однако тема, затронутая нами в том давнем разговоре, остаётся актуальной и сегодня.
– Сергей Юрьевич, я невольно услышал в антракте Ваши мысли о классике в современном театре и хотел бы поговорить с Вами об этом.
– Ну, это мои раздумья. Не выводы, а именно раздумья, потому, что я живу в этом, и это волнует меня… Я думаю, что классика будет всё меньше востребована, и тем выше барьеры, которые нужно будет перепрыгивать самому театру, чтобы сохранить своё лицо. Сегодняшний русский театр находится в очень трудном положении. Он был фундаментальной частью жизни нации, очень большой силой. А теперь жизнь изменилась и классика несколько отдаляется, теряя некоторые свои черты, но, не теряя фундаментальных своих влияний. Так и театр, тоже отдаляясь, к сожалению, от классики, в глубине, я надеюсь, имеет свою потенцию. В новой работе – премьере спектакля «Анна Каренина» вильнюсского Русского драматического театра – я вижу благородное держание профессии, о чём с удовольствием сказал актёрам в антракте. Поверьте, я вовсе не каждый раз захожу за кулисы, когда бываю в театре. Но сегодня у меня был искренний порыв, и я с удовольствием прошёл за кулисы, пожал руки актёрам и поцеловал руки актрисам, поздравив их от всей души. Меня порадовала их способность работать в строгости классического театра, что на сегодняшний день многими театрами утрачено, возможно, безвозвратно. Нынешний модернизм в театре меня пугает. Он беспределен, он безответственен. Я считаю, что я ответственен за происходящее на сцене. Поэтому мне особенно близок сегодняшний строгий стильный спектакль, который я увидел в вашем театре. Всё-таки классика – это фундамент театра, мы на нём стоим. В течение двухсот лет Пушкин для русских людей был основателем языка и, в какой-то степени, мерилом и создателем шкалы ценностей. Увы, сегодня это ушло, исчезло. А в течение двухсот лет даже те, кто боролся с Пушкиным, например, Маяковский, который откровенно говорил: «Довольно, хватит!», вместе с тем кланялись ему. Или те, кто ему вовсе не кланялся, например, Хармс. Или те, кто сторонился его, например, Булгаков – мол, Пушкин Пушкиным, а мы своё дело делаем. Или те, кто позволял шутить над ним и совсем в другом духе работал, например, Зощенко. Все они были в этой пушкинской ауре, все – последователи, нейтральные или противники – они в этой ауре пребывали и невольно соизмеряли с ним своё творчество.
Сейчас мы живём в совершенно другом времени. Мы, люди моего возраста, да и не только моего – люди прошлого века – принадлежали к основам гуманистическим. Я подчёркиваю – гуманистическим! Гуманизм и христианство – вещи разные, во многом даже противостоящие друг другу. Но в нынешнем времени, когда есть отрицание и гуманизма, и христианства, они сходятся. И поэтому некое, я бы сказал, достоинство есть в держании этого фундамента, что я и увидел сегодня в театре. Поэтому пошёл за кулисы пожать руки актёрам. Знаете, в сегодняшней постановке «Анны Карениной» сценография настолько лаконична, даже я бы сказал, аскетична, что актёр невольно остаётся один на один со зрителем. Ему некуда прятаться, нечем отвлекать внимание зрителя – это как обнажение, в котором ты находишься на сцене. Удержать внимание зрителя можно, только обладая высшей степенью владения актёрским мастерством, что я и отметил сегодня. Особенно убедительны были Анна Каренина (Анжела Бизунович) и Каренин (Александр Агарков).
Я был приятно поражён тем, как актёры держали зал. Молодцы. Я получил удовольствие.
– С чем Вы приехали в этот раз на гастроли в Вильнюс?
– Так получается, что я бываю здесь примерно раз в два года. Мне нравится приезжать в ваш город со своими спектаклями. Мне импонирует то, как принимает нас вильнюсская публика. С одной стороны, с прибалтийской сдержанностью, а с другой – с искренним неподдельным интересом. В этот раз мы привезли свой спектакль «Предбанник».
Это спектакль о сегодняшней жизни, причём, оценка ситуации – нашей, русской ситуации, которая есть часть мировой ситуации. «Предбанник» – то чистилище, в котором все разоблачаются, и становится понятно, кому – в рай, кому – в ад. Это театр сегодняшний, в данном случае пронизанный методом абсурда. Но это не модернизм, это другое. Мне кажется, это должно понравиться вильнюсскому зрителю. Я очень на это надеюсь…
Мне нравится Вильнюс. Я с удовольствием бываю здесь и в роли туриста, люблю побродить по таким уютным, маленьким и даже трогательным улочкам в старом городе. Не всегда это получается, гастрольный график не часто преподносит такие подарки, но в этот раз получилось, чему я несказанно рад. Хочется думать, что через два года я опять смогу насладиться аурой этого древнего города и порадовать ваших зрителей новой театральной работой. И, кто знает, может быть в следующий раз это будет что-то из нашей русской классики, о которой хочется думать, которую хочется читать, каждый раз открывая для себя заново, и делиться новыми мыслями со зрителем. Классика на сцене, если она осмыслена, целительна. Об этом я всегда помню…
Рад был встрече и буду рад видеть Вас на нашем спектакле.
P. S.
***
…Теперь и Юрский…
Вот он, скорбный ряд…
Какие величины, люди и актёры!!!
И в сердце – разорвавшийся снаряд…
И эта боль моя потере Даши вторит…
…Припомню детство,
с папой шли в кино,
Дневной сеанс, кинотеатр «Спалис»…
Всё это в прошлом, было так давно…
Роль Викниксора* в памяти осталась...
…Читал ли Пастернака «Снег идёт»…
И Пушкина, и Бродского… –
себя, до капли,
Нам раздарил… Похож его уход
На роль в поставленном – уже не здесь –
спектакле…
Елена Шеремет
* Российский и советский педагог, создатель известной Школы-коммуны для трудновоспитуемых подростков им. Ф. М. Достоевского. В одноименной повести Григория Белых и Л. Пантелеева «Республика ШКИД» был выведен под прозвищем «Викниксор». Роль Викниксора в одноименном фильме блестяще сыграл Сергей Юрьевич Юрский.
Протоиерей ОЛЕГ ШТЕЛЬМАН
(1970)
Родился и вырос в Белоруссии, служил в рядах Советской Армии на космодроме Байконур.
В 1991 году переехал жить в Литву. В 1992 году рукоположен священнослужителем в сане диакона, с 2000 года священник. Настоятель храма Святых апостолов Петра и Павла в городе Шяуляй. Принимал непосредственное участие в строительстве Покрово-Никольского храма в городе Клайпеде.; ; ; Печатается в Литовских республиканских русскоязычных газетах, в российском альманахе "Российских колокол".
Дипломант премии "Наследие" 2016 -"Стихи". Кавалер медали "Российской литературной премии" 2017, лауреат "Российской литературной премии" журнала "Российский колокол"-2017.
Лауреат Гран-при I международного фестиваля им. А.С. Пушкина, в честь 220-летия поэта (2019 ИСП) в номинации "Детская литература". Лауреат Гран-при Международный конкурс "Новый сказ" им. П.П. Бажова (2019 ИСП) в номинации "Проза". Лауреат третьей премии им. С. Есенина "Русь моя" в номинации "Проза" (2019). Лауреат второй премии им. С. Есенина "Русь моя" в номинации "Проза" (2020). Автор книг:"Поговорим об истине" - серия "Во славу Бориса и Глеба" (2019 ИСП),; ; "Укрощение бури" - серия "Современники и Классики" (2019 ИСП), "Азбука звука" - серия "Моя первая книга" (2019 ИСП) и др.
Член Интернационального Союза писателей.
КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
; ; ; ; ; Подошло к концу торжественное вечернее богослужение в Пасху вечером. Днем уже все разговелись, отдохнули после ночной Пасхальной службы. Вечером прихожане снова собрались в храме, и теперь, по окончании службы, выстроилась очередь возле колокольни.
Зачем, спросите вы. А затем, что началась Светлая Пасхальная седмица! И отец-настоятель в эти дни приглашает всех на колокольню, чтобы дать всем желающим позвонить в колокол. Поэтому и собралось так много; ; прихожан с детьми, с внуками, подростками и молодежью.
Вот появился отец-настоятель Серафим с большим ключом от колокольни. Увидел столько собравшихся, и его уставшее лицо вдруг преобразилось радостной, сияющей улыбкой:
– Христос Воскресе! – воскликнул отец-настоятель, и тут же все, не мешкая, громогласно:
– Воистину Воскресе!
– Ну что ж! Пойдемте, будем славить Пасху! – продолжил отец духовный.
Молодежь стала подниматься наверх, вслед за батюшкой, а старички присели тут же, во дворике, на лавочках, с умилением ожидая благовеста.
Поднялись наверх. Святой отец взял в руки веревку от большого колокола и спросил:
– Ну, кто первый? Так, Валентин, давай, вот смотри, как я сейчас буду звонить. Берешь веревку, натягиваешь и легонько, не дотрагиваясь до колокола, начинаешь бить и отпускать. Если язык прижать к колоколу, то звук начнет глохнуть.
Настоятель ударил – и пошел звук по окрестностям.
– Вот, подходи, Валентин, так, давай вместе. Смотри, ударил – и отпустил, ударил – и отпустил. Бом-бом-бом-бом! Так, я убираю руки, давай сам. Ровно, ровно, а я сейчас в маленькие начну звонить.
И затрезвонили, Валентин, пономарь, - в большой, низкий, ровно так: бом-бом…; ; И отец-настоятель – в маленькие: тирли-тирли-тирли-тим!Тирли-тирли-тирли-тим!
Красота-то какая! Все радуются, улыбаются, старички внизу крестятся.
– Так, кто следующий? - продолжил отец настоятель. - Александр, ты в большой, бери веревку, показываю, Валентин, ты давай теперь в маленькие. Александр, давай: Бом-бом-бом-бом! Валентин, вместе: тирли-тирли-тирли-тим! Тирли-тирли-тирли-тим! Все я убираю руки, сам.
Минут сорок звонили, пока все не попробовали.
С колокольни спускаются, кто отзвонил, – лица светятся какой-то детской радостью и благодатью даже у взрослых. Вот это праздник! Вот это Пасха! Все окружили старичков у лавочки и радостным гулом обмениваются впечатлениями. И на душе так хорошо, что уходить по домам никто не торопится. Как будто это и есть их дом, и все они – одна большая семья.
Вот и отец Серафим появился, закрыл на ключ колокольню, подошел ко всем, гул затих. Раба божья Светлана первая заговорила:
– Батюшка расскажите нам что-нибудь.
– Так, – проговорил отец настоятель, – что же вам рассказать?
– Батюшка, расскажите, как вы научились звонить в колокола. Мы и не знали, что вы умеете звонить в колокола. Мы часто видели, как наш звонарь Алексей Тихонович все ходил в колокольню звонить, а тут вдруг вы.
– О, это давняя история, – начал отец звонарь. – Я тогда был двадцатидвухлетним дьяконом, служил вместе с нашим епископом в городе. Владыка жил в монастыре и меня принял туда жить. А монастырей было два вместе – и мужской, и женский. Во времена Хрущева были гонения на церковь, женский монастырь закрыли. Вот тогда местный епископ, чтобы монастырь не пропал, и принял их в мужской монастырь, выделив им отдельный корпус. Так они с тех пор и жили вместе, два монастыря. Недавно я уже слышал, что новый владыка отремонтировал старый монастырь, и сейчас они вернулись к себе домой, но тогда они еще были вместе.
Звонарем была монахиня Евфросиния. Звонила красиво, торжественно, мелодично. И, кроме нее, никто трезвонить не умел.
А когда она уезжала куда-то на несколько дней по какой-то своей нужде, то ее заменял иеродиакон Сергий. Но он, к сожалению, умел звонить только в один колокол.
И вот, однажды, он взял меня с собой на колокольню и показал, как звонить: три раза медленно, после каждого удара нужно прочесть «Отче наш», а затем звонить быстро, приговаривая молитву: «Господи, помилуй», удар, «Господи, помилуй», еще удар. И так можно звонить или тридцать три; ; раза – по числу лет Спасителя, или сорок раз.
Так я и начал звонить в один колокол, замещая эту монахиню. Несколько раз я просился с ней на колокольню посмотреть, как она звонит. Она это делала легко и просто, а мне показалось довольно сложно.
Однажды монахиня куда-то уехала, я снова ее замещал. Была полиелейная служба, перед которой полагался трезвон. Идя по дорожке к колокольне, я стал вспоминать, как звонила монахиня. Я остановился и стал бить ногой в такт по земле воображая, что это педаль, к которой привязан большой колокол, а руками стал быстро дергать за воображаемые маленькие колокола. Нога медленнее бьет в большой колокол, а в маленькие - более ритмично. Так, немного потренировался и почувствовал, что я готов звонить, может получится. Тогда ведь не было школ, где готовили звонарей, как сейчас.
Поднявшись на колокольню, я зазвонил сначала в один большой колокол, а потом и в маленькие: к великой моей радости все получилось. Счастливый, я спускался с колокольни, радуясь, что первая главная задача – бить во все колокола у меня – получилась. Только еще нужна была практика, чтобы отрепетировать мелодичность звона. Но, к моему сожалению, в этот же день вернулась из поездки монахиня-звонарь, и я снова оказался не у дел. Я с нетерпением ожидал, что она снова куда-то уедет и я продолжу свою практику звонаря. Но она, как назло, никуда не уезжала, и не уезжала. Однажды я поделился своими переживаниями с другими сестрами-монахинями, что мать Евфросиния не допускает меня до колоколов. А они мне говорят:
– Не переживай, будет Пасха, – будешь звонить, сколько хочешь.
– Как, почему? – спросил я.
– А ты что, не знаешь, что на Пасху всем, кто хочет, разрешают подниматься на колокольню и звонить?
– Правда?!
– Конечно.
– Вот здорово! – обрадовался я. – Вот тогда я назвонюсь от души!
Где-то полгода я жил с этой мечтой в ожидании Пасхи.
Наступила Пасха. Закончилось торжественное ночное Богослужение. Выйдя из храма и направляясь к трапезной, мы услышали заключительный благовест в исполнении монахини, который провожал нас вместе с владыкой и братьями в братскую трапезную. А в трапезной нас ожидало угощение: куличи, творожная пасха, яйца и многое другое, – ведь Пасхой заканчивается самый строгий Великий пост.
Утешившись праздничной трапезой, пропев благодарственную молитву после еды, пропев кондак Пасхи, владыка и братия стали разбредаться по келиям для отдыха. Я решил выйти на крыльцо братского корпуса и еще немного перед сном насладиться пасхальным воздухом. И тут меня осенило, и я громко и торжественно провозгласил: "Пасха!", вспомнив слова монахинь о том, что на Пасху можно звонить всем.
Быстро направился в пономарку, взял ключи от колокольни и, не включая света, вошел. Да и зачем мне свет – я и так знал в колокольне все ступеньки и поворотики. Добравшись до колоколов, я ударил во все. Звоня в колокола, я сам про себя решил, что буду звонить, сколько сил хватит. Иногда я звонил то громче, то тише, стараясь красиво и мелодично отшлифовывать свой трезвон, потом - снова громче. А сердце моё от радости и волнения билось о грудную клетку, словно язык о колокол, выбивая такт вместе с трезвоном. Счастью моему не было предела, как вдруг кто-то в темноте неожиданно схватил меня за руку. Повернувшись. в сумерках узнал, отца эконома, который сердито смотрел на меня. Звон остановился.
– Ты что, с ума сошел, что ты делаешь?! – завопил отец Стефан, так звали эконома.
Вспомнив слова владыки о том, что монахиня, когда заканчивает звон, она в последний раз ударяет в большой колокол и, тем самым, ставит точку звона, решил и я поставить точку, и ударил в последний раз в большой колокол: бом!
Отец-эконом от неожиданности закрыл руками голову и уши. И снова закричал:
– Иди вниз быстро, там тебя ждет отец-наместник с благочинным и казначеем.
Вышел я из колокольни с недоуменным видом, что, мол, могло случиться и что я нарушил?
Но отцы не заставили меня долго недоумевать.
Отец наместник прокричал:
– Вы что, с ума сошли, что вы делаете?! Пять часов утра, город спит.
– Вы почему пошли без благословения, кто вас благословил идти звонить?! – интеллигентно и сдержанно выругался отец благочинный.
– Вот, владыка считает вас за блаженного. Вам ничего не скажет, а мы – начальство, все шишки на нас, – продолжил отец-казначей, и громко добавил: – Гнать надо таких из монастыря, гнать вон!
Я не знал, что сказать, и сказал одно слово: «Простите», и немного поклонился.
– А! Что с него взять, – пробурчал отец-наместник и, махнув рукой, повернулся и ушел.
Я тоже развернулся и пошел, грустный, по дорожке вокруг храма.
На отцов я не обижался. Да и как тут им не сердиться на меня. Они,; ; наверно, только легли опочивать, а тут я со своим трезвоном всех поднял на ноги.
Иду и вижу: мне навстречу идут сестры-монахини, как раз те, которые говорили, что на Пасху можно звонить. Увидев их, поприветствовал:
– Христос Воскресе!
Они громко ответили:
– Воистину Воскресе!
Улыбнувшись, я спросил:
Ну, как я звонил?!
– А это ты звонил?!
– Да!
– Здорово, молодец! Пойдем еще позвоним.
– Нет, ответил я, – теперь ваша очередь! Меня уже сняли с колокольни.
– Как сняли, почему? Так ведь Пасха!
– Вот вы когда-то говорили мне, что на Пасху можно всем звонить, вот я и пошел. И теперь меня сняли.
И я рассказал им историю о том, как меня с колокольни снимали.
Они удивленно сказали, что, мол, странно, почему сняли, Пасха ведь.; ; Но сами звонить не пошли.
В этот же день, вечером, совершалась служба, так же, как и у нас с вами сегодня. Перед началом все, уже облаченные, стояли в алтаре, и владыка, уже облаченный, стоял у престола, возглавляя службу в сопровождении двух служащих священников и меня, дьякона.
До начала осталось несколько минут. Все ждали, когда алтарные часы пробьют
семнадцать часов, чтобы начать богослужение. И тут, вдруг владыка проговорил:
– Да, кстати, отцы и братья, кто это звонил в пять утра в колокола? Я понимаю, что есть традиция в некоторых храмах звонить на Пасху, но не в пять утра. Ведь мы живем в городе, здесь не все верующие, кругом жилые дома, люди спят.
Я молчал. Но когда закончилось богослужение и владыка уже выходил из алтаря, я поравнялся с ним и произнес:
– Владыка, вы простите меня, это я звонил в пять утра. Только вы не ругайте отца-наместника, благочинного и казначея, потому что я сам самовольно, без разрешения, залез на колокольню и звонил.
Владыка ничего на это не ответил, лишь прибавил шагу и,; ; торжественной царственной походкой выйдя из алтаря, молча направился в сторону своих архиерейских покоев.
Вот примерно так я научился звонить в колокола.
– Вот это История, - воскликнула Светлана. – Мне кажется, батюшка, вы большой романтик. Потому что только с романтиками происходят такие необычные интересные истории.
– Возможно, ответил отец Серафим, и все рассмеялись.
– Батюшка, воскликнула старшеклассница Анастасия, – скажите, а кто вообще придумал колокола в церкви?
– Вообще, если взять историю, то маленькие колокольчики изготавливали люди издревле, ещё до нашей эры. А вот в храмах большие колокола начали изготавливать уже в нашу эру. Был такой святой святитель Павлин Милостивый, епископ Ноланский, который жил в IV-V веках от рождества Христова. Одно время владыка переживал о том, как созывать верующих на богослужение в храм.
По преданию, возвращаясь как-то с обхода своей епархии пешком, владыка прилег отдохнуть на цветущем лугу. Во сне ему привиделись ангелы, которые раскачивали полевые цветы колокольчики, которые издавали мелодичный звук. Возвратившись домой, он наказал мастерам изготовить несколько колоколов в форме этих чудных полевых цветов.
И к великой радости всех, они оказались очень удачными. И скоро во всей западной Европе начали в храмах использовать колокола, а со временем они распространились по всему христианскому миру.
С одной стороны, колокола зовут всех верующих в храм, а с другой, как мне кажется, они напоминают нам о том, что наше сердце должно звучать, как колокол, в чистой молитве к Богу. Колокол все слышат, а нашу молитву не всегда, если мы например произносим ее в глубине нашего сердца, и при этом не раскрывая рта. Но она все равно может звучать громче колокола, и взлетает звон ее в небо, прямо к престолу Господа. Иногда в радости, иногда в печали. И где бы мы ни находились, – в храме или дома, ночью или днем, – Бог все наши молитвы слышит, и видит всю глубину нашего сердца и души, откуда рождаются наши просьбы и молитвы.
– Вот здорово, – воскликнула Анастасия, – что в храмах есть колокола. И что этот святой начал первым их создавать.
– Ещё, – добавил отец Серафим, – этот святой известен как храмостроитель и христианский поэт. Ну, теперь давайте прощаться. Христос Воскресе!
И все в ответ бодро как по команде:
– Воистину Воскресе!
Все стали подходить к отцу под благословение, подошла последней Светлана Марковна:
– Спасибо вам, святой отец, за удивительный вечер, за службу, за музыку колоколов, и за то, что вы у нас есть. Мой внук не захотел прийти сегодня – тяжело ему после ночной службы. Я ему расскажу, как мы сегодня звонили, думаю, он тоже прийти захочет. А завтра тоже можно прийти позвонить?
– Да конечно, – ответил настоятель с улыбкой, – приходите, только не в пять утра!
– Да нет, что вы, нам с внуком это было бы не под силу в такую рань.
После этого отец-настоятель повернулся лицом к храму, перекрестился, поклонился в сторону алтаря, затем Светлане Марковне и быстрыми шагами направился к своему домику.
Перекрестилась на храм, затем поклонилась и раба божья Светлана, и про себя подумала: "Какая интересная и необычная жизнь у священников. Как бы я хотела, чтобы мой внук стал батюшкой". И с этой новой мечтой-идеей поспешила домой.
ГЕРМАН ШЛЕВИС
Журналист, долголетний редактор «Фотохроники ТАСС в Литве», сотрудник газеты «Православная Москва», автор книг «Православные святыни Вильнюса» (2004),«Православные храмы Литвы» (2006),; ; статей «Пётр и Ольга Столыпины. История любви», «Русское гетто в Вильнюсе», «На детях гениев природа отдыхает?» ( о детях А. С. Пушкина) и др. Живет в Вильнюсе.
КАК ГЕНИЙ ЧИСТОЙ КРАСОТЫ
("Мисс Европа — 1933")
В 1937 году широко отмечалась 100-летняя годовщина со дня гибели гения русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина. В единственной существовавшей в межвоенное время в Вильне русской гимназии к юбилею готовились с особым трепетом. Во-первых, гимназия именовалась Пушкинской, во-вторых, долгое время ее попечительницей была невестка Александра Сергеевича, Варвара Алексеевна Пушкина – супруга младшего сына поэта Григория Александровича. Эта супружеская чета владела имением Маркутье (Маркучай) в тогдашнем пригороде Вильны. Правда, до юбилейных торжеств виленским Пушкиным дожить не довелось: Григорий скончался в 1906 году, Варвара – в 1935-м. Апофеозом памятных мероприятий в Пушкинской гимназии должен был стать гимназический любительский спектакль «Евгений Онегин». К распределению ролей приступили загодя, кажется, все было предусмотрено, вот только претендентки на роль Татьяны Лариной никак не удовлетворяли постановщика…
Было от чего расстраиваться, и вдруг кто-то предложил, а не обратиться ли за помощью к Татьяне Масловой? Правда, прошло уже несколько лет, как она закончила гимназию. В общем, к Масловой на дом отрядили делегацию, хотя сомнения и оставались – ведь речь шла о первой красавице Европы, победительнице конкурса «Мисс Европа» 1933 года, что ей любительская постановка. Однако Татьяна без колебаний согласилась воплотить на гимназической сцене образ своей тезки Татьяны Лариной…
Как же Татьяна взошла на европейский Олимп? Напомним, что в межвоенное время Виленский край и в том числе Вильна стали составной частью Польши и оказались на положении так называемых «крэсов», т.е. окраинных территорий Речи Посполитой. Тогда здесь нашли прибежище сотни людей, волею судьбы ставшими беженцами из большевистской России, многие из них не получили польского гражданство или не приняли его в надежде на то, что когда-нибудь вернутся на свою историческую родину. На положении беженцев оказалась и Татьяна Маслова – дочь морского офицера Черноморского флота, расстрелянного в 1919 во время Гражданской войны на юге России. В Вильне Татьяна вместе с матерью обосновались у состоятельного родственника. Училась девочка вначале в виленской русской школе, а затем и в Пушкинской гимназии.
О том, что внешне Татьяна была писаной красавицей, в один голос утверждают все, кто когда-либо был с ней знаком, или просто имел удовольствие наблюдать ее в гимназических коридорах. Высокая, стройная очаровательная шатенка была и художественной натурой: участвовала в школьных спектаклях, играла на фортепиано, неплохо пела, наконец, свободно изъяснялась на пяти языках. Наверное и осталась бы красавица знаменитой только в масштабах одного отдельно взятого города – Вильны, если бы не счастливый случай.
Но начнем по порядку. В 1927 году в Париже впервые конкурс был проведен «Мисс Россия». На этом и на следующем конкурсе –1928 года выбирали красавиц только из числа тех русских, кто оказался во Франции на положении эмигрантов (в то время их насчитывалось более 200 тысяч человек). «Мисс Россия – 1927» стала Кира Склярова, «Мисс Россия – 1928» – Нина Северская, дочь известного авиатора. А с 1929 года, когда миссию учредителя смотров русских красавиц взял на себя издававшийся в Париже популярный журнал «Иллюстрированная Россия», география представительства претенденток расширилась. Журнал при подготовке к очередному конкурсу публиковал его условия, где говорилось, что к участию приглашаются «русские женщины в возрасте от 16 до 25 лет, незамужние, достойного поведения, проживающие в любых европейских странах, но имеющие возможность приехать в Париж на запись и финал конкурса в сопровождении старших членов семьи. Если русское жюри присудит звание самой красивой русской женщины одной из кандидаток, то комитет по организации конкурса возмещает избраннице расходы по приезду в Париж и обратно, вместе с матерью, и по полному содержанию в Париже в течение пяти дней». В жюри «Мисс Россия» вошли; ; самые знаменитые деятели культуры и искусства русской эмиграции: писатели Александр Куприн, Иван Бунин, Надежда Тэффи, балерина Ольга Преображенская, танцовщик Сергей Лифарь, художники Константин Коровин и Александр Бенуа. Один только перечень этих фамилий внушал обывателям мысль, что на парижских фестивалях красоты все будет по-честному.
Русские конкурсы красоты в те времена представляли зрелище весьма пристойное. Кандидатки должны были «явиться в обычном городском костюме», хотя в финале жюри просило их продефилировать «в манто и шляпке». И, боже упаси, никаких демонстраций в купальниках.Организаторы декларировали свое кредо такими словами: «…всё должно протекать в обстановке безупречной нравственности, а моральные качества кандидаток должны играть первостепенную роль». Собственно конкурс проходил следующим образом. Вначале жюри просило девушек продефилировать вместе. Затем каждую вызывали отдельно. С ней непринуждённо беседовали, без всяких заранее приготовленных шаблонов. Потом жюри тщательно обсуждало достоинства каждой претендентки и; ; выставляло по три оценки: за красоту лица, за красоту фигуры и общее впечатление. Сумма этих баллов давала итоговый результат.
Победительницы конкурса «Мисс Россия» были очень популярны и в русской колонии, и среди французов. Они устраивали званые вечера и балы, их портреты появлялись на обложках журналов и на открытках.
С середины 20-х годов ХХ века стал проводиться и конкурс красоты «Мисс Европа», учредителями которого стали две популярные французские газеты. Россию с 1929 года представляли на нем те счастливицы, кого короновали на парижском конкурсе русских красавиц: «Мисс Россия –1929» Ирина Левицкая, «Мисс Россия – 1930» Ирина Венцель, «Мисс Россия – 1931» Марина Шаляпина, дочь великого русского певца, «Мисс Россия – 1932» Нина Поль, однако европейских лавров они не снискали. А русские красавицы из страны Советов на европейские смотры не приглашались вовсе, причину этого образно выразил один из главных вдохновителей смотров «Мисс Европа» журналист Морис де Валеф: «не может быть и речи о том, чтобы произвести выборы русской принцессы в Москве, где долго еще придется ждать расцвета новой красоты. Вместо того чтобы послать самую красивую русскую девушку, Политбюро командировало бы в Париж комсомолку, наиболее подходящую к идеалу Коллонтай (революционерка, соратница Ленина-авт.)». В общем, девицы «аля Коллонтай» так и оставались в своих городах и весях Советской России, хотя все признавали, что в бриллиантовом созвездии претенденток на высший европейский титул женской красоты все же не хватало представительниц «собственно России». У организаторов же парижских конкурсов русских красавиц надежда была только на то, жемчужины обязательно обнаружатся, если не среди эмигрантов во Франции, так в русских колониях других стран Нового и Старого Света.
…19 апреля 1933 года, за четыре дня до открытия очередного конкурса «Мисс Россия» в редакцию «Иллюстрированной России» из Вильны пришло письмо следующего содержания: «В связи с вашим объявлением относительно конкурса «Мисс Россия», как русский человек, которому дорого все русское и все, чем могла бы гордиться Россия, прилагаю при сем фотографии Татьяны Александровны Масловой с описанием ее личности. Покорнейше прошу сообщить мне, какие нужны документы, удостоверяющие ее русское происхождение, а также необходимо ли разрешение матери... Татьяна Александровна – дочь офицера Черноморского флота, расстрелянного во время Гражданской войны на юге России. Лет 19; рост 168; владеет свободно пятью языками и представляет собой образец русской классической красоты...».; ; Автором сообщения был репортер газеты виленской газеты «Русское слово» А. Дугорин.; ; ;
Все бы ничего, размышляли в Париже, да как связаться с Вильной, если все участницы уже съехались и до мандатной комиссии остается всего три дня. По почте – никак не получится. Все решил телефонный звонок самой претендентки, которая сообщила, что готова за свой счет вместе с матерью немедленно выехать в Париж. И виленская красавица объявилась в столице Франции в субботу 22 апреля, а в воскресенье 23-го ее избрали «Мисс Россия».
Конкурс «Мисс Европа» 1933 года намечался на конец мая в Испании. Через месяц после триумфа в Париже выпускница виленской гимназии Татьяна Маслова прибыла в Мадрид. Местная публика уже знала ее по фотографиям и встречала ее на вокзале возгласами «Виват, Россия!». Участниц конкурса принимал президент Испании, в честь девушек была устроена красочная коррида. 28 мая во Дворце изящных искусств; ; Мадрида состоялось торжественное открытие конкурса. Вначале девушкам полагалось продефилировать перед публикой в зале. Затем каждую из них в алфавитном порядке вызывали на сцену, к столу жюри. Единственные «вольности», которые тогда позволялись участницам, так это по просьбе жюри принять на глазах у зрителей ту или иную так называемую «пластическую позу».
После отсеивания во второй тур конкурса прошли «Мисс» из Испании, Франции, Венгрии и «Мисс Россия – 1933» Маслова, в завершение которого финалисток пригласили на сцену, и председатель жюри торжественно объявил: – «Дамы и господа, большинством голосов звания «Мисс Европа» удостаивается Татьяна Маслова», – и на русскую красавицу возложили алую ленту с надписью «Мисс Европа».; ;
Вообще говоря, оргкомитет конкурса «Мисс Россия» обещал, что «в случае присуждения звания первой красавицы Европы русской кандидатке, последняя совершает поездку в Америку и обратно за счет того же оргкомитета...». Увидеть Новый Свет Татьяне Масловой не довелось, ей предложили поездку… в Португалию. Затем красавица вернулась в Вильну и вела там на удивление скромную жизнь. Замуж не стремилась, хотя поклонников у нее было немало. Рассказывают, что в нее влюбился состоятельный молодой человек-голландец. Он появился в Вильне на шикарном белом автомобиле, каких здесь не видали. За авто шумными ватагами бегали местные мальчишки. Идет молва, что с голландцем Татьяна не сошлись по «идейным соображениям», мол, ухажер увлекался развлекательной музыкой, она же, получившая классическое образование в Пушкинской гимназии, естественно, отдавала предпочтение музыке классической. Голландец оставил Вильну, не получив удовлетворения.
Победительницы конкурсов красоты не долго ходили в девицах, как правило, они выходил и замуж в год своего триумфа, и по словам одной из газет того времени «большинство из самых красивых русских девушек превратилось в хороших русских женщин. Есть все основания порадоваться за своих «Мисс». Уже связала себя семейными узами победительница конкурса «Мисс Россия –1934» Екатерина Антонова, а Татьяна Маслова попрежнему жила вдвоем с матерью. Но в Европе о ней еще помнили.Парижская эмигрантская газета «Наша Заря» в номере от 7-го июля 1936 писала о личной жизни красавицы так: «Т. А. Маслова, которая недавно приезжала из своей Вильны в Париж, шутя говорила: «Я жду своего прекрасного принца...». Мы знаем, что эти прекрасные принцы появляются неожиданно и в самых разнообразных обликах. Будем надеяться, что он будет достоин избравшей его самой красивой девушки Европы 1933 года. Надо признаться, что Т. А. Маслова носила это звание по праву, как никто».; ; И возможно как раз потому, что в Татьяне Масловой и воплотился собирательный образ «беженок с тончайшими чертами лица, со спокойной ясностью во взорах, облагороженных перенесенными страданиями и горем».
Во всех сказках принцессы находят-таки своих принцев. Правда, на этом счастливом событии все они и заканчиваются. А дальше предполагается безоблачная счастливая жизнь, о подробностях которой в сказках не рассказывается. В Пушкинском юбилейном 1937 году Татьяна Маслова еще незамужней девушкой, когда; ; блистательно сыграла роль Татьяны Лариной в «Евгении Онегине» в гимназическом спектакле. До начала второй Мировой войны, то есть до 1 сентября 1939 года, когда Гитлер напал на Польшу, времени оставалось – всего ничего. Рассказывают, будто Татьяна Маслова еще до войны все-таки вышла замуж за внешне ничем не примечательного человека, лет на двадцать старше ее – караима из Тракай, адвоката по профессии. И вскоре после свадьбы супружеская чета якобы, уехала из Вильны в Германию. По другой версии, высказанной одной из бывших виленских гимназисток межвоенной поры, Маслова вышла замуж за польского офицера, но брак этот был недолгим, и «Мисс Европы-1933» уехала за границу.
По обеим версиям скончалась она еще в сравнительно молодом возрасте. Однако никакие предположения не опровергает главного: был в жизни виленской гимназистки звездный час, что возвел ее на вершину всеобщего признания, как эталон чистой красоты.
МАРК ШЛЯМОВИЧ
Современный журналист, музыкальный критик, менеджер, автор статей о гастролях музыкальных исполнителей в Вильнюсе и воспоминаний культовых рок группах «Аквариум», «КИНО» и др. Родился и живет в Вильнюсе.
ПЕПЕЛ ТВОИХ СИГАРЕТ, О МАРИАННА…
Еще недавно словно «менеджер» у многих в нашей стране ассоциировалось с темной, ограниченной личностью (на фоне светлых музыкантов), «загребающей бабки». Есть и такие, и довольно много.
Но есть единицы, которые включались в творческий процесс как бы параллельно, помогая во многом неискушенным музыкантам найти единственно верную линию, очистить зерно истиного таланта от шелухи, избавиться от раздражающих деловых передряг. Дали возможность заниматься чистым творчеством, ставя таланты на ноги.
Такою и предстает перед теми, кто ее знает, уверенная, сильная снаружи и нежная внутри, энергичная и одновременно усталая милая Марианна ЦОЙ.
Такая она и на фотографии: Ленинград, ветер, плюющий в лицо мелкий дождь, плащ с поднятым воротником, задумчивое лицо, вечная сигарета (…пепел твои сигарет — это пепел империй…).
Вклад ее в ленинградскую рок-культуру неоценим. Сама незаурядный художник-график, она, не заботясь о своем творчестве, перенесла свой Дух, свои способности на тех, кому помогала. Именно потому — Виктор Цой огонь своего дарования смог раздуть в пламя. И славная «хулиганистая» группа «Объект насмешек» превратилась в коллектив-лидер, который в музыке и поэзии поднялся выше рамок стиля, добавив в песни множество ярких красок, — сатиры, иронии, хорошей злости. Возможно, этой весной мы узнаем Марианну в двух ипостасях: и как менеджера, и как художника. Но даже и они малой долей не охарактеризуют Самое Целое — замечательную женщину Марианну Цой.
«СЕГОДНЯ ВСЕМ НУЖЕН ТАКОЙ, КАК ЦОЙ...»
Родился я в Вильнюсе, в августе 1985 года по распределению попал в Таллин. У меня есть родственники, такие как троюродный брат, который ближе, чем все родные, вместе взятые. Когда, будучи подростком, студентом, я в 1978 году поехал к нему в Питер и попал на концерты, то крыша моя поехала полностью. Причем на концерты я ходил таких групп, как «Август», в которой Саша Титов был, «Земляне». Потом еще и еще, и я понял, что все… Подумал, чем я могу помочь в этом мире? И вот придумал, что буду журналистом. Тогда я решил начать писать, а там разберемся. Начал регулярно писать, и у меня есть статьи. Например, моя первая в истории статья про фестиваль «Литуаника» вышла в газете «Молодежь Эстонии». Оттуда есть фотографии Наташи Васильевой, где Боря Гребенщиков изображен (сейчас модны такие фотографии) на фоне лампы, как будто это нимб. И это было вообще… О них стали писать с таким пиететом, как и я там… И вот, будучи в Питере, я решил обзвонить всех приятелей и взять у них интервью. Взял Витин телефон. Это было время, когда все были близки. Вот было как примерно конец бо-х годов в Лондоне, когда все группы были близки, все друзья. Это была общая тусовка – музыканты, некий общий котел, который выдавал на-гора уникальные вещи. То же кафе «Сайгон» – некарикатурное место, там действительно можно было пойти и выпить кофе. Я помню, мы с Борей Гребенщиковым туда пошли, он, как всегда, был в имидже, искал долго 40 копеек на маленький кофе. А этих денег у него не было. Вы представляете, вот звезды. Он не хотел показать, что это так вот – нет денег.
…Я познакомился с Сашей Куссулем, скрипачом группы «Аквариум», царствие ему небесное, уникальный был человек, и он меня познакомил с Борей и ввел к нему в дом. Так что сначала это был «Аквариум». И первый концерт, который я организовал в ДК им. Яна Креукса в Доме Братства Черноголовых, был концерт «Аквариума». Это куча историй. Но история с «Аквариумом», конечно, это ничто по сравнению с историей «КИНО». Второй, конечно, была группа «КИНО», которая как бы особняком в то время стояла. И вот как бы все эти люди сделали меня… Я когда увидел их, у меня так просто пасть открылась… Я думаю, что выглядел полным идиотом тогда. Они, несомненно, чувствовали какое-то тепло, исходящее от меня. Я смотрел на них просто как на богов. Сейчас-то, конечно, когда знаешь миллион людей и понимаешь, что видел все и вся, общаешься со всеми совершенно на равных, без какого-либо никому не нужного пиетета. А тогда – да…
И вот в то время я сделал первые концерты и познакомился с ними. Первые вот концерты в Таллине, если уже о «КИНО» говорить. И у меня, конечно, сразу возникла симпатия к ним.
Как я уже говорил, по распределению я попал в Таллин, и через неделю мне стало скучно. Представляете, молодой парень в неизвестном городе, неизвестно как и чего. Сделать хотелось что-то. И я решил концерт организовать. А там была такая директриса, в этом ДК… Тогда еще такая обстановка была – все запрещено. И вот она мне говорит: «Ну вы там пригласите… Решите как-то эти проблемы…» Какой-то мой знакомый помог, собрали деньги по зо рублей, и вот – группа, аппаратура и прочее.
Когда на концерт приехала группа «КИНО», я помню, они все были в черном. Почему Дом Братства Черноголовых так знаково звучит – «киношники» все в черном и Братство Черноголовых… И вот приехали они, такие красавцы в черном, еще с ними приехали Дима Конрадт и Наташа Васильева, легендарные питерские фотографы.
Вот сейчас, задним умом, понимаю некоторые особенности: например, почему Густав, барабанщик, был таким – не таким, как все, – или почему Юра так выглядел. А тогда я смотрел и думал – блин, как круто это все…
…В Старом городе совершенно уникальная обстановка была. Причем Дом Братства Черноголовых – это было такое, как масонская ложа, здание, зал такой совершенно в готическом стиле. Это просто была труба, это фантастика просто… Кстати, буквально в 50 метрах там находилось здание КГБ. Я выходил на сцену, объявлял их – на фотографиях видно. В этом ДК были крутые фирменные стаканчики, и я вот всем их вручал, каждому музыканту, как память об этом. Помню, что поскольку был концерт, то все приехали с инструментами, один Густав приехал, держа руки в карманах пальто. Ходил там… И за полчаса до концерта он объявил мне, что у него нет барабанных палочек. Вообще. А вы представьте себе ситуацию – нет ни музыкальных магазинов, нет ничего вообще… Это было как, скажем, сейчас вот резко «Шаттл» найти. Срочно. Нереально просто. Я или кто-то там нашел ему пионерские палочки… В общем, ужас просто был.
У меня был знакомый в Доме офицеров флота – начальник, какой-то капитан-лейтенант. И он говорит, берите, мол, кабинеты под проживание. Дал матросиков, и они там, проклиная все на свете, сдвинули-вынесли всякие диваны, и мне сказали, что можем занять эти комнаты…
Концерт был, я могу сказать, просто труба. Помню, как журналист, я там всех позвал, даже Бориса Туха, такого циничного, прожженного журналиста, вальяжного начальника отдела культуры газеты «Вечерний Таллин». Он пришел такой весь, которому все до фени, доверился, значит… И вот после концерта я подошел, спросил – ну как впечатления, концерт? И он мне сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал: «Мне показалось, что этот Цой трахнул всех сидящих в зале, независимо от пола». Я думаю, это высочайшая характеристика. Вот такая ситуация была…
И вот, значит, подошла ночь, я повел всех туда, в комнаты. А они все, подстрекаемые Густавом, не пошли туда просто. Фактически денег было 30 рублей, и они взяли эти деньги и пошли на улицу. Прямо напротив в ста метрах была гостиница. Одна из знаменитых гостиниц того времени… И там были номера. Они заплатили деньги и устроились в гостинице и потом на следующее утро рассказывали, как там здорово – мини-бары и все такое… Вообще, если говорить о Таллине, там было финское телевидение – два канала. Тогда весь город просто замирал, когда по тем каналам шло кино, к примеру, «Эммануэль» показывали. Это было просто круто…
…А Наташа Васильева осталась в комнатах, в той, где должен был ночевать Цой. Там над кроватью висел огромный такой контрабас, много лет висел, лет io… Наташа легла в кровать, и утром, когда проснулась, потянулась, встала и начала двигаться, этот огромный контрабас со скрипом рухнул на эту кровать, которая 10 лет не двигалась никогда…
Мы с «КИНО» гуляли по городу, у меня было много фотографий, но у меня украли много. Я раньше собирал коллекцию всего, а потом меня обокрали… А были совершенно уникальные вещи. К примеру, Витя Цой подарил мне на кассете музыку, которую записали для фильма «Игла», когда фильм только начинал сниматься. Саундтрек. Безумно обидно. Или там Майк Науменко покойный записи давал мне… И вот после этого я как бы к этому очень спокойно отношусь. В общем, мы просто гуляли, и Дима Конрадт фотографировал – четыре человека в черном, в черных пальто… Прически такие – а-ля «Дюран Дюран», только некрашеные, и вид был еще тот на самом деле. Парочка фотографий осталась у меня в архиве. Никогда их не вытаскивал… Мы действительно вот как-то подружились. Вообще Витя по большому счету был хрупкий, вежливый, корректный человек. Он не из тех, которые нос задирают или еще что-то там. Вежливый… Для меня это очень приятно, неожиданно было.
Позже, когда мы подружились, по просьбе Марьяны я встретил, помог по-человечески поселиться ее маме с подругой, когда они приезжали в Таллин на экскурсию. Я тоже был у них дома, у Марьяны…
Была поездка на «Литуанику». Концерт был. Но могу сказать, что, с одной стороны, концерт был по большому счету, если сейчас говорить, не самым удачным для группы «КИНО», потому что были проблемы со звуком – гитара не строила. В зале все было хорошо, все были в черном. У Юры Каспаряна еще гитара была такая белая, эффектная, но почему-то она не строила, и Витя был в подавленном состоянии. Наверно, были какие-то внутренние раздраи… После концерта мы с «КИНО» зашли в пивной кабак и все налегли там на экзотику, пивные уши-ножки. А я взял себе шашлык, потому что знал уже, что это такое. Только я отвернулся, смотрю – Витя из моей тарелки шашлык хавает. Тоже, видать, не любитель экзотики был… Тогда они приехали со всеми теми людьми, которые вокруг были, – «Африка», Крисанов и др. Люди не мои, если честно… Это все друзья Густава были. Для меня «КИНО» – это, конечно, Юра Каспарян, Витя, Игорь Тихомиров и барабанщик Георгий Гурьянов. Про Сашу Титова я не говорю – это для меня совершенно близкий человек, которого безумно уважаю, но он все равно для меня больше «аквариумский»…
Ну а потом мы стали дружить. Понимая, что надо как-то жить, мы с Марьяной придумали концерт – Витя отвечает на вопросы, играет на гитаре… Поезд из Петербурга в Таллин приходил два раза в день – утром: один раз в 6 и второй раз в 9 утра. Мы договорились, что они приезжают и я встречаю их с поезда, который приходит в 6 утра. И вы представляете, наверное, как бывает… Я жду, поезд приходит, все выходят, а их нет. Это была полная труба. Потом уже, когда все вышли, где-то там вдалеке два человека под руку идут – это Витя и Марьяна. Их не видно совсем было, – снег еще в марте, зима, темно, 6 утра. И вот это состояние я помню, когда поезд пришел: все уже вышли и ушли, а ты стоишь… Не потому, что ждешь еще, а потому, что ты обескуражен и не знаешь, что делать. Ну, в общем, мы встретились. Витя был не выспавшийся, мы поехали ко мне в общагу, Витя лег в мою кровать прямо в своих белых кроссовках. Когда проснулся, он уже был бодренький, с удовольствием поел холодных пельменей, и мы пошли настраиваться.
Горхолл – это тоже замечательное место, тогда современнейшее. Олимпиада-80, все эти яхт-гонки проводили в Таллине, поэтому там настроили всего тогда… Это был совершенно современный зал, и у него был такой выступ прямо к морю… Зал на 200 мест, такой уютный, маленький, ну, в общем, такой уникальный, отдельный. И там два вечера подряд проходили Витины творческие вечера…
Я совершенно не представляю, кто и что там записывал. У меня не было ни фотоаппарата, ничего. У меня просто в душе все это… Мы с другом приехали, ходили с ним в кафе, за какие-то копейки покупали пирожные «негритята», кофе, конечно, сидели… То есть все уходило на более-менее какую-то еду и окупало дорогу… У Марьяны был день рождения… Да, я устроил их в крутую гостиницу, опять-таки. И вот мы, сидя в номере (это было 3–4 марта 1988 года), пили шампанское. Но Витя был такой, какой-то не очень… Чувствовалось, что между ними какая-то трещина уже… Вот такой вот был раздрай…
После я в местную газету написал статью, даже помню название – «Пепел твоих сигарет». Такой уникальный текст был. «Пепел твоих сигарет – это пепел империи». Я написал о том, что Марьяна является душой и много делает для «КИНО», но когда Витя увидел эту газету, то был очень-очень взбодрен со знаком минус…
…Когда-то в Вильнюсе велись съемки фильма Надин Трентиньян с Мари Трентиньян, дочерью знаменитого французского актера, и музыку писал Бертран Канта, музыкант группы «Noir D;sir». И я снимался в этом фильме, в эпизоде. Закончилось там все трагично – Бертран убил Мари, суд был. Так вот, на съемках я вспомнил, что когда-то группа «КИНО» пригласила меня на концерт, который был в СКК в Питере в мае 1990 года. Я понимаю, что сегодня это круто, но тогда программа состояла из проверенных хитов и не было ни одной новой песни… Честно говоря, я не люблю вот этого… Ну, это неважно сейчас. Так вот, вначале, на разогреве, была вот эта группа, «Noir D;sir», и их там закидали чем-то. Вышел Витя и сказал: «Если вы уважаете нас, то…» Ну и так далее, но неважно. На съемках я подошел к Бертрану Канта, и он так круто вспомнил о Вите, мол, Витя, да… Он к Надин, той актрисе, подошел и всем сказал, что вот человек, который знал Витю и т. п. И вот мы там на плохом английском с ним как-то поговорили. Он такой позитивный, и столько теплоты было в его словах о Викторе…
Наталью я вот не знаю, никогда ее не видел. Ничего не могу о ней сказать… Марьяна же мне была очень близким человеком, я бывал у нее дома и с «Рикошетом» потом подружился. «Рикошет» – это тоже был уникальный человек. Каспарян вот тоже. Он совершенно не изменился – ни внешне, ни внутренне… У Толмачева, который был администратором Айзеншписа, кстати, должны были сохраниться уникальные фотографии (он мне показывал их), сделанные по дискотекам, по городам и весям, как они там в кафе, на дискотеки ходили. Гурьянов там пел даже, они дурачились, ну просто так, в общем… У них был несбывшийся план Айзеншписа: они хотели сделать один огромный концерт, собрать миллион человек, в одном отделении – «Ласковый май», в другом – «КИНО». Вообще Толмачев много всяких историй, баек может рассказать…
Смерть Цоя – это, конечно, горе такое. Мне даже стыдно, я пережил многие смерти, и они меня не очень затронули. Но вот Витя Цой – да… Я просто приехал в Питер, отстоял три часа очередь на кладбище. Многие из тех, кто знакомы, лезли проститься как бы по блату, без очереди, а я отстоял с друзьями три часа, чтобы подойти к могиле, чтобы просто побыть с ним… Это утрата. Для меня это просто утрата, никакой мистики нет. Такие люди, как Цой, – это пантеры. С кошачьей пластикой они двигаются, как пантеры, по жизни, живут быстро, и в этом нет мистики – просто драма, трагедия. Это случай, когда впереди еще, несомненно, было много всего хорошего, как в кино, так и в музыке. И вот я согласен с БГ в том, что если взять аналог западной звезды, то Цой был таким воплощением западной звезды в Союзе. Равно как и Майк, который всегда был звездой – читал, списывал, все знал… Так и Цой был вот таким вот неким воплощением…
Сегодня всем по большому счету нужен такой, как Цой, человек, за которым будет тепло, на которого можно опереться, за которым будет как-то безопасно. Герой нужен всем. Не только молодежи, даже мне, 47-летнему… Для кого-то это актер, для кого-то спортсмен, еще какой-то там герой. То, что Витя – это символ, который перерос себя намного, это, конечно, гениально. Его песни гениальнейшие, просто гениальнейшие. «Сегодня над нами пролетит самолет… Следи за собой…» Я вот был на премьере этой песни. Это было как раз на первом творческом вечере, и у Вити лопнули две струны. И он говорит: «Вы подождете или так попоем?» И зал говорит: «Давай так!» Или вот «Когда твоя девушка больна»… Я ее услышал второй раз через несколько лет на последнем альбоме, сделанную, типа, в студии. Но мне больше нравилось, когда было все так – акустические двенадцатиструнные гитары, звучание было очень такое…
Цой жив сегодня, да. Я могу сказать, что очень многие годы не слушал его песни, выключал, уходил. И от каких-либо расспросов, связанных с «КИНО», уклоняться пытался. И вот недавно увидел так называемый последний концерт «КИНО», или концерт в «Олимпийском», кажется. Он на самом деле совсем не последний. Это просто ужас какой-то, это все не то. Мне довелось видеть то, что было раньше, в зале на несколько сот человек. Это всегда было такое единение душ, когда ты входишь в какое-то состояние и уплываешь и возвращаешься счастливым.
Музыка «КИНО» жива, и я думаю, что и через многие годы это будет актуально… и будет слушаться, и не забудется.
…Я не был никогда никаким Эпстайном для «КИНО» или каким-то крутым другом Цоя. Было множество людей, которые были «КИНО» важней и ближе. Моя заслуга (если она есть) только в том, что у них благодаря мне были первые концерты в Прибалтике и они увидели других людей, немного отличных от тех, которые тогда ходили по улицам других советских городов, что они чувствовали тепло, исходившее от меня по отношению к ним. И я никогда не приписываю себе того, чего не было на самом деле…
КАК ЦОЙ В ВИЛЬНЮСЕ ВЫСТУПАЛ? ЭТО БЫЛ ВОСТОРГ...
19-24 мая 1987 года в Вильнюсе прошел фестиваль «Литуаника», ставший всесоюзным праздником рок-музыки, в котором участвовали такие интересные группы, как «Бригада С» (Москва), «КИНО», «Авиа» и «Аукцыон» (Ленинград).
Марк Шлямович:
Поздней весной 1987 года, хорошие ребята, во главе с Миндаугасом Черняускасом организовали чудный фестиваль на сцене вильнюсского Дворца спорта 3 дня, куча чудесных групп: «ЧайФ», «АВИА» с веселым еще Антоном Адасинским, «Калинов Мост», «Вопли Видоплясова» с удивительным Олегом Скрипкой, «КИНО», «Звуки МУ», «Бригада С», «Не ждали» из Таллинна, «Алиса» - всех не упомнить.
«КИНО» приехало с 2 женами: Витина Марьяна и жена Игоря Тихомирова, а также с бонус музыкантами: Крисановым на басу и «Африкой» на перкуссии. И тот, и другой ребята с большим апломбом, из тусовки «Густава» (Георгия Гурьянова), то есть нос к верху, общаемся только с равными…Остальные, как всегда приветливые, очень приятные люди: я про Витю с Марьяной, Игоря Тихомирова с его женой, Юрия Каспаряна.
Еще мне запомнился очень веселый момент. Он даже где-то запечатлен на фотографии. Поскольку фестиваль длился 3 дня, а выступление «КИНО» было запланировано на последний день, все свободное время мы ходили по Дворцу спорта, знакомились с новыми людьми, дурачились, болтали о том, о сем.
Юра Каспарян объявил, что он и группа снимается то ли в Сочи, то ли в Ялте в каком-то новом, по-видимому, сногсшибательном фильме. Сгорая от любопытства и белой зависти, я попросил его рассказать о фильме. Для этого мы почему-то уединились (Юра, Марьяна и я) в кабинке женского туалета Дворца спорта, и Юра вдохновенно поведал сюжет.
После выхода фильма, я понял, что речь шла о фильме Сергея Соловьева «Асса». И еще был забавный случай. У нас всех не шее висели бейджики с аккредитацией и т.д.
Виктор решил подурачиться. А тут рядом с нами появился прекрасный музыкант (царство ему небесное!) Гуннар Грапс из Таллинна - лидер, фронтмен/вокалист и барабанщик, пожалуй, на тот момент лучшей хард-роковой группы СССР «Магнетик бэнд».
Ничего не подозревающий Гуннар поздоровался со мной, и я тут же представил ему Виктора. «Гуннар!», «Виктор!».
Витя тут же сделал вид, что ничего не знает о Грапсе, стал ерничать, задавать глупые вопросы о группе, на что наивный Гуннар вежливо отвечал. У Вити был вид этакой «звезды», снизошедшей до простых землян. Однако, когда Грапс терпеливо и серьезно ответил на все вопросы, решил узнать, с кем имеет дело, и наклонившись к Витиному бейджику, громко, с эстонским акцентом, чуть заикаясь медленно прочел: «Ви-ктор. Ага, Виктор, Цо-ой, ага, какая группа? Ааа. «КИНО», а, ну, хорошо, «КИНО». То есть было видно, что прославленный эстонский рокер даже не слыхивал о Цое и его группе, и со стороны это выглядело так потешно, что я чуть не лопнул от смеха, особенно, когда я увидел как у Вити, убежденного, что все знают о «КИНО» по-детски растерянно округлились глаза…
Само выступление было хорошим, но не более. Могу сказать, что, с одной стороны, концерт был по большому счету, если сейчас говорить, не самым удачным для группы «КИНО», потому что были проблемы со звуком — гитара не строила. В зале все было хорошо, все были в черном.. У Юры Каспаряна еще гитара была такая белая, эффектная, но почему-то она не строила, и Витя был в подавленном состоянии. Наверно, были какие-то внутренние раздраи...
Что-то мучило Виктора внутри, плюс звук был не идеальным, поэтому на большей части концерта звучала гитарная «каша». Для тех, кто любил «КИНО» и никогда его не видел, все вроде было хорошо, народ завелся, но я видел, что выступление было далеко не такое, каким могло бы быть. Но все равно всем понравилось, ребята на сцене выглядели эффектно, все в черном, единственный белый элемент – белая гитара Юрия Каспаряна… На следующий вечер, после фестиваля «КИНО» и их компания уезжали домой в Питер. Я примчался провожать их на вокзал, на последние деньги, купив им литовского творожного сыра на память о Литве…
Кстати, спустя годы я встречал людей, которые были на этом первом, и, увы, единственном выступлении группы «КИНО» в Вильнюсе, и которое они теперь вспоминают с восхищением…
Из книги Виталия Калгина «Виктор Цой и его «Кино». — М.: АСТ, 2015.
ОЛЬГА ШУЛЬСКАЯ
У ЖИЗНИ НА КРАЮ
У развилки
К вечеру зарядил дождь. Это было совсем некстати, потому что вещей у Лили было немало: кроме чемодана на колесиках, еще корзина с вареньем и соленьями она везла специально для мамы. Плечо оттягивала увесистая сумка с одеждой и едой — дорога предстояла долгая, с пересадкой в Москве. Там ее встретит подруга, у которой она переночует, прежде чем пересечет вторую границу. Этот путь Казахстан — Литва — Лиля проделывала за последние шесть лет уже не раз. Но в эту весну отъезд был мучительным. Она несколько раз откладывала его. Звонила маме, слышала ее сердитый голос, в котором прорывалась обида. «Сколько тебя можно ждать, у тебя одна мать, ты о ней забыла, бросила меня». «Мама, я ведь не раз говорила тебе, что Кирилл серьезно болен. У него была сложная операция. Ты можешь представить себе, что такое пересаженная почка? Нужна диета, нужен уход. Как только ему станет лучше я приеду», - терпеливо повторяла Лиля одно и то же в каждом телеонном разговоре. Но на другом конце провода, в Вильнюсе, ее плохо слушали. «Я совсем одна, три месяца не выходила из дома, скоро умру, похоронить будет некому, дочки у меня нет, а я ее растила, учила» - жалобы и упреки сыпались на голову Лили. А она и так эту голову потеряла, и скоро потеряет всех: мать, Кирилла, свою дочь Нину, живущую теперь в Минске. Всех жизнь рассеяла, разметала по разным углам. А она, Лиля, мечется между материю и мужем...Кто виноват? Судьба? История, которая резким поворотом своего колеса кого раздавила, а кого отшвырнула на обочину дороги?
Кирилл уехал из Вильнюса в 91 — м году. Как толькоему дали понять, что в своем управлении он уже мало что может решать и что все кадры здесь будут подбираться не по тому единственному принципу — профессионализму, который признавал Кирилл, а совсем по другому, он тут же оставил работу, Вильнюс, где прошла значительная часть его жизни, и уехал в Алтайск — там у него жили родители и сестра с семьей.
* * *
Лиля помнит свою мать молодой, веселой, энергичной женщиной. Галина Петровна после войны разошлась с мужем (Лиля никогда больше не видела своего отца) и, оставив Смоленск, полетела вслед за Василием Ивановичем в Вильнюс. «У меня выросли крылья», - помнит Лиля фразу матери. Василий Иванович с тремя детьми (уже несколько лет он был вдовцом) получил квартиру в районе Зверинца — так был назван район Вильнюса еще в девятнадцатом веке, когда эта местность составляла часть обширных имений князей Радзивиллов, где располагался зверинец. Василий Иванович работал в каком-то военном ведомстве, куда устроилась бухгалтером и Галина Петровна. Вскоре они поженились и, занятые своими отношениями, которые они часто выясняли, особенно в дни запоев Василия Ивановича, мало обращали внимания на детей. Жили бедно, но весело. Лиля помнит, как в летние воскресные дни многие семьи из их района переправлялись за 5 копеек на пароме на другую сторону реки Нерис и устраивали пикник на весь день в парке, который назывался тогда Закрет ( от польского слова «закрент» - «изгиб») - река здесь делала поворот, окружая Закрет с двух сторон. Гремел репродуктор, носились дети, пели и пили взрослые — бедное послевоенное веселье с пайковыми продуктами.
Дом, в котором жила Лиля, деревянный, двухэтажный, с элементами швейцарского, тирольского стиля, по рассказам старожилов, когда-то был богатой виллой, расположенной в лесной части Зверинца. После войны дом был густо заселен польскими и русскими семьями, из которых две три семьи жили здесь еще до революции. Переулок, где утопал в высоких кустах сирени Лилин дом, был тупиковый. «Приеду домой, опять попаду в тупик», - говорила Лиля Кириллу. Впрочем, в тупике она себя чувствовала и в Алтайске. Хотя их дом стоял на широкой улице, обдуваемой ветрами с Иртыша. А вот в дороге, несмотря на ее протяженность, Лиля отдыхала. Было какоето чувство раскованности, обманчивого обновления жизни.
Когда Лиля села в поезд, она с облегчением вздохнула, почувствовав, как спало предотъездное напряжение, невольно выражавшиеся в ее голосе, улыбке, движениях.
* * *
ЮРИЙ ЩУЦКИЙ
(1946)
Актёр, драматург и режиссёр, поэт, прозаик. Выпускник Белорусского театрального-художественного института, работал в театре Янки Купалы, в Могилёвском областном драмтеатре. С 1970 года выходит на сцену Русского драматического театра Литвы, тогда же появились впервые стихи в газете «Комьяунимо тиеса» («Комсомольская правда»). В последние пятнадцать лет поставил в театре восемь пьес и одну постановку в Паневежском театре «Мянас».
Пьесы, переведённые на другие языки, идут в театрах Литвы, России, Беларуси, Украины, Азербайджана. Пьеса «Свеча горела» о поэте Б. Пастернаке и его возлюбленной Ольге Ивинской заняла первое место в конкурсе «Музейная пьеса» (2013, Москва). В мае 2015 года в Вильнюсе с успехом прошла премьера мюзикла «Алые паруса» по сценарию автора. Является одним из соучредителей литературного объединения «Логос». Издал сборник стихов «Между миром и войной» (2004)
ВАЛЕНТИНА МОТОВИЛОВА
Она была очень смелой. Отчаянно смелой. Кидалась в водовороты чувств, в бурю страданий, как лермонтовский парус. «А он, мятежный, просит бури…» Этот мятеж она все время носила с собой. Даже когда беззаботно и звонко смеялась, он был рядом, готовый проклюнуться каждую секунду.
Этот мятеж почувствовал в ней режиссёр Роман Виктюк, когда назначил ее на роль Марии Стюарт в пьесе Ю. Словацкого.
До сих пор помню начало спектакля. Ровные, симметричные выходы стражников, церемониально-симметричный выход Королевы и ее фаворита. Вбегает Паж, вносит какую-то сумятицу, и – снова медленный, размеренный темп. Монолог Мария произносит почти без чувств.
Прозрачная телеграфная мысль. Королева движется ровно и симметрично. Но уже угадывается острый угол асимметрии. И вся сцена напоминает морскую зыбь: там, внутри, в глубине ощущается нервная дрожь преступной любви. Мария как бы скручивает ее, не выпускает наружу, но скоро, очень скоро всё это рванёт и затопит сцену страстью, слезами, кровью. И в конце спектакля мы услышим уже не крик Марии Стюарт, обращённый к отравленному ею мужу: «Возьми кольцо!», а ураганный рёв, от которого содрогнётся весь зал.
Откуда у маленькой хрупкой женщины была такая мощная внутренняя сила?
Бескомпромиссная принципиальность частенько отталкивала от неё людей и делала её, в сущности, одиноким человеком.
Нет, не совсем так. Тем, кто принимал её такою, какая есть, она платила доверчивою, искреннею, нежною дружбой, что, впрочем, не мешало ей быть строгой и даже суровой, когда речь шла об искусстве.
Эта принципиальность принесла ей большую беду. Репетировали «Три сестры» Чехова. Пьеса была взята для неё. Что там у них с режиссером не совпало в трактовке, никто не знает, а только Валентина Петровна отказалась от роли. В театре так нельзя: играй что дают, начальство не приняло отказа. Тогда Мотовилова подала заявление об уходе. Директор тоже проявил принципиальность и подписал это заявление.
Довольно долго Валентина Петровна работала нянечкой в больнице, ставила клизмы, выносила утки, пока власть не сменила гнев на милость и не попросила заслуженную артистку вернуться на сцену.
Дело не в победе, она, как Пастернак, не отличала поражение от победы. Просто она жила по своим законам, по тем самым, которые диктовало ей сердце.
По этим законам она отказалась играть Марию Стюарт, так как наступил момент, когда она поняла, что эта тема её больше не волнует.
Эти же законы вынудили её снять с театральной афиши «Женщину с моря», про которую критики написали, что тень крыла Комиссаржевской коснулась исполнительницы главной роли.
Тот же закон сердца сказал, что ей больше не надо играть Барбору Радвилайте.
А ведь это была одна из лучших её работ, и главный режиссёр сурово наказал её за этот отказ: несколько лет она не получала ролей. Валентина, безусловно, страдала, но приняла наказание безропотно: к этому времени она уже научилась терпеть.
Она была скромна и как бы незаметна, вела аскетический образ жизни, деньги оставляла дома семье, а на гастролях тратила только суточные, которых едва хватало на пропитание, да из этих же денег тратила на новые альбомы с живописью.
Так же незаметна она была на сцене, если это было необходимо для роли: Мотовилова умела сдерживать честолюбивые порывы и не выпячивать своё «я»: партнёр и смысл для неё были важнее всего.
В спектакле «Мы, нижеподписавшиеся» она играла жену главного героя. Роль таила в себе самые широкие возможности, чтобы продемонстрировать и темперамент, и женские прелести. Я видел, как исполнялась эта роль другими актрисами: там чуть ли не устраивали стриптиз на сцене. У неё же главным оказалась любовь к мужу, ради которого она, конечно, была готова ко многому, но не позволяла себе ничего лишнего. Скромность и мужество были знаменем её исполнения. Скромность и мужество были её принципом жизни. Но зато как решительно она боролась за право иметь своё мнение. И так же решительно она бросилась спасать своих коллег, когда произошла авария на гастролях в Сухуми, и автобус, калеча актёров, врезался в дом. Она помогала раненым, вытаскивала их из машины, вела себя, как медсестра на войне.
Вторая встреча с любимым режиссёром Виктюком оказалась для Валентины Петровны роковой. «Мастер и Маргарита» Булгакова вообще считалась опасной пьесой. Сыграть такую любовь, да ещё и водиться с нечистой силой…
Но режиссёр придумал спасительный вариант. Он решил дать Маргарите возможность соприкоснуться с Иисусом, которого Булгаков вывел под именем Иешуа. Для этого Роман Виктюк назначил на роль Мастера и Иешуа одного актёра, таким образом через любовь к Мастеру она могла обрести встречу с Богочеловеком и святость. Не знаю, что помешало режиссеру исполнить свой замысел, но в спектакле эти роли играли разные артисты, Маргарите не удалось встретиться со своим Спасителем. Может быть, это, а, возможно, и что-то другое повлияло на её здоровье, но Валентина Мотовилова не просуществовала в этой роли даже полгода. На гастролях ей стало плохо. Её отправили домой. В театр она не вернулась.
Она ушла в церковь, перестала встречаться даже со своими лучшими друзьями, облик её, как говорил священник Пётр поражал смирением и духовностью. Лицо её напоминало иконописный лик святой великомученицы Евдокии, глаза были заполнены страстью, но страсть эта была религиозной.
Похоронили Валентину Петровну Мотовилову на Ефросиньевском кладбище недалеко от церкви.
ВЛАДИМИР ИЛИНКОВСКИЙ
Во Владимира Геляровича Илинковского мы влюбились сразу и безоговорочно. Мы это члены студии, которую он создал во Дворце Железнодорожников в 1961 году. В это же время он вел курс в консерватории в литовской группе, где среди других учился еще никому неизвестный Регимантас Адомайтис.
Актер Русского драмтеатра Артем Иноземцев сказал про Илинковского: страшно талантливый человек. Мы, студийцы, были в этом убеждены.
1-ый этюд
На одном из занятий он просит каждого (а нас было больше двадцати человек) подняться на сцену и нажать воображаемый звонок в дверь. Каждый из нас забирается по ступенькам на сцену и делает вид, что звонит. Все кажется таким легким, как детская игра. Один просто нажимает на стенку и сразу идет на свое место. Другой чуть не ломает о стенку свой палец, но, поскольку никто, естественно, не открывает, картинно пожимает плечами и уходит. Третий разыгрывает целую сцену с воображаемым хозяином квартиры, что-то говорит, жестикулирует... И т.д.
Когда уселся последний человек, на сцену вышел Владимир Гелярович. Он запомнил почти каждого и очень смешно нас показывал. И, между прочим, сказал, что ломать о стенку пальцы - глупо, болтать с несуществующими людьми – нелепо, А вот почему никому не пришло в голову, что можно прийти в назначенное время на свидание с прекрасным настроением и великолепным букетом цветов; после двух легких звонков обеспокоиться, после еще двух разволноваться и, наконец, дойти до неистовства, до безумия, не зная: ломать ли дверь или вызывать милицию! И он все это сыграл...
Вообще неистовость и мощный темперамент, направленный на что-то, неведомое нам, были его особенностью.
Он рассказывал, как, будучи ленинградским беспризорником, одним из тех, кто выжил в страшные времена, когда их, живущих в канализационных туннелях, травили ядовитым газом, он подошел к какой-то женщине, в авоське которой было полно продуктов, и попросил кусочек хлеба. Она заорала, замахала руками и позвала на помощь. С тех пор он возненавидел обывателей.
И когда он собрал нас на очередное занятие, и, усадив на спинки стульев, начал говорить о событии (это слово часто используют при анализе пьесы),– о том, что в корне меняет поведение человека, приводит его к изменению мировоззрения, к переоценке самого себя, я понял, что сам он и есть – событие, явление, от него несло гениальностью за три километра.
2-ой этюд
Выходили на площадку парами. Задачу Владимир Гелярович поставил простую. Один идет и не останавливается, а второй должен его остановить. Чего проще? Одни чуть не костьми ложились, чтобы задержать. Другие мчались через сцену, закрыв глаза и заткнув уши. После пяти или семи пар Некто заметил, что остановить человека, который этого не хочет, невозможно. Тогда Илинковский предложил этому Некто самому проверить свою версию. Тот вышел на сцену. Мы замерли.
Некто, кстати очень талантливый человек, пошел размеренными, медленными шагами, и мы поняли, что остановить его не сможет даже атомный взрыв. Владимир Гелярович бросился ему вслед и, схватив за руку, срывающимся голосом сказал, что рядом умирает женщина, что нужно помочь... Мурашки поползли по нашим спинам. Но Некто, не шевельнув бровью, заметил, что опаздывает и никому помогать не собирается. Как ни умолял его Илинковский остановиться, он прошел мимо.
Если бы этот Некто заплакал, сказал, что не может помочь, что там – впереди – тоже гибнет человек, мы бы его поняли. Быть может, мы бы увидели гениальную сцену под названием Трагические несуразности жизни. Но вся мощь, весь темперамент, вся боль и мука Владимира Геляровича разбилась и размазалась о стену равнодушия. Он растерянно развел руками и сказал:
– Вы выиграли, но на вашем месте я бы остановился.
Наш Некто победил. Но победа эта тяжелым камнем легла на наши сердца, потому что она была ложью. Потому, что этот Некто был талантливым, добрым и ранимым человеком, совсем не похожим на ту женщину с авоськой, которая не дала голодному мальчишке хлеба. И победа эта обернулась его поражением, а Илинковский получил еще один рубец на сердце, которое так подвело его перед самой смертью, потому что, отбрасывая условности, он никогда не отличал сцену от жизни.
3-ий этюд
Речь зашла о поэзии, и Владимир Гелярович предложил следующее: мы (как всегда нас было более двадцати человек) садимся на стулья полукругом. Каждый, начиная слева, выходит в центр и читает любые стихи. Все слушают, но тот, кому станет скучно, хлопает в ладоши. Читающий сразу же садится, и выходит следующий. Встало и село уже человек пятнадцать, – их беспощадно сажали, не давая прочитать даже две строчки: хлопки то врозь, то хором слышались почти беспрерывно. Это было похоже на расстрел. Наконец вышла девушка, которая считалась у нас интеллектуалкой.
– «Дай лапу, Джим, на счастье мне…» – произнесла она, раскрасив строчку радугой интонаций, и тут же услышала хлопок. Она растерялась, но не села.
– Я начну ещё раз, – сказала она и прочитала эту строку точно так же.
Ей хлопнули сразу трое. Она начала сначала... После первой же строчки ей захлопали уже все.
– Как же так! – возмутилась она, – Я читаю это стихотворение точно так же, как знаменитый Аксенов. Его интонации... Его музыкальность фразы... Это же Есенин!
Тогда поднялся Илинковский.
– Есенин говорил, что без боли нельзя быть поэтом. – Он сделал паузу и начал читать: – «Утром в ржаном закуте...»
Мы услышали, как пахнет хлебом.
– «Семерых ощенила сука». – И он вдруг улыбнулся: – «Рыжих, семерых щенят», – он улыбнулся так радостно, что у нас защекотало в пятках, мы засмеялись вместе с ним от счастья появления этих рыжих существ, которых сука «ласкала, причесывала языком». И вдруг возникла холодная, жесткая, лишенная всяких интонаций краска... Это «вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок...» И бесконечно жаль было этого хмурого хозяина с мешком, за которым «бежала, едва поспевая бежать», несчастная сука.
Мне до сих пор непонятно (а прошло с тех пор почти сорок лет), каким образом через тихий возврат собаки, «слизывающей пот с боков», через «месяц над хатой», который показался «одним из ее щенков», он вдруг вышел на звонкий собачий вой в синюю высь и почти сразу же на тихое, совсем человеческое, вернее, на нечеловечески больное, «когда кинешь ей камень в смех», когда вдруг «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег»...
Он долго молчал, мы боялись шевельнуться, под ложечкой сосало от горя и восторга... Наконец он сказал:
– Есенин приходил к Качалову не только из-за собаки, там был еще кто-то... Он любил и боялся Её... Так как же он должен был произнести: «Дай лапу, Джим, на счастье мне!» – и он протянул руку к воображаемой собаке. Но как протянул!
Владимир Гелярович любил собак, сам имел овчарку, держал ее в комнате, в общежитии, там, где позже сделали бухгалтерию, там, в старом здании на Капсуко, которого теперь нет... С зарплаты он покупал собаке много мяса, как говорится, вдоволь, которое через три дня, понюхав (холодильника-то не было), выкидывал. И снова шел занимать деньги, чтобы купить новую порцию мяса "вдоволь", ведь он хорошо знал, что такое голод…
Он весь был соткан из боли, любви, сострадания, голода и безденежья.
4-ый этюд
Он постоянно придумывал нам всякие неожиданные задачки. Фантазия его была неиссякаемой. Однажды на занятии он стал подзывать каждого из нас к себе и шепотом на ухо раздавать всякие странные задания. Мы начали выполнять их по команде, одновременно.
Какая фантасмагорическая получилась картина. Как у Босха.
Один соблазнял дам. Другой перетаскивал мебель. Третий кувыркался. Шепот, уговоры и заговоры плыли по всей студийной комнате. Посередине стояли три человека и декламировали одновременно разные стихи. Нас было довольно много, и каждый вытворял что-то невообразимое. Вероятно, ему стало жутковато от того, что он натворил, и он вышел, вернувшись только после окончания этого сумасшедшего общего этюда. Я только что упросил двоих студийцев перенести какой-то дурацкий стенд и очень жалел, что он не видел, как они под смех и улюлюканье тащили его.
Но ему этого было и не надо. Он заставил нас в этом этюде действовать и, похоже, слегка испугался результата.
Вместо замечаний (а мы обожали его остроумные меткие комментарии) он положил на стол коробок спичек и спросил, кто может дотронуться до него так, будто это раскаленный утюг. У нас ничего не вышло. Тогда он медленно поднес к углу коробки безымянный палец, который почему-то стал вдруг вибрировать (именно вибрировать, а не дрожать). Едва дотронувшись, палец дернулся, и мы поняли, что ожег был сильный. Илинковский схватился за мочку уха и долго не мог успокоиться.
Позже он объяснил секрет. Нужно очень точно представить себе объект, несущий боль, а все внимание, весь организм сосредоточить на кончике пальца, который с этим объектом должен соприкоснуться.
Тогда я не придал этому особенное значение, хотя изредка пытался повторить упражнение. По-честному, не получалось никогда. Правда, один раз что-то подобное произошло. Это действительно просто.
Просто надо понять, откуда идет боль, и повернуться к ней целиком.
Мне кажется, что Владимир Гелярович Илинковский вибрировал весь, всегда сосредоточенный, всегда открытый для боли.
АНДРЕЙ ЩУЦКИЙ
(1975)
Родился в Вильнюсе. Окончил Белорусскую академию искусств. Актёр и режиссёр Русского драмтеатра Литвы (с 6 лет играл в спектаклях). В 1988 сыграл в спектакле Виктюка по пьесе Петрушевской «Уроки музыки». В качестве драматурга поставил пьесу «Колосники», победившей в конкурсе «Молодые драматурги Беларуси», была поставлена в Минске – «Театре национальной драматургии» и в городе Борисоев, на сцене городского театра, а так же Литве.
Режиссёр таких известных спектаклей, как «Снежная королева» и «Ветер в тополях». Роман «Шахид» неоднократно публиковался в изданиях Беларуси. Член ЛИТО «Логос».
ШАХИД
ОТКРОВЕНИЕ МУСЫ НАВРУСА
…Тьма пришла. Пришла таки. Пришла. Я зряч и я не вижу перед собою. Есть уши, но не слышу вокруг себя. Темнота и безмолвие. Что ты сделал со мною? Кто ты?
ОТВЕТ. Я – твоя Злоба.
Жарко, но нет огня. Задыхаюсь, но не чувствую дыма. Здоров, но тело мое ломит как от побоев. Члены мои разлагаются, суставы гудят, как медный колокол. Что ты сделал со мною? Кто ты?
ОТВЕТ. Я – твоя Ненависть.
Хочу сказать и не могу. Губы гавкают по-собачьи. Гортань каркает, нутро хрюкает, будто я свинья. Пальцы мои обрастают шерстью, когти впиваются в ладони. Уши хлопают по спине. Зубы режут язык. Что ты сделал со мною? Кто ты?
ОТВЕТ. Я был искоркой в глазах твоего брата. Я стал угольком, тлеющим на дне твоей души. Теперь Я – пламя, пожравшее тебя и народ твой. Тебя и весь мир. Я съел твоего отца, твою мать, жену, которую ты не познал, детей, которых ты не родил. Я съел твой разум, дабы ты стал властелином над живыми. Я убил живых, и мертвецы окружают тебя. Владей же тленом! Заглядывай в пустые глазницы – они только смотрят. Ступай по костям – они хрустят, но прочны под тобою, хозяева же их никогда больше не улыбнутся Солнцу, зашедшему и для тебя…
…Кто ты?..
ОТВЕТ. Я – Тот Бог, Которого ты искал. Башня построена…
Откровение Мусы Навруса, камень №60000014, §3
ДЕТИ.
(Очерк очевидца)
Утро было восхитительным, но, к сожалению, недолгим. Воздух и камни как всегда стремительно разогрелись, а затем и раскалились под жарким арабским солнцем. Пардон, конечно же, еврейским, так как дело было на еврейской территории маленького городка. (Маленького, но не захолустного – в Израиле вообще нет захолустных городов.) Ваш покорный слуга делал обычное дело: протирал и без того, в общем-то, чистые столики и хмурился на детскую ладошку, опять испортившую витрину. Ну вы посмотрите! Моя витрина – моя гордость. Моё богатство. Исполнение мечты! Чистота, кристалл с великолепной огранкой по краям, она собирает своими гранями, я вам скажу, всё Солнце нашего квартала. Ни у кого в городе нет такой витрины. Да что город!.. Будто и нет стекла, да! Только Солнце сверкает на гранышках и в центре – восхитительная композиция – золотые буквы: «Семейное кафе Давида Левина». (Это я).
И этот ужасный отпечаток детской ладошки. Как раз под «кафе». Мой Бог!
Я знаю, кто это делает. Кто каждое и такое недолгое утро пачкает мой бизнес. Дело в том, что каким-то несчастьем в нашем квартале оказалась арабская школа. Вообще-то они стараются держаться стороной. И у себя в кафе я ни разу не заметил хоть бы одного. Но этот мальчик... Лет десяти, он немного похож на моего Ицика. Он смотрел на меня чёрными глазами и что-то говорил своим приятелям. Они вместе шли в свою школу. (Они всегда ходят вместе.) Держались дети насторожённо, но при этом всё же смеялись и всячески показывали, что не боятся ходить по нашему кварталу.
Он смотрел на меня, а я – на него. Протирал витрину и смотрел. А потом не удержался и погрозил ему кулаком. Мой Бог! Я не знаю, зачем я это сделал. Мой старший сын, Марк, офицер армии Обороны. Моя дочь, вырасти она большой, тоже взяла бы в руки автомат. И Ицик, мой младший. Я уверен, да, иначе и быть не могло! Он стал бы солдатом и защитил бы престарелого папу Додика с его сказочной витриной. И я мог состариться относительно спокойно.
Но я погрозил ему кулаком. Он остановился. Друзья его ушли вперёд, но вернулись. (О, они всегда ходят стаями!) Они смотрели на него, а он на меня. Потом все повернулись в мою сторону. Мой Бог! Так мы и смотрели друг на друга, пока они не убрались в свою школу. А я протёр свою витрину, поправил бублик из пенопласта и продолжил наслаждаться короткой прохладой нового дня. Конечно, я встревожился. Вы же знаете, как метки их камни. Но я не стал тратиться на бронированное стекло. Ещё чего! Обменять чудо света на какую-то дрянь! Я подумал по-другому. Если бы хоть один камушек сделал бы хоть одну маленькую дырочку в моей чудной витрине, я нашёл бы управу на маленьких негодяев. Вы же знаете, любому из нас стоит только пожаловаться, и эта проклятая школа будет закрыта, снесена, развалена, стёрта с лица земли!
Но ничего не произошло. Они вообще вели себя очень умело. Никто не мог сказать о них плохо. Никто, кроме меня и других евреев. Ну, отравил кто-то кошку старой тёти Беллы; ну, господину Вацману кто-то проколол все колёса его новенькой машины. Я-то знаю, как и все. Но кто был пойман? Кто был наказан? Ну, неужели тётя Белла пошла громить их школу? Нет, она пошла в полицию. И в полиции ей заявили: «У нас – мир. Докажите, не пойман – не вор...» И тому подобное. А господину Вацману развели руками: «Вы не первый и не последний – докажите...»
Никто не выбил мою витрину.
Я часто видел этого мальчика, он не обращал внимания на моё кафе. Я видел его два раза в день: утром, по пути в школу и в обед, когда он бежал домой. Но каждый день, каждое Божье утро я стал замечать на своей великолепной витрине отчётливый след детской ладошки. Он, кто же ещё? Но когда? Я, вы знаете, очень люблю поспать. Мне вставать среди ночи и следить кто – Боже упаси! Это – дело полиции, в конце концов, она тоже закусывала у нас семьями. Но когда я пришел в участок, господин инспектор развёл мне руками и сказал: «А у тёти Беллы отравили кошку, а господину Вацману продырявили все колеса его новой машины. Идите, господин Левин, и чувствуйте себя счастливцем. У нас – мир!»
И я ушёл. И стал чувствовать себя счастливее.
Каждый день вставал я с Солнцем, наслаждаясь прохладой, такой недолгой в этих краях, убирался у себя в кафе вместе с женой Марой, но чаще – один.
Каждый день я смывал с витрины отпечаток грязной руки. Проклятой детской ладошки. И каждое утро она появлялась вновь. На чудном прозрачном стекле моей витрины. Мой Бог!
Шло время. Ицику исполнилось тринадцать. Его совершеннолетие отпраздновали. Успели. Шло время. Мой живот стал полнее. Марочка тоже немножко просела. Мой старший, Марк, стал капитаном, дочка, давно забросив куклы, как-то заявила: «Папа, я пойду в армию». Я не возражал. (С «миром» нас опять обманули, и капельки крови на израильской земле потихоньку слились в ручеёк...)
Ладошка на витрине... Со временем она подросла. Ну да, Ицик мой тоже был уже не маленьким мальчиком. Я купил ему очки, как он хотел, в тонкой оправе. И бритвенный станок...
Однажды, беседуя с посетительницей, (очень красивая женщина) я вдруг заметил, что Ицик, мой Ицик задумчиво (он был задумчивый мальчик) прикладывает к отпечатку свою ладонь. Не помню почему, но я не успел смыть эту грязь. «Ицик! – закричал я, – Ицик, что ты делаешь! Зачем ты меряешь руку этого человека на себя?!» Ицик испугался и отдёрнул руку. А потом улыбнулся и ответил: «Папа, почему мы ненавидим друг друга? Ведь мы одинаковы, смотри». И впрямь, ладошки были одинаковые. Как одна. «Ицик, – ответил я, – Ицик, мальчик мой, никогда больше так не делай, это – рука твоего врага».
Я не слишком религиозен. И наш раввин не очень любит меня и мою семью. В тот день я хотел всё же зайти в синагогу, но не пошёл.
Утро было восхитительным, но, к сожалению, недолгим. Воздух и камни стремительно раскалились под жарким араб... (вычеркнуто) евр... (вычеркнуто) Солнцем. В Израиле вообще нет захолустных... Мой Бог!..
Ваш покорный слуга делал обычное дело: протирал чистые столы и хмурился на детскую ладошку, испортившую витрину. Очень хмурился. Отпечаток сегодня был другим. Он был белый. Белый! Я подошел, я даже понюхал. Краска ещё не обсохла. Я подумал: «Вот ты и вырос, маленький араб. Раньше ты пакостил, теперь начинаешь гадить». Я не успел ему отомстить. Была суббота, и я не смыл эту грязь. Во время завтрака моя Мара сказала: «Додик, смой это, пожалуйста. Ещё нам не хватало в субботу арабской пятерни на твоей витрине».
В полиции я сказал им: «Как хотите, он пачкает мою витрину». А господин инспектор: «Вы телевизор смотрите? Вы газеты читаете?! Идите вы со своей ладошкой, витриной и чувствуйте...» И тут мы оба услышали взрыв. Я старый человек. Но я очень быстро добежал до своего дома (быстрее даже, чем господин инспектор до своего...), на первом этаже которого располагалась моя же работа – «Семейное кафе Давида Левина». Я не увидел своего дома и своего кафе. Потом уже я нашёл очки Ицика, они закоптились и погнулись, но я-то их узнал – В сто восемьдесят шекелей обошлись мне эти очки, как же я их не узнаю. Я ещё говорил нашему окулисту: «Боря, ты же меня знаешь, ну почему так дорого?..»
Когда я не нашёл своего дома, то отправился его где-нибудь найти. Так и побрёл, в мокрых штанах, без пиджака и галстука, кстати, споткнулся о кисть руки, измазанной белой краской.
Сирена «Спасателей» испугала меня. «Мой Бог, – сказал я себе. Я погрозил кулаком Дьяволу, меня наказал мой Бог. Так кому же теперь верить? И кому грозить кулаком?..»
Теперь я живу у старшего сына. Он майор. Мне заплатили компенсацию за потерю имущества, Мары, Ицика и Дочери, я не помню её имени. У меня есть ценность – ициковы очки. Израиль – маленькая страна. Я часто слышу выстрелы и взрывы. Я к ним привык. Школу ту снесли с лица земли. Зачем? Учились бы дети.
Что ещё? Ах, вот что ещё. Я сейчас отсылаю вам, что тут позаписывал. А потом… из своей же газеты вы узнаете, что потом.
Да. Руки-то у них одинаковые...
...Вот была пещера, брали из неё гранит. И пришла Пещера, и сказала:
– Отдавайте мой гранит.
Вот было Море. Ловили в нём рыбу. И пришло море и сказало:
– Возвращайте назад мою рыбу.
Вот было Солнце, дарившее тепло. И пришло солнце и сказало:
– Согревайте теперь вы меня.
Вот были два человека, вышедшие из Земли. Жили они на Земле, молотили её мотыгами, воротили лопатами, резали плугами. Воевали за каждую её пядь, делили каждый кустик, межили каждый камушек. Это – моё, говорил один. Нет, это – моё, говорил другой.
И пришла Земля, и вздрогнула, и сказала:
– Возвращайтесь в меня, дети.
И поглотила она двух, вернула своё и запела.
...Лучше бы мне не родиться. Лучше бы не видели глаза мои света, не видел бы я тогда и тьмы!..
Проповедь Горы. Фрагм. пир. Хеопса №60000037
САМУИЛ ЭСТЕРОВИЧ
(1897 — 1985); ;
Родился в Вильно в религиозной еврейской семье. Ввыжил в гетто благодаря тому, что работал в армейском автопарке HKP 562, которым руководил майор вермахта Карл Плагге. В начале июля 1944 года, когда части Советской Армии вплотную приблизились к Вильно, он предупредил еврейских рабочих, что вскоре они будут переданы СС. Укрывшись в заранее приготовленных тайниках («малинах»), группа евреев, в том числе Эстерович с женой и дочерью, спаслись. После войны некоторое время работал в Вильнюсе экономистом, потом, «не желая жить при коммунистической власти», семья Эстеровичей репатриировалась в Польшу. Почувствовав на себе польский антисемитизм, они бежали в Итали, там Перелла работал в «Джойнте» - был инспектором лагерей беженцев, защищал беспомощных людей. После Италии – США в Нью-Йорк, затем переселяется в Калифорнию.
Свои воспоминания он начал записывать в 1975 году на русском языке.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
…Русские систематически с наступлением темноты бомбардировали с воздуха близлежащий железнодорожный узел, поэтому наш хозяин пошел провести ночь в бомбоубежище. В результате мы очутились одни в чужой квартире, на верхнем этаже дома который располагался, по прямой, всего в нескольких стах метрах от железнодорожной станции. Когда я проснулся поздно утром, жена сказала, что я во сне сильно бредил. Из наших окон мы видели как вдоль по Завальной улице, одной из главных артерий города, беспрерывным потоком двигались немецкие войска и их обозы, вперемежку с жителями тех деревень, которые помогали немцам в их борьбе с партизанами. Отступая вместе с германской армией, крестьяне забирали с собой свой скот. Все они сворачивали на улицу Большая Погулянка, дальше к шоссе, которое вело на Запад. Не лишним будет заметить что согласно нашим наблюдениям, тогда 6-го июля 1944 года отступление германской армии совершалось в полном порядке. Утром к нам пришел литовец. Он опять предупредил, что дворник не должен знать о нашем существовании. Мы уже пару дней ничего не держали во рту, необходимо было срочно решить, как раздобыть пищу. Скрепя сердце мы послали нашу дочь к Николаю, дворнику дома на Завальной улице Nr.2 и к жившему по соседству Болеславу Поданому за продуктами. Внешне дочь легко могла сойти за христианку. Она благополучно вернулась с продуктами, которыми Поданый и Николай ее снабдили. По рассказам дочери, она неоднократно пережила жуткие моменты, сталкиваясь с немецкими военными патрулями, которые курсировали по Завальной.
Весь четверг 6 го июля 1944 г., как я уже упомянул, мимо наших окон беспрерывно двигались отступавшие немецкие войска. С темнотой снова начали падать бомбы, которыми русские хотели парализовать важный Виленский железнодорожный узел. Но сидя под крышей и вздрагивая при каждом близком взрыве, мы несмели оставить наше убежище и спрятаться в погребе, как это делало остальное население. В ночь с четверга на пятницу мы немало пережили в связи с попыткой дворника ворваться в нашу квартиру. К счастью мне удалось этому воспрепятствовать. Услышав, что кто-то пытается ключами открыть входную дверь, я в последнюю минуту успел ее закрыть на цепочку. Литовец (хозяин кватиры) сказал потом, что дворники, как правило, обкрадывают квартиры, покинутые их жителями. Начиная с пятницы, в связи с тем что как литовские, так и немецкие власти спешно покинули город, гражданское население начало грабить товарные склады и продовольственные магазины литовских кооперативов, которые не успели эвакуировать. Из нашего окна мы видели как люди тащили огромные тюки манафактуры, сгибаясь под их тяжестью. Наша дочь по настоянию хозяина вышла вместе с ним на улицу, что бы тоже чем-то поживится. Она вернулась с огромной жестяной банкой мармелада, которую сняла с полки в продовольственном кооперативе, тут же на Завальной улице, и которая очень украсила наш весьма скудный стол. Грабежи продолжались всю пятницу 7 июля, несмотря на то, что немецкие войска еще находились в городе.
Как показали последующие события, немцы, отступив со своими главными силами, с целью замедлить наступление русских намеревались защищать Вильно. Для этого они выделили специальный гарнизон, который они заведомо обрекли на уничтожение. В течение ночи пятницы на субботу русские подошли вплотную к городу и начали его обстреливать. В субботу утром я стоял у окна, когда артиллерийский снаряд попал в наш дом. Образовавшийся при этом воздушный вихрь высадил оконную раму, а меня самого выбросил в соседнюю комнату. Оглушенные взрывом, мы, на сей раз уже пренебрегая опасностью, выбежали во двор, где столкнулись с дворником дома.
На мое счастье, я уцелел, но разбитое оконное стекло слегка поранило мне руки. Дворник громко протестовал, когда я всунул окровавленные руки в заготовленную им лохань с водой. Но раздавшийся очередной оглушительный треск близко разорвавшегося снаряда заставил нас всех искать надежное убежище. Руководимые дворником мы бегом направились в бомбоубежище. Оно помещалось в погребе многоэтажного дома Nr.5 на Цветном переулке, соединявшем Завальную с Содовой, которая вела к пассажирскому ж.д. вокзалу. Обширное убежище было уже переполнено жителями искавшими защиты от бомбардировки, которая, следует заметить, с каждой минутой усиливалась. Люди располагались на земле, на подостланных одеялах, большинство захватило с собой даже подушки. Мы в погребе очутились без пищи. Спать же нам пришлось на голой земле. Подложив под голову свою руку. Когда мы очутились среди христиан, к физическим лишениям у нас присоединился страх: наши соседи могут открыть, что мы евреи.
Обстоятельство это в связи с тем, что центр города находился в руках немцев, таило для нашей жизни большую опасность.
Сначала все прошло как будто гладко. Мы считали, что нам удалось рассеять подозрения, которые мы вызывали, явившись ”налегке”, а так же из-за нашего необычного вида и безукоризненного польского языка как у меня, так и у моей жены. Первое, заявили мы, объяснялось тем, что мы вынужденны были искать спасения от обрушившегося града артиллерийских снарядов, а второе тем, что мы русские. Вначале окружающие отнеслись к нам дружелюбно, вели с нами беседы и даже предлагали пищу. Проблема нашего питания была некоторым образом разрешена тем, что в доме оказались брошенные немцами склады с французким коньяком и бисквитами. Последние стали главным предметом питания. Я же лично запивал бисквиты коньяком.
Время тянулось немилосердно медленно. От беспрерывного гула интесивной канонады дрожали стены нашего дома: немцы упорно защищали город, что не предвещало скорой развязки. В понедельник утром, на третий день нашего пребывания в бомбоубежище. Поляки пришли к заключению, что мы евреи. Они нас об этом известили устами одной старушки, которая вдруг обратилась к нашей дочери с вопросом: ”А как было в гетто ?” Известие, что мы евреи, быстро распространилось и вызвало различного рода реакцию, начиная от сдержанного холода и кончая выражениями открытой враждебности. Молодая девушка, полька, которая было подружилась с нашей дочерью, прервала с ней знакомство. Острее всех отреагировала одна богобоязненная полька. Не перестававшая крестится и молится. Она потребовала, чтобы нас передали в руки немцам, ибо последние в отместку за бомбы, которые мы, наверное начнем бросать, уничтожат всех без исключения в убежище. За нас заступилась и спасла дворничиха дома: она обещала за нами наблюдать и, в случае надобности, в корне подавить наши попытки враждебно выступать против немцев.
Вспоминаю про единичный случай симпатии - со стороны русского мужика родом из Смоленска, Горохова, который, узнав, что мы евреи, прислал нам по тарелке горячего супа: он ухитрялся варить суп тут же в погребе.
В этой отравленной атмосфере нам пришлось провести более двух, нестерпимо медленно тянувшихся суток.
Первый патруль Красной Армии, который возвещал конец нашему трехлетнему периоду «хождения по мукам», появился во дворе, где находилось бомбоубежище, утром 12 июля 1944 года…
ЛЕНА ЭЛТАНГ
(1964)
Русский поэт и прозаик. Родилась в Ленинграде. Закончила факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. С 1988 года жила в Париже, Копенгагене и Лондоне, а в 1991 году переехала в Вильнюс, где живёт до настоящего времени.
Занималась журналистикой и переводами. В литературе дебютировала сборником стихов; ; с предисловием Томаса Венцловы (2003). В 2006 году вышел первый роман «Побег куманики», вошедший в «краткий список» премии Андрея Белого и «длинный список» Национальной литературной премии «Большая книга» сезона 2006—2007 года.
В 2008 году вышел второй роман писательницы, «Каменные клёны», удостоенный литературной премии «Новая словесность-2009». Третий роман писательницы «Другие барабаны» вышел в 2011 году и в этом же году был удостоен «Русской премии». В 2012 году роман «Другие барабаны». Четвертый роман — «Картахена» вышел в 2015 году, переведен на арабский и на английский языки.
СКАЗКИ ГОРОДА НОЛИ
История первая, самая короткая
О сгоревшей гостинице
Наш город Ноли — это уже не Италия, но еще не Франция. Оттого люди здесь живут почти прозрачные, и много колдунов. Так всегда бывает в местах, где люди не очень-то могут объяснить, откуда они родом. Вот ты поедешь дальше, в Ментону, в Антиб — там, да, Лазурный берег, шелковые зонтики, серебряные ложечки. А у нас место мутное и опасное, сюда вообще никто не заезжает, все по скоростной дороге несутся, как тебя угораздило съехать, ума не приложу. Ну как ты ко мне попала, я понимаю, на вывеске свое имя увидела. Я ведь гостиницу недавно «Елена» назвал, после пожара. До этого она Ноли Реджина называлась, лет восемьдесят. А в прошлом году сгорела. Дом уцелел, а внутри ничего не осталось, даже мебель на террасе обуглилась, хотя весь день дождь шел. Вот ты сегодня на кровати спала с шишечками бронзовыми, да? это бабки моей, а стол вот с дыркой от зонтика — дядин, мне старую мебель в городе собрали, гостиница ведь работать должна. Как зачем? Мадонна! Это с виду только пусто, на деле-то здесь полно народу — да ладно, долго объяснять.
А сгорело все из-за Бригиты, из-за шведки.
Приехала она в июне, в самую жару, с мольбертом и стала виды рисовать. Студентка, ноги длинные, костлявые, волосы белые, совсем некрасивая.
Сначала на пляже сидела, у нас ведь горы цвет меняют, заметила? так это не от солнца, это от бабушки Кьязы настроения, ну, местные-то все знают, а она все светотенью восхищалась, а потом в городе принялась на стульчик свой садиться, посреди улицы прямо.
Я ей говорил, Бригите этой: осторожнее, у нас просто так людей нельзя на бумагу переносить, а тем более дома ихние, иди, рисуй эстрелиции, виноград на скалах, а синьору Чезаре не рисуй, у нее от этого лицо бледнеет с левой стороны и коса плохо заплетается, она мне сама говорила — ты же видишь, говорю у нас и фотографов нет, а ведь это дело куда безобиднее. Но она смеялась только, а зубы длинные, как у рыбы Сан-Пьетро, увидишь и спорить не захочется. Ну вот, рисовала она так с недельку, в кафе к Витторио ходила, спать с ним хотела, а Витторио, он такой, ему белые волосы только давай, сначала сюда к ней лазил, через ограду, потом на пляж водил, как бродяжку, потом рисовать себя разрешил, а потом вышел с братьями Тино рыбу ловить и утонул.
Синьора Чезаре ко мне пришла тогда, с мужем, и еще люди, давай, говорят, листочки эти, где они у нее лежат, не носит же она всю папку с собой. У синьоры Чезаре к тому времени цвет лица совсем пропал, она все за щеку держалась, но я их не пустил, не могу я, капити? что обо мне скажут? скажут: хозяин гостиницы девушку обыскал, пошел я на море, не могу ее найти, все скалы облазил, хотел добром попросить, а вернулся — гостиница горит.
Дождь идет, а она горит.
История вторая, о стриженых львах
…ты спрашиваешь, куда же делась Бригита? Этого тебе никто не скажет.
Лет пятнадцать тому назад у нас целый бродячий цирк пропал, и то ничего.
Вот как это было. Приехали тогда с венгерским цирком три сестры (на самом деле они не сестры никакие, но так уж заведено у цирковых), дрессировщицы льва (да-да, у них был один лев на троих!), в одинаковых алых плащах, одна — рыжая и две пестренькие, этакие перепелочки.
Так вот, эти сестры понравились братьям Тино, а это были самые настоящие братья — красавцы, низколобые, курчавые, с глазами, как у камышовых котов, старший Тино умел смеяться стеклянным смехом, как будто у него что-то крошилось во рту, младший издавал во сне невнятные звуки, по которым рыбаки узнавали место завтрашнего лова, а средний носил в кармане гвоздь, который в траттории забивал кулаком в стену, чтобы повесить свою пижонскую куртку …и вот эти братья захотели девушек для себя.
Как водится у нас в Ноли, они пришли наутро к цирковым трейлерам с тремя букетами горной конопли и тремя тяжелыми кольцами с гранеными хризолитами, доставшимися им от бабушки, чувствительная была женщина, умела делать серебро из луковой шелухи и, видать, еще кое-что умела делать, так что в юности увела у жены дедушку братьев Тино, поманив его пальцем в трех тяжелых кольцах, вот этих самых.
А дальше было вот что. Вызвали они девушек на разговор и все им изложили без экивоков. Ну уж нет, сказали на это дрессировщицы, зачем нам три чернявых рыбака, когда у нас есть лев с золотой гривой и венгерское небо в алмазах. Подите прочь, сказали они, от вас пахнет вареными мидиями и сладострастием, а нам это вовсе ни к чему.
Братья спорить не стали, ушли и даже не обернулись на прекрасных венгерок, а вечером пришли на представление вместе с другими людьми и стали смотреть. Купол у цирка был тоже алый, шелковый, и держался на столбах, перевитых золочеными лентами, прямо как алтарь в часовне Святой Екатерины!
Выходят наши сестрички, им выкатывают клетку, а в ней лев — жалкий, наголо обритый, в глазах ужас, а на хвосте алая ленточка.
И что с ним таким делать? Звали, звали, а он в угол забился и головой мотает. Зрители смеются, венгерки ругаются гортанно, директор цирка бегает вокруг клетки, машет руками, как итальянец какой… Тут одна сестра, которая рыжая, вышла вперед, нашла глазами братьев Тино, это было просто — они ведь единственные не смеялись, подняла левую руку и сказала им что-то тихое, шершавое, очень похожее на проклятие.
Тут все замолчали и стали собираться домой.
А утром цирка уже не было, мы с Витторио приходили туда посмотреть, ничего там не было, ни алого купола, ни трейлеров, ни клеток со зверями, даже трава не примята. Будто и не было вовсе.
А девушек этих я видел потом, в Портофино, они на ярмарке пирамиду делали, на коврике, в розовых трико. А лев рядом лежал — собака собакой. Шерсть отросла немного, но вид никчемный. Положил я им мелочь в шапку и пошел на автобусную станцию.
История третья, о любовном амулете
…вот ты говоришь — у нас много колдунов. Оттого, мол, к нам не ездит никто. Может оно и так. Вот послушай, я тебе расскажу, как на одного колдуна прошлым летом меньше стало.
Жила у нас девочка по имени Малина, красавица — волосы жесткие, попа большая, глаза, как лесные орехи — все на нее глядели с умилением и ждали, когда подрастет. А дядя у нее был колдун, как и у меня, только рангом повыше: двухмачтовую шхуну мог завернуть нежелательную, скажем с грузом перца и шербета, он этим делом как раз торговал, или невесту в церковь из дома по воздуху перенести, чтобы платье на жаре не помялось. Знающий был человек. Однажды отправился он в Африку по своим бакалейным делам, а оттуда привез Малине амулет. Человечка каменного с большим хризолитовым сердцем, прикрепленным к разверстой груди. Купил в одном знакомом племени, специально для племянницы, которая в любовный возраст входила и уже вовсю по сторонам оглядывалась, ну дядя и забеспокоился, понимаешь?
Сердце у человечка прозрачным становилось, когда в дом достойный рагаццо входил, а если никчемный какой, то огоньками вспыхивало тревожными, очень удобная в хозяйстве вещь такой человечек.
Ладно. Девочка его на буфет поставила и следила за огоньками внимательно. Первым делом позвала она в гости Эвересто, своего дружка детского, потом братьев Тино, одного за другим, потом Джино с улицы Дженова, ну… еще там кое-кого, а человечек исправно сердечком мигал.
Малина, конечно, веселого Джино больше всех хотела, у него руки и ноги были длинные, это в Италии редкость, а волосы цвета остывшего пепла, такое вообще только в Неаполе встретишь, но — вот незадача — человечку он не нравился, а нравился ему пикколо бамбино по имени Кори, живущий в нижнем Городе, равнодушный и пахнущий рыбьей чешуей.
Приходит Кори со своей лавандой — сердечко тут же цвет теряет, хоть гляди сквозь него, а божок африканский прямо светится весь, даже улыбается вроде. Что ж тут поделаешь. Дядя его и приветил, Кори этого невзрачного, Малину даже слушать не стал, купили ей платье, расшитое лентами, золотые сандалии, колечко с монограммой, не прошло и недели. Малина ревет целыми днями, колечко даже примерять не захотела, вечерами в окно вылезает и на пляже с Джино милуется, уж больно этот Джино был ей хорош. Импоссибиле! Девочка-то из хорошей семьи, так и честь улицы можно уронить, не говоря уже о всем квартале Ди Дженова. Рассердился дядя, привязал Малину к кровати ремнями и до свадьбы велел привязанной держать. Кормила ее нянька старая, с другого конца улицы приходила, скампи приносила, холодное соавэ, даже зуппо в фарфоровом горшочке, но девчонка ни в какую, смотрит в сторону, рта не открывает, веревки ногтями царапает, девочка из Ноли! гордячка, не чета всем этим миланези. Так нянька все и сьедала сама, а дяде сказать боялась, пока Малина не умерла.
От голода или от злости, этого уж никто не знает.
Потом оказалось, что амулет этот погоду предсказывал, а не любовь никакую.
Перепутали в Африке дядины знакомые колдуны.
А маленький Кори был рыбак, и в гости приходил, когда в море выйти не получалось, надо же чем-то заняться, ежели работы нет.
Штормовое предупреждение был этот амулет, ясно тебе? Ну не плачь, бамбина, это же давно было, прошлым летом, чего уж там теперь.
История четвертая, о Хуане и Гильермо
…тебе девочку Малину жалко, да? Не жалей, она попала в рай для обиженных, а там хорошо, скучновато только. Откуда я знаю? Так от Гильермо же, он всему кварталу рассказал, когда во сне являлся. Это сосед мой бывший, сын старого дона Ведардо, который всему Ноли вязал узелки на память, трудная работа, но почетная. Гильермо к нему и приходил после смерти, только перепутал что-то и приснился всему кварталу ди Дженова. Инкредибильменте, какие бывают штуки!
Парень он был видный, одна беда — женился второпях, привез себе оливковую невесту из Санта-Риты, что в Андах. Мало того, что она говорила сама с собой, как это делают запойные пьяницы, так еще и в фиолетовой альпаке ходила, так у них там ходят в Санта-Рите, да что там альпака, только от ее тягучего взгляда женщины обмирали, а мужчины подбирались, впрочем, ты не поймешь, не будем об этом.
Гильермо ее на улице увидел, когда в Санта-Риту по торговым делам приезжал, и так он ее захотел, что в тот же день к отцу явился, а отец этой самой Хуаны был известный пиштако, колдун, это вся деревня знала, но приезжему, натурально, не сказали. Откуда ему было знать, бедолаге, что папа невесты промышляет на дорогах, отнимая у прохожих витальную силу, которая, по ихнему, содержится в жире, а вовсе не в крови, как думаем мы в Ноли, а потом ее пускает на металл для колоколов (очень звонкие получаются колокола), а мамочка зарабатывает тем, что гадает на внутренностях пустельги и лечит пеонов, проводя морской свинкой по животу и спине.
Привез наш мальчик свою Хуану домой и стал друзьям показывать, такой имбециле! Смотрите, говорит, какая грудь, какая попа, а медовые глаза какие, Хуана, посмотри сюда, подними юбку, развяжи вот тут, ну друзья, натураллементе, смотрели и радовались, а жена Гильермо все делала, как он говорил. Я там тоже был, помню ее грудь, кози-кози, ничего особенного, соски, как тутовые ягоды, и пахло от этой Хуаны скипидаром, а вовсе не эвкалиптом, как Гильермо утверждал.
Ну что тебе сказать? Кончилось все тем, что Гильермо ее застукал.
Ясное дело, чего еще ждать, когда раздеваешь свою женщину на глазах у всех рагацци? Ннашел он ее на заднем дворе с молодым Филиппо Тино и сильно побил, очень сильно, так, что кожа сошла с ее оливковой спины, а медовые глаза покраснели, как от маисовой чичи, это они там пьют такое в Санта-Рите. Тут-то все и началось. Хуана пожаловалась папе, написала ему в тот же день, полила письмо слезами, тот приехал и долго под дверью стоял, не пустил его Гильермо, а потом плюнул на крыльцо и посыпал чего-то из горсти.
Встреться, сказал он, теперь и ты со своим зверем. Сказал и уехал.
Потом уж мы узнали, что заклятие это было простое — каждый раз, как посмотрит Гильермо на другую женщину и пожелает ее в сердце своем, то сразу на палец в землю врастает.
Надо ли говорить, бамбина, что через неделю от Гильермо одна голова осталась.
Так и торчала она из земли последние два дня, пока через двор не прошла соседка, синьора Дионисия, с корзиной белья, она его брала стирать у старого дона, и вот, принесла обратно, качая крутыми своими бедрами, и ведь некрасивая даже, бруттина, только и есть, что бедра, но хватило и бедер, чтобы бедолага совсем под землю провалился.
Спрашиваешь, зачем он потом из другого мира к отцу приходил? Это теперь весь квартал знает: просил, чтобы Хуану домой отослали, не может он, дескать, смотреть, что она в его доме вытворяет, и не смотреть не может. Так уж устроен рай для обиженных, с окошечком. И смотреть противно и отвернуться нельзя.
История пятая, про дух противоречия
…вот ты над моим именем посмеиваешься, говоришь, много в нем театральной патетики? А как бы тебе имя Горацио понравилось? Горацио, по прозвищу Да. Так его еще со школы прозвали, дружка моего, оттого, что слово нет он никому сказать не мог. Никогда не мог, никому. Такой вот рагаццо эластико.
Работал он на складе у купца Ченти, счетоводом, рыбу принимал у рыбаков, всего и дел-то — записывать цифры в столбик, а рыбаки эти, что же? тряхнут, бывало, у него перед носом скользкой связкой дорадьих хвостов, на жизнь поплачутся, наш Горацио и спекся, бене, говорит, амичи, и пишет, что просят.
А хватится хозяин — недостача, тут уж доброму Горацио из своего кармана платить приходится, очень это жену его, Филомену, расстраивало. И это бы еще ничего, только ведь он и жене отказать не умел: повернется к нему ночью томная Филомена, он и старается, пыхтит, бедолага, хотя ни любви, ни огня в нем на мизинец нету, одна усталость плитой на ключицах.
А Филомене любви и огня хочется, чтобы все, как у людей, а не от рыхлой безотказности. Вот и пошла синьора к колдуну, накопила сорок тысяч лир и пошла. Женщина она была недалекая, Ганса Касторпа аптечной фирмой считала, а смуглую леди сонетов — рекламой загарного крема, чего уж там, такие и в колдунов верят, феномено нормале.
Что дальше было? Ладно. Дал ей колдун длинную булавку серебряную и говорит: это, говорит, синьора Филомена, не просто булавка, а Дух Противоречия, суть мужского естества, магиа, говорит, бьянка э натурале.
Когда твой муж более всего покорен и тих? Ночью, в постели? Вот и хорошо. Воткнешь ему булавку в лацкан пижамы, но только один раз! а там уж сама увидишь, что делать.
Так она и поступила. Наутро Горацио Да, проснувшись, первым делом пощечину ей залепил, дескать, постель несвежая, кофе холодный, и в доме пахнет вчерашним ризотто, но Филомена, знай, улыбается: мужчина в доме! Правда, до любви в тот день так и не дошло, вернулся Горацио с работы, с рыбаками всласть наругавшись — вот уж они удивились! — да и спать в чем был завалился. Ну, подумала синьора, значит, мало было первой дозы, но ведь помогает! и — еще раз ночью булавку в лацкан воткнула. Заворочался Горацио, всхлипнул, но не проснулся, а уж проснувшись — пошел в свой сарайчик, затащил туда малютку Пердиту, хозяйскую дочку, изнутри дверь столом рабочим припер, и — давай ее, дочку эту, по всякому вертеть, да по разному прилаживать. Бамбина про торговлю и думать забыла, к вечеру только Горацио из сарайчика вылез, рубашку в штаны заправил, сплюнул длинно в сторону моря и домой пошел, из фляжечки потягивая.
Ну что тут сделаешь? жена, натуралементе, принюхалась, губу прикусила, ладно, думает, начались волшебные фокусы, издержки прекрасной метаморфозы… это я с диалетто локале тебе, Елена, перевожу, а что она на деле подумала, ты все равно не поймешь.
Говорить ли тебе, что и в третий раз синьора с булавкой в спальню пришла? Теперь уж, думает, естество это самое, Дух Противоречия, в нем точно проснется, а тут как раз я стою, в тонкой рубашке с воланами, погляди же на меня, ненаглядный изменник! Кольнула было в лацкан, да только встрепенулся Горацио во сне, протянул к ней руки, Пердита, девочка моя! прошептал, глаз не открывая, и — покачнулась обиженная Филомена, не удержалась, воткнула булавку между пижамными пуговицами, между курчавыми кустиками, прямо в мужнино сердце.
Наутро столько шуму было в доме у синьоры, квеста мелодрамма! квеста конфузионе! столько слез, что никто пропажи не заметил, а булавку-то серебрянную сорока утащила, и в гнезде спрятала, под крышей у прачки Дионисии. Вот уж потом житья от нее, Дионисии этой, всему городу Ноли не было, пока не узнали в чем дело… но это уже другая история, сама понимаешь.
История шестая, об осе беспокойства
…это бы все ничего, а вот с племянницей прачки, Франческой, и вовсе конфузия вышла, расскажу тебе, слушай.
Была у нее, Франчески этой, привычка с малолетства — сидеть с открытым ртом, вроде как задумавшись, так она и девушкой став, часто посиживала, и вот в этот самый рот к ней однажды не то пчела, не то муха залетела, прямо в этот, как его, аппарато респираторио. Вскрикнула Франческа и крепко рот захлопнула с перепугу.
Тут-то все и началось. Стали в городе всякие вещи твориться, даже нам, местным, ко всему привыкшим, непонятные. То, понимаешь, все циферблаты на городских часах возьмут и запотеют (а это Франческа в слезах проснулась), то все бакалейщики заснут одновременно, так что ни сахару не купишь, ни соли (а это Франческа за расческу взялась и волосок больно выдернула). Да что там — стоило ей однажды за вишневое дерево в мамином саду приняться, тут же во всем Ноли отсырели спички, и, пока она с тяжелой корзиной из сада не вышла, ни одна хозяйка не могла плиту разжечь, а рыбаки без курева чахли, кроме, разумеется, тех, кто в море.
Не сразу мы догадались, в чем тут дело, а уж когда догадались, стало Франческе совсем туго. Нечего и говорить, что никто ее в жены брать не собирался, хотя до этого очень даже поглядывали.
Так бы и тянулось, наверное, до сих пор, когда бы не дон Эса с Каброры, энтомолог, персона синификанте, к тому же — собиратель халдейских рукописей, говорят, некоторые он даже прочел. Приехал дон Эса в город Ноли, прознав про наши чудеса, поселился в моей гостинице, (тогда как раз кофейные зерна горчили, оттого что Франческа с теткой в прачечной поругалась) и сразу, в первый же день, сказал, что знает в чем тут дело. Так и сказал, на этой самой террасе, с торжеством в голосе, на слушателей поверх очков глядя и головой, похожей на перезревший плод, покачивая.
Фань гун цзы син, как говорят китайцы, ищи в самом себе! — сказал он, это в вашей барышне не пчела и не муха никакая, а всамделишная Оса Беспокойства, я за ней всю жизнь гоняюсь, в моей коллекции как раз такой и не хватает для полного моего энтомологического счастья. Берусь, сказал дон Эса, вас от напасти избавить, и необьяснимое в городе под корень извести, то есть совершенно безотказный Способ знаю… Только вряд ли на это семья Франчески согласится, потому как способ этот мольто специале, я о нем в старых книгах вычитал и сам еще на практике не испытывал.
Что же это за способ такой, спросили дона Эсу, а он возьми и скажи: Осу Беспокойства из девушки только так достать можно, что после этого на ней жениться придется непременно и сразу. Впрочем, я готов и заранее жениться, уж больно мне эта штука для коллекции надобна.
Ладно, делай, сказали ему, подумав, жители Ноли и, Франческу не спросив, отдали ее старому дону Эсе. Надо ли говорить, что на свадьбу весь город собрался, рисом и конфетти бросаться, на заплаканную малышку с умилением глядеть да граппу ди барбера всю ночь потягивать в ожиданьи избавленья. Все торговцы пришли, даже рыбаки из Нижнего города, даже столетняя донья Корсо, у которой такой большой горб вырос, что она со времен Монте-Кассино в постели обедает, а обед ей из лавки на веревке в корзине доставляют, короче — все пришли, ведь радость какая.
Не прошло и двух часов, как дон Эса с молодой женой в спальню удалились, а вот уж он и сам вышел — с чахоточным румянцем на скулах, видать непросто ему дался старинный халдейский метод — в руках коробочку сжимая, маленькую такую бонбоньера. Вот, говорит, ваша Оса, больше ей вас не мучить, на булавку ее и под стекло! и коробочку показывает, высоко над головой поднимая, как кубок на регате, что мимо Ноли каждый год на всех парусах пролетает. Зашумели гости, стали дона Эсу славить, кьянти ему наливать, даже качать хотели, да тут, как на грех, пьяный Филиппо Тино заявился, в двуцветных штиблетах и с угольной гвоздичкой в петлице, ему-то там быть и вовсе не следовало, потому как до всех несчастий он Франческу на танцы в Аредатто водил и леденцы ей за щеку совал. Подошел он к дону Эсе и поглядел ему прямо в лицо, а с чего это, говорит, мы тебе верить должны, старый джиоттоне? может ты нашу глупышку за просто так два часа старыми костями своми мучил? может ты нам голову морочишь, показывай давай Осу! не то мы с братом тебя в осиное гнездо голой задницей очень даже сунем!
Ох, как обиделся дон Эса, весь побелел, затрясся, коробочку приоткрыл и под нос Филиппо сунул, смотри, говорит, чтоб она тебя, дурака, за нос цапнула! а из коробочки только вжжик! и мелькнуло что-то, маленькое, быстрое, золотистое… все только ахнули, а старая синьора Корсо быстро рот захлопнула и присела.
Что тебе сказать? сильно жизнь синьоры Корсо с того дня изменилась. Но это, как ты, понимаешь, другая история. Совсем другая. К тому же, дождь кончился.
История седьмая, самая длинная и последняя
О сонном наследстве
…Вот ты говоришь, сиеста наша в Ноли тебя утомляет, сигарет не купишь, в кафе не посидишь, а сядешь, так не дозовешься никого, дремлют в тенечке, под полосатыми тентами, спать на жаре — итальянская наука, тут не поспоришь. Но вот что я скажу тебе на это, кариссима, захочешь кофе в полдень — зайди в кондитерию к дону Джаге, он никогда не спит, разве что ночью, свистит на кухне и знай себе печет булочки с кардамоном. Дона Джагу все знают, это ведь тот самый кондитер, что сонное наследство получил, да только без толку.
А дело было так, плесни-ка мне из вон той запотевшей бутылочки, и себе плесни. Станет нам прохладно, как в погребе у доньи Кьяры, торговки вином, той, что прошлой осенью спускаясь за бочонком, подскользнулась на темной лестнице и упала. Что-то в ней хрустнуло, что-то оборвалось, и — что ты думаешь? — вскоре пришли к донне Кьяре черные мысли, хотя доктор из Монтаньи твердил, что вот-вот заживет, да только ничего не заживало, и вот донья Кьяра послала за доном Джагой, а он ей племянником приходился, выставила всех из спальни и говорит ему: возьми у меня, миленький, под подушкой одну вещь, это и будет твое наследство! Пошарил Джага под подушкой, а там — шкатулка, тяжеленькая такая, медными гвоздиками клепанная, здесь говорит ему Кьяра, голубые диаманты хранятся, я их от своей тетушки получила, она от своей, а взяты они из тех даров, что волхвы приносили сам знаешь кому, да только открывать не торопись, на них заклятие положено. Чтобы камушки достать, надобно всю сиесту на них провести, под подушкой уложив, переспать сладко, без просыпу, но не просто так, а с женщиной в обнимку, и женщина не все равно какая должна быть, а такая, что уно — тебя любит и дуэ — тебе не врет. Иначе все диаманты в пепел превратятся, голубой и бесполезный. А теперь бери и топай домой, да подумай хорошо, бамбино, не торопись, сказала так и умерла тихонько, а дон Джага домой пошел с наследством под мышкой, да чего там домой, к своей невесте прямо и пошел, по дороге размышляя, какое кольцо он ей закажет с голубым диамантом, цвета полдневного моря, семпре эччелента.
Ну что тебе сказать, пришел дон Джага к Мариучче, рассказал ей все, медными гвоздиками похвастался, мол, собирайся, а то солнце, гляди-ка, уже в зените, пора нам в спальню, халдейское заклятие снимать, а вечером тетушку красным вином помянем, давай же, Мариучча!
Мариучча как стояла, так и села, рот открылся, пальцы в клубок сплелись. Кариссимо, говорит, виновата я перед тобой, врать тебе, правда, не врала, потому, как не приходилось пока, так что с этой стороны все у нас в порядке.
А что касаемо любви, так весь город знает, что я с тобой через силу помолвлена, а на деле без ума от Бартоломео-жестянщика. Не станем же мы рисковать, диамантов жалко! Попроси кого-нибудь другого, говорит, и заплакала от досады.
Пошел было дон Джага домой, голову повесив, но тут в нее, в голову эту, такая мудрая мысль пришла, что мамма миа! Не медля направился бедняга в соседний Портофино, к матушке своей, достопочтенной донье Пьетре, застал ее за вязаньем и говорит прямо с порога: давайте, мама, в вашу спальню скорее пойдем, задернем шторы, обнимемся и ляжем рядышком, как бывало в детстве, после вашей беспощадной порки. Скорее же, мама, скорее, пока сиеста не кончилась! Уж вы-то меня наверное любите?
Донья Пьетра, как сидела, так и встала, рот скривился, клубок из пальцев выпал. Бамбино, говорит, люблю, и не сомневайся, только вот со вторым пунктом загвоздка выходит. Тут я тебе про отца рассказывала, мол, он честным католиком был, и на лодке, полной рыбы, в бурю перевернулся, так вот, это не совсем так, видишь ли.
Ох, не гляди ты на меня так! все равно скажу — я твоего папу один раз только и видела, на карнавале в Рапалло, и был он заезжим сефардом-аптекарем, а не рыбаком никаким. Так что диамантами рисковать не станем, и все тут.
Что тут скажешь?
А вот что сказала донна Пьетра, наглядевшись на убитого горем дона Джагу: помнишь ли ты, бамбино, рыжую малютку Инесе, с которой в детстве обдирал соседский тутовник? Она по тебе до сих пор сохнет, а врать ей вроде и незачем, так ты пойди к ней, попробуй, любые средства в ход пускай и не сомневайся. Что дальше было и так ясно — пришел дон Джага к рыжей Инесе, сунув цветок в петлицу, не успел на порог ступить, она ему на шею кинулась. Дио мио! плачет от радости и бьется в руках, как рыба на портовом прилавке, за руку в спальню тащит, на ходу рубашку расстегивает, поверишь ли, какие дела творятся! Засунул было дон Джага шкатулку под Инесину подушку, да только поглядел на часы — ан, глядь, стрелка на четырех, опоздал, финито! Ну, думает, ничего, завтра женюсь на ней, а там шкатулку откроем, диаманты как засияют…
Ну, что ты так смотришь, Елена? Ясно же, что первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, так бы и держала его, будто соловья, в руке, сутки напролет. Соловей-то у дона Джаги немаленький был и страшное дело какой неутомимый. А по условию халдейскому спать нужно было настоящим образом — непременно без просыпу и без глупостей. Уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано!
Ну, что ты так смотришь, Елена? Ясно же, что первые полгода дон Джага заснуть совсем не мог, ни в сиесту, ни даже ночью, больно уж горячая женушка ему попалась, так бы и держала его, будто соловья, в руке, сутки напролет. Соловей-то у дона Джаги немаленький был и страшное дело какой неутомимый. А по условию халдейскому спать нужно было настоящим образом — непременно без просыпу и без глупостей. Уснешь тут, как же, даже с лица спал, бедняга, а в юности был такой пуритано!
Ладно. Лет пять с тех пор прошло, лихорадка их любовная поутихла должно быть, да только теперь дон Джага в сиесту вовсе спать не ложится. Говорит, что боится, проснувшись, в шкатулке пепел обнаружить, голубой и бесполезный. За пять лет чего только не случится в семье, говорит. Лучше, дескать, не стану рисковать.
Может и зря боится дон Джага, зато в кондитерии у него всегда свежие булочки с кардамоном, в любое время. А так — попробуй в сиесту найди, не дозовешься никого, дремлют в тенечке. Спать в жару — итальянская наука, капити?
Архиепископ АМВРОСИЙ (ЮШКЕВИЧ)
(1690 — 1745)
Архиепископ Новгородский и Великолуцкий, видный государственный и религиозный деятель XVIII века, в эпоху правления императрицы Елизаветы Петровны. Родился около 1690 года в Малороссии. Получив начальное образование; ; учился в Киево-Могилянской академии, где позднее и сам преподавал. В 1731 году назначен игуменом Виленского Свято-Духова монастыря, обратив на себя внимание отстаиванием прав православных в городе Вильне.
В 1734 году назначен настоятелем московского Симонова монастыря. 2 февраля 1736 года хиротонисан во епископа Вологодского и Белозерского.
29 мая 1740 года назначен архиепископом Новгородским и Великолуцким. Основанное митрополитом Иовом духовное училище преобразовал в Новгородскую семинарию, поместив её при Антониевом монастыре и подарив свою богатую библиотеку.
Среди трудов большую известность получило «Основательное показание разностей между греческою и римскою папскою церковью» Из сохранившихся проповедей - «Проповедь на бракосочетание принцессы Анны Леопольдовны»,«На день рождения Императрицы Елизаветы» (1742, СПб), а также изданные в 1742 году в городе Москве «на вшествие Императрицы Елизаветы в Москву в день коронации в день Архангела Михаила», «на мир с Швециею». Большую историческую ценность имеет «Проповедь в день восшествия Императрицы Елизаветы на престол», где описываются многие беды, причиненные иностранцами и иноверцами Российской империи, во времена двух предыдущих правителей. С именем архиепископа Амвросия; ; связаны попытки реформировать в России синодальную систему церковного управления и восстановление патриаршества.; ;
ПИСЬМО К ЕПИСКОПУ АРХАНГЕЛЬСКОМУ ВАРСАНОФИЮ
Просвещеннейший Варсанофий, епископ Архангельский и Холмогорский, мой любезнейший о Христе брат!
Сколько я прежде твердую полагал надежду на ваше преосвященство о добропорядочном строительстве паствы вашей и в такой надежде всякое возможное по силе моей прилагал на пользу вашу старание, которое, уповаю, еще и до ныне помнится вашему преосвященству, столько ныне, напротив того, примечаю, что оная надежда моя была весьма обманна и старание во всем суетное и напрасное! Ибо я надеялся, что ваше преосвященство, яко бывший членом св. синода и ведающий все нынешнее состояние паствы, паче прочих созидать ее будете, наипаче же рассуждать то можно было отсюда: что когда еще у нас, присутствуя архимандритом, столько являлись смиренным и кротким, то кольми паче принявши на себя омофор, который всегда лежит на плечах в показание того, как-то пастырю надлежит радеть искренно о овцах, себе врученных, и взыскивать заблуждающих и всеж то делать не свирепством, не жестокостью и гневом безмерным, ибо то есть погубление и расточение больше, нежели исправление и собрание овцам, но снисхождением и кротостью. До ныне вижу, что в самом деле созидание паствы вашей не лучше разорения других, которых вы прежде сами хулили, а смирение вашего преосвященства чуть ли не такое было, каково некоторого папы, который для того, нагнувшись, со всяким смирением ходил, чтобы только сыскать ключи Петровы и получить престол панежский, а как то сыскал, то уже так стал бодро ходить, что прежнего и помянуть пред ним было не прилично; ибо и ваше преосвященство только что получили характер архиерейский и прибыли в епархию свою, ниже следа прежде смиренных и кротких поступков в себе оставит, пошли иною дорогою жестокости безмерной к разорению церкви Христовой следующей, от чего многие, оставив церкви, бежать от вас рады бы, и такой изрядный вашего преосвященства поступок один видим, и в священнослужителях Архангельского собора, людях подлинно, по всех свидетельству, честных и достойных, которых ваше преосвященство, сковавши в железа, волочили по разным местам, и толико штрафами денежными неведомо за что, разве только для вечной вашей памяти, с крайним их разорением, отягчевали. И напоследок еще, что всего более, не только на суде Божьем ответу, но и на суде человеческом не меньше наказанию подлежащее: в самый день светлого воскресения Христова, совершая литургию, ваше преосвященство приказали оных же соборян, не жалея общей всего духовенства чести, на поругание народу, несколько часов на льду босых мучить тирански! и как сие не ужасно перед Богом, приносили вы бескровную жертву тогда, когда руки почти омочены были в крови, когда слезы и воздыхания бедных безвинномучимых пробивали самое небо! Это ли должность пастырская?.... Есть ли это строительство церкви Христовой? Посмотрите, ваше преосвященство, в послание апостола Петра и увидите, что он не только тиранства и с церковью Христовой немилосердного обходительства не учит пастырей, а сказывает он: пасите еже в вас стадо Божие, посещающе не нуждею, но волей и по Бозе: ниже неправедными прибытки, но усердно. Ни яко обладающе причту, но образ бывайте стаду (1 посл. Петра, 5 гл. 2 и 3 ст.). Такожде и апостол Павел не токмо мучительски с подчиненными поступать запрещает, но и промышлять повелевает о своих, глаголет в своем послании к Тимофею: аще кто о своих, паче же о присных не промышляет, веры отвергся есть и неверного горше есть (1 посл., 5 гл., 8 ст.). Каковые все истинного пастыря свойства иметь в себе и ваше преосвященство при поставлении своем клятвенно присягою обязались пред Богом и церковью; когда ж ныне против клятвы своей делаете несумненно, надобно опасаться, чтоб не постигло когда-нибудь то, чем вы клялись на своем обещании. При том же что надлежит и до суда человеческого,— как не судится сие и тут. Сколько бы пред вами какой священник не виноват был, но видал ли ваше преосвященство где, чтоб его так тирански наказывали, поставивши босого на льду чрез несколько часов! Должно прежде быть наказание: цепь, плеть и проч.. которыми можно, по мере вины, наказывать, да милостиво, кротко и не в публике; а ваше преосвященство не только что новым сим мучением мучили с бесчестием всего духовенства, но и мучили в самый, день светлого воскресения Христова, в который под запрещением никаких судов производить не должно. И подлинно сего, кажется, и самому простому мужичку сделать было мерзко, не только архиерейскому лицу, когда и сама церковь о сем довольно научает. Однако еще сие можно приписать Божию милосердию, что таковой поступок вашего преосвященства прежде прочих мне единому известен стал, о котором как скоро я известился, так от братского о вашем преосвященстве сожаления сие в предостережете пишу к вам. Впрочем же, если далее не будет исправления, и донесется высшим и воспоследует что противное, я вашему преосвященству ни в чем не помощник, я и так жалею уже, что, по простосердечию моему, столько помогал, что не малое совести моей отягчение делает. Но наконец всего, я молю милосердного Бога и желаю всем сердцем, чтоб лучше слышать об исправлении вашего преосвященства, нежели о упрямом и самовольном, таком же обхождении, и в таковом моем желании пребываю вашего преосвященства доброжелательный брат, смиренный Амвросий, архиепископ Новгородский.
Москва, — июля 19-го дня 1742 года.
Текст воспроизведен по изданию: Письмо Амвросия Юшкевича, архиепископа Новгородского, к Варсанофию епископу Архангельскому. «Русская старина», № 5. 1878
СЕРГЕЙ ЮРКУН
(1895 — 1938)
Русский писатель и художник-график литовского происхождения, писал свои стихи и прозу всегда на русском языке. Юность прошла в Вильно. После смерти отца, мать вышла замуж за местного вахмистра и стала религиозной отдав сыны в иезуитский пансион, из которого он бежал. Бросив учебу, Юркун вместе с театральной труппой ездил с гастролями по городам России. В начале 1913 года по пути из Вильно в Киев познакомился с М. Кузминым; ; и отныне вся его дальнейшая судьба оказалась теснейшим образом связана с судьбой; ; этого поэта.
Начиная с 1914 года принимает активное участие в художественной жизни Петербурга, является заметной фигурой литературных салонов и художественных мастерских. Вышедший в 1914 году первый роман «Шведские перчатки» имел успех, но после 1923 года Юркуна перестает печататься и реализует себя как художник в составе группы «Тринадцать».
3 февраля 1938 года арестован по «ленинградскому писательскому делу» вместе с Бенедиктом Лившицем, Валентином Стенич и Вильгельмом Зоргенфрей. Им инкриминировалось участие в вымышленной «антисоветской право-троцкистской террористической писательской организации». На выездной сессии Военной коллегией Верховного Суда СССР 21 сентября все четверо были осуждены к расстрелу и казнены в тот же день.
ДУРНАЯ КОМПАНИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Что произошло в нотной лавке и что случилось там, где артисты не платят. Нечто о химических карандашах и т. п.
За пианино сидит щупленький тапер с огромной от поэтической шевелюры головой. Волчий воротник так же огромен, а пальто облегает плотно, плотно щуплую, как сказано выше, фигуру.
Склонив в сторону играющего нормального размера голову, с чуть непокорными светлыми волосами, молодой приказчик раздумчиво ознакамливает друга со своей биографией.
– Отец – столяр, добрый, но строгий, доброты своей он никогда почти не проявляет, все делает нахмурившись, но это никому не мешает видеть в нем доброго человека, до сына включительно, которого ежедневно он награждал тумаками. Мать – святая, покорная во всем мужу. Как минуло сыну шестнадцать лет, отец категорически попросил его перейти на самостоятельный свой хлеб. И так как друг отца – торговец гармониями – заподозрил в молодом человеке недюжинныя музыкальныя способности, то решено было отдать его в нотный магазин. Случайно нашлось такое место, что лучшаго и пожелать нельзя было – по уверению того же гармонщика. Так он и начал службу.
В биографии были еще интимныя стороны, изложить которыя приказчик мог, лишь почувствовав в данную минуту прилив особаго расположения к таперу. Вдохновившись одухотворенным выражением лица последняго, или заподозрив глубокий ум, чему содействовали в значительной мере в глазах настроившагося на высокую мечтательную экзальтированность приказчика, – пенснэ в черепаховой оправе на выразительно-музыкальномъ носу тапера, молодой человек приступил с глубоким вздохом к освещению некоторых интимных фактов.
– Она – это такая, каких нет. Увидя ее, вы в этом убедились бы. Сама она полная, румяная, но сердце у нея удивительное, душа – необыкновенная, словом, вся верх необыкновенности. В первую же свою встречу они открыли большое сходство во вкусах и взглядах. Обоим нравилось геройство, храбрость; много говорили об акробатах... Она мечтала сделаться наездницей, а он таил про себя грезу стать жонглером. Жонглировать горящими факелами – это было верх волшебнаго идеала. Обоих их волновали провинциальныя праздничныя гуляния... Ах, он так же далек был от столярничества своего отца, как и она от всякой любви к военному делу. Сам собою установился трогательный этикет, переступать котораго оба не решались: не появляться, где бы то ни было, вместе и не ложиться спать позже семи. Встречались и прощалисъ долгое, очень долгое время без пожатия рук и даже без малейшаго наклонения головы.
– Пора домой.
– Заругается мама.
– Завтра на том же месте.
И расходились, разбегались даже точнее, один в одну, другая в другую сторону.
Тапер, желая выказать доверившемуся полное сочувствие, извлекает черными, закоптелыми пальцами из желтых и синих клавиш целую бурю разсыпчатых нот, сладкую заплескивающую волну аккордов, опять обратную гамму и плавный, густой, как сироп, вальс.
– «Оберон» в две руки – господина Вебера... Оперы рядом с господином Верди!
– Рядом с Вагнером, – поправляет, не оборачиваясь и не отрываясь от пианино, тапер.
– Совершенно верно, господин Зацкер, рядом с господином Вагнером, то есть между господином Вагнером и Верди. Не прикажете-ли еще чего?
Музыка прерывается. Прикоснувшись широким жестом к стальной пружине пенснэ и откинув голову, чтобы волосы легли в обычном порядке, господин Зацкер встал. На разстоянии протянутой руки он замечает женщину в богатом манто, расплачивающуюся у кассы. Глаза господина Зацкера окидывают знатока взглядом всю ея фигуру от спины до высоких каблуков. Женщина оборачивается и, не поднимая грубо, но не без некотораго благородства, растушеванных век, прячет деньги в бисерный кошелек, a затем и его в ридикюль, черный, муаровый, с червоннаго золота рамкою и замком. Последний, будучи уже закрыт, совершенно неожиданно раскрывается и выбрасывает золотую коробочку, которая подкатилась-бы под пианино, еслиб музыкальная проворная рука господина Зацкера не остановила ея. Дама секундным блеском зубов и легкой искривленностью рта выражает благодарную улыбку таперу. Рот женщины – воспаленный, влажный; руки узки и длинны пальцы. Приметив все это, господин Зацкер, провожая глазами карету, говорит с сознанием полной цены своим словам:
– Это – нечто!
Молодой приказчик, все еще не пришедший в себя, возвращается опять к пианино, готовый окончить раз начатое признание, хотя бы даже перед пустым стулом. Но его прерывает голос хозяина, призывающий к закрытию магазина.
Шапка господина Зацкера, также волчьяго меха, чуть вылинявшаго, с прорехами, откуда выглядывает серая вата. Пальто запятнано большими кругами, блестят локти и петли для рыжих пуговиц окружены разноцветной бахромой жирных ниток шерсти.
Приказчик в своем скромном, простом, но за то более холодном пальто, поспевает за тапером, ежась и засунув глубоко в карманы руки. У господина Зацкера есть перчатки с прорвавшимися и протершимися пальцами, лайкoвыя перчатки, черныя, их господин Зацкер не без элегантной грации застегивает несколькими секундами дольше обычнаго времени нужнаго на это.
Приказчик не столь опытными, как у тапера, ногами скользит на каменном оледенелом тротуаре. Друзья поспешают, буря их обдает ледяными ветрами, те колют щеки и уши, распаляют до слез и красноты глаза.
Треск, какой вызывают полозья мчащихся быстро саней, похож на длинный треск стекла под давлением алмаза. Терпкий хруст моторных шин сливается с каким-то хрустальным звоном колокольчиков и бубеньчиков.
Друзья остановились у больших ворот, огромные фонари которых зажигали на небе зарево, пестрые плакаты манили таинственностью изображаемых сцен. Приказчик читал либретто, помещенное под стеклом в раме, и, окончив, посетовал на то, что не было денег. Тапер, притронувшись широким жестом к пенснэ, галантно указал дорогу ко входу.
– Какие пустяки, – заметил он, – артисты никогда не платят!
Господин Зацкер сквозь толпу надутых, важных людей, дам в богатых нарядах, незастенчивых молодых щеголей, пробирался с сознанием своих хороших качеств, совершенно забыв о шелковистых локтях и жировых пятнах на пальто с рыжим воротником. Зато приказчик, помня это все, разгораясь ярким пурпуром за тапера, готов был провалиться сквозь землю. Сильное жужжание толпы и в отдельности ея смех он всецело принимал на свой счет, в душе почти до слез упрекая, державшагося развязно, музыканта.
Уж господин Зацкер поправлял свое проклятое пенснэ, озарив смуглое с резкими крупными чертами лицо улыбкою, а полная черная, прекрасная еврейка в ярко-зеленой кофте, с белым жабо на непроизвольно волнующейся большой груди, отстригала ножницами две квадратныя бумажки, предварительно на обе наложив печати цвета, так называемых, „химических карандашей", а дошедший в своем огненном румянце до крайних пределов, приказчик облегченно вздохнул в надежде, что скоро можно будет укрыться от душных и жарких взоров толпы в укромный угол, – как заколебались разом все три красныя, обшитыя по бокам потемневшим золотом, портьеры, скрывавшия за собою огромныя отверстия без дверей, и из каждаго в залу выхлынули в многоцветных перьях шляпы, черные кружки котелков и лучистые верхи цилиндров.
Приказчик увидел это все с галлереи, и как скоро вышедшие стали поднимать головы вверх и глядеть на баллюстраду, его безпокойство возросло втройне.
– Я несчастен, господин Зацкер, – произнес, потупляясь и робея, приказчик, когда они сидели уже на местах и тапер закоптевшим платком протирал пенснэ, – Я чувствую, что краснею, представляю себя очень жалким и еще того больше смешным. Я готов провалиться сквозь землю, когда кто-нибудь на меня поглядит. У меня чудаковатое лицо, я это знаю, мне это и Мария говорила.
– Ну, что вы говорите? Зачем же так смущаться? Лицо у вас довольно красивое.
– Это тем хуже, если вы правду говорите, господин Зацкер, потому что моя мать мне вычитала из книги, что мужчине, незанимающему никакого положения, неприлично быть красивым.
– Успокойтесь, дорогой Пичунас, вы как раз в той мере красивы, как подобает вашему положению.
– Осмелюсь вас попросить описать мне мою наружность... Мне так неловко, что я об этом вас прошу; должно быть, это смешно, но мне так интересно...
Господин Зацкер, вероятно, прикоснулся еще более широким, чем обычно, жестом к стальной пружинке, – этого приказчик не видел, так как повернулся профилем к соседу, но угадал из того, что тапер перед кем-то извинился.
Убавившийся было румянец, вновь загорелся.
– У вас сильно розовыя щеки...
– А это как, очень плохо?
– Нет, отвечал задумчиво тапер. – Щеки как бы покрыты пухом, волоса белые... В общем вы похожи на финскаго юношу... спортсмена.
– Я – поляк.
– Тогда, судя по фамилии, вы литовец?
– Моя мать ненавидела литовцев.
После краткаго молчания г. Зацкер спросил:
– Вы любите женщин?
И не получив определеннаго ответа, кроме не то мычания, не то вздоха, продолжал:
– Женщин... при вечернем освещении, подрумяненых, напудренных, с подведенными глазами! Ах, я люблю их такими! Вы помните ту женщину, что приходила перед закрытием магазина, она еще выронила пудренницу, которую я поднял. У нея были подведены глаза... Но по душе, по-настоящему мне нравятся другия...
Тапер взял под руку Пичунаса и указал ему на боковую галлерею.
– Смотрите: вот та, шестнадцатая слева, что свесила с перил яркий испанский платок... Жирная! вероятно, потная!.. Ах, как я люблю потных женщин! Круглое лицо ея разгорячено, черные сверкающие глаза меня пьянят...
И весь ужас для Пичунаса был в том, что тапер Зацкер свое ужасное признание выкрикивал пронзительно пискливым голосом на весь театр. Все оборачивались, глядели на них.
Донеслись-ли слова эти и до самого предмета Зацкеровой страсти, только она засмеялась, нет, заржала даже, приподняла жирныя плечи, оскалила яркие зубы и тряхнула как то не по человечьи большой головой в высокой, высокой прическе.
Этого уж никак не мог выдержать литовец. Он поднялся, краснее клюквы, багрянее заката, в его глазах начали прыгать большие шары цвета, так называемаго „химическаго карандаша"... И пока он бежал по галлерее, а потом по лестнице, чудилось ему, что пол превратился в матрац, сплошь набитый пружинами, от этого ноги его, как ему представлялось, поднимались неестественно высоко. Много нужно было самообладания, чтобы не упасть, или не покатиться с лестницы.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
О портрете предка и панталонах, заканчивающаяся Копыткиным.
Перед шкапным зеркалом в освещенной электричеством спальной, сидит на низком стуле для лилипутов, в длинной, белой ночной с кружевами рубашке, горбатый урод. Черты его лица непомерно резки и огромны, что-то лошадиное проглядывает в них. В лице нет определенной отталкивающей неприятности, наоборот, есть какая то занятность в крупности рта и отдельной оттопыренности в меру коричневых губ. Волосы с яркою прорыжью разобраны в пробор, какой принято звать “безукоризненным”. И чем упорнее обладатель этого пробора старается своему чудаковатому лицу придать строгую мину, тем уморительней выглядит линейка, обнаруживающая белую перхоть, выбившуюся из под набриолиненых волос.
Глаза отражения щурятся в предательски лукавую усмешку.
–; ; Жан – звенит голос урода серебристым контральто, – Жан!
– Иду, господин! – отвечает из раскрытых дверей сонный мужской, в противоположность высокому женскому голосу урода, очень низкий голос.
– Жан! – капризничает урод.
– Не могу же я, господин, пришить разом все пуговицы, которыя вы оборвали.
– А ты хорошо меня отсюда слышишь?
– Как нельзя лучше.
– Вот и врешь! Слышать меня лучше можно, стоя рядом со мной.
– Совершенно справедливо.
–Да, да, да!!! – вызванивает тонкий голос.
И урод маленькими руками ударяет себя по обеим щекам.
– Во вторник я ей подарю чудесные панталончики.
– Это на те деньги, которые вы выручили от продажи стариннаго портрета вашего прапрадеда?
– Угу!.. – Пропел в нос урод.
– Не хо-ро-шо... – как-то сквозь зубы ответил бас.
– Для моей милой канареечки мне ничего не жалко.
– Вот и тратили бы деньги из сундука, что в стене у вас под кроватью.
Урод соскочил с своего маленькаго креслица и забегал по ковру. Он был босой, так что не решался ступить на голый пол, а чтобы заглянуть в раскрытыя двери, откуда исходил голос, нужно было сделать это: поэтому, чтобы не рисковать здоровьем, он ограничился только вытягиванием своей не очень короткой шеи и то лишь в самых горячих местах своего монолога.
– Какой болван тебе сказал, что я в стене под кроватью держу какой-то дурацкий сундук?.. Я?.. Выкинь ты, пожалуйста, это сейчас из головы, не то я тебя продам тому же самому разбогатевшему идиоту, который в настоящее время занят приобретением себе предков. У тебя кстати и достаточно глупый вид, чтобы ты его мог очаровать им. „Лакей из стараго барскаго дома”… Эка невидаль! Теперь вами хоть пруд пруди, да никому в вас нужды нет... Вот! дурак! Так я храню деньги?.. Выбрось, сейчас же выбрось у меня это из головы!.. Ха!.. Зачем бы я тогда продавал портреты предков, ларчики, медальоны, фамильное серебро, ну, и прочую там фамильную дрянь?
– Я беру, господин, все свои слова обратно. А вот возьмите ваши штаны.
С этими словами в комнату вошел жилистый, сухой в сюртуке слуга, с водевильными баками из скверных серо-рыжых фальшивых волос.
– Как?! — воскликнул урод, нерешительно принимая штаны, – Ты отказываешься мне служить?
– Ничуть не бывало, господин, – возразил слуга.
– А!..—довольно протянул урод, осматривая штаны. – Так ты свои слова обратно; ; берешь? В таком случае твои слова ничего не стоют,.. хи-хи!.. Слова твои дрянь... хе-хе...
Урод возвратился на прежнее место, то есть на стульчик для лилипутов, стоящий перед зеркальным шкапом.
– Скажи, не находишь-ли ты, – начал урод, самодовольно натягивая брюки, – что я
веду, как будто, ненормальный образ жизни?.. а? В полночь одеваюсь, покидаю дом...
– Оно точно, ненормально!
– Совсем как какая нибудь восемнадцатилетняя сволочь... Я?.. Хи-хи!..
– Совершенно справедливо. Как какая-нибудь сволочь!
– Хи-хи-хи... хе-хе-хе! – заблеял урод, – Ваше превосходительство! Их превосходительство!.. – захлебывался урод, – важен, страшен! А на самом деле их превосходительство влюблен, как какой-нибудь там восемнадцатилетний щенок!.. Ах, дурак, дурак! – закатив глаза, мечтательно продолжал дальше его превосходительство, – как прекрасна моя кенареечка! Ручки, пальчики... а ножки!?.. Дурак, дурак, это не ножки.., а... а какое-то восхитительное неприличие...
Вдруг он запечалился. Не смотря на резкия огромныя черты, его лицо обладало какой то воздушной, трогательной хамелеонностью, какая бывает только у детей, или у очень уж милых женщин. Почти в одно и то-же время изображалась на нем грусть и улыбка, огорчение сменялось скоро крайней радостью.
– Зачем только у нея бывает так много всякаго сброду? Какие-то пажи, две старых перечницы с сильными пенснэ в петлицах, две макаки и с десяток шулеров, приятелей ея мужа.
Он опять умилился.
– Из всех она мне оказывает предпочтение. Комнаты у них там высокия, с полумраком... Заберемся это мы с нею в угол... Там шушера в карты играет... „Пистолеты” на дуэль друг друга вызывают... Попрошу с ножки ея божественной снять чулок и сижу, пальчики ея обсасываю... Пальчики то у нея скоро как у младенца будут – косточки одне… – все высосу!..
– Вы что же вампиром будете?
– Хи-хи-хи!.. Вампиром! Отчего же и не вампиром? Мне это нравится... Я сто рублей дал бы, позволь только она мне свой самый маленький пальчик откусить.
– Не выгодно, верно! Такую сумму вы и так ей без откуса не раз уже, вероятно, давали.
– Давал, давал, дурак... Ах, как она хороша, как хороша!! В ея будуаре даже вещи, кажется, пропитаны ею: за что ни возмусь, кровь волнуется, бурлит кровь и льется потоками, как грязь в дождь на старых еврейских улицах. А ты, дурак, любил ли когда кого? Вероятно, попусту время тратил на слова, сюсюкал, стонал, пищал. А? Не понять тогда тебе моей любви. Моя канареечка молчит, за голову ручки заброситъ, на козетке протянется... Пах! пах! – капотик распахнется ножки наружу...
– Дурак, ничего тебе не понять...
– Совершенно справедливо, не для чего и разсказывать.
– А ты вообразил, что для тебя я разсказываю... Тебе тут изливаюсь? Жестяной лоб! Мне самому приятно!..
– Поэтому я могу уйти?
– Э... нет. Останься!!!
Урод подпрыгнул и сел на кровать.
– Зашнуруй штиблеты! – сказал он и вытянул ноги. – Сегодня в совете, – продолжал он, — я около часу промучился с кошкой, к хвосту привязывал бант и выкрасил лапы красными чернилами... Петр с улицы ее принес, какая то бродячая... А когда я спал, не приходил никто? Князь Федор не приползал?
– Никак нет!
– А Копыткин?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
О семействе вахмистра и о том, куда поехала Мария, взяв с собою карточку, снятую в фотографии “Прелюдия”.
Еще свет начинающегося дня был синим, еще лучи солнца не вспыхивали над красною крышей полковаго цейхгауза, что виден был из окна квартиры вахмистра, на котором встрепанная со сна девка с махровым лицом румяной дуры только что подняла штору, – как все семейство почтенаго капрала, пробудившись от сна, ожило, засуетилось.
Первою из-за ширм турецкой рыжей материи через комнату солидную, выдержанную в строгом стиле и чистоте настоящих вахмистрских, пробежала уже не молодая с короткими ногами женщина, с распущенными волосами, в ночной рубашке с сильным вырезом на груди и с собранными и запрятанными в панталоны длинными, судя по вздутости материи на бедрах, полами. Пробежавшая была женою главы; за нею вскоре выступил из за тех же турецких ширм и сам глава в высоких сапогах и в брюках, только еще без мундира.
– Маша, непокорная дочь, вставай! – сказал он, зевая во весь рот, и вытянул высоко к потолку руки.
– Папашка! Я давно встала и уж одета, – донесся женский голос из-за стены, в которой была низкая дверь.
– Папашка! Доброе утро!
С последними словами в эту почтенную, уважаемую комнату вошла молодая девушка скорее массивная, чем полная, не высокаго роста, с лицом на редкость незатейливым, простым и красным. Она поцеловала отца в редкие, рыжие подусники, подусники традиционно вахмистрские, оживающие при волнении и застывающие сталью при торжественности.
– Непокорная, не-по-кор-на-я точь! Пофторяю, непокорная, еще рас пофторяю...
Безцветные глаза красавицы с небольшими дырками вместо зрачков потупились и она отошла к четыреугольному столу, покрытому белой простой работы скатертью, имеющей по середине большое желтоватое пивное пятно.
– Скажи мне только, на Божию милость, непокорная точь, зачем тибе этот пустой брюха Пичунас?
Дочь молчала, водя кривым коротким пальцем по скатерти.
– Красивый ты у меня точь, умный, женихов тебе можно найти много. Зачем тебе Пичунас?
– Папашка, вы не поймете меня, – выкрикнула жалостно Мария, – я люблю его!
– Стоит он?.. Пустой брюха!.. А что ты скажешь, Мария Эрнестовна, когда я тебе не пускай к нему?.. Я тибе – папашка... я не хочу, чтобы ти деньги ему дала. На такой пустой колофа деньги дала! Я тибе ф пашни запру, ф потсимелий спрячу...
Но капрал на самом деле был добродушный человек и никогда не стал бы прятать своей дочери ни в башне, ни в подземелье; это прекрасно знала и Мария, чьи слезы легко размыли его непреклонное решение не отпускатъ дочери одною в столицу, куда она собралась затем, чтобы отыскать своего, скорее пустоголоваго, чем „пустобрюхого”, возлюбленнаго, который ничем не извещал ее второй или даже третий месяц. Мария Эрнестовна разбогатела, получив от тетушки, умершей в Америке и отказавшей племяннице нажитый там капитал, наследство. Мария Эрнестовна как только получила из рук опекуна-нотариуса часть денег, казавшуюся ей очень большою, так и почувствовала, сразу почувствовала, как только в руках ощутила яркия шелковистыя бумажки, что без Янка жить не может больше ни минуты, ни секунды... сейчас же или умрет, или деньги от нея уйдут, исчезнут, улетучатся... в руках так вот ничего и не останется, как после какого-нибудь сладкаго сна...
Как она любила этого Янка! Хотелось ей его – лбом, носом приткнуть к своей; ; груди, затылок его с шишкой и жесткими льняными волосами придержать рукой, – и так на всю жизнь оставить в этом положена. Не подумайте, пожалуйста, что за ея плоским лбом не кишело иных планов, не роилось других романических желаний, пробегавших по жилкам, как по электрическим проволочкам в голову из сердца цвета кармина, а формы самой неопределенной, похожей на печоночную. Нет, она умилялась и на луну, и нравилось бы ей, будь Янко жонглером и жонглируй горящими факелами среди темноты, в какую обыкновенно погружается цирк на время исполнения подобнаго короннаго номера.
Янек Пичунас, когда они вместе сидели у сапожника, этого волшебника, который всем в детстве казался волшебником… Объект глубокомысленных наблюдений, магнит внимания, великий властелин колодок, деревянных гвоздей и шила... Да?.. Так что же?
Сидела Мария вместе с Янком... Какия мысли бродили в ея голове? Чем картина эта была замечательна?
Был дождливый вечер; под воротами, где отпускались экипажи, они сошлись... Мариина мать дала отнести в починку башмаки с большими бугрышками от мозолей. Пичунас и Мария сидели у сапожника, пока тот кончил починку, потом разошлись... Смешно немного! Ну, хоть и смешно, а Марию слегка смутило это воспоминание... Теперь у нея длинная юбка!..
– Какой мало-мальски умный девушка захочет делать то, что ты, – ехатъ в столицу? Пичунас там иголка. Безумный ти девушка!
И вахмистр, отогнув ворот розовой ночной рубашки, ушел умываться.
Матушка, женщина с плоским и разъеденным оспою лицом, таинственно молчаливая, скользила по комнате, как бы ища чего-то такого, что могло находиться на видном месте и этим ее скомпрометировать.
„Каля миля ти биля фо фоле миноле", – вылепетала она быстро, быстро, остановившись наконец перед дочерью.
Та в преувеличенном недоумении пожала плечами.
Марию как бы качало, ей чудилось, что она уж в вагоне и в ушах раздавался грохот колес, будто проезжают мост, сердце замирало в испуге, что вдруг поезд свалится в реку... но мост благополучно миновали. Мария вздохнула, обвела широкими глазами, после минутной задумчивости, комнату. Обои показались более светлыми, чем были.
Рябая матушка со столь странным выговором, найдя, очевидно, то, чего искала, также покинула комнату.
Скоро все пили кофе, потом провожали уезжающую.
Как только Мария села в вагон и поезд тронулся, она вынула слегка замусоленный конверт и достав из него изображение Янка, произведенное в ея родном городе, от котораго теперь все отдалял ее быстро несущийся поезд, на большом проспекте в фотографии с таинственным именем „Прелюдия”, за цену приличную, тридцать пять копеек за дюжину, стала всматриваться в его дорогое лицо, похожее на лицо малолетняго убийцы, словом не польщенное фотографом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
О праздничном чувстве и о вечере, проведенном необыкновенно. О чудной таинственной даме, безчувственной мятели и, наконец, о сорванной шляпе.
О чувстве, какое наполняло беднаго приказчика из нотной лавки в день... (точно неизвестно который) Рождества, или даже накануне его, – можно было бы написать целую книгу, но по недостатку времени и места мы ограничимся...
В тот день, когда звезды светились какими-то особенными огнями, в тот день, когда улицы были переполнены черными фигурами в цилиндрах, котелках и шляпах, двигающимися быстро с тючками, свертками и пакетами такого же чернаго цвета в руках; в тот день, когда окна гастрономических, табачных, фруктовых магазинов были ослепительно красиво разцвечены светящимися бутылками, млеющими слезами, покрытыми слюдой и блестками открытыми карточками, предназначавшимися для поздравлений...
Пичунас со старшим приказчиком, заперев на висячий большой и ржавый замок нотную лавку, не заглядываясь ни на какия, так и приковывавшия внимание, окна, направились неришительными шагами в одну и ту же сторону.
– Селестин Ксаверьевичь, – задумчиво начал младший приказчик, глядя вдаль, где над темными крышами румянилось на небе зарево, – для всех людей праздники, или нет? Мне вот кажется, что даже уличные фонари светят только богатым людям. Вы прохаживаетесь смело и просто по панели, на что я никак не могу решиться, когда иду один. – Я сторонюсь.
Старший приказчик, который в эту минуту думал о жене, уехавшей к родным в деревню, разсеянно улыбнулся.
– Хорошо делаете, Пичунас, что сторонитесь, иначе вы были бы невежливым молодым человеком... А почему вы думаете, что фонари светят не для вас, когда вы, благодаря им, не попадете в грязь и выбираете менее скользкое место?
– Видите-ли, Селестин Ксаверьевичь, сегодня фонарщик столкнул меня с панели лестницей.
–Э, стоит обращать внимание! Он был занят и, поверьте, сделал это нечаянно, неумышленно... Но вы чемъ-то опечалены: не праздничным-ли вечером? Бросьте это!.. Сегодня нужно радоваться, забыть все обиды... Вы чувствуете себя, верно, страшно одиноким, как и я себя? Давайте по этому проведем сегодняшний вечер необыкновенно – весело и радостно!.. Слушайте...
Но в эту минуту оба очутились на главной и самой большой из улиц, где вся мостовая и тротуар сотрясались от ужаснаго шума, производимаго тысячью карет, экипажей и пролеток. В воздух, который здесь был сгущенным от криков кучеров и дьявольскаго звона трамваев, кружились, плавали и сыпались крупныя облатки радужнаго снега.
Бежавшие люди толкали один за другим беднаго Пичунаса так, как будто он только затем на эту улицу и вышел, чтоб получать удары то в левое плечо, то в правое. От безпрестанных толчков на его голове еле-еле держалась шляпа. При всем желании злосчастный приказчик не мог слышать ничего из того, что говорил ему его старший коллега. И когда тот прокричал ему над самым ухом: „Садитесь!"—разсудок у Яна кэк бы совсем помутился.
Его за руку втянули в какую то шатающуюся будку, довольно темную, не смотря на то, что в ней были окна. Под полом страшно трещало, шипело, наконец... (О, ужас!) все здание сдвинулось с места и понеслось. Обоих приказчиков зашатало, подбросило на сиденьи.
Медленно приходя в чувство от веселаго смеха коллеги, Ян дал себя уверить, что они ехали всего на всего в простой машине, называемой автомобилем. От этого сделалось весело и самому Пичунасу. Его сильно розовое, даже почти красное, лицо разширилось, как только могло, от улыбки. На сердце хорошо, и чуть страшно, онъбудто спал и все это ему виделось во сне, поэтому он решил молчать, не говорить ни одного слова, пока это необыкновенное приключение чем-нибудь ни завершится.
Как вдруг его обдали какие-то чудесные запахи апельсинных корок, духов, пахнущих ландышами, жасмином и розами.
Следом за своим другом он в каком-то тумане стал взбираться по мягким; ; ступеням вверх, как опять услышал над своим ухом голос приятеля, предлагавший бежать отсюда, потому что здесь что-то дорого. Яна опять дернули за рукав, но на этот раз не утрачивая сознания, он решил остаться на месте, потому что ему нравилась теплота, которая его окружала и благовоние, которое было ему приятно. Не отдавая себе отчета, где он мог очутиться, Пичунас с приятностью созерцал большия растения в зеленых кадках, ряд огромных зал... или то были зеркала?..
Сильный электрический свет слепил ему глаза, поэтому он только неопределенно и смутно мог видеть каких-то суетящихся людей с блестящими пуговицами, услужливо снимавших с дам и мужчин верхнее платье. Скоро и к нему подбежал человек в блестящих пуговицах и не успелъ приказчик что либо сказать или даже только подумать, как тот в одну секунду снял с него пальто, растворил какия-то двери и Пичунас в каком-то невменяемом состояли, в каком то одурении очутился среди огромной залы, где с потолка, разукрашеннаго золотом и картинами, свешивалось множество люстр в форме больших лодок, внизу стояли покрытые слепяще-белыми скатертями столы с лампами подъ разноцветными колпаками, за столами сидели, вероятно, императоры, короли и министры с королевами, принцессами и графинями, (так показалось Пичунасу) и пили шампанское, дорогия вина, заедали мороженным, ананасами и омарами...
– Сюда пожалуйте, тут для вас хороший столик – проговорил скороговоркою, представший перед приказчиком, бритый во фраке господин и повел его на самую середину залы.
С возвышения музыканты в золотых костюмах трубили такия мелодии, какия могли играть, казалось, только в раю.
Так как приказчик молчал и не знал совершенно, что надлежит ему делать с картой, господин во фраке, разрешил его недоумение, ткнув пальцем в неопределенное место исписаннаго, и изобразив на лице живейшую догадливость, оставил Пичунаса в покое, быстро и ловко миновав столы и далеко от столов отставленные стулья с королями и императорами.
Пичунас совсем сомлел; на смену его злосчастной робости теперь пришло какое-то другое неописуемое состояние. Чудилось ему что теперь у него нет ни рук, ни ног. Наконец он освободился от этих ужасных вещей, вечно не дававших ему покоя!
Вдруг успокоившагося, то есть потерявшаго все чувства, кром зрения, приказчика начало донимать какое-то смутное безпокойство: к нему будто опять возвратились эти проклятыя руки и ноги... дело в том, что он увидел невдалеке перед собою совершенно темные глаза, обведенные вокруг синими жирными ресницами, уставленные прямо на него... Красивыми и в то-же время страшными были эти глаза; они смотрели ровно, прямо, чуточку блестели. Но точнее определить их выражение не взялся бы и сам дьявол, до того они много выражали.
Уж поджал бедный Пичунас свои ноги, уж задвигал под скатертью своими омертвелыми пальцами, как трубы на возвышении разом умолкли и в зале наступила полная тишина. Приказчику казалось, что он проваливается в глубочайшую пропасть, как... –; ; не помнитъ, как и когда опять заиграла музыка... – но перед ним уж не было ни залы с люстрами, королями и императорами, ни стола на который (как сквозь сон он помнил) чья то рука поставила зеленую бутылку с синим горлышком, а перед ним теперь уже совсем близко, рядом, вот тут – сидит, подперев голову руками, пальцы которых горят дюжиной чудесных разноцветных камней, дама в огромной шляпе, перья которой, как вентиляторъ в бане, обдают Пичунаса душистой прохладой. Глаза у дамы те самые, которые на него глядели с неизъяснимо жутким выражением.
– Вы хотели, чтобъ я к вам подсела, не правда ли?
И из ея рта с несколько воспаленными и влажными губами дохнуло на приказчика то-же благовоние, каким повеяло от пурпурных перьев на шляпе.
– Принесите мне сюда мое портмоне и перчатки, – обратилась она к бритому во фраке.
Не поняв, к кому была обращена эта просьба, приказчик, привыкший быть услужливым во всякое время дня и ночи, по инерции дернулся вперед и чуть не опрокинул стола.
– Ах, какой вы милый, – проговорила, засмеявшись, дама и положив свою руку со столькими кольцами на шершавый рукав сераго костюма, докончила: – Но, останьтесь!
И она бросила, уже принесенныя лакеем, перчатки и ридикюль, черный муаровый счервоннаго золота рамкою и замкомъ, на стол.
– Не делайте таких широких глаз, мой милый, я могу подумать, что совсем вам не нравлюсь...
– Не... (т потерялось) – почему то басом промычал приказчик, очевидно не прийдя в нормальное состояние.
– О, как вы мило выражаетесь! – и она залилась в такт музыке смехом.
Она взяла со стола большую и глубокую зеленую рюмку и, ударив ею о такую же стоявшую перед Пичунасом, поднесла ее к губам.
– Ну! пейте-же, – приказала приказчику. – У васъ вероятно на шее есть невеста...
– Да! – поспешил ответить Пичунас.
– Оттого вы невменяемы? Ах. Забудьте о ней... Ведь я ея прекраснее...
В голове Пичунаса приятно шумело, ему казалось, что теперь ужъ на скатерти он видит маленькое лицо своей соседки, сильно напудренное, с такими темными и бархатными глазами, – поэтому он, не поднимая головы, раздумчиво отвечал:
– Да, вы красивее моей невесты, только вы меня пожалейте: не кружите мне головы! Ничего хорошаго не выидет, ежели я вас полюблю, я – бедный человек, вы не захотите меня и знать потом...
– Вот вы какой? – сказала дама, наклоняясь, когда Пичунас поднял на нее глаза, нежным голосом. – Вы бедный и я вас могу влюбить в себя? Какой вы трогательный!...
Но совсем не соответствующе нежащему голосу глядели на Пичунаса теперь ея бархатные глаза, глядели сердито, перестали даже казаться бархатными, высохли, зло глядели.
Никак себе бедный приказчик не мог объяснить этой быстрой перемены в присевшей так мило к его столу чудесной даме. Своими страшными, ставшими вновь страшными, глазами она огляделась кругом.
– Скажите, а вы не без места ли еще к тому-же? — спросила она злым и насмешливым голосом.
– Нет, я служу.
– Ах, слава Богу, слава Богу! от сердца отлегло... А то-бы я вам могла составить протекцию к одному уродливому идиоту, действительному статскому советнику, который скуп, страшно скуп и не даетъ мне денег. Он мог бы вас устроит на хорошее жалованье, тогда бы вы мне могли платить. Я люблю за деньги; запомните; только за деньги! Но я люблю не так, как все, не так, как может там любить вас ваша дурацкая невеста... А люблю – понимаете-ли, – люблю по настоящему: с миллионом маленькихъ нежностей, знаю тысячу способов, ухищрений, каких не знает ни одна женщина, кроме меня.
После этого она откинулась на спинку стула, по прежнему водя вокруг злыми глазами.
– У вас, по крайней мере хватит денег, чтоб расплатиться и за меня? Или на это вы у меня же собираетесь занять? Вы не альфонс? Что же вы молчите?
– Я – Иван и у меня – тридцать рублей.
Она громко расхохоталась, повторяя:
–Иван, Иван! Ну вы, – милый мальчик и я напрасно вас обижала... Не сердитесь на меня... Я терпeть не могу за что бы то ни было платить. Не думайте, что я – падшая женщина, я даже титулованная особа, понимаете, – графиня, у меня муж, очень много любовников... Но, откровенно, я – жадна, скупа... Зовите лакея и расплачивайтесь, – докончила она и постучала вилкой о кофейную чашечку.
Когда приказчик за своей дамой вышел из подъeзда, он сразу потерял ее из глаз. На улицe была страшная метель, невозможно было ничего разобрать даже на расстоянии шага. Он услышал только скрипение отъезжающих саней, низкий окрик кучера... И в ту же минуту порывом бури сорвало у него с головы легкую осеннюю шляпу... Он погнался за нею.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Любовныя муки, рeшение и их ..сочество
– Понимаешь-ли, понимаешь-ли ты, дурак, – выкрикивал их Превосходительство, бегая из одного угла в другой по пустой своей квартире, без мебели, с одним только маленьким стулом и черным геридоном, заламывая к небу руки. – Какое это мучение: ни в чем не доверять подобной милой крошке?.. А!!! а!!! — выстанывал их превосходительство.
– Видеть эти милыя ножки, вдыхать их аромат, обсасывать пальчики, слышать биение сердца под платьем, приложив ухо к очаровательному бочку, — и думать, и знать, что все это принадлежит лгунье, только маленькой злой лгунье, что все это пропитано ложью, враньем, коварным враньем. А!!! а!!!
– Женщины все лгут, и пора бы вам это знать, мой господин, — пессимистически замечает старый слуга с фальшивыми рыжими бакенбардами, выбрав печальную позицию у двери и держа руки за спиною.
–; ; Лгут все!! Но только не те, которых я люблю! Слышишь, дурак!
–; ; Слышу, мой господин. Виноват.
–; ; Только не те, у которых и кровь другая, и кожа!! Эти не могут лгать, платье которых для меня приятнее жизни, а подошвы их туфель — золота, золота.. Понимаешь-ли?
–; ; Понимаю, господин... И однако-же лгут!
–; ; Лгут... Ах, лгут, лгут! — и урод заплакал. Из его глаз покатились крупныя капли, пробежали по старому вытертому, бывшему серым, теперь же от старости вызеленевшему пиджаку и упали на пол.
–; ; Каких сокровищ в мире стоит моя любовь? Таких сокровищ нет... Ты смеешься, негодяй!!! –; ; вдруг быстрее молнии обернувшись лицом к слуге, крикнул, что было силы, урод.
–; ; Да упаси меня Боже! — побледнев от испуга, отвечал слуга.
–; ; Над этим смеяться нельзя, — продолжал урод более мягким голосом. –; ; Над любовью смеяться смертельный грех. Это чувство огромнее Исаакиевскаго Собора, это – горящая смола, это – целая Москва с золоченными крестами, бульварами, лужами, парками и лавочками... Что бы мне на это не ответили, а я скажу, что если бы можно было показать внутренность человека, который любит, за это платили бы большия деньги!.. Как рокочет кровь, пробираясь по жилкам, про что она поет, как скрипит каждый малейший суставчик!... Любовь огромна, таинственна, всесильна и в тоже время безпомощна, слаба, как дитя; как дитя – проста и наивна, и благодаря этому может кой-кому показаться глупой и смешной. Красота и любовь реже совмещаются, чем любовь и безобразие... – Д-а-а-а-а, – заплакал вдруг громко урод, опускаясь на стульчик.
Слезы долго катились из его глаз крупными, казалось, сухими каплями; затем потекли ручьем.
– Разве в этом мире хоть один влюбленный избегнул муки сомнений, муки ревности? Был ли когда такой любовник на свете, которому его любовница не солгала бы менее трех раз, котораго она не мучила бы, не терзала бы ни одного разу. A все любовники, влюбленные были уродами? По твоему, дурак, все? да? Я тебя спрашиваю? Дай мне платок, чтоб я мог вытереть слезы!.. Дай мне свой платок, потому что у меня нет платка. Здесь стоял шкап, тут у окна – вольтеровское кресло, – нет ничего теперь... Все продано... Ей нужны мои деньги только потому, что я беден... Будь я богат, ей понадобились бы кустарные подарки собственноручной моей работы, с условием чтоб они стоили мне мозолей. Был бы я молод – ей понадобились бы жертвы, доказательства любви к ней... Стар же – свита из молодых олухов... Дай мне платок...
И урод заголосил опять.
–; ; Скольких это я опять – бездельников представил к должностям за последние месяцы, а? — спросил через некоторое время, после самаго сильнаго припадка горечи и огорчения, сморкаясь и утирая глаза, его превосходительство.
–; ; Тринадцать, господин.
–; ; Ой, ой, ты считаешь и вчерашняго чухонца?
–; ; Да, только он не чухонец, господин, а поляк.
–; ; Фамилия чухонская... Но Боже мой, как их много, как их много! Нет!.. Довольно, я хочу всему этому положить предел!! Да, предел, предел!!
И с последним повторением слова «предел», урод так сильно притопнул ногою, что с потолка мелкой пылью попадала штукатурка. После этого их превосходительство объяло какое-то таинственное смущение; они раз поглядели изподлобья на своего слугу, другой... как бы намереваясь заигрывать с ним.
–; ; Миленький дурачек, – произнесли они наконец, преодолев смущение, – Остался ли еще фрак?..
–; ; Как же, господин, остался. Я его уберег, – заговорил обрадованно слуга, — сию минуту его вам представлю! –; ; и подпрыгивающей походкой он торопливо вышел в дверь.
–; ; Как приятно открывать добрыя отношения к себе в тех людях, которых мы привыкли считать своими врагами, – умиленно размышлял вслух, начав опять бегать из угла в угол, его превосходительство,; ; –; ; и как жестоко ошибаться в тех, кого мы любим!.. А-а-а!! Но я положу предел! Довольно! Сегодняшний вечер должен решить мою участъ... Но как опустела квартира!
Он в печали обвел глазами комнату.
– В спальной моя постель и на кухне его собачий тюфяк, стул и геридон! – Детка, решайся! – произнес он шепотом, милая детка, подумай... Нет, раньше я сделаю предисловие: лучек моего сердца, я буду с тобою откровенен... Теперь подумай и реши!.. Я знаю, что сердечко капризное твое любить не может. Это так, и ничего с этим не поделаешь. Любящаго тебя сильнее меня ты не встретишь. А если сама остановишь на ком нибудь секундный взгляд, то затем в течение только получаса изменишь и налукавишь уж двенадцать раз. Так что взвесь ты, моя милая крошка, эти приведенные мною аргументы и позволь мне тебя увести отсюда, от твоего мужа и от твоих шелопаев подальше. Куда хочешь!.. Какое хочешь выбирай место,—и бежим... Тут глазки ея задернутся синими веками, а губки тронутся легонькой усмешкой – усмешкой умнаго дитяти, осуждающаго безразсудство стараго дуралея. О, детка, не криви своего ротика, хотя это искривление придает ему еще большую прелесть... Пред тобою, зорька моих глаз, совсем не безразсудный дуралей, а здравый реалист, расчитавший и предусмотревший все заранее – мы уедем далеко, далеко отсюда. Там я окружу тебя лаской, любовью...
В это время вошел слуга и застал своего господина прижавшимся губами к стеклу.
– А, фрак, фрак! – прокричал захлебываясь и ударяя в ладоши, господин, – И при нем звезда! О, какое очарование! Только потускнела она... но мы сейчас заставим ее сиять. Мой милый дурачек, принеси складную лестницу, что висит в коридоре на крюке против дверей уборной.
Лакей исполнил приказание. Тем временем господин, отвинтив орден, поднялся теперь по лестнице к потолку.
– Женщины любят мишуру! Моя детка ту старую серебряную звезду часто, задумавшись, ковыряла пальчиком!
Набрав на угол платка с потолка мелу, урод принялся чистить орден.
– Разбейте сердце,—оне не будут жалеть, а расколотите фарфоровую чашку, – оне заплачут. А может быть, оне и правы! Может быть, в фарфоровой чашке больше жизни... — Сияет, сияет звезда! Ну, держи наготове фрак, я отсюда в него впрыгну, – пошутил урод и медленно слез с лестницы.
–Дома графиня? – спрашивал, полчаса спустя урод, войдя в богатый вестибюль, стены котораго были выкрашены в краску запекшейся крови, поправляя на голов взъерошенный цилиндр и засовывая руки в карманы чернаго пообносившагося пальто.
– Точно так, ваше превосходительство, – ответил шепелявый швейцар, во всем остальном величественно важный.
– Их сиятельство очень извиняются, но принять вас не могут, потому что у них Их Высочество... – проговорила, приоткрыв только на половину высокую дубовую дверь, служанка.
– Их Сочество, их сочество!.. – растерянно повторял их только дительство, почтительно разводя руками и наклоняя на бок голову, и начал сходить вниз по пурпурной дорожке обтягивавшей белую мраморную лестницу.
ЕЛЕНА ЮРКЯВИЧЕНЕ
Литовский журналист, корреспондент газеты «Экспресс-неделя», Вильнюс.
ПУТЕШЕСТВИЕ В МЕЧТУ НА ЗАРЕЧНОЙ УЛИЦЕ
13 лет назад в литовском Вильнюсе объявила о независимости Республика Ужупис (Заречная), которая стала городом-мечтой – мечтой о свободной и радостной жизни.
В ореоле романтики
Ужупис – район Вильнюса, по сути, город в городе, название которого переводится как милое слуху Заречье. В начале 90-х он мало напоминал место, пригодное для жилья: полуразвалившиеся старинные здания давно не видели ремонта. Многие дома были разрушены и зияли черными провалами окон, стены обшарпаны, крыши обветшали, а на центральной улице квартала огромными буквами ярко-красной краской было намалевано: “Улица смерти”. Устрашающая надпись имела вполне реальное основание: криминогенная обстановка здесь была сложной. Но над кварталом с многовековой историей витал дух старины и романтики.
Романтичной была не только история отделенного от города извивающейся рекой Вильняле квартала, но и вся среда обитания ужупских жителей. Отсутствие привычных удобств в Ужуписе компенсировалось звоном колоколов 14 окружающих Заречье костелов и церквей, необыкновенной панорамой Вильнюса, открывающейся с ужупских холмов, круто сбегающих к журчащей, прохладной и чистой реки Вильняле. Это был сонный, патриархальный мир, в который еще не проник дух потребительства и наживы рыночной экономики, активно завоевывавшей Вильнюс по ту сторону Вильняле.
От “армии” пришлось отказаться
“Нам ни к чему “евроремонты”. Надо сделать мир большой деревней, где живут предания, дымятся печные трубы, где под окнами разбиты капустные грядки”, – эта мечта нескольких романтиков, ночи напролет создававших будущую республику, удивительно быстро овладела умами обитателей Ужуписа. К тому времени в квартале поселилось немало художников, скульпторов, гончаров, мастеров по керамике и ковке металла – люди свободных профессий мечтали об эдаком литовском Монмартре, дух которого уже витал над Вильняле.
Утопия, существовавшая поначалу лишь в головах свободных художников, начала принимать реальные очертания. В объявившей шуточную независимость республике появились все необходимые атрибуты власти: флаг, гимн, Конституция, свой президент – художник, композитор и поэт Ромас ЛИЛЕЙКИС, свой парламент, правительство и даже... граждане. Разумеется, не обошлось без собственной таможни и валюты – евроужа, а также газеты “Глашатай Ужуписа” и сайта www.uzupis.lt.
– От армии мы решили отказаться, – с явным сожалением сообщает мне президент республики Лилейкис, – из идеологических соображений... и немного из-за финансовых. Хотя вначале ее численность составляла 12 солдат.
Заговорило в Ужуписе и собственное радио, и это было самое удивительное: игра интеллектуалов преодолела табу “понарошку” и превратилась в стиль жизни. У Ужуписа появились почетные граждане, послы и консулы в 200 странах мира. Потихоньку республика обросла традициями и праздниками, да и какая независимость без собственных дат?! Главный праздник республики – День независимости 1 апреля. Его еще называют Днем Ужуписа.
Городской полуостров
Ужупис уже в начале прошлого века обладал своеобразной автономией: за проезд через каждый из семи мостов муниципалитет собирал подати с мельниц. В основном в квартале селились городская беднота и ремесленники. В средние века это была слобода кожевников и мукомолов: в быстрых водах реки кожевники вымачивали кожу, наполняя зловонием окрестности, а мукомолы с помощью реки мололи зерно, привезенное крестьянами. В память о королевских мельницах, стоявших на улице, идущей от одного из мостов над рекой, нам осталось ее название – Малуну.
Из Ужуписа от улицы Полоцко начинался старинный Полоцкий тракт Батория. Широкий перекресток трех улиц – Малуну, Ужупе и Паупе – образовывал подобие площади, на которой стояла небольшая церковь Петра и Павла, сгоревшая в 1610 году. На ее месте в середине ХVII века водрузили крест, а в середине ХIХ века построили псевдоготическую часовенку, которая была разрушена. На ее месте появилась водокачка, которую сменила 8,5-метровая колонна, увенчанная огромным белым яйцом, но это уже символ новой истории – ужупской независимости. А потом место яйца занял бронзовый трубящий ангел.
На стаканчик с мэром
В 1996 году на житье в Ужупис перебрался Артурас ЗУОКАС. Когда он стал мэром Вильнюса и пешком ходил с работы домой, к нему мог запросто подойти самый обыкновенный “уж” с предложением пропустить стаканчик.
– Я тогда жил неподалеку от Трех крестов, рядом с парком Сярейкишкю, – говорит Артурас – один из отцов-основателей и главный идеолог республики. – Но меня поразила панорама, которая открывается с холмов Ужуписа, и мы с семьей купили здесь небольшую квартиру. Так как в Старом городе в то время приобрести жилье было почти невозможно – цены были очень высокими, сюда стали переезжать люди, любящие особый стиль жизни. Начали думать, как изменить район: тогда самоуправление Вильнюса вообще не уделяло внимания Ужупису как части Старого города. Я и предложил официально предоставить декларацию о независимости 1 апреля, в День смеха. Каждый понял это по-своему: власти, которым это не понравилось, приняли событие за шутку, ну а для нас это было достаточно серьезно.
Над домами появились вывески: гостиница “Хартс” (подарок Аль-Файеда), “Представительство НАТО в Ужуписе”. А потом по Ужупису замаршировали парады, карнавальные шествия.
Открыты, как ладонь
На праздники на дипломатических машинах с флагами своих стран начали приезжать дипломаты. Потом появились первые почетные граждане Ужуписа: Йонас Мякас, далай-лама, который благословил макет скульптуры ангела Ужуписа. Ангел стал символом возрождения Ужуписа, объединив всех: скульпторов, жителей Ужуписа, на чьи пожертвования был создан символ города, – ангел.
Знак республики, изображенный на флаге, – открытая ладонь с дыркой – означает открытость республики для людей, которые здесь проживают. Для “ужей” идея свободы намного важнее, чем материальная сторона. Когда в 2000 году Зуокас стал мэром, в Ужуписе учредили общину художников – так называемый инкубатор искусства, где люди разных национальностей могут жить какое-то время, творить, но через некоторое время должны уступить квартиру другим, чтобы всегда было движение, обмен идеями.
– Мы создали свой календарь дат: в Новый год отмечаем День капкана – день освобождения от стереотипов, – говорит автор ужупской Конституции Ромас ЛИЛЕЙКИС. – Во второй день Пасхи – День белых скатертей, когда жители все вместе собираются у реки и приносят снедь, оставшуюся от Пасхи. Осенью проводим Дни ветра. В каждый такой вечер по 45 минут посвящаются философским рассказам, поэзии, джазу, кино, року. И все кончается танцами. Вообще-то, в Ужуписе негде танцевать, но все танцуют.
Любишь свободу – отвечай за нее
С тех пор, как вольный Ужупис начал преображаться, сюда потянулись на постоянное жительство состоятельные люди. Цены на квартиры в Ужуписе подскочили до небес. Респектабельные “ужи” вряд ли разделяют идеалы “республиканцев”, позволявших себе свысока смотреть на евроремонты и мечтавших о большой деревне с печными трубами и капустными грядками. Как всегда, людей портит “квартирный вопрос”. У идеологов республики уже нет прежнего куража. Впрочем, Зуокас уверен, что идея вот-вот получит второе дыхание, что все традиции можно возродить и развивать, что в отдельно взятом районе можно создать город творчества и радости…
На стене Свободы по улице Паупе сверкают латунным блеском пластины с текстом Конституции Ужуписа на разных языках – русском, английском, французском, грузинском, идиш и других:
“Человек имеет право жить возле речки Вильняле, а речка Вильняле – протекать возле человека”.
“Человек имеет право на горячую воду, отопление зимой и черепичную крышу”.
“Человек имеет право не быть великим и известным”.
“Собака имеет право быть собакой”.
“Человек имеет право быть любой национальности”.
“Человек отвечает за свою свободу”.
“Человек имеет право лениться”.
“Кошка не обязана любить своего хозяина, но в трудную минуту обязана прийти ему на помощь”.
“Человек имеет право все или почти все понимать”.
“Человек имеет право с наступлением холодов улететь вместе с дикими гусями в дальние страны”.
АЛЕКСАНДР ЯГМИН
(1840 - ?)
Дворянин, активный участник польского восстания 1863-1864 годов. Учился Брестком и Московском кадетских корпусах. В период восстания постепенно пришел к убеждению, что служит ложной идее и из поляка-фанатика преображается в русского патриота.; ; В Черновицкой приходской церкви, Гродненской губернии в имении родителей, против их воли, принял православие. Некоторый период жил в Вильне. Вышел в отставку служа в Ковенском губернском управлении, в «присутствии» по крестьянским делам.
ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛЬСКОГО ПОВСТАНЦА 1863 ГОДА.
Род Ягминых герба «пеликана».—Наследство после деда.—Похищение бабки Оржешко.—Последний «наезд» на соседа.—Муж бабушки и его поместье.— Крестник императора Александра I.—Поездка за границу. — Женитьба отца и волнения в 1831 году, —Жизнь в Ковердзяпах. — Посещения императора Николая I.—Ксендз Шимкович.—Наши преподаватели.—Поступление в корпус,—Русский язык и польская история.—Перевод в Москву.—Борьба партий в корпусе.—Возвращение домой.—Поездка в Варшаву,—Пансион Лещинскаго. — Ненависть ко всему русскому. — Погребение г-жи Совинской. — Демонстрации.—Граф Красинский и его похороны.—Мощи ев. Виктора.—Шествие по Варшаве и в Янов.—Окончание учения.
Отец мой перечислял своих предков с XVI столетия, а по герольдии Несецкаго родоначальником нашего шляхетскаго рода был Ягмин, который спас польскаго короля Сигизмунда III от смерти во время одной стычки при осаде Смоленска. За этот подвиг Ягмины причислены к гербу «пеликана». Но как воз-ростал наш род и какая была судьба моих предков, мне совершенно неизвестно. Относительно деда, который умер вскоре после 1812 года, я знаю только, что он укрывал в своем доме какого-то знатнаго офицера Наполеоновской армии от русских войск; впоследствии этот офицер успел спастись бегством за границу.
Мой отец остался сиротою в очень молодых годах, первоначальное образование получил в Виленской гимназии, а по окончании ея поступил на юридический факультет Виленскаго университета. Будучи еще студентом, он получил огромное наследство от своего деда Феликса Ягмина, стражника литовского; наследство это отец разделил, по своему великодушию, с двумя обедневшими братьями, но при всем том, с прежде полученным от своего отца, он сделался богатейшим помещиком Брестскаго уезда. Высокаго роста, красивый собою, мой отец вскоре женился и от этого брака имел детей: старшаго Каликста, меня, Августа, Феликса, Генриха, Адама и дочь Еву, младшую в семье.
Мой прадед по матери был староста волынский Оржешко (полонизированная фамилия Орешко) и считался богатым вельможею; у него была единственная дочь 15-ти лет Юлия, хорошо образованная девушка и наследница всех его богатств. За нею ухаживал с корыстною целью один из богатых соседей-помещиков, Незабитовский, который, вкравшись в доверие старосты, задумал похитить его единственную наследницу и жениться на ней. Зная, что Юлия принимает охотно от него конфекты, Незабитовский явился в один прекрасный день в карете и, зная, что девушка гуляет по обыкновению в саду, обнесенном каменною стеною, направился прямо к ней. После первых приветствий, он заявил, что привез конфекты, но забыл их в карете, а потому просит ее сходить за ними. Наивное дитя, она побежала к садовой калитке, но не успела подойти к карете, как Незабитовский схватил ее на руки, сел с нею в экипаж, и лошади помчались во весь опор. Момент был выбран так удачно и похищение совершено так быстро, что перепуганная Юлия не успела даже крикнуть, а домашние и не заметили исчезновения молодой барышни. Карета остановилась в поместье Незабитовскаго у приходскаго костела, где ксендз с заранее приглашенными свидетелями ожидали прибытия жениха и невесты. По совершении обряда венчания, все отправились в замок новобрачнаго, который устроил свадебное пиршество, продолжавшееся две недели без перерыва.
Легко представить себе, как потрясло старосту Оржешко известие о пропаже его дочери. Гонцы были разосланы во все стороны, и истина не замедлила обнаружиться. Тогда староста решился отомстить бывшему другу и с этою целью вооружил немедленно всю свою многочисленную дворню, известив о совершившемся родственников и друзей, которые не замедлили присоединиться к оскорбленному отцу, чтобы разом напасть на замок Незабитовскаго. Этот «наезд» в истории западной России считается последним и состоялся в 1802 году. Пока в залах замка раздавалась музыка, происходили танцы и пенилось вино в бокалах, родня Юлии нагрянула неожиданно, ворвалась в залы и разогнала пирующих шляхтичей, которые не решились сопротивляться. Пользуясь темнотою ночи, Незабитовский скрылся, а староста, отыскав свою дочь, удовольствовался одержанным успехом и более не преследовал похитителя. Юлию поместили для безопасности в монастырь, где она и пробыла до смерти отца. Сделавшись самостоятельною, богатая наследница вскоре познакомилась с Каликстом Мержеевским, за котораго и вышла замуж.
Каликст Мержеевский, мой дед по матери, был также очень зажиточный помещик; из его прошлаго я знаю по разсказам в детстве, что он принимал горячее участие в возстании Тадеуша Костюшко, и за это его поместья были секвестрованы русским правительством. Мать его, вдова великаго стражника литовскаго, 90-летняя старуха, воспользовалась проездом через Брест императора Павла I и лично исходатайствовала у него прощение своему сыну в 1797 году. Имение «Непле», в котором жил мой дед, расположено в Польше на самой границе с Россией), в 10-ти верстах от Бреста (ныне в Седлецкой губернии, Бялскаго уезда), и замечательно по своему живописному местоположению. Речка Лесная, впадая в Западный Буг, образует полуостров, густо заросший лесом и распадающийся на две половины: гористую и низменную. В первой находился господский дом старинной архитектуры с множеством позднейших пристроек и огромная каменная оранжерея, где находилась единственная в Европе драгоценная коллекция камелий. На краю долины, стоял небольшой, но изящный домик, состоящий из трех зеркальных комнат, выстроенный для императора Александра I, который посещал «Непле», и любил отдыхать от царственных трудов, любуясь живописною долиною с парком, переполненным дикими козами и другими лесными зверями. Нельзя не упомянуть о каплице (часовне), выстроенной дедом в готическом стиле и где погребены члены семейства Мержеевских. Когда овдовевшая бабка продала «Непле» генералу Корниловичу, то каплица, согласно контракту, осталась в семье Ягминых.
Горячим желанием деда было иметь сына, так как пять дочерей не могли продолжать рода Мержеевских. Наконец, долгое ожидание осуществилось: у деда родился сын, и радость его была беспредельна. Император Александр I, проезжавший в Варшаву и Вену, прибыл в «Непле» и удостоил быть восприемником новорожденнаго; за парадным обедом, бывшим по этому случаю, прислуживали окрестные помещики, желавшие поближе посмотреть на государя. Один из этих помещиков, засмотревшись на императора, облил его соусом с подаваемого блюда. Не смотря на все заботы и попечения родителей, крестник государя умер, достигнув двенадцати лет. Легко представить себе печаль и огорчение моего деда. Чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, после погребения сына, решено было всею семьей ехать за границу.
В те времена путешествия панов совершались по старинным обычаям. По заранее составленному маршруту, на указанные по пути постоялые дворы отправляли лошадей, затем следовала кухня с съестными припасами и поварами, после них лакеи и горничные с коврами, чтобы убрать ими предназначенныя для господ комнаты. Только на следующий день после последняго транспорта, по выслушании напутственнаго молебствия, дедушка отправился в путь с женою и пятью дочерями в двух огромных каретах с желтым кузовом, а сзади ехал экипаж с камердинером и старшею горничною. «Непле» опустел!
Во время пребывания за границею моя старшая тетка вышла замуж за Густава Фавиуса, офицера польской армии во времена цесаревича Константина Павловича. После дуэли со своим полковым командиром Фавиус бежал за границу, где и нашел себе жену; вскоре затем состоялось его назначение посланником от испанскаго двора в Америку, так что в Россию он возвратился на жительство только в царствование императора Александра II.
Возвращаясь в 1831 году на родину, Мержеевские попали в самый разгар революции, и я помню рассказы моей матери, что у дедушки в то время часто танцовали, так как в доме были девушки-невесты, а из польских отрядов, квартировавших вблизи, часто приезжали офицеры. В числе гостей вскоре появился богач Ягмин, который и женился на самой младшей Мержеевской. От этого брака родился я в 1840 году в имении «Ковердзявах», в 10-ти верстах от Брест-Литовска. Отец мой принадлежал, по своему богатству, к первым богачам Брестскаго уезда и еще в 1830 году был избран уездным предводителем дворянства. Пользуясь своим влиянием, отец много способствовал успокоению умов в памятный 1831 год, когда вспыхнуло польское возстание; из Брестскаго уезда очень немногие дали себя увлечь и отправились в Беловежскую пущу собирать банды повстанцев, как, например, Немцевич. В то время в пределы уезда вступил польский генерал Ромарино и расположился в 8-ми верстах от Бреста; по этому случаю у отца в Ковердзянах собралось многочисленное общество соседних помещиков, а экзальтированная тетка моя громогласно: провозгласила за- обедом тост за поляков и их победу. Однако, отец сильно воспротивился этой выходке и достиг того, что тост не был принят. Когда вскоре за этим гродненский губернатор М. Н. Муравьев приехал в Брест, моего отца арестовали, но после короткого следствия немедленно освободили.
Миновал печальный 1831 год, порядок и спокойствие восстановились в уезде, и понемногу польское общество начало сближаться с русским; наш дом неоднократно был посещаем губернаторами и другими должностными лицами. У нас часто бывали Я. И. Ростовцев, начальник Брестскаго кадетскаго корпуса Гельмерсен, генерал Ден, строивший тогда Брестскую крепость, и многие другие. Двухэтажный каменный дом наш в Ковердзянах, выстроенный в современном архитектурном стиле, был полон народу; верхний этаж занимали родители, а в нижнем были расположены четыре больших зала, богато убранных, которые открывались только во время приезда знатнейших посетителей. Издали красовался наш дом, окруженный английским парком с его извилистыми дорожками, разбегавшимися во все стороны; затем большой фруктовый сад, конюшни с дорогими и красивыми лошадями, переполненные экипажами и разнообразною упряжью сараи, псарня с разнаго рода охотничьими собаками и, наконец, огромная ливрейная дворня и кухня со штатом поваров и их помощников, — все это представляло шумный улей, где все кипело жизнью и изобилием. Когда приходилось православному приходскому священнику или становому приезжать к нам по делам, то они подъезжали с задняго двора к управляющему или же к ксендзу Шимковичу разведав там, в каком настроении находится мой отец, решались явиться в приемную.
Брест-Литовск расположен, как известно, на тракте из Петербурга в Варшаву, только в 3-х верстах от границы собственной Польши; поэтому император, по пути в Варшаву или за границу, всегда проезжал чрез Брест, а так как там была крепость, помещались войска и кадетский корпус, то император Николай Павлович останавливался обыкновенно для осмотра. По недостатку почтовых лошадей в городе, вошло в обыкновение, чтобы помещики высылали на станцию свои лучшие экипажи для надобностей государя; высылаемые моим отцом превосходили все великолепием и достоинством лошадей. Однажды родители мои, отправив для государя экипаж с русскою упряжью, сами поехали на смотр войскам с краковскою упряжью и кучера нарядили в краковский костюм; император заметил этот маскарад и велел удалить моих родителей с плаца.
Из воспоминаний моего раннего детства у меня уцелели в памяти только празднества и один большой сезд гостей по случаю именин моих родителей. В числе гостей был, между прочим, и князь Сапега. К этому торжеству ксендз Шимкович обучал меня и братьев пению оды, а затем мы приготовляли сообща транспарант с вензелем. Когда в больших залах нашего дома собирались гости, то мы выступали вперед, пели разученную оду, причем ксендз Шимкович играл на скрипке и подтягивал нам довольно приятным голосом, и, получив массу конфект, отправлялись спать, а гости продолжали веселиться.
Упоминаемый мною ксендз Нимкович был уроженцем западных губерний, получил воспитание в виленской гимназии и в 1812 году поступил в банду Малиновскаго, образовавшуюся одновременно с другими, чтобы действовать за одно с французами против русских. Когда Наполеон I принужден был покинуть неласковую для него Россию, то банды, а в том числе и Малиновскаго, уничтожились, и Шимкович, не перестававший мечтать о возстановлении тем или другим способом всецелой «Речи Посполитой», поступил в виленскую духовную семинарию, чтобы под прикрытием сутаны (верхняя одежда католическаго духовенства) вернее содействовать намеченной им цели. Окончив с успехом курс, он был посвящен в ксендзы и, обратив своим усердием внимание своего начальства, на 27-м году был назначен префектом (или директором) вилькомирскаго училища, состоявшаго в ведении монашескаго ордена пиаров. В должности префекта, среди неутомимой деятельности, с единственною задачею в жизни, Шимкович дождался возстания 1831 года, событиям котораго он никогда не мог достаточно нарадоваться, а будучи уже нашим руководителем, не мог достаточно наговориться о них. После возстания был обнародован указ императора Николая I, уничтожающий монастыри пиаров и иезуитов с их школами; таким образом, вилькомирское училище было закрыто, и Шимкович, по особой рекомендации моему отцу, попал к нам в воспитатели и руководители.
Живя у нас, наш законоучитель по большим праздникам отправлялся в один из ближайших приходских костелов, по приглашению местнаго духовенства, чтобы прочесть проповедь, которыя он умел мастерски говорить; чаще всего он ездил в Збирово, где славилась статуя Спасителя с ростущими волосами на голове. Ксендз Шимкович почти всегда бывал доволен подобными поездками, так как набожные прихожане всегда щедро награждали ксендзов за их молитвы и мши (обедни), принося в жертву то деньги, то съестные припасы, то произведения своих рук. Возвратясь с такой поездки, ксендз Шимкович старательно запирался в своей комнате и наедине пересчитывал полученныя деньги, которых собиралось иногда до ста рублей. Слабостью ксендза были эти деньги, хотя он вполне был обезпечен, получая от моих родителей квартиру, отопление, стол и 150 рублей жалованья.
Мне было шесть лет, когда ксендз Шимкович поселился у нас, чтобы преподавать нам закон Божий, мораль, польский язык, историю Польши и арифметику. Француз Биере, унтер-офицер Наполеоновской армии, выдававший себя за гвардейскаго офицера, был приглашен для французскаго языка. После Биере был швейцарец Бонгард для немецкаго и французскаго языков и парижанка Шери для повседневных разговоров. День наш в то время начинался обыкновенно обеднею в домашней часовне, которую совершал ксендз Шимкович и на которой присутствовали мои родители, вся дворня и крестьяне, присылаемые на барский двор для обязательных работ. После обедни крестьяне шли на работу, а мы принимались за уроки, которые продолжались до полудня, а в первом часу садились обедать за общий стол; по окончании обеда мы были свободны до трех часов, а затем снова принимались за уроки. Вечером же обыкновенно ксендз Шимкович разсказывал нам эпизоды из польской истории, которыми мы нередко заслушивались до поздней ночи. Бонгард и Шери только тем и памятны мне, что они, не заботясь нисколько внушать нам пользу наук, любезничали между собою, а нам внушали, что детям богатых помещиков не следует вовсе учиться, так как им никогда не придется заработывать себе кусок хлеба. Наконец мы достигли такого возроста, когда родители вообще начинают заботиться о помещении своих детей в какое нибудь учебное заведение. Наши родители долго не могли решиться, куда именно определить нас. Но указ императора Николая об обязательной службе для помещиков решил нашу участь, и отец постановил довольно быстро, что я и два моих брата, Август и Феликс, поступят в брестский кадетский корпус, что и состоялось в 1851 году. Для обяснения этого поступка со стороны отца необходимо заметить, что незадолго до этого мои родители познакомились у начальника кадетскаго корпуса, Гельмерсена, с Яковом Ивановичем Ростовцевым, который и способствовал нашему поступлению в корпус, к общему удивлению поляков-помещиков и ксендза Шимковича. Однако, последний, как владевший немного русским языком, взялся подготовить нас, по мере возможности, к экзамену, так как мы совсем не знали этого языка.
Перед самым поступлением нашим в корпус оказалось препятствие, так как по уставу в приготовительный класс принимались дети не старше десяти лет, а нам с Августом было по двенадцати (мы были с ним близнецами), а в высший класс мы не могли поступить по причине слабой подготовки. Благодаря связям, это препятствие, впрочем, было устранено, и мы, сдав экзамен, 1-го февраля 1851 года очутились в нестроевой роте приготовительнаго класса. Эта внезапная перемена в моей жизни отразилась на мне самым благоприятным образом. Дело в том, что строгость отца и его явное предпочтение, оказываемое нашему старшему брату, как-то принижали нас, а во мне охлаждали детскую любовь и к родителям, и к Каликсту; я чувствовал какую-то пустоту, чего-то мне не доставало, а потому известие о поступлении в корпус обрадовало меня, так как я расчитывал, что если и не верну потеряннаго, то отчасти заменю его расположением в кругу будущих товарищей и избавлюсь от оскорбляющей приниженности. В корпусе я быстро освоился с русским языком, стал свободно обясняться на нем и накинулся с жадностью на ученье. Новая жизнь закружила меня, образы прошлаго быстро побледнели, и я снова стал рваться домой к родителям, которых полюбил в разлуке. Поэтому я заботился удостоиться воскреснаго отпуска и учился старательно. Но родители не изменили своей холодности ко мне и продолжали оказывать предпочтение Каликсту; это меня оттолкнуло от дома вторично, и я перестал усердно учиться, не интересуясь воскресными отпусками. В корпусе нас навещал нередко ксендз Шимкович. Как-то раз я спросил его, почему, кроме истории Польши, он не разсказывал нам ничего о других народах, тогда он ответил мне: «Дитя мое, Польша—это твое отечество, и ты раньше всего и лучше всего должен знать события в жизни своего народа, чтобы быть достойным имени поляка». Зарождавшияся во мне мысли, удовлетворяемыя такими положительными ответами, твердо вкоренялись в моем уме, и когда преподаватель истории разсказывал о древней Элладе и Риме с их героями, самоотвержение и любовь которых к своему отечеству волновали и пленяли мое воображение, то я сравнивал их обыкновенно с Жолкевскими, Ходкевичами, Баториями, Собесскими и другими представителями польской истории; благодаря этому, моя ненависть к России, Австрии и Пруссии развивалась все сильнее. Я старался всегда принадлежать в корпусе к кружку единоверцев, потому что католическая религия отличала поляка от русскаго, и мы всегда почитали корпуснаго ксендза Козмяна, выражая это тем, что на перебой бросались целовать его руку если он приходил к нам.
В 1853 году умер любимый нами директор корпуса, генерал-лейтенант Гельмерсен. Его заботливость, доброта и любовь к воспитанникам оставили в нас неизгладимые следы благодарности. Вскоре после его смерти наш корпус был переведен из Бреста в Москву; узнав об этом, многие помещики (например, Вислоцкий) взяли своих детей домой, остальные же отправились в Москву. Веселая была эта дорога для нас! Сколько разнообразия, сколько новостей, и все это вдруг, неожиданно! Помещики Минской, Могилевской и Московской губерний встречали нас то обедами, то завтраками. Нас везли поротно, каждую роту отдельно в шести жидовских огромных фурах, крытых парусиною; внутри фуры были постланы матрацы и помещалось по шестнадцати кадетов, кроме прислуги. Под конец путешествия мы уже с нетерпением выглядывали из повозок, ожидая увидеть белокаменную, и действительно, по истечении месяца со дня выезда из Бреста, мы поднялись на Воробьевы горы, и перед нами развернулась древняя столица России. Безчисленное множество куполов, сверкающих на ярком солнце, заставили нас вскрикнуть от восторга; любуясь всеми подробностями города, проехали мы всю Москву и достигли зданий перваго и втораго корпусов, где нас ожидал великолепный обед, заготовленный нашим предусмотрительным «отцом», Яковом Ивановичем Ростовцовым. Так как московские кадеты были в лагере, то, пока для нас приготовляли Красныя казармы, мы оставались в здании корпусов.
В нашем корпусе, как и во всяком собрании, были более или менее влиятельные кадеты, коноводы, которые всегда являлись во главе каждой кадетской затеи и шалости. Во главе нашего кружка, так называемаго польскаго, стояли Домбровский и Павлович; первый во время возстания 1863 года был членом подземнаго ржонда, состоя в то же время офицером русской армии, а второй, будучи офицером, дезертировал в шайку Косинскаго, волновавшую в то время Брестский уезд. Домбровский был сослан в каторжныя работы, но по дороге успел бежать за границу, а Павлович был растрелян в Брест-Литовске. Кроме этих, было много питомцев нашего корпуса, которые в звании офицеров оставляли свои ряды и переходили в шайки. Упомянутый мною раньше ксендз Козмян, в качестве законоучителя и корпуснаго капеллана, был душею нашей польской партии в корпусе. Когда вышло распоряжение преподавать закон Божий для католиков на русском языке и с этою целью из Петербурга были присланы литографированныя лекции, то Козмян преспокойно переводил эти лекции на польский язык, говоря, что так мы легче поймем преподаваемое. И польский язык процветал у нас.
Наши корпусныя партии, возникшие еще в Бресте-Литовском, продолжали процветать и в Москве. Оне продолжали оспоривать между собою влияние и значение среди кадет, но, наконец, польская партия взяла перевес над русскою. Как раз в это время мои родители решили взять меня и моих 3-х братьев из корпуса, и мы уехали домой, не дождавшись результата партийной борьбы, и только впоследствии до меня дошли слухи, будто воспитанники гренадерской роты взбунтовались против своего ротнаго командира в бытность государя в Москве, за что более виновные были разжалованы в солдаты, а менее виновные в юнкера на определенный срок. Вспоминая об этом, я радуюсь, что меня в то время уже не было в корпусе, иначе пришлось бы стоять за одно со всеми, а следовательно и нести ответственность наравне с остальными.
В августе 1857 года, по требованию родителей, я возвратился домой, где все было по старому, без изменений. Оказалось, что я забыл говорить по польски до такой степени, что в обществе смеялись над моим произношением и в глаза называли «москалем». Это страшно обижало меня, и я ревностно принялся восстановлять забытые познания в польском языке. Тем временем наши родители на семейных советах создавали проекты насчет того, где кончать нам прерванный курс наук. Предположений было много: говорили про иезуитскую академию во Фрейбурге, про бельгийский город Люттих, про гордую Геную, но, наконец, остановились на мысли определить нас в пансион Лещинскаго в Варшаве. Едва весть о таком решении достигла до меня, то я страшно заволновался и не мог найти себе места. Подумайте! Быть в Варшаве, столице царства Польскаго, Речи Посполитой, видеть ее собственными глазами, видеть все памятники историческаго прошлаго Польши, научиться правильно говорить по польски, — все это целую ночь не давало мне спать и лишало меня аппетита.
IV.
Затишье перед мятежем.—Мятеж.—Отец уезжает за границу.—Моя тетка.— Партия Кочинскаго. — Поражение его. —Съезд помещиков. — Слухи о помощи французов. — Убийство помещика Снежки. —Мое поступление в шайку.— Начальник шайки Стасюкевич. — Состав шайки.—Тревога. —Наше бегство.—Соединение двух шаек.
День возстания приближался. Как нарочно все утихло, даже в костеле только по воскресеньям пели революционные гимны, как вдруг, в ночь на 23-е января 1863 года, вспыхнуло возстание. Я и мой брат Август сидели за завтраком часов около 9 утра, когда вбежал к нам с тревожно-радостным выражением лица доктор Койсевич, постоянный посетитель и приятель моего отца. Еле переводя дух, он спросил, где отец. Узнав от меня, что отец в кабинете, он бросился туда, не заперев плотно дверей. Я остался, предчувствуя что-то необыкновенное. Мое волнение все более и более возростало по мере того, как до меня долетали слова «полки, партия, москали, бежали» и др. Я невольно заглянул в кабинет. Бледное лице отца, а также взволнованное лице Койсевича, начало меня безпокоить.Я ничего не мог придумать и ожидал какого-то чрезвычайнаго несчастья. В голове моей попеременно одна мысль заменяла другую. Отец, впрочем, скоро вывел меня из неизвестности словами: «Возстание в Польше вспыхнуло, держите себя осторожно, чтобы вас не опутали». Я тогда понял всю истину. Радость заменила прежний страх. Мне хотелось знать все подробности, и я принялся разспрашивать Койсевича. От него я узнал следующее. В ночь с 10-го на 11-е вооруженный народ подступил к местечку Кодень на границе царства Польскаго, Бяльскаго уезда, Седлецкой губернии, и напал на спавших солдат, которых убивал. Скоро повстанцы прогнали москалей из города, ограбили там казначейство и сожгли несколько домов.
Хотя в то время я был предан польской справе, но такое начало мне показалось подлым и недостойным. Другие, впрочем, смотрели на это иначе и доказывали, что москаля можно убивать, резать, уничтожать, не разбирая средств, что и папа это разрешил и Бог простит. Отец мой, впрочем, недоверчиво относился к возстанию и говорил, что оно скоро будет усмирено русскими войсками, хотя нельзя было не заметить в нем и некотораго страха. Он на другой же день уехал за границу по совету повереннаго Загржевскаго. Уезжая, он дал нам по 100 р. каждому; сказав, чтобы мы без совета нашей тетки и повереннаго не трогались. Итак мы теперь остались под опекой нашей тетки и повереннаго Загржевскаго. Тетка моя, жена роднаго брата моего отца, была замешана в событиях 1831 года, находилась под следствием и была оставлена под надзором полиции. Она постоянно кричала на моих родителей за то, что они принимают у себя русских; во время последних манифестаций она одна из первых в уезде оделась в траур и тщательно собирала деньги по костелам. Теперь она была нашей опекуншей и так же, как Загржевский—другой опекун, мало стесняла нашу свободу. Отъезд отца за границу развязал нам руки. Я от радости, что вполне свободен, на некоторое время забыл и про ойчизну.
Вскоре известия из царства Польскаго заставили нас опомниться. Сформировавшаяся шайка под предводительством молодаго воспитанника Генуэзской школы Кочинскаго обратила на себя всеобщее внимание. Имя Кочинскаго переходило из уст в уста, покрытое какою-то таинственностью, и служило предметом для общих разговоров. Говорили, что он побочный сын какого-то короля и потому, не смотря на молодость, был полковником итальянской армии, что Наполеон сам послал его в Польшу возстановить ее и что ему обещана корона, что его армия вооружена новейшими штуцерами и т. п. Когда Кочинский занял уездый город Бялу и выпустил прокламации Жонда Народоваго (Zondu narodowego), уничтожая гербы и портреты государя, тетка моя, любительница польской справы, отправилась туда. Но ей пришлось сильно разочароваться. Вместо блестящаго войска она увидела здесь сброд людей с мешками за плечами вместо ранцев и с палками вместо оружия. Командовали не офицеры итальянские и французские, а ксендзы, семинаристы, помещики и другие; шум, безпорядок царили здесь, и тетка потеряла всякую надежду видеть возобновленную Польшу, хотя, возвратившись, этого не разсказывала и, на сколько могла, разукрашивала виденное. У нас в Бресте приготовлялись к взятию с помощью Кочинскаго Брестской крепости. Нужно знать, что все затеи революционеров были тщательно скрываемы от нас, потому что нас считали не приготовленными к революции. Все действующия лица представлялись какими-то героями, окружались непроницаемой таинственностью. В таком же ореоле некоторое время представлялся Кочинский. Но вот он был разбит под Вялой и должен был бежать перед генералом графом Ностицем.
Неудача Кочинскаго, однако, не изменила дела, и возстание охватило всю Польшу. Литва пока была еще спокойна, но говорили, что весной начнется возстание и там.
Кочинский, пораженный и преследуемый, стремился перейти за Буг, в наш уезд. Он созвал в Крачеве, имении Богуславскаго, в царстве Польском, Бяльскаго уезда, помещиков и чиновников для совета. Съехалось довольно много. На совете обсуждали вопрос, как настроен народ, готовы ли помещики принять участие и в силах ли уезд дать отпор войскам, расположенным в нем. Большинство собравшихся ответило отрицательно и положительно не хотело, чтобы Кочинский преждевременно нарушал спокойствие. Остальное меньшинство, с Толочком во главе, стали на сторону Кочинскаго. Последний на следующий же день с своим отрядом вступил в местечко Семятиче. Кроме Кочинскаго, сюда собрались и другия более мелкия шайки, так что в общей сложности составилось около 3.000 человек. Граф Ностиц и здесь разбил их, а затем, преследуя по пятам, снова разбил под Кролевым мостом. Совершенно пораженные инсургенты спасались бегством: Кочинский направился к Пинску, а другие бежали в царство Польское. Граф последовал за Кочинским и нагнал его около местечка Турова и там взял в плен. Шайка же его разбежалась. В то же время начали ходить слухи, что французская армия уже в царстве Польском, что за Бугом видели французскую конницу, что в Ковенской губернии совершается высадка французских войск и что Кочинский ушел из царства Польскаго в Брестский уезд. Говорили, что Кочинский будет действовать сначала самостоятельно, а французы, наученные 1812 годом, начнут свои действия только весной. Действительно, Кочинский, известив помещика Снежку, которому принадлежало имение Донбизна, что будет у него с отрядом к обеду, скоро явился сюда, а граф Ностиц с отрядом шел по следам за ним. Снежко, опасаясь, чтобы его не заподозрели в участии в мятеже, выслал бочку с водкой из своего винокуреннаго завода на дорогу, по которой шел отряд графа, думая водкой задержать на дороге приближающийся отряд. Граф приказал разбить бочку, чтобы солдаты не напились, и пошел дальше. Снежко, узнав об этом, торопил Кочинскаго оставить его имение.
Когда русский отряд пришел к Донбизне, то несколько повстанцев находились еще в имении и начали стрелять по отряду. Взбешенные таким приемом солдаты ворвались во двор и стали уничтожать все, что им попало под руку. В общей свалке был убит сам Снежко. Убийство это, в сущности не важное, наделало очень много шуму. Снежка, до этого времени никому неизвестнаго, выставили каким-то героем-мучеником, пострадавшим за общее дело; в пользу вдовы его собирались пожертвования. Скоро повстанцам пришлось бороться еще с одним врагом, именно с крестьянами. Крестьяне так были ожесточены против повстанцев, что при первом удобном случае вооружались чем попало, вязали их и связанных приводили прямо в города. Наши опекуны, тетка и поверенный, видя неудачи Кочинскаго, отправили нас в отдаленную деревню Руду, находившуюся в 5-ти милях от Бреста. Впоследствии, возвратившись из деревни, я узнал от дворовых людей, что в наше отсутствие в нашем доме собиралось много народа. К нам приходили какие-то незнакомые люди под вымышленными фамилиями, что-то приносили, о чем-то толковали. Можно было ожидать, что рано иль поздно их арестуют, а в том числе и меня, хотя я не принимал ровно никакого участия ни в чем. Поэтому я колебался или уехать назад в деревню, или же присоединиться ко всеобщему движению. Между тем начали ходить слухи, что один из храбрейших партии Кочинскаго, который тоже был в Генуэзской школе, организует шайку, но где—никто не знал. Мне захотелось стать в ея ряды. С этой целью я познакомился с молодыми помещиками—Станишевским и Карчевским. Когда они узнали о моем желании, то сейчас же сообщили мне, где находится шайка, и посоветовали взять с собой лошадей и дворовых людей. Говорили, что 20 апреля 1863 года назначен большой сбор в царстве Польском.
Получив такия инструкции, я поехал в Руду и там сказал писарю, патриотизм котораго был мне известен еще прежде, чтобы он, взяв 6 лошадей, уехал в царство Польское и отдал лошадей в шайку, и если хочет, то и сам может остаться там. Место, где собралась шайка, он знал и сам. Распорядившись таким образом, собрав суконное платье, большие сапоги и несколько белья и уложив все это в чемоданчик, я отправился на своих лошадях к границе. Через некоторое время мы приехали к Бугу. Здесь в довольно глухом месте, закрытом деревьями, мы нашли паром, который и перевез нас на другую сторону. Я отослал лошадей домой и пешком добрался до небольшой хатки в лесу, где нашел проводника и еще нескольких человек, прибывших с той же целью, как и я. Скоро мы, в числе пяти человек, перебрались в царство Польское. Какое-то радостное чувство охватило меня. Надежды, одна светлее другой, мысль, что я жертвую собой за отечество, за общее дело, что могу наконец смыть позорное пятно, тяготевшее над нашей семьей,—все это приводило меня в какой-то экстаз. В царстве Польском приняли нас очень радушно и сейчас же отправили в одно именье.
На большом возу, запряженном четверкой сильных лошадей, поехали мы туда. Имение это называлось Покинянка. Оно принадлежало госпоже Прусской. Молодая еще вдова, жившая с довольно хорошенькой младшей сестрой, она приняла нас радушно и, так как было одиннадцать часов, то нас посадили за ужин очень вкусный, с вином. Веселый при этом разговор заставил забыть усталость. Имение Покинянка состояло только из дворовых строений, повидимому, недавно построенных. Дом, где жили хозяева, имел только пять комнат, одна из которых выходила в сад, примыкавший к лесу. Здесь впоследствии мы проводили большую часть своего времени. На следующий день мы отправились отыскивать партию, но она куда-то скрылась, услышав, что против нея выступил отряд из Бреста под начальством генерала Эгера.
Спустя некоторое время, нам кое-как удалось напасть на следы партии. Она находилась в Флорианском густом лесу. Мы остановились на поляне и разослали знающих лес людей розыскать партию. Мы ждали более двух часов. Наконец услышали пение, треск ломаемых ветвей, топот лошадей; затем выехали три хорошо одетых всадника. Между ними я узнал Карчевскаго и Станишевскаго. Станишевский был в белой куртке и брюках, в белой конфедератке, с винтовкой через плечо, с саблей, револьвером и пистолетами. Карчевский был в чамарке, конфедератке, вооруженный так же, как его товарищ. Я с радостью бросился к Станишевскому; остальные, завидев отряд, бросали шапки в верх, кричали «ура» и «Niech zyje Polska».
Когда я несколько пришел в себя от радости, то увидел всю шайку, которая состояла из 10 человек кавалерии, 30 человек пехоты с винтовками и 40 человек с косами. Все были одеты в разные костюмы, как кто вышел из дому; только надетые на всех конфедератки придавали пестрой толпе некоторое однообразие.
Прежде всего мне бросились в глаза косы, превращенныя в оружие. Делали это так. Обыкновенную косу прикрепляли к древку таким образом, чтобы лезвие косы находилось на одной прямой с древком. Таким образом получилось нечто в роде большаго, несколько своеобразнаго копья. С другаго конца такого копья приделывался еще железный крюк, назначение котораго было стаскивать неприятельских кавалеристов с лошадей. Толпа вооруженных людей, таинственность и величие лесной обстановки, страстное пение патриотических гимнов, способны были произвести впечатление на всякаго, и я чуть не плакал. В это время подъехал начальник партии Стасюкевич. Когда меня отрекомендовали, он поблагодарил за присылку для партии шести лошадей, седел и других мелочей, и назначил меня тотчас же секретарем своей партии; хотя я объяснил, что канцелярской должности не знаю, что никогда не служил по этой части, он подтвердил свое приказание. Слова: «польская справа и мы так желаем» (sprawa polska i my tego zyczemy), заставили меня согласиться.
Стасюкевич, начальник шайки, двадцати четырех лет, красивый брюнет, высокаго роста, с большими черными глазами, окончил семинарию и чрез год был бы уже ксендзом, но партия Кочинскаго увлекла его, и он, бросив семинарию, пристал к ней в качестве казначея. Когда шайка была разбита, он получил указ от жонда варшавскаго на организацию шайки для Брестскаго уезда в пределах царства Польскаго, именно в Бяльском уезде. На этом основании, Стасюкевич называл себя военным воеводою Брестскаго воеводства и теперь щеголял в полушубке и голубой конфедератке.
Сделав распоряжение, чтобы разместили прибывших в его партию охотников, он занялся мною, передал в мои руки портфель, бумаги и печать своей шайки. Когда все приказания его были исполнены, партия двинулась вглубь леса.
Скоро мы вышли на поляну, окруженную еще более густыми деревьями и кустарниками, чем прежняя. Здесь был отдан приказ остановиться для обеда. Я уже успел познакомиться с партией и офицерами. Штаб Стасюкевича составляли: начальник штаба Казимир Нарбут, помещик Брестскаго уезда, адъютантами его были помещики Станишевский и Мелевский, оба Брестскаго уезда. В шайке находился также и ксендз из Янова, Малопольский. Вооруженный револьвером, он служил службу, исповедывал и причащал желающих и, если случалось, чего не было при мне, казнить кого нибудь, то ксендз давал свое последнее благословение. Впоследствии прибыл еще инструктор, корнет, дезертировавший из русской армии, Запольский, обязанностью котораго было обучать партию строю. Был также у нас врач Калиновский, двоюродный брат известнаго диктатора Калиновскаго, повешеннаго в Вильне; начальником кавалерии—Карчевский, стрелков и пехоты—Ванькович, «косиньеров»—Бринуза. Я заметил, что только офицеры были вооружены удовлетворительно, другие же носили двухствольныя охотничьи ружья, часто перевязанныя веревочками. Лучшее сравнительно оружие отдавалось кавалерии. Отряд был разделен на отделения и десятки. В отделении было двадцать человек, которыми командовал офицер, десятком командовал унтер-офицер. За партией тянулся обоз, состоявший из шести бричек и возов, по две и по три лошади. Начальником обоза был бежавший полицейский из Варшавы, тамошний уроженец. Он имел под своим начальством поваров и кучеров.
Когда мы уселись за обед, состоявший из ветчины, говядины, колбас, сыру, вина и водки в большом количестве (для шайки варился суп из говядины), вдруг является переодетый униатский ксендз из соседняго прихода и говорит на ухо Стасюкевичу, но так, однако, что я, находясь ближе всех, мог слышать его слова. Он сообщил, что отряд из двух рот и конница с пушками, прибывшие из города Вялы, окружили лес, в котором мы расположились обедать. Мы, сознавая свои слабыя силы и чувствуя, что сопротивляться не можем, на мгновение оробели, но твердость и спокойствие Стасюкевича поддержали нас. Ксендз предложил не медля собираться в дорогу, сказав, что он проведет нас к другой близь стоящей партии Бончи. Сейчас же вывернули суп из котлов, быстро запрягли лошадей, и скоро все было готово к выступлению. Вперед была послана кавалерия из пяти человек (другие пять остались для прикрытия обоза), и шайка направилась к опушке, стараясь двигаться возможно тише. Боялись не только крикнуть, но даже кашлянуть. Иногда только лошади фыркали, но и это заставляло нас вздрагивать. Все очевидно боялись. Через некоторое время мы выехали на опушку и направились вдоль леса, не замечая нигде никакого неприятеля. В это время Стасюкевич приблизился ко мне. Я сидел с портфелем под мышкою на одной из бричек. Он спросил, как мне нравится все мною виденное, и когда я ему ответил, что не очень, то он несколько изумился. В эту минуту прискакал к нам кавалерист с рапортом, что кавалерия из шайки Бончи в шестьдесят лошадей показалась на противоположной стороне, а неприятель находится по середине. Эта весть меня очень обрадовала.
Стасюкевич, взяв у меня подзорную трубу, поскакал, чтобы самому удостовериться. Однако мысль, что в случае неудачи мне придется быть зарезанным, как курице, безпокоила меня, и я постоянно оглядывался, все ли в надлежащем порядке, и осматривал свой револьвер (штуцер, который я привез с собой, по просьбе Стасюкевича, был отдан лучшему стрелку). Среди таких треволнений я и не заметил, как окончился день. С наступлением ночи мы в безпорядке и измученные добрались до имения Вульки Носовой, помещика Венжика. Наши квартирьеры приготовили уже обед и ужин для проголодавшейся шайки. Здесь можно было несколько отдохнуть. Я, измученный моим прежним путешествием в шайку, не успевший до этого времени порядочно присесть, радовался более всех отдыху. Помещик, дряхлый старик, вышел к нам на встречу и просил офицеров зайти к нему в дом.
Маленький самоварчик с чайным прибором кипел на столе, бутылка водки и скупо приготовленная закуска ждали здесь нас. Но когда в комнату вошло все наше офицерство, состоявшее из пятнадцати человек, Венжик опрометью бросился к столу и схватил со стола серебряную сахарницу, желая заменить ее жестяной. Заметя такую выходку, мы обиделись и велели Венжику оставить сахарницу на столе, уверяя его, что между нами воров нет. Хотя Венжик и сопротивлялся, но потом мало-помалу нашлись вина и большой самовар.
Два часа, которые мы здесь провели, прошли не заметно. Наевшись и немного отдохнув, мы тронулись в дальнейший путь на 20 подводах, доставленных крестьянами. На другой день утром мы очутились в больших Бяльских лесах, где думали соединиться с шайкой Бончи. С песнями, как бы после выиграннаго сражения, двигались мы вперед пешком, потому что подводы, со вступлением в лес, были отосланы назад. Я был невыразимо рад этому лесу. Он мне казался недоступною крепостью. Здесь я смотрел на каждое толстое дерево, стоя за которым смелее мог бы защищаться, чем сидя на бричке. Раздался сигнал на трубе. Мы остановились.
На поляне, среди сосновых деревьев, над оврагом, стояла выстроившись партия Бончи. С праваго фланга выстроена была кавалерия из 60 человек, та самая, которая нас спасла накануне; дальше стрелки с винтовками и штуцерами (500 человек), а за ними косиньеры (1.000 человек). Впереди же сам Бонча, начальник шайки, со своим штабом, верхом. Стасюкевич, сопровождаемый так же своим штабом, верхом, ехал ему на встречу. Музыка, состоявшая из скрипки и бубна, играла марш. Начальники отдали друг другу честь саблями, и отряды соединились. Но согласие не долго продолжалось между начальниками шаек. Скоро их поссорил вопрос, кому быть старшим в лагере. Бонча, как предводитель большей партии, отстаивал свои права у Стасюкевича, и ссора дошла до того, что Стасюкевич запретил своим рядовым сноситься с рядовыми Бончи, говоря, что партия Бончи состоит из воров и мошенников. Это отчасти было и справедливо.
Частыя кражи повстанцев Бончи у наших заставили скоро «довудцов» совершенно разойтись. После трехдневнаго отдыха мы разстались. Бонча со своими остался на месте, а мы направились искать себе другаго безопаснаго убежища.
В это время и я нашел соперника, которому хотелось непременно быть секретарем партии. Это был Яскуловский, сын помещика Брестскаго уезда. Если бы он мне прямо сказал о своем желании, то я бы с удовольствием уступил ему свое почетное перо и печать, потому что, не зная канцелярской службы, я ничего сам не делал, а за меня все исполнял адъютант Стасюкевича Мелевский. Между тем, обиженный Яскуловский начал интриговать против Стасюкевича; уговаривал шайку оставить его и перейдти к Бонче или избрать другаго вождя. Все это, однако, кончилось ничем, и Яскуловский перешел к Бонче вместе с своим родственником Вахьковичем, котораго он предлагал избрать «довудцей». Таким образом наша партия опять стала самостоятельной, и жизнь наша пошла несколько правильнее.
V.
Жизнь в шайке. — Польки-патриотки. — Именины Стасюкевича. — Тревога.— Биография Стасюкевича. — Прибытие шайки в Янов. — Отказ епископа дать благословение Стасюкевичу. — Прибытие в Покинянку. — Организация царства Польскаго. — Обмундирование шайки. — Передвижения шайки. — Моя поездка в Варшаву.—Передача таинственнаго пакета.—Встреча с братом.—Перемена внешняго вида Варшавских улиц.—Агенты Жонда.
Шалаш Стасюкевича охраняли часовые, а отделение косиньеров по очереди держало гауптвахту. Дежурные офицеры смотрели за безопасностью шайки и за порядком. Ксендз Малопольский почти каждый день служил обедню в присутствии всей шайки пред алтарем, устроенным под большим развесистым деревом, ветви котораго представляли собой балдахин. Кругом алтаря были разставлены косы, винтовки, кавалерийские значки. Штаб стоял по правую сторону алтаря. После служения, все вместе пели «Боже цось Польске» или другой какой нибудь революционный гимн, затем наш ксендз держал проповедь. Во время службы желавшие исповедывались и причазщались. Так жили мы три дня, после чего отправились в леса, принадлежавшие помещику Орловскому.
Здесь мы уже нашли приготовленный фураж и для лошадей, и для людей. Кроме того, был приготовлен великолепный обед с винами, водкой и разнаго рода сладостями. Оказалось, что в этот день Стасюкевич был именинник, и соседние помещики устроили в честь его пир. Сюда съехалось много гостей, соседних помещиков с женами и дочерьми. Приехало так же несколько хорошеньких курьерок. Курьерок во время последняго мятежа было очень много. Это были большею частью молодыя, хорошенькия девушки, которыя бросали дом, семью, родителей, все, и стремились с жаром помогать польской справе, развозя разныя распоряжения жонда народоваго то в шайки, то к лицам, принимавшим участие в общем деле, и подвергая себя всевозможным опасностям. У каждой из них был в той или другой шайке человек, пользовавшийся особым расположением.
Случалось, что курьерка вступала в ряды шаек, переодетая в мужское платье, и навлекала на себя пошлые насмешки необразованной толпы (косиньеров), лишь бы только постоянно быть вместе с своей симпатией. Был случай, что жена поступила в шайку, где служил её муж, из ревности к нему. Не было той опасности, которая бы удержала курьерку от исполнения распоряжения организаторов (революционных чиновников).
Фамилии курьерок были редко известны; обыкновенно мы их знали под крестным именем: то панна Юлия, то Юзефа, то Александра и т. п. У нас самая рьяная курьерка была пани Шенявская, жена убитаго довудцы в царстве Польском. Ея муж, помещик Бяльскаго уезда, бросил имение, один из первых собрал шайку и соединился с Кочинским. После одномесячной деятельности он был настигнут вблизи почтовой станции Сощина по дороге в Варшаву и пал в стычке. Его жена, желая отомстить за него, пустилась во все опасности ремесла курьерки. Слишком рьяный, притом же напускной, ея патриотизм нам даже опротивел. Женщина лет сорока с лишком, некрасивая, она не пользовалась нашим сочувствием. В конце 1863 года она была арестована и выслана на жительство в Сибирь.
Когда пир был в разгаре и шампанское начало кружить головы, неожиданно раздался на пикете выстрел. Все бросились к оружию, и шайка с Стасюкевичем во главе поспешила к опушке леса; но тревога оказалась напрасной, и мы возвратились к оставленному месту. Здесь дело разъяснилось. Тревогу вызвали возвращавшиеся с поля работники с сохами, волами и лошадьми.
Из места, на котором мы отпраздновали именины Стасюкевича, было послано первое донесение к брестскому и гродненскому гражданскому воеводе о состоянии нашей партии, причем место, откуда посылали донесение, обозначалось словами «Главная квартира отделения» (glawna kwatera otdzialu).
Стасюкевич, во главе 15 наших кавалеристов (за это время кавалерия наша успела увеличиться десятью лошадьми, а пехоты считалось 150 человек), отправился для рекогносцировки. Он возвратился в 2 часа ночи. Узнав, что все тихо, и москалей нигде не слышно, он объявил нам, что думает посетить с своей партией город Янов, от котораго мы находились в двух милях.
В четвертом часу утра дан был сигнал (у нас нашелся трубач из партии Шенявскаго). Позавтракав, мы тронулись в путь к Янову. Любопытно мне было видеть, как ксендзы примут своего бывшаго семинариста.
Вскоре мы вошли в город Янов. Евреи и мещане встретили нас радостными криками, подносили хлеб, соль. Ксендз, фамилии котораго не знаю, сказав речь, попросил штаб и офицеров обедать к семинарскому столу. Мещане и даже евреи сносили в горшечках и тарелках пищу для партии, и так много, что не нужно было готовить ничего. Евреи доставили водку, и каждому рядовому дано было по две рюмки. После этого, разставив пикеты, отряд разместили по квартирам. Стасюкевич раньше известил о своем посещении город и ксендзов, так что они ожидали нас с обедом. В обеденной зале ксендзы бросились обнимать Стасюкевича, своего бывшаго ученика, поздравляли и осматривали с ног до головы. Скоро подали обед, состоявший из трех отлично приготовленных блюд. Нужно знать, что польские ксендзы, в особенности монахи, имеют очень утонченный вкус. Лучшие повара достаются всегда им или у них совершенствуются. На кухню ксендз, даже самый скупой, не жалеет денег. Разныя вина дополнили нашу трапезу, после которой мы разошлись спать по назначенным квартирам. Между тем Стасюкевич отправился к епископу, резиденция котораго была в Янове, чтобы попросить его пастырскаго благословения для партии. Но осторожный епископ отказался принять его, отговариваясь болезнью. Это очень разсердило Стасюкевича, и, отдохнувши, мы немедленно оставили Янов.
Двигались мы обыкновенно в следующем порядке. Три кавалериста ехали несколько впереди, в качестве разведчиков. За ними следовала половина кавалерии и, наконец, пехота (стрелки и косиньеры). Обоз под прикрытием остальной части кавалерии и пехоты шел сзади. Я отбывал все походы с партией на маленькой одноконной бричке, в которой находилось все мое имущество и секретарския принадлежности. Здесь же был мой письменный стол. Мы двигались к лесу, находившемуся в 10-ти верстах от Янова.
Большой казенный лес часто спасал нас от разнаго рода опасностей. Место, нами избранное, был домик лесничаго. На это время лесничий уезжал к своим знакомым, и штаб помещался в его жилище. Это место с одной стороны было закрыто лесом, а с другой большой деревней Рокитна. Постояв здесь два дня, мы двинулись к Покинянке, и расположились в лесу около самой деревня. Мы (офицеры) отправились к знакомой уже нам хозяйке и проводили у нея целые дни, пользуясь самым радушным приемом; по вечерам же, когда приезжали курьерки, под звуки рояля устроивались танцы. Днем Стасюкевич с кавалерией отправлялся на рекогносцировку, возвратившись с которой и привезя успокоительныя сведения проводил вечера в нашем обществе. Нужно заметить, что наш клерик-довудца любил светския увеселения и пользовался ими при всяком удобном случае. Здесь каждый день навещали нас революционные чиновники, ксендзы и другие. Все они раболепствовали перед Стасюкевичем, зная, какая громадная власть находится в руках военнаго воеводы. Царство Польское в это время было разделено на воеводства. Каждое воеводство (губерния) в свою очередь разделялось на уезды, округи и парафии (раrаfiа). Воеводы и уездные начальники (powiatowe) избирались Жондом Народовым в Варшаве и от себя уже назначали «окренговых» и «парафиановых». Воеводы и уездные начальники наблюдали за порядком во вверенных им областях, творили суд и расправу. В их распоряжении находились жандармы-вешатели, жандармы-шпионы. Жертвы, осужденныя на смерть, отдавались обыкновенно в распоряжение жандармов-вешателей; обязаностью же тайных было следить за каждым жителем (obywatelem). Если тайный жандарм замечал что нибудь непатриотическое, он доносил высшему начальству, которое убеждало виновнаго и в случае непослушания приговаривало к смерти. Окренговыми были обыкновенно помещики. Они должны были доставлять одежду, корм и вообще все нужное для партии, а также наблюдать за вверенным им округом. На обязанности парафиальных лежало доставлять все, что поручали окренговые, главным образом собирать деньги на народовую справу. Деньги эти отсылались начальнику уезда, который поступал с ними по своему уcмотрению: или отсылал в жонд в Варшаву, или оставлял на расходы в уезде, или же, что тоже бывало, просто оставлял их у себя. Некоторые даже пользовались не только деньгами, но и вещами, которыя патриоты присылали для партии. Они обращали их в деньги и сохраняли последния, вероятно, для будущих мятежей. Кроме того, каждые сто человек в уезде имели сотскаго, который обязан был вербовать охотников и доставлять их в партию. По всему царству Польскому устроена была повстанская почта (poszta narodowa). Помещик, содержавший такую почту, был непременно чиновником революции. По требованию проезжаго, предъявившаго карточку на получение лошадей, выданную Жондом, почта немедленно должна была давать лошадей. Замедление наказывалось штрафом. Если мимо какой нибудь из этих почт проходили русские отряды, то она должна была известить сейчас же об этом ближайшия станции в окружности, а эти, не медля ни минуты, извещали следующия. Таким образом целый уезд знал, что русский отряд находится в его пределах. Какое бы направление ни принял этот отряд, за ним следили, извещая друг друга постоянно, пока отряд не вернется домой. Если в уезде находилась партия, то ее об этом сейчас извещали, и она, соображая свои силы, соответственно им действовала. Всего чаще, впрочем, партии избегали неприятной встречи. Кроме того, каждая партия имела своих шпионов, которых снабжала лошадью и бричкой. Они должны были ездить по окрестностям и извещать партию в случае появления неприятеля. Кроме гражданской власти, была и военная, которая имела наибольшее значение. Военный воевода имел право жизни и смерти без отчета. Позже были установлены коммиссары от Жонда Народоваго, власть которых в воеводстве была неограниченна. Они могли назначать подати, «офяры», контрибуции.
Мы прожили в Покинянке целую неделю. В это время наша партия все увеличивалась. Стрелков оказалось около 100, а косиньеров—130. Ружья были исправнее прежняго и повязанных веревками более не встречалось. Слесарь исправил их и, кроме того, окренговые доставили много новых. Они же доставили нам порох, олово, и партия занялась приготовлением патронов. Сюда же доставили обувь и одежду: сапоги, блузы, конфедератки и проч. Для кавалерии блузы и конфедератки были краснаго цвета, для стрельцов—зеленыя, а косиньерам из простаго небеленаго холста. Кавалерия вся получила значки и копья. Для меня, как секретаря, прислана была из Бреста, не знаю только кем, красивая голубая, серебром шитая, с эксельбантами блуза и такая же конфедератка. Я наряжался в эту блузу только в праздники. Она была так эффектна, что посторонние принимали меня за начальника, и, кроме того, она была мне к лицу, чему я очень радовался.
После обедни, утром, мы двинулись по берегу Буга к Славатыцким лесам, находившимся за 6 миль от Покинянки. Неугомонные песенники несколько разгоняли дорожную скуку. Ехали молча и только изредка переговаривались. Невольно приходила мысль, как ничтожна наша сила в сравнении с правильно организованной русской армиею. Мы шли, но что была за цель этих переходов с места на место, мы не знали.
Не доходя Славатичь, Стасюкевич послал меня с другим офицером Рильским набрать лошадей для пополнения кавалерии. Я отправился, и только после трех-дневнаго странствования мне удалось добыть 10 лошадей.
Господа, у которых мною были взяты лошади, были экономы и управляющие графа Красинскаго. Они с радостью жертвовали чужим добром, тем более, что граф распорядился ни в чем не отказывать повстанцам.
Партию свою застал я в Славатицком лесу. Стасюкевич сказал мне, что я избран для поездки в Варшаву с бумагами к Жонду Народовому. Я был очень рад этому поручению, потому что начинал уже скучать в партии. Мне вручили бумаги, содержания которых я не знал, свидетельство от войта гмины (становой) на свободный проезд в Варшаву, паспорт от Стасюкевича, для получения почтовых лошадей. Такой паспорт назывался «карта для проезда» (karta prezejazdu). Кроме всего этого, я получил еще 100 рублей…
ЕВСЕЙ ЯЦОВСКИС
Автор вспоминает о своей работе в годы Великой Отечественной войны следователем Особого отдела НКВД (позже отдела контрразведки «Смерш») в литовских соединениях — 179-й стрелковой и 16-й Краснознаменной Клайпедской стрелковой дивизиях. Рассказывает мужестве и; ; воинском мастерстве бойцов и командиров, о борьбе военных чекистов против вражеской агентуры.
ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ
Бои за Великие Луки
Знакомство состоялось. Новое назначение. Семинар. Оборона на реке Ловать. Подвела ли 186-я стрелковая? В окружении. На новый рубеж.
Более недели войска нашей 22-й армии вели ожесточенные бои за Великие Луки. Несмотря на огромные потери, превосходящие силы гитлеровцев упорно лезли вперед. 16 июля 1941 г. врагу удалось западнее Невеля окружить 51-й стрелковый корпус. 20 июля немецкие танковые соединения ворвались в город, но на следующий день наши подоспевшие резервы выбили гитлеровцев из Великих Лук, атаковали их в районе Невеля, чем облегчили выход из окружения 51-го стрелкового корпуса.
В боях активно участвовали части 179-й стрелковой дивизии, которые, в частности, помогли нескольким подразделениям армии вырваться из окружения в районе города Невель.
Однако враг имел большое превосходство в живой силе, танках и авиации, и нашей дивизии пришлось отступить за реку Ловать и на ее крутых берегах в 15–20 километрах юго-западнее Великих Лук занять оборону. Противник предпринимал отчаянные попытки сломить наше сопротивление, но безуспешно. Бойцы дивизии отбивали одну атаку за другой. Наконец на участке фронта, занимаемом на рубеже верхнее течение реки Ловать, Великие Луки, озеро Двинье соединениями 22-й армии, положение стабилизировалось. Происходили лишь эпизодические перестрелки из стрелкового и артиллерийского оружия. Нашему командованию было необходимо выяснить дальнейшие намерения противника, разведать его силы и средства. Для получения этой информации срочно требовался «язык». Его взяла группа разведчиков дивизии, перебравшихся ночью на левый берег реки Ловать. Пленный ефрейтор из противостоящей нашим частям немецкой пехотной дивизии во время захвата был ранен.
В штабе дивизии переводчика еще не было, и ефрейтора привели ко мне — поручили допросить. Впервые пришлось разговаривать с вражеским солдатом. Я не знал, как начать допрос, но в землянку пришли начальник разведки дивизии старший лейтенант П. Волков и комиссар отдельного автомобильного батальона дивизии старший политрук Е. Каре. Волков начал задавать вопросы, а я их переводил: в какой части пленный служил, ее точное наименование, какие занимает позиции, какое имеет вооружение, какую имеет боевую задачу, фамилия командира части?..
Пленный с готовностью отвечал, рассказывал даже сам, не ожидая расспросов. Он не новичок — участвовал в кампаниях в Польше и Франции, а на Восточном фронте — с первого дня войны. Немец не ожидал, что русские оставят его в живых. Был удивлен, когда его прежде всего отвели в санчасть, где перевязали рану.
Старшего политрука Каре интересовало другое — моральный дух фашистских солдат. Он указал пленному на его раненую руку и спросил:
— Ну как, приятно воевать?
Ефрейтор отрицательно мотает головой:
— Нет, нет, это проклятые нацисты виноваты, Гитлер!
И тут я вспомнил 1930 год. Вместе с матерью короткое время гостил в Берлине у дяди. Видел, как по улице двигались колонны демонстрантов — рабочие шагали сомкнутыми рядами с красными знаменами и транспарантами: «Долой нацистов!», «Гитлер — это война!».
Коммунистическая партия Германии неустанно предупреждала тогда немецкий народ о грозящей опасности войны в случае прихода к власти фашистской партии национал-социалистов. Так это и случилось!
Допрос окончен. Пленного отправили под конвоем в штаб 29-го стрелкового корпуса, а я, оставшись один, мысленно перенесся в недалекое прошлое...
* * *
...В ночь на 23 июня 1941 г. части дивизии заняли оборону в окрестностях города Пабраде, что в 50 километрах к северо-востоку от столицы Литвы Вильнюса.
На позиции 234-го стрелкового полка, в котором я работал оперативным уполномоченным Особого отдела НКВД, разыскал меня младший лейтенант государственной безопасности Валентин Пименович Бельтюков, заместитель начальника отдела. Он с ходу засыпал разными вопросами.
Беспокойство моего начальника понятно — дивизия сформирована на базе частей бывшей литовской буржуазной армии, в которой офицерская каста воспитывалась в духе оголтелого национализма и враждебности ко всему прогрессивному. Летом 1940 года победоносная социалистическая революция в Литве смела ненавистный режим кровавого диктатора А. Сметоны, правившего со дня фашистского переворота 17 декабря 1926 г. до 15 июня 1940 г., когда он, опасаясь возмездия народа за свои кровавые преступления, трусливо бежал в Германию. В республике была восстановлена Советская власть. Эти исторические события не могли обойти стороной армию — она сначала была реорганизована в литовскую Народную армию с учреждением в ней института политических руководителей, а после вступления Литовской ССР в семью братских народов Союза ССР соединения и части Народной армии вошли в состав Красной Армии в виде отдельного литовского 29-го стрелкового территориального корпуса Прибалтийского Особого военного округа. Кроме нашей 179-й стрелковой дивизии в состав корпуса входили 184-я стрелковая дивизия, 615-й артиллерийский полк и другие отдельные корпусные подразделения.
Естественно, всем этим реорганизациям и переформированиям сопутствовал процесс очищения соединений и частей корпуса от наиболее реакционно настроенных офицеров и унтер-офицеров сверхсрочной службы. И все же замаскировавшихся врагов народной власти в нашей среде оставалось достаточно. В боевой обстановке от них можно было ожидать любых пакостей.
— Воздух! Воздух! — вдруг со всех концов послышался сигнал тревоги.
Самолеты с черными крестами на крыльях приближались с запада. Они развернулись и пошли бомбить лес, где еще вчера в лагере располагались части дивизии. Теперь там почти никого не было, и могли пострадать только палатки да временные деревянные постройки.
— Это дело рук «пятой колонны»! — Бельтюков поймал мой недоуменный взгляд: — Что, не слышал о такой?
— Почему же, слышал — во время гражданской войны в Испании франкистские мятежники осаждали Мадрид четырьмя колоннами, а «пятую колонну» в тылу у республиканских войск составляли контрреволюционеры, помогавшие врагу.
— Вот, вот, и у нас здесь не обошлось без участия предателей из «пятой колонны». Это они навели немецкие самолеты на летний лагерь дивизии. Соображаешь?
Он был прав.
На рассвете 24 июня части дивизии снялись с занимаемых позиций — получен приказ отходить на восток. Миновали знакомый город Швенчёнис и незнакомое местечко Адутишкис. Здесь граница Литовской ССР. Дальше Белоруссия.
За городом Глубокое штаб дивизии и его подразделения остановились в рощице недалеко от дороги на короткий привал. Штабные машины рассредоточили в лощине у небольшого ручья. Одни решили привести себя в порядок — умывались, брились, другие улеглись в тени подремать. Здесь я застал своего непосредственного начальника Владаса Крестьяноваса и доложил ему об обстановке, сложившейся в полку. Участник революционного движения в Литве, коммунист-подпольщик Крестьяновас был, как и я, в сентябре 1940 года направлен партией на работу в армейские органы государственной безопасности, и ему поручили руководить Особым отделом НКВД 179-й стрелковой дивизии. Азы чекистской работы мы постигали одновременно.
Во время нашей беседы неожиданно вблизи разгорелся, бой — застрекотал пулемет, началась ружейная стрельба. Сначала было непонятно, что происходит, но, когда над нами засвистели пули, стало ясно — обстреливают штаб дивизии. Послышались крики, стоны раненых. Все бросились в укрытия — под автомобили, за деревья, в придорожную канаву — и начали отстреливаться. «Наверное, гитлеровский десант», — промелькнула мысль. Укрывшись за небольшим бугром, я несколько раз выстрелил из пистолета в сторону опушки леса, откуда предположительно обстреляли штаб. Вдруг вблизи ударили орудия, и пулемет замолчал. Некоторое время все еще раздавались одиночные выстрелы, а потом все затихло.
Вскоре выяснилось, что один фашиствующий офицер-сметоновец, занимавшийся подстрекательством, склонил группу бойцов к нападению на штаб дивизии, с тем чтобы вызвать замешательство и воспрепятствовать частям соединения совершать марш на восток. Однако его преступный замысел полностью провалился — верные присяге командиры и политработники подняли красноармейцев в атаку и ликвидировали предателей. Исключительной смелостью и находчивостью при этом отличился командир дивизиона 618-го артиллерийского полка дивизии майор Антанас Раугале. Даже будучи тяжело раненным в этой схватке, он продолжал руководить своими артиллеристами.
Примечателен дальнейший жизненный путь этого кадрового офицера литовской армии. После выздоровления А. Раугале более двух лет преподавал в Новосибирском артиллерийском училище, а в 1944 году прибыл на фронт в 16-ю литовскую стрелковую дивизию, где сначала служил начальником штаба 224-го артиллерийского полка, позже заместителем командира и командиром этого полка. В послевоенные годы А. Раугале преподавал в Вильнюсском государственном университете имени В. Капсукаса, а с 1957 года работает в Госплане Литовской ССР.
27 июня колонну полка догнал оставленный в летнем лагере с красноармейцами хозяйственной роты политрук Григорий Колесник. Воспаленные глаза, впавшие щеки, весь его внешний вид свидетельствовали о тяжелых испытаниях, которые довелось пережить в последние дни этому, в прошлом шахтеру из Донбасса, сильному духом человеку. Он подробно рассказал о предательстве нескольких бывших сметоновских офицеров. В Пабраде они убили начальника библиотеки полка младшего политрука Аркадия Авдеева и его помощника.
— Я чудом спасся от преследования гитлеровских сообщников, — закончил свой печальный рассказ Колесник.
В этот день в моем блокноте появилась такая запись:
«Сжимаются кулаки, охватывает жгучая ненависть ко всем тем, кто так подло обманул наше доверие. Вот еще одно доказательство, что нельзя доверять всякого рода фашистским приспешникам, пытающимся примазаться к Советской власти!»
Эта запись была весьма характерна для моих тогдашних настроений и определяла мое мнение по вопросу использования офицерских кадров бывшей литовской армии. Вспоминаю, какие горячие споры из-за этого у меня возникали с политруком 9-го пехотного полка литовской Народной армии Йонасом Клейвой. Выходец из крестьян-бедняков Гуджюнской волости Кедайнского уезда, Клейва состоял членом Коммунистической партии Литвы с 1924 года. На первую встречу в июне 1940 года с личным составом полка, построенным на плацу, он пришел в обычном солдатском обмундировании и внешне от рядового солдата отличался лишь своим возрастом и двумя красными полосками да пятиконечной звездой на левом рукаве гимнастерки — знаком отличия политрука полка литовской Народной армии.
Посмотрев внимательно в лица солдат, Клейва тогда громко сказал:
— Товарищи солдаты! Коммунистическая партия Литвы легализована, и нам теперь нет нужды скрывать, что мы коммунисты. Кто среди вас коммунисты и комсомольцы — отзовитесь!
Я отозвался первым, поскольку был секретарем подпольной коммунистической ячейки полка.
Затем услышал знакомые голоса:
— Ефрейтор Груновас!
— Рядовой Мацкевичюс!
— Младший унтер-офицер Микалькявичюс!
Всего в полку оказалось около десятка коммунистов и комсомольцев. О некоторых из них наша ячейка ничего не знала и никаких связей с ними не поддерживала. Конспирация!
Так состоялось мое знакомство с товарищем Клейвой, которое вскоре переросло в искреннюю дружбу.
Я горячился, пытаясь доказать, что всё офицеры — это сметоновцы, фашисты, что им доверять нельзя!
Клейва возражал, разъяснял, что и среди них есть немало честных людей, желающих добросовестно служить народу, напоминал о бывших офицерах царской армии, которые перешли на сторону Советской власти.
Лишь позднее я понял, что политрук полка был совершенно прав. Хотя немало бывших офицеров буржуазной армии, нарушив присягу, дезертировали из Красной Армии, стали предателями и активно пособничали гитлеровским оккупантам, тем не менее многие из старого офицерского корпуса самоотверженно дрались с врагом на фронтах Великой Отечественной войны. Славный боевой путь в рядах Красной Армии прошли генералы Винцас Виткаускас, Владас Карвялис, Адольфас Урбшас, Пранас Пятронис, полковники Владас Мотека, Стасис Гайдамаускас, Антанас Шуркус, Владас Луня, Бронюс Битинайтис, Антанас Станисловавичюс, подполковники Повилас Симонайтис, Пятрас Саргялис, Валентинас Адейкис и другие — всех не перечесть! Младший лейтенант Винцас Римас получил боевое крещение в самом начале войны. В первых числах июля 1941 года подразделение под его командованием уничтожило прорвавшуюся в районе Полоцка группу мотоциклистов противника. Римас связкой гранат подбил фашистский танк.
Литовские буржуазные националисты не простили коммунисту Винцасу Римасу его преданности Советской власти. Уже в послевоенные годы бандиты, узнав, что капитан Римас гостит у сестры в своей родной деревне Гудяляй-Будвечяй; ; Вилкавишкского района, устроили засаду у дороги и зверски его убили.
На территории оккупированной гитлеровцами Литвы от рук убийц из «пятой колонны» погиб также и Йонас Клейва, которого в 1941 году партия направила работать директором Кедайнской МТС. Когда пришли немцы, он не успел эвакуироваться в глубь страны.
Некоторые подробности того, что происходило в первые дни войны на территории Литвы, рассказал нам младший политрук 184-й стрелковой дивизии Иван Егоров, который вскоре присоединился к нам. Отступая через Вильнюс, он был ранен каким-то литовским буржуазным националистом, но обнаружил стрелявшего и обезвредил фашиста. Егоров рассказал, что сразу же после нападения гитлеровской Германии в Литве во многих местах подняла голову «пятая колонна». Вооруженные бандиты, в основном скрывавшиеся бывшие полицейские, сотрудники охранки, члены военизированной фашистской организации «Шаулю саюнга», начали нападать из засад на советско-партийный актив, зверски расправляться с коммунистами, комсомольцами, новоселами, получившими землю от Советской власти. От Егорова узнал, что убит мой друг — оперуполномоченный Особого отдела 184-й стрелковой дивизии Стасис Баляцкас, Погибли и многие другие товарищи.
30 июня части дивизии расположились на привал в лесу километрах в 30 от Полоцка — одного из старейших городов Белоруссии. Комиссар полка рассказал, что вдоль бывшей границы имеются укрепления, которые заняты нашими войсками.
Мимо нас проходили вереницы беженцев. Женщины несли голодных плачущих детей. На восток подались все — и стар и млад. Взятый из родного дома в спешке скарб многими был уже брошен в пути. Многие натерли ноги до крови, совершенно обессилели, но упрямо продолжали идти. Наши красноармейцы делились с ними своим пайком, брали детей на подводы и на попутные автомашины.
В эти минуты мы с особой тревогой думали о домашних, о близких. Где они теперь, что с ними? Может, и они где-нибудь вот так же маются по дорогам...
* * *
Утром 5 июля я получил приказ явиться в расположение Особого отдела, который находился в окрестностях города Великие Луки.
Туда из Москвы прибыл представитель НКВД СССР, который провел оперативное совещание. Он вкратце рассказал об особенностях работы военных чекистов в условиях боевых действий:
— Первая и главная наша задача — во что бы то ни стало не допустить проникновения в войска, а также в тыл действующей армии вражеской агентуры — шпионов, диверсантов, вредителей... Чекисты обязаны всегда тесно сотрудничать с командирами и политработниками частей и подразделений, постоянно оказывать им помощь в повышении боеспособности личного состава... Наш долг — решительно бороться с распространением всяких ложных слухов, пресекать панику, проявление трусости...
Были в нашем отделе сделаны кое-какие кадровые перестановки. Начальником Особого отдела дивизии назначили В. Бельтюкова. Имея солидный стаж работы в органах государственной, безопасности, он много помогал нам всем. В. Крестьяновас был направлен в распоряжение Особого отдела фронта. Заместителем начальника назначили вновь прибывшего товарища. Он представился — сержант государственной безопасности Степан Степанович Асачёв.
Помню, еще в Вильнюсе Бельтюков нам, молодым работникам, растолковал особенности чекистских званий:
— Сержант государственной безопасности носит в петлицах два кубика, и это соответствует общевойсковому званию «лейтенант». Младший лейтенант госбезопасности соответствует армейскому старшему лейтенанту, лейтенант госбезопасности носит шпалу, как и капитан в войсках, а капитан госбезопасности — три шпалы — это подполковник. Далее идет майор госбезопасности — он носит ромб, и это уже первое чекистское генеральское звание...
Московский товарищ и Бельтюков со мной имели особый разговор. Они сообщили, что по штатам военного времени в Особом отделе дивизии предусмотрена должность следователя, на которую решено назначить меня.
— Но ведь я не имею никакого юридического образования, — пытался было я возразить.
Бельтюков протянул мне изрядно потрепанные Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы РСФСР и приказал:
— Тебе необходимо за два дня изучить эти две книжечки и приступить к работе. Все остальное постигнешь на практике.
Что ж, приказ есть приказ! Остаюсь в отделе. Возвращаться в полк нет надобности, ибо все мое богатство при мне — в вещевом мешке.
В штабе дивизии я узнал, что наш 29-й стрелковый корпус вошел в состав 22-й армии. Кроме 179-й стрелковой дивизии в корпус, который в условиях действующей армии перестал быть территориальным литовским формированием, вошли 23, 126, 188-я стрелковые и 48-я танковая дивизии.
О местонахождении частей литовской 184-й стрелкоиой дивизии пока ничего достоверно не было известно. Ходили непроверенные слухи о том, что во время отступления из Варенского летнего учебного лагеря на юге Литвы дивизия и некоторые отдельные корпусные подразделения были окружены крупной танковой группировкой гитлеровцев. Кое-кому удалось прорваться к своим, но, многие погибли или попали в плен.
Также не знали мы и о судьбе курсантов Вильнюсского пехотного училища. Правда, одна небольшая группа курсантов во главе с майором Пятрасом Саргялисом, в первые дни войны оставленная для охраны своего летнего лагеря около города Швенчёнеляй, вышла к своим в районе Невеля. Эта группа была направлена на восток по тому же маршруту, что и наша дивизия. Основной же курсантский состав был выведен из летнего лагеря в сторону Вильнюса, и никто не знал об их дальнейшей судьбе.
Тем временем я постепенно начинал входить в круг своих новых обязанностей — допрашивал задержанных военнослужащих, отставших от своих частей, возбудил дело в отношении членовредителя, который прострелил себе ладонь левой руки. Врачи определили — стрелял с очень близкого расстояния, почти в упор, ибо вокруг пулевой раны и в поврежденных от ранения тканях обнаружили обилие пороховых инкрустаций.
Обвиняемый даже не пытался отпираться — признался, что испугался передовой, хотя и пороха еще не нюхал.
Полки дивизии получили пополнение — прибыло много новичков. С ними я провел немало бесед о необходимости высочайшей революционной бдительности, особенно в тех трудных условиях, в которых дралась с врагом наша дивизия.
9 июля соединения нашей армии, не закончив сосредоточения и развертывания, вынуждены были вступить в бой с противником на рубеже Идрица, Дрисса, Витебск.
Стояла сильная жара. Несколько дней полки 179-й стрелковой дивизии вели бои с превосходящими силами противника. Тогда мы еще не могли знать, что против 6 стрелковых дивизий, которые входили в состав 22-й армии, брошено 16 дивизий, в том числе 3 танковые и 3 моторизованные.
Упорно обороняя каждый мало-мальски выгодный рубеж, контратакуя, мы отходили на восток...
Мои воспоминания внезапно прервал телефонный звонок. Поступило приказание утром 4 августа явиться на НП дивизии. Причина вызова уже была известна. Дело в том, что Бельтюков был переведен к другому месту службы. На должность начальника Особого отдела дивизии пришел новый человек. Очевидно, он хотел познакомиться со мной, дать указания по работе.
Полдень. Солнце стояло над головой и безжалостно палило. Шел я проселочной дорогой, местность на этом участке знал плохо. К счастью, встретившийся мне командир из штаба разъяснил, как попасть на дивизионный НП.
Я представился своему начальнику. Он в это время беседовал с незнакомым майором и просил меня подождать. Оглядываюсь: для наблюдательного пункта выбрана большая воронка от бомбы на вершине небольшого холма. Никаких щелей, укрытий нет. За холмом — неширокая река Ловать, а на ее западном берегу окопался противник. Новый командир дивизии полковник Николай Гвоздев, сидя на плащ-палатке, что-то обсуждал с начальником артиллерии дивизии подполковником Дмитрием Плеганским. Тут же находилось и другое дивизионное начальство. Немного в стороне у полевого телефонного аппарата сидел связист и монотонно вызывал:
— «Лебедь», «Лебедь», я — «Чайка»... «Лебедь», я — «Чайка»...
Капитан-артиллерист наблюдал за расположением противника в стереотрубу.
Начальник политотдела дивизии полковой комиссар И. В. Евдокимов рассказывал сидящим вокруг политработникам о том, что в составе 22-й армии воюет сын героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева — капитан Александр Васильевич Чапаев. Он командует артиллерийским противотанковым дивизионом, который в недавних ожесточенных боях успешно отражал атаки вражеских танков, наступавших вдоль шоссе Городок — Великие Луки.
— Надо, чтобы личный состав знал — в наших рядах сражается сын Чапаева! Надо рассказать, как геройски он воюет! Это известие поднимет боевой дух бойцов, — увлеченно говорил полковой комиссар.
В период буржуазного правления мне в Каунасе довелось не менее десяти раз смотреть фильм о Чапаеве, на который фашистская цензура то накладывала, то снимала запрет. С какими искренними переживаниями рабочий люд каунасского предместья Вильямполе в кинотеатре «Унион» следил за действием на экране, как эмоционально он реагировал на эпизод гибели Чапаева в водах реки Урал. Многие плакали. «Было бы интересно посмотреть на сына Чапаева, продолжателя дела своего легендарного отца». — подумал я.
Мои размышления прервал начавшийся минометный обстрел. Мины в основном ложились в стороне от нашей воронки. Но вдруг одна из них влетела в наше нехитрое убежище, ударилась о противоположный край воронки и... не взорвалась.
Все как подкошенные упали наземь. В том месте, куда в песок вонзилась мина, угрожающе торчали крылышки стабилизатора.
Слышу голос командира дивизии:
— Всем уходить немедленно!
Осторожно друг за другом выползаем из ямы. Когда мы отползли на безопасное расстояние и, обессиленные, свалились в окоп, подполковник Плеганский, тяжело дыша, сказал:
— Думаю, что нас спас рыхлый песок!
Может быть, и так... А может, мы обязаны рабочим-антифашистам, изготовившим такую мину? Как знать...
Новый начальник Особого отдела дивизии, отдышавшись, пожал мне руку и полушутя сказал:
— Ну вот, наше знакомство состоялось. Такое вовек не забудешь! А теперь о деле. Мы направляем вас, товарищ: Яцовскис, в корпус на совещание-инструктаж следователей особых отделов.
Этой командировке я очень обрадовался — прежде всего, там можно набраться профессионального ума-разума, а кроме того, в разведотделе корпуса я надеялся встретить своего школьного товарища Леонаса Мацкевичюса — он там служит переводчиком. В свое время в 9-м пехотном полку литовской армии мы вместе состояли в одной подпольной коммунистической ячейке, а после образования 29-го литовского стрелкового территориального корпуса он работал литературным сотрудником редакции корпусной газеты на литовском языке «Раудонарметис» («Красноармеец»). Когда после допроса мы отправляли в штаб корпуса пленного ефрейтора, я, пользуясь оказией, через конвоиров послал [14] другу коротенькую записку. Теперь, возможно, и увидимся.
В мое распоряжение была выделена грузовая автомашина-полуторка. Наш путь лежал через Великие Луки и совхоз «Ушицы», в окрестностях которого разместился Особый отдел корпуса. Великие Луки сильно пострадали от налетов вражеской авиации. Многие здания разрушены до основания. К моей большой радости, почта уцелела и действовала — принимала письма, телеграммы, продавала марки. Отправил весточку по следующему адресу: Москва, Центральный Комитет ВКП(б), вручить первому секретарю ЦК КП(б) Литвы тов. Антанасу Снечкусу. Написал, что нахожусь в действующей армии, сообщил свой адрес — Полевая почта № 609. Сделал я это в надежде на то, что это известие дойдет до родителей и брата, если им только удалось эвакуироваться из Каунаса.
Совещание-инструктаж продолжалось три дня. Открыл его начальник Особого отдела корпуса полковник Юозас Барташюнас. Его я знал еще по Вильнюсу. Занятия проводили специально прибывшие из, особых отделов армий и с Калининского фронта опытные следователи. Кое-что, чему здесь учили, мне уже было известно по практической работе, но очень многое нам, молодым следователям — и по возрасту, и по стажу работы, — довелось услышать впервые: большинство из нас были еще совсем зелены в области юриспруденции.
Приказано было на занятиях вести конспекты — всего в голове не удержишь! Хотя статья 136 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР нам всем уже хорошо известна, велено было текстуально ее переписать в тетрадку: «Следователь не имеет права домогаться показания или сознания обвиняемого путем насилия, угроз и других подобных мер». И еще — о нашей обязанности при производстве предварительного следствия в равной мере выяснять и исследовать обстоятельства как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, как усиливающие, так и смягчающие степень и характер его ответственности. Об этом гласила статья 111 УПК РСФСР.
Много внимания было на совещании уделено выступлению по радио 3 июля Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина, а также изучению Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1941 г. «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения».
Один час на совещании был отведен вопросам истории [15] чекистских органов в нашей стране, в частности образованию в конце. 1918 года Особых отделов при ВЧК для борьбы с контрреволюцией и шпионажем в Красной Армии и Военно-Морском Флоте.
В моем конспекте появилась такая запись слов Ф. Э. Дзержинского:
«Только доверие рабочих и крестьян дало силу ВЧК, а затем ГПУ выполнить возложенную революцией на них задачу — сокрушить внутреннюю контрреволюцию, раскрыть все заговоры низверженных помещиков, капиталистов и их прихвостней. Это доверие пришлось завоевывать долгой, упорной, самоотверженной, полной жертв борьбой, в результате которой ВЧК стала грозным защитником рабоче-крестьянской власти».
Состоявшееся совещание-инструктаж было бы точнее назвать семинаром, который прошел весьма успешно и был для всех его участников очень полезным.
...А друга своего я так и не увидел — Л. Мацкевичюс все эти дни находился где-то на передовой, и мы с ним разминулись.
* * *
За Дубисой — Жямайтия!
Успех операции. Отряд Мотеки в прорыве. В Клайпедском крае. Герои-артиллеристы. Юозас Дранджелаускас. Краснознаменная! В Латвию.
«Возможно, 5 октября 1944 года войдет в историю Литвы как день начала освобождения Жямайтии» — так я оценивал события того дня.
Так оно и произошло!
В последних числах сентября дивизия получила приказ совершенно скрытно передислоцироваться из города Шяуляй к реке Дубиса, на западном берегу которой немцы создали прочную оборону. К новому месту расположения передвигались только в ночное время. Автомашины следовали с погашенными фарами. Днем любое передвижение пехоты или военной техники в этом направлении было категорически запрещено.
Контрразведчики дивизии получили указание строжайшим образом следить за точным исполнением этого приказания командования, с тем чтобы противник ни в коем случае не узнал о готовившейся операции. Для введения гитлеровцев в заблуждение колонны транспортных средств и боевой техники в дневное время неоднократно направлялись в обратную сторону — к городу Шяуляй.
29 сентября дивизия заняла исходный рубеж для наступления на восточном берегу Дубисы в Титувенском лесу, откуда до города Кяльме рукой подать. Но там еще был враг.
Перед началом наступления хорошо поработали разведчики и саперы. О готовности к рывку за Дубису командиру дивизии полковнику А. Урбшасу (бывший начальник штаба нашего соединения вступил в эту должность 11 сентября) доложили командиры частей.
5 октября войска 1-го Прибалтийского фронта и 39-я армия 3-го Белорусского фронта начали Мемельскую наступательную операцию, с целью выйти на побережье Балтийского моря и отрезать пути отхода прибалтийской группировке противника в Восточную Пруссию.
В ночь на 5 октября 1-й батальон 156-го стрелкового полка (командир батальона — майор Петр Белан, его заместитель по политчасти — майор Юргис Стяпонайтис) сосредоточился в ста метрах от берега реки Дубиса, бесшумно по заранее разведанному броду перешел на противоположный берег, окопался, а на рассвете, после короткой, но интенсивной артподготовки, внезапной атакой выбил гитлеровцев из их укреплений, захватил важную высоту и вместе с форсировавшими Дубису другими частями дивизии заставил противника поспешно отступить. Впервые в этом бою я увидел, как артиллерийский огонь корректировал поднявшийся у берега Дубисы наш военный аэростат.
Полки дивизии с ходу форсировали еще одну водную преграду — реку Кражанте, после чего захватили участок шоссе Шяуляй — Тильзит севернее местечка Кяльме. 6 октября был освобожден и этот населенный пункт.
В местечке Кражяй жители радостно встретили воинов-освободителей. Кто-то из местных жителей тут же вывесил на самом видном месте красное знамя, которое он бережно и с риском для жизни хранил все долгие годы гитлеровской оккупации.
Советская власть вернулась, и уже навсегда!
Командир дивизии решил на базе 3-го батальона 167-го стрелкового полка срочно создать сильный передовой отряд под командованием боевого, опытного офицера заместителя командира дивизии полковника В. Мотеки. Отряду были приданы танки, самоходные и противотанковые артиллерийские орудия, саперы, а пехотинцев и разведчиков посадили на грузовики.
Задача отряда — наступать на плечах отходящего противника, не давать ему закрепиться на выгодных рубежах, захватывать важные объекты врага.
Между тем наступление успешно продолжалось. Удар наших соединений на этом участке был для врага полной неожиданностью — ему не удалось ничего выведать о сосредоточении наших войск для крупной наступательной операции. В этом в определенной степени также была заслуга военных контрразведчиков, которые успешно вели борьбу с агентурой противника.
8 октября отряд Мотеки — так его стали называть — выбил гитлеровцев из населенных пунктов Кальтиненай, Шилале, Паюрис, Вайнута и Жямайчю-Науместис. Следом за отрядом стремительно продвигались полки дивизии.
Вечером 8 октября мы с волнением слушали приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза И. В. Сталина, в котором объявлялась благодарность войскам, участвовавшим в боях при прорыве сильно укрепленной обороны противника. Среди отличившихся была и наша дивизия...
Тем временем передовой отряд Мотеки, сбивая на пути выставленные врагом заслоны, быстро продвигался вперед, 10 октября, изгнав немцев из местечка Дягучяй, он вступил на территорию Клайпедского края и вблизи железнодорожной станции Усенай перерезал очень важное скрещение железнодорожной магистрали Клайпеда — Тильзит и шоссе.
В этих боях отлично действовали рота под командованием коммуниста лейтенанта Повиласа Нарбутаса (погиб в январе 1945 года в боях за Клайпеду) и подвижной артиллерийский отряд в составе 12 орудий, которым руководил капитан Наум Кондратьевич Крупенинас, впоследствии один из представителей 16-й литовской стрелковой дивизии, участвовавшей в знаменательном Параде Победы в Москве.
Должен сказать, что немецкое командование никак не ожидало появления у станции Усенай частей Красной Армии, и несколько автомашин с гитлеровцами, следовавшими по шоссе из Клайпеды или из Тильзита, попросту очутились у нас.
На подмогу передовому отряду быстро подошли 224-й артиллерийский полк под командованием подполковника П. Симонайтиса и 249-й стрелковый полк под командованием полковника Ф. Лысенко.
Клайпедский край! В 1932 году я еще подростком однажды побывал здесь. И вот 12 лет спустя снова довелось шагать по его дорогам. Деревни, хутора, помещичьи усадьбы — все это было совершенно безлюдно. Напуганные распускаемыми фашистской пропагандой слухами о мнимых зверствах большевиков и выполняя приказы немецких военных властей, местные жители, бросив на произвол судьбы свои дома, хозяйство, скарб, бежали с отступавшей гитлеровской армией. Все бросили в такой спешке, что наши красноармейцы находили накрытые для завтрака столы.
По лугам бродили осиротевшие стада, мычали недоенные коровы, во дворах раздавались голоса другой брошенной скотины и птицы.
Немецкое командование не могло смириться с потерей важного, узла дорог на направлении Клайпеда — Тильзит. С 12 октября, на протяжении семи дней, части дивизии отбивали яростные контратаки отборных гитлеровских частей, поддерживаемых большими силами авиации, артиллерии, [183] танков. Однако отбить у нас Усенай, а также участки железнодорожного пути и шоссе, по которому враг сообщался по суше с северной группировкой войск в Клайпеде, не удалось. Перед контратакующей группировкой врага стояла и еще одна задача — не допустить выхода частей Красной Армии к реке Неман. Из показаний пленных стало известно, что против нашей дивизии действуют подразделения курсантов Тильзитского военного училища, части танковой дивизии «Герман Геринг» и еще несколько частей 551-й пехотной дивизии, срочно переброшенные на фронт из Восточной Пруссии.
Сосредоточив все эти силы на узком участке фронта, противник нанес главный удар по 2-му и 3-му батальонам 249-го стрелкового полка. Пехота врага при поддержке 12 танков дважды поднималась в атаку на позиции 2-го батальона, но оба раза откатывалась назад. Оборону 3-го батальона попытался прорвать пехотный полк немцев при поддержке 20 танков. Умело расставив в траншее пулеметы и стрелков, комбат-3 повел одну стрелковую роту и взвод автоматчиков вброд через болото, вышел в тыл гитлеровцев и неожиданно атаковал врага. Фашисты повернули обратно, оставив на поле боя около сотни трупов. Противник еще несколько раз контратаковал батальон, но успеха не добился.
На следующий день около двух полков пехоты и 50 танков нанесли удар в стык 249-го и 167-го стрелковых полков. Трижды контратаки заканчивались рукопашными схватками. В ходе четвертой контратаки противнику удалось вклиниться в нашу оборону. Тогда командир 249-го стрелкового полка полковник Ф. К. Лысенко сам повел подразделения в атаку. Воины обратили гитлеровцев в бегство.
Измотав противника, наши войска сами нанесли контрудар и 20 октября вышли к реке Неман около деревни Плашкяй. Воины радостно поздравляли друг друга — ведь мы достигли западной границы Советской Литвы! За ней тогда была гитлеровская Германия, берлога фашистского зверя — нашего злейшего врага!
За смелость и отвагу, высокое воинское мастерство, проявленное в этих боях, наиболее отличившимся воинам дивизии было присвоено звание Героя Советского Союза.
Два артиллериста-наводчика — бывший милиционер из Купишкиса младший сержант Стасис Шейнаускас и бывший зубной техник из Рокишкиса красноармеец Берелис Цинделис — около города Пагегяй вступили в неравный бой с немецкими танками. К огневой позиции орудия Шейнаускаса с фронта приближались три танка. По три танка обходили орудие слева и справа. За боевыми машинами чернели густые цепи пехоты. Первым же выстрелом Стасис поджег головной танк. Фашисты открыли огонь по орудию и вывели из строя его расчет. Тогда отважный наводчик начал единоборство с «тиграми». Мешала раненая рука — тяжело подносить снаряды и заряжать. Еще несколько выстрелов — и запылали два «тигра». Наседавшую пехоту отважный артиллерист остановил огнем из автомаха... Когда товарищи подоспели на помощь, истекающего кровью героя нашли у подбитого орудия.
На огневую позицию Берелиса Цинделиса вышел «фердинанд». Обнаружив нашу пушку, он начал поворачивать на нее свое орудие. Однако Цинделис опередил гитлеровцев, и «фердинанд» загорелся. Отважный наводчик был ранен, но, истекая кровью, Цинделис продолжал вести огонь. Командир приказал ему отправляться в тыл, но герой не отошел от орудия и подбил «тигр». Осколок снаряда сразил героя на огневой позиции.
В боях в окрестностях Усеная и деревень Вяржининкай и Ужпялькяй (Шилутский район Литовской ССР) особой отвагой и сообразительностью в боях отличились разведчики младший лейтенант Болеславас Гягжнас и старший сержант Василий Николаевич Федотов, наводчик противотанкового орудия рядовой Григорий Ушполис и многие, многие другие герои.
На одной из встреч ветеранов войны с молодым поколением Советской Литвы Герой Советского Союза Г. Ушполис сказал:
«...В годы Великой Отечественной подвиги совершали не только те, на груди которых красуется Золотая Звезда. Героями были все, кто одержал победу в битве с фашизмом!»
В боях за Жямайтию 16-я литовская стрелковая дивизия прошла с боями 187 километров, освободила 419 населенных пунктов, в том числе 11 городов.
Гитлеровцы в этих боях потеряли 5630 солдат и офицеров, 48 танков, 29 бронетранспортеров, 31 орудие и много другой боевой техники.
23 октября дивизия передала свои позиции 126-й стрелковой дивизии 2-й гвардейской армии, а сама передислоцировалась в леса между населенными пунктами Пагегяй и Вилькишкяй. Какое-то время мы должны были находиться в резерве. Воинскую часть можно уподобить живому организму, которому после огромного напряжения необходима передышка — и раны нужно залечить, и новые силы накопить.
Перспектива предстоящих боев была тогда всем предельно понятна: форсирование реки Неман. Дело это необычайно сложное. Река в этих местах достигает внушительной ширины и достаточно глубока, а на противоположном, занятом врагом берегу были сооружены мощные укрепления. Было ясно, что здесь гитлеровцы окажут особо упорное сопротивление — ведь совсем рядом Кенигсберг!
В полках шла интенсивная подготовка к форсированию Немана. Личный состав строил плоты, обучался приемам использования подручных переправочных средств. Наши славные разведчики усиленно изучали вражескую оборону.
Одновременно в полки прибыло новое пополнение, которое необходимо было готовить к боям. Так что и во втором эшелоне фронта некогда было отдыхать — работы и забот хватало воем.
По долгу службы в те дни я побывал в 249-м стрелковом полку, и там случай свел меня с командиром роты лейтенантом Юозасом Дранджелаускасом. Подчиненные с похвалой отзывались о нем и дали ему довольно меткую характеристику: «Первое впечатление — угрюмый, строгий сухарь, а потом оказывается — душа человек! Он заботится о своих бойцах, словно о родных детях». Таким и я знал его по совместной службе в 1-й стрелковой велосипедной роте 9-го пехотного полка литовской буржуазной армии, где он был помощником командира взвода в звании унтер-офицера сверхсрочной службы.
Мы не виделись с Дранджелаускасом с начала войны. И вот — радостная неожиданность! В сооруженном наспех из хвороста шалаше до поздней ночи беседовали об общих знакомых, друзьях. В памяти воскрешали события тех давно минувших дней...
«...На плечо! Смирно-о-о!»
...Одиннадцать солдат как вкопанные встали «под ружье», отбывая в течение часа в полной боевой выкладке изнурительное физическое наказание. Ноги сгибались под тяжестью перегруженного солдатского ранца, ремни которого болезненно врезались в плечи. На солнцепеке из-под каски по лицу медленно стекали соленые струйки пота. Они мучительно щекотали, раздражали, изводили до предела. Надо было терпеть — шевелиться было запрещено. Однако больше всего изматывала винтовка. Сначала казалось, что держать ее — сущий пустяк. Но истекали первые 15–20 минут, и начинала неметь рука. Наступал момент, когда казалось, [186] что вот-вот уронишь винтовку и тебе не засчитают этот час, хотя отбывать наказание оставалось всего 3–5 минут. Таков был в буржуазно-фашистской армии порядок! Нередко солдаты не выдерживали и в обмороке падали на землю.
Я стоял тогда среди оштрафованных — это командир роты, фашиствующий капитан В. Климавичюс, обо мне позаботился. Узнав из сообщения сметоновской охранки о моем аресте в 1937 году за участие в революционной деятельности, Климавичюс во всеуслышание заявил: «Я этого большевика проучу!» И начал «учить», без разбора накладывая на меня взыскание за взысканием.
Солдаты на этот счет невесело шутили: «Казлаускас стоит за самоволку, Моркунас за гонорею, а Яцовскис за политику!»
Эти наказания я старался отбывать добросовестно, как положено — не шевелился, держал винтовку без каких-либо ухищрений, с тем чтобы не давать повода к новым преследованиям.
...Между рядами солдат медленно расхаживал Дранджелаускас — его очередь была следить за теми, кто стоял «под ружьем». Для унтер-офицеров это была миссия далеко не из приятных. Он остановился напротив меня, поправил каску, которая слегка сползла набок, а потом неожиданно снял у меня с руки винтовку и упер ее прикладом в поясной ремень, предварительно его отогнув. Руке стало сразу легче, и мне оставалось только держать ее согнутой в локте. Создавалась видимость, что продолжаю дальше на руке держать винтовку. Упирая винтовку в ремень, солдаты иногда тайком облегчали себе это изматывающее испытание. Но чтобы надзиравший унтер-офицер сам таким образом помог солдату — такого не приходилось слышать. Постояв еще немного возле меня, Дранджелаускас посмотрел мне в глаза, беззлобно выругался и шепнул: «Какого черта усердствуешь?»
Назавтра Дранджелаускас уже вне очереди опять взялся надзирать за оштрафованными. На этот раз после команды «Смирно!» я тут же поставил винтовку на ремень и не без волнения начал ждать, чем это кончится. Вскоре возле меня оказался помкомвзвода. Он поправил ремень, еще более его оттолкнул, лукаво улыбнулся и отошел.
Так в дальнейшем повторялось каждый раз, когда мне приходилось по милости капитана В. Климавичюса стоять «под ружьем».
Я понял — Дранджелаускас приходил мне на выручку. Мы познакомились поближе. Юозас был родом из крестьян-бедняков и в душе симпатизировал коммунистам Литвы, их борьбе за правое дело трудящихся, искал связь с участниками революционного движения. Хотя правила конспирации в условиях подполья требовали от ее участников особой осторожности и осмотрительности, но интуиция мне подсказала, что Дранджелаускасу можно доверять. Она меня не подвела. Я никогда позже не сожалел о том, что решился вручить ему для прочтения и распространения среди унтер-офицерского состава нелегальную коммунистическую литературу.
Юозас радостно приветствовал восстановление Советской власти в Литве в 1940 году, и с тех пор он непоколебимо шел месте с народом.
После войны я с горечью узнал, что накануне победы — 1 мая 1945 года Ю. Дранджелаускас погиб в бою вблизи деревни Эмбуте Лиепайского района Латвийской ССР. Жена и четверо дочерей Дранджелаускаса так и не дождались его возвращения с фронта...
* * *
В эти дни все подразделения облетела радостная весть — Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 октября 1944 года дивизия награждена орденом Красного Знамени. По этому случаю личный состав был ознакомлен с поздравительной телеграммой командующего 2-й гвардейской армией генерал-лейтенанта П. Г. Чанчибадзе и члена Военного совета армии генерал-майора В. И. Черешнюка, в которой они, в частности, писали: «В прошедших боях по очищению своей земли от немецких захватчиков вы показали образцы доблести и массового героизма, чем снискали славу лучших сынов литовского народа».
Это был поистине праздник на нашей улице!
ТАМАРА ЯБЛОНСКАЯ
(1947 — 2017)
Родилась в Вильнюсе. В 1965 году уехала на Север, работала в Архангельской области и в Воркуте. После окончания философского факультета Ленинградского университета (1973) преподавала философию в вузе. Вернувшись в Вильнюс, более сорока лет работала в Литовской национальной библиотеке им. М. Мажвидаса. Автор трех книг стихов изданных в Вильнюсе - «Вечные предметы» (1990), «В луче луны»(1993), «Бельмонт и другие пейзажи» (1997) и книги рассказов «Дорога и стрелочник» (2004). Последняя поэтическая книга «Время мелочей» (1997-2017) готовилась к печати, но не была опубликована при жизни автора. Благодаря усилиям друзей посмертно издана новая книга «Вечные предметы» (2019). Была членом СП Литвы (2004)
Похоронена на Евфросиниевском кладбище.
ИСПРАВЛЕНИЕ ОШИБКИ
Женщина спешила по улице, отворачиваясь от ветра. Улица петляла, спускалась с горы, подводя к мостику через темную холодную речку. В низких облаках показалось солнце, осветило белую Пречистенскую церковь, и та величественно засияла на берегу. Но Антонина не обратила на это внимания, не взглянув ни на небо ни в сторону церкви. С некоторых пор ее не трогали никакие красоты. Люська Сажина, подружка со школьной скамьи, дружба с которой затянулась дольше, чем бывает обычно, и, как говорили посторонние наблюдатели, была проверена временем, обронила на днях:
- Очерствела ты, мать. С чего бы?
Антонина не стала отрицать. Может, и очерствела. Вспомнив об этом, она заметила, что дыхание стало учащаться, и пошла дальше более размерено, стараясь вдох делать на первом шаге, а выдох на шестом. Очень быстро восстановилось ровное дыхание, а с ним и ровное настроение. Подготовив себя таким образом, Антонина приблизилась к обшарпанному двухэтажному дому, порылась в кармане, вытащила длинный, с ладонь, ключ и открыла дверь своей квартиры, смотрящей на улицу единственным окном. Квартира состояла из одной комнаты, в которую входили прямо с улицы. За дверью обнаружились три широкие и высокие ступеньки, поднявшись по которым, человек оказывался непосредственно в комнате. Это было довольно просторное помещение. В нем свободно располагалась вся необходимая мебель, и еще оставалось место. Посередине стоял квадратный стол с четырьмя разными стульями. У самых ступенек возвышалась вешалка в виде шеста с несколькими раскоряченными ответвлениями внизу и вверху. Нижние ответвления упирались в пол, а верхние были увешаны одеждой всех сезонов, а также шарфами и шапками. По сравнению с другой совершенно разномастной мебелью, эта вешалка представляла собой кое-какую ценность, недаром сосед Зигмунт, заходя сюда подшофе, обводил меланхолическим взглядом всю комнату и неизменно останавливал его на вешалке.
- Продала бы ты мне эту вещь, а? - всякий раз просил он Антонину. Но та упорно качала головой и отмалчивалась.
- Тебе же ник чему, а я люблю такие штуки.
Зигмунт не то чтобы настаивал, а говорил скорее по привычке. Он считал себя коллекционером. Сносил и свозил в свою большую, освободившуюся от двух других жильцов квартиру разные старые вещи. Он не искал красоты и не придерживался какого-то определенного стиля или эпохи. Для него просто важно было иметь это старье, хлам, который Антонина, будь на то ее воля, немедленно выбросила бы вон. Квартира Зигмунта напоминала странный склад, где не было ни одной новой вещи, потому что к новым чистым вещам Зигмунт питал стойкое и необъяснимое отвращение.
Антонина привычным жестом нацепила на вешалку куртку, бросила сверху старую вязаную шапочку и посмотрелась в зеркало на стене. Лицо выглядело нормально, без следов волнения. Люська предупреждала, что надо быть спокойной.
Итак, они условились сегодня начать искать ошибку.
До этого, - позавчера это было, - хорошо погуляли, отмечая Антонинин юбилей, 50 тлет. Хорошо погуляли — это вовсе не значит — хорошо выпили. На столе был только кагор. Его предпочитала Люська, а сама Антонина с некоторых пор не пила вообще. Потом, правда, еще одну бутылку принес Зигмунт, но сам же ее и пил. Бутылку он красивым жестом поставил на стол, а имениннице сунул букет старых роз и церемонно поцеловал руку. Люська в черной ажурной кофте и длинной юбке с разрезом, стильная донельзя, удобно усевшись на диване, курила и, глядя сквозь собственный дым, ободряюще и с некоторым удивлением заметила:
- Молодец...Галантный у тебя сосед.
- Женщин надо уважать, сказал он Люське как бы по секрету и без приглашения сел за стол. Больше никого не ждали, закрыли дверь, весело говорили ни о чем, на тарелки положили закуску. Зигмунт встал и произнес сложный витиеватый тост, в котором было много возвышенных слов и совсем ничего про юбилей. Потом аккуратно выпил, сел и стал есть в в полном молчании, перемежаемом движением челюстей и кряканьем после каждой выпитой рюмки. Минут через сорок он выразительно посмотрел на часы, старые напольные, когда-то обладавшие красивым мелодичным боем, а теперь тупо молчавшие, но не заикнулся об этом предмете, как никогда о нем ничего не говорил, значит, что-то не нравилось. Протянул только «Да-а», чтобы что-нибудь сказать и засобирался.
- Пойду, сейчас внук придет, - объяснил он у двери.
Люська, вальяжно щурясь, наблюдала за ним. А Антонина была по настоящему благодарна, - и за то, что не забыл, и за то, что потратился. Розы, правда, были ужасны. Что она только не делала с ними потом: и подрезала, и окунала в горячую воду, - не реагируя на реанимацию, они тут же увяли.
- Цветочкам, однако, сто лет, - язвительно заметила Люська, уставившись на вазу когда он ушел.
Антонина обиделась.
- Всегда тебе, Сажина, надо сказать гадость.
- Гадость? - подняла Люська татуированные на три года брови. - Это не гадость, а правда. И вообще, - протянула она лениво, - выходи-ка ты за соседа замуж. А что? Галантный...А если не нравится, давай перекинем его Сигитке. У нее в полиции все поголовно женаты.
В Антонине заклокотал протест, но она промолчала, тихо убирая со стола тарелку Зигмунта с горой недоеденного салата.
В это время за окном раздался взрыв, и ослепительная вспышка петарды осветила оконную раму, высветила недавно установленную на развилке улицы колону с ангелом. Антонина от испуга выронила тарелку, а Люська прыгнула, как кошка, к окну, увидела волнующиеся крылья ангела, устремленные в ночное небо, и спокойно вернулась к столу.
- Сюда не бросят, - заключила она.
Антонина меланхолично опустилась на корточки собирать осколки и разбросанный по периметру ковра салат и внезапно почувствовала удушливую жалость к себе. Она опустила голову, излишне аккуратно зашарила вокруг и замолчала, стараясь подавить возникшее чувство.
Люська посидела одна за столом, задумчиво поклевала с тарелки, вздохнула о чем-то своем и вдруг напряглась, учуяв в воздухе невидимую перемену.
- Не расстраивайся, наугад сказала она в сторону ползавшей на коленях подруги. - На то он и юбилей, что бы посуду бить.
- Не в этом дело, вспыхнула Антонина. - Просто невезуха...Что, ты думаешь, мне тарелку жалко? У меня вообще всё, как эта тарелка. Еще эти суки жить не дают!
Она показала на окно.
- Какие суки? Пацаны?
Антонина кивнула опущенной головой, собрала, наконец, все с пола и вычистила тряпкой пятна на ковре. После этого и началась вторая часть вечера, вперемежку то с жалобами Антонины, то с успокаивающими умными речами Люськи. По правде сказать, Люська струхнула от внезапной перемены в настроении подруги. После заумных каждодневных бесед с художниками она испытывала легкую усталость и хотела вечерок побыть в тихой патриархальной обстановке, навевавшей образы детства, когда после уроков они обе часто сиживали здесь до темноты, пока приходившая с работы бабушка Антонины не разгоняла их.
- Слушай, чего это с тобой? - миролюбиво поинтересовалась Люська. - Так хорошо посидели. Может, тебе жалко, что нет шумной компании? Антонина села за стол, выпрямленная, с блестящими глазами. Строго взглянула подруге прямо в лицо.
А знаешь? Вот и жалко! В жизни у меня не было шумной компании. Вечно только какие-то приблудные. На юбилей и то никого не нашлось. На работе все забыли. А может, и не забыли...А ведь юбилей — это как-никак итог. Да только мне подводить нечего.
- Стоп! Решительно остановила Люська. - Так не бывает. У любого человека есть достижения.
Сказала и засомневалась. Сидевшая напротив Антонина ждала с надеждой. Ее пятидесятилетний взгляд был по детски распахнут и чист, как у младенца. Какие у нее могли быть достижения? Антонина, словно читая ее мысли, уныло подтвердила:
- Личной жизни нет. Карьеру не сделала. Во всем полный ноль! Ты это понимаешь?
Она спрятала лицо в ладонях.
Но Люська энергично замотала головой.
- Постой, постой...Не пори чепухи. Лучше вспомни, где и когда тебя похвалили за дело? И давай будем есть торт!
Отыскать что-то такое в младенческом прошлом было, конечно, заданием невозможным, и Люська пожалела, что завела этот опасный разговор. За окнами было темно. До дому добираться далеко. Вообще пора было ставить точку. Но Антонина вдруг выдавила:
- На четвертом курсе похвалили. За оригинальную лабораторную работу.
Обе замолчали. Уцепиться, действительно было не за что. Антонина поплелась за тортом, безрадостно водрузив его стол, налила чаю и отвалила Люське большущий кусок. Люська стала есть , но нахваливать не спешила, и , когда Антонина попробовала, ей все стало ясно.
- Ну и дрянь же! Выбирала-выбирала и выбрала…
Тут у нее на глазах показались слезы, а этого Люська уже вынести не могла.
- Слушай, - решительно и воодушевленно сказала она. - Если все так плохо, и торт, и вся жизнь, давай посмотрим на это иначе. Нет ли здесь какой-нибудь ошибки?
- Чьей? Моей? Тут и смотреть нечего. Есть, конечно.
- Нет...Видишь ли, может быть, есть какой-то кармический сбой, может генетически закодированная ошибка, о которую и спотыкается все хорошее в твоей жизни? Если найти такую ошибку, можно все изменить.
- Как это изменить? - удивилась Антонина. - Как можно что-то изменить в прожившем жизнь человеке? Чушь какая-то.
- Изменить можно все! - обиженно и авторитетно заявила Люська, словно что-то знала. И с ненавистью глядя в наивные глаза подруги, твердо сказала: и эту ошибку мы начнем искать.
Антонина крутилась по комнате, и со стороны это выглядело бесцельно, - то кресло поправит, то отодвинет торшер. Стрелки часов приближались к условленному часу, и она, несмотря на то, что старалась все время дышать на счет, волновалась все сильнее. Крепло сомнение: откуда Сажиной может быть что-то известно про такие дела? Работает в художественной галерее, а до этого была серой музейной крысой, не то что сейчас, когда она прямо расцвела на глазах, стала яркой, откуда-то взялись небрежные манеры. Про себя научилась говорить снисходительно-насмешливо: «Ну да, богема. Что с нас возьмешь?» В таком духе. Но Антонина ясно слышала за этим гордость, и это было как укол в сердце.
Сажина пришла пунктуально, и когда вешала на вешалку пальто, неожиданно раздался бой часов.
- Во, гляди! Ожили! В самый подходящий момент.
И радостно засмеялась, потирая озябшие руки и проходя внутрь. Антонина топталась рядом и испытывала смешанные чувства.
- Значит, так. Времени у меня мало, потому что вечером презентация выставки Милевича. Помнишь, я тебе рассказывала? Очень талантливый мальчик...Мне надо быть пораньше. Так что давай начнем.
Она вытащила из сумки бумажный пакетик и сунула Антонине в руки:
- Завари попьешь как чай. Не бойся, ничего плохого. Лекарственные травки на расслабление. Ты же не куришь, не пьешь, вся зажатая… А это тебя расслабит, снимутся блоки. Реально воспринимать начнешь.
Внутри обидевшись, Антонина, однако, беспрекословно выполняла все, что велела Люська. Выпила этого чаю, приторного на вкус и пахнущего котами, уселась в кресло и закрыла глаза.
Люська некоторое время молча шагала по комнате, и следом за ней плыл приятный запах незнакомых духов. Потом этот запах приблизился, и люськин голос спросил:
-Ну, готова?
Антонина безвольно кивнула. Ей было уютно, тепло и хорошо рядом с подругой. Та была для нее почти как бабушка, такая же заботливая, строгая, но добрая.
Люська медленно и тихо заговорила, но Антонина уже погрузилась в свои ощущения, приятные мысли, вспомнила мягкую бабушкину руку на своем лбу, эта рука снимала все волнения, все проблемы...
Потом ей вдруг почудилось, что это не бабушка, а Зигмунт. Наклонился над ней и хочет поцеловать. Тут она вспомнила, что у него сильно пахнет изо рта, и резко отшатнулась.
- Ну что ты дергаешься, как лошадь! - раздраженно воскликнул люськин голос. Антонина открыла глаза. Люська стояла перед ней и требовала: «Отвечай!»
Но Антонина все еще находилась во власти бабушкиной руки.
- Говори конкретно, к кому у тебя есть нереализованные претензии. Давай, коротко и по порядку!
Напрячься не получалось. Чудесный чай из лекарственных трав действовал сильно, однако, с усилием увязывая логическую цепочку, Антонина вспомнила:
- Ну… Сосед взрывами изводит...
- Какой сосед? Зигмунт, что ли? Говори конкретно! - требовала Люська нетерпеливо, а подруга явно не понимая ее цели, расслабилась, раскисла до полусонного дурашливого состояния. Это не входило в планы Сажиной, и она с тоской подумала: «Переборщила...» А вслух сказала: - Сосед ерунда. Кто еще тебя не устраивает?
Антонина вдруг вспомнила и праведно выпрямилась. - Мэр!
Люська усмехнулась.
- Ага...И чем же?
Лицо Антонины стало слегка озабоченным.
- Печку топлю всю жизнь...Воды горячей нет...Сладко, думаешь? А он тут — всё только бетон и стекло! Бетон и стекло! На классици...На классическое лицо старого Вильнюса! Я б ему сказала.
- Градостроитель, - задумчиво сказала Люська. - Хочет свой город оставить. Самовыражается. Много таких. Вон, далеко ходить не надо...Лужков! А был еще один. Сергей Миронович звали. Киров. И возраст, кстати, похожий, и размах...Вот только источник энергии, наверняка иной...
РОМАН ЯНУШКЯВИЧЮС (1953),
ОЛЬГА ЯНУШКЯВИЧЕНЕ (1955)
Роман Янушкявичюс родился в Вильнюсе. Окончил Вильнюсский университет. В 1993 году защитил докторскую диссертацию. Профессор, работал заведующим кафедрой Вильнюсского педагогического университета. Автор и составитель первых в постсоветской период православных просветительских книг-календарей, изданных Вильнюсским Свято-Духовым монастырем. Участник процесса возврата национализированных зданий Православной Церкви в Литве. Патриарх Алексий II во время визита в Вильнюс 25-27 июля 1997 года лично вручил Р. Янушкявичюсу орден святого Даниила Московского III степени за усердные труды во благо Православия в Литве в деле возрождения духовности. В 2018 году; ; награжден юбилейной медалью Патриарха Кирилла.
Ольга Янушкявичене, профессор,; ; доктор педагогических наук, доктор математических наук. Родилась в Красноярске. В 1977 г. окончила Московский физико-технический институт, в 2000 г. — Православный Свято-Тихоновский Богословский институт. Работала; ; в Вильнюсском педагогическом университете преподавателем христианской этики и Закона Божьего. Автор учебника «Дерево доброе», соавтор программы «Основы православной культуры» для 1—9 классов. Профессор кафедры обшей и социальной педагогики Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.
Награждена Патриархом Алексием II орденом святителя Вениамина Московского III степени, и митрополитом Латвийским Александром — медалью священномученика Иоанна Рижского I степени.
ОСНОВЫ НРАВСТВЕННОСТИ
Глава 6. Нравственность и пол
РАЗДЕЛ 2
ЧТО В БИБЛИИ ГОВОРИТСЯ О МУЖЧИНЕ И ЖЕНЩИНЕ?
Почти каждая девушка и каждый юноша мечтают о любви. Даже самая удачная карьера не дает счастья, если жизнь не озарена светом любви. Я помню, что в юношеские годы каждый день, прожитый без любви к кому-то, казался мне просто потерянным и не нужным. А ведь я училась в самом престижном вузе страны, где учиться было так трудно, что, бывало, студенты от перенапряжения сходили с ума. Так что же это за чувство — любовь? Что говорит о нем Библия?
В Библии сказано: «Бог есть Любовь». И любовь пронизывает всю Вселенную. Святые отцы говорили, что весь мир сотворен Божией любовью. Действительно, если мы будем читать в Библии описание дней творения, то прочтем в конце каждого дня: «И увидел Бог, что это хорошо». И вот, как хозяина сотворенного прекрасного мира, Бог творит человека по Своему образу. Но странно, именно после описания создания венца творения в Библии впервые встречается слово «нехорошо». «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку? одному». Адам, обладающий бессмертным телом, живущий в раю, господствующий над всеми животными, не находит полноты жизни один. И Господь, видя это, решает: «сотворим ему помощника, соответственного ему».
Сотворив женщину, Бог «привел ее к человеку». Далее в Библии говорится, что «оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; И будут одна плоть».
«И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею».
Некоторые люди считают, что размножение человека связано с грехопадением. Однако благословение «плодитесь и размножайтесь» было дано до грехопадения, если бы последнего не было, люди тоже размножались бы, но каким-то иным способом. Каким? Ответить трудно — некоторые святые отцы писали: «Как ангелы».
Во всяком случае, эта возможность ангельской любви явно присутствует в человеке. Например, известны две супружеские пары: Великий князь Сергей Александрович и Великая княгиня Елизавета Феодоровна, а также граф Сергей Шаховской и его жена Елизавета, которые жили целомудренно всю супружескую жизнь. Каждый из перечисленных людей еще в юности дал обет целомудрия и их соединение в супружестве было, действительно, ангельским. Интересно, что когда Великий князь Сергей Александрович и Елизавета Феодоровна решили пожениться, каждый из них очень переживал о том, как он скажет другому о своем обете. И вот в какой-то день они встретились и одновременно произнесли слова о том, какой обет они дали Богу...
Кстати, люди знавшие этих супругов поражались необыкновенной нежности, с которой они относились друг к другу.
Можно также добавить, что по свидетельству многих учениц одного из авторов, после того, как парни добиваются того, «что им надо», они становятся намного грубее, и из отношений уходит нежность. Часто после этого наступает разрыв. Правда, статистика эта относится в основном к добрачным связям.
ВОПРОСЫ
1. Прочитайте «Крейцерову сонату» Л.Н. Толстого и сравните описанное в этом произведении супружество с супружеством Елизаветы Феодоровны и Великого князя Сергея
Александровича.
2. Напишите сочинение на тему: «Какой я представляю мою
любовь».
Раздел 3 . Муж — глава жены?
ПОСЛОВИЦЫ
Муж — всему дому голова. Без хозяина дом — сирота. Овин стоит на двух вереях, а дом на двух головах. Муж — голова, а жена — сердце. Без мужа жена — всегда сирота.
Когда на уроках я задаю вопрос: «Как вы относитесь к тому, что апостол Павел сказал: «Муж — глава жены», — класс сразу делится на два лагеря. Мальчишки расправляют плечи и говорят: «Ну, естественно. Конечно. А как же иначе?» — а девушки скептически щурят в их сторону глаза и говорят: «Еще чего? С какой это стати? Ни за что!»
И вот тогда мы начинаем длинный разговор о том, почему апостол Павел мог так сказать, и как нужно понимать это «главенство».
Мы все, живущие в развращенное и направленное на развлечения время, понимаем «главенство», лидерство, как подавление другого. Главенствует в компании подростков тот, кто подчинил себе всех, желания которого подавляют желания других, тот, который захватил власть. И это естественно там, где главное — как можно лучше развлечься, получить как можно больше удовольствий и ощущений. Тогда властвует грубая сила, не склонная считаться с другими, навязывающая свою линию.
Но бывают и другие сообщества. В православных общинах, где собираются люди, решившие служить Богу, или даже в туристских группах, которые идут в сложные походы, лидерство иное. Тут господствует не грубая капризная сила, а тот человек, который лучше других может пройти маршрут, у которого самый тяжелый рюкзак, который ложится позже, а встает раньше других. Да, такой человек командует, но приэтом каждый ощущает его заботу и понимает, что без такого лидера просто не состоялся бы поход.
Муж сильнее. Именно поэтому он должен быть главой, но не в том смысле, чтобы тиранить всю семью, а в том смысле, чтобы нести нелегкую заботу о каждом ее члене. «Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее», — писал апостол Павел.
Вспомним Жертву Христа за людей. И если любовь мужа будет уподобляться любви Христа, то и «жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу. Потому что муж есть глава жены, как и Христос — глава Церкви».
Митрополит Антоний Сурожский писал: «Муж является главой семьи не потому, что он мужчина, а потому, что он является образом Христа, и жена и дети могут видеть в нем этот образ, то есть образ любви безграничной, любви преданной, любви самоотверженной, любви, которая готова на все, чтобы спасти, защитить, напитать, утешить, обрадовать, воспитать свою семью... Слишком легко мужчине думать, что потому только, что он мужчина, он имеет права на свою жену, над своей женой и над своими детьми. Это — неправда. Если он не образ Христа, то никто ему не обязан никаким уважением, никаким страхом, никаким послушанием». С другой стороны, митрополит Антоний пишет, что ради мужа и жена должна быть готова «все оставить, все забыть, от всего оторваться по любви к нему и последовать за ним, куда бы он ни пошел, если нужно даже на страдания, если нужно — на крест».
ТАТЬЯНА ЯСИНСКАЯ
Современный журналист, общественный деятель. Закончила Московский ВГИК, одна из основателей вильнюсского Русского Культурного Центра. Работала в газете «Согласие». Освещала события 13 января 1991 года возле Телебашни, как непосредственный участник, передавая очередные сообщения по телефону на радио_станцию «Эхо Москвы». Являлась многолетним сотрудником вильнюсской газеты «Обзор», освещающей темы на «злобу дня».
Интервьюировала: премьер-министра Литвы Казимеру Прунскене, актера Донатаса Баниониса, политика Чесловаса Юршенаса, режиссера Йонаса Вайткуса, писателя Льва Гумилева, прозаика Григория Кановича, модельера Александра Васильева, трубача Тимофея Докшицер и др.
ТРЕТЬЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ ТРАКАЙСКОГО ХРАМА
История православного храма Рождества Богородицы в Тракай похожа на длинный увлекательный роман, в котором есть и периоды великолепного расцвета, и суровые страницы полного забвения, и неоднократное чудо возрождения – молитвами и многолетними усилиями здешних прихожан. Сегодня этот храм, как Феникс из пепла, восстанавливается в третий раз. Тракай – колыбель православия в Литве Странное дело, но далеко не все люди в нашей стране, включая даже тракайских жителей, вообще знают, что в этой древней литовской столице есть православный храм. И уж тем более не догадываются о том, что Тракай можно смело называть колыбелью православия в Литве. Значит, стоит об этом напомнить особо. Как пишет в своей солидной монографии «Православные храмы Литвы» Герман Шлевис, проникновение в эти места православной веры связывают с Великим литовским князем Гедимином (время княжения 1314–1341 гг.), когда по военным соображениям в 1320 году он перенёс столицу своего княжества из Кярнаве в Тракай. Здесь тогда жило немало православного торгового и ремесленного люда – выходцев из Твери, Киева, Новгорода. Тогда же на территории этнической Литвы стали возникать и первые православные общины. Конечно, для них нужны были храмы Божии. И во время княжения Гедимина первыми приходскими храмами в Тракай стали церкви во имя святителя Николая Чудотворца и в честь Воскресения Христова. Сам Гедимин до конца своих дней оставался язычником, но, женившись вторым и третьим браком на русских православных (Ольге Всеволодовне, княжне Псковской, а затем на Полоцкой княжне Еве Иоанновне), он не препятствовал обращению в православие своих детей.
Доподлинно известно, что 16 русских православных княжон были в те времена в замужестве за литовскими князьями, а 15 литовских княжон вышли замуж за русских князей, в результате 56 прямых потомков Гедимина исповедовали православную веру. Не позднее 1384 г., уже при Витовте, который до возведения его на литовский Великокняжеский престол был тракайским удельным князем, здесь действовал православный мужской монастырь в честь Рождества Богородицы, где Витовт, кстати, принял православное крещение с христианским именем Александр. А его православная супруга Анна Святославовна, урождённая княжна Смоленская, устроила домовую церковь непосредственно в Тракайском замке. Другая жена Витовта – Иулиания Иоанновна, княжна Гольшанская, основала в 1418 г. каменную церковь во имя святого великомученика Георгия Победоносца на одном из островов озера Гальве, отчего и сам остров был назван Божничеле (то есть Божница, Дом Божий). И именно при Витовте в Тракай начали строить грандиозный каменный православный храм, которому византийский император Мануил Палеолог подарил 545 чудотворную икону Успения Божией Матери. Но… Колесо истории повернулось, и так и не достроенный до конца православный храм стал впоследствии костёлом Явления Святой Девы Марии. Теперь мало известный пpaвославным Литвы чудотворный образ находится в его алтаре. В этом же костёле при pеставpационных paботах недавно были обнаpyжены и фpecки начала ХV в. с изобpaжениями святых (в т. ч. хоpoшо сохpaнившимся на стене у входа изобpaжением патpиаpха Якова в полный pост) и надписями на киpиллице. Между прочим, площадь уже открытых реставраторами фpеcoк составляет около 20 кв. м. – есть на что полюбоваться. До 1480 г. в Тракай действовало 8 православных храмов, но их число постепенно сокращалось. Главным по-прежнему оставался монастырский храм Рождества Богородицы, но в 1596 г. и он перешёл к униатам. Следующий виток православия проявился в Тракай только в 1844 г., когда местная православная община уже насчитывала более пятисот человек, а достойного храма они всё никак не могли дождаться. И тогда приняли нестандартное, как мы бы теперь выразились, решение: арендовали для регулярных богослужений караимскую корчму. Ежедневно с утра она становилась православным молельным домом, а во второй половине дня – непосредственно корчмой. Православные надеялись, что такое положение будет недолгим, тщательно вели церковные книги, собирали средства на собственный храм, но достаточного их количества у бедных трокских крестьян всё никак не набиралось. Так продолжалось 20 лет. Наконец, всем стало понятно, что начать возведение храма можно только с помощью крупного первоначального вклада. И их вскоре оказалось даже два. Российская императрица Мария Александровна пожертвовала на устройство церкви в Тракай три тыс. рублей, такую же сумму выделил Священный Синод РПЦ. Это были очень значимые по тем временам деньги, ведь за 5 рублей на базаре тогда можно было купить хорошую корову. 18 августа 1862 года на взгорье у озера торжественно освятили место закладки новой церкви. Расквартированные здесь чины лейб-гвардии Гатчинского полка и прежде стоявший в Тракай Московский полк принесли в дар необходимые предметы для убранства храма и совершения в нём богослужений. Многие из них, кстати, сохранились доныне. Жертвовали, кто чем мог, и обычные прихожане. Храм – крестообразный по форме, с восьмигранным высоким куполом, увенчанным сияющей главою с крестом – построили всего за год. 22 сентября 1863 г. епископ Александр (Добрынин), викарий Ковенский Виленской и Литовской епархии, освятил Трокскую церковь в честь Рождества Богородицы. В 1875 г. в этом приходе числилось уже 1188 человек.
Но… Опять повернулось неумолимое колесо истории. В ходе Первой мировой войны в здание Рождество-Богородичного храма попал снаряд, почти полностью снеся колокольню и проломив одну из стен. Летом 1921 г. здесь зияла такая дыра, что, как писал один из священников, «в неё могла бы въехать телега». Церковь стала непригодной для богослужений, православные литургии снова совершались в арендованном помещении, и опять в течение долгих лет прихожане не могли собрать средств на её полноценное восстановление, тем более что от тогдашнего польского правительства ждать помощи не приходилось. Лишь в 1938 г. при настоятеле о. Михаиле Старикевиче появилась возможность осуществить капитальный ремонт храма (хотя колокольню тогда всё равно не восстановили), где богослужения не прерывались и во время Второй мировой войны. А сразу после её окончания, 29 мая 1945 г., спасая тонувших на ближайшем озере детей, священник Михаил Старикевич утонул. Его похоронили в церковной ограде, памяти его и теперь можно поклониться.
Всем миром с середины 1988 г. Рождество-Богородичный приход в Тракай возглавляет нынешний настоятель храма о. Александр Шмайлов. Он ещё не забыл, как на первые его богослужения – даже воскресные Литургии – в храм приходило не более 10-15 человек. Но по милости Божией, а также благодаря усилиям настоятеля и всей его семьи – матушки, дочери, сыновей, постоянно помогающих отцу в храме, – сегодня тракайская православная община насчитывает около 300 человек. Как говорит о. Александр, есть в ней и русские, и белорусы, и поляки, и немцы, и англичане…
Кроме молитвы всех этих людей объединяет и большое желание возродить свой храм в том первоначальном виде, в котором он был задуман полтора века назад на высоком пригорке у озера Гальве. «Приход наш, конечно, небольшой, – говорит о. Александр, – но главное – в нём немного тракайских жителей. В основном люди приезжают к нам из Лянтвариса, Григишкес, Рудишкес, из окрестных деревень, реже из Вильнюса. К сожалению, в последнее время не раз приходилось видеть, как некоторые обедневшие прихожане, бывшие колхозники из окрестных деревень, после всенощной возвращаются по домам пешком…
Но, несмотря на это, мы твёрдо намерены восстановить наш храм таким, каким он был до Первой мировой войны. Мы и раньше не раз его ремонтировали: в 1989-м подвели воду и отопление, в 1994–1996 гг. полностью отремонтировали фасад и алтарь. Но все эти годы я вынашивал мысль о капитальном ремонте храма. Два года мы собирали документальные свидетельства: старые архитектурные планы, виды церковного интерьера. Чтобы отыскать их, пришлось дойти до архивов Санкт-Петербурга. Многое нашлось и в Литве: фотографии, церковные книги, расчётные документы храма. Когда пришли дополнительные сведения из С.-Петербурга, мы поняли, что уже можем обращаться к местным властям за разрешением на ремонт храма, так как он находится на территории Национального парка, хотя этого очень сложно добиться. Но нам удалось. Однако даже при наличии документов, проектировочных смет и т.п. сделать всё необходимое сразу мы не в состоянии – не хватает средств. Поэтому реализацию своего плана мы поделили на несколько этапов. На первом, который уже идёт полным ходом, хотим заменить крышу, поставить на место 2 новых купола, оборудовать ливневые стоки. Этим занимается вильнюсская фирма ЗАО «VT Statyba». Её специалисты работали в столичном Свято-Духовом монастыре, в Успенском соборе, в храме на Лепкальнё, обновляли крышу Бернардинского монастыря. И у нас отлично работают. Купола будем поднимать совсем скоро, нынешней осенью. Причём теперь они сделаны хитро, наподобие конструктора – любой элемент можно при необходимости снять, починить или подновить. Второй этап ремонта – замена окон и обновление фасада церкви. Третий – внутренние работы, замена деревянного пола, которому, похоже, больше ста лет. Четвёртый – озеленение и приведение в порядок окружающей территории: надо уложить брусчатку, чтобы крестный ход нормально проходил, оборудовать пандус для заезда инвалидных колясок, сделать водооттоки. Вся документация и сметы на эти работы у нас уже есть. Теперь дело за малым – надо найти средства на реализацию этих идей. Конечно, мы надеемся на милость Божью, помощь своих прихожан и всех, кто нас поддерживает, несёт свои скромные или солидные пожертвования. Даже просто на улице люди иногда да_вали мне деньги на ремонт нашего храма, видя, чем мы заняты. Обращались к тракайским властям и получи_ли оттуда помощь по решению совета местного само_управления. Надеемся, что и епархия не останется в стороне – поможет, чем сможет. И всё-таки не могу не обратиться через вашу газету ко всем более-менее состоятельным людям: если можете помочь благому делу – помогите, пожалуйста. Ведь такой капитальный ремонт православного храма в нынешней Литве – редкое нынче дело. Тем более – в Тракай, откуда когда-то православие начало распространяться по всей Литве.
Мы будем признательны за любую помощь и пожертвования, которые можно направлять в банк «DnB NORD» на счёт № LT 214010042700021485 (Trak; sta;iatiki; sv. Dievo Motinos gimimo parapija, i/k 192060986, Maironio g-ve 2, Trakai)».
P.S. В старину на Пасху каждый желающий мог подняться на церковную колокольню и стать на время звонарём. В тракайском храме Рождества Богородицы и сегодня позволяют это сделать любому своему прихожанину. Но можно ведь не только зазвенеть на всю округу в праздник, а, помогая возродиться старинному храму, навсегда оставить после себя куда более значительный след.
Газета «Обзор» 18–24 октября 2012 г. № 42 (823)