В веру людей обычно приводит случай. И я сейчас не про тот случай, когда - напился, забылся, и вот, ты уже в Вере. Я не о низменном, а наоборот.
К примеру, как у меня, хоть и находился я на тот момент в самом что ни на есть низком месте планеты, как в географическом, так и в духовном смысле. Ибо ниже и греховнее Содома людишкам опускаться, увы, некуда.
А тут мне говорят: езжай, туристу плохо.
«А кому нынче хорошо?» - думаю. Однако ж поехал.
На обочине заприметил туристический автобус, схватил дефибриллятор, рюкзак с пилюлями, заскакиваю…
А там не туристы никакие, а паломники – что совершенно иной подвид путешествующих. Поскольку, если турист ищет, где ему слаще, то паломник, где горше: где все померли (желательно насильственно), где всех казнили, убили, замучили, в общем, где есть к чему припасть и чему возрадоваться.
Вот и эти пятьдесят голов приехали на Святую Обетованную за тем же. И, разумеется, прямиком в Содом – где огненный дождь, раскалённая сера и навеки выжженная земля.
Причём паломники - мексиканцы, что, соответственно, накладывает.
Особенно, если учесть, что они не мексиканские мексиканцы, а американские – не то из Эль-Пасо, не то из Альбукерке, где, куда не плюнь, всюду Кончиты, Педры и Хесусы, разговаривающие на таком своеобразном английском, что лучше бы уж - на испанском. Чтоб, если не понимать, так хотя бы не ломая голову.
А тут, заскочив в автобус, я ощутил себя не то что - не в своей тарелке, и скорее даже не своей кастрюле, так вокруг меня там всё бурлило, кипело, булькало и всхлипывало.
В меня сходу вцепились десятки смуглых рук, и с криками: «Абуэло! Абуэло!», куда-то повлекли, потянули, и я подумал:
«Вот, тебе, Эдинька, и Голгофа. Не распнут, так растянут!».
- Окей, окей… – спотыкаясь, кивал я поочерёдно во все стороны. – Кого тут «абуэло»? Показывайте.
И мне показали. Точнее, едва не опрокинули меня на полулежавшего в кресле сеньора Педро, как мысленно я окрестил своего пациента.
Серо-цементного цвета, он так жадно хватал ртом воздух, что без пальпаций было ясно – «абуэло» его довольно-таки серьёзно.
- Сердце?.. Боль в груди?.. – расчехляя рюкзак, зачастил я с вопросами анамнеза. И ко мне, с криком: «В груди! В груди!», раскидывая соплеменников, прорвалась молодая девица.
Обрезанные шорты врезались ей в самый крайний шов, а массивный золотой крестик тонул меж двух колышущийся арбузных холмиков.
«Кончита, - на глаз определил я. – Ярая католичка».
И пока следил за трепыханиями того крестика, девица на одном дыхании прострекотала мне длиннющую тираду, из которой я понял лишь, что синьор Педро - её «гренпа», что у него тоже грудь, и таблетки от высокого давления.
- Окей… грудь - итц окей… - пробормотал я, наклеивая на синьора клеммы дефибриллятора.
Затем вызывал по рации вертолёт (ибо экстренно из Содома можно либо так, либо с ангелами). И наконец, заставив Педро прожевать таблетку аспирина, взял наизготовку нитроглицериновый спрей.
- Виагра? Сиалис? – задал я синьору вполне рутинный вопрос, и ярая Кончита, с возгласом ужаса, шарахнулась, как заклеймённая кобыла.
Над её коротким топиком пронёсся такой шторм, что крестик едва не захлестнуло.
- Я спрашиваю насчёт виагры, – как можно более деликатно пояснил я, – потому как важно знать, принимал ли её дедушка вчера-сегодня или нет?
И тут уж заштормило весь автобус. А я подумал:
«Вот, тебе, Эдинька, сейчас и устроят «Эл Диа де лос Муэртос», (День мёртвых), о котором ты так мечтал».
- Гренма! Гренма! – отчаянно вскричала Кончита, расталкивая соплеменников.
И за расступившимися гражданами проклюнулась пожилая синьора – такого же цементного оттенка, только с ещё большим крестом и грудью.
«Хуана, – на глаз определил я. – Жена сеньора Педро».
А Кончита, меж тем, уже вовсю стрекотала на испанском.
«Абуэла!.. Виагра!.. Абуэло!..» - улавливало моё глухое к языкам ухо.
А глаз улавливал происходившие с бабушкой перемены - голова её мелко затряслась, зрачки расширились, лицо пошло бордовыми пятнами…
И я, поняв, что плюс к инфаркту у меня тут сейчас будет ещё и инсульт, схватил чересчур активную внучку за смуглое плечико, и крикнул: «Достаточно!».
- Итц энаф! – крикнул я и, развернувшись, впрыснул несчастному Педро под язык тройную порцию нитроглицерина.
И вот, когда дело уже было сделано, когда терапевтическое вмешательство свершилось и обратно впрыснутое не высосать, не всосать, Хуана за моей спиной едва слышно пробормотала: «но се».
- Но се?! – вздрогнув, обернулся я, потому что «но се», «не знаю» — это единственное, что я знаю на испанском.
- Но се?!! – повторил я.
- Но се, - пожала плечами бордовая от стыда синьора Хуана.
И я стал серо-цементного цвета.
И оставшееся до прибытия помощи минуты, мы молились вместе. Всем автобусом. В самом сердце Содома, на краю ойкумены и обочины, мы пели, взявшись за руки, какие-то псалмы стройно и отчаянно, гортанно и взывающе, и я, наконец, понял, как ксендзы охмурили Козлевича.
Коленопреклонённый, держа одной рукой страждущего, а другой - Кончиту, следя одним глазом за монитором, а другим - за крайним врезавшимся швом, я вдруг ощутил такой духовный подъём, такой прилив благолепия, что, мгновенно уверовал и зашептал:
«Шма, Исраэль! Адонай элокейну, адонай эхад!»