Я имею право помнить только последний день. Раз кто-то может, то и я могу.
Толстый слой ваты в небе над нашей стройплощадкой утончался, появились дырки, сквозь них проникали солнечные лучи.
Стою на месте, а, кажется, будто меня гнали, ни минуточки не позволяли задержаться на одном месте. И вдруг осознал: преследователи отстали, планы их поменялись. Всё сулит свет. А раз свет, то никаких звёздных лучей не может быть.
И опять же, свет будет не для меня. Я – анонимный член, не понять какого сообщества. Чтобы стать полноценным членом, заслушать мой отчёт должны, но те. Кто пытать меня будет, никак не соберутся, откладывают с месяца на месяц. Поэтому день замер. И бремя горечи становится всё ощутимее.
В какой-то мир представил себя едущим на санях по зимней дороге. Запах лошадиного пота, сено шуршит. Мороза, как и нет. Вороны по обочине гуляют. Хорошо, что это привиделось днём, если б сон такой был,- это к обману. Зачем мне очередной обман?
Настроение — хрупни что-то сбоку, какой-нибудь сучок, - точно вспорхну и улечу. Улечу без возврата.
Настроение не может быть бесконечно одним и тем же: Радостное настроение может потускнеть, сжаться, грустное – перевалиться через порог и в состояние спокойствия перейти. Спокойствие более просто и естественно. Так и надо пытаться вызывать спокойствие, неужели это трудно?
Увы и ах, просто – великое, оно кажется достижимым, но достичь не получается. Вот и злоблюсь, вот и сваливаю неудачи на условия и обстоятельства, виню кого-то.
Кровь бухнула в висках со звонкой тупой силой. Тут не до того, чтобы разомлеть на свежем воздухе. Сочувствия к себе пока не вижу.
Уважаю того человека, кто в любой ситуации лишь счастливо щурится, остаётся спокойным. Ничего в нём не закипает. Меня же всегда чувство горечи заливает, пережимает дыхание, мне заорать хочется.
Я родился, чтобы жить. Зачем7 Какой в жизни верховный смысл? Кому нужна моя жизнь? Богу? А если его нет?
Толку-то… Всего разик проживаешь день, разик ребёнком побыл, разик в первый класс ходил… Разик любил...
Я вовсе не спокоен. Выжидаю. Прислушиваюсь и приглядываюсь.
К чему прислушиваться, если во весь голос мужики кричат о несправедливости? Вся остальная жизнь замерла.
Настроение странное, потому что глубоко внутри, за несколькими слоями показного безразличия спряталось ожидание. Никто его не видит, а я чувствую.
Что-то рассуждал о какой-то цепи, вишу на ней, прикован к чему-то. Ошейник на шее ощущаю, два-три звена свисают. Дзинь-звяк…Этого достаточно, чтобы подчинённостью проникнуться. Мне хочется повисеть на чём-то прочном. Или полежать. Полежать лучше.
Какая-то властная тишина окружает. Откуда она извергается? А ведь за любой тишиной шлейф из слов тянется.
Тюбик, из которого тишина выдавливается, нужно прикрыть колпачком, зажать отверстие, чтобы и тишина, и слова, и всё-всё, реальное и ценное, оставшееся массой, наружу не вышло. Вылезет, замараешься, потом не отмыться.
Чего там, правильно, прожитое, пройденное не сразу выходит Усилие приложить требуется.
Тишина, словно движущаяся световая точка, пропечаталась на экране радара, расположенного на затылке. Ощущаю, как шевелятся волосы.
Тишина не неподвижная, она подобно мотыльку или бабочке трепещет крылышками. Вот-вот это насекомое пришпилят булавкой. Укол болезнен?
Что, страсти захотел, мало щипков и шишек получал, уже не помнишь, как страдал? Страдание, мил друг,- в сочувствии. Несочувствующие, как бы сказать помягче,- бесстрастны.
Чувства нужно в себе удерживать. В царство чувств отправляться не стоит. То, что произносят губы, контролировать можно, но уследить за мимикой на лице, кажется, невозможно.
Погружаюсь в непонятно что. Растерянность во взгляде Елизаветы Михайловны поймал. Как говорится, кто пойман, тому не уйти. Есть силы, которые человеку не подчиняются. Наверное, и у всяких сил есть свой закон. Только бы не накликать на свою голову зла.
Не знаю с чего, но представил, что стоим толпой не возле бытовок, а в церкви и не у Елизаветы Михайловны ответ спрашиваем, а у иконы, святого пытаем. То есть, представил до того, как вспомнил-увидел. Что видит подсознание, воплощается воспоминанием.
Дали мне жизнь, наделили разумом, но почему я самое несчастное существо на земле?
Не понять, откуда воспоминание берётся. Появляется в голове видение, исчезает, появляется не то, что видел когда-то, а из ничего, из тьмы бесконечности что-то настигает.
Минуту всё длится. Минута – целая вечность. И не год, и не два. Целая жизнь. Моя жизнь – моё светлое пятно, а вокруг мрак бездны чужих жизней. Каждый считает, что его жизнь – светлое пятно. Минус, помноженный на минус – плюс, свет на свет – тьма. День, прожитый отдельным человеком, если сложить этот день, прожитый множеством людей – вечность. Вина одного удесятеряется, если покаяния не было.
Сто тысяч блёсток разом вспыхнули. Мириады песчинок отразили солнечные лучи. Всё неожиданно. Всё ускорило движение. Так бывает, если приближаешься к тому, чего боишься. Разве можно владеть тем, чего боишься?
Странно, наивность и какая-то многоопытность.
Что-то властно зовёт, к чему-то неуклонно двигаюсь.
Понятно, вина в том, что творится в стране, на каждом из нас лежит. Но не так уж и много каждый из нас нагрешил, не так уж и плохие мы люди, чтобы высшее существо или сущность заткнуло уши и проигнорировало просьбу.
Просить прощение надо у Бога. И раз проси, и два, и сто раз повторить просьбу. От повторения вера только возрастает. Вера какая-то в каждом есть, не особенно большая, но достаточная, чтобы переложить часть ответственности на плечи других.
Три раза был в церкви. В церкви тишина, особая тишина. Душноватый аромат ладана и воска. Молча стоял перед иконой. Когда никого в церкви нет: ни службы, ни старух, производных советского времени, с их нетерпимостью и фанатичной злобой, благостно становится. Бывшие комсомолки, которые рьяно когда-то ярмо морального кодекса строителя коммунизма от скверны очищали, теперь таким же, если не большим рвением, у бога просят милости.
Меня на иконах глаза завораживают. Кажется, чем больше всматриваюсь, тем в глубь непознанного что-то меня затаскивает.
В церкви я ставлю две свечки: за упокой тех, кого нет, и свечку тому, к кому приятие в этот момент возникло. Ни разу не было так, чтобы не горела хотя бы одна свеча перед иконой.
Ровно горит огонёк, не дрожит пламя. Думается, сколько же просьб эта икона выслушала. Правда, равнодушие с каким старушка-служительница, чуть ли не вслед за тобой, гасит недогоревшие, не оплывшие ещё свечи, складывает их в кружку, недоумение вызывает. Ведь свечка – это чья-то просьба, а просьба в церкви должна оплыть полностью сама.
Отмахнуться от нахлынувшего представления просто так не получается. Что-то гвоздём внутри засело.
Готовые истины не люблю брать на веру. До всего хочется дойти своим умом. Огромное значение имеет случайность.
Что только в голову ни придёт. Но вот же, что-то непременно надо вспомнить. Терпеть не могу, когда что-то забылось, это «что-то» заставляет мучиться до тех пор, пока не удастся вспомнить. И сержусь, и копаю архивы памяти. Дня по три, бывало, не отпускает «что-то».
Наконец-то снова всплыл на поверхность.
О чём подумалось? Грешно, но если улавливаю на себе женский взгляд, то первой мысль бывает, что в одежде что-то не везде застёгнуто. Чего сейчас об этом переживать, спецовка на мне. Плохое думается само, а для хорошего надо усилие. И почему, когда думаешь про родных людей, сильнее мучаешься?
Про зарплату, про работу, про отпуск слышу бубнение. Поражает ненависть, звучащая в голосах. А мне по фигу. Слова зондируют почву, им нужна добыча. Одни слова наступают, другие отступают. Как собака и кошка.
Слова приказывают. Приказывают не тому, кому надо приказать, а приказывают мне самому. Они желают отгородиться от внешних проявлений. Произнесённые слова – обломки мыслей ограды, которую каждый вокруг себя возводит. Растерянность обычно опровергает подозрение.
Как же я не люблю своё состояние, когда не говорю нормально, а поучаю, изрекаю избитые и скучные истины. Недоволен я в такие моменты. Губы собираются в куриную гузку.
Когда дело касается меня самого, всегда найдётся робкое оправдательное «всё-таки», которое не во вред напомнит о маленькой добродетели. Сам с собой живу много лет, годы должны вынудить мою двойственность, нас, быть совместимыми. Кто такие – «нас»?
Силюсь расслышать все слова, но никак не могу понять смысл, чего хотят люди. Они раздражены, они сердятся. Жесты похожи на движения художника. Жест – мазок. Жаль, что никак картину не разгляжу, в каком стиле она пишется для меня - загадка. Да и о стилях подумал поспешно, не разбираюсь ни в чем. Кубики-квадраты, глаз на бедре, пятна краски,- меня не трогают.
Понятно, загадка художника в том, что жест-мазок – это решение отгородиться от внешнего мира.
Нет, ни я, ни мужики не отчаявшиеся, не загнанные в угол. Однако, возврат к прошлому невозможен. На равных борьба тоже невозможна. Целое утро предчувствовал что-то, предчувствовал: чему-то конец. Или начало?
Дырявят меня чёрные и текучие, как капли дёгтя, глаза. Прилипчивые.
Пар нужно из себя выпустить. В этом заключаются неиспользованные возможности, в этом дар самовыражения. Выпустить надо то, что запёрто внутри. Не просто так выпустить в пространство, а чтобы пространство чувство приняло.
Почему-то начал чувствовать Елизавету Михайловну с ещё большей телесностью, ощущаю её более доступной. Костерок разгорается внутри. Я не верю выражению замкнутости, которое читается на лице женщины.
Странно, всё странно. В разных режимах движутся мысли. Мгновенная мысль обдаёт холодом, страх как бы выметает из этого мира, а затем – ни холода, ни страха. Непонятно только, что препятствует желанию двигаться в нужном направлении. Какое оно – нужное направление? Влево или вправо влечёт? Что-то всегда рядом, всё время рядом, спереди или сзади, но рядом.
Это «что-то» власть надо мной имеет. Оно заставляет выворачиваться наизнанку, показывать тёмные стороны души. Хотя, какое там показывать, никто ничего не замечает. Червячок грызёт и грызёт ход между понятием «низко пасть» и понятием «подняться». В какую сторону червячок движется?
Я вовсе не хочу об этом ничего знать. Куда ведёт ход, зачем я ползу вслед за червячком, что за система запущена? Не люблю сентиментальности, но страдаю ею. Могу пустить слезу.
Система нас давит. Она мажет по моему лицу чёрным злым взглядом.
Какие сбои и отказы в системе нежелательны? Утро позволило мне войти на огороженное пространство, не заметить табличку с надписью «Вход воспрещён».
Мне нужно выиграть время. Вне времени, значит, вне закона, вне того, что принято. Ни с теми, ни с этими. Плевать на всех с высокого дерева. Смешно предполагать, что я кого-то интересую.
Подумал так с какой-то непонятной самому себе ужимкой, будто виноватым себя почувствовал.
Закрыл глаза, отдался минуте, словно желая увериться, в какую сторону меня потянет. Приятие грело с той стороны, где стояла Елизавета Михайловна. Может быть так, что, не открывая глаз, я смотрю на неё, и в голове вертится мысль, высказать которую я не решаюсь?
Ни смысла, ни интереса, ни необходимости. Есть какая-то подозрительность. Перенимаю внешние манеры, не понять кого.
Можно признаться, что я обманываю всех, что мне плевать, что во мне растёт враждебность, выяснять ничего не хочу. Выяснения, обычно, приводят к обратному результату. Мне как-то стало легче. В этом направлении думать доступней.
Перед взглядом начала разматываться длинная лента – видения прошлого: вчерашнее, позавчерашнее, всё, что предшествовало пережитому этим утром. Прошлое я легко покидаю. Преодолеваю настоящее, пытаюсь проникнуть в будущее. Настоящее и будущее отделялись подвесным мостиком. Шагать в ногу с кем-то по такому мостику нельзя – сбросит. Колебания вверх – вниз, вверх – вниз. А с каких таких статей вдруг мотнуло в сторону?
Может быть, я ошибаюсь, но я завидую весёлым и лёгким людям, которые ничего не принимают близко к сердцу.- им и горе не беда. Им жить легче. Они меньше страдают за себя.
От моих переживаний жизнь не становится лучше.
Видение такое, что будущее в точности будет копировать настоящее, и напоминать о потерях прошлого. В будущем время потеряно. Плевать, время условно. Волки живут стаей, но ведь есть и волки-одиночки, способные идти своим одиноким путём.
«Сделай так, чтобы хотя бы одному человеку было хорошо». Как там ещё мудрость гласит: «Чужу беду и несолёну съешь, а своя и сахаром присыпана не мила».
Двигаюсь на ощупь. Поспешность проявил. Возможно, эта поспешность связана с весной. Снова непонятная тревога возникла. Непонятно с чем она связана. Тревога глаза не задерёт.
Мои мысли смахивают на стервятника, кругами парящего над избранной жертвой. Такое чувство, будто змея меня коснулась, будто грань проведена между прежней и нынешней жизнью.
Два мира – снаружи светит солнце, внутри темно. Но вот же, солнце заходит за облако, снаружи всё темнеет, зато внутри далеко-далеко светлое пятно призывно манит.
Хорошенько кто бы встряхнул меня, встряхнул бы так, чтобы перемешалась темнота со светом. Ни досады на себя не испытываю, ни желания повторить какие-то мгновения. Всё размылось ощущением немотивированного, неясного, смутного падения.
Проходит минута, не принося никаких перемен.
Внезапно ощущаю, как тревожно забилось сердце. В виске стучит. Будто куры клюют зерно на деревянном щите.
Теоретически возникло приятие Елизаветы Михайловны, как женщины, усилилось, практически ничем, ни единым взглядом себя не выдал. Нет у меня умения выставиться.
Хорошо, что не потерял почву под ногами.
Чувствую, что чей-то горячий взгляд глубоко проникает в сознание. Ковыряется там. Ищет ответ. Чей взгляд, какой ответ нужен? Ничего страшного, вроде, не случилось, угрызения совести нет и оправдываться не нужно. Глупость сравнивать непонятно что, с непонятно чем. Всё в целом неопределённо, зыбко, скрыто дымкой.
Секунду назад думалось одно, я хотел Елизавету Михайловну, как, пожалуй, никого и никогда раньше, а спустя секунду, думаю уже о том, как бы оказаться как можно дальше от всего происходящего.
Забыл о себе как о личности в соответствии с ситуацией и поводом. Повод – бессмысленное подобие необходимости.
У Елизаветы Михайловны какое-то совестливое отношение к работе. Она известна только с этой стороны. Хочется извлечь из неё другие качества, узнать, сгодится ли она на что-нибудь другое. Если нет, то нет.
Одно неточное слово может вывести из равновесия, лишить покоя. Какая-то тайна меня окружает. Моя вина не в ослушании, а в чём-то совсем ином.
Поэтому я перебираю свою жизнь, свои нехитрые дела, и не нахожу провинности. Я знаю своё место.
Елизавета Михайловна… Хорошо бы сорвать с неё слои убеждений. Не в смысле одежды, а открыть то, из чего женщина вылущивается на самом деле, её достоинства и недостатки пощупать.
Елизавета Михайловна не худа и не угловата. Женственная женщина. И ноги и грудь соблазнительны. Всё у неё выверено, казалось, до последнего миллиметра. Наверное, и дома блюдёт чистоту и порядок. Порядок – превыше всего. Навести порядок, и поддерживать его – дело почти невозможное.
Выглядела Елизавета Михайловна всегда блестяще, но, повторюсь, холодком и неприступностью от неё веяло. Если можно так сказать, обёртка её прошлым веком отдавала. Чувство юмора ей не достаёт. Хотя, в этом она и не виновата, уродилась такой. Но недостаток это серьёзный.