Все мы во власти неумолимого закона: «Сегодня я, завтра ты». Истинное значение слова всегда прикрыто маской сострадания.
В эту минуту себя потерянным почувствовал. Некая сила подняла в воздух и понесла. Тяну руку. Будто обжёгшись, отдёргиваю её.
Минуту хотел побывать в шкуре женщины. Окунуться в девчоночьи мечты: принц, красавец, рыцарь, богатенький Буратино, который будет любить безумно, который с неба звезду достанет.
Увы и ах. Всё это быстро проходит. Скороспелая любовь, ожидание счастья. Работа.
Женщина на работе – это что-то, здесь ей никуда не деться от соблазнов и вынужденности казаться недоступной. Её меряют взглядами, пытаются выставить в смешном свете, раздевают, укладывают в постель. Вот и приходится женщине запахивать вокруг себя непроницаемое одеяние, которое не выносит чужих прикосновений. Она как бы заключает себя в себе.
Меня всегда переходы волнуют. Смягчающая усмешка, короткое замешательство, но тут же от растерянности не остаётся и следа. И усмешка из глаз исчезает, и глаза делаются как бы надменными. И глядит женщина немигающе. И гримаса довольства на лице. А потом вдруг женщина как бы приобретает странное качество, как бы застывает, перестаёт меняться. И час, и два часа, и неделя она вся та же. Это я отвлечённо соображаю.
Разноцветные огоньки вспыхивают, отдельные фразы, не связанные друг с другом. постоянно повторяющиеся, режут слух.
Что касается Елизаветы Михайловны, она стоит боком ко мне, медленно поднимает руку, как бы собираясь поправить волосы, но не донесла, то ли забыла, то ли вспомнила что-то, но взгляд её из-под повисшей в воздухе руки как-то снова скользнул по мне. Почудилось или так оно на самом деле?
Одно суждение лепится к другому. Каждое тянет в свою сторону. Не всегда в нужном направлении. Хотя, как говорится, владея информацией, ты владеешь миром. И не резон, что сами того не зная, двое могут быть предназначены друг для друга.
Здравый смысл подсказывает, что если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, нужно считаться с условностями. Только тогда тебя отнесут к надёжным людям. Надёжный человек понятен.
Всё складывается, в общем-то, неплохо, но в душе отчего-то шевелится крошечный червячок тревоги. Пытаюсь понять, что именно беспокоит, но – не тут-то было.
Стоит меня лишить привычных радостей, как сразу падает активность. Тянет заняться чем-то другим, посторонним и вынужденным. Я боюсь ошибиться.
Мысли спутанные, парадоксальные, текут вяло и неохотно. Сколько же мысленного добра за жизнь скопил, мыслей – ни о чём.
Конечно, раз накопил такое добро, то и скормить его кому-то надо. Как говорится: «Ешьте, не выбрасывать же!»
Об этом надо возвестить.
Это нужно осознать. Уверенности у меня нет. Если утром и была, то теперь не осталось и следа. Вроде бы ни одного дельного замечания не сделал, ни единого слова не произнесено, а я уже уверовал, что все мои слова бесполезны. Что-то же я говорил?
Пассивно меня мужики выслушали, из-за этого ничего в памяти и не отложилось. А с чего ж тогда ловил взгляды Елизаветы Михайловны на себе? Почему в какой-то момент пошли косяком доводы?
Явные признаки колебания и смягчения обнаруживаются. Что-то так и норовит ускользнуть. В виду неуспеха, не хочется делать никаких движений. Читал, что любовь приносит радость только тогда, когда тебе начинают завидовать из-за того, кого любишь. Утверждение спорное. Начни разбираться, камня на камне не останется от него. И не резон, что добавится ощущение отвращения, которое пробелом в красную строку вплетётся.
В течение минуты два раза слово «резон» на язык пришло. Не сорвалось, но кончик оцарапало, остался привкус тревоги.
Всё слушаю молча, понимаю одно: о неосуществлённых планах пылко говорить нельзя. Забросить якорь в будущее сейчас мне не под силу. Все галдят, неистовствуют, будто на сборище глухонемых. Чего мне тосковать о том, чего не изведал?
Но ведь нас лишают всего, что было… Никто не держит слова.
Ни один взгляд на меня не направлен, ничто не сковывает. Мужики знакомые, обстановка – привычная, разговор – ожидаемый. Нет посторонних свидетелей. Пытаюсь прощупать ситуацию.
Зубов засучил рукава рубашки. Руки его покрыты густой чёрной порослью. Не руки, а ручищи, лапищи. Эти лапищи, волосатые конечности, напоминают мохнатые паучьи лапы. Женщинам, конечно, насекомое-паук отвратительно, но сети, но волнительное прикосновение, но зов первобытности, наверное, всё это будит у них страсть.
Похождений и приключений у Зубова – воз и маленькая тележка. Любит поговорить об этом. Любит сравнить. Походя, мимоходом. Вежливо, подчёркнуто. Вежливость Зубова нельзя назвать откровенно оскорбительной. У мужиков слюнки текут, когда Зубов выкладывает свои похождения.
Какая-то мощная непристойность Зубова подавляет. Он, наверняка, хорош тем, к кому хорошо относится. Властность Зубова освобождает от инициативы и ответственности всех, кто рядом с ним находится.
Рядом с ним мы готовы покаяться в сегодняшних грехах и наверстать упущенное. Мы готовы отряхнуть прах от своих ног.
«Будь что будет!»
Близость чего-то, готового вот-вот открыться, ощущалась каждой клеточкой тела. В голове смятение. Я ведь здесь не затем, чтобы разгадывать загадки. Кто-то в своё время всё объяснит.
Я не кривлю душой, моё мнение при мне, я заглядываю в себя, удручённо вздыхая.
Все говорят слишком громко, пытаясь скрыть свою робость. Спроси любого, ни один не помнит, что было вчера, и вообще в последнее время. Я сам жил как бы во сне.
Как в рое пчёл всё вокруг матки движется, так и тут, мы – насекомые, в огромном кружащемся рое жмёмся к нашей начальнице.
Зубов легко переступает какую-то грань. Грань дозволенности или грань нечто среднего между прямым вызовом и желанием угодить. Он как бы предлагает поучаствовать в своих затеях. И разговор о забастовке, о письме «наверх»,- всё это затея Зубова.
Почему мелочи привлекают внимание? Почему они многозначительны? В мелочах всегда не вполне искренняя искренность, но они могут поведать о многом. Движения рук, например, всегда поясняющие.
У Елизаветы Михайловны сильные руки, хорошей формы, но деревенские, что ли, женского очарования, благородства в них нет, такими руками доить коров. Знаток! Корчу из себя, бог знает, кого. А улыбка на лице Елизаветы Михайловны несколько натянутая, взгляд настороженный.
Все мы не из графьёв. Графья не поедут целину поднимать или строить у чёрта на куличках город. У графьёв выдержка, графья снисходят.
С чего это я заволновался? Чего вдруг перехватило дыхание?
Откуда у меня ироническая вежливость? Не от простодушия. Нет, простодушие опасно, если оно не откровенно наигранное.
Чувствую, что меня затягивает. Я не утешаю себя мыслью, будто в любой нужный момент, стоит мне захотеть, выкарабкаюсь, не подчинюсь неизбежному.
Такие теперь времена. Кругом одно притворство. Что-то смутно чудится.
Самое время сейчас плюнуть на всё: денег за работу не платят, ну, и беги, до остальных никакого дела нет. Сладко ёкнуло сердце. Прикрыл глаза, несколько секунд стоял так. Вроде бы и кровь в висках перестала тукать, сердце по венам перестало её толкать.
Дурацкое измышление. У мужика кровь в жилах оживает, когда рядом находится женщина, которая ему нравится.
Снова огляделся вокруг. Глаза, не успевшие привыкнуть к темноте, острее стали.
У Рябова взгляд поосоловел. Дай ему сейчас автомат, скажи нажать на гашетку,- нажмёт. Пальнёт не глядя.
Странная компания собралась на стройплощадке. Русские, украинцы, татары, белорусы, башкиры, казахи. Вроде бы, делить нам нечего. Что можно поделить, без нас поделили. Пролетарии в каждой стране свои задачи решают. Из-за этого нет ощущения счастливого возбуждения. Потускнело оно, сжалось. Слишком мы все реальны, условности нам не достаёт. Мы имитируем жизнь.
Временами слышу голоса, которых не может быть. Одно несомненно — я должен выбирать.
В состоянии счастливого возбуждения и ожидания нормальный человек долго пребывать не может. Ожидание перерастёт в выжидание, заставит прислушиваться. К чему прислушиваться, если жизнь замерла?
Допустим, ни единым словом не обмолвился пока о Зульфие Голенко. К ней моё отношение, скорее, отчасти снисходительное. Как к существу приятному, но, несомненно, стоящему чуть ниже на ступени. Правда, лестницу со ступенями, на которых интуитивно располагаю всех нас, я даже под гипнозом не нарисую. И сам, на какой ступеньке нахожусь, не знаю.
Дебри рассуждений, они и есть дебри. С удовольствием предпочту не лезть в них, да не выходит.
Зульфия по национальности татарка. Скуластое, смуглое, словно бы глянцевое лицо. В глазах обычно испуг и отчаяние. Впечатление, если долго смотреть на неё, будто она свидетель какого-то ужасного события, она видит, но не может ничем никому помочь. Всю жизнь живёт среди русских, а падежи так и не осилила, окончания в словах путает. Знаю её тысячу лет. Работяга, каких мало. Да, вызывает желание утешить, защитить, заступиться.
Она стремится избежать острых шипов, которыми пришпоривает жизнь. Она не замечает надетого ярма, нет у неё козла отпущения. Как всегда, стоит сзади, из-за плеча Смирнова, из-под белёсых бровей неотрывно следит за происходящим. В глазах нет злости, скорее, любопытство. Брови вот-вот сойдутся на переносице. Одна воспитывает двух дочек.
Приехала сюда восемнадцатилетней. Все мы приехали сюда молодыми в поисках счастья. И надо было ей влюбиться в украинца.
Есть в Зульфии манящая беззащитность, трогательная ранимость и детскость, что ли. Не моё это дело, но считаю, что хохол и татарин – два сапога–пара. Стоят один другого, кто-то обманет. Вот и муж Зульфии споткнулся, сущность свою показал. Водителем работал в ОРСе. Снюхался с экспедиторшей в поездках во время разгрузки баржи с продуктами. Достучались друг до друга. Мелкие желания и обыденные стремления, как какая-то гниль затянули. Не мне, понятно, судить. Начнёшь ковырять семейную тему, как сразу согнёшься под ношей знания обо всех и обо всём. У мужика во всём виноваты бабы, у женщин все мужики – подлецы и козлы.
Экспедиторша, конечно, подавала себя по-другому. Ноготки с маникюром. Снисходительна. Тишина и мнимый покой, то, что её окружало, мнимость, чувство ужасного беспокойства рождало. Ухоженная женщина не гнула спину на ветру. Рабочее место в затишке, под навесом, в кабине. Хи-хи. Слово за слово. Накрашенная, благоухающая, культурная. И моложе, и богаче, и не уработанная. Такие создают впечатление, что самые вкусные огурцы произрастают на навозной куче.
Во все времена, чтобы попасть на хорошее место в ОРСе, нужно трём пунктам соответствовать: иметь внешность, не отказывать и держать язык за зубами. У нас поговаривали, что на рабочем столе начальника должность утверждалась.
Чего винить экспедиторшу, если в запретной кормушке корм сытнее? Из жены Зульфия превратилась в нечто, в ничто.
Муж Зульфии заявил, что они стали чужими людьми, что своим колючим характером и вечными вопросами: «Где задержался?», она достала. Детям помогать будет. Жить вместе он не может.
В разводе ничего необычного не было. Редко какая семья теперь сохраняется на ухабистой дороге жизни: то денег нет, то жить негде, то интересы начинают не совпадать. И дети не помеха разводу. Скорее, наоборот.
Зульфия не встала на дыбы, не побила окна разлучницы, не плюнула той в рожу. Это когда фанатично предан, когда исступлённо обожаешь, когда душа рвётся от нежности, тогда, наверное, спонтанно суд вершится.
Презирать саму себя женщина может короткое время. Да и то не презирать, а испытывать злость против тех средств, какими её обошли.
Раздражение у Зульфии сменилось тихой задумчивостью: расшибаться в лепёшку, чтобы доказать свою хорошесть, обманывать, водить за нос, ну, не было у неё таких дарований. Она просто работала. Вытягивала жилы, поднимая дочек.
Редко какая женщина привыкает к роли преследуемой жизненными неурядицами, поэтому женщина старается не оглядываться назад. Не всякая готова милостыню выпрашивать. Тем не менее, женщина – дичь, а жизнь – охотник, всегда в лице очередного мужчины.
Её хохол с пассией вскоре перебрался в соседний город.
Почему мысль перескочила на Зульфию? Беззащитная покорность судьбе всегда вызывает безудержную злость.
Не понять, с кем разговариваю. Не с господом. С кем-то ещё, с кем, кто меня искушает и хочет сбить с пути истинного.
Перевожу взгляд с одной женщины на другую. Есть, наверное, во мне бабье, сидит внутри. Я размышляю без определённой цели. В сложном, запутанном клубке, каким представляется жизнь, нельзя пренебречь ни одной нитью.
Сколько концов нитей может торчать из клубка? Два, три, пять? Каждый конец, если потянуть, приведёт к пониманию роли, которую я должен доиграть до конца. Доиграть до конца, чтобы связать все концы вместе, чтобы нить стала целой, хотя и с узлами.
Рассуждения похожи на правду и в то же время они были чистым враньём. В какой-то мере соответствовали действительности. Есть ведь присказка: «Бог видит, кто кого обидит».
Поймал себя на том, что испытываю нечто вроде привязанности к Зульфие, к Елизавете Михайловне, к Зубову, ко всем, с кем работаю. Все они в поте лица трудятся на свой лад.
Такое ощущение, что земля под ногами начала качаться. Даже тени отпрыгивают.
Некое высшее существо-предназначение приказывает мне занимать то одну, то другую позицию.
Собственно, мне ни от кого ничего не надо. Отключился свет внутри, никак не загорается, что-то там стоячим стало,- это не беда. Светлая полоса с родниками-живунами кончилась, тёмная полоса тоже имеет какие-то источники, тоже вот-вот брызнет сквозь тихую рябь будней.
Тем не менее, почувствовал начатки злости. Она не застлала глаза, как в таких случаях говорят, пеленой или багровым облаком, она давить стала бессилием.
Для чего мужик нужен, неужели только для постели и чтобы быт облегчать? Чего-то одного нет, так мужик и медного гроша не стоит. И вообще, сам по себе, как человек, имеющий своё назначение, каждый из нас как бы не существует.
Я домосед в душе, а тоже что-то сорвало меня с места и привело сюда. За романтикой ехал, в поисках счастья.
Кто-то где-то ударил по железке, звук, словно куранты пробили. Энергичный стук тиканья часов из-за закрытой двери улавливает тот, кто сам не решается постучать, но, решившись, стучит, обнаруживая силу во всех проявлениях. Не понимаю, что связывает мысли. Никаких выводов. Всё как в землю проваливается. Постыдная скованность и немота навалилась.
В сознании беспокойство. Оно не может ухватить разумность происходящего. Нет видимого смысла, будто мотыльком лечу на пламя.
Состояние должника, чувство, будто бесконечно долго, целую вечность разбирался сам с собой. Направо и налево перекладывал нагороженное воображением. Можно перечислять, загибая пальцы, и про душевный покой, и поплакаться своим душевным непокоем, и про волю упомнить, не чувствуя её гнёт на себе, и про приобщение к каким-то общечеловеческим ценностям,- что это такое – кто знает? Хочу благодарность особо подчеркнуть.
Кому, в каком виде?
Есть ли у меня дар самовыражения, могу пробудить свои неиспользованные возможности?