- Мирон, своим нельзя, ну пойми ты! – в слезах уговаривала Лиля мужа.
- Да как нельзя-то! – Мирон громко сглотнул. – Мы добирались сюда черти как, денег кучу отдали, патологоанатома чуть не на руках притащили в эту дыру. И мне еще на вскрытии быть?!
- Кроме тебя некому, - отрешенно прошептала Лиля. – Родным нельзя, местным тоже никому нельзя. Поверье у нас такое…
- Я из-за ваших поверьев точно поседею, - угрюмо пробормотал Мирон, понимая, что сдается.
Семья его жены Лили принадлежала одной из северных народностей, существование которой и в двадцать первом веке было наполнено различными предрассудками, где значительное место отводилось загробной жизни. Сама по себе необходимость вскрытия тела усопшего у них до поры до времени считалась лютым варварством. Однако цивилизация сгладила и это противоречие, тем более что неприемлемая ранее процедура позволяла установить факт насильственной смерти, а значит, и наказать виновных.
В том, что Стёпка и его напарник утонули по собственной глупости, никто не сомневался – в начале мая лёд на реке уже слишком тонок, чтобы рассекать по нему на снегоходе. И каждую весну река беспощадно забирала свою дань – хоть одного рыбака, да затягивала в ледяную пучину, не оставляя шанса выбраться живьём…
Утонувших вытягивали на берег по очереди, орудуя длинными баграми. Само собой, получилось не с первой и даже не с десятой попытки – и это при небольшой глубине и достаточно слабом течении. Погода стояла совершенно нетипичная для этого времени года. Полное безветрие и яркое солнце. На Севере весной оно особенно коварно – вроде и не сильно печёт, но при этом обгореть можно на раз-два. Лицо у Мирона за какие-то часы стало красное, и когда он, взопрев, снял шапку, эта краснота казалась просто багровой на контрасте с его бледным высоким лбом, переходящим в лысину, покрытую редкими взмокшими прядями.
Каждый раз, когда багор натыкался на какое-то препятствие, у Мирона перехватывало дыхание. В глубине души он надеялся, что поиски не увенчаются успехом, Стёпку с приятелем сочтут пропавшими без вести, родня погорюет о них, как положено, а они с Лилей вернутся, наконец, в город. Да и местные, как назло, все бурчали про какого-то духа воды, которого могли очень разгневать такие поиски.
- Вот увидишь, прихватит ещё кого-то из нас, помяни моё слово, - еле слышно бормотал пожилой рыбак.
- Не бросать же их теперь вот так. Надо ж по уму все сделать, - отвечал Мирон то ли себе, то ли ему.
Поднимая наверх очередную корягу, Мирон облегчённо сплёвывал, и они продолжали обследовать полынью. Дело уже шло к вечеру, когда багор нащупал на дне страшную находку. Мирон сразу почувствовал, что это не дерево и не железный хлам. Минута, и на поверхности показалось тело. Второе подняли в метре от этого места…
***
Опрокинув в себя наполненную до краев стопку водки, Мирон накинул куртку и вышел на улицу. Там его уже ждала Лилина сестра, чтобы проводить до больничного пункта. Шли молча, да и говорить было особо не о чем. К вечеру распогодилось еще сильнее. Поселковая ребятня, невзирая на ещё не сошедший снег, повыкатывала на улицу велосипеды. Без шапок, а кто-то даже без курток – в одних футболках – закалённые рыбацкие дети кучковались на единственной игровой площадке, с гиканьем прыгая по шатким конструкциям и гроздьями повисая на футбольных воротах.
Где-то в этой гудящей толпе мелькнула Софийка, младшая Стёпкина дочка, которой, казалось, не было никакого дела до случившегося. А может, от неё просто скрыли.
«Тоже правильно, зачем ребенка волновать…», - размышлял на ходу Мирон.
Эта мысль промелькнула и умчалась прочь, прогоняемая стаей бродячих собак, которые чуть не сбили их с ног, спеша на свою собачью свадьбу. На деревянном крыльце сельского магазина расселся какой-то забулдыга, он тыкал пальцем в раскрытую ладонь, пытаясь пересчитать мелочь. Когда Мирон со своей провожатой прошли мимо, он на секунду оторвался от важного занятия, равнодушно взглянул им вслед и, утерев кулаком шмыгающий нос, продолжил заниматься подсчетами.
Больничный пункт представлял собой одноэтажный домик с двумя проходными комнатами – кабинетом, где фельдшер принимал пациентов, и смотровой. Они миновали дверь в кабинет и прошли дальше по неосвещенному коридору, застеленному стареньким линолеумом, который местами был подклеен скотчем. В конце коридора была ещё одна дверь, ведущая в больничный пристрой. Лилина сестра молча указала на неё и, развернувшись, быстро зашагала к выходу. Мирон, несколько секунд постояв в замешательстве, толкнул дверь. Внутри ярко освещенного пристроя его уже ждал патологоанатом в белом халате и маске. На столах, закрытые простынями, лежали два тела.
- Чем быстрее начнём, тем быстрее закончим, - сказал доктор, протягивая Мирону халат.
Мирон надел его, долго возился с завязками – от волнения пальцы отказывались слушаться. Надел предложенные доктором маску и перчатки.
Первым шёл Стёпка. Доктор сдернул с него простыню и приступил к осмотру и замерам. Мирон старался не смотреть на бледное Стёпкино лицо, совсем не обезображенное ни речной водой, ни, собственно, смертью. К счастью, смотреть было некогда – на этом этапе в обязанности Мирона входило только записывать цифры, которые отрывисто бросал ему доктор по ходу осмотра.
- Внешних признаков телесных повреждений не обнаружено, - заключил доктор. – Записал?
- Угу, - хмыкнул Мирон.
Больше всего он желал, чтобы его участие в процедуре на этом прекратилось. Но доктор сказал:
- Набери воды в таз.
Мирон, отложив ручку, послушно поплёлся к раковине. Из крана шла только холодная вода.
- Так. Хорошо, - произнёс доктор. – Я достаю, ты промываешь. Ясно?
- Что промываю? – не понимая, промямлил Мирон.
Доктор взглянул на него исподлобья и, поймав недоумевающий взгляд, глубоко кивнул, медленно моргая. Это означало: «То самое».
- Ясно. - буркнул Мирон и добавил с надеждой, - А кто записывать будет?
- Диктофон всё запомнит, не беспокойся, - невозмутимо ответил доктор, включая режим аудиозаписи на мобильном.
***
Во время хирургического таинства доктор громко и отчетливо, чтобы хорошо было слышно на записи, произносил непонятные Мирону термины. Из понятного были только цвет и размер того или иного органа, доктор каждый раз уточнял, что соответствует физиологической норме, а что – нет.
- Цвет крови в правой и левой половинах сердца различается. Это свидетельствует о том, что смерть могла наступить от резкого переохлаждения. – монотонно говорил доктор.
Но потом его что-то особенно заинтересовало в Стёпкином сердце.
- Однако-однако, - с нарастающим любопытством бормотал он.
Дальше последовало что-то про склероз и про какие-то бляшки, и про кровоизлияния.
- Хочешь верь, хочешь нет, но умер он не от утопления, - изрек доктор, вогнав Мирона в полное замешательство.
- Это как так? – только и смог выдавить из себя Мирон.
- Внезапная сердечная смерть, - сказал доктор, бросив короткий взгляд на своего случайного ассистента. – Приступ случился, скорее всего, за пару минут до того как… Такое бывает.
- То есть он мог в любом другом месте… того? – Мирон не мог сдержать удивление.
- Учитывая, что здесь квалифицированную медицинскую помощь ему вряд ли оказали бы, то да. – равнодушно проговорил доктор. – В таких случаях счёт идёт на минуты. Пошёл в магазин, упал, и всё. Да и факторов риска здесь целый букет: возраст старше сорока, злоупотребление всем, чем можно и нельзя. Вот сейчас до печени дойдём, увидишь…
У них ушло по два часа на каждого. Четыре часа к ряду Мирон ощущал в руках то, что выполняет совершенно разные функции единого, такого сложного и одновременно простого, человеческого организма.
После того, что сказал ему доктор про Стёпкино сердце, Мирон уже особо не вникал в происходящее. В голове у него роились разные мысли: про судьбу и про неизбежность, про то, что пора бросать курить и завязывать с выпивкой. Последние благородные порывы, впрочем, тут же заглушали другие: «А чего себя беречь, если утонуть можешь в любой момент!» В ответ на это измышление наскакивал беспощадный и самый логичный вывод: «А нечего на тонкий лёд соваться!»…
Закончили ближе к полуночи. На улице было светло, так, слегка сумеречно – северная белая ночь вступала в своё природное право. Доктор остался дописывать заключения, а Мирон побрёл к родственникам. Он чувствовал себя отяжелевшим от того нового опыта, который сегодня невольно обрушился на него. Этот опыт оглушил и притупил все остальные чувства – Мирону не хотелось ни есть, ни спать. Выпить бы стопку да забыться… Но не хотелось. Ничего не хотелось.
Уже перед самым домом он услышал, как его догоняют чьи-то лёгкие шаги, и почувствовал в своей онемевшей руке обветренную детскую ручку.
- Дядя Мирон! – это была Софийка, младшая Стёпкина дочка.
Она плохо выговаривала букву «р», и вместо «Мирон» у неё смешно получилось «Михон».
- Ты чего так поздно гуляешь? – отбрасывая равнодушие, спросил Мирон у племянницы. – Пошли-ка домой.
- Так все гуяют и я гуяю! - буква «л» у неё тоже не выходила. – Дядя Михон, а у меня папа умех. Он утонух!
Софийка сказала это с таким заговорщицким видом, как будто раскрыла дядьке большую тайну. При этом в голосе её не было ни горя, ни даже огорчения. Весь этот трудный день она прорезвилась на улице с поселковыми детьми.
«Ну, и правильно, - подумал Мирон. – Ну, и правильно…»
В ответ на Софийкины слова он только молча кивнул и сильнее сжал в ладони её маленькую шершавую руку.