До родительского дня, или, как говорят православные христиане - дня поминовения усопших оставалось еще больше недели. Демьян Суворов сорокалетний шофер Сосновской автобазы, в субботу уже с девяти часов утра находился на заброшенном кладбище, некогда процветающей, а ныне давно нежилой деревушки Рябиновки в пятидесяти километрах от райцентра, где приводил в божеский вид после долгих зимних месяцев могилу своих бабушки и дедушки. Он проделывал эту, ставшую уже неким ритуалом, процедуру каждую весну, подкрашивал железную оградку, отмывал с шампунем небольшой мраморный памятник, очищал холмик от нападавшей на него еще осенью хвои и листвы, перекапывал грунт. Сделав ближе к полудню все дела, Демьян перед тем, как отнести в свой старенький Запорожец рабочий инвентарь и мешки с мусором, положил посередине на обихоженный могильный бугорок букет из искусственных хризантем, и решил присесть здесь же на маленькую лавочку и спокойно покурить в тишине.
– О как. Кхе-кхе-кхе. Это кто это тут, такой расселся у нас? – не успел Демьян зажечь спичку, как в паре метров от него между молодой сосенкой и чьей-то могилкой раздался незнакомый окрик.
Суворов от неожиданности, кого-то встретить здесь на давно забытом, старом деревенском погосте, да и к тому же еще в такое, мягко говоря, неудачное время года, аж выронил из рук на землю спичку вместе с коробком и сигаретой, и побледнел.
– Ззздрасьте. – растерянным голосом все же нашел в себе силы, чтобы поприветствовать человека шофер, и стараясь прийти в чувство, неудобно заерзал на скамье.
– Здрасьте-здрасьте. Кхех. Ты, поди, меня не помнишь? – дед, оттого что не нарочно напугал мужика, виновато ему улыбнулся, и как бы оправдываясь за свой некультурный поступок, заискивающе посмотрел в глаза.
– Честно? Нет. Не помню. – напрягал все еще слегка напуганный взгляд мужчина на старика. – Но, где-то я вас видел, лицо мне ваше, отчего-то знакомо.
– Знакомо, говоришь?
– Ну, да. Вы, наверное, какой-то наш дальний родственник? Угадал я? Родственник, да, с маминой стороны? Дядя... Эээ...
– Хе-хе-хе.
Демьян внимательно смотрел на деда и не шевелился.
– Да уж, как тебе не знакомо мое лицо? Дядя Володя Буланов я. Помнишь такого? Я ей, то есть твоей покойной бабушке Фене, троюродным братцем прихожусь. – и незнакомец кивнул на черно-белый овал, с изображением милой старушки, и осторожно протиснувшись в оградку, присел рядышком с Демьяном на скамью.
– Дядя Володя? Точно же... А я смотрю.
– Он самый. Меня еще Кондратьичем зовет вся родня. Я рад, что ты узнал меня. Душевно тут у них, ей Богу, хорошо. А какая кругом тишина. Я вообще первым делом, когда сюда на косачей в Рябиновку-то приезжаю, то перед охотой, обязательно на кладбище сначала иду.
– Кондратьичем? – удивленно так переспросил Демьян. – Помню-помню. Мама частенько рассказывала о вас.
– Ага. Помнишь. Хм. Как же. А сам меня не сразу и признал. Хе-хе-хе. Долго жить, значит, буду. Хотя, как ты меня можешь помнить? Я когда в город-то с концами перебрался, ты ведь тогда еще в избе у Фени в деревянной зыбке во рту с пустышкой, с голой задницей лежал.
– А вот зыбку не помню. Убей, не помню ее. Крюк от нее, вбитый в потолок, видел, а саму люльку нет.
– А как ты можешь помнить, если ты маленьким был?
Шоферу от этих слов стало весело, и он заулыбался.
– Молодец, что за могилкой-то следишь. – стал серьезным дедушка. – Это богоугодное дело, вот то, что ты тут делаешь щас. Их ведь, тех, кто тебя вырастил и дал тебе умишка, никогда нельзя забывать. Грех это страшный.
– А как можно не следить? Не чужие ведь они мне.
– Да уж, конечно, роднее родных они тебе. Они ведь тебя шибко любили. Да ты и рос-то все больше у них.
– Я помню свое детство в деревне. Хорошо было тут.
– Еще, как хорошо. Жалко только, что ее больше нет.
– Что поделать? Мир не стоит на месте.
– Ох, и большая же она была у нас, когда-то. Целое село. – с тоской вдруг вспомнил про свои молодые годы Кондратьич. – Бывало, как какая массовка, и если на дворе теплынь, то мы столы вытаскивали прямо на улицу к воротам, и с гармонью пировали до утра. Любушка. Сердце до сих пор щемит. Когда-то ведь у нас в деревне жизнь бурлила. Люди влюблялись, создавались семьи, рождалась ребятня. А какая у нас тут была прекрасная школа, дом культуры, фельдшерский пункт, сельпо, детский сад? Что называется, жили, не тужили, шли к светлому будущему. А щас вот все заброшено на родине-то, хаты покосились, повсюду торчат трубки от борщевика выше человеческого роста, словно тут мор прошелся от чумы.
Демьян, конечно же был с этим согласен, но дабы не ляпнуть в таком священном месте, чего неприличного, он решил, что будет лучше, если он тактично промолчит.
– Все святые православные советовали жить в деревнях. – с мудростью в голосе продолжал дедушка свои суждения. – Сажать огород, растить поросяток, коровку, курочек, овечек, собирать свой урожай. Ммм. Я бы в город в жизни не уехал, если бы родное отделение тогда с Некрасовским совхозом не объединили, и контору нашу за сорок верст отсюда не перенесли. А у меня имелся диплом о высшем образовании в кармане, я подумал-подумал хорошенько, и решили мы с моей Матреной, по деревням больше не скитаться, и в городе лучшей доли поискать.
– А после этого объединения, сколько еще наша деревня жила? – перебил старика Демьян.
– Пожила, какое-то время. Мы же в город уехали. Не скажу щас точно тебе, сколько она еще была жива. Может лет десять, может пятнадцать. У меня же тогда тятя с матушкой почти сразу умерли, и я сюда после их смерти, долго не приезжал. Но что было потом, я хорошо помню, началась перестройка, гласность, одним словом бардак, всю скотину пустили на мясо, коровники следом разобрали на кирпич, доярок распустили по домам, и отделению уже окончательно, во веки веков, пришла хана.
– Жаль. – тяжко вздохнул шофер. – Я помню, сколько людей работало на этих фермах.
– А как же не жаль? Конечно, жаль. Да еще, как.
– Ужас.
– Не то слово. Видели бы щас мои покойные предки, царствие им небесное, во что превратилась их Рябиновка, снова бы померли от тоски. Аминь!
– Это точно.
– А сколько мы давали государству молока? – неловко засуетился на деревянной лавочке Кондратьич.
– Много видать?
– Кудааа там. Бывало, зимой и летом, круглосуточно молоковозы по Рябиновке-то шли. Эти наши советские хозяйства и кормили все республики, и весь народ.
– А щас, что? – наивно поинтересовался Демьян.
– Щас-то, что? А щас у нас кошмар один твориться. Сейчас рыночные отношения. Прости меня Господи. Щас все должны друг другу, щас жизнь у всех людей в кредит. Боюсь, что скоро, такими прогрессивными темпами даже за воздух придется отстегивать гроши. Больно так на душе, Демьян, что же сделали эти сукины дети с нашей несчастной Россией? Правители хреновы, самозванцы. Хуже врагов. Даже Чингисхан с Наполеоном и Гитлером со своими бандами не смогли уничтожить русскую деревню, а эти патриоты за свое короткое хозяйствование, умудрились кончить целую страну. Ни фабрик тебе, ни заводов, ни колхозов-совхозов, ни тракторов на поле, ни комбайнов, ни элеваторов, ни ферм.
– Да уж. Кругом, как после Куликовской битвы, выжженная степь.
– Сначала эти брехуны уложили государство на лопатки, а теперь, чтобы не сидеть на нарах, они всю эту свою бездарность, весь этот геноцид против народа, всеми силами пытаются под коврик замести.
– Зато сейчас молочной продукции на полках в универсаме тысячи сортов. – с лукавой ухмылкой весело сказал Демьян. – Вот откуда все это изобилие берется? Не из-за границы же, поди, везут?
– Хех. Ну, ты чудак. Ха-ха-ха! Да разве продается там молочка? – громко засмеялся дед. – Если в бутылках налита жидкость белого цвета и на ней этикетка с буренкой, то это не означает, что там настоящее коровье молоко. Хм. Тоже мне, нашел он тысячу сортов. Двухпроцентная непонятная мутная жижа. Тьфу! Это, милый ты мой, все голимая отрава, химия сплошная, порошок.
– И опять ты, дядя Володя, прав. Однозначно. Я кстати заметил, что у меня в последнее время с магазинного молока изжога всегда.
– Я и говорю, что там у них не молоко. Я, знаешь ли, стал часто вспоминать свою деревню. К чему бы это? Лежу вот так иной раз вечером, думаю перед сном о ней, а у самого полный рот слюней. Ты не помнишь, что такое блины с домашней сметаной, а парное молочко, а топленое масло, а жареные чебаки, обваленные в сухарях? Да все такое натуральное и вкусное. Еще вспоминаю тот пьянящий аромат в нашем цветущем палисаде, иргу, кусты красной смородины, крыжовника, малины, и еще хорошо помню душистую викторию на грядке, а какие были сладкие те пупырчатые огурчики с парника. Ммм.
Демьян, несмотря на дикую усталость после сегодняшнего субботника и палящее солнце над головой, уже более получаса терпеливо слушал дальнего родственника, и между делом, постоянно поглядывал на свои командирские часы.
– Хорошо сегодня на улице греет. Эх! – дедушка от всех этих разговоров и воспоминаний, тоже совсем разомлел. – Правда, в апреле погодка шибко обманчива. Солнышко-то, оно вроде и пригревает, а возьмешь вот так вот по наивности, разденешься до майки, и в один миг может тебя прихватить.
– Пусть лучше солнышко такое будет, а то холода уж больно надоели. К тому же, только всего две недели на улице стоит тепло.
В ту же самую секунду на кладбище поднялся легкий ветерок, и стало немножко прохладней.
– Эх, Демьян. – просидев в тишине буквально пару минут, вдруг снова затараторил Кондратьич. – Ебушки-воробушки. Завидую я тебе.
– Это, чему же, интересно? Хм. – удивленно посмотрел на него шофер.
– А тому, что молод ты еще. Что у тебя почти все впереди. Сколько тебе, парень, лет-то?
– Так уж сорок, дядя Володь.
– Я и говорю.
– Так почему я молод-то тогда?
– Конечно, молод, дорогой ты мой. Но, как бы ты этого не хотел, как бы ты этому не сопротивлялся, возраст, это тот самый недостаток, который быстро пройдет. Был бы вот я годов на двадцать пять моложе, я бы может по-другому рассуждал. Э-хе-хе.
– Да ладно тебе. Сколько есть, все наше.
– Странная, все-таки штука, жизнь, Демьян. – протяжно вздохнул дед и обвел глазами голые кусты шиповника вдалеке.
– Странная? Почему?
– А вот потому. Полосатая, как радуга. Только вот цвета у этого коромысла почему-то все чаще черные попадаются, как уголь, или торф.
– Да нууу.
– Вот тебе и да ну. Как же порой сложно это все объяснить-то. – старик подставил свое небритое, закопченное лицо под солнечные струйки, и зажмурил глаза. – Вот сколько ты живешь на белом свете, столько и сражаешься. Наверное, только в детстве, когда ты еще только начал делать первые шаги и не осознал все «прелести» своего существования, тебе еще более, или менее комфортно. Хотя, и у детей хватает своих забот. Это мы же ошибочно думаем, раз дитя, то значит, обязательно должно быть не разумное. Поверь мне, ребятишкам тоже нелегко. Как там, кто-то из известных умников сказал, вся жизнь, это боль и борьба. Точное определение-то, прямо в десятку. Видишь, всего лишь два обыкновенных, абсолютно немудреных слова, а каков в них заложен смысл.
Суворов на секунду призадумался, и снова, как будто он уже давно, куда-то опаздывает, посмотрел на часы.
– Боль не физическая, конечно. – без остановки философствовал дед. – С ней мы, как-нибудь с божьей помощью справимся, вытерпим, ей нас не запугать. А вот, что с душевной болью делать? Ее так просто не заглушишь, ее матушку, из организма, ни какими обезболивающими таблетками не вытравить нам.
– А что такое душа?
– Душа? А ты не знаешь?
– Не знаю. И что это?
– По мне, так это твоя совесть, внутрянка, это понимание тобой добра и зла, способность оценить происходящее вокруг тебя. А еще, и быть может самое важное, это глубокое чувство сострадания. Понял теперь меня?
– Образно, да.
– Ведь равнодушный человек не может сострадать. Ну, скажи ведь, что не может? Такому вообще милосердие чуждо. Бог создал ведь нас не только для того, чтобы мы жили в свое удовольствие и тупо размножались. Нет. Для, каких-то высших целей он создал нас. Задай сейчас любому первому встречному вопрос, что он такого сделал хорошего и полезного, хотя бы за последний год? И что он тебе ответит?
– Чего?
– Ну, положим, скажет, что исправно, без отпуска ишачил на заводе, ну, может быть, еще прикроется, что воспитывал детей. Это, безусловно, важно, это правильно. Но, все же не это главное наше предназначение, на мой, опять же чисто личный, стариковский взгляд. А вот кто в последний раз по-доброму разговаривал с совершенно незнакомым человеком? Кто, идя рано утром на работу, улыбался без всякого повода, искренне радовался голубому небу, встрече со случайными, прохожими людьми?
– Хороший вопрос.
– Да еще какой. А ведь это, так не сложно, дарить окружающим свое тепло.
– Послушай, Кондратьич, ты вот все про Бога тут толкуешь. А что тогда, такое Бог?
– Вот ты пристал со своими вопросами, как банный лист. Хм. То душа, то вот теперь Бог.
– Ответь мне.
– Хм. – хитро ухмыльнулся дед. – Так говоришь, что такое Бог? Одним словом тебе сказать?
– Скажи одним. Вот самое емкое слово скажи.
– Бог, есть добро. Добро, понимаешь? Он сотворил нас своих заблудших, неразумных чад, чтобы мы правильно жили, честно жили, приносили миру пользу, не предавались унынию и злобе, а любили ближних своих.
– За что их любить-то? – непонимающе усмехнулся Демьян. – Было бы еще, за что.
– А кто его знает, за что? Главное, не унывать, а радоваться надо. Я вот в жизни и радовался-то по-настоящему всего один раз, когда у меня дочь родилась. Да и то веселье было меньше суток, испоганили мне, понимаешь, мой персональный праздник. Бригадир срочно меня вызвал на работу уже на следующее утро. Хотя я специально для этого торжественного случая, пару суток отгулов брал.
– Так говоришь, Бог, это добро?
– Именно добро. Самое, что ни на есть настоящее.
– Наверное, ты прав.
– Только многие о нем, почему-то вспоминают, когда у них под ногами горит земля.
– Щас вообще у нас люди зазнаваться стали очень часто. – резко изменился в лице Демьян. – Куда там нам крестьянам. Хм. Дачники повадились из города на выходные к нам в Сосновку, поскупали там у нас гектары под свои дворцы.
– Богачи?
– Вот-вот. Хм. Будь они неладны. Возомнили из себя новое дворянское сословие. Собак породистых в вольерах держат, снегоходов с катерами накупили, бассейнов нарыли кругом. Представляешь, дядя Володь?
– Ну, а как же. Я сам из города ведь прикатил.
– Ты местный. Ты в городе случайно оказался. А они?
– Да Господь с ними, Демьян.
– Одноклассник у меня, Димка Морозов, он щас тоже в городе живет. – не на шутку разошелся Суворов. – Вот вроде учились с ним в одной школе, вместе девок с танцев провожали, курили украдкой от родичей на сеновале, а видишь, я стал обыкновенным шоферюгой, а Димка, почти, что сразу после института удачно женился на дочке местного фарцовщика, и теперь не здоровается даже с нами, забурел.
– Бывает. Зачем его нам осуждать? Бог ему судья.
– Я и говорю.
– А ты знаешь, кто точное определение людям дал? – громко, с явным подвохом в голосе спросил старик.
– Кто?
– Акушерка. Ага.
– Ктооо? – не понял Демьян. – Акушерка? Это какая акушерка?
– А любая. Какая разница. Так вот она сказала, что все люди, уж больно скользкие типы. Согласен? Акушерка лучше, кого бы то ни было знает людей. Кто первым вытаскивает ребенка из мамкиного гнездышка? Акушерка. Да-да. Первый человек на земле, кого сначала видит новорожденный, это именно она.
– Кто? Акушерка? Или кто?
– Дед Пихто, вот кто. Ну, а что, не так, что ли? Ха-ха-ха! Первое правило любого человека, это, чтобы сначала ему было хорошо. Остальные подождут, потерпят. Современный народ, так это вообще одни сплошные эгоисты. Все, чего-то строят из себя. По вечерам на велосипедах в свое удовольствие катаются по городу. Тоже мне, олимпийские чемпионы нашлись. Я пока сюда на маршрутке добирался, в окошко-то все хорошенько разглядел. Кто-то, смотрю, уже во всю огороды пашет, готовится к посадке, а кто-то, понимаешь ли, понаедет на все лето из городских скворечников в свои загородные резиденции, как врубят эти чертовы колонки, в бане пьяные напарятся, и в одних полотенцах на башке будут танцевать до утра.
– А почему так? – спросил Демьян.
– А кто его знает, почему? Это риторический вопрос. Наверно время такое настало. Нам с тобой, родственничек, не понять. Сытый голодному не товарищ.
– Может быть, может быть. Это, как в той песне. Мама, я жулика люблю...
– Это у них щас у буржуев модно. – не замолкал Кондратьич. – Они ни в Бога, ни в Аллаха, ни в языческого идола не верят. Вся ихняя дешевая религия, вся их вера заключается, это напялить на свое пропитанное французским одеколоном тело импортные шмотки, да долларов побольше по карманам напихать. Вот и все.
– Соглашусь с тобой.
– Им щас, хоть верь, хоть не верь. – дедушка привстал со скамьи и аккуратно погладил чистенький памятник ладонью. – Вообще по барабану. Они теперь сплошь и рядом атеисты все. Втемяшили себе в пустую тыкву, что там под землей все равно никакой жизни нет, дескать, откуда она там, среди булыжников и корешков возьмется, якобы, там никто тебя не отсортирует, куда тебе путевку выписать, на небо в рай, или на сковородку в ад.
Прошло еще, какое-то время снова в полной тишине.
– А если честно, по совести тебе сказать, то знаешь, как надоела эта духота. – до этого умиротворенное лицо старика вдруг резко сделалось угрюмым, и он расстегнул на болоньевой ветровке две верхних пуговицы.
– Разве духота? – пожал плечами Демьян, удивившись, такой резкой смене настроения деда. – Вроде с ветерком уже не жарко?
Дедушка зажмурился.
– Да я щас не о том, не о погоде. – негромко вымолвил он. – Я про другую духоту-то говорю. Про душевную. Кхе-кхе. Я от этой своей каменистой дорожки, Демьян, устал. Да-да, ты не ослышался, дорожки. Жизнь, это ведь самая длинная дорога. Ох, и суматошная она была. Брел я по этим острым камушкам, соскальзывал, как пешка с шахматной доски, вновь, кое-как находил в себе силы, поднимался, отряхивался, и дальше топал неспеша. И снова падал, и снова вставал. И так все время, как неваляшка, туда-сюда, туда-сюда. Знаю, что Господа гневлю своим поганым языком, но и по-другому я выразиться не в силах, внутри раскаленным оловом обжигает все. Я настолько уже выучил жизнь-то, что как провидец, все заранее, с вечера чувствую, с чего мой следующий день начнется, и на какой он ноте закончится у меня. Не радует все это дело. Даже, понимаешь, поговорить по душам не с кем в последнее время. Понимаешь? Иной раз, бывает, захочешь поскандалить, а собеседников-то достойных и нет. А ты знаешь, сколько всего накопилось во мне за все эти годы? Я ведь, пень трухлявый, много на своем веку-то повидал.
– Верю, дядя Володя. Как там у нас говориться, опыт приходит с годами? Так? – мужик наморщил свой открытый, простецкий лоб. – Только уставать-то от жизни, поди, ни к чему? Даже говорить, наверно так не следовало бы. Зачем накликать на себя беду?
– Что ты сказал? Я не понял.
– Я говорю, негоже смерти-то, дядя Володь, просить. Она, тетка не глупая, этой характерной даме, специальное приглашение делать не надо, она сама, костлявая, прирулит, когда приспичит ей.
– Прирулит, сучка, как не прирулить. – старик колючим взором обвел покинутый, неухоженный погост. – У нас вон у главного инженера на работе, единственный сынишка недавно Богу душу отдал. Мужику всего лишь тридцать восемь исполнилось недавно, и работа в городе престижная была, и жена умница и красавица, и две девочки двойняшки, и планов на эту жизнь-то было громадье. Казалось бы, живи, да радуйся, а его в землю, как картошку закопали, во столько-то годков.
– Наверно судьба? Нет?
– А кто ж его знает. Пойми, я ведь не столько от жизни устал, Демьян, сколько от одиночества. Я уже, так дав-но живу один на этом белом свете. Пока у меня жена не померла, так еще ничего было, терпимо. А вот, когда ее не стало, вот тут-то я затосковал. Время ведь не лечит боль, а только учит нас жить с ней. – старик заметно напрягся и у него заблестели глаза и задергались веки. – Одиночество мне больше всего и мешает. Любой человек, должен же быть, к кому-нибудь сердцем привязан, а не просто так болтаться, как собачий поводок. Кроме этого, еще и старость, как назло нарисовалась на пороге. Хех! Как говориться, беда не приходит одна.
– Нас всех это ждет. Ты думаешь, я не состарюсь? Куда я денусь, Кондратьич? Это неизбежный факт. Детишек бы только маломальски поднять, маленькие они у меня еще к сожалению.
– Сколько ты их наклепал-то? – спросил дед.
– Ууу. Много.
– ???
– Тройня у меня.
Старик, услышав это, едва не поперхнулся слюной.
– Ишь ты, плодовитый ты у нас какой. Отец героинь?
– Да не знаю даже, кто я.
– Хм.
– Конь в пальто.
– Да будя. Представляю, какая у тебя орда. Это ж сколько вы такой оравой съедаете хлеба за день? Поди, за один присест цельный каравай уходит?
– А чего мне крошки-то считать?
– Че говоришь?
– Я говорю, я что, семью не прокормлю? Работаю, слава Богу. Хотя, я своих детей люблю. Дети вообще, это самые безобидные люди. Жалко только, что слабые у всех ребятишки-то нынче пошли, не приспособленные к этой современной жизни.
– Жалко, не то слово. – забеспокоился дед. – Дети, это продолжение тебя, твоей породы.
– Вот именно.
– А ты знаешь, что главное надо делать для детей?
– Что?
– Тут, брат, не все так просто. – вновь зажмурил глаза Кондратьич.
– Ну, а все же?
– Первым делом, нужно ценить и уважать их мать. Мотай на ус. И тогда в доме будет полная чаша, и материальный достаток, и покой, и взаимопонимание, и, конечно же, любовь.
– Это понятно. В любой семье на первом месте должно быть взаимопонимание.
– Вот и я об том же говорю. Если же родители живут, каждый своей жизнью, он налево, она направо, если между ними постоянная ругань и обиды, то это уже пародия, застиранная наволочка от подушки, а не семья.
– Согласен с тобой. Но я от своей Нюрки налево не хожу, не гуляю. Мне ее хватает, во как.
– Ты молодец, Демьян. И вообще, ты у нас в родстве всегда был отличным парнем.
– Да ладно тебе, дядя Володя, в краску-то меня вгонять. – застеснялся мужик.
– Нет, сокол ты мой. Не ладно. Я все правильно тебе сказал. А вот у меня тут старшенькая внучка недавно учудила, от мужа собралась уйти.
– Чего это вдруг?
– Прожили-то немало с ним, двое ребятишек ходят в детский садик. Влюбилась, в какого-то командировочного обормота, и ей от этой похоти, теперь хоть трава не расти. А я про себя-то думаю, пропала девка, ведь предавшая однажды, снова предаст. И получиться, как в том анекдоте. Жена, значит, родила ребенка, а не следующее утро к окошкам ее палаты в роддоме приходит муж, и кричит ей: – На кого похож-то? На меня, или на тебя? А жена ему и отвечает: – Нет, Петя. Ты его не знаешь. Ха-ха-ха!
– Да хватит тебе нагнетать.
– Совести-то нет. У меня, главное штука, еще спрашивает совета, уходить ей, или все же не уходить? Хех.
– Ну, и в итоге, каков ты дал совет-то ей?
– А что я ей, старый дятел, дать могу? Раз она, бессовестная, уже все решила. Сказал, что если уж у нее и вышел такой сложный выбор, с кем остаться, то посоветовал второго ей.
– Как же так второго? Обормота?
– Да, именно его. Ведь если бы она любила своего мужа, то второй бы не появился у нее, ни за что. Э-хе-хе. Все героические поступки совершаются по недомыслию, ну, или по большой любви.
– Наверно, ты прав. – задумался Демьян.
– А вообще, как кто-то сказал из великих: – Не портите кофе сахаром, коньяк селедкой, а любовь женитьбой. Дескать, все эти вещи несовместимы друг с другом, и убивают их истинный вкус.
Суворов не стал возражать родственнику, хотя в чем-то был с ним и не согласен, и лишь покосился на него.
– Эх, детки-детки. – задумчиво заулыбался дед. – Их, конечно, нужно подтолкнуть сначала, помочь на первых порах. Хотя, иной раз можно и хворостиной по ягодным местам пройтись. Но, только для пользы дела, во имя воспитания, а не ради садистских кренделей. А помогать своим родным детишкам нужно обязательно, по мере сил. Ради них и живем ведь. Нам с тобой теперь, много не надо. Мне так вообще щас, ничего особо не охота, картошечку бы жареную с луком, вареное яичко, да крохотный кусочек сала пожевать.
– Сало любишь, дядя Володь?
– А кто ж его не любит? Ты знаешь, сколько я его в этой жизни съел?
– А я сам шпик солю. – похвастался Демьян. – Это хорошо, что я тебя, дядя Володя, встретил. Ты как в город-то поедешь, так я тебе котомку с деревенскими гостинцами соберу.
– Спасибо, конечно. Отказываться не буду. Я так-то в магазине все беру. Но, сала много не бывает. Я как домой-то соберусь послезавтра, то обязательно к тебе в Сосновку на одну ночку заскочу.
– Давай-давай. Гость в дом – Бог в дом. Мы тебя с Анютой встретим, улица Гастелло, дом номер пять.
Старик заулыбался, и похлопал Демьяна по плечу.
– Э-хе-хе. – стало совсем тепло у Кондратьича на душе. – И что я только не видал за эту жизнь-то. И знаешь, что я для себя отметил во всем этом деле первее всего?
Мужчина помотал головой.
– Честно? Даже и предположить боюсь. – с любопытством ждал ответа Демьян.
– А я тебе щас расскажу.
Суворов тяжело вздохнул.
– Дни полетели быстрей. – негромко, с загадкой на довольном лице промолвил старик. – Вот прямо не замечаю их в последнее время. Обычно же, как говорят, что когда человек готовиться на выход, то время начинает моментально идти. Я, видишь ли, не успеваю толком оклематься, как снова вечер подошел. Понимаешь ли, с момента рождения, и где-то примерно до двадцати годов, время уж больно медленно шло. Прямо тянулось, как резиновый жгут. И я вот все думал, да сколько же может эта улитка ползти-то? Пока молодой-то, ты же все времечко шевелишь мысли в голове, когда же уже ты будешь взрослым? Ждешь этого момента, волнуешься, мечтаешь втихаря. Все же хотят скорее стать большими.
– Ну, а то.
– Зато потом, как в армии отслужишь, как только свадебку сыграешь, и полетели кубарем года. А под старость и вовсе, жизнь как комета Галлея летит. Вот, вроде, только недавно встретил Новый год, кажется, только вчера опохмелился, и уже опять следующий декабрь к концу подошел. Как там говориться, сел пообедать - лето, пошел за хлебом в магазин - весна.
Шофер снова вздохнул.
– Жизни-то уже осталось на донышке. Чувствую себя, как недостреленный лось. Неужто и вправду, Демьян, я уже стою у горизонта, следующий в очереди, Боженькин экзамен жду?
– А это всегда так идет. – стал успокаивать деда Демьян. – Не только у вас пожилых. У нас у молодых ведь тоже не намного лучше, у нас же также от аванса до получки жизнь течет.
– А вообще, я тебе так скажу, что только с возрастом ты понимаешь, что главный смысл жизни, это прожить ее, злодейку надо, как можно красочней и веселей.
На часах уже было три часа дня. Пока Демьян перетаскивал в машину вещи, Кондратьич уже успел за это время сходить до могил своих родичей и вернутся назад.
– Сходил, навестил? – решил напоследок все же покурить дешевой Примы Демьян.
– Ага. Ой. И не говори. – не мог отдышаться на скамейке дед после неловкой ходьбы по бурелому. – Видишь, какая одышка? Сам кое-как дышу, а все равно на охоту поперся.
– Я к ним, нет-нет, да тоже забегаю иногда. – Суворов присел рядом с Кондратьичем на корточки и сладко задымил. – Так хоть, траву скосить, пшена посыпать птичкам, да карамелек положить. Правда, в этом году еще не бывал. Пока только до своих добрался.
– А че их часто-то тревожить? Им теперь все равно. Лежат себе, никого не трогают, и пускай дальше с Богом лежат.
– Пускай, я разве против?
– Одно только обидно. – призадумался дед. – Что нам для жизни-то отведено, всего ничего, какие-то жалкие крохи, но мы и за этот капельный отрезок, умудряемся друг другу пакостить. Хм. Сроду надрываемся, кажилимся, похрустываем косточками, как разбитый подшипник в колесе. А жить-то, когда по нормальному будем? Годы-то идут.
Суворов молча курил.
– Проведал, говоришь? – выдохнул он в противоположную сторону от дедушки табачный дымок.
– Проведал. Ага. Крест маленько завалился на бок. Но, ничего, летом вот зять у меня, Бориска, пойдет в отпуск, приедем с ним сюда в Рябиновку на уток, тогда уже по нормальному порядок на могилке наведем.
Дядя Володя застегнул ветровку и поежился.
– Ты зачем про смерть-то тут недавно говорил? – ни с того, ни с сего спросил Демьян. – Для чего так сильно заморачиваться?
– Как это зачем? К смерти надо быть всегда готовым. Я вот, например, своим сломанным копчиком чую, что мне уже скоро вещички собирать сюда. – с безразличием в голосе промолвил старик, и опустившись на колени, похлопал ладошкой по могильному бугорку. – И не боюсь ее нисколько, представляешь? Вот ни грамма не трушу ее. Как сказал один, приговоренный к смерти преступник, что ему совершенно до лампочки, съест он в этой жизни еще три тысячи котлет, или не съест, ему до фонаря.
– Вот когда тебе придет, дядя Володя, из небесной канцелярии повестка, вот тогда и будешь вещи собирать. А пока живи.
– Бог дал, Бог взял. Черви-то, небось, уже давно в земле заждались меня? Э-хе-хе. Надо хоть бельишко подготовить мала-мала. Там в городе, ни за что не останусь, упаси Бог, там я никого соседей-то по кладбищу не знаю, да и места-то у них шибко дорогие, мне с моей пенсией не по карману тот курорт. Сюда, в Рябиновку буду у дочери проситься, чтобы к родным поближе привезли. Со своими-то лежать приятней, они поди ведь тоже ждут меня.
– Не переживай, дядя Володя. – докурив сигарету, Демьян убрал окурок в пустой спичечный коробок, и аккуратно погладил Кондратьича по спине. – Всех нас укладут, когда-нибудь.
– А куда мы денемся? Хех. Человек предполагает, а Господь располагает.
– Так и есть. – поддакнул шофер.
– Интересный же ты человек. Тут, на этой родимой земле, мы ведь временные пассажиры, здесь мы только учимся жить. – дед вновь, абсолютно некстати окунулся в раздумья. – Проходим, так сказать, азы для нашей основной, загробной жизни. Наше же будущее, все дальнейшие мытарства, нас ожидают там. – поднял он к небу свои мудрые, наполненные грустью глаза. – Если мы, конечно, шибко тут не шкодничали, не грешили. Кхе-кхе-кхе.
– Дай-то Бог.
– Ну, а если нас не пустят за ворота рая, значит мы его не заслужили, значит, для него мы, хулиганы этакие, рожами не вышли. Тогда у нас будет одна дорожка, в подземный раскаленный котлован.
Демьян окончательно обессиленный этой нескончаемой беседой, поднялся на ноги и стал нервно озираться по сторонам.
– Я тебе, поди, надоел? – резко нахмурился Кондратьич. – А я ведь предупреждал, что мне щас в городе поговорить не с кем.
– Все нормально, дядя Володь. Щас поеду неспеша.
– Так, о чем я говорил-то? Добрыми делами нужно почаще заниматься, и тогда Господь, никуда не денется, простит. Самое главное, никогда не надо врать и богохульничать. Мне раньше много приходилось по работе на самолетах летать. Смотришь, так вот иной раз в иллюминатор, задумаешься, а ведь где-то тут ты, Боженька, находишься-то рядом. По незнанию, мы как мыслим? Что он живет, либо в церкви, либо на небе. А ведь Господь, он в сердце каждого из нас.
– А кто спорит-то с тобой?
– Я еще помню из детства, как у нас тут недалеко в соседней Бобровке старуха одна дряхлая жила, так вот она всем гадала на картах, ну, и еще маленько колдовала, когда. У кого, какое горе приключалось, к ней, бывало, за подмогой шли. Церкви-то в те годы заколочены стояли, к батюшкам не обратишься, коммунизм был везде. И вот, значит, когда мне было десять лет, у нас корова из стада не пришла. Хорошая была корова-то, с длинными рогами. А ты знаешь, племянник, что для людей в те времена значила буренка? Все! Без нее никуда. Ну, и вот, значит, не вернулась вечером она. И пошли мы с матушкой к Акулине, чтобы она нам помогла ее найти.
– И каков результат? – стало любопытно мужику.
– А ты послушай меня.
– Ну, слушаю.
– Та, значит, карты-то на столике раскинула, чего-то там на своем языке пошептала, и сказала, что коровушка найдется, дескать, заблудилась в лесу она. Мы старухе этой, помню, за ее работу, опосля мешок картошки притащили, и мать еще ей бочонок меду отдала.
– В итоге-то, что? Нашлась? – снова повторил свой вопрос Демьян.
– Да нет, конечно. Где она найдется? Я так думаю, когда она картишки-то свои раскидывала, нашу Майку на пельмени крутили уже.
– А вообще, колдовать, это грех?
– Самый страшный грех. Те, кто этим делом занимаются, в этот момент бесы ими руководят. Такие люди и живут особняком от всех. Как вроде прокаженные. Они даже умереть спокойно по-людски не могут, пока свой сатанинский дар, кому-нибудь по наследству не передадут.
Демьян закачал головой.
– А вообще, надо человеком быть. – ворчал себе под нос дед. – Какая бы беда тебя не настигла, оставайся человеком всегда. Людей ведь, только встречают по одежке, а провожают по уму.
Старик встал со скамейки, и зачем-то во второй раз потрогал отмытый до блеска мрамор рукой.
– Ладно, я тут могу до ночи тебе рассказывать басни. Хе-хе-хе. – заулыбался Кондратьич. – А тебе еще доехать до Сосновки надо засветло. Айда потихоньку, золотой мой, езжай.
И мужики, тут же осторожно перешагивая через заброшенные могилы, направились к выходу.
– Я еще помню, когда тут в отделении трудился, у нас скотник однажды пропал. – все бубнил и бубнил шоферу в затылок старик. – Не пришел после смены домой, и никто его больше не видел. Потом, когда участковый к этому делу подключился, то нашли мы в выгребной яме того мужика.
– Кто его так? – глядя себе под ноги, неторопливо крался между колючих кустарников Демьян.
– Был у нас один такой убивец, Ромка. Они со скотником, тогда немножко посидели, потом из-за чего-то по пьяни поскандалили, и Ромушка его вилами пырнул. А когда на утро увидел, что тот уже холодный, он его в дерьмо и окунул.
– Не хило, было тут у вас.
– А что делать? Жизнь.
Родственники подошли к Запорожцу.
– Вот я и говорю, что надо быть добрее. – пожал дедушка племяннику руку. – Ладно, Демьян. Спасибо тебе за компанию. Маленько хоть язык размял с тобой. А за салом я послезавтра заеду, я помню, улица Гастелло, дом номер пять. Ну, с Богом, тогда...