.
...Ведь одинокому открыт Господь...
Р.М. Рильке, Часослов.
Коридоры постепенно пустели, становилось всё тише, а так как лето было прохладным и общежитие окружали высокие деревья, то синь коридорной краски делалась особенно глубокой, и всё было словно подёрнутым водой, не так, может быть, как у Сезанна, скорее, как у раннего Пикассо.
Перед первым экзаменом они, эти бесконечные и глубокие коридоры, были полны и многолюдны, и когда от учебников головы уже начинали дымиться, можно было собраться на чай где угодно – любая из комнат имела жильцов, к тому же радостных от ликующего ужаса посетившего их события и оттого гостеприимных. После первого экзамена лазурно-золотая гладь коридоров как-то поблёкла, словно бы всё притихло, ожидая непогоды, звуков стало меньше, люди уже не наполняли помещения, скорее, таились в их мерцающей глубине – неудача живших рядом и ещё вчера сидевших с ними за кружкой чая понуждала крепче ухватиться за свои книжки, извлечь из сумок и чемоданов какие-то секретные тетрадки, бывалые конспекты прошедших времён, и холод комнат становился всё более ощутимым, когда рядом – то ли от сквозняка, то ли от задумчивых движений читающего – голыми пружинами позвякивала пустая кровать. Да, всё было таким – задумчивым и собранным.
После второго экзамена их осталось и вовсе немного. Но не все непоступившие сразу же уезжали, – была ещё некая блаженная возможность, хотя бы просто формальная, если не практическая (ведь у всякого общежития есть комендант), – экзаменационная сессия продолжалась, странное, почти мистическое время, рождающее, как известно, свою мифологию.
Но мифы требуют самого пристального внимания к началам. Потому и мы начнём с самого начала – с заселения. Но какой же нам представить эту мифологию – субстантивной или глагольной? Давайте, коль скоро так уже было заявлено в заглавии, сделаем её субстантивной. А потому на авансцену входит герой, странствующий рыцарь и трубадур, Сергей Мастандыр из посёлка Бамбарвея где-то в глубинах Сибири, который тотчас так и прозвучал: «Мастандыр из Бамбарвея».
– Бамбарбия киргуду, – поперхнувшись чаем, заявил в ответ комендант, тоже по случаю Сергей. – Здесь же тебе филфак, брат, а не театральный. Ты, часом, не заблудился?
– Надеюсь, нет, – чинно произнёс юный, но уже благовоспитанный бамбарвеец, и, после необходимых формальностей вроде проверки документов и занесения в реестр живущих, пошёл заселяться.
С ним вместе – лишь по месту, но не по предваряющей истории или оруженосному служению, поселились ещё два юных рыцаря, Юра Каменщиков из Воронежской области и Максим Чекавин из Смоленска. Довольно скоро обнаружилось, что бабушка Мастандыра, а также отец Чекавина тоже происходили из Воронежской области и три юных героя, подивившись совпадению – сколь нечастому, столь, впрочем, и легко возможному, отправились осмотреть окрестности. И особенно достопримечательности в виде какого-нибудь магазина, разумеется, продуктового.
Легко ли творить волшебство? И да, и нет, я думаю. Ведь есть чудеса, но это иное, об этом я даже словами сказать не попытаюсь, и есть вот это, что можно назвать волшебством... Запятнанный термин, не спорю. Но в этом ведь в том числе есть волшебство – в очищении слов. Но как это страшно! Как страшно решиться пробежать на цыпочках, почти не чуя земли, произнося экспромт... То есть, в нашем случае иск-пром-т – потому что нас трое – фу, банальность, да, а кто спорит? Но зато мы имеем в руке фонарь в нашей тьме непонятно каких домов и подворотен в этом неизведанном для нас... гм, городе. Итак, вы первый, монсеньор Макс.
Да, именно так или как-то вроде этого разглагольствовал Мастандыр, пока они, три юных героя, пытались разобраться в окрестностях, не имея ни памяти их, ни плана, ни даже предчувствия, где можно найти здесь продуктовый магазин, да ещё открытый, в такое-то отчаянное время, как почти два часа пополудни. И ещё бы ему не быть отчаянным – ведь как ни торопись, а всё равно попадёшь в обеденный перерыв, это уж как водится.
– Так что, брат Чекавин, так ничего и не скажешь? – всё говорил Сергей, даже не оглядываясь на своих спутников, ну, или наоборот, оглядываясь всё время, но очень ненадолго, поскольку он непрестанно вертел головой туда и сюда, пытаясь... короче говоря, смотрите выше.
Но Чекавин только хмыкнул, даже не пожав плечами – всё равно ведь никто не видит.
– Но даже если никто не видит, – вдруг сказал Юра, – то я вижу... А посмотрите-ка вон туда, где между домами на противоположной стороне улицы виднеется...
– Ух ты, отличный искпромт получился, – ухмыльнулся Мастандыр и рванул прямо через дорогу, с того именно места, где был.
Но два его спутника благоразумно сделали ещё несколько шагов и перешли её по переходу, впрочем, всё же не дожидаясь, пока загорится зелёный, благо автомобилей не случилось. Да тогда и автомобилей-то было мало, ведь происходили наши мифические события в те незапамятные времена, когда писатели писали в тетрадках и блокнотах, а по телефону звонили друг другу из автомата.
И вот так, пробираясь то интуитивно, то почти на ощупь, нашли они в незнакомых этих местах пропитание. И, поскольку героический их подвиг оказался увенчанным, если и не славою, то хотя бы продуктами, мы имеем самый подходящий повод к тому, чтобы дать их описание, ведь подобает героям быть в галерее портретов, как во всяких замках и бывает. Ведь это время – замок, куда входит всякий, желающий быть наученным.
Итак, Сергей Мастандыр, девятнадцати лет от роду, происхождением из бесславного, но не безнадёжного места, посёлка Бамбарвея где-то в глубинах Сибири, которые и самые местные жители не в силах измерить, не только поименовать. Видом наш герой был рыж и долговяз, но не нескладен, хотя юность в нём не была ещё преодолена и, как думаем, не будет преодолена ещё долго. Славный его и веснушчатый лик венчали рыжие, соответственно усы, добавлявшие к его и так полновесному облику ещё добродушия, а иногда и хитринки. Зелёные глаза его почти всегда улыбались, даже если не улыбалось всё остальное. И для всех у него находилось доброе слово и именно потому науки словесные...
О, простите, вот здесь мне придётся немного попятиться. Не для всех. Ибо вступает на авансцену тот, для которого у Мастандыра находилось множество совсем иных высказ... Впрочем, представлю: Максим Чекавин, родом из древнего города Смоленска, восемнадцати лет, всё время писавший что-то в блокнотик или хотя бы державший его в руках... или по крайней мере в кармане... ну, хотя бы в сумке – так или иначе, в непосредственной близости. Имел он довольно пышную шевелюру, тёмно-русую или каштановую, что зависело от освещения, глаза орехово-карие, которые иногда казались зелёноватыми, а по краям радужки ещё был ободок, который мог делаться тёмно-серым, что зависело, по уже сказанному, от освещения. Впрочем, все эти красоты оставались внешнему зрителю почти не заметными по причине плохого его зрения и, соответственно, очков, по стечению обстоятельств в виде маминых вкусов, довольно массивных и потому часто падавших и разбивавшихся. Плечи его были широки, а кулаки велики, но он, как видится, не знал, как всем этим арсеналом пользоваться, что, опять-таки, мало кто замечал, хотя зрение было плохим именно у Максима, а не у всех прочих. И только Мастандыр... Впрочем, я отвлёкся.
И наконец третий наш герой, Юра Каменщиков, из безвестных и беззаветных Воронежских селений пришедший с жаждой науки и объяснения всего сущего, наилучшим образом, как известно, совершавшего в науках словесных, а потому решивший поступать на филологический факультет. Внешность его была самой обычной, кроме разве глаз, глубоко посаженных, но больших и словно подведённых тенями, выдававшими ночное чтение и размышление, оттого во взгляде его всегда была внимательность, впрочем, растворяемая миром и природным спокойствием. Волосы его были русы, телосложение самое обычное, из всех троих он был меньшего роста, но всё же не мал.
И поскольку описание наше завершено, мы можем из картинной галереи прохладных анфилад замка юности вернуться в обыденную нашу действительность, к её батонам, кефиру, чёрному байховому чаю, пластовому мармеладу (всегда яблочному), какой-то колбасе, картошке, которую они надеялись пожарить на позаимствованной у кого-нибудь сковородке, и... да, так и есть. Продукты и даже кружки купили, а самое главное забыли. Кипятильник! Ну какой же обед может быть без чая и какой чай может состояться без кипятка! И какое юношеское размышление и задумчивое погружение в мечту может совершаться без кружки ароматного... или не очень, но хотя бы горячего чая... Ведь чайники-то у всех местных, ясное дело, нарасхват и в жизни не добьёшься, чтобы...
– Вот так так... – почесал затылок Мастандыр. – Хе, мудрецы! Кипятильник забыли. Как же мы чай-то... – и задумчиво оглядев враз приунывших своих друзей, он остановил выбор на одном. – Так, Макс... Крэкс-тэкс-пэкс, его зовут Мэкс... Слушай, ты ведь у нас от искпромта отказался – так сбегай хотя бы за агрегатом, а? Друг-бездарь...
– Ладно, – просто сказал Максим и вышел.
И даже блокнотик в карман не положил, так и пошёл с ним в руках.
– Ну, а мы, – обратился Мастандыр к Юре, – попробуем пожарить карто...
Да, сковородку они нашли. И даже хозяев рядом не оказалось.
– Ну, ведь мы её помоем, так? – резонно заключил Сергей, помешивая алюминиевой вилкой свеженарезанный картофель. – А потому...
Что «потому», он объяснять не стал, поскольку всякому здравомыслящему и даже просто мыслящему человеку и так ясно, что тем самым конфликт, которого и не было, исчерпан.
Но, как оказалось, не исчерпан. И даже не конфликт, а самое настоящее знакомство. Потому что какие могут быть рыцари без благородных дам? А всё ещё раз потому, что сковородка оказалась из комнаты Любы, которая... Которой мы ещё не знаем. Простите, я забежал вперёд.
Поэтому мне, как и бездарю Максиму к с-таким-трудом-найденному магазину, должно вернуться.
А вернувшись, я обнаруживаю, что заблудился. Как и задумчивый странник с блокнотом. Что ж, пришлось ему спрашивать у прохожих, где находится общежитие филологического факультета, обнаруживать, что обошёл его кругом, потом возвращаться и идти той дорогой, которой ходили они втроём, уже держа блокнот на безопасном от себя расстоянии, а именно в наглухо застёгнутом кармане рубашки на правом рукаве. Ну, левой-то рукой доставать труднее. И вот таким-то образом ему удалось не только вновь отыскать магазин, но и приобрести кипятильник. И даже более того – вернуться в общежитие как раз ко времени. Вот только до комнаты своей он дошёл не сразу.
Конечно, если бы он был в блокноте, то, скорее всего, прошёл бы мимо, но теперь... Он шёл и слышал это. В сумеречном пространстве прохладных коридоров звучал голос... Мелодия, сколь тихая, столь и прозрачная, то звучала, то замирала, а он всё шёл и шёл, невольно стараясь не заглушать её своими шагами... Он остановился возле приотворённой двери, из-за которой и слышалось пение. Так бывает, когда хозяйка, занимаясь уборкой или готовкой, сама того не замечая, начинает петь. Видимо, так было и теперь. Он не знал этого, да это было и не нужно. Вообще ничего уже было не нужно – ни вечного блокнотика для записи гениальных стихотворений, с яростью уничтожавшихся на следующий же день, ни вечной задумчивости и погружённости в недоступные времена и пространства, где совершались необыкновенные и единственно достойные внимания события – ничего. Он был здесь. Где за приотворённой дверью какая-то девушка, прибираясь или готовя, механически пела, не обращая внимания на то, как она звучит, слышит ли её кто-то – ни на что.
Он стоял и слушал, бестолково держа в руках кипятильник, как рыцарь держал бы в руках факел или меч. И вдруг дверь отворилась, так что он едва успел нырнуть в сторону и замереть, прислонившись спиной к стене и всеми порами впитывая её прохладу: кровь, должно быть, кипела. Ну, стыдно же, в самом деле, стоять и подслушивать.
– Простите, я не специально... – прохрипел он, но девушка, даже не заметив его присутствия, двинулась в другую сторону коридора, глядя под ноги и всё так же напевая, только уже совсем тихо.
Она шла к кухне.
Максим закрыл глаза и прислонился к стене и затылком. Постоял ещё немножко и пошёл в свою комнату, которая была всего лишь в трёх от него метрах. Да, они жили почти напротив.
– О, не прошло и полгода! – заявил Мастандыр, увидев входящего. – А у нас уже всё готово, только тебя ждём.
– Вот, – он просто подал им кипятильник и, взяв банку, пошёл набрать воды.
Перед самой кухней он замедлил шаг. Но сколько ни замедляй, а не в туалете же набирать... Что ж, он вошёл. Нет, здесь уже никого не было. Вздохнув, он набрал воды и вернулся в комнату.
– Тебе придётся сходить ещё раз, – заявил Мастандыр, поставив её кипятиться. – В первой воде остаётся смазка. Не с ней же чай пить.
– Ладно, – опять ответил Максим и потянулся к кармашку...
Но нет, рука опустилась. Блокнотик с ручкой остались в нём.
Тем более что всё равно уже время обедать.
Не было её в кухне и в этот раз. Досадливо поморщившись на себя, Максим набрал воды и решительным шагом двинулся назад. Но куда девалась вся его решимость, когда колыхнулись блики на полу и стене от открывшейся двери... Нет, это была другая дверь.
– Что, так трудно? – усмехнулся Мастандыр, глядя, как Максим тыльной стороной руки вытер пот со лба.
– Да нет, я... Это так, вообще... – улыбнулся тот и сел. – Давайте уже поедим что ли.
– Ага, – подал голос и Юра.
И они принялись есть, прямо из сковородки, поскольку из экономии решили обойтись без тарелок. Хотя вообще-то в кухне были какие-то, но... И так ведь сковородку позаимствовали. И, само собой, в дверь, словно притянувшись магнитом на гонгоподобные звуки сковородки, раздался стук. И тотчас, без приглашения:
– А, так и есть! Слушайте, это ведь наша сковородка, – в дверях, подбоченившись, стояла девушка.
Нет, не она.
– Здравствуйте, – судорожно проглотив горяченную картошку, прохрипел Мастандыр. – Мы очень извиняемся... Сейчас вернём.
– Ладно, не торопитесь уж так, – улыбнулась девушка. – Мы в тридцать восьмой живём. Почти напротив.
Максим вздрогнул. Но это было едва заметно, а в сторону двери он не взглянул, так что...
– Занесите, когда закончите, хорошо? – и она, не дожидаясь ответа, ушла.
Дверь осталась открытой. Вздохнув, Мастандыр встал и притворил её.
– Гм-гм, – покашлял он, словно ощупывая горлом горло. – Едва не сварился... Вот ведь...
– Ну а что, – возразил вдруг Максим, – им тоже есть хочется.
– А может, – сказал Юра, – нам надо было пригласить их? Ну, в благодарность.
– Нет, – отрезал Мастандыр, всё ещё держа хмурый и недовольный вид. – Самим мало.
И это было полной правдой.
Вообще, нужно сказать, нам часто требуется какая-то подсказка, интуитивное озарение, даже прямо вдохновение, но иногда приходится идти полностью вслепую. И ты протягиваешь руку и берёшь, ещё сам точно не зная что, но всё же что-то такое, что тебе родственно. Да, вот именно это – усилие протяжения руки, словно шаг через бездну, распятие, внезапность победы и изумление. Ведь я же совершенно не знал, чем это станет, когда протягивал руку, и вдруг в ладони – плод...
Было это сказано или нет? ими или не ими? тогда или когда когда-то позже? Какая разница...
Они мыли посуду. Хозяйственным студенческим мылом. А ещё водой с горчицей. Ну, незапамятные в самом деле времена.
А вот кто именно вернёт сковородку, решать пришлось неожиданно долго. Ну, то есть все, а именно Мастандыр и Юра, думали, что это сделает Максим (и с чего бы?), но тот вдруг заартачился. Что ж, ему довелось узнать, какое давление может оказывать воздух. Спустя огромных три минуты он схватил сковородку и как ошпаренный выскочил из комнаты. И так же быстро вернулся.
– Их никого нет дома, я поставил сковородку им на стол и ушёл, – сообщил гонец и обессиленно упал поперёк кровати.
– Гм, – с некоторым удивлением заметил Мастандыр. – И что, дверь была открыта?
– Ну... нет, – задумался блокнотоносец и бездарный поэт. – Закрыта. Но не заперта. Я постучался. Никто не ответил. Я повернул ручку – ну как-то само собой получилось... А оказалось, что не заперто.
– Гм, – опять сказал Мастандыр, и в этой повторяемости слышалось что-то подозрительное. – А ты... в очках был?
Максим неожиданно покраснел.
– Всё ясно, – заключил Мастандыр и... к ужасу пламенеющего очкарика залился просто-таки детским смехом.
Он аж икал и пукал от смеха, так что и Юра принялся смеяться, пока оба они уже не заплакали от смеха. А Макс всё сидел надувшимся, как индюк.
– Не понимаю я что-то вашего веселья... – пробурчал он. – Какое это имеет значение? Я вошёл, поставил сковородку на стол и ушёл. Никого не было. Какая разница, сделал я это в очках или без них?
– Ф-ф-у-ух... – в изнеможении выдохнул Мастандыр. – Да всё просто. Не ответили тебе на стук потому, что, как видно, был щекотливый момент какой-то... ну, типа... я не знаю... перестилания кровати, там... перекладывания белья какого-нибудь... сам догадайся. А то, что не заперто было, означает, что это так и есть. И опять – догадай... – он не успел договорить.
– Мама, – выдохнул Макс. – Вот блин... – и в ужасе закрыл лицо руками.
Ну, сил на смех у его друзей уже не было, а потому они решили просто промолчать. Никто ж не заставлял этого слепого остолопа вламываться в девчачьи комнаты без очков и шляться там, ничего не видя, но зато производя страшное смущение, доходящее до онемения. И, как выяснилось, они были правы. Потому что в этот момент за дверью, но вполне явственно и эмоционально окрашенно и завершённо раздалось краткое:
– Придурок! – и более ничего, ни стука, ни попытки выяснить... ничего.
Макс онемел.
– Чё ты сидишь, беги быстрее извиняйся! – зашипел на него Мастандыр.
Макс сорвался с места в карьер и, словно лось, ринулся догонять... и едва не сбил с ног всех трёх. Оказывается, они стояли тут же, в двух шагах от двери и возмущённо совещались... дальше я не знаю. Словно кегли, разлетелись они по сторонам коридора, а копытный спринтер, резко затормозив и едва не перекувырнувшись через голову, обернулся к ним.
Медленно затворилась, а потом отворилась дверь его комнаты, словно от сквозняка, и на пороге появился Мастандыр, непроницаемый, как стена. А так же Юра, смущённо глядевший в сторону, словно то он, а не блажной лось только что вламывался в комнату с переодевающимися девушками. Макс открыл рот... и потом закрыл его. Говорят, так рыбы делают, когда говорят что-то, но у них есть свой особый язык для таких случаев, а наш чудотворец его проглотил. А уж видок у него был... Наверное, это означало, что он хотел побледнеть, но вместо этого у него получилось посереть. А учитывая юношескую... гм... пестроту в лице...
– Эй ты... – наконец окликнул его Мастандыр. – Серый мухомор, очнись! – и он сделал в его сторону волшебный пасс.
И вновь воцарилась тишина. Которая через секунду сменилась хохотом. И где только силы взялись. Ну, девушки ещё понятно – из них возмущение так выходило, но два друга-страдальца... Но надо отдать должное новоназванному поэту и человеку, он смеялся не меньше всех.
– ...а не соблаговолите ли вы, – продолжая интонацию, говорил Мастандыр, – достоподобный сэр, помочь дамам и проводить их... к какому-то пристанищу или хотя бы стулья раздобыть, а то они сейчас уже на пол попадают. Ну, или хоть за мороженым сбегай, что ли.
– ...соблаго... хи-ха... волю... – выдавил из себя Максим и отправился в смелый поход, как обычно, едва не сбив кого-то с ног.
И никто, ни один из смертных, не мог гарантировать, что его поход будет столь же славным, сколь смелым. Потому что он, вбежав в свою комнату, смог обнаружить лишь один единственный стул, да и тот шатающийся, поскольку больше их и не было. Ну и – была не была! – выскочив, поставил оный стул посреди коридора и бравой рысью ринулся на выход, за мороженым.
Я не знаю, как вы, но я серьёзно опасался в этот момент за здоровье и даже жизнь моих героев. Кое-кто из них уже и дышать почти не мог. Но зато конфликт, как вы понимаете, едва возникнув, был исчерпан.
– А не надо его... – размазывая слёзы, просипела самая смелая из девушек, – ну... проводить например...
– Может, и надо... – в тон ей выдохнул полусогнутый Мастандыр. – Но я не могу.
– Я тоже... – откуда-то из присядки в подземелье добавил Юра.
– Ладно, я схожу, – вдруг сказала одна из девушек, как видно, не присутствовавшая в комнате во время казуса, поскольку и смеялась она меньше других, а значит, и возмущена была меньше.
И никто не смог ей сказать ни да, ни нет. Ну а что сказать такой опрометчивости? Разве что «Бог в помощь». Потому как человеческими силами... И да, в самом деле, не в человеческих силах было догнать новоназванного: она успела лишь спуститься с третьего их этажа и выйти из общежития, как увидела, что он уже несётся обратно. Хочется сказать: «поднимая пыль и обгоняя собак», но нет, этого уже не было, будем объективны.
Вот так они и познакомились – на ступеньках общежития, один весь в мыле и с охапкой мороженого, а другая с полуулыбкой смешанных любопытства и снисхождения. Так они и поднялись на этаж. Ну, а чай они уже пили другими, да. Потому что разговор был простой и хороший, как Мастандыр, когда его вдруг посетит лирическое настроение сожаления о бренности жития и съеденным кем-то другим вкусным продуктам. Ну а что? Такова уж плата гостеприимства. Зато они чайник принесли.
И отныне наш Серый мухомор, а сокращённо Сермух, знал, что её зовут Люба. А уж как она его мысленно называла, пусть останется тайной, тем более что я этого не знаю и даже предположить не могу. Девушку, первый раз приходившую за сковородкой, звали Дина, а третья была такой тихоней, что никто из ребят не запомнил, как именно звали её. Кто-то считал, что Ира, кто-то – что Таня. Но, так или иначе, она уехала после первого же экзамена, оказавшегося для неё неудачным, и их так внезапно возникшая компания осталась впятером.
Впрочем, времени на компанейство у них оставалось не много – сессия всё-таки. Лишь Сермух, занимавшийся целый год с репетитором, имел времени чуть больше, но оно у него всё равно всё уходило в блокнот. Но иногда, совсем редко, не более раза в день, ему удавалось выйти на прогулку – да и продукты, опять же, закупить надо. И компанию ему составляла всегда Люба, так они и ходили вдвоём и на консультации, и на оставшиеся экзамены.
Но до той поры ещё прошло время. Много времени, целые горы и потоки времени... И как могли сочетаться острая нехватка его с таким подавляющим избытком, я и объяснить вам не могу. Да вы, наверное, это и без меня знаете – ведь все, кто пережил юность, знают то.
И вот, тем самым временем Мастандыр изобрёл для Сермуха Макса ещё парочку прозвищ. Одно возникло как-то само собой из Максовой хандры после не слишком хорошей оценки на экзамене и остаётся полностью покрытым тайной то, каким образом складывались ассоциативные цепочки в голове автора, но прозвал он его в тот момент «Великим Гадсби». Ну, может быть, оный Гадсби просто отказался по причине хандры идти в магазин за продуктами, а там не знаю. А вот второе имело вполне осязаемый контекст и понятную причину.
Дело было так. Шли они как-то вечером в общежитие глухими Питерскими дворами. А надо сказать, что весь этот день был занят у них обширной культурной программой вроде осмотра городских достопримечательностей, измерения ширины местных тротуаров, оценки удобства туземных парковых скамеек и степени проваренности имеющегося в ассортименте кофе и тому подобное. Было, конечно, и кое-что в скобках, но какой юноша может удержать глаза, если на дворе стоит воскресенье, летняя жара, ужасно напряжённая вступительная сессия и восемнадцать лет. О, простите, Мастандыру уже было девятнадцать. Как видно, именно за это и настигло их возмездие от судьбы, кармы и Промысла Божия вместе или по отдельности, а также по существу взятых – кто уж из них чему придавал значение. Но мы-то с вами знаем...
Простите, не могу закончить мысли, поскольку события уже подступили к самому горлу. А именно какие-то человек шесть или восемь (в полутемноте близлежащих к общежитию двориков не было особо видно) с недвусмысленно угрожающими видами подошли к ним и попросили закурить. Ну, конечно, никто из наших героев не курил (правды ради скажем, что Мастандыр пробовал, но после этого его любимые усы так долго и так ужасно воняли, что он скоро бросил это надоедливое занятие), о чём они не преминули сообщить нападавшим. Ну, то есть вопрошающим. Тут, само собой между ними и нашими героями развернулась оживлённая полемика по поводу того, где и кому из них подобало бы сейчас находиться, а так же в каком именно виде, состоянии и тому подобное. Однако никто из них не решался на постановку эксперимента, подтвердившего или опровергнувшего какую-нибудь из выдвинутых теорий (а, значит, всё-таки шестеро).
Да и к тому же роста Мастандыр с Сермухом были немалого, а у второго ещё и плечи размером шифоньер, а кулаки с хороший апельсин в самом разгаре весеннего плодоношения, когда после зимнего сезона плоды бывают особенно велики. И неважно, что их размер зависит просто от толщины шкуры... Главное, видимость солидна.
Что ж, стоят они вот так, обмениваются мнениями, Мастандыр дерзновенно и научно-энтузиастически строил предложения, Юра молча и грозно стоял, как и подобало настоящей народной и сильной массе, а Сермух со снятыми для устрашения очками очень заметно играл желваками и сжимал в карманах брюк кулаки, так что ткань потрескивала, да и надоело им всем это наконец. И, ещё раз обменявшись последними и наилучшими пожеланиями и обещаниями, всё избранное общество разошлось по своим местам обитания.
– Ну, джентльмены, – обернулся к друзьям Мастандыр, как только они миновали вахтёра, – позвольте мне поздравить вас... – рукопожатие и рукопожатие, – с наилучшим образом пройденным испытанием. Не знаю, что это было – авгиевы конюшни или лабиринт минотавра, но вы каждый были не хуже Геракла. Вы, монсеньёр Юра, и вы, маэстро Птенчик, – и он церемонно поклонился.
А всё из-за этой предательской испарины на ладонях. Ну, ещё и дрожи, конечно. И в общем-то Максима можно понять: непросто привыкнуть к уличным конфликтам, когда после первого резкого движения у тебя слетают очки и ты или ничего не видишь, или видишь людей как ходящие деревья и подлетающие кулаки. Но он всё равно (или даже тем более) надулся и даже блокнот свой так и оставил в кармане, а весь обратился в безмолвное созерцание. Но от чая всё-таки не отказался. Война войной, а обед, как известно...
К счастью, новое прозвище показалось жестоким только для Макса, поскольку никто другой ничего не понял.
Таким образом, вы можете видеть, что арсенал Чекавинских прозвищ был весьма велик. Но все они, надо признать, озвучивались как-то с деликатностью, а иногда даже нежностью старшего брата. И неважно, что их разделял всего год, ведь опыт, проходимый за год в этом возрасте, таков, что... О, надо же в дверь постучали. И попросили разговаривать потише. И нет, это были не Дина с Любой. И вот в таком филосфско-меланхолическом настроении друзья почли за лучшее улечься спать. Поскольку завтра им предстояло продолжение экзаменов.
А завтра... О, радость победы, невинная и юная, каким и бывает тогда всё вокруг... Они ликовали и поздравляли друг друга, и только Мастандыр старался оставаться невозмутимым, но предательская улыбка, впрочем, не так уж необычная для его лица, так и прорывалась. Все они более или менее успешно сдали этот экзамен, и у каждого из них оставались неплохие шансы оказаться в конце концов поступившим. На радостях Дина и Люба, прямо там, ещё в универе, предложили устроить у них вечером праздничное чаепитие. На что Мастандыр снисходительно согласился, Юра просто кивнул головой и улыбнулся, а Макс замер, как замирает гончая, когда услышит глас рога. Это было обычное: блокнот, ручка или карандаш, и безлюдный путь по улице, натыкаясь на столбы, троллейбусы, собак, скамейки, невинных прохожих, водосточные трубы, урны... Сколько же в самом деле в мире существует прекрасного!
Они оставили его бродить одного, дав лишь задание вернуться в общежитие с продуктами. Мастандыр с Юрой пошли в тир, как они говорили, сбить дрожь с рук, девушки отправились по каким-то своим секретным делам, а он пошёл бродить по улицам и заполнять блокнот тем, что назавтра большей частью окажется яростно выдранным и изорванным в клочья. Что ж, таков, как видно, был его modus vivendi. Маньяк, одним словом. Да, так Мастандыр и сказал, глядя ему вслед, и в глазах его внезапно вместо улыбки показалось что-то немного другое, скорее похожее на дождь, Люба даже задержала взгляд на нём. Впрочем, лишь на мгновенье. У девушек ведь в эти времена, кажется, ничего не бывает надолго. А может, я и ошибаюсь. Да и дожди... и они проходят.
И когда уже солнце, склонившись к зениту настолько, что стало из палящего ласковым и почти незаметным, уже едва виднелось над крышами окружающих домов, появился он, странник безлюдных улиц, с огромной сумкой, набитой всякой всячиной, словно бы возвращался из похода, сколь долгого, столь успешного и, быть может, даже славного. Поистине, поэтическая радость не знает ни границ, ни насыщения.
Поднимаясь по лестнице, он ещё улыбался. Как вдруг... Он услышал. Коридоры по стечению обстоятельств опять были пусты, и в прохладной, уже дымчатой тишине их, легко, как самый далёкий звук этого мира, и всё же близко, как близка нам каждому собственная мысль, раздавалось пение... Он шёл. Да, это звучало оттуда. Он остановился у двери, приотворённой чуть-чуть, ровно настолько, сколько требовалось пению, чтоб стать частью всего остального мира, оставаясь всё ж скрытым, как самая большая его тайна. И не было никаких сил, которые бы понудили его постучать или хотя бы пройти дальше, чтоб дождаться прихода остальных.
Как видно, она прибиралась или уже накрывала на стол... Тишина сыпалась золотыми песчинками, лучи сквозились сквозь дверь, молчание его становилось подобным огромному озеру, а крохотные водомерки всё скользили и скользили поверх всего... Он взглянул вверх и провёл рукой по шее, даже чуть забрался за шиворот – нет, показалось. Ничего ниоткуда не сыпалось. Хотя... какая разница.
Он постучал. И ничего в этом мире не изменилось. Лучи светили, время чуть слышно падало лёгкими как снег песчинками, пение слышалось, а сердце заглушало стук. Так постучал он или нет? Или что... Дверь приоткрылась и она, едва не наткнувшись на стоящего, ойкнула и присела, прямо тут, в дверях. И тотчас, заметив вытянувшееся его лицо, прыснула.
– И чего ты стоишь? – спросила она, поднимаясь и ещё смеясь. – Заноси сумку и ставь прямо... ой нет, лучше на стул, я стол протёрла.
А он стоял в дверях и тоже улыбался, прижав сумку к груди.
– Ну? – ещё раз, уже с некоторой досадой повторила она, видя, что тот не двигается. – Чего замер?
– Слушаю первозданность, – и лукавые смешинки скользнули в его глазах, оставшись, впрочем, всё теми же песчинками времени.
Люба вдруг нахмурилась.
– Н-да? – в голосе появились нотки скепсиса. – Значит, я по-твоему такая вся из себя первозданная, да?
О, это уже было опасно.
– Н-нет, я... – попытался он исправить положение. – Я только хотел сказать... – а вот сказать и было нечего. Кроме того, что уже сказано, конечно.
Но она, сердито блеснув глазами, взяла кружки и пошла с ними на кухню. Что ж, потоптался наш незадачливый вития, потоптался, да и, оставив сумку с продуктами на столе (о ужас!), пошёл к себе в комнату.
Ну, а потом они все вместе пили чай... Люба даже виду не подала. Собственно, никакого. Вообще. Вот такое несовпадение. И даже обладатели великой тайны, случается, сами не знают, чем обладают. Что ж, может, от этого этот дар и тайна бывают ещё прекраснее.
А Сермух... Ну, он и есть Сермух. Так они его с тех пор и звали, только друзья, само собой разумеется. И то большей частью за глаза. А остальные и не пытались по причине суровых взглядов именуемого на фамильярность, а также внушительных размеров его плеч и кулаков. К его счастью никто (кроме Мастандыра) не догадывался, что слабое зрение и падающие и разбивающиеся очки делали его беспомощным...
– Кстати о прозвищах, – прошамкал Сермух, жуя булочку с маком. – Серёг, а что у тебя за фамилия такая... скажи на милость.
– Фамилия-то? – Сергей задумался. – Да она, можно сказать, и не моя почти что.
– То есть как? – удивился собеседник.
– Да там такая история была... – улыбнулся Мастандыр. – В общем, мой отец – усыновлённый. Они под Сталинградом жили, их эвакуировали, а поезд разбомбили. У дедушки с бабушкой сын погиб, а у моего отца – все... Ну, то есть даже неизвестно точно, с кем именно он ехал. А возраста он был того же, что и сын дедушки с бабушкой, около двух лет. Вот они и усыновили его, и фамилию дали. Она по-казахски означает «пить, напиваться». Бамбарбия киргуду почти что, – опять улыбнулся рассказчик. – Но на самом деле из казахов там только прадедушка был, его и фамилия. Вся ирония в том, – пояснил он, прихлёбывая чаю, – что ни отец мой, ни я, пить не можем. Ну, то есть, если немножко только. А если хоть чуть больше – то всё, плохо делается, рвёт и всё такое... Ну и ладно. Чего вы притихли-то? Мы ж чай пьём, не бойтесь, я вам аппетит не испорчу.
Ну, все тут, конечно, заулыбались, атмосфера сразу стала простой и дружеской, и чаепитие прошло самым мирным и домашним образом.
А на следующий день Сермух с Любой решили съездить в Петергоф. Отчего-то никто больше их инициативу не поддержал, вот так и вышло, что они отправились вдвоём.
...Август, время цикад и кузнечиковых свирелей, стрекочущих слюдяными крыльями стрекоз, ещё цветущего ослепительным небом в тёмно-зелёных тростинках цикория, звенящих в полуденном солнце пыльных репейников, таинственно замирающих в предзакатном... Кто даст нам увидеть это время? О луга, неизменные пристанища медленной дикости, разделяемого натрое времени, воды, и небес, и земли...
Они смотрели и смотрели в окно, а глаз не мог ни остановиться ни на чём, ни нарадоваться.
А уж когда приехали в Петергоф... Потрясённые, они молчали весь день. А Макс ни разу за блокнотиком не потянулся. Так и ходили, задумчивые, молчаливые, иногда лишь жестами или самыми малыми словами что-то говоря друг другу. Это было время тишины.
И когда они уже подходили к общежитию, в одном из соседних дворов играли, то и дело визжа и, как видно, получая необыкновенное удовольствие от самого процесса крика. Их голоса звонко звучали, отдаваясь в кронах высоких тополей. Сермух замер... так и стоял на месте и улыбался, а дети, не отличая его от любого из деревьев, продолжали играть. И ему, как видно, страшно нравилось, что он мог быть здесь и оставаться незаметным. Солнце замерло, горизонтальные лучи летели вдоль мира, а он стоял и слушал... как это он сказал тогда? Первозданность?
– Идём, нет? – спросила Люба, пройдя уже несколько метров и обернувшись.
– А? – оглянулся юноша, хлопая глазами от неожиданности. – Да, конечно.
– Ты и в самом деле маньяк, – улыбнулась девушка, сказав наконец что-то более или менее продолжительное.
Что ж, ему оставалось лишь с извинением и пониманием улыбнуться в ответ: Мастандыр уже научил его.
Они шли. Им предстоял ещё один экзамен.
Но на следующий день он опять что-то писал в блокнотик, а книжки и конспекты со шпаргалками безжизненно лежали рядом на кровати.
– Ну... – подняв голову от своего чтения и улыбнувшись, спросил Мастандыр. – Что на этот раз пишешь?
Максим помолчал и вдруг ответил, просто и безыскусно:
– «Поэму безликости».
– А что такое безликость по твоему понятию? – ещё чуть улыбнувшись, спросил Сергей.
– Любовь... – выдохнул Максим и остановился, не договорив.
– Ого! – старший его друг закинул руки за рыжую свою голову всё с той же улыбкой и посмотрел в серый с охристыми разводами потолок. – Любопытно...
Так как он молчал, Максим вновь взялся за блокнот и ручку.
Прошло, наверное, минут пятнадцать, как вдруг Сергей прочитал, всё ещё глядя в потолок:
...Идут к Тебе – пускай путём кружным –
и любящие. Вечность им не в пору,
но поцелуи разомкнут затворы
безликих уст, не ведавших улыбки... –
Впрочем, первую строку он проговорил так быстро и невнятно, что начало почти невозможно было разобрать. И, заметив удивление в глазах Максима, пояснил: – Рильке.
И опять едва заметно улыбнулся. Вообще, как я уже рассказывал, когда он говорил с кем-нибудь, эта улыбка была на его лице почти всегда.
А Юра только молчал и слушал.
Вот так и вышло, что из них троих поступил лишь Сермух. А Мастандыр, имевший из всех них самые лучшие шансы к поступлению, неожиданно завалил последний экзамен, просто в пух, прах и пепел.
Дина поступила на заочное и уехала. Люба не поступила, но решила остаться в городе, с тем, чтоб готовиться поступать на следующий год. Юра тоже решил не возвращаться в свою глубинку. А Мастандыр решил уехать. Но они ещё пробыли вместе несколько дней.
– Мастандыр, – заметив его как-то в то время, окликнул его комендант Клычков, его тёзка, и фыркнул: – Каждый раз, как зову тебя, такое ощущение, что произношу какое-то ругательство...
– А это и есть ругательство, – вставил Мастандыр.
– ...Тебе нужно сдать всю постель в 18-ю на третьем этаже и... – продолжил комендант и выразительно посмотрел на тёзку.
– Серёг, за мной не постоит, – быстро сказал Мастандыр.
– Ладно, ещё один день, – сказал комендант и пошёл дальше по коридору, ещё раз вполголоса повторив чудную фамилию, и, с лёгким смешком качнув кучерявой шевелюрой, скрылся за углом.
«Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических моментов», – сказал в те дни Мастандыр Сермуху и заботливо пояснил: «Борхес. Может, когда книжки почитать решишь...» «Я читаю», – надувшись, ответил Максим. Ну, а Мастандыр по своему обычаю только улыбнулся.
Уже потом, когда Мастандыр уехал, Максим нарочно пошёл в библиотеку и прочитал тот рассказ. Оказалось, что он был про то, как некто встретил самого себя.
Всё дробилось и дробилось, на фрагменты, на мозаичины, на распадающийся калейдоскоп...
– ...Я уезжаю, пока... – сказал он, когда уезжал.
– Мастандыр, сволочь... – Макс это не говорил, а едва выдавливал сквозь зубы.
– Я знаю, – и обычная улыбка.
– ...почему ты не поступил?.. у тебя же были на первых экзаменах лучшие из всех нас оценки...
– Ну, как говорится, – не стал отвечать Мастандыр, – пишите письма, загадывайте желания, точите оружие и всё такое. Я поехал.
Когда Мастандыр уехал, а Юра был уже на работе (он устроился на стройку, там предстояло по закону вечернего отделения работать и Сермуху), Максим ходил по комнате из угла в угол, потом зачем-то стал пересматривать вещи (впрочем, как зачем – ведь им предстояло оставить это помещение, а значит, нужно было их собрать), Мастандырову тумбочку... и нашёл тетрадь. Никто из них не видел его пишущим это. Но там были рассказы – его рассказы, это было видно с первой строки, «хармсоидные» рассказы, набранные пляшущим мастандыровским почерком...
И название было... Господи... «Поэма безликости»!
Максим, захлопнув тетрадь, открыл потом наугад в середине.
– ...Нет, одна лишняя. Уберите одну, – сказал режиссёр.
– Пошла прочь, одна! – крикнул функционер.
И пошла Одна. И вот идёт так Одна по пустыне...
...И тому подобное.
Он не стал читать дальше. Мастандыр оставил адрес, надо было выслать потом. Потом...
Потом они с Любой шли мимо Смоленского кладбища, мимо церкви, которая никогда не закрывалась, и Люба вдруг сказала, что хотела бы уйти... в церковь, насовсем. А Сермух стоял, то открывая, то закрывая рот, и наконец выдавил:
– А как же...
Он не смог закончить, а она не переспросила. Может, и так поняла.
А Питерская осень и наступившее для всех них, оставшихся в городе, время работы, всё расставило по своим новым местам.
Непогода! Лучшая пора! В ней всегда происходит настоящая встреча. Да, в самом деле, всякие удивительные встречи... Он любил ходить гулять в дождь. Один, накинув капюшон куртки так, чтоб была видна лишь мостовая и пляшущие капли... Волшебство изменяющего дождя... Всё в нём становится иным.
И они опять ходили с Любой на Смоленское кладбище, и было для него, смолянина, в этом нечто неотвратимое, и вот тогда он заметил:
– Странно, а растения, оказывается, и правда синие, хоть и кажутся зелёными... – задумчиво произнёс Максим.
– С тобой всё в порядке? – спросила Люба, заходя чуть вперёд и заглядывая ему в лицо.
Он не ответил и не отвернулся.
– Это у Сезанна так, – наконец пояснил он.
И она взяла его под руку, и они идут... А время, остановившись, смотрит и смотрит, то пристально, то с прищуром, как они удаляются, тают.
И опять был дождь, а может быть нет, это было солнце, и всякий идущий в нём тогда видел, изнутри, словно бы в море из глубины раковины, проплывающие на прикрытых веках тени древесных листьев и блики солнечных лучей, сквозящих в кронах, мерцающая взвесь...
– Слушай, – однажды сказал ему Юра. – А ты так и не сказал Любе...
– Нет, – отрезал Максим и замолчал.
Прошло уже несколько минут, Юра уже занялся починкой рубашки, как вдруг Макс взорвался:
– Да я трус! Я – профессиональный трус!.. Я вообще чемпион по трусости!..
Юра не знал, что и сказать на это. А Мастандыра, всегда имевшего на всё слово – не было...
И так наступило первое в его жизни одиночество.
Но на этом не кончилось.
Кончилось расставаньем. Но смешно: когда Люба объявила ему, что всё кончено, он не сразу и понял, что именно – кончено.
– Больше не приходи, – тогда сказала она (а они гуляли возле её общежития – она устроилась на ткацкую фабрику).
– А-а, понял, – сказал он. – Ну... тогда пока?
Та, улыбнувшись, только покачала головой, типа: «ну и тип», – и пошла в общежитие.
И он вернулся домой.
Он шёл по городу и не мог скрыть тихой улыбки. Да, собственно, он, похоже и сам не замечал её. С изумлением оглядывая всё вокруг, замечал, какое всё новое...
– О, чего это ты сегодня так рано? – удивился Юра.
– Да... Всё, говорят, кончено...
– О... – Юра посерьёзнел (хотя, вообще-то он и так всегда был серьёзным), – ну... а чего ты тогда улыбаешься, идиот?
– Не знаю, брат... – Макс завалился на свою кровать прямо так, в одежде, – сам не знаю... просто хорошо...
– Хм... – Юра задумался. – И чего ж хорошего?
– Эх... если б я мог... – вздохнул Сермух. – Если б я мог – не то, что объяснить, понять хотя бы... Сам не знаю, что это... Словно бы я родился.
– Ха! – усмехнулся Юра. – А ты помнишь, как ты родился?
– Да нет, не помню, конечно... – тоже смеясь, отвечал Сермух. – Ну, это состояние так называется, что ли... Всё новое, понимаешь?
И Юра, вдруг прекратив рыться в вещах (а до этого разговор происходил через шум и иногда грохот его, роющегося) и внимательно глядя на Сермуха (а тот, лёжа на боку, видел, как тот роется у стола, за которым они обычно пили чай), улыбнулся ему:
– О... так вот ты... хм... – и, покачав головой, сел на табурет, продолжая глядеть на друга: – Надо же, брат, как ты... А знаешь, пожалуй, знаю. Я такое чувствовал, когда утонул, и меня вытащили. Лежал, понимаешь, в больничной палате, смотрел на потолок и улыбался... Даже врачи беспокоились...
Сермух рассмеялся:
– Да нет, я не... А хотя... как знать...
Они жили в строительном общежитии, в комнате вчетвером, и только по воскресеньям, когда их соседи уходили по своим делам, могли вот так поговорить.
А ещё он любил ходить на набережную, которая была недалеко. Впрочем, там набережные, кажется, везде – недалеко.
И он шёл и смотрел, а бесконечная печаль и бесконечная радость были теперь уже воедино, и это было начало мира, нового, всегда нового, как жизнь.
В глазах его стало тепло, словно кто-то дохнул близко-близко.
Он поморгал и, открыв их, посмотрел в ветер, ожидая, пока пройдёт рябь. Наконец можно было видеть, как набегающие волны, легко, словно через скакалочку перетекают ступени, ведущие от воды вверх. Первую, вторую, третью... Передышка и снова – вторую, третью, четвёртую... Ветер прибавлял дыхания, а он смотрел и смотрел...
И это была какая-то совсем новая, ещё не до конца постигнутая, но всё же постигаемая, дающая Себя постигнуть Жизнь...
Сентябрь 2012 – Июль 2019.