Ноябрь. Снежинки на лету превращаются в капли. Под ногами течёт и хлюпает, а он идёт в домашних тапочках, коротких штанишках и маечке с бретельками. Слёзы мешают ему смотреть, отчаянно размазывая их по лицу, он громко плачет и зовёт : «Мама!».
Прохожие брезгливо обходят потерявшегося ребёнка. Все привыкли к тому, что эти переселенцы (или беженцы?) всегда держатся стайками: две-три женщины и кучка детей, одетых пёстро, не по сезону или на два размера больше. Прохожу мимо и я, краем глаза пытаясь выхватить из толпы людей в ярких восточных одеждах. Детский плач уже далеко позади, но осенний чёрно-белый пейзаж, словно гравюра, и нет в нём места ярким краскам. Замедляю шаги и озираюсь по сторонам. Вода сверху, вода снизу, прохожие с зонтами или в капюшонах и … раздетый ребёнок. Чужой, не русский, ребёнок. Я смотрю на него и вдруг на мгновение вижу своего сына. Ему ещё нет четырёх, он не выговаривает половины букв и не знает своего домашнего адреса, он любит чупа-чупс и называет его «потопчусь».
-Где твоя мама? – спрашиваю я. Мальчик хватает меня за палец и, понимая только вопросительную интонацию и слово «мама», что-то говорит. Горе в глазах сменяет надежда.
- Где ты живёшь, ну, веди…
Интуитивно чувствуя суть вопроса, он тянет меня в один из дворов-колодцев. Бурый кирпич, серое небо, слепые окна и грязная каша вместо асфальта… Мальчик показывает на парадное. В одной квартире не открыли. В другой пожимают плечами. В третьей спрашиваю, не снимают ли поблизости квартиру узбеки, таджики или цыгане. Девушка с сочувствием смотрит на малыша, с сожалением качает головой. Ещё подъезд, ещё двор… Вот кто-то вспомнил, что кажется, через улицу, возможно… Опускаюсь на корточки, смотрю ему в лицо. «Не бросай», молча, кричат карие глаза, тельце дрожит от холода и страха. Снова колодец. Продрогшие мы заходим в какой-то офис. Объясняю суть дела. Молодая женщина снимает с себя красивую вязаную кофту из ангорской шерсти, заворачивает в неё грязного малыша, а я не понимаю, почему сам не сделал этого раньше…
Нет, она живёт в другом районе и здесь ни кого не знает. А потом вспоминает:
- Рядом, через улицу, районное отделение милиции. Идёмте туда.
Прижимая ребёнка к груди, как своего, она надела и застегнула куртку. Из-под женского подбородка выглядывает смуглая мордашка. У меня потеплело – она мать и знает, что делать.
Старшина милиции настороженно смотрит на нас. Я объяснил, где и как подобрал мальчика. Милиционер без эмоций распорядился:
- Сержант, одеяло из дежурки и этих двоих из обезьянника – сюда.
Ребёнка достали из кофты и завернули в казённое армейское одеяло тремя слоями. Брутальный старшина принёс горячий чай и печенье. Мальчик что-то постоянно говорил на родном языке. Сержант привёл двух молодых парней азиатской внешности.
- Переведи, - приказал старшина одному из них.
При виде ребёнка, настороженное лицо юноши наполнилось такой нежностью, заботой и даже лаской, что можно было подумать они братья. Парень присел и нежно заговорил на своём языке. Мальчик что-то взволнованно ответил. Юноша повернулся к нам и сказал:
- Он не наш, не таджик, но я понимаю его.
- Спроси, где его мама, - велел старшина.
Молодой человек вновь обратился к малышу, и они обменялись несколькими оживлёнными фразами.
- Его мама на рынке работает. Он вышел из квартиры, а дверь захлопнулась. Вот и пошёл маму искать.
Старшина второго таджика в сопровождении сержанта отправил на рынок, а первый, посадив малыша на колени, стал тихонько говорить с ним о чём-то.
Я вышел на улицу и двинулся по Садовой в сторону Сенной. Перед моими глазами стояло лицо таджикского юноши, нежно говорившего, с узбекским мальчиком… Прохожие с зонтами или в капюшонах обходили лужи. Моё горло свела судорога, а из глаз потекли слёзы…
Питер. Ноябрь 2002 года.