Мой девятнадцатый век
Чем больше я живу, тем больше сознаю, что вообще моей душе более созвучен век девятнадцатый, а не двадцатый и тем более наступивший двадцать первый. Именно девятнадцатый век, его культура, быт, ритм и темп жизни, поведение и образ мыслей людей того времени более всего соответствует моему темпераменту, характеру, мировоззрению, взглядам на мир и на жизнь. Наверное, я опоздал родиться, живу не в свое время. Может быть в своей прошлой жизни я жил именно в 19 веке. Нынешнее постиндустриальное массовое общество потребления, массовая культура и все растущее в бесконечной прогрессии, массовое потребительство, алчность и ненасытность желаний, упадок моральной, человеческой, индивидуальной культуры, которые наблюдаешь вокруг, мне совершенно чужды, и вызывают неприятие, если не полное отторжение. Невозможность принять эти новые, так называемые современные реалии жизни всегда вызывали у меня одновременно грусть, чувство бессилия и желчное раздражение. Они составляют основу моего критического взгляда на современную жизнь и современное общество, прежде всего только они, а не возможное неправильное, политическое устройство общества, политическая конфигурация или модель власти. Отсюда моя грусть по утерянному («золотому») девятнадцатому веку. И особенно, это относится к современной поэзии. Но, может быть, я и не прав.
У романса мы душу украли,
Потеряли ее навек.
Не вернуть нам в осенней печали
Золотой девятнадцатый век
И к поэзии мы равнодушны,
В ней лишь ждем развлеченья из слов
Остроумие наше бездушно,
Оскорбительно, желчно и зло
Всюду ждем одного развлеченья,
Будто впали мы в гибельный транс.
Жизнь для нас лишь гала-представленье,
А поэзия в нем конферанс.
Все поверхностно нас увлекает:
Цирк, эстрада, кино и герой.
Да и женщины лишь развлекают,
Развлекаясь и сами игрой.
Все бездарно кругом и постыдно
Век продажный цепей и оков,
Казино, балаганов для быдла,
Век затейников – массовиков.
Девятнадцатый век, прежде всего первая половина его, золотой век русской поэзии. И не удивительно, что несколько стихотворений моих этих лет, да и более позднего времени, посвящены Пушкину – не его поэзии, а скорее его личности, трагической судьбе, конечно, тесно связанной с его стихами. На мой взгляд, решающий перелом, в его судьбе, в самом его характере, мировоззрении, отношении к жизни, произошел где-то после возвращения из южной ссылки. Романтический Пушкин юношеского периода, это – Моцарт русской поэзии. Но именно после возвращения Пушкина из его южного путешествия, можно говорить о том, что период юношеского романтизма, ярко выраженный не только в стихах и в его южных поэмах, но и в самом отношении его к жизни и к литературному своему делу явно завершается. Это путешествие – водораздел в его жизни и творчестве.
Все что после – это новый период. Упорная работа над «Евгением Онегиным», «Декабрьское выступление», последовавшее вскоре после его возвращения из южной ссылки, расследования, казнь и ссылка в Сибирь на каторгу и поселение «декабристов», многих из которых он знал лично, бывших его друзьями. И, наконец, уже позднее, женитьба, окончательно определили складывание его новой, гораздо более ответственной, зрелой, мудрой и глубокой «философии жизни», разительно отличавшей творчество зрелого Пушкина от периода его юношеского романтизма.
Пушкинский венок
Пушкин в Тавриде
Мне крымский является Пушкин.
Он видит с горы Аю-Даг
Приземистую Алушту,
Скалистый и желтый Судак.
Он ветрен, горяч, саркастичен,
Прощается с морем, грустит.
Он мальчик еще романтичный,
Но скоро свой ямб остудит.
И старый Гурзуф, кипарисы,
И теплое море в ночи,
Тавриды скалистые мысы –
Все южной поэмой звучит.
И может прощание с морем
В нем было прощаньем с собой,
С друзьями, с востоком, с Босфором,
С безоблачной детства судьбой.
И верно сквозь пенные бурки
На море и тающий дым
Декабрьский мятеж в Петербурге
Уже вырастал перед ним.
Пушкин в Михайловском
Снег кусками ваты на деревьях.
Не стряхнуть обильный снегопад.
Не избавиться от снежных перьев,
И метель, который день подряд.
И морозец мне кусает щеки.
Я в карманы прячу рукава.
Так когда-то к Пушкину Нащекин
Приезжал: мороз, камин, дрова.
Ночь, снега и хочется напиться.
За беседою стихи, глинтвейн.
В разговоре вспыхивают лица:
Гончарова, Дубельт, Анна Керн
Поутру объятья, поцелуи в щеку
На деревьях виснут хлопья снега.
Уезжает в Петербург Нащекин.
Остаются Пушкин… и Онегин.
Полотняный завод
Затерянное в глухих лесах калужских,
Стоит имение Натальи Гончаровой.
К ней в этот дом он приезжал,
Входил, смеясь: морозный, шумный, в русской шубе
И в комнатах вдыхал тончайший запах
Ее духов любимых.
И говорил себе, что здесь он муж,
Ее, Наташин, и вспоминал,
Как был он женихом-ревнивцем,
И вздыхал: Наташа,
Ну, наконец, мы снова вместе, женка.
Она же, вся сияя, болтала без умолку
И по-французски говорила: Alexander,
А ночью называла только Сашей
И сплетались руки, и шептали губы…
Двойная дуэль
Срываются с веток снежные хлопья
Под Санкт-Петербургом в лесу.
От выстрелов падает снег, словно хлопок,
На мертвую полосу.
Здесь так ослепительны белые снеги,
Где Черной речки прорез,
И в Пушкина холодно целит Онегин,
И в Ленского метит Дантес.
Далекими шпилями город темнеет
За дымкою зимних полей,
Где легкой поземкою снежною веет,
Но здесь тишина средь ветвей.
Душевных сомнений не знает обузы
Жалкое племя повес.
И это в поэзию – в юную музу
Стреляют Онегин – Дантес.
Как денди воспитаны, в холе и в неге,
Талантов не берегут.
В саму поэзию целит Онегин
И рифмы судьбу предрекут.
Вы оба под пулями, Пушкин и Ленский.
Убийц ваших участь жалка.
В поэтов с наивной душой геттингенской
Бьют с лету, наверняка.
Века не растопят белые снеги,
Где Черной речки прорез.
В поэзию холодно целит Онегин
В поэта стреляет Дантес.
Образ Пушкина неразрывно связан в моем воображении с Санкт – Петербургом и, конечно же, с Царским селом.
Пушкин лицеист
А в Царскосельском парке тишина.
Дубы и клены на лесной опушке.
И бродит окрыленная Весна
Между деревьев по траве, как Пушкин…
Он – лицеист с кудрявой головой.
Дерзит в стихах. Ночами видит сны.
Его тревожит воздух золотой
Озер средь Царскосельской тишины.
Царскосельская сирень
Сирень цветет на островах,
Средь Царскосельской тишины.
В озерах, словно в зеркалах,
Ступни богинь отражены.
Ночами, с мраморных ступень
Они спускаются к воде,
И кружит голову сирень,
И ветки клонятся к звезде.
И по ночам, на берегах,
3вучат здесь возгласы и смех.
С венками нимфы на лугах
Резвятся, полные утех.
В кустах акаций промелькнет
Нагой девичий силуэт.
И кто-то в воду соскользнет,
Промчит лесной кордебалет.
Но только луч скользнет едва,
И день проступит над водой,
Безмолвны стынут острова,
Умолкнет разговор ночной.
И где застиг их свет звезды
С земли свой не подняв наряд
Совсем продрогнув у воды
Нагие статуи стоят.
В моей жизни тоже наступал перелом, новый этап судьбы и творчества, появлялись новые книги и впечатления, рождались новые рукописи, стихи…