Морской порт Игарка и рейд склада сырья Игарского ЛПК (ФОТО ИЗ АРХИВА АВТОРА)
Ты-ты-ты - попробуй думать о другом...
Чуть сон взял верх - задние тебя сомнут...
Пыль-пыль-пыль - от шагающих сапог...
Отдыха нет на войне! (Р.Киплинг)
…К 50-летию Победы осталась в Игарке совсем небольшая кучка фронтовиков. В местной газете, где я на тот момент подвизался в качестве корреспондента, о каждом из них, о их подвигах на войне написано было немало. На эти благодарные темы писали в основном молоденькие сотрудницы, вчерашние школьницы, порой не имевшие даже маломальской начитанности, не говоря уж о каком-то жизненном опыте… Их сюсюкание с фронтовиками: «Ой, а расскажите ещё что-нибудь о подвигах на войне», меня раздражало крайне. Настораживали и откровения поднаторевших ветеранов, которые принимали корреспондентов уже по третьему, а то и четвёртому разу, дай им Бог здоровья... Бойко и грамотно сыпавших в своих рассказах оперативными данными штабов армий и фронтов... Поэтому, потихоньку-помаленьку, как смог, мотивируя тем, что я все-таки не «хвост собачий», а офицер запаса, постепенно «перетянул одеяло» на себя...
И однажды, опять же крайне озаботившись тем, что в списках участников Великой Отечественной войны, присылаемых в газету и администрацией города, и Советом ветеранов, постоянно наблюдаются многочисленные разночтения – то имя или отчество не совпадают, то в фамилиях ошибки... И мы всё это выдаём в печать, а это каждый раз скандал великий, пошел в военкомат, где более строго вели учет фронтовиков. К тому же только по воинским документам и можно было точно проследить фронтовой путь солдата.
При сверке списков неожиданно всплыла совершенно незнакомая фамилия – Кубасов. Вот об этом ветеране почему-то никто никогда не писал. Мало того, человек оказался не рядовым вовсе, а офицером. Офицеров к тому времени в среде игарских участников войны почти не осталось, кое-кто уехал, но большинство – повымерли. И была во всём этом какая-то неопределённость. Вроде бы – «да» и тут же сплошные – «но»! Работники военкомата пожимали плечами: да, окончил училище, офицер, но звания лишён. В боевых действиях не участвовал, но имеет медаль за Победу над Германией. Да, значит, полноценный участник Великой Отечественной войны… Но его почему-то не вносили в списки ветеранов, нигде не упоминали, а значит, даже и не поздравляли от имени городских властей, не говоря уж о подарках в виде продуктовых наборов и дефицитных в те времена электрочайников.
Оказалось, что Василий Афанасьевич Кубасов повоевал совсем немного, вернее, совсем не воевал. За дезертирство был разжалован, но в штрафбат не попал – война к тому времени закончилась. В город приехал по своей воле, по оргнабору, на сезон, то есть, как у нас говорили, – вербованный. Работал на комбинате, характеризуется положительно… В профкоме комбината тоже охарактеризовали положительно, дали адрес, добавив, что человек он одинокий, но его не забывают, отмечают по праздникам, несколько лет назад как участнику войны комбинат выделил хорошую благоустроенную квартиру в 5-м микрорайоне…
Материал заявил ко Дню Победы. Было начало мая, а это время, когда в Игарке ещё стоят морозы под тридцать. Изначально Игарка была разделена на лагерные номерные участки, потом появились микрорайоны… Так вот, 5-й микрорайон дал еще одно название Игарке: «город бело-деревянный». Считай, центр города. Хорошо виден с протоки входящим и выходящим из порта морским судам… Правда, набранные из свежего, но затем со временем побуревшего бруса дома имели вид довольно-таки неприглядный. Это уж потом, в 70-х годах, готовясь к какому-то юбилею, их оштукатурили и побелили. И они засияли как украинские мазанки. Как же – визитная карточка! Действительно, когда-то там находилось самое благоустроенное жилье. Как особое преимущество – круглый год горячая и чистая вода, потому что на кухнях стояли водогрейные колонки – титаны. Многие из этих двухэтажных «бело-деревянных» стандартных домов, произведённых на Ангарском домостроительном комбинате – их ещё немало и сейчас стоит по краю, например, в том же Дивногорске, не выдержали вечной борьбы с этой ещё более вечной мерзлотой. Иные скособочились и готовы были вот-вот скатиться с городков, на которые их когда-то взгромоздили, иные, даже прогнув или выгнув крыши, стойко держались, намертво вцепившись в грунт всеми четырьмя углами.
Вот оно и вернулось то прежнее название, которое, как оказалось, навечно прилепилось к Игарке еще с тридцатых-сороковых годов. Когда коварная вечная мерзлота начала коверкать первые домики и бараки, причудливо и беспорядочно рассыпанные по берегу речной протоки. Город пляшущих домиков...
Дом, в который я шел, с виду был жилым – окна заросли густым куржаком, значит, внутри теплится жизнь… Нужен был первый этаж… Ох, уж эти первые этажи… Этих проблемных деревянных двухэтажек… С крутопадающими полами, с перекошенными дверными и оконными блоками... В подъезд нырнул, как в туннель. Нумерация квартир первого этажа хорошо просматривалась. Недолго стучал, потом толкнул незапертую дверь – на удивление, не утеплённую и ровную, не избитую, не со следами когда-то вырванных замков. К тому моменту я многое видел в постепенно приходящей в упадок Игарке, но такого ещё не встречал. В нос ударил стойкий кошачий запах, из-под ног с визгом и мяуканьем порскнули с десяток кошек. Поскольку приходилось бывать и на скотных дворах, и в свинарниках, то брезгливости не почувствовал, мало того, воспринял это как должное. Так вот он – сюрприз первого этажа. Ты этого ждал!
Пройдя полутемным коридором, стараясь не наступить на что-либо живое и мягкое, увидел, что кухня и большая комната – зала, как у нас говорят, двери в которую были раскрыты, полны кошек. Кошек было такое множество, что сосчитать их вряд ли бы удалось. Донельзя отощавшие кошки, взрослые и котята, подобно пчелиному рою, постоянно перемещались, мяукали и пищали, некоторые кучками неподвижно, может быть, уже окончательно обессилевшие, сидели на останках кухонной мебели и в опилках, толстый слой которых покрывал пол… Свет падал из единственного, наполовину закрытого тряпками кухонного окна. Второе окно, сдвоенное окно в «зале», было заткнуто полосатым матрацем. Дверь в ванную комнату отсутствовала, видна была ванна, заваленная каким-то барахлом, на месте унитаза стояло ведро… В углу сиротливо и скособочено ещё держался на крюках сохранивший свою белизну титан. Квартира была когда-то, действительно, хорошая, но сейчас в ней стоял холод, лопнувшие батареи сопливились ржавой сосулькой – значит, в эту зиму лопнули… Но если есть кошки, значит, должен быть и хозяин? Он появился из двери во вторую комнату, которую я поначалу не заметил. В валенках-опорках, в меховой безрукавке-душегрейке. Человек не удивился, молча, жестом пригласил к себе. В комнате существовало какое-то отопление. Поэтому и здесь было несколько кошек, вероятно, из особ, приближенных к хозяину. Они шевелились в тряпье на постели, но испугавшись постороннего, шмыгнули вон. Чтобы кошки не мешали, хозяин плотно прикрыл за ними дверь.
Присев на предложенный табурет, поначалу спросил про кошек: откуда и зачем так много? Жалко, просто ответил хозяин, оставшись сидеть на койке. Он принял меня за работника мэрии и сказал, что в общежитие идти не хочет, там тоже нужен ремонт, в комнате, что ему предложили, даже входной двери нет… «Да и куда я их дену!» – он махнул рукой в сторону кухни. Понял, что ему предложили переселиться в 23-й дом, в полупустое на тот момент благоустроенное пятиэтажное малосемейное общежитие: была такая идея поселить там одиноких людей, которые продолжали жить в ветхих многоквартирных домах. Успокоил его и признался, что я из газеты. Какого-либо удивления на его лице не заметил. В запавших и обтянутых суховатой кожицей висках пульсировала синяя жилка… Только чуть-чуть настороженности проскользнуло в глубоко спрятанных глазах, и ни капли суетливости в тонких запястьях рук, когда поправлял накинутое на плечи байковое одеяло. Высокий и субтильный был он почти чисто выбрит – так, трехсуточная щетина не в счет.
На стене, на пришпиленных газетах, чтобы не марать известкой, висела выходная одежда: простой пиджак, больше похожий на спецовку хэбэ, но чистый. Какое-то пальто с меховым каракулевым воротником – по некогда модному «самодельному» фасону знаменитого игарского закройщика узнал продукцию местного ателье… Значит, любил хорошо одеваться и следил за модой. На висячей деревянной полке, тоже самодельной, с десяток книг, по аккуратным обложкам и знакомым переплетам можно было судить, что книги библиотечные. Мельком смог угадать только одну из книг – томик Чехова из полного собрания сочинений. Всё типично и даже стандартно для нашего маленького города. Всё знакомо, как этот синий томик, как и эта табуретка, значит, легче будет разговаривать. Ни блокнота, ни ручки решил не доставать, как бы в продолжение уже завязавшегося разговора снова спросил о кошках, как он их кормит, чем? Чем придется, в основном из столовой объедки приносит. Зная, как жила в то время Игарка, подумал: какие могут быть в наших столовых объедки?
Как попал в Игарку? Жил в Перьми (с Урала, подумал я, почти земляк, о чем не преминул заявить), увидел однажды объявление о наборе на сезонную работу в Игарку – название этого города почему-то показалось ему удивительно знакомым. Узнав, что будет оплачен проезд туда и обратно, сделал себе медсправку о годности к работе в районах Крайнего Севера и поехал. Это был 1963 год… Как работник газеты, я не мог не знать истории города, истории комбината… 63-й год был знаковым для Игарки годом… Именно в 1963 году Игарский комбинат впервые достиг довоенных уровней распила собственного сырья и объёмов отгрузки пиломатериалов, экспортного товара верхних комбинатов, как у нас говорили.
– Работали на складе сырья, Василий Афанасьевич? Ну тогда обязательно должны бы знать дядю Колю Зеленова – тракториста, Василия Королёва – главного инженера?
– Конечно, знал. У Николая и супруги его Мензили – она татарочка, неоднократно бывал в гостях – у них домик стоял на Трудовой, знал их детей – Сашку и Зинку… Нравилось мне бывать у них, они меня привечали. А Василий Максимович начинал у нас мастером…
Вспомнили ещё кое-кого, правда, о многих из них можно было сказать, «что одних уж нет, а те – далече»… Метод для завязывания разговора избран был мною правильно. Собеседник уже совсем оживился, перестал втягивать голову в узкие плечи, а следом и я избавился от вполне понятной неловкости. Той неловкости, когда застаёшь человека в неудобной для него ситуации… Как будто не вовремя и не туда открыл дверь…
Постепенно перешли на военную тему. Собственно говоря, батальные сцены в таких случаях меня интересовали мало. Я знал, что он 1927 года рождения. В общем-то, 27-й был непризывным годом. За редким исключением, в числе участников войны оказывались те, кто призывались уже в 45-м, они попадали на Дальний Восток и редкие из них успевали повоевать с Японией. Это меня тоже интересовало, но мне больше интересен был человек как продукт довоенного времени: с чем он пришел на войну, с чем вернулся с войны к мирной жизни? Главное, каким он вернулся. Оказалось, что воевать, а уж тем более быть офицером он никогда не хотел.
Хотел быть учителем, жил с матерью-учительницей. Мать была из семьи священнослужителей, в свое время, как человек, умевший хорошо читать и писать, была вовлечена в Ликбез и Всеобуч, позднее окончила учительские курсы. В 1944-м ему исполнялось 17 лет, за год до этого он окончил школу-девятилетку, призыва в армию не ждал, призыв в военное время был с 18 лет. Но в самом начале 44-го, после очередной медкомиссии, которую он, несмотря на явную дистрофию, прошел на удивление быстро, снова вызвали в военкомат, сказали, что он им подходит и его направляют в пехотное училище – здесь же, в Перми. Правда, город уже назывался «Молотов», а училище несколько раз переименовывали: было оно Молотовским пехотным, потом – пулеметно-минометным и опять – пехотным. Да, мать очень хотела, чтобы он стал учителем, но не представляла, как же она будет учить его в институте: надо ведь кормить и одевать… Поэтому её радость была ему понятна. Ты будешь одет, обут и сыт, говорила она ему. Ты у меня высокий, стройный, тебе очень пойдёт офицерская форма. Учиться тебе два года, к тому времени война закончится, а там уж видно будет, куда тебе идти…
Действительно, он впервые за много лет стал питаться регулярно. Сразу сытости не почувствовал. Ещё полгода, не меньше, он, как и все, таскал из столовой куски хлеба, прятал их под подушку… Поначалу хлеб съедался сразу после отбоя – под одеялом. Постепенно организм входил в норму, правда, в столовой по-прежнему всё сметали подчистую, но хлеб, которого было вволю, продолжали таскать. И вот уже кое-что, завалявшись, превращалось в сухарики, и тогда их можно было пустить в обмен, например, на кусок сахара… А сахар потом передать маме: «Ой, мама, у нас этого сахара тут! Не знаем куда девать!» Старался блюсти дисциплину и учиться хорошо, чтобы чаще получать увольнительные. Несколько раз ему, как местному, удавалось получать увольнительные на сутки. И когда старшина роты на построении выкликал тех, кто не включен в суточный расклад на довольствие, можно было радостно, уже самостоятельно и вне строя, бежать на кухню и по особому списку получать продукты сухим пайком. А это было большим богатством, особенно ценился воскресный паёк: к уже привычным банке тушёнки, булке хлеба, кулёчку с какой-нибудь крупой, иногда полагались банка рыбных консервов и два кусочка американского маргарина, который они тогда называли сливочным маслом…
Через год, в начале 45-го, их курс, набранный из бывших девятиклассников, построили, объявили о досрочном окончании училища и торжественно вручили погоны – кому сержантов, а кому и младших лейтенантов. Они уже знали эту армейскую присказку – дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут! Погоны спешно, практически при всеобщем ликовании (успели, ребята, ещё повоюем!) пришивали прямо на курсантские шинели.
Он особенно не задумывался о том, что его ждет на войне. Ему просто было жаль мать, её несбывшиеся мечты. И была недолгая дорога на фронт. Высадили их из эшелона где-то в Польше, под непрерывно моросящий холодный дождь, в промозглых болотистых местах, где шло формирование частей. А потом они пошли уже каждый во главе своего взвода. И шли, шли, шли... Сначала какими-то лесами по весенней хляби, по разбитым гусеницами танков дорогам. Повзводно, поротно, побатальонно. Где-то там, во главе колонны шли те, которые всё видели, всё знали. Его взвод был в середине колонны, кроме колышущейся перед глазами серой массы шинельных хлястиков он ничего не видел. Помнит, что очень хотелось спать. Знал, что некоторые солдаты в таком плотном строю, когда локоть к локтю, умудряются спать на ходу. Он лишён был этой возможности. Должен был строго держать свое место на «дистанции два шага» от передней шеренги своего взвода. Больше ничего не помнит: шли, догоняли войска, которые воевали уже в Германии.
Потом начал читать названия городов и фольварков уже на немецком… В одном из таких маленьких и аккуратных городов, где сохранилось жильё, им разрешили отдохнуть. Он ушёл от своего взвода, и даже не ушёл, а просто завернул за угол в какой-то пустой дом и уснул на необычайно широкой кровати. Разбудили его уже солдаты чужой части, они приняли его за мародёра, отвели в комендатуру, где с ним почему-то очень долго разбирались. Скорее всего, на какое-то время позабыли, но через неделю, с формулировкой «за оставление части во время отдыха» разжаловали в рядовые – и эта процедура была на удивление простой и скучной. После зачтения приговора приказали самому сковырнуть звездочки. Тут же, кто-то пожилой и седой с петлицами военного прокурора устало сказал, что формулировка могла быть другой – «за оставление части во время боевых действий», и тогда – расстрел. Ему тут же быстренько выправили документы и направили в другую воинскую часть – в похоронную команду.
С этой командой и дошёл почти до Берлина. Он не хочет думать о том, где легче было бы воевать. Его родная часть уже ушла в небытие, может быть, что-то штурмовала, а он выковыривал из траншей, окопов и развалин домов тела тех, кого не подобрали сразу после боя. Упавших ничком и навзничь. Была там и некая особенность: останки своих солдат называли телами, противника – трупами… И сортировали их порознь, но также однообразно: тело к телу, труп к трупу, кучками, штабелями… И всё это нужно было быстро придать земле… Тоже порознь. Вскоре, заметив, что он почти бегло читает по-немецки, его определили в отделение, занятое сбором документов погибших немцев. Какое-то время самому пришлось обшаривать карманы трупов. Но вскоре на помощь им были приданы группы мобилизованных немцев – из местного населения, в основном мужчин непризывного возраста. До сих пор помнит того старого немца, который несколько раз в день приносил к нему в палатку пачки документов, то ли сгибался в полупоклоне, то ли вытягивался по стойке смирно, щелкал деревянными каблуками брезентовых башмаков и весело, как ему казалось, докладывал: «Alles ist ordnung!»
Да, ему, наверное, повезло, потом понял, – пожалели. Его почему-то жалел и этот старый немец – так казалось. И лицо того прокурора он запомнил на всю жизнь, как и лицо врача-хирурга – председателя призывной медкомиссии, неприятно и даже больно мявшего его впалый живот и весело заявившего: «Годен! Были бы кости, а мясо нарастет!» Но он совершенно не помнит тех торжеств и ликования, которые сопровождали окончание войны – победу. А было ли это? Конечно, было, но не с ним и где-то в другом месте… Через несколько месяцев службы в похоронной команде вдруг, казалось, ниоткуда возникла болезнь – туберкулёз, а с этой болезнью в армии тогда не лечили, быстренько комиссовали, и он поехал домой. Пока жива была мать, жил с ней, семью не завёл. Окончательно незалеченная болезнь периодически возвращалась, потом один из врачей посоветовал сменить климат. Ему поначалу показалось странным, что тот посоветовал уехать на Север. Наш пермский гнилой климат не для тебя, говорил он. И Ялта не для тебя. Ялта, понимаешь, даже Чехову не помогла! Лучше – в Сибирь, туда, где много леса, где воздух сухой и стерильный, где летом жарко, а зимой – холодно.
… – Игарка? Нет, не пожалел – ни тогда, ни сейчас. Был готов к тяжёлой физической работе, а что? Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут? Определили на склад сырья, но вручную катать брёвна не довелось и на «речках» кожилиться пиканкой долго не пришлось – сгодилось удостоверение электрика, которое получил ещё в Перми, дак поставили на пульт управления бревнотаской?
Освоившись и привыкнув ко мне, стал говорить он быстро, почти взахлеб... Торопился, иногда проглатывал окончания слов… Все-таки уральский говорок нет-нет да иногда и проскакивал в нем. Не «окал», может, еще мать отучила, да и не все пермяки окают. Но это «дак», и «кожилиться», и вопросительные интонации там, где они вроде бы не нужны… Все это было мне понятно и даже мило… Засиделся в одиночестве... Наверное, он вслух разговаривает с кошками. Когда, где и кому рассказывал он о своей жизни? И расскажет ли ещё кому?
Судьба его во многом была стандартной. Меня всегда тянули к себе такие люди. Казалось, что я их безошибочно научился определять в игарской толпе, когда по деревянным мосткам они шли на смену или со смены в общежития Северного городка – гордые своей значимостью стивидоры, судовые лебедчики… Когда стояли у обрезного станка, у транспортеров на сортплощадках, или когда по вечерам приходили в городской кинотеатр… Парни, когда-то с радостью ушедшие в армию – это был единственный способ не возвращаться в «безпачпортную» деревню, женщины, сбегавшие от одиночества вслед за мужиками… Увы, и здесь мужчины были в меньшинстве. Помнится, один из наших материалов так и назывался: «У комбината женское лицо».
Большинство из них были безотказны, готовы были работать в две смены – и это ценилось. Как ни странно, но поначалу заработки их интересовали мало. Здесь они впервые увидели в свободной продаже мясо, здесь впервые в жизни узнали вкус настоящего сливочного масла. Магазины были забиты импортными товарами… И все это было им доступно… Доступным был и ветер странствий, который приносили в порт морские лесовозы… Как же! Игарка – витрина социализма! Правда, витриной социализма она была и в своем лагерном начале.
Кубасову повезло ещё и в том, что за год до его приезда в Игарке случился пожар, во время которого выгорели склад готовой продукции и несколько улиц… Город строился, требовались рабочие руки… Как-то всё получилось само собой, его согласия, кажется, никто и не спрашивал. Просто однажды, уже глубокой осенью, когда сезонники «сбивались в стаи», чтобы вернуться домой, его отправили в отдел кадров, попросили написать заявление о приёме на постоянную работу. Перезимовал, и заполярная зима оказалась не такой уж и страшной. Даже совсем нестрашной: одет, обут, сытно накормлен...
Ему казалось, что всё время его кто-то вёл: на зиму перевели на склад готовой продукции, и он освоил профессию сортировщика, из дальнего Северного городка, где находились общежития сезонников, его переселили на улицу Чкалова, которая одним своим концом (началом) упиралась в городскую больницу, а другим – круто скатывалась к берегу протоки – прямо в проходную комбината – очень удобно.
Правда, исторически эта улица начиналась у проходной, а уж потом она стала упрямо карабкаться вверх по крутому берегу протоки... Ему дали постоянное жильё с пропиской в отдельной комнате, а многие годами добивались этого. В начале следующей навигации, когда пришли плоты, вернули на склад сырья, где расценки были выше...
Материал я тогда писал быстро, но трудно – фронтовые дороги и батальные сцены в рассказах других ветеранов описывать было гораздо легче. И с какой-то оглядкой и предчувствием. В первую очередь, с оглядкой не на редактора, а на самого Кубасова. Не навредить бы. Как ни выкручивался, но так и написал, что человек был осужден за дезертирство. Тем более, что он ничего не скрывал. И что с того, что о войне помнит только это: шли, шли, шли... Упомянул даже кошек, уменьшив их количество на порядок, «перенеся запятую на один знак влево…». Но будет ли польза для него в этих откровениях, и как по нему пройдется внезапная известность? Жил себе человек спокойно, жил – никого не трогал, ходил в столовую, читал книги…
Мои сомнения разрешил редактор, привыкший держать нос по ветру – он даже кличку имел соответствующую – «флюгер», на то он и редактор. «Флюгер» сказал просто, не читая: «О дезертире? Не-е-т! Настоящие ветераны нас могут не понять, не хочу получать письма возмущенных читателей… К тому же в праздничный номер у нас уже есть что поставить…». И я воспринял это с огромным облегчением…
Польза от моей встречи с Кубасовым все-таки была. В списке ветеранов, поздравляемых в День Победы, появился Кубасов. Как раз в это время сменился состав Совета ветеранов, да и в соцзащиту пришли другие люди. Возглавила соцзащиту Галина Маслова – бывший работник комбината. Когда рассказал ей о Кубасове, она удивилась и огорчилась: «Давно о нем не слышала, думала, что он вовремя выехал из Игарки». Оказалось, что когда-то тоже начинала работать на складе сырья и хорошо знала Василия Афанасьевича Кубасова.
– Конечно, – заверила она меня, – мы его навестим, поможем…
О Кубасове я как-то рассказал и Петровичу. И в моем рассказе неизменно возникал вопрос: «Кто виноват в том, что офицер отстал от своего взвода?»
– Ну, почему сразу уж и виноват? – ответил Петрович. – Может, благодарить надо за то, что нечаянно помогли выжить невинной душе… Если уж ты так хочешь, то виноваты те, кто формировали эти части – наверняка брали и уторкивали всех подряд, не учитывая даже малейшего боевого опыта. Ура, победа! Виноват конкретно помкомвзвода – уж он-то точно должен бы знать, где его командир. Видать, такой был помкомвзвода... У нас много бардака было в начале войны, не меньше и в конце, в победном 45-м, когда командующие фронтами устроили гонку за взятие Берлина. Ему бы пройти отступление – вот настоящее учение в войне – вспомни Кутузова. В обороне посидеть – вот где опыта набираешься. Мы ведь не зря задним умом богаты, нас пока под зад не пнут, мы не пошевелимся. Или хотя бы в резерве недельку пожить, пообтираться… Судя по твоему рассказу, парень он был стеснительный… Стеснительный, по моему мнению, это тот, кто боится стеснить кого-либо. Вот и он постеснялся лечь вповалку вместе со всеми, при этом кого-то подвинуть, прижать… А ведь никто бы и не обиделся… Наоборот. Фронт и война – это не одно и то же. Недаром ведь говорится: «Кому война, а кому – мать родна!» На фронте всё по-другому. Не знаю, кто это сказал, но точно знаю, что кто-то из великих:«Для солдата главное не сражения, а дороги». Вот на марше нет тех, кто хочет стать героем. Нужным – да! Вот в Игарке он же стал нужным, этот твой Кубасов? Его и дезертиром назвать нельзя. Конечно, налицо серьезный дисциплинарный проступок... Как самоволка, например. Но это трудно назвать трусостью… Если бы за каждую самоволку у нас расстреливали, то Берлин брать бы некому было! Хотя… Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло…
Петрович знал, о чём говорил. В июле 1941 года он, молодой токарь механического завода, уже по второму году успешно точивший трубы для «самоваров» – минометные стволы – был спешно призван в то же Молотовское пехотное училище, расположенное в знаменитых на весь город Красных казармах. Название сие к Красной армии никакого отношения не имело, так казармы именовались ещё в Первую мировую, когда там располагалась школа подпрапорщиков. Пока в училище думали, куда с семилетним образованием пристроить уже не совсем юного Василия Пермякова, на заводе спохватились, наложили броню, и через две недели Василия вернули в цех. И он ещё успел продолжить учёбу в заводском вечернем политехникуме... В январе 42-го призвали как уже прошедшего военную подготовку, в один день отправили на сборный пункт и – в эшелон. Рассказывая об этом, Петрович всегда отмечал, что «с твоим Кубасовым мы, возможно, бегали по одним и тем же улицам».
Постоянно ловил себя на мысли, что Кубасов постоянно со мной. Пишу ли о ветеранах комбината, вспоминаю Кубасова, пишу ли о ветеранах войны – опять в уме, хоть мельком, но проскакивает Кубасов с его непростой военной судьбой. Вот и Петровича неоднократно допрашивал, стараясь при этом не скатиться до уровня интервью: «Почему же он не состоялся как офицер? Только ли потому, что никогда не хотел быть им?»
Петрович на эту тему отвечал не сразу и тоже с какой-то раскачкой: «Командиры взводов, – как-то сказал Петрович, – как правило, долго не жили. Обычно до первой атаки. Командир взвода солдат в бой не посылает, он их в бой ведёт. А для этого нужно первым встать, первым вскочить на бруствер в полный рост, как у нас было заведено, убедиться, что за тобой идут, и – вперёд! А уж дальше – как повезёт! Бывает, замешкаются, вымахнут из траншеи наверх, а командира взвода-то уже и нет… У меня лично так было единожды, когда катушку схватил и пополз на новый КП. Один выполз из окопа и один пополз – не в полный рост… И пацанов сзади нет, за которых несёшь ответственность. И то, знаешь… Но если в первом бою в штаны не наложил, то всё пойдёт своим чередом. Уже не думаешь, чего там больше на войне: то ли – везения, то ли, действительно, что-то там есть… Может, Бог, а может, просто у каждого свой ангел-хранитель...».
– Можно, конечно, и дальше порассуждать о твоём Кубасове, – в следующий раз продолжил Петрович, – вспомнить училищный период. Например, как ему давались ружейные приёмы? По себе знаю, нелёгкая для пацанов наука на бегу справляться с набитыми опилками манекенами: «Штыком – коли! Прикладом – бей! Раз – два!» Тактику ведения боя взводом им, конечно, за год с небольшим дать не успели, но той нелегкой муштры ему не миновать было… Ну, обязательно была стрелковая подготовка, выбор огневых позиций, марш-броски с полной выкладкой, топография, а ещё – тупая, на первый взгляд, шагистика по плацу и отработка командного голоса… И никакого сбоя здесь не произошло, не ищи причин – он был неплохим курсантом, иначе не дали бы ему младшего лейтенанта! А вот если бы дали звание сержанта, как некоторым его товарищам, то дошёл ли бы он до конца войны? Никто не знает, но всё предопределено!
И не было у нас встреч с Петровичем, чтобы мы не заводили разговора об Игарке и Потапово. Хотя Потапово территориально и относится к другому району, для него эти две точки, благодаря уже давно не существующей линии связи, по-прежнему жили единой сопричастностью к дороге, уходившей в проектах к Великой Берингии.
Разговор мог начаться внезапно, например, после длительной обоюдной задумчивости над задремавшим поплавком, и я понимал его с полуслова:
– Вот скажи: били профили, рубили просеки, прокладывали трассы и что-то все бурили, бурили... Хоть что-нибудь набурили?
– Набурили…
– Да?
– Ты же помнишь, Петрович, что у этих геологов тайн больше, чем в ЦРУ… Ну, например, одно месторождение, которое тянется от Лонтокойского камня через твое Потапово вплоть до речки Сухарихи – это уже выше Игарки – и залегает всего на двадцать метров вглубь, так и назвали: «Игарское медное поле». А ещё одно «поле», вернее, «дыра», что находится на западных склонах Путоран в истоках реки Кулюмбэ – по прямой 100 км от Игарки, могло дать иное название кимберлиту… И сейчас был бы не «кимберлит», а какой-нибудь «кулюмбит»… А сама Игарка стоит на чистейшем оливине, как в «Гиперболоиде инженера Гарина»… Мыс Кармакулы помнишь на входе в Игарскую протоку? Это так называемый «шифер» – застывшая вулканическая лава. А жерло самого вулкана, уже порядком пообтёсанное давно сползшим ледником, всего в 60 км от Игарки. Вот прямо сейчас игарчане ходят по берегу, жгут костры, жарят шашлыки и пинают вулканические «бомбы», в которых меди и серебра бывает не меньше, чем в церковных колоколах… Правда, большее количество этих «бомб» закопано глубоко-глубоко…
– И что, копать начали?
– Ты знаешь, Петрович, медь у нас востребована бывает, когда льем ядра к пушкам и пули, да гильзы снарядные штампуем…
– Значит, не востребована… Зря, а может, и слава Богу?
Василий Петрович Пермяков умер в 2009 году, как говорят, в своей постели, в окружении чад и домочадцев. Как он того и хотел. Об этом написала в письме Марья Петровна. Давать мне телеграмму не стала, чтобы не ставить в неловкое положение, зная, каких трудов и денег стоила дорога её дочерям, жившим на тот момент в Челябинске, Екатеринбурге и Астане…
Василий Афанасьевич Кубасов умер несколько ранее, в 2004-м в Игарском доме престарелых. Нельзя сказать, что я следил за Кубасовым. Но на протяжении девяти лет, что прошли с нашей первой встречи, я знал, где он находится и что с ним происходит. Под пристальным вниманием городской газеты, редактором которой я стал в 2001 году, были все ветераны войны и все одинокие пенсионеры. И не всегда дети, даже жившие рядом, могли оказать родителям помощь. Чаще было наоборот – пенсионеры содержали детей… Бывало, одинокие люди умирали в своих квартирах, многие умирали действительно от болезней, а кто-то и от голода – просто некому было вовремя подать кружку воды, накормить кашкой…
И газета, как могла, не оставалась в стороне от этих проблем: поднимала людей хотя бы тем, что писала о них, тормошила общественность… Городские власти, выкручиваясь с нищенским дотационным бюджетом, всё-таки как-то умудрились открыть в больнице хоспис на несколько коек, куда помещали тех, кто уже не мог себя обслуживать… Для ходячих выделили несколько номеров в пустующей коммунальной гостинице… Но всё было не так и не то… Вполне полноценный Дом престарелых был создан в начале 2000-х, когда в стране сменилась власть, когда участники войны стали получать двойную пенсию… Мне пришлось быть и на открытии этого дома, и потом регулярно заглядывал, чтобы убедиться – не обижают ли, не воруют ли… Конечно, как и во всех домах призрения, как и во все времена, там воровали. Об этом свидетельствовали быстро округлившиеся лица персонала, и новые для той поры женские шубы «в пол», и постепенно увеличивающееся количество перстней на пальцах рук…
«Да, что ты опять про эти шубы типа «Дружок» или «Полкан» и золотые побрякушки, – постоянно и безжалостно урезонивал я себя. – Ты же видел заживо гниющих людей в хосписе?»
И правда, одиноким пенсионерам здесь было гораздо лучше, чем лежать и умирать на голых матрацах, а иногда, когда не хватало коек, и просто на полу в бараке инфекционного отделения горбольницы. Для дома престарелых выделили один из лучших в городе детских садов, построенных уже в начале 80-х годов – просторный, уютный, расположенный в центре одного из новейших микрорайонов – город когда-то собирался и дальше жить и развиваться, и растить детей…
Последний раз Кубасова видел в марте 2003 года. В это время весеннее солнышко уже начинает ощутимо пригревать, старичков вывели на открытую прогулочную веранду, подобно повеселевшим воробышкам они расселись по лавочкам и о чём-то весело «защебетали». Мол, ещё одну зиму одолели, перезимовали, значит, будем жить… Кубасова на прогулку вывела нянечка, одет он был тепло и прилично – валенки, крытая авиационная шуба-полярка: не новое, но чистое и опрятное – сказывались благотворительные акции по сбору одежды для дома престарелых. Из-под меховой шапки, надетой набекрень, виднелся бинт. Мне сказали, что Кубасов перенес инсульт, правда, хороший уход позволил ему выкарабкаться, он подволакивал ногу, владеть мог только одной рукой. «А буквально на днях вот ухо прострелило, чтобы не застудить, перебинтовали...».
Было, конечно, не до смеху, но всё-таки не мог не улыбнуться: своей повязкой и шапкой с задранным ухом очень уж он напоминал автопортрет Ван Гога – тот вариант, где художник изобразил себя без трубки. Но в целом картина была не столь драматичной. Кубасов сидел с товарищами, по птичьи кивал и крутил головой, на лице его застыла вечная идиотская улыбка, но светлые водянистые глаза смотрели весело, приветливо и вполне разумно… Со стороны казалось, что старички о чём-то мило и содержательно беседуют.
Прошло чуть более года после нашей последней встречи с Кубасовым тогда, на веранде приюта. Как было у нас и договорено, в редакцию в очередной раз позвонили из Совета ветеранов и сообщили, что скончался Василий Афанасьевич Кубасов.
Обычно некрологи писал сам – старался никому не доверять, поскольку на каждого фронтовика у меня уже имелось личное досье. Ввёл такое правило, в некрологах обязательно рассказывать и о боевом пути, и о послевоенных – трудовых достижениях и наградах, а они были практически у каждого ветерана войны. В некрологе о смерти Кубасова от имени городского Совета ветеранов пришлось написать просто и сравнительно кратко: «Скончался Василий Афанасьевич Кубасов – участник Великой Отечественной войны, ветеран труда Игарского лесопильно-перевалочного комбината». Получался вполне правдивый, но уж слишком куцый некролог. Поэтому добавил традиционное: «Выражаем соболезнование родным и близким покойного». А вот это смахивало на безобидное враньё. Были ли у него родные и близкие здесь, в Игарке, или где-то ещё, может, в той же Перми? Скорее всего, не было. Но разве нельзя назвать близким того, кто жил с ним в приюте, кто постоял у гроба, кто хотя бы погоревал, задумавшись о жизненной скоротечности: «Вот и ты ушёл, а следом мы…».
Кубасов умер буквально накануне праздника, и в этом тоже усматривалась какая-то предопределенность. Многие ветераны, как и там, на войне, умирали, не дожив каких-то двух – трех дней до победы. И ничего не могу поделать с этой постоянной памятью о совершенно чужом мне человеке, всё пытаюсь его понять и даже в какой-то степени препарировать, что, конечно же, не есть хорошо. Зачем? Может, потому что он не менее вопиющая жертва войны, чем миллионы других жертв? И опять: ну, почему, спросят, именно Кубасов-то жертва? Ведь выжил, вернулся домой… И снова начинает внутри канючить: а был ли дом, а был ли мальчик, который когда-то жил с мамой в городе Перми и хотел стать учителем… И вернулся ли он в тот дом? То ли память моя такая болезненная, то ли возраст не менее болезненный сказывается?
– Ну, какой ты поперёшный, – откуда-то сверху подсказывает мне Петрович. – Да, может, всё это тебе поблазнилось? Меняй блесну, меняй крючки, переходи с опарыша на червя и особо не задумывайся, куда текут реки. Все они, что Санарка, что Тобол, что Обь, что Енисей, впадают в один и тот же океан…
В последнее время запала мне в душу одна старая, но очень известная песенка… И она, как мне кажется, легла в тему. Стихи, посвященные англо-бурской войне, когда-то написал тоже небезызвестный Редьярд Киплинг, мечтавший, но не ставший военным. И никогда не воевавший. Вот и наш президент недавно и совершенно не всуе вспомнил о Киплинге. Песенку пели солдаты Первой мировой, в Великую Отечественную, переведённую на русский, её спели уже наши бойцы. Говорят, к русскому тексту приложил руку сам Константин Симонов, а уж он-то о войне знал правду.
Поэтому песне можно верить:
Газеты врали вам средь бела дня,
Что мы погибли смертью храбрецов.
Некрологи в газетах – болтовня!
Нам это лучше знать в конце концов.
Врачи приходят после воронья,
Когда не разберешь, где рот, где нос,
И только форма рваная моя
Им может сделать на меня донос.
Но я её заставлю промолчать...
Потом лопаты землю заскребут,
И где-то снова можно жизнь начать,
Когда тебя заочно погребут.
Причины дезертирства без труда
Поймёт солдат, для нас они честны...
А что ж до ваших мнений, господа?
Нам ваши мненья, право, не нужны.
Брось, брось, брось – видеть то, что впереди.
Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог!
Счет, счет, счет – пулям в кушаке веди...
Мой Бог!
Дай сил, чтобы отставших не судить!
«Я заплатил своей жизнью за то, что жил как хотел» Редьярд Киплинг (эпитафия)
Игарка - Красноярск, 1995 - 2021 гг.