Вспоминаю 1994 год. Третий курс юрфака. Выездное занятие по судебной медицине. 15 студентов и студенток заходят в секционную, в которой на четырех оцинкованных столах лежат голые трупы мужчин и женщин. Сначала страшно, потом отвратительно. Несколько молодых людей быстро удаляются, зажав нос платком. Остальные остаются наблюдать судебно-медицинское исследование трупа. Что нами двигало в тот момент? Не знаю. Отвечу лишь за себя. Разочарование! Я впервые увидел, что представляет из себя человек на самом деле. Не смелые мысли и дерзкие поступки, не агрессия и великодушие, не доброта и сострадание, помноженные на жизненный опыт и слезящиеся от старости глаза, а просто кусок мяса с костями. Как будто мы оказались на рынке, где на крюках развешены свиные и бараньи туши. Ребра формируют грудную клетку, багровые мышцы ног внушают почтение… Вот и санитар с циркульной пилой. Ловко срезает полусферу черепа, давая доступ к студню серого вещества. Здесь была личность! Думала и мечтала, стремилась и боролась, разочаровывалась и страдала. Сейчас ее нет. Исчезла.
С этими мыслями я выходил из здания Бюро судебно-медицинской экспертизы, жадно вдыхая морозный воздух, чистый от паров формалина. Мне не было жалко умерших. Я не был с ними знаком, а потому был равнодушен к их судьбам. Возможно, большинство их них было хорошими людьми, добрыми и умными, любящими своих родителей и трепетно воспитывающими своих детей. Кто-то из них, возможно, упорно трудился на своем месте, добиваясь результата и прогресса, а кто-то, возможно, сумел изобрести новые способы улучшения человеческой жизни. Но их жизнь и достижения прошли мимо меня. Я застал их в стадии гниющего мяса. И мне было все равно. Мне была безразлична их смерть.
Это отсутствие эмпатии меня пугало, заставляло чувствовать себя черствым, бездушным человеком, не способным на сострадание и доброту, но народная мудрость, воплощенная в поговорке: "На погосте жить, всех не оплачешь" давала сил встряхнуться и жить дальше…
Уже три месяца длилась бойня, развязанная моим государством. И мое отношение к ней изменилось. Если первые дни я судорожно листал информационные ленты, с ужасом впитывая новые подробности убийств и разрушений, то сегодня моя психика адаптировалась к стрессу. Я перестал возмущаться и негодовать, чужие смерти и судьбы меня перестали беспокоить. Чужое горе стало для меня обыденностью и повседневностью.
И тут мне стало страшно. Во что я стал превращаться? Я понимал, что таковы адаптивные особенности человеческой психики, которая не может постоянно усиливать стрессовое состояние, но от этого было не легче. Каждый день в соседнем и близком нам государстве погибали ни в чем не повинные люди, а мне с каждый днем становилось всё более и более безразлично. Я привык к тому, что рядом убивали людей. Потому что меня это лично не касалось. Я их не знал. И даже дальних родственников среди них у меня не было. Даже знакомых. Был одни, благополучно ведущий бизнес в Крыму, но о нем я не беспокоился. А вот те, кто существовал в других районах… О них я тоже перестал беспокоиться. Просто потому, что меня лично их судьба не касалась.
Так вот, кем я оказался на самом деле. Бездушной и холодной скотиной, интересующейся лишь своим выживанием и комфортом. Мое собственное благополучие стало значить для меня больше, чем смерти людей в соседней стране.
В ужасе я огляделся вокруг. Был день города. Молодые пары с детьми беззаботно гуляли под гром патриотической музыки по городской площади. Туристы раскупали сувениры и флажки, с удовольствием лакомились мороженным и горячими рогаликами, делали селфи на фоне величественного собора, блестевшего золотыми куполами в лучах заходящего солнца. Через час все ожидали залпы салюта… А буквально в тысяче километров звучали другие залпы, разрушающие дома и уносящие сотни жизней.
Почувствовав слабость, я присел на свежепокрашенную скамейку. Мне были противны окружающее веселье и гомон толпы. Но я был ее частью. Атомом, участвующем в броуновском движении, бессмысленном и бездушном, возбужденном майским солнцем.
Мог ли я что-нибудь сделать, чтобы остановить бойню? Мог! Выйти, как некоторые, на площадь с плакатом и сесть на пятнадцать суток. А потом выходить вновь и вновь, пока административные аресты не превратились бы в уголовное дело. Но бойню бы это не прекратило. А моя жизнь на этом была бы закончена. Жена, старики родители, ответственность перед взрослой дочерью – все это останавливало меня от опрометчивого поступка. Да и оказываться за решеткой не хотелось. В молодые годы я уже испытал подобный опыт и память о нем еще кровоточила.
Что же я мог сделать? Страдать от новостей, сопереживать падшим и обездоленным… Но я потерял остроту эти чувств. Мое сознание огрубело. Ужас чужой судьбы и лишений уже не казался мне травмирующим. Я утратил эмпатию и сострадание. Приобрел кожу носорога. Я перестал быть человеком с большой буквы. Я стал каплей, растворившейся в бушующем океане. Я пропал.