Мы сидели за одним столом, наслаждаясь привычной трапезой (никакая привычка не способна ослабить удовольствие, получаемое от пищи), когда случилось нечто несусветное... А выражаясь точнее (вернее, конкретнее, поскольку уточнение мало что проясняет), дядя Володя вытворил не постижимое ни умом, ни сердцем, но разве что, так называемым, шестым чувством, которым никто из нас (скромных и прагматичных сотрапезников) не обладал. А теперь все по порядку, из, пожалуй, тщетной надежды, что последовательное изложение событий придаст им подобие смысла.
Так вот, дядя Володя, не говоря ни слова (даже не хмыкнув, как это было свойственно ему в моменты расхождения с точкой зрения сотрапезников), схватил тетю Арину за волосы и принялся бить её головой об стол. Кажется, это застало врасплох не только нас, но и саму тетю Арину, потому что некоторое время она не издавала ни звука, отчего частые удары ее головы об стол звучали призрачно и отстраненно, как если бы в комнате вдруг застучал метроном. Поскольку на тот момент каждый был занят едой или разговорами о погоде и спорте, от нашего внимания ускользнуло, предшествовал ли ссоре разговор, или она произошла без предварительных объяснений и предупреждений (что, впрочем, не доказывало ее спонтанности). Некоторое время мы созерцали акт насилия молча и неподвижно. Кто застыл с ложкой в процессе транспортировки лакомого куска из общего блюда в собственную тарелку; кто – с рюмкой ароматного ликера у самых губ, слегка приоткрытых в приятном предвкушении.
Первой от оцепенения очнулась тетя Арина (что было естественным, учитывая ее непосредственную причастность к конфликту): тетя Арина принялась орать – да так, что сидевший неподалеку дядя Лева выронил вилку (к счастью, нож он отложил уже давно, ибо с тех пор, как его прадеда приговорили за разбой к смертной казни, – привести которую в исполнение не удалось, потому что осужденный успел досрочно наложить на себя руки, – испытывал перед всем режущим и колющим суеверный ужас).
Следующим к новой реальности вернулся дядя Марик – самый непредвзятый и добросердечный из нас. Он вскочил со своего места и бросился к горячей точке стола, чтобы остановить дядю Володю восклицанием наподобие «Ты рехнулся, дружище?!», застрявшим у него в горле, ибо дядя Володя сделал необычный и, скажем прямо, загадочный жест, от которого дядя Марик остановился, как вкопанный.
Дядя Володя бил тетю Арину левой рукой, а его правая оставалась свободной. С одной стороны, эта половинчатая вовлеченность придавала ситуации налет обыденности, а с другой, – оставляла правую руку свободной для, в числе прочего, жеста, которым дядя Володя предостерег дядю Марика. Попытаюсь описать это мановение: дядя Володя угрожающе выставил указательный перст – направленный не пророчески в небо и не прицельно в дядю Марика, но под углом в сорок пять градусов, подобно дулу гаубицы (причем, остальные пальцы сжались в кулак гораздо плотнее, чем обычно сопряжено с этим не столь уж редким жестом). А вот дальше последовал загадочный штрих в форме арабески, немало смутивший дядю Марику своим эзотерическим характером: дядя Володя согнул две верхние фаланги указательного пальца, из-за чего тот стал походить то ли на крюк, то ли на готовую ужалить змею.
Одно дядя Марик уяснил сразу: дядя Володя не желал, чтобы он вмешивался в конфликт. Перед тем, как уйти, дядя Марик согнул руку в локте и сжал кулак на уровне плеча в интернациональном жесте солидарности перед лицом зла и насилия, чтобы призвать тетю Арину крепиться и дать понять, что ее затруднительное положение не осталось незамеченным, и остальные помнят о ней и любят ее.
Дядя Марик вернулся на свое место в центре стола, и тут стало ясно, что сотрапезники не ведают, что предпринять, и стоит ли реагировать вообще. Многие все еще не верили своим глазам, а те, кто начал понимать, что зрение их не обмануло (как ни велики глаза у страха, по крайней мере, он не носит розовых очков), задались вопросом, насколько видимое отражало истинную сущность наблюдаемого феномена. Может, ссора между дядей Володей и тетей Ариной возникла из-за пустяка и скоро утихнет сама собою (ведь буря тем скоротечнее, чем неистовее). Или происходившее вообще являлось театральной постановкой с целью мистифицировать окружающих и испытать их нервы?
Нравы за нашим столом царили весьма свободные – то есть, либеральные, но в строго означенных рамках уголовного кодекса (за пределами которого зияла бездна анархии и вседозволенности). Мы закрывали глаза на стяжательство (когда кто-то лез поверх голов и норовил отхватить себе кусок пожирнее) и, скрепя сердце, прощали разнузданный эпатаж (собака лает, ветер носит). Порой сотрапезники били посуду – в окрыляющем возбуждении хмеля (на счастье) или порыве негодования (назло). Случалось, смельчак взбирался на стул, оборачивался к собравшимся задом и оголял его (да еще негигиенично выпячивал над едой). И хотя дамы возмущенно краснели и смущенно потупляли очи в тарелки, находились и сочувствовавшие, кто приветствовал выходку удалым и одобрительным «эх!». Но даже те, кто поначалу осуждал акт публичного эксгибиционизма и грозился посадить виновного на сухой паек, впоследствии вспоминали об инциденте с усмешкой и не пропускали повода хлопнуть образумившегося правонарушителя по его наглой заднице. Но чтобы за нашим толерантным и галантным столом кого-то методично избивали – такого на нашей памяти не случалось уже давно – настолько, что добрососедство стало казаться нам непререкаемой и нерушимой нормой.
А тут еще в месте, где голова тети Арины регулярно соприкасалась с поверхностью стола, белоснежную скатерть оросили первые капли алой крови. Последние сомнения развеялись, как утренний туман (тающий, чтобы обнажить неприглядные реалии): на наших глазах целенаправленно избивали слабое существо. И тогда все взгляды обратились на дедушку Сёму, сидевшего во главе стола.
Теперь немного о топографии нашей трапезы, понимание которой должно облегчить прочтение данной хроники. Если встать спиной к южной стене напротив выхода на балкон (в северном направлении), то во главе стола слева окажется дедушка Сёма, а на противоположном конце – дядя Володя. Вот, собственно, и вся географическая ориентация – с высоты орлиного полета. Но, если посчастливится приземлиться, глазам предстанет ряд немаловажных нюансов. Хотя, с наивной точки зрения геометрии Евклида, дядя Володя также сидел во главе стола (справа), никто давно не квалифицировал его позицию подобным образом. Почему-то (вопреки очевидности) считалась, что у стола только один полюс, и восседает на нем дедушка Сёма. Возможно, асимметрия апперцепции объяснялась тем, что часть стола, за которой сидели дядя Володя (по центру), тетя Арина (по его левую руку) и дядя Лукас (по правую), была приставной и более широкой, из-за чего стол напоминал букву «Т» с удлиненной, как у бледной поганки, ножкой и непомерно экстравагантной шляпкой.
Дедушка Сёма являлся глубокоуважаемым участником трапезы, хотя его способности едока были заметно подорваны возрастом. Деда Сёма ел в час по чайной ложке, а в остальные моменты смотрел поверх голов, уставившись тусклым взглядом в несуществующую точку горизонта, скрываемому от зрения стеной за спиной дяди Володи. Его аппетит давно иссяк и не возбуждался самыми изысканными яствами. Казалось, деда Сёма приготовился к тому оптимальному и устойчивому состоянию вечного покоя, в котором плотская еда и духовная пища равно излишни для организма; что он уже сидел на чемоданах в зале ожидания (выражаясь образно, поскольку в реальности дедушка полулежал в удобном кресле), и вокзальная суета совершенно не трогала его, а мысли (сообразуясь с ходом времени, но опережая его) летели на всех парах в пункт назначения. Но это впечатление было обманчивым: от деда Сёмы не ускользали мельчайшие детали, нырявшие в щелки его глаз, как жетоны – в турникет метро. Вот и сейчас, почувствовав на себе вопросительные взгляды сотрапезников, деда Сёма всплеснул руками и закатил глаза, ради чего ему пришлось продрать веки и запрокинуть голову.
Это послужило сигналом к действию. Все тут же вспомнили прежние высказывания патриарха насчет дяди Володи: что тот чужак за их столом, и от него можно ожидать чего угодно, или, говоря проще, – ничего путного. Иными словами (для тех, чьи уши настроены на волну притч и метафор), дядя Володя – волк в овечьей шкуре, слон в посудной лавке и бомба замедленного действия в густонаселенном пункте.
Мы принялись обсуждать курс ответных действий. Для этого сотрапезники придвинулись ближе к столу и склонили головы. И даже грузный дядя Боря, сидевший на отшибе, чтобы наблюдать за трапезой со стороны и не тревожить соседей локтями (что представлялось ему недостойным истинного джентльмена, которым он, несомненно, являлся), тоже втиснул свой живот между соседями, которым пришлось подвинуться и которых тут же больно пихнул локтями. Но тут уж было не до учтивости, жеманного этикета и мелких обид, когда рядом – буквально в нескольких неторопливых и мелких послеобеденных шагах – тетю Арину БИЛИ ГОЛОВОЙ ОБ СТОЛ (да-да, настало время называть вещи своими именами).
Однако далее мнения разделились. Были такие (как, например, дядя Лева и дядя Карл), кто предпочитал отсидеться: то есть, невозмутимо продолжить трапезу, пока ситуация не устаканится, чтобы устыдить дядю Володю и подать ему пример хорошего поведения за столом. К своим учителям и вдохновителям эти непротивленцы причисляли Лао Цзы, Конфуция и Будду, хотя не посмели бы произнести их имена вслух: хладнокровие упомянутых мыслителей настолько расходилось со злобой дня, что их могли огульно обвинить в примиренчестве (если не в безразличии и апатии). Другие призывали двинуться на шаг дальше (но не более того): прилюдно обозвать дядю Володю мерзавцем и публично заявить, что собравшиеся резко осуждают его. Они либо глубоко верили в силу Слова (тогда как всякий поступок вел к контаминации Логоса и полисемантическому столпотворению Вавилона) или же, напротив, ни в грош не ставили его эффективность и предлагали в качестве бесконечно оговариваемой отстрочи (тем самым, фактически присоединяясь к рядам молчунов).
Несмотря на здравость суждений (а, возможно, как раз по причине таковой, поскольку в истории периодически возникают фазы, когда болезнь представляется типичнее здоровья, а хирургическое вмешательство – априорно предпочтительнее терапии и гомеопатии), адепты безмолвия и сторонники шельмующих эпитетов оказались в подавляемом меньшинстве: ситуация взывала к действиям. С другой стороны, радикальное предложение наброситься на дядю Володю сообща, оторвать его от тети Арины и хорошенько проучить парой оглушительных затрещин (последовавшее от дяди Додика и братьев Болтиковых) также было отвергнуто (хотя и с явным сожалением, поскольку именно оно как нельзя лучше отражало моральное негодование, овладевшее сотрапезниками). Сторонники умеренного курса действий предостерегали, что в случае физического вмешательства союзников дядя Володя может успеть нанести тете Арине неизлечимое увечье или направить свою злобу на заступников. Дядя Марик напомнил о загадочном жесте, которым дядя Володя поставил его на место. Этот жест мог означать угрозу скорой расправы с тем, кто посмеет вмешаться в его личные дела с тетей Ариной.
Открыто сторону дяди Володи взял только дядя Лукас. Сидя рядом с зачинщиком, он воочию наблюдал за ходом избиения и ясно представлял, какая судьба постигнет его в случае выражения недовольства. Но был мотив и поважнее страха: картина расправы находила в душе дядя Лукаса горячий отклик и приятно возбуждала его (вид чужой крови грел ту, что вяло текла в собственных жилах). В какой-то момент дядя Лукас принялся отбивать ритм ударов ногой и размахивать руками, словно дирижировал концертом, толкая музыкантов к апокалиптическому тутти. Но дядя Володя (человек-оркестр, не нуждавшийся в руководстве извне) бросил на него ледяной взгляд, и дядя Лукас смутился, осекся и положил руки на колени, как провинившийся школьник. Отныне его внешнее соучастие сводилось к едва заметным кивкам, отражавшим траекторию головы тети Арины.
Итак, большинство склонялось к практическим, но опосредованным мерам воздействия. Было решено лишить дядю Володю как изысканных лакомств (которых он не заслуживал), так и калорийной пищи (в которой он остро нуждался из-за повышенной физнагрузки). Участие приняли почти все. Кто мог дотянуться со своих мест (дядя Додик и братья Болтиковы), схватили блюда, подносы и вазы и отставили их подальше от дяди Володи. Остальные повскакивали из-за стола, чтобы внести посильную лепту в коллективное начинание. Особое усердие проявил дядя Боря. Используя брюхо в качестве тарана, он втиснулся между дядей Володей и тетей Ариной (иные подступы были заблокированы прочими волонтерами и миротворцами, находившимися ближе к точке конфликта) и схватил одной рукой солонку, а второй перечницу (если бы Бог наградил его третьей, дядя Боря захватил бы и салфетки, чтобы агрессору и самозванцу было неповадно, а его рыльце оставалось в пуху). От этого сногсшибательного вмешательства, дядя Володя чуть не выпустил из рук косу тети Арины, но, пошатнувшись, устоял.
После завершения операции, все расселись на места в полном довольстве собою. Широкая полоса отчуждения отделяла теперь стол дяди Володи от охраняемой нами зоны изобилия. При всем желании, он не смог бы дотянуться до еды, не сходя с места. А чтобы покинуть оное, ему пришлось бы отпустить тетю Арину, поскольку нам казалось маловероятным, что она согласится сопровождать его в вылазке за провиантом. Но наше торжество оказалось преждевременным: два обстоятельства портили праздничное настроение и ставили под сомнение эффективность мер. Во-первых, с поистине дьявольской изощренностью, дядя Володя умудрился сокрыть и оставить при себе тарелку с черной икрой, кувшин с оливковым маслом и корзину с белым хлебом. С таким ассортиментом можно было протянуть не только довольно долго, но и припеваючи.
Вторая причина была еще весомее и заключалась в тете Арине, которая начала потихоньку осваиваться с новыми обстоятельствами. Шок миновал, и у тети Арины прорезался голос. В ее положении речь была единственным способом выражения протеста, поскольку дядя Володя продолжал крепко удерживать ее за волосы. Голос оказался высоким и пронзительным, что всецело соответствовало ситуации. Ведь если бы его тон обладал мелодичностью и, тем более, медоточивостью, это поставило бы под сомнение аутентичность страдания. Когда дядя Володя опускал ее голову для очередного удара, тетя Арина извергала проклятия в его адрес. А когда заносил над столом в тех же неблаговидных целях, – исторгала жалобы и упреки собравшимся. Из-за нарушенной дикции тети Арины (похоже, у нее уже недоставало нескольких передних зубов), мы по наивности решили, что она благодарит нас за поддержку, но вскоре выяснилось, что, по ее оценке, мы делаем недостаточно... Это крылатое и раскатистое «НЕДОСТАТОЧНО!» разлетелось по всему столу. Сотрапезники сконфуженно переглядывались и читали в глазах соседей цитаты собственного стыда: «да, действительно, недостаточно... О чем мы вообще думали?!»
Кто-то снова вскочил, чтобы еще дальше отодвинуть блюда от дяди Володи, но отодвигать было уже нечего, и дядя Додик только выставил себя на посмешище, когда конфисковал со стола дядя Володи его использованную скомканную салфетку (хотя, разумеется, никто даже не улыбнулся, ибо это означало бы смеяться над собой или хуже того – глумиться на тетей Ариной).
Смех прозвучал бы тем менее уместно, что следующий момент оказался исторически поворотным – не в том смысле, что история свернула в сторону (поскольку стол был продольным и прямым и сворачивать ей было некуда) или обратилась вспять (что невозможно из-за поступательной природы времени), но на мгновение замерла, а дальше пустилась во весь опор по прежде намеченному курсу – стремглав и не считаясь с интересами сотрапезников: после очередного удара головы на скатерти появилось и зловеще расплылось кровавое пятно. Похоже, дядя Володя перестарался и расквасил тете Арине нос...
Виновник заметил пятно не сразу (хотя тетя Арина истошно завопила), но уже после того, как другие устремили на следы его преступления испуганные и растерянные взгляды. Он хотел насыпать на скатерть соль, чтобы 1) скрыть свой разбой, и 2) скатерть было проще отстирать впоследствии (несмотря на взрывной темперамент, дядя Володя был человеком прагматичным и умеющим просчитывать последствия), но солонки рядом не оказалось, благодаря провидческим стараниям дяди Бори. На помощь ему пришел дядя Лукас, прикрывший пятно несвежим носовым платком (на котором, в свою очередь, имелись пятна сомнительного происхождения).
За столом возникло замешательство. Под напором скорбных эмоций дядя Марик схватился за голову, а затем за свой выступающий нос, представив, как этот уязвимый и важный орган (ватерпас в пучине штормов и шквалов) разбивают ему, и чувство эмпатии захлестнуло его. Дядя Додик сжал кулаки, и братья Болтиковы последовали его примеру, сжав кто что мог: младший вилку, старший кукиш в кармане. Дядя Лева хотел схватиться за сердце, но перепутал стороны света (но разве это имело значение, если грудь теснило во всех направлениях?). Все снова посмотрели на деду Сёму, ища у него совета. И тут произошло нечто из ряда вон выходящее; причем, в двойном экземпляре. Во-первых, деда Сёма прослезился. И отнюдь не в том смысле, что его глаза слезились (что случалось нередко из-за слабости зрения) – нет, по его щекам, по запутанному лабиринту старческих морщин, катились настоящие слезы: патриарх плакал... Во-вторых, обычно молчаливый или, напротив, многословный и склонный к усыпляющей риторике, деда Сёма внятно изрек вердикт, напоминавший нечто среднее между философской максимой и прямым руководством к действию:
«Этому человеку нет места за нашим столом...»
И после небольшой паузы, словно взвешивал за и против, добавил:
«Нет, не место ему среди нас!»
Фраза прозвучала тем более убедительно, что напоминала палиндром: с какой стороны ни берись, смысл один. Однако, хотя инструкция казалась вполне четкой, на первых порах никто не шевельнулся, не считая дяди Володи, продолжавшего бить тетю Арину, и головы тети Арины, продолжаемой быть избиваемой дядей Володей. Дело в том, что руководство деды Сёмы было неполным и оставляло широкие зазоры для интерпретаций: констатируя, что дяде Володе не место за нашим столом, оно, тем не менее, не объясняло, где именно ему место...
Тут я сделаю последнее топологическое отступление, чтобы завершить описание комнаты и расставить недостающие точки над «I». Наше реальное жизненное пространство ограничивалось столовой залой, в которой стоял стол, за которым сидели мы. Правда, были еще туалет и балкон. Но, учитывая наш аппетит и прискорбную природу человека, навсегда распялившую его на дыбе высоких помыслов и низменных отправлений, запереть дядю Володю в туалете не казалось нам разумным: там бы он одновременно путался под ногами и становился свидетелем худшего в нас (а то и вовсе обосновался бы на стульчаке, нарушив важную логистическую цепочку пищеварительного метаболизма). Что касается выходившего на север балкона, путь туда дяде Володе уже давно преграждали грозные валькирии – тети Сюзанна и Магда. К слову, скинуть дядю Володю с балкона также не представлялось возможным, поскольку в реальности тот являлся застекленной лоджией, а бить окна не хотелось никому (зимой дыры превратились бы в лаз для сквозняка).
По вышеперечисленным причинам, указание деды Сёмы поставило нас в тупик. Что, в действительности, означало «не место среди нас за столом»? Может, подсказка заключалась в предлоге, а решение вытекало из морфологического нюанса: «ЗА столом»? Но класть дядю Володю НА стол не хотелось никому, даже в качестве покойника. Вот уж где он стал бы нам поперек горла... Конечно, нашлись и такие (дядя Додик, а попятам за ним братья Болтиковы), кто предложил сбить дядю Володю с ног и запихнуть его ПОД стол. Но что бы это решило? Из-под стола дядя Володя смог бы чинить еще большие неудобства. Он бы наверняка утащил вместе с собой тетю Арину, и непрерывная возня сотрясала бы стол еще сильнее, чем теперь; мы оказались бы на вершине вулкана и утратили способность следить за событиями, что увеличило бы наш страх перед неизвестностью, со всеми негативными для пищеварении последствиями.
К тому моменту дядя Боря стал нашим лидером de facto – благодаря характеру, столь безупречно отвечавшему конъюнктуре: решительному, но без перегибов экстремизма. Теперь он взял на себя дополнительную роль жреца Дельфийского оракула (деда Сёмы), чьи туманные изречения нуждались в толковании, прежде чем могли быть применены к реальной обстановке.
Именно дядя Боря предложил следующий шаг эскалации в конфронтации с дядей Володей: показать, что мы едины и вооружены до зубов. Убедившись в этом, дядя Володя испугается, отпустит тетю Арину, выйдет из-за стола и встанет в угол (лицом к нему и спиной к столу) в знак раскаяния и капитуляции. И тогда мы лишим его сладкого, чтобы он хорошенько намотал себе на ус преподнесенный урок.
Дядя Боря приказал нам взять в руки столовые приборы (нож в правую и вилку в левую, в согласии со столовым этикетом, которого никто не отменял), поставить их вертикально (уперев ручки в стол) и грозно посмотреть на дядю Володю. Это предложение понравилось всем, кроме дяди Додика и братьев Болтиковых (которые предпочли бы воспользоваться ножами по их непосредственному назначению кромсания плоти) и дяде Леве (который долгое время наотрез отказывался брать в руки нож). Дядя Лева не мог забыть о злосчастной судьбе своего прадеда: как в одну тихую июльскую ночь, прадед взял в руки нож и принялся резать им всех и вся (и продолжал в том же духе с десяток лет, пока не был загнан в угол очухавшимися блюстителями вековечного порядка и не обратил нож против себя). В отчаянной попытке примирить уроки прошлого с требованиями настоящего, дядя Лева возил свой нож по столу вокруг тарелки, но все не решался взять в руку. Над ним довлел не только позор предка, но и суеверный ужас неизвестности: что если наклонности маньяка были заложены в нем на генетическом уровне, и вооружившись ножом, он потеряет самообладание и пустится во все тяжкие? Когда на дядю Леву надавили (ибо прекрасная эпоха интеллигентской щепетильности миновала, и коллективные цели всецело оправдывали стеснения в личных средствах), он взял нож в правую руку вместе с вилкой, отчего впечатление пошло насмарку: казалось, дядя Лева приготовился сдать грязные приборы официанту. Пришлось разжимать ему кулак и перекладывать вилку в пустующую руку, которую неисправимый пацифист спрятал под столом.
Как только с организационной стороной было покончено, мы выжидательно замерли посреди этого грозного частокола и устремили на дядю Володю недружественные взгляды. Но дядя Володя опять не спасовал (его упрямство и бесстрашие невольно наводили на мысли об умопомешательстве): он извлек из нагрудного кармана пиджака чекушку водки, отпил глоток (то ли для храбрости, то ли потому, что ему было жалко изводить напиток, не пригубив его) и разбил бутылку о край стола (держа ее за горлышко). После этого в широком жесте обвел остовом бутыли собравшихся (словно гид, указывающий экскурсантам на историческую панораму) и положил ее на стол, но почему-то горлышком к нам и зубьями к себе. В этом, несомненно, заключался умысел: учитывая, что бутыль было гораздо проще расположить наоборот, ее позиция показалась нам не случайной. Возможно, здесь крылась ловушка с приманкой, и как только кто-то из нас (скажем, дядя Додик или братья Болтиковы) потянулся бы к горлышку бутылки (чтобы обратить меч против его обладателя), дядя Володя схватил бы интервента за запястье с поличным. Или зубья были обращены непосредственно к тете Арине, чтобы устрашить ее. А, может (хотя данная гипотеза покажется многим надуманной), садизм дяди Володи вдохновлялся остриями, как сладострастник – порнографическими открытками. Наконец, дядя Володя мог впасть в детство, и сориентированная таким образом бутыль напоминала ему пушку (но тогда зачем было отбивать ей донышко?). Предположение, что он ернически приглашал нас сыграть в бутылочку, тогда не пришло нам в голову.
Новая выходка дяди Володи вызвала замешательство в наших сплоченных рядах. Звон разбитого стекла и брызги осколков всегда производят острое впечатление, напоминая о хрупкости человеческой жизни и ее высокой цене. Мы положили на стол приборы – не из страха, но чтобы лучше обдумать ситуацию (ибо оружие в руках препятствует работе интеллекта, а когда грохочут пушки, здравый смысл хранит молчание). Большинство склонялось к мнению, что дядя Володя никогда не посмеет применить на деле разбитую бутыль, и что она играет исключительно сдерживающую роль. Но некоторые считали, что лучше не рисковать и не злить дядю Володю, способного и не на такое. А пока мы решили наблюдать за событиями, чтобы своевременно отреагировать на их развитие. Например, дядя Володя мог одуматься или наоборот – добить тетю Арину, и тогда, поскольку ситуация исчерпала бы себя, мы смогли бы вернуться к прерванной трапезе.
И перемены не заставили себя ждать. С одной стороны, тетя Арина заметно активизировалась. Она периодически пинала дядю Володю острым каблуком по голени (и хотя он пытался сделать безразличный вид, судя по мучительному выражению лица, удары достигали цели), а один раз, ловко извернувшись, укусила своего обидчика за руку. Посредством регуляции дыхания (приспособив его к ритму ударов), тетя Арина смогла также улучшить дикцию, и теперь ее высказывания звучали гораздо внятнее. Красноречивость ее риторики глубоко тронула нас. Тетя Арина продолжала клеймить дядю Володю, но основное содержание ее сообщений теперь было обращено к нам. Тетя Арина напоминала, что отдувается за всех нас: она приняла на свою пышную грудь (точнее, с больной головы дяди Володи – на свою здоровую) ту ожесточенную и оголтелую вражду – ненависть ко всему человечному и прогрессивному, – которая, в том случае если тетя Арина капитулирует (что, разумеется, никогда не случится, но все-таки может произойти), обрушится на остальных. Таким образом, она собственноручно и поголовно боролась со Злом – ради блага всех присутствующих за столом. Дядя Володя был виновен в ее страданиях, но остальные ОТВЕТСТВЕННЫ за них... И если они не находили в себе смелости присоединиться к святой борьбе с Тьмой из-за своей беспробудной серости, так пусть хотя бы пошлют ей еды и, главное, побольше режущих и колющих столовых приборов, которыми тетя Арина сумеет распорядиться и сама...
Слова возымели незамедлительный эффект и были подхвачены дядей Додиком и братьями Болтиковыми, заявившими, что как только дядя Володя управится с тетей Ариной, он примется за них. Даже наши бесстрашные валькирии, тетя Сюзанна и тетя Магда, слегка запаниковали на своем посту у балконной двери. И хотя многие сочли их опасения преувеличенными (у дяди Володи был слишком изможденный вид, чтобы он мог продуктивно расширить радиус экспансии), было решено ответить на просьбу тети Арины согласием, и в ее направлении посыпались столовые приборы, которые передавали по цепочке. Деда Сёма показал пример, отправив непочатый, завернутый в накрахмаленную салфетку, набор. Дядя Боря не уступил ему, добавив к своему вкладу любимый перочинный ножик, с которым не расставался даже по ночам, кладя его под подушку. Дядя Марик проявил особую изобретательность и пожертвовал старым велосипедным шлемом. Остальные помогли кто чем мог: некоторые остались без вилок и теперь ели руками; другие внесли расчески и зубочистки, не страшась перспективы колтуна и кариеса – настолько велик был порыв самоотверженности.
Часть приборов дядя Володя умудрялся стряхивать со стола на пол, но остальные попадали к тете Арине. Полученным арсеналом она распорядилась несколько странным образом (так что у некоторых зародилось сомнение: уж, не выбил ли из нее дядя Володя последние крохи рассудка?): шлем презрительно отшвырнула, ножи запихала себе в бюстгальтер про запас; вилками колола дядю Володю в ляжки и ягодицы, а ложки складывала одна к другой, пока, накопив достаточное количество, не ударила ими своего обидчика по лбу.
С другой стороны (вернее, всё с той же – восточной и правой, если встать лицом к оберегаемому валькириями балкону), дядя Володя начал уставать от причиняемых им истязаний. Удары головы об стол стали все реже и слабее, а в какой-то момент дядя Володя, кажется, вывихнул левую руку, которой взаимодействовал с тетей Ариной: его лицо исказилось в мучительной гримасе, и он быстро перехватил голову жертвы правой рукой, ради чего ему пришлось протянуть ее поперек собственной груди, поскольку дядя Володя не желал становиться к столу ни боком, ни, тем более, спиной. А его левая рука беспомощно повисла вдоль тела (уже позже он попытался восстановить ее при помощи оздоровительной гимнастики). Таким образом, дяде Володе больше нечем было делать угрожающие жесты в наш адрес, и он перешел на мимику: то злобно ощеривал зубы, то сверлил нас глазами, то закатывал их в наигранном возмущении, то вздымал брови в скептическом удивлении, то морщил лоб в скорбном отречении. А один раз внезапно улыбнулся дяде Марику (отчего, не поняв причины двусмысленного знака внимания, тот смущенно оглянулся на сотрапезников, на всякий случай заранее прося у них прощения) и подмигнул дяде Леве, который тут же замер и открыл рот.
Но хотя общее физическое состояние дяди Володи было ослаблено (что обнадеживало нас), поскольку он принялся за дело свежей и к тому же правой рукой, удары возобновились с удвоенной силой и частотой. Тетя Арина пронзительно взвизгнула, затопала ногами и завыла. А те, кто сидел ближе (дядя Додик и братья Болтиковы) побожились, что слышат, как трещит стол.
Ситуация окончательно выходила из-под контроля. Мы снова посмотрели в сторону деда Сёмы (ибо сейчас, как никогда, нуждались в его мудром руководстве) и увидели, что тот закрыл глаза. Сперва нам показалось, что он спит – дедушка Сёма был стар, и нервное напряжение, несомненно, подорвало его силы. Но мы заблуждались: наш духовный вожак бодрствовал, а закрыл глаза от отчаяния: они больше не желали видеть позора за нашим общим столом. Левая рука деда Сёмы безжизненно покоилась на ручке кресла (словно между ним и дядей Володей установилась сверхъестественная связь антиподов), а правая лежала на скатерти.
Лежала? Благодаря своей острой наблюдательности, дядя Боря единственный заметил, что рука патриарха отнюдь не лежит на скатерти, но СЖИМАЕТ ее, о чем свидетельствовали расходившиеся от кисти лучи складок. И снова дядя Боря смог правильно истолковать лишенный для других смысла феномен как знак свыше: только наивные умом и слабые духом могли предположить, что деда Сёма держался за скатерть, чтобы не утратить равновесия и не свалиться с кресла; на самом деле, в его хватке заключался призыв к очередному этапу борьбы...
«Да, господа, – проникновенно обратился к нам дядя Боря, гордо тряхнув битловскими патлами (не считая нескольких прилипших ко лбу прядей), – нам не остается ничего иного, как выдернуть из-под этого негодяя скатерть...»
Лица многих помрачнели. Добровольно прервать трапезу в полном разгаре было, действительно, великой жертвой. Мы предвкушали десерт. Многие еще не закончили с основным блюдом, а нерасторопный дядя Лева продолжал хлебать суп (семейная история научила его осмотрительности). Но мы понимали, что дядя Боря прав, и иного пути попросту нет (альтернативы уже завели нас в тупик; вернее, привели в исходную точку, а разве есть в земной геометрии тупик безвылазнее замкнутого круга?).
И тогда мы дружно взялись за скатерть, заговорщически переглянулись, чтобы ободрить друг друга сплоченностью круговой поруки, тяжело вздохнули и по счету три принялись ее тащить. Скатерть натянулась, – расправилась в одних местах и сморщилась в других, – дрогнула и тронулась. И тут же застряла, то ли зацепившись за что-то где-то, то ли схваченная кем-то зачем-то... Поначалу мы предположили, что ее не пускает дядя Володя, сопротивление со стороны которого было предсказуемо. Однако дядя Володя не мог наступить на скатерть ногой, поскольку она (то есть, скатерть) не доходила до полу, а его руки были заняты (справа налево) тетей Ариной и боевым ранением; прижать же скатерть к торцу стола корпусом дядя Володя не мог, находясь от него на расстоянии шага (ради увеличения маневренности). Мы снова потянули скатерть, и опять скатерть застряла: судя по складкам, где-то в центре стола. И тут мы заметили, что дядя Лева сжал скулы так, что его желваки дрожали. Человек – сообщающийся сосуд эмоций и усилий (если не овладел искусством лицемерия и блефа): напряжение скул подсказало нам, что под столом дядя Лева мертвой хваткой вцепился в скатерть, чтобы воспрепятствовать ходу истории. Так оно и оказалось. Вряд ли дядя Лева действовал из корысти, хотя мы все знали о его тщательно скрываемом пристрастии к мясным блюдам, до которых сегодня у него не дошли руки. Нет, дядя Лева панически боялся перемен (которыми когда-то печально прославился его прадед); он ценил статус-кво и цеплялся за последнюю видимость стабильности. Ведь если все в истории повторялось, – как заметили (каждый по-своему) Гегель и Ницше, – и темное прошлое возвращалось в обманчиво светлом будущем, не лучше ли было максимально замедлить ее ход?
Мы подошли к нему, чтобы успокоить и ободрить: всё образуется; на столе появятся иные блюда, приготовленные из более питательных, вкусных и здоровых ингредиентов. События никогда не развиваются так удачно, как мы надеемся, и так плохо, как мы опасаемся. В наплыве эмпатии, дядя Марик поцеловал ретрограда в плешь. Дядя Лева успокоился и выпустил скатерть из кулаков. Во избежание повтора инцидента, дядя Додик взял его за правую руку, а дядя Марик за левую. Скатерть натянулась и... снова застопорилась. Наблюдавшая за нашими потугами краем глаза тетя Арина извергла проклятия и швырнула в дядю Леву сережкой: мелкие собственнические интересы (будь то алчная корысть или малодушная мещанская тяга к покою) попросту не лезли ни в какие ворота! Но дядя Лева (руками которого распоряжались соседи) пострадал безвинно, хотя и снес оскорбление с хладнокровием рецидивиста в законе. Дядя Боря персонально обошел стол в целях выявления штрейкбрехера. Это заняло время: руки у всех демонстративно лежали на столе, и глаза были честными, а их взгляд целеустремленным. Поэтому мы не сразу заметили очевидного: до сих пор молчавший дядя Карл сжимал край скатерти зубами. Может, он перепутал ее с салфеткой? Или заткнул рот кляпом, чтобы не проронить лишнего?
«Давайте скажем себе честно, – предложил дядя Боря не без иезуитства опытного политика, – если кое-кто из нас не хочет расставаться со скатертью, мы не обязаны этого делать. Никто, собственно, нас не принуждает. Пусть себе лежит на столе, как снег в мае, груз на сердце и пятно на совести, пока дядя Володя убивает тетю Арину. А мы продолжим трапезу... Так, достопочтенный дядя Карл?»
Тут виновник заминки открыл рот, – то ли чтобы возразить, то ли удивленный самой постановкой вопроса, – и последнее препятствие было устранено: скатерть поползла с легким шелестом и звоном падающей посуды. Это было грустное зрелище. Механически перебирая руками, мы провожали скатерть глазами, уже испытывая ностальгию по невозвратной беззаботной жизни.
«Мир, каким его знают, подошел к концу...» – философски изрек кто-то (скорее всего, дядя Марик – человек с большим сердцем и широким душевным порывом; именно такие на переломных этапах истории характеризуют положение вещей с исчерпывающей точностью – лучше, чем это сделал бы самый пытливый и зоркий аналитик).
Мы думали, дядя Володя активно воспротивится нашей затее; возможно, даже опрокинет стол. К слову, страх крушения стола завладел многими из нас. Одно дело распроститься со скатертью, и совсем иное – лишиться жизненно важной инфраструктуры. Ведь если бы дядя Володя решился разнести стол, чем бы мы смогли ответить ему, помимо мер, которые ускорили бы печальный исход: если бы мы коллективно навалились на стол, он несомненно рухнул бы под нашим весом. Но дядя Володя не придал исчезновению скатерти особого значения и даже смачно плюнул ей вслед. Емкое выражение презрения было адресовано деду Сёме как идеологическому вдохновителю (по крайней мере, плюющий смотрел в его направлении), но дядя Володя не рассчитал траектории, или же у него пересохло во рту, и плевок приземлился неподалеку, обдав мелкими брызгами дядю Додика и братьев Болтиковых, которые вечно страдали от конфликта полюсов и антагонизма сверхдержав, выходивших сухими из воды, тогда дяде Додику и братьям Болтиковым приходилось расхлебывать подонки заваренной не ими каши. Расплевавшись с общим прошлым (если нас не обманул слух, из его уст вылетела фраза наподобие «подавитесь!» или «скатертью дорожка...»), дядя Володя вытащил из внешнего прорезного нагрудного кармана и расстелил перед собою белоснежный носовой платок, украшенный зигзагообразным вензелем. В отличие от нас, дядя Володя по-прежнему оставался в пиджаке и галстуке – то ли подчеркивая официальность своих действий, то ли не находя момента разоблачиться.
Скатерть двигалась с востока на запад, и нашим глазам открывалось много нового, преимущественно состоявшего из давно забытого старого. Вместе с полученной и обработанной мозгом информацией, наше настроение претерпевало неизбежные изменения, которые можно было назвать переосмыслением, отрезвлением и даже эмоциональным откатом (неизбежным там, где маятник чувств достигает предельной точки своей траектории, откуда единственный путь – обратно). Так, к примеру, мы увидели, что кровавое пятно, ранее приписанное нами разбитому носу тети Арины и послужившее переломным моментом нашей внешней политики, являлось в реальности следом губной помады. А еще несколько неподалеку – недостиранными следами некогда пролитого красного вина. Это открытие вызвало у многих досаду, словно тетя Арина умышленно водила нас за нос (упрек, к слову, несправедливый, ибо за нос водили ее, причем буквально).
Слабые духом среди нас начали смутно ощущать (хотя их сознание требовало и получало опровержение этого кощунственного вывода), что тетя Арина порядком им осточертела... Наши моральные обязательства перед ней и вытекающие из них поступки все больше впутывали в конфликт и порабощали нас. Теперь мы не только должны были испытывать к тете Арине сострадание, но и выглядеть последовательными в своих действиях: произнеся «Б», мы были вынуждены двигаться в направлении «В» (хотя некоторых давно подмывало отступить назад к «А», а оттуда к «Я» – исходной букве любого алфавита). Тетя Арина навострилась умело манипулировать самыми независимыми и непреклонными из нас. В условиях развитой цивилизации, нет оружия эффективнее слабости и рычага мощнее вины. И тетя Арина употребила все свое незаурядное актерское мастерство, чтобы ни одна из ее ссадин не оставалась незамеченной, но сопровождалась проникновенными жалобами и жалобными стонами. А там, где восклицания и мимика нуждались в комментариях, она неутомимо напоминала нам о навязанной ей роли жертвенного агнца (пока исподволь не уверовала, что взяла эту роль добровольно и ради нас – чтобы искупить наши грехи коррупции, вероломства и лицемерия). Она отстаивала свое скромное право жить счастливо и независимо, но одновременно, в символическом акте самоотречения (ведь если бы речь шла только о ней, она могла бы капитулировать – взмолиться о пощаде или без чувств рухнуть на пол), боролась за права каждого из нас. Мы восхищались тетей Ариной и чувствовали себя в долгу перед ней. Но даже у самого благодарного должника благодарность исподволь подтачивается нарастающим внутренним протестом. Многие втайне считали тетю Арину самовлюбленной скандалисткой, находя бесчисленные подтверждения этому выводу в ее неутолимом бахвальстве, хамстве базарной торговки, у которой пытаются отнять кровный товар, и склонности качать права (пока у оппонента не начинала кружиться голова). Она умело вплетала в свои жалобы хвастовство: как отдавила дяде Володе ногу (пока он давал волю рукам) и плюнула ему в бесстыжие глаза (что являлось гиперболой, поскольку целиком завладев воздушным пространством, дядя Володя держал голову тети Арины лицом к столу и от себя). Тетя Арина принадлежала к числу тех, кто нахально утверждает, что в один присест осушили бы океан, если бы только море не было им по колено, из-за чего им пришлось бы нагибаться ниже, чем это позволяет им гордость... А минутой позже горько жалуются на то, что промочили ноги и теперь обязательно простудятся, а всякая простуда проходит у них с осложнениями, свойственными высокой организации тех, кого Бог избрал для великой задачи миссионерства.
Вместе с тем, мы с некоторым запозданием задумались о причинах агрессивного поведения дяди Володи. Эмоции опережают рассудок, но, ослабевая, учтиво освобождают ему путь (хотя и воспользовавшись временным проходом, часто устланным для отвода глаз ковровой дорожкой, рассудок продолжает служить эмоциям, науськивающим его шепотом из-за плеча или бесцеремонно толкающим в спину). В своей оценке мотивов дядя Володи мы разделились на четыре лагеря (по числу сторон света).
Первые (дядя Додик, братья Болтиковы, а также сама жертва на правах почетного члена, in absentia) считали, что и думать тут не о чем: дядя Володя подлец и агрессор, а все его резоны – сплошной блеф, который не стоит выеденного пасхального яйца. А те, кто заявляет, что «все не так однозначно...» – либо сами законченные мерзавцы, либо полные идиоты, не понимающие, что дядя Володя – воплощение Абсолютного Зла (компромисс с которым невозможен).
Вторые (валькирии тетя Сюзанна и тетя Магда, а также примкнувший к ним поклонник прекрасного пола и растущей на нем клубники дядя Карл) образовали «Клинический» лагерь и склонялись к выводу, что у дяди Володи окончательно и бесповоротно помутился рассудок. Возможно, причиной тому было кардинальное отличие в темпераменте, исключавшее постижение ближнего посредством воображаемого перевоплощения в него, но сторонники данной гипотезы не могли обнаружить в дяде Володе и пренебрежимо малых величин рационального мышления. Ведь он вредил не только тете Арине, но в еще большей степени – самому себе. Все это время дядя Володя бессменно стоял на ногах и не мог участвовать в трапезе, с ее несравненной радостью чревоугодничества – единственной в своем роде, которой человек может наслаждаться на протяжении всей жизни – от беззубого младенчества до беззубой старости. Это выходило за грань понимания и толкало к неоспоримому и грозному выводу: безумец! Правда, дядя Карл выражал сомнение, что для сумасшедшего дядя Володя слишком последователен и хладнокровен, а его действия явно базируются на расчете (не до конца точном и несомненно базирующемся на ложных предпосылках, но тщательном). Но ему возражали, что подобная черта нередко свойственна параноикам и маньякам, однако она не делает общий ход их мыслей и поступки нормальными. Сторонники гипотезы безумия вспоминали странное поведение дядя Володи в дни, предшествовавшие побоям. То он сидел с отрешенным видом и неподвижным взглядом поверх голов сотрапезников. То что-то бормотал себе под нос. То порывисто (словно боясь упустить важную и редкую мысль) вытаскивал из кармана блокнот и что-то долго в нем записывал. То вдруг принимался жестикулировать, будто ожесточенно спорил с самим собою. Мы давно перестали обращать внимание на эти, как казалось нам, безобидные эскапады, но недавние события заставили нас переосмыслить их. Впрочем, поведение дяди Володи (пока он не принялся избивать тетю Арину) не исключало рациональной подоплеки. Он чувствовал себя непонятым и одиноким за нашим столом, где помимо дяди Лукьяна у него не имелось единомышленников, да и тот едва ли годился на эту роль, поскольку умственные процессы были для него тяжелой и неблагодарной работой. Что касается побоев, неужели, за последние, относительно мирные, годы мы забыли, что агрессия куда «нормальнее» и привычнее человеку, чем челночная дипломатия и столовый этикет?
Третья группа (возглавляемая дядей Мариком и включавшая дядю Карла, переметнувшегося из «Клинического» лагеря, как только размышления о психопатологии начали ввергать его в депрессию) исповедовала вечный принцип: «Cherchez la Femme». И поскольку женщина была уже найдена (причем, самим дядей Володей), оставалось лишь выяснить некоторые пикантные подробности их взаимоотношений. Вероятно, между протагонистами застольной драмы имела место тайная связь, и теперь дядя Володя бил тетю Арину из ревности или наказывал за неверность. Ведь, – положив руку на сердце или засунув ее куда еще, – поведение тети Арины трудно было охарактеризовать иначе, как легким... Кому она только не строила глазки! А в последнее время затеяла кокетничать с дедом Сёмой, невзирая на его седины и разделявшую их социальную дистанцию. Может, она старательно охмуряла его в расчете на наследство? Неудивительно, что терпение дяди Володи лопнуло. Однако дядя Карл (в целом разделявший эротическую подоплеку, но ценивший объективность и желавший применить почерпнутый в психологическом кружке опыт) вносил важную поправку: мол, дядя Володя давно примирился с неразборчивостью своей соседки, а смертельно задело его то, что, несмотря на их общую предысторию, тетя Арина отказалась иметь с ним дело впредь. Она была готова обласкать первого встречного (вне зависимости от возраста, пола и вероисповедания), но только не дядю Володю.
Четвертый, социально-политический, лагерь (неохотно возглавляемый дядей Борей, ибо косвенное оправдание тирана претило ему) отказывался приписывать Эросу принципиальное значение. В груди дяди Володи медленно и просчитано билось каменное сердце, и амурные ссадины не могли повлиять на его бесперебойную работу или хотя бы участить пульс. А причина крылась в том, что, считая себя несправедливо обойденным, – белой вороной с черной репутацией среди черных ворон с чистой совестью, – дядя Володя давно затаил обиду:
– Он сидел за приставным столом; не во главе, а сбоку.
– На его конец всегда стремились спихнуть пресные блюда; часто приготовленные из продуктов с истекшим сроком годности.
– Если дядя Володя пытался присоединиться к общей беседе и, к примеру, рассказать анекдот, его не слушали, или перебивали, или затыкали рот, напоминая, что анекдот с седой бородой (а-ля Лео Толстой) и давно не смешон.
– Когда-то дядя Володя шутя гнул подковы, и его считали силачом. Но за последние годы он заметно сдал, и его атлетические качества перестали принимать всерьез. Все подковы были согнуты и сданы в металлолом, а закручивать гайки мог каждый, если у него не имелось занятий посерьезней.
Таким образом (предполагал дядя Лева, покорно последовавший за дядей Борей в заданном им идеологическом направлении), дядя Володя бил тетю Арину от обиды и отчаяния, а поводом послужило ее желание сдвинуться на одно место ближе к остальным и дальше от него (здесь социальная гипотеза обнаруживала неожиданное родство с эротической). А дядя Боря мыслил смелее и глобальнее, утверждая, что избиение – только разминка и прелюдия. Вот только к какой опере? Собирался ли дядя Володя учинить расправу со своими непосредственными соседями, чтобы доказать свою силу (мол, забыли согнутые подковы? так я напомню на шеях...) и заручиться нашим вниманием и уважением? Если так, его цель была наполовину достигнута: последнее время все разговоры и мысли вращались вокруг его особы – дядя Володя стал истинным именником и виновником торжества (с другой стороны, его неуклюжая возня с Тетей Ариной едва ли служила удачным напоминанием былой мощи). Или же, отчаявшись найти с нами общий язык, дядя Володя вознамерился отодвинуть свой приставной стол об общего и навсегда размежеваться с нами? Так размышлял дядя Боря, периодически заверяя собеседников, что лишь безукоризненное чувство справедливости побуждает его аккуратно взвешивать факты и учитывать факторы, а вовсе не желание оправдать преступление смягчающими обстоятельствами социального контекста.
Существовал еще и пятый, малонаселенный, лагерь, о котором никто не знал, поскольку я опасался выразить свое мнение вслух. Его можно было назвать – «Все несколько сложнее и гораздо запутаннее». Несколько раз я пытался поймать взгляд дяди Левы: может, его точка зрения совпала бы с моей, если бы мы решились поделиться ими друг с другом? Ведь у него в роду был незабвенный прадед, а у меня – странное и трудно оправдываемое сочувствие если не к дяде Володе (хотя, возможно, и к нему – идеалисту и злоумышленнику в одном лице; своего рода, Робин Гуду наизнанку), то к его ситуации: подвергшись осуждению, вскоре перешедшему в оголтелую травлю, он остался совершенно один – без достойных путей к отступлению. Но беспокойные зрачки дяди Левы бились в орбитах глаз, как рыба в прорубе (в тщетном стремлении вырваться в тот запредельный мир, где зримое соответствовало желанному), отчего перехватить его взгляд у меня не получалось.
Весомые, хотя и шаткие (в связи с неудачно расположенным центром тяжести) контраргументы мешали мне присоединиться к официальным лагерям (такой уж я Фома: когда все давно разложено по полочкам и опечатано, я продолжаю сомневаться и прикидывать иные расстановки и расклады):
– Назвать дядю Володю воплощением Абсолютного Зла означало откатиться в эпоху средневекового мракобесия. В нашем застольном братстве все было, в лучшем случае, относительно, а, возможно, мнимо (за исключением аппетита; точнее, потребности организма в пище, поскольку аппетит у многих был временно испорчен недавними событиями). Абсолют был вынесен за скобки стен – в пространство, куда мы не могли проникнуть, пока земной голод не ослабит своей мертвой хватки.
– Назвать дядю Володю безумцем являлось удобным предлогом для отказа от попыток понять его.
– Списывать издержки на Эрос означало забыть о Танатосе. А приплести к вопросу их обоих вело к тавтологии (как охарактеризовать Вселенную необъятной, а Бога – всемогущим).
– Поиск социальных факторов, несомненно, обогащал картину, но не проникал в организацию души – напряжение, катарсис или срыв ее пружин.
Потуги этой несвоевременной и неуместной эмпатии не прошли для меня даром: я почти на физическом уровне ощутил безвыходность положения дяди Володи: пожалуй, он продолжал избивать тетю Арину не ради причинения ей новой боли, но потому что не знал, как прекратить побои без позора. Если бы инцидент не вызвал столь пристального внимания сотрапезников, дядя Володя смог бы без особых церемоний отпустить косу тети Арины и сесть на свое законное место, не особо считаясь с тем, преподнес ли ей незабываемый урок (если побои вообще имели подобную цель) или просто выместил на ней злобу. Но теперь дядя Володя держал ответ перед общиной и должен был придавать своим действиям подобие осмысленности. Таким образом:
– Просто отпустить тетю Арину означало бы признать капитуляцию, учитывая, что дядя Володя утратил массу привилегий (лакомую еду, накрахмаленную скатерть, добрососедские отношения), не обретя ничего взамен. Тогда тетя Арина смогла бы носиться вокруг стола, демонстрировать свои синяки и кровоподтеки, склочничать и требовать отмщения в форме аннексий и контрибуций.
– Убить тетю Арину явилось бы нарушением Кантовского Императива, который дядя Володя уважал (хотя и не без оговорок), и могло навлечь возмездие сотрапезников. Может, чтобы умиротворить их, дядя Володя периодически демонстрировал лицо тети Арины, разворачивая ее голову к остальным за волосы, чтобы те смогли убедиться, что макияж на ее лице почти не пострадал.
– Сломить тетю Арину, – чтобы она осознала свою вину (хотя обвинение не было официально предъявлено), публично признала ее и попросила у дяди Володи прощения, – стало бы для него оптимальным вариантом, надежда на который угасала, поскольку тетя Арина оказалась на редкость упрямой и несговорчивой особой, а дядя Володя не рассчитал своих сил.
Вероятно, он продолжал рукоприкладство, чтобы выиграть время. Вдруг ситуация разрешится сама собой? Или сотрапезники утратят к ней интерес, отвлекшись на собственные продовольственные и пищеварительные проблемы, и у дяди Володи снова появится шанс поставить неопрятную кляксу вместо сфокусированной точки, не афишируя промаха.
Но мои смутные наития не удовлетворяли меня самого (они не только не позволяли сформулировать четкого отношения к происходящему, но и наводили на тревожное подозрение: уж, не оказался ли я в одном лагере с дядей Володей), и я единогласно распустил свой социальный институт как не способный справиться с поставленными задачами.
Почему все складывалось так несчастливо в нашей единой семье? Не оттого ли, что количество сотрапезников равнялось чертовой дюжине: 1 (дядя Володя) + 2 (тетя Арина, дядя Лукас) + 3 (дядя Додик и Братья Болтиковы) + 2 (валькирии Сюзанна и Магда) + 3 (дяди Марик, Лева и Карл) + 2 (дядя Боря и деда Сёма). Себя я не считаю, поскольку присутствовал на застолье заочно.
Скатерть продолжала ползти влево спазматическими толчками, обнажая поверхность стола, и на некоторое время мы отвлеклись от плачевной ситуации из-за нахлынувшего и захлестнувшего нас прошлого – предпосылок, предысторий и предыстоков. Мы снова убедились в том, что овальный приставной стол, за которым сидели дядя Володя, тетя Арина и дядя Лукас, отличался по цвету от основного прямоугольного и плохо с ним стыковался. Но не это стало для нас откровением (в конце концов, несостыковка давно мозолила нам глаза неизгладимой складкой на скатерти). Мы могли ограничиться оголением приставного стола, но продолжали упорно тянуть скатерть – чтобы разгладить собиравшиеся морщины, а, возможно, по инерции. Это было ошибкой. Наш древний стол являлся палимпсестом, на котором запечатлелись пласты истории и отношения к ней. Он представлял собою одновременно нарратив и комментарий к нему; показания обвиняемого, аргументы прокурора и контраргументы защиты; изобиловал признаниями мимолетной любви и клятвами неискоренимой ненависти; призывами к праведному возмездию и жалобами на вопиющую несправедливость. Нашим глазам предстали выцарапанные изречения, лозунги и символы, о которых мы предпочитали не вспоминать. Так дядя Лева снова увидел знаки, украшавшие знамена его прадеда в кровавом крестовом походе, варварство которого прикрывалось высокими идеалами. Дядя Лева воровато оглянулся по сторонам и закрыл один такой ладонью, а на второй поставил локоть (пока не осознал, что вместо отрицания локоть стал осью маскируемого символа). Но что было делать с остальными? Один из них попался на глаза дяде Додику. Дядя Лева ожидал тяжелых и неприятных вопросов («А правда ли...», «И что Вы чувствуете по данному поводу теперь?»), но вместо осуждения Дядя Додик возбужденно потер руки и дернул за рукава братьев Болтиковых, которые уставились в указанном направлении и осклабились.
Из-за этого навязанного экскурса в прошлое в нас всколыхнулась подавляемая прежде рознь. Так дружелюбный дядя Марик внезапно ополчился на дядю Додика, охарактеризовав его, ни больше ни меньше, как шантажистом, экстремистом и мерзавцем, норовящим урвать кусок пожирнее и плюющим на нужды соседей. А дядя Додик обозвал дядю Марика жирной свиньей (хотя тот гордился своим атлетическим телосложением) и трусливым оппортунистом, а также напомнил о своем голодном детстве, до самой смерти наградившим его неутолимым аппетитом.
Дядя Боря погрузился в себя. Наслоения ползущей в его сторону и ниспадавшей на колени скатерти собрались вокруг него пенными волнами. Дядя Боря задумчиво перебирал их гребни, вдыхал полной грудью соленый морской воздух, внимал крикам чаек и снова ощущал себя на острове, а его мысли ощерились прибрежными скалами. Какой бес дернул его ввязаться в эту гнусную свару и предпочесть ее аристократическому уединению и отвлеченному созерцанию извне? Дядя Боря попытался отодвинуть свой стул от стола, но, кажется, вокруг ножки запуталась и не пускала ее скатерть. И дядя Боря почувствовал, что если сейчас начнет воевать со скатертью, то уподобится сумасшедшему в смирительной рубашке и запутается еще больше. И, подумав так, притих.
Деда Сёма зачем-то начал закатывать скатерть со своей стороны (это противодействие и стало причиной затопления дяди Бори). Наверное, он что-то перепутал от старости и тумана в голове. Иле же опыт пройдохи подсказывал ему избавиться от улики, в которую со временем могла превратиться скомканная скатерть.
А дядя Володя продолжал истязать тетю Арину – неторопливо, планомерно и регулярно. Оба порядком выбились из сил. Временами бьющий обрушивался вместе с избиваемой, поверх нее, и они тяжело отдувались – как любящие супруги после страстного изнурительного соития.
Здесь я вынужден оборвать свою летопись застолья. Не потому, что события приелись мне – разве уместна скука там, где решается общая судьба? К тому же при некотором однообразии поведения главных и второстепенных участников (чьи роли давно утратили спонтанность и диктовались соответствующими амплуа) и замедлении ритма внешних событий, потенциал кардинальных перемен не был исчерпан (поскольку сохранились внутренние мотивы и моральные силы для их реализации). Всякая проблема в итоге находит решение, но даже неразрешимым вопросам положен конец. Однако на меня внезапно нахлынуло дурное и противоречившее здравому смыслу предчувствие, что так будет продолжаться вечно:
– как Сизиф закатывает свой камень на вершину горы, а после его неизбежного падения покорно возвращается к подножью, чтобы возобновить цикл;
– как Тантал тянется пересохшим ртом к отступающей воде и дрожащими руками к ускользающим плодам;
– как орлы клюют и не могут ни одолеть печени Прометея, ни насытить свой аппетит;
так дядя Володя будет бить тетю Арину, она визжать и осыпать его проклятиями, а нас льстивыми упреками, а мы негодовать и тянуть на себя скатерть – неизбывную самобранку, беспрестанно выпрядаемую Пенелопой (персонификацией контрабандной жизнестойкости).
И тут мне почудилось, что у меня помутился рассудок (ужас расставания с которым сильнее страхов всех прочих бед и напастей). В панической атаке я вскочил на ноги, попятился, запутался в скатерти, чуть не упал, схватился рукой за плечо дяди Марика (настолько глубоко погрузившегося в раздумья, что он даже не заметил, какую важную роль сыграл в моей жизни), устоял и бросился к балкону, мимо прекрасных и суровых валькирий Магды и Сюзанны, чтобы глотнуть свежего воздуха – не теряя веры, что умопомрачение вызывается удушьем и лечится кислородом, и совершенно забыв, что балкон застеклен...
Май 2022 г.