Полуденное солнце, казалось, пронзало своим лучом рану. Насквозь. Словно Гелиос мстил – и только ему ведомо: за что. Может, умирающий гоплит, подобно некогда Одиссею, убил быков из титанова стада? И за этот проступок, стоя средь безоблачного неба на застывшей в зените колеснице, сын Гипериона и Ирифессы, острым жалом безжалостного луча,бил в запекшуюся на боку кровь, стремясь, подобно Асклепию, разворотить рану, как разворотила бронзовую кирасу стрела обитавшего в этих чужих враждебных горах кардуха.
Их, поди, ждать надо к вечеру. После заката. Сейчас небось наблюдают за ним, неподвижным и неудобно лежащем на спине, из своих горных убежищ, нависших над узкой каменистой, вперемешку с травой по краям, тропой. Если он будет еще жив – просто и без затей перережут горло, тем самым ножом, коим разделывают баранов под свои гортанные крики.
Сил шевелиться не было. Совсем. Томившая пересохшее горло жажда и ноющая боль в боку делали все остальное – и как-то не так положенный камень под голову, заставлявший ныть шею, и набившаяся за губы пыль – почти не существующим. Оно бы, конечно, плотно облегающий голову бронзовый коринфский шлем снять. Хоть какой-никакой ветерок потеребит давно нестриженую шевелюру. Но снимать не хотелось. Не из-за страха перед кардухской стрелой. Напротив, пробьет лоб или выбьет глаз и тем самым положит конец медленному умиранию. Нет, шлем представлялся частью мира, в который он уже не вернется. Никогда. Поэтому умереть лучше в нем, искусно выкованном на соседней улице родных Платей хромым и с детства знакомым кузнецом – любимцем Гефеста.
Как ни странно, но мысль, что он – у порога царства мрачного Аида и уже превращается в тень, не пугала. Скорее нахлынуло безразличие. Не осталось сил даже на осуждение бросивших его, раненого, товарищей. Он, в общем-то, понимал их. И не столько рассудком, сколько внутренним состоянием: сам поступил бы также. Наверное.
Без лошадей и даже мулов, без целебных мазей и вина, почти без провианта, им всем грозила опасность со стороны кардухов. А тащить еще и его. Это бы только замедлило движение. Они и так отстали от основных сил. И без них их маленькому отряду погибель. Так что лучше уж один сойдет в сумрак Эреба, нежели все сгинут в этих чужих и враждебных горах, так и не увидев оливковые рощи родной Эллады.
Мысли шевелились столь же лениво, как и мул на шумном городском базаре, что-то нашептывая, подобно гению чудного мудреца Сократа, виденного им однажды во время приезда в Афины. Тогда он, еще совсем юноша, протиснулся сквозь толпу, чтобы послушать этого человека: некрасивого и плешивого, с каким-то – не как у всех – лбом, всклокоченной бородой, облаченного в потрепанный, давно требующий стирки, хитон. Да и еще и совершено босого.
Говорили, этот самый гений нашептывал Сократу разное, в том числе и предостерегал об опасностях. Умирающего гений, может, тоже предостерегал от участия походе. Да он не послушал. И вот теперь этот самый гений, без спросу, рисовал в окутанном пеленой зноя и надвигающейся смерти воображении картины. Тусклыми красками.
В них все было вперемешку: и напоминавшие о детстве портики в гимнасии, и их последняя, почти выигранная, битва, закончившаяся гибелью Кира и крахом надежд на сокровища Вавилона, и варвары – хозяева здешних гор, которые при стрельбе из лука становятся левой ногой на нижнюю его часть. Немудрено, что такие – в два локтя стрелы – без труда пробивали кирасу.
Гоплиты эти стрелы не выбрасывали, а снабдив ремнями, использовали как дротики – в самом деле: такому добру да пропадать. Пару таких было и умирающего. Толку вот в них теперь.
«Ну а вот, шептал ему гений – потащили бы тебя по этой тесной тропе. Все были бы как на ладони. И нынче не ты один, нет. Все бы, кто не был бы убит наповал, умирали бы, корчась и оглашая окрестности стонами, средь этих камней».
Услужливый гений тотчас нарисовал перед его мысленным взором картину: корчащиеся в муках товарищи, не бросившие его, бедолагу, и вот теперь умирающие. Из-за него, получается.
«Быстрей бы уж Гелиос проезжал на своей колеснице» – подумал. И представил оскаленное в улыбке и заросшее черной, завитой кольцами, бородой лицо в меховой, похожей на колпак, шапке. Как у варваров фригийцев, на которых насмотрелся в свое время.
«Короче, пытаясь спасти одного, погибли бы все» – гнул свое гений. Ему, впрочем, стало скучно с умирающим, и он отлетел – может, в поисках тени. Хотя – зачем бесплотному гению тень? Так или иначе, но он оставил раненого один на один с жужжанием и стрекотанием вокруг. И безоблачным небом на фоне покрытых кустарником отрогов кардухских гор. Умирать.
Видимо, потеря крови все-таки, слегка покружив голову, вместе с крупными и солеными каплями пота на лбу, спихнули его в забытье. В нем он стоял во дворе собственного дома. У самого его порога, с которого на него смотрела Хестия. Словно в тумане. Как не всматривался, он все не мог разглядеть ее руки – держат ли они наследника или наследницу.
Они поженились за неделю до его ухода в Малую Азию, вместе с другими искателями счастья, поверившими в баснословные богатства, обещанные им персидским царевичем Киром Младшим, коли они помогут скинуть, как он говорил, узурпатора Артаксерса. Хестия была не из тех, кто в слезах бьется в историке, хватается за края туники мужа и истошными криками просит остаться. Она на решение мужа не ответила ничего. Вообще ничего.
С тех пор в походе не покидало его чувство вины. Правда, он, как и остальные эллины, отправившиеся с Киром к стенам Вавилона, рассчитывал разбогатеть и утешал себя мыслью: «Вернусь, все утрясется».
Не вернется. Силуэт Хестии все больше покрывался туманом, наконец совсем исчез во мгле. «Кто-то иной теперь разделит с ней ложе», – подумал уже какими-то обрывками сознания.
В себя он пришел от ноющей боли в боку – значит, пока все еще жив; да еще почувствовал внимательный взгляд пары устремленных на него глаз. Разлепил веки. Прям перед ним, подле того самого места, где стрела кардуха пробила кирасу, склонившаяся широкая морда, чем-то напоминающая собачью, с круглыми ушами. Гиена. Подле ног – еще одна. Учуяла кровь. Но добраться до нее не могла: пробитая кираса была прикрыта обтянутым бычьей кожей круглым деревянным асписом.
– Поторопились, я еще не падаль, – пробормотал сам себе под нос с усмешкой, сжав выполненную в виде птичьей головы рукоять выкованного из железа кописа – редкого у эллинов и оттого бывшего предметом зависти товарищей. «Надо бы было ребятам отдать. А теперь вот достанется варварам» – подумал с запоздалым сожалением.
Гиена, кажется, поняла смысл сказанного и, нехотя развернувшись, убралась прочь. На время. Он не сомневался: вернется. На живых гиены редко нападают. Но после заката осмелеют и возможно кардуху не придется обагрять свой бронзовый нож кровью перерезанного гоплитского горла.
Откуда-то с севера подул ветерок. Благодатные сумерки быстро спускались на отроги чужих гор. На далеком и очень высоком небе стали, одна за другой, зажигаться звезды. Боль в боку внезапно ушла. И даже жажда ослабла. Говорят, так всегда случается пред смертью. Улыбнулся. Хотя бы тому, что полуденный зной остался в прошлом. И продрыхший день-деньской гений кажется вернулся, шепнул:
– Бросившие тебя поди в безопасности. На привале. Вино пьют из кожаных бурдюков, да козьим сыром закусывают.
– Нет у них вина. Воду они пьют на привале, если где родник или колодец нашли. Неотправленный. Да и сыр у них заканчивается. Так что завалявшимися на дне корзины лепешками закусывают. И то если остались, – ответил сухими губами.
Гений хотел сказать что-то еще, но не успел. Мягкий, едва слышимый топот лап по каменистой тропе возвестил о возвращении гиен. В сумраке они вели себя смелее. Одна бесцеремонно обнюхала бронзовые поножи на ноге, другая подошла и наклонилась к самому лицу. Гоплит сжал совсем ослабевшей ладонью копис, но на последний удар сил уже не оставалось. Умирать от острых клыков гиены не хотелось, но значит таковы сплетенные безучастными к нему мойрами нити судьбы, над которыми не властны даже Зевс с Посейдоном.
Гоплит уставился на расшитый мириадами звезд ковер небесного свода – не самое плохое, что он последним видит на земле. И приготовился к схождению в Эреб.
… Чья-то ладонь осторожно подняла его голову и студеная вода струйкой потекла в горло.
В сумраке он разглядел силуэт, аккуратно, но со знанием дела развязывающий кожаные ремни кирасы и столь же аккуратно снимающий ее. Резковатый запах сушеных трав и каких-то мазей. Флегонт. Его коренастую и невысокую фигуру в халкидском шлеме он без труда различил в ночи. Афинянин. Он слыл в их эномотии за знахаря. Вечно таскал в мешочках разные мази снадобья. Правда, накануне жаловался, что они у него кончились. Получается – нет?
– Поторопись, Флегонт, времени у нас совсем мало.
– Да, сейчас, быстро.
Первый, раздавшийся шепотом над головой голос принадлежал Аяксу – земляку раненого. Да что земляку – почти соседу. Вообще Аякс – это прозвище. Такое же как и у героя Троянской войны. Афинский же Аякс, сын кожевенника, был огромного – под два метра – роста, и неимоверной силы. Никто дальше него не мог метнуть ни диск, ни копье. Во владении мечом, правда, был не столь искусен. Но враги об этом часто просто не знали, избегая в бою встречи с гигантом.
Флегонт быстро и со знанием дела обработал рану, перевязав ее.
– Как там, Крайос? – шепотом спросил Аякс.
– Тихо.
Крайоса – светловолосого жителя Пирея – раненый не видел. Верно, его задача была наблюдать за отрогами гор. Любимец женщин, Крайос, пожалуй, был самым веселым в их отряде, к тому же – отличным стрелком и лука. Наверное поэтому он сейчас находился в импровизированном и дозоре и прикрытии. Понятно, что их маленьких отряд сейчас – как на ладони. И в случае нападения, Крайос одного-двух кардухов уложит. Но остальные перебьют гоплитов.
И, тем не менее, за ним вернулись. Рискуя всем и с перспективой остаться на этой тропе, став пищей для хищников, причем остаться голыми – кардухи оберут их до нитки, позарившись и на доспехи и на дорогое оружие.
Но вернулись. Почему? А Зевс их разбери. Раненый гоплит задал про себя этот вопрос гению. Но тот не ответил. Неудивительно: пойми эти людей.
И если они доберутся до Понта Эвксинского, то получат шанс на спасение. Оттуда ж до Эллады если и не рукой пожать, то все же ближе, нежели средь этих гор и безбрежных, пересекаемых Евфратом, пустынь.
И потом будут все четверо, в старости, в окружении внуков и правнуков, перед потрескивающим поленьями очагом, долгими зимними вечерами вспоминать о том беспримерном походе. И причудливом изгибе судьбы. Слепой?
И еще Хестия – о ней раненый тоже думал. С надеждой – дождется. Даже не разбогатевшего. Хотя их путь еще не завершен.
8 – 19 мая Чкаловский.