Появление термина русофобия датируется 20 сентября 1867 г.
В этот день замечательный русский поэт и дипломат Ф.И. Тютчев в письме на французском языке к своей старшей дочери Анне, бывшей замужем за И.С. Аксаковым, высказывает мысль о необходимости написания статьи, в которой «следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских – причем весьма почитаемых... Раньше они говорили нам, и они, действительно, так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д., и т. п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она, бесспорно, обладает всем тем, чего нет в России. А что мы видим ныне? По мере того, как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе, нисколько не уменьшили пристрастия к ней. Словом, в явлении, которое я имею ввиду, о принципах как таковых не может быть и речи, здесь действуют только инстинкты, и именно в природе этих инстинктов и следовало бы разобраться».
Под «некоторыми русскими» Тютчев имел в виду Тургенева и его знаменитый разговор с Достоевским.
В известном письме к А. Н. Майкову 16 (ст. ст.) августа 1867 г. Достоевский рассказывает о своем житье-бытье в Германии, в Дрездене:
«В Германии столкнулся с одним русским, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.
Между прочим, спросил его: «Для чего, собственно, он экспатриировался?» Он буквально (и с раздражённою наглостию) отвечал: «Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца… Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские и всякий будет походить на всех».
Разговор этот я передаю буквально. Человек этот принадлежит к молодым прогрессистам, впрочем, кажется, держит себя от всех в стороне. В каких-то шпицев, ворчливых и брезгливых, они за границей обращаются».
Затем Достоевский переехал в Баден, где встретился с Тургеневым. Это было время, когда роман «Дым», что называется, провалился в России. Писателя ругали, даже хотели лишить дворянства.
Достоевский искренно признается, что книга „Дым“ раздражила его своей основной идеей, которую „он [Тургенев] сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги, состоит в фразе: „Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России». Эта «главная мысль» вложена в романе в уста Потугина.
Достоевский пишет о своём разговоре с Тургеневым: «Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны.
Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности — свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. «Для чего?» — спросил он. «Отсюда далеко, — отвечал я. — Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно». Он ужасно рассердился».
Достоевский возразил, что «черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!».
Тургенев «побледнел (буквально ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: «Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!»
Фобия подразумевает устойчивый страх и ненависть к его источнику, и вряд ли на свете найдутся соседские народы, представители которых никогда не испытывали друг к другу подобных чувств.
И всё же, думается, не стоит считать русофобией любой неприязненный отзыв или выпад в сторону русского народа. Русофобия – не просто неприязнь к России и тем более не любая критика.
В своем высшем проявлении русофобия — это западная по происхождению идеология, утверждающая злую природу русского народа. Согласно ей, русский народ наделяется некими уникальными свойствами, обусловливающими его тягу ко всему низменному. Русские представляются не способными ко всему тому, что составляет человеческое достоинство у других народов, что объясняется генетически и культурно-исторически. Логика русофобии основана на противопоставлении русского и западного как дурного хорошему. Россия предстаёт как экзистенциальный враг Запада и всего, что осознаётся в западной культуре как специфически «западное» – свободы, демократии, прав человека и т.д. Из этого делаются выводы о необходимости борьбы с Россией и уничтожения всего того, что составляет русскость – физического или культурного в зависимости от конкретных трактовок.
Наиболее близкий аналог такой идеологии — это антисемитизм. Примерно до XI в. отношение к евреям в Европе было довольно терпимым. (евреи воспринимались как хранители ветхозаветного Закона, свидетели распятия Христа и народ, призванный обратиться в христианство незадолго до конца света).
Однако в XI-XIII вв. отношение к евреям на Западе резко изменилось, что выразилось не только в росте враждебности, но и появлении целого сонма концепций, обосновывавших нетерпимое отношение к евреям, а также вытекающих из них практик. В евреях стали видеть слуг дьявола, их обвиняли в похищении христианских младенцев и ритуальных убийствах, осквернении причастия, отравлениях колодцев и вообще распространения всякой заразы, подготовке заговора против христиан и т.д. Возникло представление о физиологических отличиях евреев от остальных людей. С конца XIII в. встречаются факты изгнания евреев из городов и целых стран.
Во второй половине XIX в. он был осмыслен в понятиях расовой теории, приведя в скором времени к масштабным геноцидным практикам. Таким образом, антисемитизм — это система специфических представлений о евреях как особой этнической общности, особая идеология со своим генезисом и историей развития.
Представляется, что в случае с западным отношением к России и русским, мы имеем дело с явлением подобного рода. Кстати, понятие антисемитизма было впервые употреблено примерно в те же годы, что и русофобия (в сочинении Вильгельма Марра «Путь к победе германизма над еврейством», 1880 г.).
Европейское «открытие» России произошло в конце XV – XVI вв.
Первого государя всея Руси Ивана III Васильевича некоторые историки называют также первым русским западником, проводя параллель между ним и Петром I.
Действительно, при Иване III Россия шла вперед семимильными шагами. Монголо-татарское иго было сброшено, удельная раздробленность уничтожена. Высокий статус московского государя был подтвержден принятием титула государя всея Руси и престижным браком на византийской царевне Софье Палеолог.
В середине 80-х годов XV века император Фридрих III Габсбург предложил Ивану III стать вассалом Священной Римский империи, обещая взамен пожаловать ему королевский титул, но получил гордый отказ: «Мы Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставления на королевство, как прежде ни от кого не хотели, так и теперь не хотим».
Чтобы подчеркнуть свою равночестность императору, Иван III принял новый государственный символ Московской державы — двуглавого орла. Брак московского государя с Софьей Палеолог позволил прочертить независимую от Запада линию преемства нового герба — не из «первого» Рима, а из Рима «второго» — православного Константинополя.
Древнейшее в России изображение двуглавого орла оттиснуто на восковой печати Ивана III, привешенной к грамоте 1497 года. С тех пор державный орел знаменует государственный и духовный суверенитет России.
Одним словом, Россия стала полноправным суверенным государством. Но национальное самоутверждение не имело ничего общего с национальной замкнутостью. Напротив, именно Иван III как никто другой содействовал оживлению и укреплению связей Москвы с Западом, с Италией в особенности.
Приезжих итальянцев Иван III держал при себе на положении придворных «мастеров», поручая им строение крепостей, церквей и палат, литье пушек, чеканку монеты. Особенной известностью среди них пользовался выдающийся итальянский архитектор Аристотель Фиораванти, построивший в московском Кремле знаменитые Успенский собор и Грановитую палату (названную так по случаю отделки ее в итальянском стиле – гранями). Вообще при Иване III трудами итальянцев Кремль был отстроен и украшен заново. Замок Ангела в Риме — совершенно кремлевские стены сзади.
Так стараниями Ивана III Ренессанс расцвёл и на российской земле.
Кроме мастеров в Москве часто появлялись послы от западноевропейских государей. И, как было видно на примере императора Фридриха, первый русский западник умел разговаривать с Европой на равных.
Ко времени царствования Ивана III Васильевича и его сына Василия III относятся первые подробные записки иностранцев о России, или о Московии, если придерживаться их терминологии.
Венецианца Иосафата Барбаро, человека торгового, поразило прежде всего благосостояние русских людей. Отметив богатство увиденных им русских городов, он записал, что и вообще вся Русь «обильна хлебом, мясом, медом и другими полезными вещами».
Другой итальянец, Амброджо Кантарини, особо подчеркнул значение Москвы как международного торгового центра: «В город, — пишет он, — в течение всей зимы собирается множество купцов из Германии и Польши». Он же оставил в своих записках интересный словесный портрет Ивана III. По его словам, первый государь всея Руси был «высок, но худощав, и вообще очень красивый человек». Как правило, продолжает дальше Кантарини, и остальные русские «очень красивы, как мужчины, так и женщины». В качестве правоверного католика, Кантарини не преминул отметить неблагоприятное мнение москвичей об итальянцах: «Считают, что мы все погибшие люди», то есть еретики.
Еще один итальянский путешественник Альберто Кампензе составил для папы Климента VII любопытную записку «О делах Московии». Он упоминает о хорошо поставленной московитами пограничной службе, о запрете продажи вина и пива (кроме праздничных дней). Нравственность московитов, по его словам, выше всяких похвал. «Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением, — пишет Кампензе. — Прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки. Противоестественные пороки совершенно неизвестны, а о клятвопреступлении и богохульстве вовсе не слышно».
Но это относится к жанру путевых записок.
Первый обстоятельный трактат о России вышел из-под пера Сигизмунда Герберштейна, он был одним из блестящих австрийских дипломатов, знал и славянские наречия. Через 20 лет после своего последнего визита в Россию он издаёт книгу «Записки о Московии». У нас в России эту книгу первый раз издали в 1862 году. Это сочинение задало идеальные «тип и форму повествования о России» на Западе. Во второй половине XVI в. оно переиздавалось 22 раза, то есть в среднем раз в два года. Основные идеи этих «Записок» легли в основу западного восприятия России, можно сказать, создали её образ в западной культуре.
Герберштейн был послом габсбургского двора, перед которым ставилась цель склонить Москву к участию в совместных антитурецких кампаниях, для чего требовалось также примирить её с Литвой. Однако оба посольства (1517 и 1526 гг.) не достигли успеха. В своих «Записках» Герберштейн попытался обосновать фактический провал своих миссий свойствами самого «московского» народа и невозможностью союзных отношений с ним.
Московиты, по Герберштейну, склонны к убийствам, насилиям, грабежам и прочим преступным действиям. При этом русские очень любят пьянство и «венерины утехи». Кроме того, они живут в условиях жестокого рабства, и добровольно принимают это состояние: «Все они называют себя холопами, то есть рабами государя... Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе».
«Записки о Московии» были политизированным, но не антирусским сочинением.
У истоков образа русского медведя стоят впечатления Герберштейна от поездки в Москву зимой 1526 г.:
«В тот год стужа была так велика, что очень многих ездовых, которые у них называются gonecz, находили замёрзшими в их возках. ...Кроме того, тогда находили мертвыми на дорогах многих бродяг, которые в тех краях водят обычно медведей, обученных плясать. Мало того, и сами медведи, гонимые голодом, покидали леса, бегали повсюду по соседним деревням и врывались в дома; при виде их крестьяне толпой бежали от их нападения и погибали вне дома от холода самою жалкой смертью».
В результате появление медведей зимой в сёлах (городах) стало восприниматься как событие регулярное и вполне характерное для России в целом.
Первая карта Московии, на которой в качестве виньетки представлен медведь, была изготовлена сенатором из Гданьска Антонием Видом специально для Герберштейна. Композиция с ловлей медведя в районе Онежского озера. Карта Вида шесть раз переиздавалась в составе «Космографии» Мюнстера и оказала сильное воздействие на картографию XVI в.
Тем не менее в первая половине XVI в. русофобия не прижилась, даже в Англии. Первые русско-английские контакты были вполне дружественными.
Эпоха великих географических открытий раздвинула границы мира, познакомила европейцев с неведомыми странами и людьми. Вместе с тем она привела к некоторому географическому конфузу, ибо в своем стремлении открыть новые пути в Индию и Китай Европа в лице Англии неожиданно «открыла» Россию, то есть часть самой себя.
В середине ХVI века Англия принадлежала к числу «обиженных» морских держав. Военное могущество Испании заграждало ей выход к южным морям, омывавшим берега вожделенных стран, из которых в Европу текли пряности и золото. Поневоле приходилось бороздить суровые северные широты.
В 1553 г. лондонские негоцианты создали «Общество купцов искателей для открытия стран, земель и островов, государств и владений, неведомых и доселе морским путем не посещаемых». На акционерные взносы общество приобрело три корабля с запасами на полтора года плавания.
Эскадру возглавили адмирал Хью Уиллоби и штурман (старший кормчий) — 32-летний уроженец Бристоля Ричард Ченслор, «не раз показавший свой ум на деле» – именно «на него-то и была вся надежда в успешном выполнении предприятия», поясняет один из участников экспедиции, Климент Адамс. Уиллоби и Ченслор имели с собой грамоту Эдуарда VI, обращенную к владыке неведомой Полярной империи. Грамота была составлена на трех языках (русский текст отсутствовал); в качестве толмачей англичане прихватили с собой двух татар, кaким-то чудом оказавшихся при королевской конюшне.
Экспедиция носила мирный характер. Инструкция Тайного королевского совета предписывала морякам не обижать жителей тех земель, которые встретятся у них на пути, чтить их обычаи и нравы и даже «делать вид, что имеем те же законы и обычаи, какие имеют силу в той стране, куда вы придете».
Беда поджидала мореплавателей уже у берегов Норвегии. Сильный шторм разлучил корабли: «Эдуард Бонавентура» Ченслора был отнесён ветром далеко на восток. Напрасно прождав неделю два других корабля, Ченслор на свой страх и риск двинулся дальше.
Продвигаясь вперед по неведомым водам, он, по словам Адамса, «зашел так далеко, что оказался в местах, где совсем не было ночи, но постоянно сиял ясный свет солнца над страшным и могучим морем». Наконец, в августе 1553 года корабль Ченслора с экипажем из 48 человек вошел в устье Северной Двины и бросил якорь у монастыря Святого Николая близ Холмогор (Архангельска тогда еще не существовало).
Послали донесение в Москву. Царь велел немедленно доставить англичан перед свои очи, взяв на себя все путевые расходы и распорядившись бесплатно выдавать им лошадей на станциях.
Англичане пробыли в Москве несколько месяцев, внимательно изучая неизвестную им страну. Ченслор смотрел на Россию непредвзятым взглядом и во многих местах своего дневника выражает искреннее восхищение увиденным: «Страна… изобилует малыми деревушками, которые так полны народу, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком громадном количестве, что это кажется удивительным».
Москву Ченслор нашёл более великой, «чем Лондон с предместьями», правда, «Москва очень неизящна и распланирована без всякого порядка»; зато «в Москве красивый Кремль, его стены из кирпича и очень высоки». Англичанин до кончиков ногтей, он, отбросив всякое национальное чванство, не скупится на похвалы русскому народу: «Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми»; «если бы русские знали свою силу, никто бы не мог соперничать с ними». В то же время он отметил национальную замкнутость москвичей: они «учатся только своему языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе». Впрочем, этот упрек тогда можно было сделать любому другому народу...
Что в самом деле неприятно поразило Ченслора (видимо, в качестве купца и предпринимателя), так это экономический деспотизм царской власти: с нескрываемым ужасом он пишет о том, что царь имеет право отнимать у своих подданных землю и другое имущество; русский человек не может сказать, как простые люди в Англии: «Если у нас что-нибудь есть, то оно от Бога и мое собственное», в России все принадлежит «Богу и государевой милости».
Зато (и это удивительно) Ченслор с одобрением отозвался о русском судопроизводстве, правда лишь в одном отношении: у русских нет «специалистов-законников, которые бы вели дело в судах», то есть продажных крючкотворов-адвокатов. «Каждый сам ведёт свое дело и свои жалобы, и ответы подаёт в письменной форме, в противоположность английским порядкам». Подданные имеют право подать челобитную прямо самому государю, который судит с «удивительной беспристрастностью». Впрочем, результат получается тот же, что и в английских судах: «происходят удивительные злоупотребления, и великого князя много обманывают».
Климент Адамс, в свою очередь, отметил гуманность русского суда: «За первую вину не вешают, как у нас...»
По совокупности же наблюдений, хороших и дурных, вывод Ченслора о русском народе был таков: «По моему мнению, нет другого народа под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь».
Назад в Лондон Ченслор привёз только грамоту на имя Эдуарда VI, в которой Иван обещал, что английские купцы «ярмарки свои будут иметь свободно во всем пространстве наших государств», — такой привилегией беспошлинной торговли не обладали ни ганзейские, ни голландские негоцианты.
Начавшаяся торговля с Англией была обоюдовыгодной. Россия, вскоре вступившая в войну с Ливонией, получала от англичан все необходимое для армии — порох, доспехи, серу, селитру, медь, олово, свинец и так далее. В свою очередь, русский лес и пенька помогли Англии выстоять в морской схватке с Испанией. Тридцать лет спустя победитель Непобедимой Армады адмирал Фрэнсис Дрейк просил английского посла в Mocкве благодарить сына Грозного, царя Федора Ивановича, за отличную оснастку своих кораблей, позволившую отстоять независимость Англии.
Поэтому русофобия в Англии XVI в. приживалась с трудом.
Можно упомянуть человека, мнение которого вынесено в заголовок лекции. Точнее, это — обобщающий вывод от его записок.
В июне 1568 г. от английских берегов отправился корабль «Гарри», на борту которого находилось королевское посольство в далекую «Московию» сэра Томаса Рандольфа. В посольской свите, состоявшей, как писал Рандольф, наполовину из джентльменов, жаждавших посмотреть мир, обязанности секретаря посла исполнял молодой поэт Джордж Турбервилль, будущий автор трех посланий в стихах, адресованных из России друзьям в Англию.
Посольство продолжалось год, из которого более полугода прошло в тягостных ожиданиях царских аудиенций в условиях, напоминавших домашний арест; примерно три месяца заняло пребывание на русском Севере, остальное время ушло на дорогу. Обстоятельства жизни в России объясняют неприязненный тон в описании автором страны и людей. Негативное отношение к окружающему из-за суровой встречи Рандольфа и его спутников в России усугублялось отсутствием у Турбервилля «...внутреннего интереса к России... Его путешествие было вынужденным перерывом в писательской деятельности, помехой, на которую он пошел в надежде скопить в рискованном предприятии денег и уплатить долги».
Но, как показывают его стихи, из этой затеи ничего не вышло – сноб, возможно, с увлечением предававшийся азартным играм, и прежде всего зерни, проигрался в пух и прах... Все свои огорчения он вымещал на стране, оказавшейся столь негостеприимной для несостоявшегося коммерсанта.
В представлении Турбервилля все русские – «идолопоклонники»: «...ведь сделаны руками и теслом все главные их боги...».
Отсюда крайне тенденциозный вывод Турбервилля, что нравственность и добропорядочность не могут существовать в народе, не знающем «истинного» (с точки зрения представителя англиканской церкви) бога и его предписания.
Этот тезис служит ключом к трактовке в посланиях другой темы – нравы, обычаи и устои русского общества. Автор обвиняет всех русских в склонности к порокам, невежественности, грубости и проч.
Почему Россия представлялась иностранцам «варварской» страной? Были и объективные предпосылки.
Московское государство, претендовавшее на роль единственного представителя и защитника вселенского православия, тем не менее никогда не замыкалось в узких национально-религиозных рамках. С конца 15 века московский престол окружало огромное количество инородцев – в основном литовцев и татар. Историки подсчитали, что среди девятисот наиболее древних дворянских родов России, великорусы составляют всего одну треть, между тем как 300 фамилий являются выходцами из Литвы, а другие 300 – из татарских земель.
В 1552 году Казань вошла в состав России. Через несколько лет, в 1555 году, та же участь постигла Астраханское ханство. Впервые в своей истории православная Россия приобрела мусульманских подданных.
Кроме казанских и астраханских «царей» и «царевичей» (то есть ханов и их сыновей), к московскому государю перешло множество мурз, уланов, беков, каждый из которых приводил с собой толпу родственников и слуг.
С выходом России к устью Волги в Москву зачастили также ногайские, черкесские, кабардинские, адыгейские и прочие северокавказские князьки и мурзы. Многие из них оседали на русских землях, подобно своим казанским собратьям. Кстати, этому способствовало и то, что Иван Грозный женился вторым браком на черкесской княжне Кученей, получившей после крещения имя Мария.
Москва казалась западноевропейцам азиатским городом не только по своей необычной архитектуре и застройке (Наполеон: храм Василия Блаженного — «эта мечеть»), но и по количеству проживавших в ней мусульман.
Один английский путешественник, посетивший Москву в 1557 году и приглашенный на царский пир, отметил, что за первым столом сидел сам царь с сыновьями и казанскими царями, за вторым – митрополит Макарий с православным духовенством, а третий стол был целиком отведен черкесским князьям. Кроме того, в других палатах пировало еще две тысячи знатных татар!
На государевой службе им было отведено не последнее место. Например, казанские цари и царевичи (касимовский хан чингизид Шах;Али (Шигалей) не раз предводительствовали русскими ратями в Ливонскую войну. И кстати, не было случая, чтобы татары на русской службе изменили московскому царю.
Можно сказать, что на этом этапе идеологи русофобии уже отдавали себе отчет в евразийском характере возникающей Российской империи. Со второй половины XVI в. для Европы русские — иные.
Для утверждения русофобии в европейской культуре требовалось масштабное событие, а именно прямое и продолжительное военное столкновение. Таковой стала 25-летняя Ливонская война – фактически, первое столь масштабное противоборство России и Запада (1558-1583). Война с Ливонией и Великим княжеством Литовским переросла в войну с Польшей, Швецией и Данией, однако именно польская шляхта сыграла главную роль в её информационном обеспечении и идеологическом обосновании на Западе.
На Западе было объявлено, что цель России в Ливонской войне — «окончательное разрушение и опустошение всего христианского мира». Был выдвинут лозунг «Священной войны» Европы против России. Тогда была создана развитая технология психологической войны. Было широко использовано книгопечатание и изобретен жанр «летучих листков» (листовок).
Для создания в листках черного образа русских были применены все художественные средства описания зла в понимании той эпохи.
Прямо или косвенно русских представляли через образы Ветхого Завета. Спасение Ливонии сравнивалось с избавлением Израиля от фараона. Утверждалось, что русские — это и есть легендарный библейский народ мосох, с нашествием которого связывались предсказания о конце света.
Другая тема — «азиатская» природа русских. При изображении зверств московитов использовались те же эпитеты и метафоры, что и при описании турок, их и рисовали одинаково.
Особо надо сказать о чёрном мифе об Иване Грозном, который создавался с ХVI века. Его устойчиво определяли как тирана, жестоким и беспощадным мучителем, так что слово «тиран» стало нарицательным для определения всех правителей России в принципе. Масштаб этого мифа и его идеологического применения таковы, что он с ХVI века по наши дни составляет нерв русской истории — Россией всегда правили тираны. Его главные черты: многократное преувеличение жертв и красочное описание личной жестокости и зверств.
Изложение «мифа Грозного» часто завершалось планами военной интервенции в Московию. Первым «окончательное решение русского вопроса» предложил бывший опричник Генрих Штаден. Представляя императору «План обращения Московии в имперскую провинцию», он концентрировал внимание на «жестокой и ужасной тирании великого князя», предполагая, что присоединение «к величайшей и высочайшей славе и богатству, а всему христианству, главой которого являетесь вы, ваше римско-кесарское величество, пошло… в пользу и назидание». Результат же «цивилизаторской миссии» Штаден определял так: «Монастыри и церкви должны быть закрыты. Города и деревни должны стать свободной добычей воинских людей».
Но главная роль в распространении русофобских взглядов и идей принадлежала всё-таки полякам.
К XVII в. поляки резко отделили Россию от Европы, в многочисленных публицистических и исторических сочинениях защищая идею о её азиатскости. Интересно, что прежде на европейских картах Европы Московское княжество обыкновенно обозначалось как одна из европейских стран, но с конца XVI в. появилась граница Европы по восточным пределам Речи Посполитой — далее шла Азия, совокупная Тартария.
Ориентализация диктовала активную позицию в отношении «Востока» — его надо окультуривать, нести ему порядок и просвещение. В эпоху Контрреформации, начавшейся в Польше как раз по окончании Ливонской войны, католический мессианизмом превратился теперь в государственную идеологию.
Тогда сложилась концепция Речи Посполитой как «Форпоста христианства» на востоке Европы. И если в отношении Швеции и Турции она выражалась только в военных столкновениях, то в отношении русского пространства католическая экспансия приобрела формы церковной унии, государственного запрета на православное вероисповедание и попыток посадить униатского патриарха в захваченной Москве.
В пропагандистской литературе начала XVII в. в пользу завоевания Москвы выступал также аргумент справедливой кары, которую Бог несёт через поляков схизматикам-московитам: так описывал московскую войну Я.Д. Подгорецкий. Поляки оказывались орудием Божьей кары, а сопротивление московитов виделось оскорблением самого Бога и потому немыслимой дерзостью.
Так, к началу XVII в. была разработана польская колониально-аннексионная идеология в отношении Московского государства. Павел Пальчовский в своих сочинениях проводит параллель между московитами и индейцами в Америке: как испанские конкистадоры подчиняют себе эти варварские народы, так и поляки на Востоке подчиняют себе русских. Русские – это и есть индейцы Востока для «польских идальго». Этой аналогии соответствовала и важная шляхетская добродетель – «расширение отчизны».
Цивилизационная миссия польской шляхты по отношению к славянам оборачивалась радикальной программой их порабощения «народом господ» («nar;d pan;w»). Особенно ярко такое отношение описывал Станислав Немоевский в свих записках о московской войне за 1606-1608 гг., в которых «московиты» называются «народом, вероятно, самым низким на свете». Россия виделась пространством для освоения и подчинения, а русская культура как недостойная существования.
После Ливонской войны и Смуты русофобия полтора века питалась наработанными штампами и мифами. Когда в 1633 г. в книге Эдо Нойхуза писалось о русских, что «это племя рождено в рабстве, привыкло к ярму и не переносит свободы», – такая формулировка была уже банальной и почти никем не подвергалась сомнению. Самое популярное описание России было сделано немецким путешественником и учёным Адамом Олеарием в 1647 году и непрестанно переиздавался почти на всех западных языках. Олеарий писал: «Наблюдая дух, нравы и образ жизни русских, вы непременно причислите их к варварам». Он также предупреждал будущих цивилизаторов, что русские «годятся только для рабства» и их надо «гнать на работу плетьми и дубинами».
Но вот при Петре Россия начинает европеизоваться. И что же?
Каждое новое столкновение России с Западом активизировало европейскую русофобию. «Война памфлетов» активно велась и в годы Северной войны. «Британская энциклопедия» 1728 г. издания ещё характеризует Россию как европейскую страну, но при этом сообщает, что правят там деспоты, а русский народ жестокий, подлый и дикий. Монтескьё пишет, что «народ там состоит из одних рабов», Руссо – что «русские никогда не станут истинно цивилизованной нацией». Вольтер в «Истории Карла XII» описывает допетровскую Россию в тех же уничижительных эпитетах: «Московия, или Россия … оставалась почти неизвестной в Европе, пока на ее престоле не оказался царь Петр. Московиты были менее цивилизованы, чем обитатели Мексики при открытии ее Кортесом. Прирожденные рабы таких же варварских, как и сами они, властителей, влачились они в невежестве, не ведая ни искусств, ни ремесел и не разумея пользы оных».
Даже достоинства русских объяснялись их предосудительными отличиями от цивилизованного западного человека.
Дени Дидро написал для большой книги аббата Рейналя «История двух Индий» (1780) раздел о России. Он таким образом объясняет, почему русский солдат столь отважен: «Рабство, внушившее ему презрение к жизни, соединено с суеверием, внушившим ему презрение к смерти». Поразительно, но эта формула ХVIII века почти без вариаций действовала 200 лет и буквально повторялась гитлеровскими генералами.
Политику сдерживания и изоляции России от Европы сформулировал Наполеон. По воспоминаниям А. де Коленкура, Наполеон при вторжении в Россию 30 июня 1812 г. в захваченной Вильне заявил: «Я пришёл, чтобы раз навсегда покончить с колоссом северных варваров… Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы… Цивилизация отвергает этих обитателей севера. Европа должна устраиваться без них». В настоящее время эта мысль выражена в более мягкой форме, что, однако, не меняет её внутреннего содержания.
Имидж России как главного врага свобод в Европе стал особенно актуален в период польского восстания 1830-1831 гг., и ещё более после него, когда польская Великая эмиграция в Европе смогла настроить почти всё общественное мнение на защиту Польши. Тысячи образованных семей, бывших носителями этой идеологии, разъехались по всем странам Запада. Польский народ представлялся носителем идей свободы и прогресса, а Россия «душительницей» всяких свобод и воплощением реакции.
Имя маркиза Астольфа де Кюстина знают даже те, кто не прочел ни строки, им написанной. Им написано несколько историко-публицистических трудов — своих путешествий по Англии, Шотландии, Швейцарии, Италии (1811—1822), Испании (1833) и России (1839). Известность ему принесла книга «Россия в 1839 году» — выпущенное в мае 1843 года повествование о путешествии, совершенном летом 1839 года. Сам автор, пожалуй, не склонен был считать «Россию» своим главным произведением; меж тем именно эта книга, сразу же по выходе переведенная на английский и немецкий языки, принесла ему европейскую славу.
Его дед — генерал, командовавший рейнской армией в 1792 году, — и отец погибли на гильотине во время якобинского террора.
Кюстин был очень богатым аристократом, в круг его общения входили многие представители европейской элиты. Маркиз много путешествует по странам Европы, пишет к ним путевые заметки, занимается литературной деятельностью: несколько романов и пьес выходят из-под его пера. Кюстин также убеждённый монархист.
В своё время Кюстин пользовался немалой известностью; среди поклонников его таланта был такой искушенный ценитель, как Бальзак, который, прочтя книгу Кюстина об Испании, убеждал ее автора, что, «посвятив подобное произведение каждой из европейских стран, он создаст собрание, единственное в своем роде и поистине бесценное».
Повод для поездки в Россию Кюстину даёт один молодой польский граф, Игнасий Гуровский, впавший в немилость русского царя и приехавший в Париж искать защиты. Кюстин набирает у своих влиятельных друзей рекомендательных писем к Николаю I и отправляется в Россию, формально просить за своего польского друга.
В России книга Кюстина была немедленно запрещена. В усеченном виде — издание 1930 г. Первый полный перевод на русский язык обоих томов под авторским названием «Россия в 1839 году» был издан в 1996 году.
Меж тем полный текст «России в 1839 году» и ее сокращенные варианты — произведения разных жанров. Авторы «дайджестов», выбирая из Кюстина самые хлёсткие, самые «антирусские» пассажи, превращали его книгу в памфлет. Кюстин же написал нечто совсем другое — автобиографическую книгу, рассказ о своем собственном (автобиографический момент здесь чрезвычайно важен) путешествии по России в форме писем к другу.
Итак, один из источников долголетия книги Кюстина — в том, что она не только описывает поездку по реальной России, но осуществляет своеобразный суд над идеей, над мифом о России, якобы призванной спасти старую Европу от демократической революции.
В книге «Россия в 1839» — восприятие России как страны «варваров» и рабов, всеобщего страха и «бюрократической тирании», книга вызвала поток официозных опровержений. Отношение к ней русской интеллигенции было разноречивым. Жуковский назвал Кюстина собакой, однако не смог не признать того, что большая часть написанного соответствует действительности.
Книга Кюстина затрагивает столько больных мест в национальном самолюбии, что восприятие ее многими людьми до сих пор отличается горячностью, какую вызывает обычно только самая злободневная публицистика: на Кюстина обижаются, его бранят, клеймят за «русофобию» и проч. Меж тем формула, мимоходом выведенная московским почтдиректором А.Я. Булгаковым: «И черт его знает, какое его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то мы самый гнуснейший!» — замечательно охватывает весь спектр кюстиновских впечатлений от России.
Россия описывается в крайне тёмных тонах. Российской знати он приписывает лицемерие и лишь имитацию европейского образа жизни. В России маркизу трудно дышать — повсюду он чувствует тиранию, исходящую от царя. Отсюда вытекает рабский характер русских, живущих к тому же как рабы, заключенные в узкие рамки повиновения.
В России действует принцип пирамидального насилия — царь имеет абсолютную власть над дворянством и чиновниками, которые в свою очередь также полные властители над жизнью своих подчинённых и так вплоть до крепостных, которые выплескивают свою жестокость друг на друга и на семью. В обратном направлении пирамиды действуют заискивание и лицемерие перед вышестоящими. По мнению Кюстина, русские, не любя европейскую культуру, имитируют её для того, чтобы с её помощью стать могущественной нацией. И только простых крестьян, живущих свободно в провинции, Кюстин хвалит за их простой и свободолюбивый характер.
Критикуя тиранию и единовластие царя как институт российского правления, Кюстин, тем не менее, пишет, что единственный человек в России, с которым ему было приятно общаться и который был достаточно образован и возвышен душою – Николай I.
Вот выдержки из его сочинения:
«Чем больше я узнаю Россию, тем больше понимаю, отчего император запрещает русским путешествовать и затрудняет иностранцам доступ в Россию. Российские порядки не выдержали бы и двадцати лет свободных отношений между Россией и Западной Европой.
..задаюсь вопросом, характер ли народа создал самодержавие, или же самодержавие создало русский характер, и… не могу отыскать ответа...
Россия — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества.
***
Я не упрекаю русских в том, что они таковы, каковы они есть, я осуждаю в них притязания казаться такими же, как мы. Пока они еще необразованны — но это состояние по крайней мере позволяет надеяться на лучшее; хуже другое: они постоянно снедаемы желанием подражать другим нациям, и подражают они точно как обезьяны, оглупляя предмет подражания.
***
Что делает русское дворянство? Оно поклоняется своему царю и становится соучастником всех преступлений высшей власти, чтобы самому истязать народ до тех пор, пока бог, которому этот господствующий класс служит и который им же самим создан, оставит плеть в его руках. Эту ли роль предназначило провидение дворянству в государственном строительстве обширнейшей в мире страны? В истории России никто, кроме государя, не выполнял того, что было его долгом, его прямым назначением, — ни дворянство, ни духовенство. Подъяремный народ всегда достоин своего ярма: тирания — это создание повинующегося ей народа. И не пройдет 50 лет, как либо цивилизованный мир вновь подпадет под иго варваров, либо в России вспыхнет революция, гораздо более страшная, чем та, последствия коей Западная Европа чувствует ещё до сих пор».
И здесь же знаменитое:
«Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».
Николая I Астольф де Кюстин назвал «тюремщиком одной трети земного шара».
В аннотации к американскому изданию «Ля Рюсси» 1987 года американский политик З.Бжезинский: «Ни один советолог ещё ничего не добавил к прозрениям де Кюстина в том, что касается русского характера и византийской природы русской политической системы».
Польское восстание 1863-1864 гг. спровоцировало новую эмиграцию и создание целых интеллектуальных центров, ориентированных главным образом на противостояние с Россией (как, например, в австрийском на то время Львове, куда перебралась значительная часть польских беженцев). Тогда же возникает теория об Украине-не России. Первым посчитал, что украинцы — не русские, польский учёный граф Ян Потоцкий в 1796 году. Чуть позже другой поляк, граф Чацкий, придумал, что украинцы происходят от славянского племени укров, якобы пришедших из Азии (укряне на Укре в славянском Поморье). Сегодня на Украине, увы, прокатывает и не такое.
Одной из основных стран-проводников русофобских идей стала Великобритания. Английские интересы столкнулись с русскими на просторах почти всей Азии: в Средней Азии, на Кавказе и на Дальнем Востоке. Весь XIX в. английское общество жило в искусственно нагнетаемом страхе от ожидания, что Россия вот-вот осуществит новый южный поход и захватит британскую Индию.
Британская информационная война против России в гораздо большей степени, чем прежние, использовала язык сатирических картинок. Через них в общественное мнение Европы стал активно закладываться образ России как медведя.
На Западе образ медведя имеет совсем другую символику, нежели у нас. Опираясь на Библию, где медведь всегда показан с дурной стороны, и подхватывая фразу святого Августина “ursus est diabolus”, “медведь есть дьявол”, Отцы Церкви и христианские авторы каролингской эпохи отводят ему место в бестиарии Сатаны; кроме того, если верить им на слово, Дьявол часто принимает облик медведя, в котором приходит пугать и мучить грешников. Большинство авторов ... постоянно подчёркивают пороки медведя: жестокость, злобность, похотливость, нечистоту, обжорство, лень, гневливость. ... С XIII в. медведь даже становится видной фигурой в бестиарии семи смертных грехов, ведь с ним ассоциируются по крайней мере четыре из них: гнев (ira), похоть (luxuria), праздность (acedia) и чревоугодие (gula)».
На протяжении XIX в. всё более значимой становилась немецкая русофобия, уже к середине столетия приобрётшая свои расистские формы.
В отношении к России, к русским уже начинали звучать параноидальные нотки. На великого восточного соседа, так много способствовавшего созданию единой Германии, смотрели с ненавистью и страхом. Коренными свойствами русского народа считались отсталость, дикость, деспотизм, неспособность к историческому творчеству. Одновременно немецкие историки всячески превозносили роль германского элемента в русской истории — начиная от пресловутых варягов и заканчивая остзейскими (прибалтийскими) немцами, заполонившими русские канцелярии, министерства, военные штабы и университеты.
Наиболее одиозным выразителем подобных взглядов был пангерманист Виктор Хен, утверждавший в своей книге «De moribus Ruthenorum» (1892), что у русских «нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться», «все, что у них есть, ввезено из-за границы»; сами же они не в состоянии сложить два и два, души их «пропитал вековой деспотизм», поэтому «без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов». Эти чудовищные глупости находили ценителей во всех слоях немецкого общества, и даже лидер социал-демократической фракции рейхстага Август Бебель говорил неоднократно, что, если понадобится, он возьмет ружье на плечо и пойдет воевать, чтобы защитить родину от русского деспотизма.
Очень выразительно русофобская идеология проявлена в трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Ненависть к русским соединялась с расовым презрением к славянам вообще. Они виделись органическими противниками прогресса: «Славянские варвары – природные контрреволюционеры, особенные враги демократии» (Маркс).
Примечательно, что Маркс был сторонником расовых построений поляка Франциска Духинского. Это автор собственной версии Туранской теории (об азиатском происхождении русского народа). Маркс пишет: «Догма Лапинского, будто великороссы не славяне, отстаивается г-ном Духинским (из Киева, профессор в Париже) самым серьёзным образом с лингвистической, исторической, этнографической и т.д. точек зрения, он утверждает, что настоящие московиты, то есть жители бывшего Великого княжества Московского, большей частью монголы или финны и т.д., как и расположенные дальше к востоку части России и её юго-восточные части.... Название Русь узурпировано московитами. Они не славяне и вообще не принадлежат к индогерманской расе, они intrus (чужаки), которых требуется опять прогнать за Днепр и т. д.».
В «Разоблачениях дипломатической истории XVIII века» Маркс пишет: «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства… Впоследствии Пётр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира». А из этого уже делаются выводы: «В войне с Россией совершенно безразличны мотивы людей, стреляющих в русских, будут ли мотивы черными, красными, золотыми или революционными… Ненависть к русским была и продолжает быть первой революционной страстью».
Не менее жёстко относился к славянам Энгельс. В 1849 г. он писал в «Neue Rheinische»: «Ближайшая мировая война сметет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы… У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы – Россию».
«Славянские народы Европы – жалкие вымирающие нации, обреченные на уничтожение. По своей сути процесс этот глубоко прогрессивен. Примитивные славяне, ничего не давшие мировой культуре, будут поглощены передовой цивилизованной германской расой. Всякие же попытки возродить славянство, исходящие из азиатской России, являются „ненаучными” и „антиисторическими”. В конечном счете, немцам и германизированным евреям должны принадлежать не только славянские области Европы, но и Константинополь» («Революция и контрреволюция в Германии»).
«Необходима безжалостная борьба не на жизнь, а на смерть с предательским по отношению к революции славянством, истребительная война и безудержный террор… У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы – Россию…».
Эти эпитеты и аргументы можно признать типичными для западной мысли о России. И по-прежнему современно звучат слова Маркса о том, что европейской газете, для того чтобы считаться либеральной, «достаточно вовремя проявлять ненависть к русским».
На основании всего этого будет разумным принять, что в течение многих веков в правящей элите Запада складывалось и совершенствовалось устойчивое представление о России как об иной, чуждой и таящей угрозы цивилизации. Никаких признаков того, что это представление было подвергнуто пересмотру, не наблюдается.
Тогда же и самоненавистничество развивается до высшего накала, до религии.
Журналист Тим Керби даже считает возможным говорить о существовании в России особой «религии самоненависти».
Борис Гройс (философ, славист): «Россия ответила на западный экспансионизм стратегией самооккупации, самоколонизации, самоевропеизации».
То есть ненависть к своему напрямую связана и обусловлена прямо обратным отношением к чужому, что можно признать весьма своеобразным психологическим состоянием.
Но о внутренней русофобии, русофобии самих русских, мы поговорим в следующий раз.