ВАЛЕРИЙ САВОСТЬЯНОВ
СССР РАСШИФРОВЫВАЕТСЯ ПРОСТО —
СТРАНА СОЗИДАНИЯ, СПРАВЕДЛИВОСТИ, РАВЕНСТВА
(для очередного сборника серии книг «Мы помним…»)
В жизни послевоенного СССР было, как мне кажется, несколько разных и даже — когда отчасти, а когда и во многом — не похожих друг на друга исторических периодов. И самый первый из них, послевоенный сталинский период, был подробно освещён, раскрыт и проиллюстрирован статьями воспоминаний и художественными произведениями темы «Сразу после войны» в нашей предыдущей книге «Мы помним».
Сегодняшнюю же тему «Мы помним ту страну, в которой жили» или иначе «СССР с 1953 по 1991 годы» по аналогии с предыдущей темой «Сразу после войны» можно ещё определить как «Сразу после Сталина» или же как «Послесталинский Советский Союз». А это значит, кому же, как ни нам, родившимся ещё при Сталине, кому же, как ни моему послевоенному поколению, и вспоминать, и писать об этом. Ведь сегодня именно мы, чей приход в этот мир освящен гордым кумачовым светом победных знамён, — основные свидетели этой грандиозной эпохи.
Но, мне кажется, в небольшой статье невозможно рассказать сразу обо всём этом огромном и весьма протяжённом во времени и насыщенном событиями периоде. И сегодня, я думаю, главная задача моего поколения — вспомнить именно самое начало этой послесталинской эпохи и, когда-то однажды увидев её нашими глазами, глазами современников, рассказать о ней от первого лица. А это означает, рассказать прежде всего хотя бы о первом непосредственно послесталинском — маленковско–хрущёвском периоде. Потому что у других периодов: брежневского, андроповско–черненковского и горбачёвского — свидетелей уже гораздо больше, и об этих периодах, я думаю, не хуже нашего вспомнят и расскажут другие, более молодые, чем наше, поколения…
Так что я начинаю эту мою статью с особым чувством ответственности свидетеля уже очень далёкого периода жизни нашей страны, считая, что мне, как одному из таких вот свидетелей, повезло особенно.
Вы, конечно, спросите: а почему это собственно повезло особенно? Отвечаю. Во-первых, повезло родиться и жить и в послевоенной деревне, а ещё при этом и учиться в деревенской начальной школе. А, во-вторых, потом ещё повезло переехать вместе с родителями и жить и в заводском посёлке под Тулой, посёлке, что через несколько лет вошёл в черту Тулы, крупного областного города — и учиться уже в городской школе. Да не просто в школе, а в школе с производственным обучением, когда мы в старших классах один из дней недели проводили на заводе, получая знания ещё и по одной из рабочих профессий. Лично я, например, по профессии слесарь. То есть, говоря прямо и просто, я свидетель послевоенной жизни страны сразу и в деревне и в городе. Ну а это в определённом смысле всё-таки везение.
И далее, сразу после школы, у меня был ещё Политехнический институт, где в учебных программах каждое лето студенческие производственные практики: для большинства студентов на заводах, стройках, НИИ (научно–исследовательских институтах), а для меня, поскольку я учился на специальности «Горный инженер–электрик», на шахтах Подмосковья и Донбасса.
А после окончания института — распределение: в институтской комиссии по распределению сидели приехавшие со всех концов страны так называемые «купцы» — представители разных предприятий. Можно было выбрать и Якутию, и Воркуту, и Кузбасс, и Донбасс, и Подмосковье, и даже военную службу, поскольку у нас в институте была военная кафедра, и все мы, закончившие её, получали офицерское звание. Так что я, как и мои друзья–однокурсники, уже и непосредственно на производстве побывал, и страну cмог повидать.
(Кстати, здесь попутно у меня тоже вопрос. А что же у нас сегодня: есть ли сегодня у нас в ВУЗах страны производственные практики, есть ли распределение? Вопрос, понятно, риторический — и ответ на него очевиден.)
И ещё много хорошего можно вспомнить представителю нашего послевоенного поколения — а мне, уж простите за нескромность, так опять особенно. И опять вы, конечно, спросите, почему это мне вновь особенно. Отвечаю. Потому что, ещё живя в деревне, я начал пробовать писать стихи, и, если можно так витиевато выразиться, у меня развитие личности шло двумя параллельными путями: и производственным, инженерно–техническим, и литературным.
И так уж причудливо и отчасти нестандартно сложилась моя судьба, что, кроме Политеха, шахт, заводов, научных лабораторий и вычислительных центров, были ещё в ней и литературные объединения и кружки, литературные совещания — самых разных уровней: от областных до международных. Были ещё газеты и журналы, где печатались мои стихи, а потом ещё издательства, где печатались мои книги.
Жаль только, что не было в ней Литинститута — не сложилось как-то, хотя всегда, почти всю взрослую жизнь, ещё начиная со времени учёбы в Политехе, я мечтал о нём. Но всё равно в моей жизни было столько всего разного, что давало мне знания и впечатления не только общеобразовательного и технического свойства, но и гуманитарного тоже. Так что есть, о чём повспоминать, о чём рассказать…
Поэтому, думаю, воспоминания эти начнём с самого начала: с раннего деревенского детства. Итак, начало жизни — это солнечный свет, бьющий в окна дедовского дома в деревне Сергиевское. Это бабушка, мама и отец — ощущение моей абсолютной защищённости. Это ещё, конечно, мой дед–фронтовик, председатель колхоза. Он учится в Туле в сельскохозяйственном техникуме, и всегда, приезжая из города, привозит мне какой-нибудь сладкий гостинец, чаще всего плитку шоколада. И это очень вкусно!..
Весна, посевная. Я на одном из ближайших к деревне полей: я пришёл к бабушке, что работает на сеялке. Здесь же дед. Из подслушанного мною взрослого разговора: «При Маленкове, кажется, стало чуть легче, лучше…»
Потом ещё через несколько лет — каждое утро по радио бодрая, весёлая песня «Едем мы, друзья, в дальние края: станем новосёлами и ты, и я». Дядя, недавно вернувшийся из армии, собирается на целину…
И снова лето, жара! Дядин велосипед я осваиваю постепенно: учусь ездить на нём — пока, увы, только под раму. Это потом, когда подрасту, то научусь кататься и на раме, а когда уж совсем вырасту и стану доставать до седла, то поеду, как и положено, на седле. Но всё равно я уже и так, и сейчас объездил на нём все деревенские окрестности. И вот любимая речка Упа и любимое место на ней, куда я то приезжаю на велосипеде, то прихожу пешком: это недалеко, через мостик и к «барскому» дому. Любимый вяз и «тарзанка», с которой мы с пацанами прыгаем в реку: сначала — ну очень страшно! — «солдатиком»: это значит, что ты входишь в воду ногами, а потом, приладившись и обвыкнув, уже почти безбоязненно, «головкой»…
Деревня Нижние Присады, где мы, семья наша: отец, мама и я — живём уже несколько лет отдельно от деда и бабушки. У нас третья часть деревенского кирпичного дома: комнатка — даже не в два — а всего лишь в полтора окна, печка, занимающая чуть ли ни её четверть, а как выходишь из комнаты, маленькие сенцы и сразу направо — дверь на улицу. С улицы дверь в большой деревянный сарай, где лежат брёвна — это наши дрова. Там же, как вы понимаете, и так называемый «туалет», запоминающийся на всю жизнь — особенно в крещенские морозы.
Бедность несказанная: ведь чтобы купить это жильё, родители потратили не только все сбережения, но и продали всё, что смогли: мамины платья, папины лыжи, и ещё, говорят, в долг влезли. Но, что удивительно, в семье никакого уныния! Каждое утро отец идёт пешком на завод: до него не менее часа ходьбы. Он работает молотобойцем в сталеплавильном цехе — помощником кузнеца, нашего деревенского соседа дяди Хрома. Это к нему мы иногда в праздники ходим смотреть телевизор: деревня вместе с хуторами, расположенными поодаль, огромная, а телевизоров во всей деревне только три, третий как раз у дяди Хрома.
Несколько слов о нашей деревне, о Нижних Присадах: она того стоит. Если Сергиевское, или, как мы ещё её называем, Упское, стоит прямо на шоссе Тула–Новомосковск — и расположена тем самым весьма выгодно: ну ещё бы, ведь главная улица Сергиевского — это асфальтированное шоссе, то Нижние Присады в тупике, на холме большой излучины реки Упы, что километрах в четырёх от Сергиевского ниже по течению. Главная же улица деревни Нижние Присады, на которой как раз и наш дом, обычная, земляная, разъезженная, в глубоких колеях — как говорится, асфальтом здесь и не пахнет, а вот грязи, особенно весной и осенью, по колено. Она идёт с запада на восток по высокой южной части холма параллельно излучине реки, и огороды правой стороны этой главной улицы обрываются у крутого берега южной части излучины.
Ещё две улицы, начинаясь где-то в середине главной — одна прямо от большого колхозного подвала, как-то вызывающе нахально или поразительно несуразно стоящего прямо поперёк главной улицы, а вторая чуть дальше него — перпендикулярны ей. Они спускаются с холма к северной части излучины, но до неё так и не доходят, обрываясь в заливных лугах.
Четвертая улица, в основном новых домов, идёт параллельно главной, но ниже её — за огородами левой стороны этой главной улицы, то есть практически по центру холма, образованного излучиной. Она короткая, потому что упирается в первую перпендикулярную главной улицу — примерно в середине её: в районе школы. Между главной улицей и этой четвёртой — с западной стороны холма у лощины — недостроенный и брошенный, без крыши, пола, дверей и окон, клуб, а вернее, его остов, из крупных шлакоблоковых кирпичей.
От клуба на запад — с едва заметным уклоном в лощину, а потом с таким же едва заметным подъёмом к одному из хуторов и большому пруду, что справа от хутора — начинается заливной луг, на котором в мае мы, дошколята и младшие школьники, ловим майских жуков. На нём же потом всё лето мы играем в лапту, а более взрослые ребята ещё и в футбол — и между собой и деревня на деревню. Помнится, именно здесь я, всегда такой открытый и прямой, впервые почувствовал, что в жизни порой необходима и дипломатия, предполагающая уклончивые ответы на прямые вопросы товарищей, за кого ты болеешь. Потому что я и сам во время одного из таких вот футбольных матчей, когда встречались наши нижне–присадские и мои упские, где за команду упских играли мои дядья, младшие братья мамы, не знал, за кого же всё-таки я больше болею: за «наших» или за «моих»…
Но футбол здесь — это летом. А весной, в годы особенно высоких половодий, эта почти незаметная, такая знакомая и исхоженная нами вдоль и поперёк любимая лощина захлёстывает петлю вокруг холма: воды в реке столько, что ей не желается идти только по излучине — и она находит более короткий путь, по лощине. И тем самым половодье отрезает на несколько дней нашу деревню и от хуторов, расположенных на другой стороне лощины, и вообще от цивилизации.
Разумеется, в это время заливается и низкий, из крупных брёвен, мост через излучину, находящийся на востоке, в самом конце главной улицы. Он очень крепкий, и никакое половодье обычно не сносит его. Летом же, если перейти реку по нему и пойти по правому берегу восточной части излучины, то придёшь к устью реки Шат. Шат впадает в Упу именно в северо–восточной части нашей нижне–присадской излучины. И на другом, высоком и крутом берегу Шата, уже деревня Верхние Присады, но туда мы, нижне–присадские, обычно не ходим: незачем — за хлебом, если по какой-то причине закрыта своя лавка сельпо, удобнее идти в заводской посёлок Таптыково. Поэтому я побывал в Верхних Присадах лишь однажды, когда с мамой и её знакомой возвращался из пионерского лагеря, что в Сеженском лесу, и они, не захотев кружить через Криволучье и Таптыково, пошли более короткой дорогой. Помню, что через Шат перебрались мы с большим трудом и риском — по камням: мосточка, даже какого-нибудь захудалого, не было.
Теперь о маме. Мама моя работает санитаркой в областной психиатрической больнице в посёлке Петелино. Работает мама по сменам — в три смены. И бывает так, что днём она дома, а на ночь глядя уходит на работу: это значит, что у неё третья смена. Идёт, конечно, тоже пешком, и тоже не менее часа. А зимой, когда дорогу заметает, то и более. Отцу в этом плане легче: ему в метель можно хотя бы полпути пройти по «линии», то есть по железнодорожным путям. По ним на завод паровозами возят уголь, кокс для доменных печей, поэтому «линию» чистят и в метель. Маме же эта «линия» не помощница, ей в другую сторону: она лишь пересекает её — и дальше всю дорогу по сугробам…
А на полочке в сенцах — малиновое варенье: и когда мама помажет им кусок хлеба — праздник! А так оно — лишь когда заболеешь…
Заболел корью. Но оказывается, в нашей деревне есть врач!
(И это тогда — при всей той страшной послевоенной бедности! Сравните с сегодняшней деревенской жизнью, друзья, с результатами её так называемой оптимизации: есть ли сегодня врачи в наших деревнях?)
А врач пришёл, послушал, выписал какое-то лекарство — и вылечил!..
И вот мне уже семь лет, и я иду в школу, в мою первую Нижне–Присадскую начальную школу. Деревенская школа — это одноэтажный дом с двумя классами. В нём сразу, как войдёшь с улицы в кажущийся после дневного света сумрачный коридор, направо маленькая комната, где живёт директор. Вернее, это директриса — Анна Павловна. Она же ещё одновременно и школьный сторож, и истопник, и уборщица. Эта комната её служебное жильё, и туда нам, ученикам, заходить не положено, так что я только однажды побывал там по какому-то — а по какому, уже не помню сегодня — исключительному случаю.
Далее, прямо по коридору, школьные классы, большие светлые комнаты с партами. Ближний класс — проходной, а в дальнем классе, как войдёшь, дверь налево и небольшая комнатка — школьная библиотека. Классные комнаты разделены большой белой, побелённой известью, печкой. Зимой, особенно с утра, пока ещё печь только растапливается, в классах очень холодно, и мы сидим за партами, не раздеваясь, прямо в пальто.
Поскольку начальная школа предполагает четырёхклассное обучение, а классных помещений здесь всего два, то учиться нам приходится в две смены. Учеников в каждом классе много, двадцать–тридцать человек, так что во всей школе, наверное, не меньше сотни…
(Сегодня, увы, школа эта уже давно закрыта: учить некого. В последние годы, в начале «нулевых», когда она ещё работала, во всех четырёх классах было всего 5 учеников. Мне это настолько удивительно, что даже не верится! И теперь всех нижне–присадских школьников возят в Петелинскую среднюю школу.)
Идти до школы, наверное, с километр, может быть, чуть меньше — мимо уже знакомого вам огромного колхозного подвала, с которого зимой мы катаемся кто на чём: кто на санках, кто на коньках, кто на «каталках», кто просто на куске фанеры, или, как говорится, на своих двоих и пятой точке.
Учусь я хорошо. Но как-то однажды схватил двойку. Понуро бреду домой. Жду выговор, а, может быть, и наказание. Сообразительный дружок–одноклассник подсказывает выход: вырвать лист с двойкой! Вырываю! Школьная тетрадь из 12-листовой — превращается в 10-листовую, потому что нужно выбросить и ещё один лист, противоположный вырванному. Первый грех! Но родители, видимо, замученные тяжёлой работой и неустроенным бытом, ничего не заметили…
Отцу тридцать, он ещё совсем молодой человек, а уж по моим нынешним меркам просто пацан. Но в нашей семье прибавление: родилась моя сестра Нина, и жить в этой нашей полутораокошечной комнатке стало ну совсем тесно–претесно! Отец решил строиться. А в наших Нижних Присадах, но не в самой деревне, а на хуторе, ближе к тому заводу, где он работает, живёт отец моего отца, а, значит, мой дед Алексей. И вот рядом со своим домом он выделил нам участок, правда, не справа, через проулок, где хотелось, а слева. Завезли шлак, залили фундамент. Работа кипит!..
И вдруг — всё бросили! Потрясающая новость: отец от завода записался на «народную стройку» — будет в нерабочее время, то есть, после смены и по выходным дням, строить многоквартирный дом в заводском посёлке Криволучье! И в нём нам дадут квартиру!
Бедный мой отец: теперь-то я понимаю, какой ценой тебе досталась эта наша криволученская квартира! С каким трудом ты смог выработать необходимое количество рабочих часов на строительстве дома для её получения! И даже несмотря на то, что иногда по выходным дням на стройку приезжали помогать и мама, и мой дед с моими дядьями, часов этих всё равно не хватало — и ты оказался одним из последних в списке. А последним решено было давать угловые квартиры: с меньшими раза в два коридорами и кладовками и без балконов. Но зато, когда тянули жребий, тебе всё-таки повезло: квартира оказалась хоть и угловой, но на престижном втором этаже трёхэтажного дома. Великое спасибо тебе, отец — твоим смелости и предприимчивости, трудолюбию, упорству и стойкости! Я думаю, что это был самый главный, поворотный момент не только в жизни всей нашей семьи, но, что очень важно, и в моей учёбе, во многом определивший мою будущую судьбу инженера и поэта. Ведь что уж тут лукавить, деревенское образование с городским, как тогда, так и сегодня, увы, не сравнить!..
Итак, самый конец 1959-го года. Новый год и начало нашей новой жизни! Мы переехали в новую двухкомнатную квартиру! В городскую квартиру со всеми удобствами — и она действительно городская, хоть пока что в заводском посёлке. В ней меня, деревенского мальчишку, всё поражает. Вода сама течёт из крана! Тёплый туалет в самой квартире! — уж, конечно, это не то что наш деревенский сарай. На кухне огромный металлический цилиндр, бак — это титан, нагрев воду в котором деревянными полешками, можно помыться в ванной!
(Газ к нам в квартиру проведут позже, года через четыре, когда начнут газифицировать наш присоединённый к Туле криволученский посёлок — и тогда уже наша «хрущёвка» станет почти абсолютным раем!)
И ещё, что, быть может, самое главное: совсем рядом двухэтажная городская школа, в которой не только просторные классы, но и большой спортзал со спортивными снарядами. Он же при необходимости ещё служит нам и залом актовым, в котором проводятся все общешкольные мероприятия: школьные собрания, концерты и смотры художественной самодеятельности, КВНы, выпускные балы и, конечно, новогодние вечера, для чего в нём под каждый Новый год ставится большая — под самый потолок — нарядная ёлка. Для меня всё это — как одна сплошная сказка! Сказка ещё и, может быть, потому, что прямо в холле, напротив входной двери, справа у лестницы на второй этаж, стоит чучело настоящего огромного медведя!
(Позднее, когда вдруг неожиданно обнаружится, что всю заднюю часть шкуры медведя ребята порезали на «жостки» — это была тогда у нас такая весьма популярная дворовая игра — и из чучела бедного медведя сыпятся опилки и труха, медведя из холла спешно убрали.)
В этой новой школе я учусь, учусь с каждым годом всё лучше и лучше, и, учась, принимаю самое активное участие в школьных, а потом и районных олимпиадах по математике, физике, литературе. И однажды даже выступаю за наш Пролетарский район на областной олимпиаде по математике, где занимаю четвёртое место. Увы, как жаль, что не призовое, ну хотя бы третье — потому что призёров областных олимпиад приглашают учиться в Москву, в математические классы при МГУ, собирая, таким образом, одарённых детей со всей страны. Какой шанс упущен!..
Школу я заканчиваю одним из лучших учеников — с серебряной медалью. Как тут не вспомнить добрым и благодарным словом учителей моих дорогих Антонину Петровну Золотову (математика), Антонину Евсеевну Буробину (русский язык и литература), Ольгу Александровну Афонцеву (химия и классное руководство), физика Воробьёва, директора Цымбаленко, да и всех остальных учителей тоже.
Этот период в жизни нашей страны, названный в дальнейшем кем-то «хрущёвской оттепелью», запомнился мне ещё и совершенно изумительными, уникальными темпами строительства жилья! Запомнился ещё, может быть, и потому, что жил я именно в Криволучье, пригородном посёлке крупного областного центра, и новые микрорайоны «хрущёвок», когда мы порой, бывая в городе, проезжали мимо них — казалось, росли прямо на наших глазах! К тому же нас, школьников, иногда во внеурочное время привлекали к уборке мусора в уже готовых микрорайоновских пятиэтажках, и все мы, конечно, были в курсе, где что и как строится.
И так вот Старое Криволучье, на дальней окраине которого я жил и учился, в несколько лет соединилось благодаря этим микрорайонам с самим городом Тулой, и тоже стало городом. Жилья, видимо, было построено действительно много: как-то отец сказал, что только на один их заводской сталеплавильный цех пришли ордера сразу аж на 30 с лишним квартир — такого у них раньше никогда не случалось. И ему, дескать, предлагают, поскольку мы у него с моей сестрой разнополые дети, поменять нашу квартиру на новую, уже трёхкомнатную. Какая замечательная возможность появилась у нашей семьи — тем более, если вспомнить, как трудно досталась отцу эта наша «двушка»!
Но потом почему-то родители решили этого не делать: дескать, у нас здесь и сарай под домом с полками для заготовок на зиму и земляной ямой для хранения картошки, а что там будет, неизвестно, и вообще: только что обжились здесь, а каждый переезд, как говорится, отчасти равнозначен пожару. Не знаю, может быть, они были по-своему правы: в последующем сараи под домами во многих пятиэтажках уже не делали, а хранить картошку зимой всё равно где-то было нужно. Ведь почти все тогда сажали её на участках, выделяемых от завода, а уж, тем более, мы и такие, как мы — деревенские. У нас, как мне кажется, была не только необходимость, но ещё и потребность в этом, как если бы зов крови и голос предков повелевал нам делать это каждую весну.
Происходило это обычно так: завод по договору с колхозами распахивал выделенные ему поля. Поле, предназначенное конкретному цеху, например, нашему, сталеплавильному, делилось на участки, и в зависимости от состава семьи рабочий получал на семью две, три, четыре или даже более соток. Чаще всего участок был каждый раз в новом месте. И всегда было интересно увидеть ещё и это новое место, которое становилось нам, благодаря нашему труду и поту, хоть немножко, но родным, а сам весь этот картофельный процесс превращался в праздник.
И вот весной семьями, тоже организованно, на заводском транспорте, мы выезжали на наше поле — сажать картошку. Ранней же осенью процесс повторялся: мы выезжали, опять же организованно, копать нашу картошку, ссыпали её в мешки — и заводскими машинами эти мешки с картошкой доставлялись прямо до дома. И всё это, можно ли представить такое сегодня, не стоило нам ни рубля!
Потом картошку чаще всего, если позволяла погода, прямо возле дома высыпали из мешков, просушивали на солнышке, проветривали и перебирали. Оставалось лишь перетаскать её в сарай и ссыпать в погреб или же земляную яму, где она и хранилась всю осень и зиму до следующей весны. Так что, конечно, наличие сарая под домом для хозяйственного, с крестьянскими генами, семьянина, например, такого, как мой отец, было очень важным аргументом при принятии решения об обмене квартиры…
Что же ещё осталось в памяти от этого, пожалуй, самого счастливого периода моей жизни, где каждый день был наполнен надеждами и каким-то абсолютно уверенным ожиданием радости? Остались благодарные воспоминания о нашем криволученском литературном кружке, о моём первом стихотворении, напечатанном в заводской газете «Металлург», о первых моих литературных конкурсах в нашем тульском Дворце пионеров и во всесоюзном журнале «Юный натуралист», в которых я, даже как-то неожиданно для себя, не очень-то и стараясь, вдруг стал победителем. И ворох писем, пришедших на моё имя со всей страны, когда в журнале «Юный натуралист» были напечатаны мои стихи и почему-то вместо номера школы и класса, как это обычно бывало, мой домашний адрес!
И, конечно, остались в памяти мои спортивные увлечения: прежде всего, наша секция лёгкой атлетики, что базировалась в криволученском Доме культуры, в его, если смотреть с улицы Металлургов, правом крыле. И наши тренировки, а ещё выступления и победы на стадионе «Металлург» и на стадионе в нашем Тульском кремле: был такой когда-то — старожилы наверняка помнят. Я довольно быстро бегал и далеко метал мяч…
А когда этот наш легкоатлетический кружок вдруг неожиданно закрылся, занимался я ещё какое-то время и лыжами. Но однажды, выступая за наш класс на первенстве школы, не рассчитал с одеждой: был сильный ветер, метель — и я обморозился…
Лыжи у меня были и свои, домашние, а вот коньков не было. А мне так хотелось иметь коньки, именно свои, беговые — «ножи», как мы их называли. Но как я ни просил родителей, купить мне коньки они так и не смогли: семья жила бедно, от получки до получки. «Ножи» на какое-то время дал мне мой школьный товарищ Слава Фокеев: ему стали малы их ботинки. Мне они тоже были маловаты, жали, но я надевал их на самый тонкий носок и учился бегать, пока ноги не замерзали. Катались мы на коньках на огромном катке стадиона «Металлург», футбольном поле, заливаемом каждый год под каток. Здесь обычно играла музыка, а в самом центре, начиная с Нового года, стояла большая нарядная ёлка. Вот вокруг неё я и нарезал круги. Но радость эта была недолгой, вскоре коньки пришлось вернуть, так что хорошо бегать на них я так и не научился…
Со Славой ещё, когда я приходил в гости, мы иногда пытались играть в настольный теннис: столом для игры служил обычный раздвижной обеденный стол, вместо сетки ставили рядом, чуть раскрывая их, несколько книг и учебников, а ракетки мы заранее выпиливали лобзиком из фанеры. Однако удовольствия от игры не получалось: комната была слишком тесной, мебель, стены, дверь — всё мешало.
По-настоящему же в теннис я наигрался позднее, когда у меня появилась своя компания близких друзей: Валера Пашкин, Саша Нартов, Галя Заика, Люся Долинина. У Люсиного отца в сарае, прямо возле их дома, имелся хоть и самодельный, но почти настоящих размеров теннисный стол — и нам разрешалось им пользоваться. Стол мы ставили тут же в скверике и играли, сколько хотелось — иногда до темноты. Вокруг нашего стола собирались ребята со всего двора, просили поиграть — и мы вели себя демократично: играть позволялось всем по очереди…
А в девятом классе Коля Орлов, наш одноклассник, записался в велосипедную секцию в общество «Динамо», и мы тоже потянулись за ним на трек и в Центральный парк, в динамовский клуб. Занимались у довольно известного велосипедного тренера Касаткина: бегали кроссы по парку, крутили на велостанках. И вот уже вскоре мчались по бетонному кругу нашего знаменитого тульского велотрека, старейшего — в смысле истории — в стране. Мчались на трековских велосипедах — они, оказывается, специальные: у них не бывает тормозов. Уже делали прикидки на время, кому какую трековскую специализацию выбрать, а на лето тренер обещал выдать нам спортивные гоночные велосипеды. О, гоночный велосипед — тогда это была моя просто заоблачная мечта!!!
Но, увы, всё для меня закончилось печально. Нет, я не упал с велосипеда на треке и не разбился вдрызг, хотя однажды был весьма близок к этому. Просто на обычной, совершенно рядовой тренировке в зале в перерыве меня угораздило побороться с товарищем по секции, а он, оказывается, занимался до этого борьбой и хорошо знал приёмы. И когда он бросил меня на пол, то я, поняв, что лечу в пол головой, конечно, инстинктивно подставил руки. И учиться в десятом классе мне пришлось с загипсованной правой рукой, а писать — слава Богу, хоть она была цела — пришлось научиться левой. И у меня, кстати, это неплохо получилось…
И ещё у меня остались книги, подаренные мне как победителю различных школьных и районных олимпиад: тогда именно книги были наиболее частым подарком и считались весьма ценной наградой. Может быть, потому, что своих книг, а уж, тем более, своих домашних библиотек, в наших семьях почти ни у кого не было. И в числе этих подаренных книг очень дорогая мне и, думаю, весьма редкая сегодня книга Юрия Гагарина «Дорога в космос», где внутри неё есть не только фото нашего первого космонавта Земли, но и фотографии Н.С. Хрущёва, вдруг неожиданно отовсюду исчезнувшие с середины 60-х годов…
Кто-то из моих читателей может подумать, что я идеализирую времена Хрущёва, а на самом деле — это совсем не так. Хорошо помню тот холодок, ознобом пробежавший по нашим спинам во время Карибского кризиса, холодок новой, ещё невиданной, самой страшной ядерной войны…
И ещё хорошо помню наш почти голод начала 60-х, когда в стране случился неурожай. Тут уж и его, хрущёвская, целина не помогла: в магазинах наших совсем не было белого хлеба, один только чёрный, а молоко выдавали только для детей по спискам и лишь по пол-литра в день. За всем же остальным: мясом, маслом, колбасой и т.д. приходилось ездить в Москву на электричках. То же самое было и с вещами: почти всё — телевизор, радиоприёмник, более-менее приличная одежда, обувь, даже мебель — всё это покупалось в Москве, разумеется, чаще всего с переплатой.
И если об этих двух приведённых вам выше фактах: реальной угрозы ядерной войны и тотального дефицита — я знал тогда и сам, прочувствовав их на себе, то о многих других фактах я узнал лишь гораздо позднее. Какие же это факты «волюнтаристической» деятельности Никиты Хрущёва, как говорили об этом потом, когда его сняли со всех постов, факты, так сказать, со знаком минус, известные мне теперь.
Это, прежде всего, как мне кажется, незаконная передача Крыма Украинской ССР, что аукается нам и сегодня.
Это остановка строительства и ликвидация почти готовой Трансполярной магистрали, Кольской железной дороги и многих других железных и автомобильных дорог, а также гидротехнических сооружений и портов, промышленных предприятий, туннеля на Сахалин. Фактически отменялась сталинская экономическая политика. Какие стройки, предопределяющие послевоенное развитие страны и оборону её, погубили будущий «кукурузник» и иже с ним!
И здесь же непременно нужно вспомнить срыв, а затем и забвение грандиозного «Сталинского плана преобразования природы», призванного бороться с чёрными пылевыми бурями, с эрозией почвы. План предусматривал посадку защитных лесных полос по границам полей, по склонам балок и оврагов, по берегам водоёмов, облесение и закрепление песков. При этом не только исчезали чёрные бури в южных районах нашей страны, но и значительно повышалась урожайность.
Одной из составляющих плана была так называемая травопольная система земледелия. При Хрущёве она подверглась осмеиванию. До сих пор помню куплет песенных юмористов: «Травопольная система, до чего ж ты хороша: в поле травка да цветочки, а в амбаре — ни шиша!» В результате на смену экологически безопасному травополью пришло использование удобрений и ядохимикатов. Огромные средства тратились на строительство химических заводов, внесение удобрений в почву. И в итоге почвы многих полей были засолены, водоёмы отравлены. Погибали птицы, животные и насекомые. Среди людей учащались случаи раковых заболеваний…
И ещё. Это беспрецедентное, поспешное, непродуманное сокращение армии: тысячи неустроенных офицеров! И один из них, как потом оказалось, мой будущий тесть. Военный лётчик, фронтовик, участник войны — вынужден был после увольнения из армии стать учеником на заводе и, как мальчишка, осваивать новую рабочую специальность, разумеется, при этом существенно потеряв в зарплате. И ещё к тому же несколько лет жить со своей семьёй в тесном сыром подвале у приютивших её дальних родственников, где и родилась потом моя будущая любимая и жена.
Это ещё фактическое уничтожение «неперспективных деревень» под видом укрупнения, обобщения и собирания их в так называемые «агрогорода», а также введение драконовских налогов на приусадебное хозяйство, из-за чего колхозники по всей стране резали домашний скот и рубили яблоневые сады.
И ещё это легкомысленные эксперименты с образованием и средней школой: помните, то школы 10-летки, то 11-летки, то опять 10-летки. И тут уж это коснулось меня лично. В 1966-м году, когда вроде бы Хрущёв уже отправлен на пенсию, но последствия его руководства всё ещё сказываются — случился «двойной» выпуск: сразу 10-х и 11-х классов. А это, значит, и «двойной» конкурс в ВУЗы, естественно, не рассчитанные на такой наплыв абитуриентов. Так что многие наши выпускники 1966-го года загодя были обречены не получить высшее образование…
Я уже даже и не вспоминаю здесь его хрущёвский ботинок на трибуне ООН, эксперименты с кукурузой повсеместно и даже на полях наших северных областей, и выставку авангардистов в московском Манеже — это, как мне кажется, сегодня известно всем, кто хоть чуть-чуть интересуется историей нашей страны. Даже его хрущёвская целина, вначале вроде бы давшая высокие урожаи, в дальнейшем лишь поспособствовала тем самым чёрным пылевым бурям, о которых сказано выше.
В общем, что же можно считать безусловными плюсами периода хрущёвского руководства страной: наш первый спутник, первый полёт человека в космос, «хрущёвки». И это, пожалуй, всё.
Так что уж теперь-то я хорошо понимаю, почему потом скульптор Эрнст Неизвестный сделал на могилу Хрущёва чёрно–белый, абсолютно контрастных цветов, памятник. Да просто потому, что такой вот он был Никита Сергеевич Хрущёв разный, и само правление его было весьма контрастным…
На этом, пожалуй, я и закончу эту мою статью, потому что иначе, если продолжить её, рассматривая брежневский и другие периоды послевоенного СССР, то статья эта грозит превратиться в диссертацию. Или даже в книжку эссе, либо публицистики. И теперь самое время, я думаю, коль уж назвался поэтом, постараться продолжить и интерпретировать всё вышесказанное стихами…
ЗАМЕЛО ДЕРЕВНЮ
Замело деревню: избы, риги,
Света нет — лишь светлячок свечи.
Вынимала бабушка ковриги,
Круглые, большие, из печи.
Протирала тряпочкою влажной,
Ставила на стол их остывать.
И сидел я, внук любимый,
Важный,
Ждущий: ну когда же пировать.
Обрядили бабушку в обновы
Смертные,
Отпел её собор —
И такого вкусного, ржаного
Не едал я хлебушка с тех пор…
Замело посёлок —
Лишь церквушки
Светятся высокие кресты.
Пироги румяные и плюшки
Вынимала мама из плиты.
Смазывала маслица кусочком,
Ставила на стол их остывать.
И сидел я дорогим сыночком,
Ждущим: ну когда же пировать.
Обрядили мать.
Душа — как пустынь,
Где спьяна куражился вандал.
Пирожков тех с рисом и капустой
Я уже, конечно, не едал…
Замело Заречье и Зарядье:
Город весь — как в праздничной парче!
Вынимает милая оладьи
Из печи волшебной СВЧ.
И хоть я с утра ещё не евши,
Подожду, пока им остывать,
Посижу я мужем постаревшим,
Вспоминая бабушку и мать.
И жене скажу:
«Небесной манны —
Вкус твоих оладий и блинов!»
Учит жизнь без бабушки, без мамы —
И боюсь я траурных обнов…
МАТУШКА РОДИМАЯ
«Матушка родимая, матушка родная,
За окном не светят звёзды, в поле — мгла ночная.
Как пойдёшь ты на дежурство ночью по просёлку,
Что ты скажешь — слышишь: воет! — встретившему волку?»
«Воевода волчьей рати,
Впереди вся ночка —
А меня пусти ты ради
Малого сыночка!..»
«Матушка родимая, матушка родная,
Кое-где мерцают звёзды, в поле — тьма ночная.
И мерцает лёд просёлка красной лунной медью.
Что ты скажешь злому зверю, шатуну–медведю?»
«О, дремучих чащ хозяин,
Я прошу отсрочку —
Скоро выпускной экзамен
Предстоит сыночку!..»
«Матушка родимая, матушка родная,
В облаках сверкают звёзды, в поле — жуть ночная.
По просёлку ходят в дымке люди–невидимки.
Что ты скажешь джентльменам кистеня и финки?»
«Атаман, вас браги бочка,
Пир горой, веселье —
Ждёт на свадьбе у сыночка
В это воскресенье!..»
«Матушка родимая, матушка родная,
Празднично сияют звёзды, тает мгла ночная!
По просёлку Белый Ангел мчит, включив сирену.
Не ходи, — не надо, мама, — в эту «Третью Смену»!
«Белый Ангел, стой! Ни звука!!
Дай дожить мне ночку —
Окрестить мне утром внука
Дай помочь сыночку!..»
АДРЕС
Как друзей своих рисковых
И подружек поселковых
Сладко вспомнить имена,
Так же сладко, — уж поверьте! —
Прочитать мне на конверте:
«Доменная, 1А».
Нету адреса в помине!
И никто тут не повинен:
Улица не снесена.
Просто город рос, как бездна —
Съел посёлок наш, —
Исчезло
«Доменная, 1А».
Говорит одна наука:
Смена буквы или звука
Изменить судьбу должна.
Ну, а если адрес целый —
Адрес юности бесценной:
«Доменная, 1А»?..
И сегодня — всё другое:
Новый мир, где Григ и Гойя,
Где Поэзии страна,
Знаю всё: Париж и Таллин —
Но тебя мне не хватает,
«Доменная, 1А»!
Как же мне друзей рисковых
И подружек поселковых
Сладко вспомнить имена
И читать стихи в конверте,
Где про домны и конвертер,
«Доменная, 1А»!..
Что же было там такое?
Труб дыханье заводское,
Клуб строителей,
Шпана,
Нос, разбитый в первой драке,
Рай «хрущёвок»
И бараки.
«Доменная, 1А».
А ещё была спецовка,
И слесарка, и вальцовка,
Бригадира седина.
Раз в неделю до заката
Труд ударный. И зарплата!
«Доменная, 1А»…
Ну и всё? И что ж такого —
Что дороже городского,
Что пьянило без вина?
Роскошь звёздная околиц,
Поцелуи робких школьниц —
«Доменная, 1А»!
Математика и сцена.
Братства — лыж и КВНа.
Память, что была война.
Орден снайпера-соседа,
Гордость, горькая беседа…
«Доменная, 1А».
И велик, не испоганен,
Жив Союз!
И жив Гагарин,
Цель ближайшая — Луна!..
Выпускной — увы! — в спортзале:
Зала нет. Но есть медали!
«Доменная, 1А».
Молоды отец и мама.
Мир надежд, самообмана —
Прочен, как из чугуна!
Без потерь!
Без пира глупых!..
Но чугун твой — слишком хрупок,
«Доменная, 1А»!..
Мне теперь, коль в сердце слёзно —
И не сложно, и не поздно
Те окликнуть времена:
Лишь послать привет в конверте —
Адрес, где не знают смерти:
«Доменная, 1А»!
Статья «СССР расшифровывается просто — страна созидания, справедливости, равенства» опубликована полностью (вместе с тремя стихотворениями «Замело деревню», «Матушка родимая», «Адрес») в книге Валерия Савостьянова «ВЕЩИЙ КАМЕНЬ». — Тула: «Аквариус», 2019. — С. 577 - 600.
А также эта статья под названием «СССР — Страна Созидания, Справедливости, Равенства» опубликована с некоторыми сокращениями под редакцией Л.И. Ростовцевой (вместе с двумя стихотворениями «Матушка родимая» и «Адрес») в двухтомнике «МЫ ПОМНИМ…». Книга воспоминаний и размышлений поколений. Том 2. Мы помним ту страну, в которой жили. — Тула: Аквариус, 2020. — 724 с.: ил.
МЫ ПОМНИМ… Книга воспоминаний и размышлений поколений. Том 2. Мы помним ту страну, в которой жили / под ред. Ю.М. Осипова, Л.И. Ростовцевой. — Тула: Аквариус, 2020. Том 2. 724 с.: ил. — Валерий Савостьянов. СССР — Страна Созидания, Справедливости, Равенства. С. 347- 359.