– Здравствуйте!
Мужской голос.
Обернулась.
Бабушка Надя обернулась. В подъезд рядом заходил молодой человек с черным псом.
Он и поздоровался?
– Здрасте, здрасте, – сказала, не узнав его. Отвернулась и уже собираясь идти дальше.
Но нет, это же…
Вспоминалось всё. На раз. С мельчайшими подробностями. Кто и что сказал, какой был запах у мелких ромашек в кухне. Всё из детства, из юных лет… Пробегало перед глазами не хуже цветного кино. Но вот, что было минуту назад, что сказала или не сказала, кого видела… Кто это? Но это же… Это же Владимир, да! Сосед. Молодой человек.
– Здравствуй, Владимир, – сказала она, снова на него обернувшись. И действительно, вроде он.
Владимир приветливо ей улыбался. Пёс вилял хвостом, вывалил длиннющий язык.
– Здравствуйте, – повторил.
– Владимир, а разве у тебя черная собака раньше была?
– Именно такая только и есть, – ответил, продолжая улыбаться. Учтиво кивнул бабушке Наде и зашел в подъезд.
Она постояла еще. Улыбка не сразу проходила с лица. Какие-то воспоминания. Шла в аптеку? Ну да. Что же, туда и пойду. Ноги, железная палка. Медленно, клацая по асфальту. Но, вроде, дойду. Погода хорошая, день благоприятный.
Помнила сестричек, их было три. Одна, правда, ушла в возрасте десяти лет. Болезнь. Две другие, так друг на друга похожие, прожили долго. Старшей не стало, когда? Года три назад. Другой уже одиннадцать лет нет. Детство у нас было как у всех – война, потом отстраивались. Потом славно зажили. Славно пожили. А дом родной немцы сожгли. Она это помнила, совсем тогда маленькая была. Выгнали на улицу нас, а дом сожгли. Согнали в другой, тесный дом бабы Тани. У нее глаза были мудрые, такие синие. Как сейчас смотрит на Надю. Смотрит строго, но на самом деле дает силы не бояться. По крайней мере не так бояться. Они же маленькие, а тут страшные, непонятные дядьки пугают. Толкают, кричат на тебя. Немецкий язык немножко все знали, поэтому было в основном понятно.
Был мальчик, с которым маленькая Надя играла. Как же его? Петя, что ли? Наверное, Петя. Ой, как давно он не вспоминался. Во дворе играли, еще когда немцы не пришли. И была одна игра такая – собирались уйти в большой поход, за тридевять земель. Петя, если правильно помню имя… Петя, смешной такой мальчик, говорил, что пойдут далеко-далеко. Туда, где еще красивее, чем в станице. И там заживут. Он будет механиком, а Надюша… Ну, не смешно ли – будет Надюша за детками ходить. Но это потом, а самое веселое – взять, да и вдвоем уйти далеко. Может в город, в Ростов. Мамка будет искать, баба Таня кинется искать. А мы спрячемся где-то, и будем смеяться. Спрячемся в облаках, и будем смотреть, как те нас ищут и ворчат, ахают, охают. Глупые мы были. И так мы до самой войны и до самой оккупации собирались. Сумочку я готовила, зеленую, клала туда пару яблок, кусочек хлеба. Что еще пригодится в дороге? И потом взаправду пришлось покидать дом. Потому что дома не стало. Хотя, далеко нас фашисты не прогнали, вскоре станицы освободили наши, а потом и отстроили. А потом, позже, Надя попала в Ростов взаправду, и всю жизнь здесь прожила.
Из аптеки шла уставшая. Весеннее солнышко пусть и радует, но припекает тяжело. Отдышка. Ноги налились. Теперь в пору на лавку присесть, дух перевести, но присесть – это еще тяжелее. Сгибаться и разгибаться – очень дорого теперь для суставов выходит. Поэтому стояла бабушка Надя, навалившись на палку, частично перекрывая узкую дорожку. Мужчина аккуратно обошел, но заметно, что негодовал на бабку. «Что им дома не сидится, развалинам?» Ничего, ты тоже, даст бог, доживешь, посмотришь, чего не сидится. Это я его думы услышала или он это вслух?
А все же, приятно на улице. Нос чувствует свежесть природную. Голова тяжелая, но не кружится. В юности накружилась! Ноги, конечно, ноги… Вот-вот откажут. Чувствую. Каждый раз до дома дойду, прилягу, и уже, думаю, не встану. О том, чтобы выйти, уже и нет помысла. Лишь бы отпустила тяжесть. Груда тела… Но как отлежусь – опять что-то такое зазывает. Там ведь, за окном, жизнь течет. А дома, в квартире – портреты. Портрет мужа, портрет отца. Дети. Фотографии внучки. На Надю похожа. Вся в бабушку, в наших. Дай ей бог прожить поспокойнее, чтобы улыбалась всегда как на фотоснимке. Милая деточка...
А помимо портретов – только стены да пол. Телевизор по вечерам можно, радио днем, иногда. Но на улице, когда весна, когда не очень жарко, хочется появиться. Берешь в охапку себя старую и, помолясь, натягиваешь одёжи. Обуваешься. Ой, тут не расскажешь, как тяжело обуваться, если это не туфли какие легкие. Запираешь дверь покрепче, а потом с четвертого этажа вниз по лестнице. И старайся не думать, как обратно, вверх. Может и не придется?
Бабушка Надя замерла на полпути домой. Переводила дух. Со стороны – застыла бабка на проходе, не дает пройти. А тут навстречу знакомый.
– Здравствуйте, Надежда Павловна!
Мужской голос.
Посмотрела. Хм…
– Да это же Владимир, знакомый ваш, Надежда Павловна.
Улыбается, а за ним, на поводке, собака машет хвостиком. Беленькая, в крапинку черную.
– Владимир? – озадачилась. – Ах, так Владимир же, вижу! Здравствуй. Мы же видались с тобой только что.
Он ведь?
– Нет, Надежда Павловна, я только спустился, пса гулять. Спал до отвала, с ночи вернулся, – продолжает приветливо рассказывать.
Вот и что делать с такой головой? Вроде видела сегодня, а вестимо, что не видела. Но вспоминается же мне вот похожий человек. И с собакой. И тоже здоровался.
– А собака у тебя одна?
Теперь он озадачился.
– Да, собака у меня одна. Это же Джек. Не признали? – засмеялся, но без злобы.
Джек помахивает хвостом, и посматривает по сторонам – вдруг где пробежит кошка. Владимир улыбается, и, пожелав хорошего дня, уходит, а за ним и пушистый верный друг. Бабушка Надя думает о чем-то другом. Все же, нужно присесть. Так можно и не дойти. Пусть будет тяжело нагибаться и усаживаться, пусть подниматься целую вечность до второго пришествия. Зато воздухом подышать… Потихоньку, медленно, доходит до лавки неподалеку. Повернуться, сгибаться так, чтобы не плюхнуться резко…
Снова вспомнился Петя. Кудрявый такой мальчишка светленький. Храбрый и какой-то взрослый, хоть и малый совсем, лет шести. Деловой. Отец его тогда на фронт уже ушел. И Петя переживал, наверняка переживал за папку. Надя это чувствовала, уважала и ей хотелось ему об этом сообщить. Но ведь она и сама не знала, что чувствует. Вместо слов, она просто дружила с ним и проводила время больше, чем с кем-либо из местных деток. Ей и самой было пять-шесть годков.
Совсем забылась. А тут странное ощущение у руки. Бабушка Надя взглянула на руку.
– Шу! Пошел!
Отбежал, но только на пару метров. Пёс. Стоял и облизывал ее руку, пока в облаках витала. Чего удумал! Черный, крупный. Теперь уселся и смотрит на нее своими желтыми глазами. Приветливо, хитро.
- Откуда же ты взялся? Чего к людям подходишь?
На черной шерсти толстый ошейник. Значит хозяйский. Владимира что ли? А где же Владимир? Стала смотреть по сторонам. Не видно.
– Ну ладно тебе. Жди хозяина вот сиди, подальше держись, – проворчала, но сердиться на такого красавца ведь трудно. И себе бы завела, да сил уже нет и на кошку. Собака была у них с мужем. Давно, лет тридцать назад. Прожила поди больше десятка лет. Бася, овчарка. Мужа любила собака до крика. Как его ждала с работы, как хвостом размахивала. В то время меньше держали собак в квартире, чем теперь, не было такой сильной моды. Больше во дворах. А у них – дома. Бабушка Надя, тогда еще вовсе не бабушка, даже ревновала мужа к овчарке. Но и сама любила и мужа, и Басю. Когда померла собака, рано утром в ноябре, оба плакали. Не знали, что так можно плакать над животным. Муж поехал схоронил в лесу. Вернулся домой таким уставшим, что грустно было смотреть. Когда сам уже угасал, вспоминал свою Басю, даже пару раз куда-то руку под кровать тянул – как будто бы она оттуда лизнет, поприветствует, как при жизни.
И это всё Надя помнила отлично. А вот сколько же раз она видела сегодня Владимира? Задумалась. Как будто бы два. Только ведь и зрение уже не то. Привыкаешь людей признавать немножко интуитивно, ведь не всегда разглядишь, особенно если они не подходят вплотную. А когда память и глаза одновременно плохи, так и не думаешь кого-то узнавать лишний раз, не требуется. Вот же пристала мысль – Владимир, молодой человек, сегодня дважды был. А собаки разные. У Владимира пес белый, с черными пятнышками. А этот черный. А где же?
Куда-то убежал черный пёс, пока Надежда размышляла. Экий юркий.
По правде говоря, не зря Петя, мальчик Петя, переживал за отца. Ведь с фронта тот не вернулся. Многие не вернулись, но Пете же лишь он был нужен. Только сообщили, что был убит где-то под Ленинградом, кажется. Посмертно герой. Но куда же сам Петя делся потом, после плена? Бабушка Надя снова задумалась крепко. Ведь всё вспоминается из детства. Но что с Петей приключилось? Знала ли она его после войны? Нет, точно не знала.
Становилось душно. Весна долго не шла с теплом, а теперь сразу лето настанет. Тяжело будет днем выбираться. Но дожила ведь. Дожила, гляди, до самого рубежа весны. Любимое время года. С самого детства. Потому что ароматы, потому что в груди ощущения, предчувствия. Теперь уже почти нет, но в тебе всегда живет дитё, и оно чувствовать продолжает, когда у тебя на это уже ни сил, ни здоровья. И оно сообщает, что время это замечательное. И, в конце концов, глаза еще видят, а вокруг – зеленые листики, высокие деревца. Ветер их нянчит. И всё живет. Ты доживаешь, а всё вокруг как будто бы только началось. Не для тебя, наверное, но ты тоже пока присутствуешь.
Оперлась на свою палку, навалилась всем телом. Так… Вот так… Поднимайся, старина, поднимайся. Потихоньку. Фух. А ведь сладила. Сердце побаливает, к голове прилило. Постоять нужно, пообвыкнуться. А вон и Владимир с псом, покупки несут. И точно – пёс у него белый в крапинку. Значит то не Владимир был.
– Владимир! Постой – гаркнула. Хотела легонько позвать, а горло захрипело.
Подошел.
– Слушай, а ты черного пса тут видал? Чей он?
– Черного? Да нет, не видел... А что с ним, Надежда Павловна?
– Точно? Да нет, ничего. Ступай. Извини, что побеспокоила.
Ошейник. Вспомнился Петя. Они вместе для его щенка мастерили будку. Надя, конечно, больше смотрела, ведь мальчик бы не дал ей вмешиваться в рабочий процесс, сам всё хотел сделать. Но все равно ощущалось, как будто бы они вместе мастерят. Будка побольше, на вырост. Пёс то будет не мелкий. А пока ему месяцев пять, еще крепнет. Шерсть мягкая как пух. И такой игривый, приветливый. И такая любовь к хозяину.
– А Черныша с собой возьмем? – спросила Надя
– Ясн дело, а куда же его оставлять, на кого? Он нам дорогу будет показывать, – мальчик отвечал кратко и уверенно, забивая гвоздь в доску. – Принесла бы мне воды напиться, раз не занятая.
Петя говорил строго, но это никогда не было обидно. Взяла железную кружку с лавки и пошла наливать. Черныш хотел за ней, но посмотрел, что от хозяина далеко бежать, лизнул ей руку и вернулся смотреть за изготовлением домика.
В тот день как раз, всерьез договорились отправляться в путь мы с Петей. Он зашел, с псом на поводке, в новой шапочке был. Деловой. Я подсобрала в дорогу, тайком. Стоял полдень. Взаправду если, оба мы смекали, что далеко никуда не уйдем. К вечеру есть захочется, и обратно рванем, к мамкам. Но не дали нам. Нагрянули… Похватали с сестрами и мамой, да вытащили из хаты. А Петя? Он у нас был, вместе с Чернышом, значит. А потом?
Мимо лавочки два парня. Один курит, за ним шлейф тянется дымный. Глянут на бабку, и дальше о своём. Никогда не любила дыма от цигарок этих. Даже когда не знали еще, что от них один вред. «Кури на здоровье» – говорили. Своего мужа еще в молодости от этой пагубы отучила. Сказала, будешь курить, так и ходи себе, кури. И другую найди милую. Бросил. И верно поступил. Прожил немало, хотя мог и пережить свою старушку немного, чтобы ей спокойнее уходилось.
А от мыслей о мальчике Пете уйти было сложно, память снова и снова возвращала Надежду Петровну в тот самый день, когда фашисты согнали жителей деревушки в несколько домов. Обыскивали, забирали еду, забирали всё, что нравилось. И некоторые дома пожгли, в том числе и тот самый. Разнервничалась. Сердце еще заболело. Что же так бабушку тревожит, что она и сама не своя? Петя.
Пора до дому. Дойти бы. Вот площадка, вон аптека. Посмотрела на аптеку, достала из сумки кошелек специальный, для медикаментов. Понюхала нашатырь, проглотила на силу таблетку от давления. Мимо пронеслась девица. Волосы летят, сама летит… Не стану говорить ничего, не до нее теперь. Вот один подъезд, вот следующий. А там и мой. Как-то хромаю. Солнце печет так, что шея в поту.
Они нам кричат, чтобы мы шли в дом тётки, а мы боимся, нам страшно. Жар. Жар огня. На свою избу смотрим, как она занимается пламенем. Толкают нас, маму. Быстрее идите! Не оборачиваться! И так быстро она полыхнула, так рухнула. Как и не было. Пустое место. Такое же пустое, как когда человека не станет хорошо знакомого.
А пока занимался жар… откуда-то крик мальчишки. Слышу или кажется? Глухой такой. Откуда же? Крикнул что-то. Так из избы! Ведь точно... Они, враги, и выход зажгли, дверь дома. Может никто, кроме Нади, и не услышал толком, не понял, кто
кричит и откуда. И лай собаки. Но это мигом было, изба загорелась и развалилась. Память это рисовала смутно и как единую секунду. Петя тогда, значит, с собакой, спрятался в погребке. Маленьком таком, прямо под половицами. Нас выкинули, а его нет. Не заметили. Пошарили одним глазом, может и не увидели дверцу погребка... А может и придавили чем-то что опрокидывали.
Дрожащими руками достала ключ-магнит. Дверь запикала и поддалась. А в избе у них дверь была такая, что, если ее закрывать резко, то потом заклинивает... Бабушка Надя пошла вверх. Каждый пролет лестничный – отдышка. Кто-то из соседей мимо пробежал, вроде бы и поздоровался. А ей не до того. Идет как глухая. Ну и пускай идет.
Открыла дверь. Зашла. Заперла. Привалилась к двери. Плохо дело.
Вот он куда делся... Боже мой! Погиб он там от огня или прибило обломками. Его и Черныша. Я Петю больше не видела, а мамка ничего не сказала, куда он делся, когда вернулись. Всегда знала, но не признавалась. И только теперь я поняла, только теперь, старая когда стала. Навернулись слезы. Бабушка Надя зашла в кухню, оперлась руками на стол и зарыдала, содрогаясь всем надломленным и старым телом. Как же жаль Петю, как же жаль. Он всего этого, всего этого не видел, что она видела за жизнь. И так, выходит, и не отправился в свое наивное странствие. И ее не взял. Всю жизнь что-то в ней по нему горевало, а она только теперь вспомнила его. А тогда он сам собой забылся, вытиснулся из памяти. Погрустила и померкло его личико почему-то. Буквально исчез он. Но почему теперь вспомнила?
– Надя… – спокойный мужской голос позвал. Знакомый, только вот откуда? И прямо в комнате, при закрытой квартире? Или запереть забыла?
Бабушка Надя обернулась и вздрогнула. Сердце укололо. В комнате стоял молодой человек. Пробор, глаза ясные. Стройный. Улыбается немного. Рука поводок сжимает. А на поводке черный пес с желтыми глазами. Язык вывалил, этот уж улыбается во все зубы. Хвост крутит.
– Здравствуй, Надя. Ну что, теперь можем отправляться, наконец, – голос у него взрослый, но читался в нем тот самый голосок пятилетнего мальчика. Именно таким он и должен был стать. Должен был стать, если бы вырос в молодого человека. Уверенный, простой и такой добрый.
– Давно пора, Петенька. Давно пора, – сказала Надя и выдохнула. Сердце укололо в последний раз. – Сейчас только прилягу на минутку, и пойдем.
Он кивнул. Пошла в спальню, глянула на портреты. Недолго поглядела. На внучку больше. Маленькая, хорошая. И прилегла.
Так и случилось, вскоре отправились в путь. Два ребенка и собака. В сумочке у Нади несколько яблочек, краюшка черного ароматного хлеба и даже целая сдобная булочка, подсластиться на привале. В те голодные времена булочки дарили разве что на день рождения, как ценное, невероятное лакомство. Идут себе детки, хохочут. Хитро друг на друга посматривают. Вырвались на приволье. Ненадолго, понятное дело. Каждый знает, что к вечеру потянет домой. Но друг другу в таком не признаются. И Черныш, вывалив красный язык, трусит впереди, подняв хвост даже как-то, поди, торжественно.