Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН
БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
РОМАН - ДИЛОГИЯ
Нет человека,
властного над ветром,
удержать умеющего ветер.
(Экклезиаст)
КНИГА ПЕРВАЯ.
ИЛЛЮЗИИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ШИЛОВА ГОРА
1.
-Вишь, дорогушка, денек-то какой. Прямо те праздник природы. Да-а... Оно токо жарко маленько, дак что — на то и лето. На то оно и лето. Нас, северян, погреть и надо. А ду-ух-от! Хлебушком па-ахнет ка-ак! Жнитво-ом! Вон она, родина наша, как пахнет. Пошевели-ко ноздрям-то. Почуй-ко! Сщас доберемся, сенца тебе кину.
Так говорил коню своему за неимением иного собеседника Василий Степанович Пименов, мужик лет пятидесяти или чуть с лишком, в некогда синей линялой рубахе, когда-то черных штанах и стоптанных туфлях цвета пыли. Голову его прикрывала серая, в белый крап, легкая кепка, и временами он будто «бычился», чтобы не пускать под козырек, в глаза, солнце. Голове под кепкой было потно, да он не снимал ее, чтобы не пекло.
Василий Степанович в здешнем колхозе заведовал конным двором. Прошлой осенью, по сентябрю, скатался к теще в Омеличи, вспахал ей картофелище под зиму, да оставил у нее плуг. А уж скоро самому станет надо, так пришлось кланяться председателю, просить Кавалера да ехать специально.
Жара палила уж третью неделю, Василий Степанович все предусмотрел и из дому сегодня по росе еще выехал, по холодку, чтобы вернуться пока не пЕкло. Да ведь к теще, к ней токо попади, тут тебе пилку-топорик всучит, как сегодня, - с этим загоном для козлух. Хотя, оно конечно, потом, оно конечно, стопочка под блинчики, да стопочка под рыжички. Теща ведь она ведь так-то не отпустит... Вот оно под вечер, считай, и утянулось.
Внешностью и телом Василий Степанович, увидь его сейчас сидящим на телеге кто со стороны, ничем бы не привлек - все у него, сказать так, «под возраст». Крепенькая коренастая фигура, плавной покатости плечи, а брюшко?.. - так это разве только может показаться, потому как сидит, да заправленная в штаны рубаха просторная и складками... Лицом? Обычное, мужицкое. Но если бы тот некий, со стороны, случился поближе и имел воображение, отметил бы верно, что мягкие и будто теплые черты его, глаза в кротких линиях век и брови этаким как бы «шалашиком» - все рождало впечатление, будто Василий Степанович на кого ни глянет, так и молвит:»Здравствуй, мил человек!»
По времени было сейчас начало пятого, солнце совсем еще высоко, и спасу от него никакого; и то ли от этих тещиных стопочек, или от зноя, а скорее от стечения сих супротивных факторов, а Василий Степанович совсем разомлел, и лоб и слегка порозовевшие щеки его в крупных бисеринках пота. Он сидел на правом краю телеги полубоком и любовался необъятностью далей. Правая нога его висела над дорогой, плывущей под топ конских копыт. Собранные петлями вожжи лежали под левой рукой на коленях, а в правой он держал березовую веточку в подвядших листочках. За спиной у него, с того края телеги, лежал тот самый плужок, конный, но легкий, об одном лемехе, и опорное колесико его надоедливо брякало у самого уха на всяком встряхе.
Мелкие пауты и мухи вились вокруг, норовя в глаза и уши, и Василий Степанович то помахивал веткой у лица, то похлестывал себя по плечам. Делал он это вяло-нехотя, будто мирясь уж с привычным; но когда паут-девятерик, желтый и мохнатый, едва не с воробья, вылетел слева, из-под телеги с грозным гудом, он, изловчившись, шаркнул в него веткой, ругнул назидательно:
-М-муть твою!..
Упавший, было, в пыль девятерик, встрепенулся и... унесся к коню, к морде его и то ли в губы ему влип, то ли в ноздри вонзился, да только Кавалер всхрапнул громко-длинно, взмахнул головой так, что уздечка взбрянкула звонко пряжками-колечками, а меж ушами взметнулась белая метелка налобника.
Желтый паут исчез, и Кавалер, отмахивая мух хвостом-опахалом и вздрагивая кожей на боках, по-прежнему бодренько водил задом да кивал в такт своей бодренькой поступи. Гулять - не пахать, и ему в леготу было катить легкую телегу с хозяином, пообещавшим «кинуть сенца». А хозяин, все также помахивая веточкой, сидел, свесив ногу, взирал окрест и представлялся себе уже... Богом.
И то!..
Место это, кто бывал у нас в Архангельском, - а кто не бывал, тем рассказывали, - памятно, каких поискать! Как у Омеличей с тракта свернешь, которые по левую руку останутся, так сразу дорога все прямо пойдет и будто все в гору и в гору. Видок тут хиленький — по обе стороны ивняк да мелколесье - и подъем незаметен. А как через два с небольшим километра марь эта кончится, будто ворота в мир распахнутся. Потому как окажешься ты на вершине, на самом пике той самой знаменитой Шиловой горы. Шилова гора - не гора, конечно, в том смысле, в каком горы бывают, - без скал и пиков, - а как бы увал. И как после двух километров жидколесья тут, на вершине, окажешься, так и откроется будто рай!
В последний раз Василий Степанович был здесь перед Рождеством, когда опять тещеньке - вот уж ей некошно! - ну-ко, придумалось резать козу. Но то — зима да именно в тот день, помнится, метель случилась, и из саней никакого вида. А сегодня?!
Сего-одня!
Сегодня — самый вот будто и рай! И в этом раю, во всем этом мире, сколь твой глаз ни охватит, всюду - солнце, всюду - благодать! И райские птички жаворонки высвиркивают в синеве. И он, Василий Степанович Пименов, не святой какой, а все - ровно Бог! И кругом его в обозримых далях мелкие и крупные облачка, а под ними и под ним, Богом, и под взором его, - земля в увалах. Некоторые из которых увалы поменьше, горбами помельче, то есть — пониже, а которые - повыше. И которые ближе, - будто зеленее, и в распадках меж ними лесочки тонкими темными клиньями. А увалы подальше, - те будто с синя, а еще подальше, к горизонту ближе, так те — с голуба ровно, а иные и вовсе со светло-голуба, и от них горизонт весь будто волнами.
А еще в этом раю, если левее от конского зада, райский лес - хороший, строевой и до самого неба тянется. И в месте, где бы ему сомкнуться, сверкает-вьется жилочка реки, а по этому, ближему, берегу ее, село их, Архангельское, западным краем и в сторонке - фермы серыми полосками крыш. А правее Кавалера, по пологим склонам увалов — поля широкими желтыми полосами. Пшеница, рожь — все уж поспело. Хлебушек-то он и в раю в чести! Вон у Панкратенков по склону по полю четыре «Нивы» ползают, ровно в кине, как на ладоне. Напрямую берут, и то! - вона сушь! А вон Митька на синем «ЗИЛе» ползет-пробирается к ним по жнивью, ровно игрушечный, за зерном. Страда-а-а! Самый хлеб! Август — в макушке!
Кругом - благодать Божья, экая русская краса! Одно только ровно бельмом в глазу. Километрах в двух вон, правее Панкратенков, деревня Большая Шиловщина, и к ней отворот вон в шагах двадцати. И после поверки, вдоль дороги, которая змеей по покатым лугам, по обе руки отсюда, видятся сверху будто строчки-шеренги березового хлама — того что осталось от берез - некогда дородных красавиц. От иных - трухлявые, но еще белеющие корой в черных язвах пни где в два, а где более человеческих роста, от других — нижние части стволов с длинно торчащими в стороны еще не отвалившимися голыми суками. Василий Степанович это место не любил: весь вид отсюда, с горы, портит.
...Сзади послышался рокот мотоцикла, тихий, нарастающий, - кого-то несет! - налетел, рявкнул слева, обдал пылью-гарью. Мишка Пантелеев, тещин сосед, на «Восходе» своем на Белую погнал, на рыбалку. Зая-адлый! Три удочки меж ног, подсак, рюкзак — явно на ночь. Левую, от сцепления, руку поднятой держит — сквозь пыль приветствует, - ну так и хвост тебе чешуя!..
Кавалер громко всхрапнул – не от испуга: он парень привычный, а, должно быть, опять паут, - взмотнул головой раза три да так, что налобник всеми своими косицами на уши прямо ему закинулся, да некрасиво так, будто вспутанно.
-Сто-ой, дорогушка! - не окрикнул, а будто попросил Василий Степанович, и когда конь стал, слез с телеги, кинул возжи на раму плужка, развел локти и плечи, зевнул, зажмурившись, потянул спину, поахал-покрякал блаженно и пошел поправить коню уздечку. И случись в эту минуту оказаться рядом незнакомцу тому, обратил бы внимание, что Василий Степанович... хром. Хромает на правую ногу. Но как-то непривычно хромает, не качается, как все хромые, в ущербную сторону, а - как бы откидывается, приотваливается назад. И эта необычность проявления хромоты его при среднем его росте совсем не вызывает сочувствия, а принимается более как любопытная особенность походки.
-Ну, что у нас тут? Непоря-адок! Дай-ка, - произнес Василий Степанович, приопустил одной рукой за узду голову коня, а другой скинул с ушей плоскую метелку белых косичек, плетеных на манер девичьих. Всего косичек было пятнадцать. Собранные шириной в ладонь, сверху они крепились к налобнику, ремню пониже ушей, над глазами. А в центре на уровне ремня красовалась большая, явно... женская брошь, вся в мелких вензельках и стеклянных «бриллиантах», которые сейчас, почти в прямом солнце, блистали, вспыхивали и переливались гранями так, что яркие блики их плясали по лицу Василия Степановича.
Эта полоса белых косичек, плетеных из капронового шнура, длиной в две четверти и клином внизу, в сочетании с «бриллиантовой» брюшью, а также капсюлем и нащечными ремнями уздечки в бляшечках-накладочках-звездочках на светло-коричневом окрасе головы смотрелись чудо как, и Василий Степанович опять загордился плодами своего зимой рукоделия.
-Ишь ты у нас красавец какой! Мо-ло-дец! - похвалил Василий Степанович, похлопал коня ладошкой по щеке над трензелем, и... вновь услышал рокот мотора.
2.
Вдали, уже миновав лес, густо пылил по открытому увалу председательский «уазик». Он один такой, масти вороний глаз, был в Архангельском, так не спутаешь, и Василий Степанович... обнаружил вдруг, что он со своей телегой - на те! - посередь дороги раскорячился. Да только подумал, что обочин тут, чтобы объехать, вполне хватит, как «уазик» принял почему-то левее, притормозил и замер у кустов. Когда облачко пыли схлынуло, председатель, сидевший за рулем, выбрался неспешно, оставил дверцу открытой и походкой «поразмять кости» направился наискосок дороги к нему.
Ожидая председателя на зелени обочины, чтобы не топтаться посреди дороги, Василий Степанович снял за козырек кепочку, перевернул и круговым неторопливым движением отер потную и гладкую, без единого волоска, голову. Водрузив кепочку на место так, чтобы козырек для большей прохлады открывал лоб, Василий Степанович, глядя на приближающегося председателя, подумал уважительно, как Иван Игнатьевич умеет... одеваться.
Вот, вроде, жарища и кругом пылища, и целыми он днями по полям мотается, если не едет в город, - а в костюме. Но костюм - по лету и прямо «председательский»: светло-серые тонкие... не брюки, а штаны, которые не надо гладить, такой же пиджак, будто «тряпичный» и на спине и карманах будто жёваный, а вместе - вполне делегатный вид. В таком и по полям и под дождь - не жалко, и в город, в кабинеты к начальникам - не стыдно. Рубашка желтенькая, пара верхних пуговок расстегнуты. А еще у него волосы - белыми волнами, самые во всем колхозе красивые. Не те белые, которые седые, а те, которые - от рождения. И лицо тоже белое - почему-то загар его не берет, - и весь он какой-то этакий... стройный; не больно уж молод, а - молодцом!..
В эту минуту из «уазика» - увидел Василий Степанович - с сиденья радом с водительским, выбрался незнакомый мужик в черных брюках и темно-сером пиджаке и направился за председателем. Хотя, не мужик даже, а скорее - парень лет тридцати или чуть с небольшим. Суховатое, чуть вытянутое лицо его, коротко стриженные темные волосы, взгляд и походочка, будто он осанится - все выдавало в нем будто... знакомого; и Василий Степанович вспомнил, что видел его... такого же... в фильме на днях по телевизору - такой же франт, только без чуба.
-Василию Степановичу, наше вам! - произнес, довольный встречей, председатель, подходя и подавая руку.
-Ивану Игнатьевичу мое почтение, - сказал и глубоко кивнул Василий Степанович, но прежде чем ответить на рукопожатие, шаркнул по бедру себе потной пятерней. Потом поздоровался за руку и с франтом, сказал, тоже кивнув. - И вам - добрый день!
-Ну что, забрал? - спросил председатель, кинув взгляд на плуг на телеге и отмахиваясь от мух.
-Забрал. Давно хотел дак.
Председателев попутчик, не мешая им, и еще более будто пупясь, отступил от них в сторонку, встал руки в боки, выпятив сухую грудь и, щурясь от прямого солнца, замер, оглядывая дали в увалах, и показался Василию Степновичу похожим еще и на... его Кавалера.
-Как там Надежда наша Ильинична? Всё ли в здравии? - спрашивает предсдатель.
-Ка-акой её лихома-ан! - заверил Василий Степанович, довольный, отгоняя паута.
-Сейчас мимо ехали, гляжу — по осырку козлух гоняет.
-Да достала! Сколь талдычу: сдались мо, так - не-ет! Мо, всю жись корову держала, дак.
-Да ну, что ей одной-то! Всё - занятие. Девка - куда еще с добро-ом! А молодую-то тещеньку иной раз и... того ведь... и - за мягонькое ее местечко так... - говорил председатель, изображая пальцами щипок и расплывшись в «намекающей» улыбке, мол - «между нами уж мужиками!..».
-Да уж... конечно, оно бы... - не найдясь, что ответить и опасаясь чего-нибудь «в пику», произнес Василий Степанович, рассмеявшись немножко натянуто.
-Какой у вас красавец! Прямо - джентльмен, - проговорил восхищенно «франт», перестав любоваться далями и с «барским» видом оглядев коня.
-Кавале-ер. Любимчик мой, - согласился Василий Степанович с готовностью, обернувшись и тоже глядя на коня.
-Это какая порода?
-Наша, вятская.
-Статный! Эк!..
-Чистокровок. Да маленько вот... с приметами как бы... вырождения. Породе маленько в ущерб.
-И окрас приятный такой — кофе со сливками!
-Ну, ты загнул, Роман Николаевич, - рассмеялся председатель, отгоняя мух.
-Тут особой ошибки нет, - сказал Василий Степанович, добавляя в тон «авторитета». - У всякой масти свои разновидности какого-то основного тона - долго рассказывать. А вот эта, Кавалер наш, - он гнедо-саврасый, но посветлее, такой вот он - светло-коричневый, глазу приятный.
-А сбруйка-то! Бога-атая! Пар-радная, прямо! На такого хоть турецкого султана сажай! Это где такие продают?
-Са-ам сделал, - говорит Василий Степанович, довольный вниманием «франта» и проникаясь к нему уважением.
-Ч-что вы говорите?! - округляет глаза Роман Николаевич, отгоняя паута.
-Вот этими двумя ручками, - говорит Василий Степанович, вскинув обе руки на уровень лица и поиграв пальчиками. - Такие уздечки - всегда и исключительно - только ручная работа!
-Чу-до! И сколько, вообще... это может стоить?! Даже не представить!
-Сама-то уздечка со всеми ее ремешками и с вот этим трензелем-»восьмеркой» фабричная, конечно, и не дорога, - сказал Василий Степанович. - но вот в этом виде, со всем набором... точно не сказать, но... может, где-то рублей... триста - триста пятьдесят, если продавать, то просить можно.
-Ч-что вы говорите?! Это же... это... две мои зарплаты с премиальными! Одна-ако! Вы знаете, у меня, между прочим, племянник, сын старшего брата, в Москве, в Тимирязевке на коневодческом отделении учится, так вот подумалось по ассоциации - насчет этих сбруй. Ты смотри, оказывается, в какую копеечку такое удовольствие!..
-Так - ручная работа! Что вы хотите, - стараясь не подпускать в тон назидательности, проговорил Василий Степанович и, вспомнив вдруг, спросил, обернувшись к председателю:
-Да, вот - голова дырявая! Забегал вчера, да забылось. Ну-ко, чо там слыхать ли насчет нового двора-то?
-Так не только слыхать, а уж и видать. Вот сегодня день и потратил. С утра в банке был насчет ссуды. Дают, да только под проект. А под проект надо техусловия. Их бы и наш Михаил сделал, да нужен анализ грунтов для фундамента. У нас ведь там косогор - с тобой же ходили глядели.
-Ну, да. Хоть оно и не больно уж там и уклон какой...
-Но есть. Так у нас ведь кругом одни косогоры. Водоноска по увалам не поймешь, где как. Да подстилающие глины. Построишь, а потом рухнет все, как вон в «Пути Ленина».
Посмеялись. А Роман Николаевич опять стоял, от них отвернувшись, в позе будто короля, будто гордясь своим королевством, в котором, однако, что-то много мух и паутов, от которых он отмахивался в две руки.
-Вот после банка в «чертилке» побывал, в проектном институте, - продолжал Иван Игнатьевич. - Везу вот спеца по всем этим вопросам, инженера Романа Николаевича, - говорит председатель и делает обеими руками этакий «представительский» жест в сторону гостя, стоящего к ним спиной. - Сейчас с Михаилом, со строителем, сведу - вот пусть пару деньков там у тебя позанимаются. А где-нибудь по осени, когда проект будет, строителям в титул забьем, в феврале денежку получим. Так что к маю можешь, Василий Степанович, галстук припасать себе да рубаху белую - сделаем тебя директором строящегося конезавода.
-Ак ведь мне тогда и папку надо будет на «молнии» - бумажки носить, - горделиво-озабоченно и вышучивая будто уже себя - директора, говорит Василий Степанович.
-Папку-то уж мы тебе от колхоза купим, - гарантирует Иван Игнатьевич.
Посмеялись.
-Ладно. Все у нас ладушки, - сказал председатель и - вспомнил вдруг. - Кста-ати! Мы ведь - до завтра? Брат-то говорил ли тебе про юбилей?
-Приглаша-ал! Ка-ак?!
-Ты же у нас главный игрощик.
-Ну, да что ведь! Уж для Алексея-то Поликарповича! - развел руками Василий Степанович.
-Бабы хоть попляшут.
-Какой разговор!
-Да, ты в субботу на ухуестов-то идешь ли?
Роман Николаевич, услышав любопытное словцо, обернулся и, глядя, как они хохочут над чем-то, скривился снисходительно-сдержанно: во всякой дыре свой фольклор.
-Ты что-о! Святое дело!
-Ну, так и ладушки. А мы сщас крюка завернем вон к Панкратенкам, к комбайнам. Глянуть, как там, - сказал председатель, спросил, вдруг широко заулыбавшись. - Не слыхал — покойник-то с агнелом будут ли?
-Ак наверно. По те два лета были дак, - сказал, широко заулыбавшись Василий Степанович.
-Съедутся, так опять у них битва.
-Ак хоть народ повеселят.
-Уж да уж! - закивал, смеясь, Иван Игнатьевич.
-Сколько тут пейза-ажей! Какие панора-амы! - восхищенно произносит молодой гость, с видом руки в боки и подвыпятив грудь, медленно окидывая взглядом мир. - Чувство, будто ты - властелин мира!
-Это у нас самая высокая и самая знаменитая точка в районе — Шилова гора, - говорит Иван Игнатьевич, подходя к нему.
-Почему - Шилова? Вроде, не остра.
-Да так. От названия деревни Большая Шиловщина. Вон - справа, - махнул туда рукой, - сейчас будем проезжать. Между прочим, моя родная. А насчет властелина - да. У многих здесь такое чувство рождается, - говорит и посмеивается Иван Игнатьевич.
-Любопы-ытно! Впервые испытал.
-А панорамы сейчас уже не те. После войны - я еще мал был - отсюда, где стоим, кроме вон Архангельского слева, у реки вон, по холмам было девять деревень. Две мельницы — в Шмаках и на Мухе, обе работали. В Платоновцах - весовая для телег и два конных двора, один, правда, соломой крыт. Два гумна - у Терешичей и в Жохах. Два амбара — в Микрюках и Кораблях. Звероферма у Парфеновых — лис разводили. А на Белой вон сплавной участок был, лес сплавляли. Сплавные бараки, столовая своя, магазин. Место было людное! Жизнь кипела! А праздники какие - людные, с гармонями! Семейно жили, весело! А сейчас - тишь да гладь. Шиловщина вон моя осталась, Панкратенки - там четыре семьи, да вон село.
-Процесс идет, - философично-постно покивал гость.
-Иде-ет, - покивал Иван Игнатьевич
3.
Через минуту, попрощавшись с Василием Степановичем, они свернули с дороги на проселок и пылили к Панкратенкам. Для Ивана Игнатьевича встреча эта, будто приятный вздох - вот и дома! Не любил он вояжей на чужбину, даже в Белоцерковск, в район, а уж в Орлов - допоряду. Не любил кабинетный тамошний народ. Придешь не для себя ради, порог переступишь и везде ты будто не вовремя - помещал им чаи гонять. Вот сегодня же.
Загодя - две недели назад! - сам лично увез в эту «чертилку» и сдал секретарше под роспись заявку на геодезиста; сегодня приехал, в приемной появился, - глядит на тебя, как на новые ворота?! И директор тоже бельмами хлопает?! А что хлопать, если заявка по журналу регистрации прошла и в «почту» должна ему попасть «автоматически»?! Да что-то с телефоном у них нелады. Встал, пошел в приемную, двери не прикрыл и у секретарши тихонько спрашивает, кто там на месте у геодезистов? Полчаса назад была, так один только этот - пустоболт. А директор сделал этак «бросово» ручкой, скривился и: «Сойдет, зови».
И вот этот - на «сойдет» - второй час уже рядом, едет он в командировку. И с видом таким, будто не он едет, а его - везут. А уж что пустоболтом его навеличивают в этой «чертилке» меж собой вместо имени, - так уж заслу-уженно, уж - заслуженно! Нет, он, вроде, и по ушам не ездит, не елозит, а в этаком будто образе держится, будто он «товарищ из области». И о чем ни заговори, обо всем у него личное мнение. И не просто мнение, а - весомое, авторитетное, из последней инстанции?! А в конторе своей, видно, на пятнадцатых ролях, промокашка, имени-отчества недостойная.
Эти вот «деловые залипухи», как инженера «под проект» залучить, у него, Ивана Игнатьевича, всегда досаду вызывали. Впрочем, - раньше, когда моложе был и когда колхоз только принял. Теперь - не вызывают. Почти. Плетью обуха не перешибешь. Что дали, то и кушай. Если что, потом с Михаилом разберемся, в смысле фундамента под конный двор.
Не подозревавший о таких председательских о себе мыслях, Роман Николаевич, сидевший справа и с видом... победителя обозревавший бесконечные увалы, осведомился вдруг, покосившись в правое окно:
-А что это за пни какие-то корявые тут и там? Что за рухлядь?
-Вы что-о! Это у нас историческое место! - мотнул Иван Игнатьевич затылком, улыбнулся одобрительно-снисходительно. - Кусок бывшего Екатерининского тракта. По легенде тут царица сама Екатерина проезжала со свитой, а потом внучок ее, царь всея Руси Александр Первый - с Урала в Петербург. Ну и повелел в память о бабушке и во славу рода Романовых на всем пути ее березы посадить.
-Ты смотри! Это что - исторические факты?!
-Теперь-то уж легенда, да ведь на пустом такие не рождаются.
-А что, - вполне, - кивает Роман Николаевич, будто позволяя жить легенде. Если это было в начале девятнадцатого, так теперь этим березам века полтора. Для березы вполне допустимо. Ты смотри! - удивленно вскинул он бровки, проводив взглядом уплывший за правое плечо очередной березовый пень, похожий на кучу бурого гнилья. - Необъятна ты, матушка Россия!
-Да уж. Что ни метр, то уж и история.
Помолчали.
-А приятный, однако, мужичок этот, как его... - продолжил Роман Николаевич.
-Василий Степанович?
-Да. Весь такой будто... кругленький и на меня — все сыскоса. И лысина во всю голову, и на солнце блестит.
-Он со школы еще лысый. Кстати, у него прозвище знаете какое, - заулыбался Иван Игнатьевич. - Кудреватый.
-Кудреватый? Почему кудреватый, если совсем лысый? - засмеялся Роман Николаевич.
-Потому и кудреватый. А вот прилепилось и - прилепилось.
-Вот ведь у нас. Кому что влепят... - произнес Роман Николаевич, удивленно мотнув головой.
-Хороший он мужик и в делах - надежный, - произнес Иван Игнатьевич, перестав улыбаться. - А вот судьба как-то не сложилась. Как-то что-то жизнь вот смолоду все - боком у него...
-Уж кому как на роду...
Не хотелось ему с этим «пустоболтом» о здешнем, близком, да не молчать же.
-Сначала его что-то все с армией тянули, не брали года три. Что-то будто по здоровью. Потом взяли да - в морфлот, тогда еще на четыре года. В Севастополь. Отслужил, вернулся. Красавец парень! Весь он в ленточках, в якорьках! Девок по нему сохло — каждая вторая! А вот замуж взял Любку из Омеличей. Девке только восемнадцать исполнилось. Краса-авица, ты что! Я сам в нее, было дело, втрескался, уже в замужнюю, грозился даже отбить.
И вот опять что-то неладно все - года два или три детей у них не было. Вот нет и нет, а потом вдруг — забеременела. Ладно, дело обычное, ребенок долгожданный, все поуспокоились. И вот... по-моему, на седьмом или на восьмом уж месяце была, пошла на речку нашу с подружками купаться. Да и подружки-то были уж мамы с малышами. И вот они купаются, на мели плещутся, есть там у нас пляжик небольшой - песочник-лягушатник возле ручейка. А Любка эта даже не купается, на кочке у воды сидит да по мелководью по щиколку бродит. Потом, видно, придумала волосы помыть, зашла по колено, помыла и выходит, воду с них сжимает на кочку свою, на которой сидела. И то ли она глинистую кочку эту водой с волос смочила, то ли что, да как-то она из воды выходила и с кочки этой будто оступилась, да как-то неловко, да как-то это ее мотнуло-повело, и со всего-то она маху да назад переды — навзничь - да в воду! И когда в воду упала, от испуга этак будто руками-то взмахнула да — ах! - этак вдохнула да полные легкие воды и заглотила.
Девки как увидели, да пока визжали, да пока ребенков своих из воды похватали, - все уж! Утонула, считай, на берегу, возле кочки.
-Су-удь-ба-а, - произнес Роман Николаевич.
-Судьба, - согласился Иван Игнатьевич, помолчал, объезжая ухабину, продолжал. - Где-то с год он, или чуть больше, жил один. Потом к нему - ну-ка из Севастополя! - прикатила татарочка с ребеночком. Видно, пока служил, любовь у них там крепкая была. Говорил, с собой звал, да не поехала. Осталась, замуж вышла за крымского татарина, да тот видно по пьяни на машине там, на горном серпантине, разбился, вот и прикатила.
Принял, и лет семь они или восемь жили так, да только без регистрации. Видно, она не хотела. Ребенок появился, маленький Васильевич. То есть - второй. И вот ему уж года два было, как Степанович однажды по весне из мастерской домой вечером приходит, а там - пусто, голая изба. Представляешь? Собрала эта татарочка обоих ребенков, вещи все, документы, деньги и - к себе на юг, на родину. Ни бумажки какой, ничего не оставила! Как потом Василий говорил, очень ее климат наш тяготил. А какой у нас климат, сам знаешь. Восемь месяцев зима, остальное - весна да осень.
-Да уж, - усмехнулся Роман Николаевич, которому солнце сквозь стекло кабины невыносимо пекло ноги в черных брюках. - Так она что - обоих сыновей забрала?
-Да вот, представь. И после всяких этих передряг он, по нашим деревенским понятиям, вдовец да еще отец брошенный, одно время запил, да крепко. Но - не долго. Тем же летом в разгар сенокоса, в обед, в траве на копешке уснул - солнцем разморило, - и напарник на «Беларусе» по загонке шел и косильным аппаратом ему - по ногам. Ладно, вскользь, задел только. Видел вон - на правую ногу приваливает. Еще бы сантиметров двадцать полевее, - перемололо бы.
Дали ему третью группу, на тракторах работать нельзя, вот председатель, до меня который был, и послал его заведовать конным двором. У нас ведь еще в пятидесятых тут конный завод был. Не сказать, чтобы велик, да ничего - в славе. Селекция была, чистокровками торговали. Прибыльное дело, между прочим. Если по-хорошему поставить. Да ведь любое дело человеком славится. А как директор умер, так и завод стал хиреть и вот дохирел до Василия Степановича. И, представь себе, полюбил Василий лошадей и вообще весь этот лошадиный мир. И начал он вокруг меня ходить, окучавать: давай да давай завод восстановим. Признаюсь, упирался я долго. Конезавод, если по-хорошему ставить, - а не по-хорошему, так нечего и браться, - это не на один десяток лет. А хозяйство у нас, скажем так, не в пример могим соседним, еще держится, так вот и решился я. Так что, Роман Николаевич, вместе со мной в историю войдешь, - смеется Иван Игнатьевич. - Мы же с тобой будем возродителями славы Архангельского конезавода.
-Да-да-да! - смеется тоже Роман Николаевич. - Нам уж не до славы. Мы люди маленькие.
-А в личном плане у него, у Василия, с тех пор, как татарочка его слиняла, одна только пища для сплетен и осталась. Смотри, что получилось. Бывшая теща его, Надежда Ильинична, - да видел с козлухами-то в Омеличах, - замуж вышла рано, Любку родила еще девятнадцати не было и больше не рожала. Через год после того, как эта Любка утонула, мужик ее, Надеждин-то муж Павел, возьми да застрелись. Рак у него, ну-ка, вдруг обнаружили. А он охотник был да с перепугу от этого рака взял двухстволку свою, картечью зарядил да в рот себе и вставил. Когда милиция приехала, у него все мозги на потолке... Вон-он она, Большая Шиловщина, на пригорочке, - вскинул палец от руля Иван Игнатьевич и продолжал:
-И после всех этих передряг, когда Василий вдовый и брошенный остался да группу получил, ему было всего тридцать пять, между прочим. А бывшей теще, тоже вдове, - сорок шесть. Согласись, оно, конечно, с натяжкой, но сочетание нормальное. А корову тогда еще держала, да дом еще родительский старый, так вот Василий-то, зять ее, раз к ней помочь чего по хозяйству да другой, - молва и пошла. Уж не без этого! В деревне все у всех на глазах. А уж тут раз только засветись, так размажут, не отмоешься. В глаза-то, конечно, не тычут, а позаглаза так уж и привычно. А бабочка-то она и сейчас еще, смотри, если заметил, очень даже очень, - есть за что подержаться! Кстати, Василий-то, - первый на селе гармонист, - добавил Иван Игнатьевич, уважительно покивав. - Завтра у брата у меня юбилей, так приглашал народ повеселить.
-Сколько брату?
-Пятьдесят пять.
-А-а! Между прочим, - будто вспохватился вдруг Роман Николаевич и с удивлением глянул на председателя. - Как-то вы его по отчеству назвали...
-Поликарпович? А я - Игнатьевич, да? - смеется Иван Игнатьевич. - Мы братья двоюродные, но по отцам неродные. У наших отцов были отцы разные, а мать одна.
-Фу, ты, ну, ты! Как все сложно!
-Жизнь, она такая...
-Кстати, вспомнил, - сказал Роман Николаевич, этак будто сдерживая полуусмешку, - в субботу у вас, кажется, какое-то мероприятие? Как-то вы сказали… слово непечатное.
-Ухуесты? - рассмеялся, потом совсем засмеялся Иван Игнатьевич. - Ухуесты? Вполне печатное! Ухуесты - это те, кто ест уху, всего-то. Вы разве не слыхали?
-Признаться, впервые...
-Это у нас общество такое, местное и, наверно, единственное в области. Родилось где-то в средине пятидесятых, и ему уж четвертый десяток. Да и не общество даже какое-то, а просто в третью субботу августа — давно уж такой день устоялся, - а съезжаются в село к нам земляки, бывшие жители, из соседних деревень приходят. У кого отпуска, кто с работы отпросился. Народу собирается человек под сто со всей области и ото всюду по Советскому Союзу, кого куда судьба закинула. Кто каждый год бывает, кто реже. Ну, со своим, конечно, с выпивкой-закуской. А местные рыбы наловят. Вот соберутся, большой банный котел ухи завернут, флаг свой поднимут и — гулянка на всю ночь. Да что рассказывать, приходи вон после завтра, сам увидишь. Ухи похлебаешь, ухуестом станешь. Гордиться будешь, - смеется Иван Игнатьевич.
-Да, а что это за... Лукоморье у вас - покойники с ангелами бьются? - вспомнил Роман Николаевич.
-О-ой, это целая трагедь с комедью! - Засмеялся, замотал головой, откинулся на спинку сиденья Иван Игнатьевич. - Целая длинная история. Каких только чудес на белом свете нет. Время бы, так... Да, вот она - Большая Шиловщина.
...В эти минуты Василий Степанович только сворачивал с большой дороги вслед за машиной председателя. При встрече он удержался сказать, что хочет еще завернуть в Большую Шиловщину к сестре, у которой не был с зимы. Потому что Кавалера и телегу просил только съездить за плугом, так перед председателем посовестился, не нагло ли будет катать по всей родне?..
Он так же сидел на телеге, придерживая вожжи на коленях и свесив ногу, отмахивался веточкой он мух и паутов, а только солнце било ему уж не в лицо, а в левую щеку. И на душе его сейчас, после встречи с председателем, стало чо-то... не то чтобы муторно, а как-то... неспокой. А с другой стороны опять бы впору радоваться...
Немножко то неприятно было, что Иван Игнатьевич... Нет, он, конечно, мужик хороший, авторитетный и слова лишнего всуе не ляпнет, а тут чо-то вдруг его... про Надежду-то. Надя, она ведь - что? Она ведь дорогу никому не перешла. Соли на хвост никому не сыпнула. Это иным тётям-мотям на завалинке, ладно, ещё куда ни пристало кости помыть от пустой головы. А уж Ивану-то бы Игнатьевичу?! Ему-то бы с его-то хозяйством да заботами?!. Тем более, что и у самого, говорят, рыльце-то... Тоже - кот... Тоже чо-то там у них с экономисткой... И - что? Мужик он видный. А та без мужика живет. А Надя? Надя - что? Женщина хорошая. И если и что, так и что? Кому какое дело? Твое какое дело? Они бы - ага! Они бы рады - ага бы! - со свечкой постоять!.. Тот еще народец!..
Но по-большому он, конечно, - уж, коне-ечно! - совсем не в обиде. Все это - мелочи. А вот что реальная уже подвижка пошла по двору, по конезаводу, - вот это уж всем радостям радость! И смотри уж и инженер едет, и уж в банке про ссуду обквакано, и в мае уж, гляди, копать начнут, а к осени, если слава богу все, глядишь - и новоселье!.. Так что вот опять к Ивану Игнатьевичу надо уж загодя, - теперь! - подъезжать насчет племенного жеребца. Нонешний еще, конечно, в силе, да уж семя-то, видно, не то. Да и стар. Молодого надо, с чистой кровью, чтобы сразу элиту закладывать. А это - о-о-о! Не представить даже, какие могут быть деньги!.. Так и что? Не лаптям торгуем. Жмется только! Так ведь, матушка, на то и председатель. Хозяйство вести — не порткам трясти...
4.
Роман Николаевич Соколовский, ведущий инженер-геодезист института «Орловпроект», занимался в основном «будущими флагманами экономики». И этот конный двор, «под» который его, как под плинтус, засунул директор, был не только не его уровень, а, строго говоря, не его даже профиль, и в иное время он почел бы это за оскорбление, - да пол-конторы в отпусках. А еще потому снизошел согласиться, что лет уж семь не видал ни ромашек, ни разных там черемух по-над речкой, и захотелось просто развеяться. А раз пригласили, так уж, наверно, позаботятся и принять... Тем более, что в подобных ситуациях, когда позволял нуждавшимся в нем вытащить себя «на природу», всплывало то самое приятное чувство скромного величия «товарища из области».
Когда сегодня утром вместо того, чтобы пойти на законный обед, он пошел в машину и его повезли в какую-то дыру, эти думы о личном-низком занимали его не долго. Едва город с его высотками и мельканием машин остался позади, а за окнами поплыли поля, вернулись мысли о личном-высоком - масштаба государственного. И как не родиться им, как не волновать сердец мятежных, натур достойных завтра жить лучше, чем сегодня, и готовых для этого трудиться? Еще бы! При такой турбулентности, когда не только год, - месяц, даже день открывают все новую, ранее неведомую «картографию», которую совсем еще недавно вообразить было даже невозможно. Только идиот или тот, кто окончательно поставил на себе и на будущем крест, не поймет, что это и есть «момент истины».
Ведь пять уже лет, почти пять, страну трясет. Сначала скончался Леонид Ильич, которого сменил Юрий Владимирович, которого сменил Константин Устинович, и вот сейчас - Михаил Сергеевич. А ведь это не дневальные у тумбочки — первые лица государства. И после семнадцати лет Брежнева с их тишиной и устроенностью, это поистине начало сдвига земных платформ - никак не менее! Это процесс даже не политический, а уж поистине тектонический, глухой гул которого поднимается из самых глубоких подземных недр!.. Умеющий слышать - да слышит!
И дело здесь не в персоналиях, - не в кумирах, которые рушатся. А в том значительно более важном, что вместе с кумирами, в быстрой смене их рушатся… представления об их величии, которыми плебс их наделяет, стоит им только взойти на трон. Кто понимает, тот понимает! И понимает, что который сегодня при короне и стал «всем», когда-то был «никем». Пылью самой жалкой, как тот, подобный ему, Роману Николаевичу, «геодезист» - землемер-мелиоратор «дорогой Леонид Ильич». Но! Но - вот что главное!
Когда он еще в болотных сапогах с перекидным метром по болотам чавкал да прыгал по кочкам, он - хотел! и - очень хотел! - из этого болота выбраться. И выбрался. И начал карабкаться по ступенькам. Для других - служебным, для себя - жизненным. И Хрущев до него когда-то был никем, и Андропов, и Черненко. И перед ними на ступеньках выше были свои тогда авторитеты. Но они тоже очень хотели и очень карабкались. И - очень мудро! Плох тот чиновник, который не карабкается.
...Справа и слева плыли поля, «белый» председатель, то ли не был словоохотлив, то ли не имел желания общаться с товарищем, которого видит впервые, а потому не отвлекал его, Романа Николаевича, от высоких дум и даже... открытий.
Например, вот только сейчас его озарило, что за всю новейшую историю со времен наверно октябрьской революции никто из взошедших на трон первых лиц не призывал в политику и власть новых людей со свежими мозгами. А Михаил Сергеевич взошел и - первым! - распахнул эти ворота возможностей к ранее лишь декларированным правам. И сделал это вполне официально - на последнем пленуме цека. А плюсом к этому лозунгу призвал к перестройке и ускорению строительства все того же коммунизма, но теперь — с человеческим лицом. А раньше что - хотели без лица?
Впрочем, на эту тему думать - мозги только парить, а кто понимает, тот понимает, что это лишь - политический театр. Пришел новый режиссер, принес «новое прочтение» старого спектакля. У Брежнева были свои слоганы: «Жить стало лучше, жить стало веселее», «Будет хлеб, будет и песня», «Экономика должна быть экономной». У Андропова - «Рабочее время - работе». А до них еще, помнится, всякие, типа: «Кукуруза — царица полей», «Кадры решают все», «Пятилетку - в четыре года». А теперь - «новое мышление», «гласность», «перестройка», «ускорение»! Ускорение чего? Развала экономики? Обнищания народа? В магазинах вон давно уже полки пустые. Но - всего год с небольшим назад на двадцать седьмом своем главном спектакле явно с подачи Михаила Сергеевича партия приняла устав и программу себе и Советскому Союзу - играть в коммунизм до конца века. И все это — на фоне пустых полок, когда «пиплу» уже хавать нечего…
Вообще, конечно, замути-ил там, у себя, Горбачев эту «свадьбу» - будто с Юпитера свалился. Чистку партаппарата начал?! Да только за одно это очень даже вполне возможно, что огребет он по самые помидоры, - но ему-то, Роману Николаевичу, что? А то, что если завтра жить хочешь лучше, чем сегодня, шевели ластами. В детстве вон, помнится, с пацанами в мутной озерине при болоте щук ловили голыми руками! Килограммовых! Так что, не надо щелкать клювом, а - вперед, на Барселону!
...Такие вот, очень глубокие и очень личные мысли, которыми не поделишься даже с женой, - а с гражданской тем более! - занимали Романа Николаевича почти всю дорогу до встречи с этим лысым колхозником, который «кудреватый». И когда в километре впереди, среди увалов, показалась та самая Большая Шиловщина, подумал с ленивым удивлением, что целую шестую часть мировой суши - необъятный Советский Союз - такие трясут землетрясения, цунами в политике небывалые, а тут - будто Марианская впадина?!
Нет, он, Роман Николаевич, конечно не считает, что по дорогам и над полями должна теперь быть всякая агитация развешана, что, мол, к «коммунизму - с человеческим лицом» или, мол, «даешь новое мышление!». Лично ему до всех этих конкретных «родных просторов», как до одного места дверца, но и главный тут «коневод» - пред-се-да-тель - всю дорогу хоть бы звук о новых задачах в старом театре?! А все долдонит, какой у него тут - до войны! - конезавод был. Правда, про конеслучку - интересно: как у жеребцов при этом что надо и куда кобыле надо щипцами вправляют!.. И это - на фоне новых «хотелок», которые опять объявили судьбоносными. Зато увидел - баба задастая по огороду коз гоняет, - и восторг у него!
...Они ехали уже по Большой Шиловщине. Роман Николаевич, немного усталый от дороги и зноя, глядел на мелькавшие за стеклом деревенские картинки: занавесочки в окнах домов, куры под забором, мужик у ограды с граблями, мужики вокруг мотоцикла с коляской, старухи вон на лавке во дворике, голопузые мальчики с мячом за канавой, стоят, глядят, старуха сгорбленная с дырявым тазом, девочки с длинными вицами в руках загоняют гусей в ограду, мужик с большим пузом, в штанах, босой, стоит, курит... Какой это век?! Пятнадцатый? Двенадцатый? Вот он - мир, вековой, сиволапый, который... До которого...
Чу-удно-о-о… Хотя, неожиданно для деревни будто многолюдно. Неожиданно! Живет народ?! Хлеб жует, и все ему до фени...
5.
За околицей деревни дорога пошла в горку, и, когда «уазик» перевалил вершину, перед Романом Николаевичем будто раскатили огромный ватман с эскизом мира в линейных размерах просто немыслимых. Выше плоскости горизонтали - небо в облачках; справа, чуть в сторонке — деревня, другая, не та, которую, оставили; слева, вдали — село, должно быть, то самое, Архангельское. В проекции ниже, - огромное поле, то самое, «русское» из еврейской песни - про «запах полыни, вешние ливни»...
Занятый своими, очень далекими от подобных сантиментов мыслями, Роман Николаевич от такого эскиза мира... не ахнул. Оно хоть и необъятно, но - локально и в масштабах государства...
-В Панкратенки нам не надо, - неожиданно и грубо вмешался в мир его председатель. - А вот к героям битвы завернем-ка!
Председатель произнес это радостно-бодренько и будто в предвкушении неких преференций, но Роман Николаевич не видел причин подобный тон его разделять. Он по представлениям своим полагал, что в хлебную страду, когда хлеб — государству, битва, она... А где она, собственно? Скорее, налицо - ее... саботаж. Поскольку, пожалуйста, посреди поля - отсюда, сверху, как на листе, - красные на желтом четыре комбайна с молчащими моторами и согнанные в полукруг. Левее - синий «Зил». Перед комбайнами десяток черных человечков - бастуют, что ли? Хотя... вон белый «рафик» подкатил, мужик вылез с чем-то черным и длинным - носилки, что ли? А вон — в белом халате — медсестра, что ли? «Скорая» - случилось, видно, что...
Пока «уазик», шипя сухой стерней, скатывался в поле, люди у комбайнов оборачивались в их с торону и замирали, щурясь от солнца. А когда Иван Игнатьевич, остановился в нескольких метрах, вышел и стал со всеми здороваться, оказалось, что тут не «стачка», и «рафик» без красного креста, - а... привезли в поле обед. И бойкая девушка в белой куртке и белой кепочке с длинным козырьком - не врачиха, а наверно, повариха, глянь — визгливо этак помыкает двумя парнями, наверно, комбайнерами, в потных рубахах и пыльных штанах, которые вытаскивают из «рафика» тяжелые термосы и баки.
Вслед за термосами из недр «рафика» выбрался и спрыгнул на всхрустнувшую стерню... худенький мальчик в сияюще-белой на солнце рубашке и красном галстуке, - пионер. За ним — девочка-пионерка тоже в белой кофточке и галстуке. За ними, склонившись осторожно, и придерживая длинный подол, вышла девушка лет шестнадцати в голубом, в бело-красных цветочках, сарафане, с белой кружевной оторочкой по низу, груди и рукавам. За ней — другая, в черной юбочке и красной кофточке, с кругленьким и - странно - будто серо-желтым личиком. Потом — два парня в черных сценических сапожках, темных брючках и одинаковых расшитых по малиновому атласу концертных рубахах с желтыми витыми опоясками. У одного на груди висел на ремнях большой черный баян. Последней из «рафика» выбралась молодая, но броско некрасивая женщина в богато расшитом, тоже длинном сарафане и, гримасничая костистым лицом и при этом косо разевая большой рот, стала укреплять у себя на голове корону с высокой расписной тулией.
-Ну, Семен Иванович, ты упакова-ался! - восхишенно замотал головой и засмелся явно довольный председатель, подходя и обращаясь к мужику, который минуту назад с увала показался Роману Николаевичу державшим носилки. А держал он, оказывается... знамя, накрученное на красный деревянный флагшток с серебристым наконечником в виде пики. Из кармана брюк его высоко торчал другой флагшток, но тонкий и короткий, с такой же пикой, только маленькой, на который также накручен был, наверно, вымпел.
-А что нам! Все должно быть на уровне! Можно начинать? Или вы сначала? - произнес названный Семеном Ивановичем, взглянув на председателя почему-то будто сурово-истово.
-Начинай. Я... потом, - кивнул председатель.
Сво-ой брат — парто-орг» - догадался Роман Николаевич - лю-бо-пытно!
Он вышел из машины и встал позади мужиков - лицезреть виденное лишь по телевизору. Но там — пропаганда, а тут — живьем!...
-Так, товарищи, минуточку внимания я попросил бы, буквально минуту, сказал Семен Иванович. - Время горячее, но обед — святое, так что совместим приятное с приятным. Валентина, погоди-ка, не греми чашками, - вскинул он ладошку в строну девушки.
Роман Николаевич у себя в «чертилке» тоже был секретарем парткома, но «неосвобожденным», на общественных началах, и со стороны наблюдал сейчас, как коллега его в такой же роли актерствует, но - за деньги.
-Итак, товарищи, - вскинув подбородок и будто посуровев, продолжал Семен Иванович, держа перед собой скрученное знамя, - как известно, весь советский народ с чувством глубокого удовлетворения воспринял решения исторического двадцать седьмого съезда партии и январского нынешнего года пленума цека капээсэс. Политике застоя пришел конец, в Советском Союзе объявлен курс на перестройку, ускорение в экономике и гласность в политической и общественной жизни. На недавней встрече с молодежью Москвы и Подмосковья Михаил Сергеевич Горбачев сказал:»Нам все надо сделать, чтобы перестройка не оказалась в положении того локомотива, у которого хватило пара только гудок. Мы уже дали сигнал, прозвучал гудок, надо двигаться, набирать темпы движения».
-Вопрос можно? - послышлось равнодушно-усталое справа от Романа Николаевича, и все обернулись на высокого небритого мужика, стряхнувшего в стерню с сигареты пепелок.
-Н-ну... пожалуйста, - сказал парторг, не выдав недовольства.
-А чо в сельмаге водку-то неделю уж прикрыли?
-А тебе зачем? - осведомился жилистый мужичок в полосатой майке, сидевший на корточках слева от Романа Николаевича и таким участливо-любопытствующим тоном, что все расхохотались.
-Продажа крепкого алкоголя запрещена на все время жатвы решением правления, - «чеканит» парторг, и по тону слышно, что произносит он эту фразу уже в сто двадцать пятый раз.
-С каких это пор правление колхоза командует райпотребсоюзом? - устало-равнодушно говорит небритый.
-Ты чо, тупой? Тебе говорят - перестройка, - произносит мужик в полосатой майке, уверенный, что смелость его прилюдно «поддеть» парторга народ оценит.
-Вот именно, товарищи! Правильно понимает главный вопрос времени наш передовой комбайнер Леонид Федорович Зайцев, - громче и обрадованно подхватил парторг. - В основных направлениях экономического и социального развития нашей страны на перид до двухтысячного года, справедливо отмечено, что советский народ добился выдающихся успехов во всех сферах жизни и под руководством партии уверенно идет по пути совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму.
-Ага. А за яйцами в горород ездим. Где яйца? - не сдается небритый.
-Свои надо иметь! Вон у Андрея свои, так он и не дергается, - говорит который в полосатой майке, кивнув затылком на мужика, стоящего ближе всех к Соколовскому, спиной к нему. Все опять рассмеялись, а названный Андреем мужик лет сорока, скуластный, в плоской пропыленной кепке и защитного цвета рубахе, ничего на это не нашелся, а лишь прикашлянул да недовольно переступил с ноги на ногу.
-Товарищи, давайте полегче. Тут же дети. Не будем отвлекаться, - произнес парторг, тоном «прибирая к рукам» ситуацию. Он вкратце напомнил еще о пленуме, новой «программе развития коммунизма и вытекающих из нее направлениях» и во всё это тонко «вписал» колхоз «Родина» и ловко обыграл название его в нынешней «битве за большой хлеб», а слушавших выставил ее героями. И смотри - ни слова у него лишнего, кратко, емко, и - на уровне. Однако, молоде-ец, - оценил Роман Николаевич, зная по себе уязвимость их, парторгов, в такие минуты.
И вообще он готов был признать, что этот Семен производит в своей роли парторга, явно - секретаря парткома колхоза и скорее всего - штатного работника райкома партии, впечатление вполне приятное. Молодой, явно с ним одногодок. Летние, бежевого цвета брючки, черный витой ремешок, белая, в мелкую клетку безрукавка. Лицо суховатое и чуть «клинышком». Выражение какое-то... не меняющееся, истово-серьезное, и внутренне напряженное, будто он... для прыжка «подобрался». И взгляд... как-то... «с полубока» и при этом голова назад... не отдергивается, а как бы с шеей сдвигается и получается, между прочим, этак строго-горделиво и с достоинством. И речь — вполне «поставлена». Спокойно, убедительно.
Однако, чем больше он вслушивался в речь его, не в содержание, а интонации, чем внимательнее вглядывался в движения и позы, это первое впечатление… стало меняться и… совсем не в пользу парторга. Что-то во всем образе стало казаться будто… птичьим — щупленький, шустренький, чирикает, как… зяблик. Нет, опять же, не совсем уж птенец, а взрослый уже, но все равно… зяблик. Наверно, на зонах из таких получаются те самые - «промокашки», а в мире власти — шакалята. Внешне вполне приличные, умом не обиженные, воспитанные, но — шакалята. А этот… Ну — зяблик. Прилетел, чирикает…
А «герои битвы», - кто на корточки присел, кто стоял, отставив ножку, кто руки скрестив на груди, усталые, солнцем пропечёные, небритые — слушали, курили. У «рафика», в тенечке, девушки и парни, два пионерика, кстати - всех по двое - ждали своей очереди.
А еще, пока парторг говорил, водитель «ЗИЛа», светловолосый круглоголовый парень в нескольких шагах впереди и слева от Романа Николаеваича, ступая осторожно, чтобы не очень трещать стерней, ушел к машине, тихо, не щелкая, открыл дверцу кабины, взял там с сиденья на мгновение лишь мелькнувший на пути между дверцей и спиной его букетик цветочков и бережно устроил на животе под рубахой. Расстегнутые полы рубашки его, собранные углами в узелок на поясе, висли по бокам тощими волнами, и букетик под левой уместился вполне тайно...
Однако, как заметил Роман Николаевич, на этот «поход» парня к машине и прятание им под рубашкой букетика, обратил внимание не только он, а и... девушка в белом - «повариха Валентина». Из неудобного для себя положения хозяйки термосов под ногами она поглядела на парня у кабины сначала через левое плечо, потом, обернувшись и глядя через правое, проводила его на место, отвернулась и чуть заметно вскинув подбородочек и выпрямив спину, стала глядеть над головами мужиков, над полем; и в позе ее в эту минуту, в этой прямизне спины ее, в положении головы и замершем взгляде в пространство Роману Николаевичу увиделось... О-о!.. Оскорби-илась на что-то! Я-авно! На что-то, с этим водителем связанное. А девушка приятная – ямочка на щечке, грудь, фигурка, ножки – видок вполне «товарный»...
А еще, пока парень возвращался и был теперь лицом к нему, Роман Николаевич обратил внимание на его... брови. Непривычно густые и заметно темнее светлых его волос, они - любопытно! - явно добавляли к его двадцати - двадцати двум годам еще несколько и вносили в общий вполне приятный образ некую досадную «диспропорцию». И заметил еще, что мужик, тот самый, который перед ним и ближе всех, скуластый, в плоской кепке, стал глядеть на парня почему-то... недобро, будто что-то... намереваясь...
-По итогам социалистического соревнования хозяйств района на жатве, наш колхоз на сегодняшнее утро... - продолжал парторг, но Роману Николаевичу это... Он заметил, как мужик в кепке, поймав, наконец, почему-то опасливый взгляд парня с букетиком, поманил его пальцем и насупился. Парень нехотя и с видом почему-то обреченным подошел, и мужик прошептал сдержанно-зло и с «выразительным» матом:
-А ну бросил, …! Девку мне позорить, …?!
-Андрей Васильевич... - робко и с видом пришибленным выдохнул парень, взглянув на скуластого.
-Я сказ-зал, ...!
Парень отступил, правая бровка его, дрогнув волосками, замерла обреченно, он вынул из-под рубашки букетик и отшвырнул в стерню... перед Романом Николаевичем. Три ромашки, колокольчики, другие красные и синие цветочки на коротких стебельках, названий которых он не знал. Ка-акие у них тут кол-лизии - гляди! Траге-едь! Видно, Валентина эта, - дочка она, что ли, этому скуластому?
-...за последнюю трехдневку лучшие показатели по намолоту среди отделений колхоза у вашего, так что позвольте вручить вам, героям жатвы, настоящее переходящее красное знамя! - стараясь придать тону торжественности, произнес парторг, развернул полотнище на размах рук с вышитым в центре «золотым» профилем Ленина и с виснувшей “золотой» же бахромой по краям, обвел мужиков взглядом. - Дорофеев!
-А чо я? - недовольно обернулся в его сторону мужик в пыльной кепке, названный только что Андреем Васильевичем.
-Уж как старший. Прими, пожалуйста. Да ведь ты у нас еще и герой одиннадцатой пятилетки, награжденный знаком...
-У нас тут все... герой на герое.
-Иди бери давай! - крикнул кто-то весело.
Поколебавшись, Андрей Васильевич будто нехотя направился к парторгу; и Роману Николаевичу в движениях спины, головы и рук его, всей фигуры виделась та, еще не исчезнувшая «выразительность», какую он вкладывал только что в мат по поводу вон этого букетика в стерне. Подошел, встал перед парторгом с видом обреченным под взглядами двадцати пар глаз, а секретарь радостно-торжественно встяхнул знамя в вытянутых руках, подал ему под несколько глухих хлопков и сказал:
-Так держать!
Дорофеев принял знамя, стал неловко собирать его, сминая в бесформенный красно-желтый ком «золотое» лицо вождя, и при этом держал его будто отстраненно и глядел, как на вещь из хлама «на выброс», которую зачем-то всучили ему. Потом повернулся неловко-угловато, пошел набычившись-сугорбившись на место, где стоял, и Роман Николаевич взглянув в лицо его, заметил, что левый глаз у него то ли... выбит, то ли подбит, но синяка нет, но странная уродливость - черная дырка в рубчатых веках. А парторг уже кричал:
-Переходящий красный вымпел лучшему за трехдневку комбайнеру присужден Леониду Федоровичу Зайцеву,
Мужик в полосатой майке поднялся с корточек и с видом «да я, вроде, ничего...» пошел за вымпелом, который парторг уже добывал из кармана. А друзья его загоготали одобрительно, похлопали ему получше, чем за знамя, а высокий мужик справа, задававший вопрос по поводу запрета на водку, крикнул:
-Заяц, с тебя поляна!
Парторг, желая закончить свой спич «ударно», призвал «хлеборобов колхоза «Родина» выполнить пятилетку в четыре года», сказал, что это «дело чести каждого», а Роман Николаевич вспомнил, как летами такие моменты мелькают по телеку. Но там все так лакированно, а тут, пожалуйста, впервые - «натура». И в ней ни подвигов, ни геройства, а... раздача «партийных игрушек», усталым работагям нафиг не нужных.
Парторг тем временем предоставил слово председателю. Стоявший в сторонке Иван Игнатьевич сделал два шага к средине «пятачка», похвалил комбайнеров и их помощников за ударную работу, потом — погоду, которая «фартит», сказал, что сушка зерна идет полным ходом и начали сдавать государству хлеб. А еще «уж попутно и вам для информации», - что на той неделе сварщики заканчивают монтаж пятой промышленной теплицы под овощи. Что бригада каменщиков начала второй этаж нового медпункта «в кирпичном исполнении». Что «стартовали» проектно-изыскательские работы по будущему главному двору конезавода, и представил его, инженера-геодезиста, Романа Николаевича Соколовского, «который приехал к нам в командировку от проектного института на два дня».
-А сейчас — обед, товарищи! Приятного аппетита! - произнес громко парторг. Велев Валентине «командовать», он направился к «рафику», в тени которого ждала своей минуты агитбригада, а председатель подошел к Роману Николаевичу, предложил:
-Может пообедаем, заодним уж. Я ведь сегодня без обеда и утром тоже перехватил наускоре. Да, кстати, и бесплатно. На жатве — кормим.
-На халяву - даже трезвенники и язвенники... - закивал и засмеялся Роман Николаевич. - Тем более, что я тоже без обеда — благодаря вам.
-Это мы воспо-олним!..
6.
Тем временем Валентина раскинула на стерне в центре полукруга, образованного мотовилами комбайнов, широкую клеенку, белую, в больших красных маках, выставила из баков стопку алюминиевых чашек, кастрюльку с ложками, открыла один из больших термосов и принялась разливать первое. Когда механизаторы, кто стоя, кто на корточках или на коленках на земле принялись за обед, и ничего, кроме песни жаворонков и тихого бряка ложек в чашках уже не нарушало тишину, некрасивая женщина в короне и длинном сарафане привела от «рафика» свою «бригаду», расставила в рядок перед комбайнами, встала слева и крикнула визгливо:
-Вам, героям колхозных полей, агитбригада Архангельского сельского дома культуры посвящает литературно-музыкальную композицию «Хвала рукам, что пахнут хлебом!» И, наклонившись к пухлощекой девочке слева о себя, сказала тихо и с глубоким кивком:
-Любим мы...
Любим мы блины с вареньем,
С яблоками пирожки,
Вкусный торт на день рожденья
Из рассыпчатой муки...
...тоненько-звонко и нараспев продекламировала девочка, встряхивая в такт большими белыми бантами над ушками.
Можно с мёдом есть и с маслом,
С сыром, рыбой, ветчиной
И с икрой, кружком колбасным
Белый хлеб или ржаной...
...бойко подхватил мальчик-пионер рядом, стриженный наголо, с квадратной челочкой надо лбом.
Пышки, пончики, ватрушки
Спрыгнуть с противня хотят...
...продолжала нараспев девочка, а Роман Николаевич, никогда не евший с земли, стоял с чашкой супа, ложкой и куском хлеба в руках и впервые в жизни наблюдал, как это в жатву в колхозах бывает - и обед, и агитбригада. И не мог не признать, что с «артистами», смотри, подсуетились. Оба ребенка «наглаженные»: брючки, рубашки, бантики, гетры - будто на утренник. И кончиками галстучков играет ветерок. Красиво!..
Парторг, зачем-то задержавшийся у «рафика», подошел к Валентине, взял из стопки на клеенке чашку, подставил и, не глядя на девушку, а инспектируя будто выполнение ею поварских обязанностей, с выражением все с тем же серьезным до суровости наблюдал, как она с видом отсутствуюшим крутнула в термосе половником и налила ему в чашку, что попалось.
За ним подошел тот светловолосый густобровый парень-водитель, молча взял чашку из стопки, подставил, и девушка... она... она так вся переменилась, так посветлела будто - ты глянь!.. Она взяла из рук парня его чашку, окунула половник в термос до дна, где гуще и где, наверно, мясо, крутнула, вынула, сплеснула лишнее, наполнила чашку жирными кусочками, потом еще счерпнула в термосе сверху золотисто-томатный наварчик, полила, подала... И вся она в эту минуту: и глазки, и губки, и щечки в ямочках, и ручки ее беленькие, и вся она прямо!.. Прелесть - ты глянь! Парню-то как повезло! А папа вон даже букетик запретил. А парень? Странно. Глаз даже не поднял. «Пайку» получил и отошел.
Коллизия!..
Слава миру на земле,
Слава хлебу на столе,
Слава тем, кто хлеб растил,
Не жалел трудов и сил.
...продекламировал мальчик, встряхивая челочкой и стараясь, чтобы голосок у него был «мужской».
После него те две девушки - в красной кофточке и в голубом сарафане - вышли на шажок; парень в малиновой рубахе с баяном встал справа и чуть сзади, медленно-торжественно повел взглядом над головами обедающих, делая выразительную паузу; и раздумчиво-лиричная, прозрачно-звонкая поплыла над полем мелодия вступления. Перестали звякать ложки, смолкли в небе жаворонки, замерли в недвижном лёте облака…
Расцвела под окошком
Белоснежная вишня,
Из-за тучки далекой
Показалась луна.
Все подружки по парам
В тишине разбрелися,
Только я в этот вечер
Засиделась одна.
Красиво поют и в голос, гармонично, - оценил Роман Николаевич. Обеим лет, наверно, по шестнадцать, школьницы еще. Но смотри, как по-разному! Та, что справа, в голубом сарафанчике с белой оторочкой и косой через плечо, она замерла будто, вся будто - в песне. Будто в образах за словами и переживает за себя и подружек, живет-страдает под вечерней луной, вся - будто светлая грусть одиночества. А рядом, - в красной кофточке, - не-ет! Она - и в лице видно, и по движениям ручек, и плечиков, и всей своей фигуркой - не песню, а себя будто подает. Слова и мелодия ей, как чертёж, себя показать перед мужиками - вот она я! И в глазах — бесенятки!..
Вспомни, мой ненаглядный,
Как тебя я встречала,
Мне казалось, что счастье -
Это ты, дорогой...
...выговаривала грустно та, что в сарафанчике.
Все, как лучшему другу
Я тебе доверяла,
Почему же сегодня
Ты прошел стороной?..
...пеняла равнодушно та, что в красной кофточке. А еще, смотри, личики у обеих этакие одинаково кругленькие, но - какие разные! Та, что в сарафанчике и с косой, - будто под русскую красавицу косит, но лицо, какое-то… не деревенское. Какое-то вот - нет. Городское. Столичное. Не выразительное. В «общих» чертах. На певицу-солистку, кстати, похожа из областной филармонии. Хотя вон и талийка, вроде, тоненькая, и грудь, смотри, уже не девочкина, уже девушкина, уже - любуйтесь нате! И есть уже чем! Очень уже есть! А на русскую красавицу не тянет. Нет образа.
А та, что рядом, - чистая «деревня»! Школьница еще, но уже вон круглые икорочки, полные коленочки и место, где талия, и плечики, и все такое уже… Этакая юная бабочка. Школу кончит, замуж выйдет - разнесе-ет!.. И лицо… Странный цвет… Погоди, - рябое, что ли? А - в веснушках! И вся она в них, гляди-ка! И - густо! И шейка, и руки, и… вон и ножки!.. Ты смотри!.. Не повезло девке! Редкий случай! Аналогичный даже не припомнится. А личико, однако, - если повнимательнее, - миловидненькое. Смазливенькое и очень вполне!..
Никому не поверю,
Что другую ты любишь,
Приходи на свиданье
И меня не тревожь.
Неужель в моем сердце
Огонечек потушишь,
Неужели тропинку
Ты ко мне не найдешь?
...спрашивала будто та, что в красной кофточке, и с вызовом так, даже будто дерзко глядя… прямо на парня?! — Роман Николаевич за взглядом проследил! Прямо ему «в лоб» - такая вот «заява»! А парень, тот, водитель «ЗИЛа», на том же месте слева от Романа Николаевича, он…
у него в левой руке чашка замерла...
в правой ложка над супом повисла, и с нее капелька плюхнулась…
за щекой кусок недожеванный...
И весь он... лицо его будто налилось, будто припухло от напряжения и от близких слез порозовело, и веки покраснели, а глаза… в глазах… будто сейчас… сейчас будто слезка!..
Да, парнишка!.. А что? Нормальный выбор. Вполне, - подумал Роман Николаевич и в это же мгновение заметил вдруг, что и Валентина… Она - нет… Она - ви-идно! - не за слезку боится, а, глядя на парня в резком обороте через правое плечо, замерла этак вся с видом озабоченным, потом отвернулась, знакомо-оскорбленно так опять выпрямилась, - экая, однако, статненькая! - глянула в поле в прищуре, не от солнца, а - от своего, своих задетых «струнок» - ви-идно! Оскорби-илась! Потом как-то вдруг переменилась, словно стряхнула что решительно, оживилась, «сделала» приветливо-счастливое лицо с ямочками на щечках, взяла из стопки чашек на клеенке у ног одну, насыпала в нее из термоса слева горку рожков, положила сверху две большие котлеты, старательно сдобрила подливом, принесла парню, подала, спросила участливо и без «язвы»:
-Сарафанчик понравился?
Парень молчал, доедая суп.
-Красивый сарафанчик.
Парень молчал. Подал пустую чашку, взял второе.
-А, может, то, что в сарафанчике?
Парень молчал. Подцепил ложкой одну котлету, тяпнул половину, стал сосредоточенно жевать полным ртом, отрешенно будто двигая бровями.
-Сарафанчики шить я тоже умею.
Парень молчал. С лица его исчезло напряжение, ушла розоватость, лишь красные веки еще выдавали да брови супились.
-А котлетки вкусные?
-Нормальные. Спасибо, - не глядя на девушку, кивнул парень, загреб ложку рожков, кинул в рот.
-Приходи за добавкой, - сказала Валентина, просияв ямочками на щечках. Приятненькая девушка. Красивенькая даже. Двадцати-то еще нет, пожалуй. Эти ямочки!.. И, кажется, с претензией уже на полноту... И - как она!..
Да, смотри-ка,- вспомнил он, - мужик-то со знаменем в трех шагах перед ним на коленках сидит ест, а знамя рядом. Тоже за парнем и Валентиной пристально так, однако, наблюдает. И кто тут его дочь и которой букетик приготовлен был и в стерне вянет, - не понять.
Вдоль деревни, от избы и до избы,
Зашагали торопливые столбы.
...разнеслось бойкое-звонкое над полем.
Загудели, заиграли провода, -
Мы такого не видали никогда,
Чтобы курица барана родила,
Поросеночек яичко снес...
Председатель, сидевший на корточках слева, обернувшись неловко, глянул снизу, спросил бодренько:
-Как борщец?
-Чудно! - воскликнул Роман Николаевич и «восторженно» мотнул головой.
-У нас умееют! - сказал председатель. - Сщас второе принесу.
Председатель поднялся с корточек, стряхнул из чашки последние капельки, пошел за вторым. А Роман Николаевич посмотрел в свой «борщец», в мутную водицу с капустой и картошкой, черпнул первую ложечку, попробовал, - какие помои! Нашел два кусочка жирного мясца, отправил в рот, остальное, оглянувшись и убедившись, что не видят, выплеснул в стерню. И за это еще из зарплаты у них вычтут, подумал, глядя на спины мужиков.
Небо льется, ветер бьется все больней,
А в деревне частоколы из огней,
А в деревне и веселье и краса,
И завидуют деревне небеса…
...звенел хор, а председатель принес по котлете с рожками в подливе в двух алюминиевых чашках, подал одну Роману Николаевичу:
-Прошу. Столовский шедевр.
Роман Николаевич принял чашку, поставил в пустую, от «борщеца», попробовал котлету, - терпима, прожарена и хрустит. Классика: три четверти мяса, остальное - хлеб. И рожки, между прочим, не переваренные, подливка ароматная. Сойдет. Стал есть. Жевал, глядел на артистов, которые, по всей видимости, «закруглялись»; и мальчик с девочкой с сияющими личиками прокричали торжественно-звонко:
Пионеры всей страны
Делу Ленина верны!
Парни и девушки продекламировали:
Коммунизм — это молодость мира,
И его возводить молодым!
И все -хором, уже под баян:
Под солнцем Родины мы крепнем год от года.
Мы беззаветно делу Ленина верны.
Зовет на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны.
Роман Николаевич…
...он проглотил дожеванный кусочек котлеты, и ложка его в чашке, в рожках, замерла. Хорошо, что он тут, за спинами у всех, а то бы… Ему самому любопытно стало, в какое он состояние впал - не шок, не удивление, ни… А - что это? Не Луна - реальный мир. Не фантастика - колхозное поле. Не сумасшедшие на прогулке - советские дети; но - о чем они поют?! Что говорят?! Хотя им сказали, что надо, и… Впечатление, будто сейчас из-за комбайнов выскочит… Владимир Ильич в кепке, встанет, за жилетку большой палец заложит, прищурится хитро, погрозит пальчиком. А за ним Иосиф Виссарионович выйдет фараоном с трубкой у лица и тоже не скажет ничего, а лишь затянется, пыхнет дымком «Герцеговины Флор», обведет всех взглядом сурово-пристальным и - мурашки от страха у всех!..
Какой это год?!
Или, может, век?!.
7.
В эти минуты, когда у Панкратенков, на поле у комбайнов, пели и ели, Василий Степанович въезжал в Большую Шиловщину. И если бы, случаем, вам привелось оказаться с ним в попутчиках, он не преминул бы уж прихвастнуть, что Большая Шиловщина в Белоцерковье другим деревням не ляка, ибо - в славе. А чтобы словам его веры было больше, сослался бы на столичных историков, которые рождение ее относят едва не к новгородцам, к ушкуйникам-разбойникам. А местные, простые, помнят: до войны Большая Шиловщина «по всему увалу расползлась», а после, годах в пятидесятых, до объединения, тут был колхоз «Молот», и дворов насчитывали «с полтораста». Теперь она - центр второго отделения колхоза «Родина» и его, Василия Степановича... памяти. Тут у него сестра с мужем, ему свояком, живут, хлеб жуют, век коротают.
Дом их - в том конце, от Панкратенков, и до него еще надо добраться. Потому как Большая Шиловщина в хорошую погоду деревня веселая, красивая и кругом тут «свои да наши», шагу не ступишь, чтобы не огаркнули. Вот и сейчас. Только было въехал, а у Ивановны - второй дом с конца по правую руку - опять выставка. В трех окошках по фасаду окольницы распахнуты, нутро от любопытных в белых занавесочках, а по коленкору - алые маки. Хотел уж окликнуть поздороваться, а она сама, должно быть, услышав стук телеги, в среднем окошке занавески раздернула, на подоконник вывалилась, сияет-лыбится. Личико беленькое, кругленькое, в мелких морщинках - красивая бабка; кофта на ней цветастая, на плечах белый плат в крапинку - узги свесились.
-Ивановна! Привет тибе! - кричит с телеги Василий Степанович, проезжая мимо.
-И тибе привет. От старых штиблет, - кричит Ивановна сверху ему.
-Бойка! Нечо те, гляди-ко, не делается.
-Ак я и молодушках баска была. Забыл — парнечки-те по мине стрелялися.
-Ты пули-то не лей! Чо-то выстрелов не слыхал я. У тя чо — опять занавески новые? В тот раз были, ровно, колокольчики.
-А уж чо поглянется.
-Ладно бы ромашки.
-Навышивала всякого вон полной сундук.
-Чо, опять на ярманку?
-Ак знамо.
Проехал. Приятная бабка Ивановна. Гладью вышивает. Каждый год на ярмарку в сентябре в Архангельском привозит занавески свои вышитые, продает. Берут.
Не успел одуматься, слева, через дом, пегий пес, играя, гавкая весело, выгнал из-под тына кур, которые с кокотом на дорогу брызнули - Кавалеру под копыта, заметались взбалмошно, конь всхрапнул...
-Муть твою! Лешака тебя, вожжами-то! - ругнулся Василий Степанович грозно, взмахнул на пса петлей из возжей. Из ограды вышел невысокий мужичок, голый до пупа, в обвислых штанах, в руках — топорище, кивнул проезжающему:
-Привет, Степаныч.
-Здорово, Игнат. Чуть твоих кур не передавил, - поздоровался в ответ, неловко обернувшись через левое плечо.
-Ой да, мосяк их!
-Чо, магазин «Океан»-от работает ле?
-Работает, - весело кивает Игнат, провожая его взглядом.
-Чо дают?
-Обычно. Стерлядку дают, щук да по мелочи. Вчера щуку дали на семь считай кило.
-Хоро-ош магазин у тя!
-Не жалуемся.
Попрощались, здоровья друг другу пожелали. «Океан» у Игната на Белой, на старице. Там у него морды. Вечерами на велике ездит проверяет. Молодец. С рыбой живет. Рисково только.
А по правую руку, по пра-авую, через дом - целая выставка. А на выставке - одни вилы. Высокие деревянные трехпалые - стога метать. Штук их двадцать по воротам в ограду наставлено на вечернее нежаркое солнце - на просушку. Беленькие, новенькие, стеклышком шлифованные. Это уж - Ко-олька! Его рабо-ота! А вот и - сам. Из ограды на свет вышел. Босиком и в шляпе в обтерханных полях. Рубаха нараспашку, худой - одни ребра.
-Здорово, кудреватый, - приветствует хрипло, улыбается.
-Здорово, сальцо, - отвечает тем же Василий Степанович. Кавалера придержал, с телеги слез, подошел, откидываясь, «поручкались». - Это чо у тя? В сентябре - на сенокос?
-Заче-ем? Это бизнес, - говорит важно Колька (а Кольке — под семьдесят). Пачку «Примы» с лавки взял, сигаретку достал.
-Ну, ты капиталист тогда! - говорит важно Василий.
-»Знамя Советов» заказало тридцать штук. К будущему лету, - говорит Колька этак делово будто, - как капиталист. Закуривает, морщась левым глазом - от дыма. -А ты чо — с плугом?
-Домой везу от тещи.
Пришлось рассказывать, как плуг у тещи оказался.
-К сестре заверну, давненько не был.
-Ну, так сёдне вы со свояком тогда… Смотри не злоупотреби! - хохочет хрипло Колька, закашлял, закашлялся, заматерился. И все с оживленным этаким хрипом, будто радуясь за него, Василия, за «опасность» злоупотребить. А Василий Степанович этак тоже делово эту «опасность» как бы отодвигает, поскольку сегодня ему никак нельзя, потому что надо еще домой попасть. Потому что завтра он принимает «группу инженеров и проектировщиков» и… В общем, опять пришлось рассказывать — про будущий двор, конезавод, обещанную должность и - вообще… Колька только курит да брови - на лоб…
Поговорили так душевно. Василий Степанович уже когда расстался с ним да поехал, подумал, какой этот Колька душевный. После свояка во всей, считай, Шиловщине он больше всех ему по сердцу. А что «сальцо», которое - прозвище, так не надо язык распускать. Аха! Зимой одинова после метили прогребал от калитки на дорогу проход. А снег сырой был. Вот он кубики фанерной лопатой вырезает, осторожно поддевает и откидывает. А шла мимо сестра его, Василия, Степановна, а Колька куб снега как раз вырезал, поддел, держит на лопате, Степановне показывает и говорит:
-Вот экой бы куб да сальца бы!
А Степановна, конечно, разбрякала, вот к Колье это «сальцо» и прилипло. Да — ничего. Он не в обиде. Зато когда встретятся, друг друга обязательно вторыми именами навеличивают.
Да уж!
...Хорош вечерок сёдне, теплый, тихий. Солнце вон к закату уж и — прохладнее. Ребятня вон мяч гоняет посередь улицы. Пыли у них, визгу! И штук их двадцать, ну-ко! Две команды! Увидели его, играть перестали, мяч подобрали, сторонятся.
-Дядь Вась, прокати! - кричит Колькин внук, Олежек, мальчик лет шести. Сандали на босу ногу, трусы на лямках, пуза голая - такой же худой. Городской, у деда гостит.
-И я, и меня, и меня! - послышалось мальчишечье на все лады - уши заложило.
Придержал Кавалера, телега еще остановиться не успела как со всех сторон полезли-поползли к нему, как таракашки, всей толпой, ручками-коленками кто за что цепляются. Устраиваться стали, рассаживаться - сзади, вокруг плуга, на передок и чуть ли ему не на колени громоздятся.
-Вы токо осторожно, смотри, осторожно в железяках там, острое кругом, - опасливо крутит головой Василий Степанович. - Смотри, держитесь.
Пока залазили да устраивались, Кавалер косился назад на все это то левым будто глазом, то правым, а когда хозяин вожжами встряхнул да «занокал», вдавился в хомут мускулистой грудью, стронул ценный груз, покатил неходко, чтобы кто не выпал, упираясь, однако, в пыльную дорогу копытами, будто в пашню…
-Дядь Вась, а это конь военный? - спрашивает Олежек, и ребятня тут же подняла его на смех. Мальчик городской, на телеге - в первый раз, должно быть.
-Почему ты так решил? - спрашивает Василий Степанович степенно - «по-городскому».
-А у него на голове ремни такие военные.
Ребятня опять над ним повеселилась.
-Это сбруя такая. Сбруя - называется. Только украшена. Чтобы - красиво. Нравится?
-Да-а!
Так, под веселые ребячьи разговоры да смех их заливистый по разным поводам и - от счастья беззаботного детства, ехал Василий Степанович полдеревни. Шумные маленькие пассажиры его и даже вон на коленях у него готовы были катиться и дальше и он бы, сколь влезло бы им, катил бы, не ссаживал, коли уж самому Бог счастья… Раз уж… Что уж... Вот только - да, вот слез еще не хватало!.. Да пришлось остановиться.
Три девочки-подростка в легких пестрых платьицах с длинными вицами в руках перегоняли через дорогу гусей, направляя ватагу их числом немало в двадцать в распахнутую настежь ограду бабки Марьи. А бабка Марья - экая толтуха! - у палисадника стоит, ноги в шерстяных носках и калошах расставила, зад оттопырила, что-то вся сугорбилась, юбка в черных складках до земли, в руках пол-буханкой хлеба — заманивать. А гуси на хлеб не льстятся, стадом средь дороги встали, гогочут-ругаются на Кавалера, шеи повытягивали, крыльями машут - целое их белое облако!..
Пока то да се, ребятню высадил, девочки вицами гусей отогнали, с бабкой Марьей хотел словцом перекинуться, да ей не до него. Вожжами тряхнул, да покатили опять восвояси - покатили два кавалера-бобыля…
Хотя - чо?
Чо больно печалится?
Кому что выпало.
Выпало — вези…
8.
Иван Игнатьевич выруливал с поля в сторону дороги, а Роман Николаевич, сидевший на «своем» месте справа... пребывал в этаком «трогательном» впечатлении. За время в пути из Орлова, за разговорами с председателем, он - так и быть уж - свыкся с мыслью, что в советской деревне, куда его закинуло, похоже, ждет его немало «чудесиков», но агитбригада все же не «вписывалась»…
Сначала - понятно: «хвала рукам», «блины с вареньем», «подружки по парам разбрелись по амбарам». На уровне и в тему, когда оно, вроде, - «сапоги-сапоги». Но потом - просто «всмятку»! По деревне - столбы побежали?! Это - план ГОЭЛРО, начало тридцатых. Но откуда тут курица, родившая барана?! Или этот поросенок с яйцами?! И совсем уж ни к селу ни к городу эти пионеры среди поля, верные «делу Ленина». Какому, - «разрушить мир до основанья»?! И - партия, зовущая «на подвиги»! Это просто - абсурд и сбоку бантик.
-Роман Николаевич, у вас свежий глаз, - как вам концерт в поле? - спросил Семен Иванович, склоняясь к левому плечу Соколовского. Он решил вернуться в село с председателем и устроился на заднем сидении.
-Впечатляет! Очень патриотично и призывающе! Налицо - серьезная подготовка, - полуобернувшись влево, произнес Роман Николаевич и согласно покивал. Причем, он не просто «сказал» это, а произнес неторопливо и добавил ноток «веса», а еще позаботился, чтобы кивки были «с глубоким согласием», а ответ выглядел солидно и мнением «товарища из области».
-Старались, старались, - покивал польщенный парторг, и сурово-истовое лицо его будто потеплело.
-У пионериков рубашки и галстучки наглажены, будто на праздник, - добавил еще Соколовский.
-Ну так ведь, для них это… И для героев жатвы, чтобы…
-А, что это за песня про деревню, которой небеса завидуют? Она как-то тут э…
-Просто веселая. Народ частушек ждет, - чтобы веселее.
-Я понимаю, - говорил, все так же кивая и сохраняя в тоне «вес», Роман Николаевич. - Я ее слышал неделю назад на фольклорном празднике у нас в Александровском парке, но там, кажется, ни кур, ни поросят, ни…
-А это в нашей местной обработке, - сказал парторг, вновь будто радуясь и этому успеху. - Это у нас завклубом Вера Некрасова, которая в сарафане и в короне - да, вы видели. Поэтесса местная, по сцене - Вероника...
-Талантливо. В тему, - произнес и покивал Соколовский, сел прямо. Батюшки-матушки! Прости меня, грешного! Свои поэтессы и «по сцене — Вероники»!..
В эту минуту «уазик» выбрался с поля на дорогу, бойко покатил в сторону села, и председатель, полуобернувшись через правое плечо, произнес восхищенно:
-Ты, Семен, сегодня вообще — в ударе!
-А что нам! Зато будет чем нашу Клашу завтра порадовать, - сказал парторг, довольный и совсем уже с видом именинника от удачно проведенного и высоко оцененного даже «областью» мероприятия.
-А «наша Клаша» - это кто? - спросил Роман Николаевич, чтобы прогнать эти «сапоги всмятку».
-А это у них, то есть у нас, в райкоме секретарь по идеологии Клавдия Савина. Она кого ни встретит, вместо «здрасте» - «а у вас есть личный комплексный план?».
Посмеялись.
-Надо мной тоже есть такая, кстати, Клаша — в горкоме партии, - говорит Роман Николаевич и сообщает, что у себя в институте, он тоже, как Семен, - секретарь парткома, но «неосвобожденный».
-Куда я попал?! - воскликнул Иван Игнатьевич. - Полная машина партработников!
Посмеялись. Но - тема скучная, и Роман Николаевич, вспомнив вдруг, спросил, склонив ухо к левому плечу
-А что - из газеты никого не было?
-А-а… собственно… - произнес Семен Иванович «непонятно» взглянув на левое ухо гостя.
-Надо было пригласи-ить. Подобные мероприятия обычно для прессы делаются. Чтобы пиарчик был соответствующий. Да завтра вон по телефону можно брякнуть хоть в вашу местную газетку, а лучше на тэвэ. Агитбригада на жатве, пионеры, комсомольцы, то да се, мол, - славим героев…
-Н-ну… неудобно как-то…
-Неудобно штаны через голову надевать. А так выходит, будто и не было. Надо себя подавать. Потом наверху иной раз и вспомнят. Зачем впустую горбатиться? - сказал Роман Николаевич, позаботившись, чтобы в тоне не было осуждения или назидания, а будто - авторитетный совет.
Семен Иванович согласился, что да, «о таких вещах потом надо думать», а Роман Николаевич опять «для оживляжа» вспомнил... «историйку с букетиком», но только он не понял, кому из девушек он был припасен.
-Для Насти Дорофеевой явно! - произнес Семен Иванович этак будто «важно» и иронизируя над этой своей «важностью» и парнем, и букетиком. - Это дочь Андрея Дорофеева, которому я знамя вручал.
-Не знаю, может, я издали глядел, но мне показалось, что она какая-то… как-то в сельский образ не вписывается, - сказал Роман Николаевич. - Коса через плечо и сарафанчик, а… На певичку из филармонии похожа.
-Тут вообще случай… особый. По местным меркам, - сказал Семен Иванович тоном уже привычным своим, серьезным и с тем сурово-истовым выражением лица. - Андрей этот, Дорофеев, он, между нами говоря, - пьянь. Тракторист он, но пару лет назад перевели в мастерскую, в слесаря - от греха подальше. А в жатву на комбайн садим. Пьют с женой на пару. Техничкой у нас вон в конторе работает, а ведь в школе химию преподавала. Оба - пьют. А вот Настя в кого у них, - непонятно. Гордость школы! Не отличница, но в годовых табелях у нее стабильно треть «четверок», две трети «пятерок». Секретарь школьного комсомольского бюро. А еще у нее, видно, - талант, между прочим, швеи. Сарафанчик видели на ней? В торговле такой не найдете! Сама сшила. И вообще себя «обшивает». И подружек «одевает». Даже моя благоверная тут ей по весне блузочку заказывала, так - я, правда, в этом профан, - но даже по мне вот так - красиво. По особым дням теперь надевает. Наденет, - от зеркала не оторвешь! Я этой Насте сколь говорю, мол, тебе дорога в институт легкой промышленности, ну, типа, технолога верхней одежды, а уперлась вот - в училище к нам в Белоцерковск, в профтехучилище, на швею?! Это называется - талант закопать.
-А еще, ребята, - помолчав, продолжал парторг тоном изменившимся, с нотками этакой доверительности - уж это между нами, мужиками - поделюсь. Сугубо личное наблюдение. Есть в этой Насте что-то такое, что… мужика будто поражает. Она не красавица, не дурнушка, а вот я на урок в ее класс идти боюсь. Натурально! Она вот слушает, глядит на тебя, а если улыбнется, - представляете, - будто поражает волю. Будто ты немеешь.
-Семен, это — лубов! - замотал головой и захохотал Иван Игнатьевич. - Во-он оно, ка-ак оно!..
-Как.., к черту, лубов?! Нет, ну правда! Глянет, улыбнется и - будто наповал. Полная парализация воли! Как колдунья. Ну, я на белом свете уже тридцать пять, но впервые вот, пожалуйста, наблюдаю такой эффект! Будто у нее какой внутри лазер!
-Семен, тебя надо показать специалистам. Ты сшас договоришься до вражеских радиопередатчиков на крыше, - опять мотает головой и смеется председатель, глядя на дрогу.
-Девушка особая, - не обращая внимания на «специалистов», продолжает парторг. - У нее вполне неплохое будущее. Может далеко пойти.
-А как же букетик? - говорит, глядя на дорогу, Роман Николаевич.
-Букетик - что. Дмитрий этот, парень он хороший, конечно. Нынче весной из армии вернулся. Профессию шофера по линии военкомата перед призывом еще у нас в автошколе, в Белоцерковске, получил. Школу нашу заканчивал, учился так, посредственно. Шофер - его потолок, не более. Настя - девушка не для него, не его поля клубничка. Птичка особая. Вон - легок на помине, - кивнул он на зеркало заднего вида слева от водителя.
Иван Игнатьевич заметил еще раньше, сбавил ход, принял чуть вправо, пропустил вместе с облаком пыли голубой «ЗИЛ» Дмитрия. Ровный натужный рокот, в кузове пологая гора зерна, укрытая брезентом. В салоне запахло горячим зерном.
-Аккуратненько. Не много нагрузили, чтобы не ссыпнуть, - одобрительно произнес Иван Игнатьевич.- Бывший десантник, хороший парнишка.
-Заметил еще, как вокруг этого - Дмитрия, да? - эта, Валентина, кажется, - повариха у вас, что ли? - пожалуй, на него запала. Всем по одной котлетке, ему — две, - говорит Роман Николаевич, тоном «очень одобряя» те две котлетки. - А как она глядит на него, - вы бы видели! Ну, вся прямо!..
-Да, это у нас по завалинкам уж давно перетирают, - закивал согласно Иван Игнатьевич. - Вот Валентина для Дмитрия этого в самый бы и раз. Кооперативный наш закончила, продавщица, а пока вот поваром в столовой. Трудолюбивая девушка, спокойная, вежливая. По бабьи так приятненькая, при фигурочке. Личико беленькое, щечки в ямочках. Вот из таких вот и жены получаются, с которыми вполне нам, мужикам, и в самый раз. Хозяйство завели бы, детей бы нарожала - вот бы и лючке.
-А эта, третья, с Настей пела, - вспомнил еще Роман Николаевич.
-Вера Зыкова, - говорит Семен Иванович.
-Как конфетка «Кара-Кум». Вся будто в песке, а себя подает, мол, такая, прямо, сладенькая, нате лакомьтесь.
-Страшненькая, да, - соглашается парторг. - Да и полнеть начала рановато. С Настей вместе учатся, в одном классе. Как она тянется, не представляю. И зачем-то в девятый пошла. А сейчас вот еще — десятый. Тянем вот теперь всем педколлективом. Половина наших «троек» у нее - ее «двойки». Не знаю, что ей? Я что-то будущего у нее не вижу. Ну, школу кончит, найдет какую-нибудь пьянь, кто на конопушки ее польстится, в толстуху раздуется в рябую-нечесанную… Я понимаю: нехорошо так о девушке и такой прогноз, но мне другой что-то вот не видится…
-Что-то вы, Семен Иванович, все про школу да про школу? - говорит Роман Николаевич, опять склонив ухо к левому плечу, но продолжая глядеть на дорогу и сохраняя позу «товарища из области».
-У меня - пед. Я - математик. Двенадцать лет преподавал в здешней школе. Секретарем парткома второй год, но - предмет веду пока. Нынче только старшие классы остались, часов немного. Последний учебный год уж доведу да расстанусь. Надоело.
-О-о-о! Вот оно, главное наше богатство! Придется переждать, - воскликнул вдруг Иван Игнатьевич, притормозил мягко, встал среди дороги.
Впереди и чуть слева уж виделось село: крайние дома, сараи, бани. Правее, в сотне метров — длинными серыми полосами крыш колхозные скотные дворы, водонапорная башня, трубы котельной. А еще правее, совсем «из-под солнца», которое было еще высоко, медленно двигалось наискосок к дороге стадо.
Роман Николаевич впервые в своей жизни видел столь огромное и бесконечно длинное пыльное облако, похожее на гигантскую бесформенно-пухлую гусеницу. «Хвост» ее таял вдали, в белесом небе над полями, а «голова» надвигалась медленно, вздымалась в небо густыми мутно-желтыми клубами. Через минуту, когда «гусеница» наползла на дорогу, перед самым радиатором - в метре от себя! - Роман Николаевич увидел двигавшуюся лавину дикой грозной, готовой сдвинуть, затоптать, стихийной, костляво-жилистой, пыльно-грязной силы с рогами, рожками, слюнявыми мордами коров, телок, телят, овечек, коз всех ростов-возрастов и мастей с белыми, синими, красными, желтыми ленточками на боках, рогах и шеях. Пыль скрыла солнце, и в грязном ее мареве - звон колокольчиков, бряк железных ботал, звяк колец-карабинчиков на ошейниках, громкий щелк хлыстов и вскрики невидимых пастухов; мычанье, блеянье, топ-перетоп сотен копыт и копытец; резкие запахи навоза, мочи, кислого животного пота, давленной копытами травы, которые вместе с пылью заползли в щели, наполнили «салон» - все смешалось в эти минуты для Романа Николаевича в единое, удушливое, отталкивающее шумом, грязью и вонью, тошнотворно-брезгливое впечатление.
Минуты шли, стадо все «текло» наискосок через дорогу, и Семен Иванович сказал:
-Что-то сегодня рановато.
-Своя власть, - сказал Иван Игнатьевич.
-Это что — частное стадо? - спросил Роман Николаевич, стараясь «навозом» глубоко не дышать.
-Да. Не все. Не больше трети. Скот почти у всех. А ведь еще свиньи да куры, да гуси, да кроли. А один товарищ индюков развел. Только страусов нет. В сельсовете — учет: в сумме не одна тысяча голов. Этим живут. Да своими осырками. В смысле - огородами.
-А-а... колхоз? Рабочие места? - спросил Роман Николаевич, взглянув на председателя и за нарочитым равнодушием скрыв откровенное недоумение.
-Ну... - да, колхоз, - кивнул этак будто «неопределенно» Иван Игнатьевич и еще губами сделал этакое нечто подтверждающее, что «да, - и колхоз тоже».
Когда перед машиной протрусили копытцами три последние отставшие овечки, они двинулись дальше, в село, и когда «уазик» выбрался из пыльного облака, Роман Николаевич, уже на скорости, приоткрыл свою дверцу справа, чтобы вытянуло пыль и вонь.
9.
В Белоцерковском районе село Архангельское - это как... город Симферополь, - если бы город Симферополь занимал... весь полуостров Крым. Тогда бы крымская чайка, случись ей чудом здесь оказаться, с высоты своего крыла увидела… всего две «большие разницы». Первая «разница» в том, что там с трех сторон света - Черное море, а здесь с тех же трех - востока, юга и запада - река Белая. Да и рекой-то ее называют разве что местные, а гости и дачники - речкой. Купаться, рыбачить всё - «на речку». А вторая «разница» в том, что там сверху крыши и крыши, а меж ними пики кипарисов, а здесь - бесформенно-пышные разметавшиеся кроны тополей и лип, под которыми крыш почти не видать.
На главную дорогу - радиальный съезд с республиканской автострады у Омеличей, они, переждав стадо, выбрались уже в виду села. Ехали по улочкам. Роман Николаевич глядел в окно на плывущие заборы, поленницы, дома - ничего сельцо, приличное, но как-то общего образа нет. Домики то типично деревенские, будто без фундамента, вросшие в траву; то рядом - полукаменные этаким козырем; а вон два - явно бывшие купеческие, из красного кирпича с арочными окнами и даже - закомарами; то явится-исчезнет синий или желтый, вагонкой обшитый; и вновь заборы: штакетник, горбыль - этакий «архитектурный балаган». А вон переулок. Ба-тю-шки! - будто войска отступили лишь вчера!.. Куда занесло?!
-Дай-ка, заскочим к юбиляру нашему, мало ли, - сказал Иван Игнатьевич, будто чему-то своему уже радуясь и, обернувшись к Роману Николаевичу. - На минутку. Надо проведать братца.
Через два дома подвернули вправо, встали на обочинке. Председатель и парторг вышли из машины, направились по песчаной тропочке в дикой ромашке к дому. А поскольку «минутка» - понятие растяжимое, Роман Николаевич тоже вышел, разминаясь, выгнул пару раз поясницу, проводил взглядом парторга с председателем, скрывшихся во тьме за дверями ограды.
Ничего у «братца» домик. Высокий фундамент кирпичный. Два горизонтальных окошка у земли, - полуподвал, должно быть, может - кухня. А бревнышки «шестерка» не тонки закатаны — теперь такой диаметр поискать! Три окошка в белых наличниках. Выше, под коньком, на фронтоне, балкончик в резных столбиках и точеных балясинках, за ним окно в мелкий ромбик переплетов. И все в свежих белых и голубых тонах и окрашено, видно, недавно. Голубые и ворота ограды, широкие, для лошади с возом. На обеих створинах - «ромашки» с длинными узкими деревянными лепестками, выкрашенные желтым и более похожие на большие солнца, - все будто в образ летнего неба. И вообще домик «братца», весь облик его - явно с Поморья, с Русского Севера. Тамошний стиль. Ты смотри — занесло! Для наших мест — редкость. Любопытно...
Потом обернулся, огляделся.
Широкая, должно быть, главная у них, улица. Кругом - зелень, по обеим сторонам мимо домов тропочки вьются, а в целом приличненько, чистенько, прибрано. И все, весь мир этой улицы-пенала под кронами древних лип - тень в тянутых - вечерних - солнечных бликах. В палисадниках - цветочки. Вон за забором - белье на веревках: полотенца, ребячьи ползунки, розовые женские, однако, трусики, беленький бюстгальтер, - в деревне?! на виду?! - мишка косолапый, тряпичный и грустный, за ушки на прищепках - «попал под раздачу»… Где-то квохчут куры, одна раскудахталась на всю округу: подвиг - яичко снесла. И ото всюду птичий пересвист. Да звонко так! Где-то, на соседней, должно быть, улице натужно гудит, то взуркивая, то замирая, мотопила - пилят дрова. Пахнет то ли деревом сухим, то ли пылью, а то будто влажной травой, как с болота… Се-ло! Свой мир. Закрытый-забытый. Глушь-глухомань, но - живописно… И опять, если глянуть внимательно в оба конца, не сказать — многолюдно, но народ есть?! Может, потому, что - вечер, пора отдыха?..
У дома напротив, наискосок, в плавающих вытянутых солнечных «зайчиках» три бабушки в пестрых цветастых кофтах на лавочке по окнами полотенце вышитое пялят. На полотенце — красные и синие петухи «крестиком». Обсуждают. Через дом - два подростка на корточках перед «Минским» - в моторе ковыряются, ключами звякают. Через дорогу напротив и подальше - два мужика на лужке перед домом… сеть расправляют-растягивают?! То ли сушить собрались, то ли подвязать - такой вот «криминал» посреди села?! У одного на голове еще... - фуражка милицейская?! Ни-фи-га себе?! Участковый, что ли?! Или шутник прикалывается. А может, и впрямь браконьер при погонах?! Видно тут у них - своя вотчина, и никто никого не боится! Кра-со-та! Надо будет спросить! Участковый сеть готовит стерлядь ловить?! И даже фуражку с кокардой не снимает!
Дальше вон, у трех толстых лип, - стайка девочек. Две, смотри-ка, «ракетками» машутся, беленький волан в косых лучах мелькает. Городские, должно быть, если - бадминтон, у бабушек «на лето». В другом конце вон - мальчики на велосипедах, сюда катят, о чем-то своем перевизгиваются. Объехали двух девушек с колясками — синей и розовой. Молодые мамы. Над чем-то хохочут, схватившись за животики, - тоненькие голенькие ножки подгибаются...
Смотри-ка - живет село?! Хотя до Орлова, до цивилизации - полторы сотни битого асфальта!.. Смотри-ка!.. И в… этих, как их, на повороте, Обмылках, где баба с козами, тоже глаз цепляет, будто везде народ. И... в этой самой… Большой Шиловщине - тоже. И на поле сейчас, у комбайнов, было человек двадцать, если всех собрать… Одна-ако! А говорят - отток из села?
...Иван Игнатьевич и Семен Иванович, когда с улицы в ограду вошли, еще глаза ко тьме не привыкли, а хозяин-то - навстречу им из сумерек хлевов! Увидел, этак руки восторженно раскинул, воскликнул:
-Ну-ко на-ко - ровно по заказу! Токо вот подумать было и — на!
-Юбиля-ару Алексею Поликарповичу на-аше ва-ам! - с торжественными нотками пропел Семен Иванович, протягивая для приветствия руки.
-До юбиляра-то еще дожить надо, - поправил восторженно Алексей Поликарпович.
-Вон они как, юбиляры, прибедняются! Таких бы юбиляров да где бы заказать бы! - проговорил Иван Игнатьевич радостно.
Тут пошли взаимные объятия, хлопки по лопаткам, восхищения, кто «еще крепок» да «еще молодцом», да возмущения, «почему это еще»... Алексей Поликарпович на правах хозяина стал приглашать в избу, но узнав, что гости к нему «на всякий случай», опять выразил радость, что они появились «уж больно вовремя», поскольку надо вытащить на улицу стол.
Стол этот длиной в доску шестиметровку - «под большой день рождения или под маленькую свадьбу» - был предметом гордости Алексея Поликарповича. Состоял он из четырех трехметровых частей: две части каркаса на восьми ножках каждая и двух половин столешницы с простейшей системой крепления. При необходимости его было можно легко собрать, потом разобрать. За это «качество» он был известен всей округе, и его приходили даже «занимать» целиком или половину под домашние праздники на улице. Даже вот сам Семен Иванович, когда нынче в мае отмечал тридцать пять, брал этот стол «напрокат», благо живет тут недалеко. Прочный такой стол, «капитальный», но — тяжел: каждую часть его «кантовать», то есть перетаскивать и составлять их хозяину под сборку надо как минимум двум мужикам. Этим и занялись Алексей Поликарпович и Иван Игнатьевич, а Семен Иванович где только «подхватывал» да двери придерживал. А пока вытаскивали тяжелые части из темных недр ограды да выносили на залитую косым уже, вечерним солнцем площадку позади дома, у бани, разговоры вели так, с пятого на десятое, но все вокруг завтрашнего события.
-Кого народу-то наприглашал? - спрашивал Иван Игнатьевич, и так зная, что «никого».
-Кого? Все свои. Да вон соседи, мужики с бабам. Что мне. Не велико событие! А на свинарнике в понедельник два литра поставлю так »отмахнусь».
-Ага, значит во вторник свиньи у тебя будут визжать о твоем юбилее на все село голодные, - смеется Иван Игнатьевич.
-Ну да что ты! Что уж мы уж?!..
-Костя ведь обещал?
-Да, всей семьей обещал. Жду вот с минуты на минуту. Вот сейчас автобус предпоследний из города должен быть, так появится. Звонил.
-Сыновья-то уж совсем у него женихи, наверно, - сурово-истово взглянув искоса, осведомился Семен Иванович.
-Ну, на женихов-то рано пока, - говорит Алексей Поликарпович. - Юрке вон четырнадцать, в восьмой нынче пойдет, а Ванька - во второй…
-Юрку-то я помню, видал, а Ваньку — нет.
-Ну, так он там уж родился дак…
-В Орлов сегодня катался, в «чертилку», обратно сейчас ехал так Васютку кудреватого встретил на дороге, на телеге. Собирается к тебе завтра, - говорит и смеется Иван Игнатьевич. - К сестре в Большую Шиловщину хотел еще наведаться.
-Ой, тогда не зна-аю, если к сестре дак! - сокрушенно-весело мотает головой Алексей Поликарпович. - Они со свояком опять сойдутся дак… Опять Васютку нарушат!
Посмеялись.
-Ну, к четырем-то, поди, появится. На четыре ведь назначил? - говорит Иван Игнатьевич.
-Ну да, примерно так. Как соберемся. Да! - спохватился Алексей Поликарпович. - Мангал еще надо заодним вытащить да железный ящик рыбку коптить.
-И что, и рыбка будет?
-Стерля-адка, как положено! И щуки немного.
-Богато!
-Мы чо — не на реке живем?!
-А ты, Алексей Поликарпович, готовься — мы к тебе с хорошим подарочком подъедем, - говорит сурово сдвинув брови Семен Иванович. - От колхоза и от парткома. Да и еще кой откуда - не скажу. Ты же у нас — достойный коммунист! Все тебе пригото-овлено, чтобы достойным людям — в честь.
-Ой, отступись, Семен Иванович! - отмахивается от парторга Алексей Поликарпович. - Нас таких достойных вон пол села!
-Не скажи-и! И парни у тебя вон — агрономы, журналисты, писатели! Дай бог многим! - возражает решительно Семен Иванович.
-Ну! Наговорил на футбольную команду! Спасибо и на добром слове!
-А добрые слова мы тебе завтра еще ска-ажем! - глубоко кивает Семен Иванович.
Стол был вытащен по частям и составлен на площадке у бани. Алексей Поликарпович поблагодарил за помощь, которая «явилась больно своевременно» и стал собирать его. Иван Игнатьевич и Семен Иванович принесли еще из ограды мангал, самодельный, сваренный из полос железа длинный ящик на ножках-»уголках» под завтрашний шашлык, другой железный ящичек с крышкой - рыбу коптить, попрощались и пошли через ограду на улицу, к машине.
10.
Правление колхоза «Родина» располагалось в деревянном двухэтажном здании на высоком берегу Белой. Срубленное во времена оны из бревна-кругляка, обшитое «вагонкой», выкрашенной в синий, начавший блекнуть цвет, крытое железом под потемневшим теперь суриком, с квадратными окнами в белых, пошелушенных временем наличниках, просторным крытым крыльцом, всем своим видом говорило будто - «мы не богаты, да живы пока...»
Перед ним - просторная площадь под хорошим, не «битым», асфальтом, окруженная с трех сторон тополями. Если смотреть с улицы, с дороги, слева, в уютной тени под кронами фотогалерея «Лучшие люди колхоза «Родина» с большими фотографиями в три ряда в рамках под стеклом. Справа, в дальнем конце, дощанной, но опрятный, салатного цвета, павильончик. Над ним, с угла, на столбе синеет дюралевый квадрат с белой буквой «А», - остановка для автобусов из Белоцерковска. Потому как ниоткуда, кроме как из райцентра, рейсовых автобусов здесь не бывает.
Кабинет председателя - на втором этаже. Он весь день сегодня пуст. Иван Игнатьевич лишь рано утром появлялся на полчаса, планерку провел, и кто его ни спрашивал, секретарша и конторские отмахивались - «в Орлове, в «чертилке», будет вечером». А поскольку в августе для села начало седьмого еще не вечер, в приемной его ждут трое.
Один - сухонький мужичок с короткими усиками, в синей фланелевой рубахе с крупинками опила на груди и черной матерчатой кепкой, которую он держит в руках на коленях. Другой, дородный и уж в годах, с серебром щетины по щекам и шее, на спинку отвалился. Они с одинаковым умиротворенно-терпеливым выражением на лицах сидят рядышком на стульях вдоль окна, выходящего на площадь, и от нечего делать обращают короткие равнодушно-любопытные взгляды на третьего, явно нездешнего. Потому как у них нет таких мужиков под сороковник, но - «моложавых» и чтобы головка «яичком», стриженых коротко, и тонкий чубик чтобы надо лбом. А еще у него чистая бежевая куртка, штаны наглаженные, а в руках за спиной - кожаная папка. Какой-то начальничек. Бестерпежный. Только явился, а через минуту уж с пятки на носок он запереваливал, коленками подрагивает, носом острым водит недовольно, видно не привык в «предбанниках»-то париться.
Взвизгнула немазаными петлями дверь, вошла невысокая худенькая женщина лет тридцати в синем халате со шваброй в одной руке и ведром с водой в другой. Личико круглое, смазливенькое, рыжие волосы зачесаны гладко. Поздоровалась. Двое на стульях поздоровались в ответ, оживились, заулыбались, а нездешний кивнул только.
-Ты чо, Галина, тут? Уж дома пора, - деланно насупившись и изобразив мужское недовольство, быстрым говором осведомился тот, что во фланелевой рубахе.
-Ой да! Кашкалда моя поросенка ну-ко вон выпустили, так загоняла бегала. Все гряды, зараза, истоптал! - рассказывает весело Галина, будто истоптанные поросенком гряды ей в радость.
-Куда сёдне Игнатьича-то отрядила?
-Да разве я могу?
-Дак ведь ты тут надо всеми начальница!
-Аха! Над ведром помойным да над шваброй! - смеется Галина. - Чо тя некошной?
-Э-дров хочу выписать.
-Будто у тя мало — вся ограда забита, - восклицает Галина, но не в укор, а будто радуясь запасу, хоть и чужому.
-Э-запас карман не трет.
-Не откаже-ет Ива-ан-то уж Игна-атьич! Уж ко все-ем с доброй душой. Ко всем радеет...
-Где у тя седне Ленька-то Федорович?
-У Панкратенков, рожь добирают.
-Да-а, погода стои-ит! Деньки к деньгам! Вот и намолотит те на новые сережки.
-Дожида-айся, ага! Лучше пропьет! - хохочет звонко Галина, будто пропить возможные сережки много лучше, чем их получить. У второго, в серебре щетины, спрашивает:
- Ну чо, Михаил, от сына-то есь ле чо?
-Воюёт. Полгода уж.
-Ой, чо творят! В Семенов вон второй гроб уж привезли. Кабы лючке.
-Бог пасет пока.
-Он ведь у тя лётчик?
-Вертолетчик. На ми двадцать четыре. Под Кабулом у них часть.
-Ой, храни господь! Как Манефа-та съездила?
-Да чо... съездила... - говорит Михаил на усталом выдохе с сипотцой, вскинув брови и вперившись взглядом в Галинино ведро. - С больницей, с ней ведь токо свяжись. Анализы нехорошие. Сахар, говорят, критичный. По такому-то бы... С больницей, с ней... Не больно за такие километры накатаешься...
-Э-это вы зря-а! Пока, надо полагать, диагностируется аутоиммунный уровень выброса гормонов коры надпочечников, а там и наруше-ение...
Третий, «нездешний» сказал это тоном авторитетно-веским, мужики воззрились на него как на «брякнувшего» что-то крайне неприличное, да Галина, глянув в окно, воскликнула, оборвав на полуслове:
-А вон и Иван Игнатьевич пожаловал!
Мужики поднялись, все четверо стали глядеть сверху на площадь и видели, как председательский «уазик» вывернул с улицы, подкатил под фотогалерею и встал.
Иван Игнатьевич, Семен Иванович и Роман Николаевич только вышли на волю да собрались было в правление пойти «побеседовать», как мимо них проплыл, сбавляя ход, рейсовый «ПАЗик», укатил к павильону, замер у площадки.
-Погодим-ка, - сказал Иван Игнатьевич, глянув туда. - Наши должны…
Все трое стали глядеть через площадь.
Из-за автобуса справа и слева начали появляться и потянулись в их сторону, в село, мимо здания правления бывшие пассажиры: парни в шортах, женщины с сумками, два мужика с какими-то коробками, веселые девочки, прочая привычная пестрая публика; и Роман Николаевич снова отметил, что для четверга - для «среди недели» - и такой, вообще-то, «дыры» полный автобус - какой-то нонсенс! Идут и идут — будто демонстрация.
Последним из-за автобуса справа вышел стройный молодой человек «не сельского» вида. Черные брючки со «стрелочками», светло-серый пиджак в клеточку, рубашка голубая, в руках кожаный портфель-»дипломат».
-Та-ак, один есть! Костя - племянник мой. Двоюродный-неродный, - произнес радостно Иван Игнатьевич. - А вон и Юрка.
Мальчик-подросток в джинсовом костюме вышел из-за автобуса последним. В руках - большой прямоугольный сверток в бурой оберточной бумаге, плоский, как конверт. Подошел к отцу, о чем-то спросил, тот указал кивком через площадь, и оба направились вслед за приехавшими с видом людей, которых «не встречают». Мальчик бережно нес перед собой плоский сверток, вероятно, легкий, а отца чуть «косило» от его «дипломата», полного явно чего-то тяжелого.
-И - что? Где еще половина семейства? - произнес Иван Игнатьевич озабоченно, пошел навстречу.
Когда минуты встреч, приветствий и «представлений» были позади, и Иван Игнатьевич, попросив парторга и Соколовского подождать его, уже вез гостей к Алексею Поликарповичу, чтобы им «не тащиться через все село», спросил, обернувшись вправо, где сидел племянник:
-А что мама Нина? Что - Ванечка? Чего вы их оставили?
-Известное де-ело. Как в садик пошел, так неделя в садике да неделя дома. Отпуск опять взяла за свой счет. Кашель, сопли и все такое, - отвечал Костя.
-Жа-аль! Все ждали. Ну что же — се-ля-ви. Ты как, Юрик? Да ты, вообще-то, я как погляжу, совсем уже Юрий Константинович! За год вон как вытянулся! Что новенького в молодой жизни? - спросил, этак «бодрясь», у подростка на сиденьи сзади.
-А у меня «Практика» и зум, - похвастался Юрик.
-Практика? У нас тоже практика, у всякого своя, - с веселым согласием кивает Иван Игнатьевич.
-Это фотоаппарат такой немецкий - «Практика».
-Так у тебя же был «Зенит».
-Так он же сове-етский — одна вы-ыдержка, две диафра-агмы, - восклицает презрительно Юрик. - А это — ма-ши-на!
-Да? А зум — это что?
-Это объектив с изменяемым фокусом.
-И - как? Хорошо изменяет... эти фокусы?
-Да вы что-о! От восемна-адцати до ста трид-ца-ти шести миллиме-етров!. - восклицает Юрик.
-Мощно! - «понимающе» мотает головой Иван Игнатьевич.
-От полусферы до глаза стрекозы — все берет! - заверил Юрик.
-Чт...то ты говоришь?! И даже — глаз стрекозы?! Вот ведь! Мне это недоступно, - говорит решительно Иван Игнатьевич, сохраняя тон этакого будто ироничного, но уважительного и совсем не оскорбительного восхищения.
-Подарок родителей на день рождения, - говорит «благодарным» тоном Юрик.
-Три мои зарплаты, - говорит Константин Алексеевич тоном будто о трех рублях. Иван Игнатьевич, глядя на дорогу, глаза после этих слов округлил, присвистнул, втягивая воздух в себя, проговорил восхищенно-уважительно:
-Да вы не бедные, однако, люди, я смотрю! - И - опять к Юрику. - А девушка есть?
-Нет. Они искусству мешают, - говорит Юрик серьезно.
-Не ска-ажи, не скажи-и! Хорошо. Найдем. - И, полуобернувшись вправо, к племяннику:
-Вы — как? На выходные? Или на подольше?
-Навсегда, - сказал Константин Алексеевич.
Несколько мгновений в салоне — тишина, потом Иван Игнатьевич:
-Н-не понял.
-Навсегда. Возвращаюсь в родные пенаты, - сказал Константин Алексеевич.
-К нам, что ли? В Архангельское? - обернулся вправо и, забыв о дороге, уставился на племянника Иван Игнатьевич.
-Нет, конечно. В Белоцерковск, обратно, в газету, на ту же должность, - говорил Костя, и в тоне его явно чувствовалось удовольствие оттого, что он это говорит.
-Вот это но-овость! И что это вдруг?! И молчком, главное!
-Да вчера буквально все это закрутнулось. Для меня даже новость - сам перевариваю. В общем, Бортников пригласил перебираться. Вчера по телефону сам звонил.
-Чу-де-са!
-В понедельник пойду вот к нему на собеседование. Для меня это — вообще восторг неожиданный. Я ведь девять лет назад, ты же знаешь, отсюда из-за квартиры уехал.
-Ну да, помню. А сейчас? Надо думать, раз приглашает, значит имеет предложить?
-Это все — в понедельник, при встрече. Говорит — есть два варианта на выбор.
-Даже на выбор?! В наше время?! И - человеку со стороны?! Народ десятилетиями в очередях стоит и в них и умирает! Значит, ты для него — величина!
-Еще бы! Великий писатель Советского Союза, - закивал и засмеялся Костя, вышучивая будто нескромность такого себя само-представления.
-Вот это подарочек будет папе на юбилей и - маме! Вот уж обра-адуются! Ну-у дела-а! Ла-адно, как сходишь, потом расскажешь! Это было бы совсем замечательно! Однако-однако, судя по тому, как этот Бортников себя тут у нас уже успел показать, если тебя к себе берет, что это он такое задумал? Сколько ты при нем в Семенове работал?
-Лет пять где-то.
-И что?
-Он там третьим был, идеологом, но это - не его уровень. Он сам себя перерос. Он - чистый горбачевец. Герой нашего времени.
-Да это мы все уже поняли. В смысле - руководящий корпус. Лю-бо-пытно! - помотал белой головой Иван Игнатьевич. - А ты, Юрик, везешь подарок деду?
-Конечно.
-Подозреваю, он рядом с тобой на сиденье.
-Это - секрет, - говорит Юрик, придерживая большой плоский пакет, приставленный к спинке.
-Правильно. Подарочек должен быть неожиданным. Да, вот мы и дома, - сказал Иван Игнатьевич. - вы идите, а я подразгребу там у себя и где-нибудь через часик появлюсь, поговорим. Вот это - но-овость так но-овость!..
Иван Игнатьевич высадил гостей у дома Алексея Поликарповича и поехал обратно, в правление.
11.
В эти минуты, пока он был в отлучке, под фотогалереей передовиков колхоза спонтанно возникло... «заседание оперативной тройки». Стоило Ивану Игнатьевичу с гостями отъехать, как из правления вышел на крылечко и направился сюда скорым шагом высокий и крупный телом мужчина лет пятидесяти в темно-сером костюме. Пока он приближался, Роман Николаевич отметил характерные «толстые» черты лица его, уходящую к затылку лысину во всю ширину лба и две будто волны седеющих волос, выпирающие над ушами. При каждом шаге эти «волны» взрагивали, будто взмахивались, как «обрубленные» крылья, и казалось, будто голова летит за телом.
-Рекомендую, пожалуйста, - наш инженер-строитель Михаил Илларионович. Не Кутузов, правда, но тем не менее, - Краев, - представил его Роману Николаевичу Семен Иванович. И — Краеву. - А это — Роман Николаевич, инженер-геодезист института «Орловпроект».
Инженеры подали друг другу руки, и Роман Николаевич отметил с удивлением, какие толстые губы и щеки расплылись при этом у коллеги.
-Очень приятно. Очень ждали, - кивал и улыбался довольный «не Кутузов». - Игнатьич утром еще, уезжая, просил вечером подождать. Так я у окна сидел, вижу — прибыли. Ну, сегодня-то уж день пропал, завтра с делами начнем, я думаю?
-Я думаю, там дел, если чисто моих, - не вдаваясь в ваши строительные сферы и так сказать, не обижая, - прикинуть общий план да под четыре хотя бы угловые «стакана» шурфы забурить метра на два, пониже глубины промерзания — грунты посмотреть. Найдется, чем?
-Без проблем, - заверил Краев.
-Ребята, уж вы на ходу подметки прямо. Уж давайте все — завтра, - сурово-сполубока возразил Семен Иванович. - Кста-ати! - вперился он внимательно в Соколовского, - что насчет ночлега?
-Иван Игнатьевич говорил, что у вас там, в правлении, гостевая комнатка…
-Оно, конечно, но… однако, я бы очень рекомендовал и счел бы за честь, если бы - ко мне. Почему бы нет? Сыновья в пионерском лагере, дома — жена да я. А вам — целая веранда пять на пять. Выход на реку! Соорудим мангальчик, к нему еще чего! Очень рекомендую!
-Оно… несколько неожиданно, правда, но… если не стесню только, - уже согласился Роман Николаевич. В подобных поездках он предпочитал именно такие варианты, но в то же время очень не любил «контактов вежливости» с кем-либо, кроме хозяина.
-Ни в коем случае! И очень чудненько! И поговорим у костерка о нашем бабьем! - оживился довольный Семен Иванович.
В эту минуту с улицы вырулил Иван Игнатьевич на «уазике», остановился, вышел, извинился, что заставил ждать, и, узнав, что Краев с Соколовским не только познакомились, но и уже договорились насчет завтра, а Семен Иванович берет гостя на ночлег, отпустил инженера-строителя домой.
Через пару минут, оставшись один, Иван Игнатьевич… Ему хотелось вздохнуть глубоко-облегченно после дня, полного стольких впечатлений, да надо было заглянуть в «контору». Времени - вскинул он руку с часами, - без четверти семь, по лету - детское да и привычка: вдруг что. В дни отлучек эти самые «что» по закону подлости и вылазят… Пошел, поднялся на свой второй. Секретарши в приемной уж нет, пол помыт и влажно блестит, на стульях под окном двое своих, а третий, незнакомый, в сторонке, в руках черная папка. Поздоровался за руку со всеми, двери к себе в кабинет распахнул, сказал:
-Заходите. Мы люди не чиновные. И вы, если хотите, - кивнул незнакомцу. - У нас секретов нет.
Все трое прошли мимо председателя, незнакомец с папкой направился к ряду стульев у окна справа, устроился, давая понять, что у него дело важное, а свои двое встали у стола, на конце его буквы «Т».
-Слушаю тебя, Василий, - сказал Иван Игнатьевич, проходя на свое место за столом, сухонькому мужичку в синей рубахе.
-Э... мы сщас лафет пилим для медпункта, так больно э... горбылинки хороши остаются...
-Уже понимаю, - закивал Иван Игнатьевич и заулыбался «понимающе».
-Их там штук с десяток…
-Наверно, конечно, маленько поболе, - поправляет Иван Игнатьевич, все так же улыбаясь. - Забери-забери. Скажи Славику, пусть привезет. Скажи — я разрешил.
-И премного благодарен, - кивает благодарно Василий. - А я с бабой расширкаю на дрова, так оно все вперед на зиму.
-Как твои девочки?
-Э... толсте-еют. На картошке-то.
-Сколько их у тебя уж? Шесть, поди?
-Пять пока.
-И вот ты так вот и уперся?! Не сдаёшься?
-Пока сына мне не родит.
-А если…
-А вот - пока не родит сына!..
-Так уж ты стара-айся!
-Э... так и стараюсь. Вон уж - настарался…
Посмеялись.
-Забирай-забирай.
Василий повернулся, пошел к выходу, надевая кепку, а Иван Игнатьевич, провожая взглядом его сухонькую спину, подумал, как жестока эта бездумность плодить нищету всему селу на смех. И что против нее — горбыль мимо кассы?! Спросил, обращаясь уже ко второму, с серебром щетины от ушей до груди:
-Что, Михаил? Что у тебя?
-Корову хочу в колхоз продать, а вы бы ее на мясо сдали, - с сипотцой ответил тот.
-А что вдруг? У тебя же хорошая корова, не старая.
-А вот чо-то вот в последнее время захирела. Молоко сбросила.
-Ну-у, это посложнее. Леонида, ветврача, приглашал?
-Ка-ак?! Конечно! Он все анализы провел. Говорит, полностью здорова. А я грешу — не гвоздь ле она с водой из баралужины где засосала. Больше быть нечему.
-Так что. Тогда ты с Леонидом все там утрясите, через весовую пропустите, чтобы документы в порядке, а я бухгалтерам скажу, чтобы по деньгам не обидели.
-Да, вот бы уж и ладно было бы, вот бы... - закивал благодарно Михаил. - А после мне телушечку бы. Если бы не дорого. На раздой да на вырост.
-Решим. Потом.
-Вот уж и спасибо тебе, Иван Игнатьич. Живем со старухой на одном молоке, так оно как бы поди… - произнес с сипотцой Михаил, кивая часто и согласно-радостно.
-Ничего. Прорвемся.
Михаил ушел. Вот так оно все - «прорвемся и ладненько», да - на свой горб. Отказать, - сам бы повез на сдачу, так оно — телушка-полушка... Ладно: всю жизнь отгорбатил скотником, а пенсия — копеечная.
-У вас? - взглянул на незнакомца. День кувырком, так еще какой-то и этот...
Незнакомец поднялся, сделал несколько неспешных шагов к столу, папку бросил на средину с липким шлепком, устроился на стуле полубоком, левый локоток положил на краешек этаким скромным барином, представился заведующим инфекционным отделением Белоцерковской городской больницы. Придумал купить в Архангельском дом, да не абы какой, а - у церкви.
-А мы, колхоз, здесь при чем? Земля сельсоветская, дом частный, - сказал Иван Игнатьевич. Не любил он таких вот... городских, с «понтами», и которые папочки на его стол так вот шлепают...
-Все так. Я понимаю, - спокойно кивнул гость.
-Да к тому же там «наследственный тупик».
-Я в курсе. Старший брат у них умер, младший в Ангаре утонул, вдова из Усть-Илимска уехала в Саратов. Но выход есть, хотя и хлопотный, да у меня осень и зима впереди. К весне скомплектую нужные бумаги на отчуждение в пользу сельсовета. Через суд, все по закону. Тем боле, что на сельсоветы давят, требуют санации территорий от всяких «тромбов»: бесхозного недвижимого хлама, заставляют искать владельцев.
Он говорил все это тоном, называемым «поставленным», придающим вескости и едва ли не государственной значимости сообщаемому и глядел на него, Ивана Игнатьевича, с нескрываемым и даже демонстрируемым... прямо и внаглую выражаемой мыслью, что ты, председатель, в этом моем деле у меня давно в прошлом и осталась лишь досада тебя в этом утвердить.
В эту минуту в кабинет вошел колхозный агроном Владимир Алексеевич Некрасов, брат Константина Алексеевича Некрасова и второй «неродной-двоюродный» племянник Ивана Игнатьевича. Желтая безрукавка навыпуск, серые летние брючки, плетенки, носки пропыленные. Лицо загорело, волос и брови солнышко выпекло. Взгляд молодой, живой, - как у брата. Прошел молча к стульям вдоль окон, сел бочком на тот, что в простенке, облокотился на спинку справа, закинул ногу на ногу — переждать.
-Привет, Володя, - кивнул ему Иван Игнатьевич. - Мы - сщас. - И - гостю-медику тоном изменившимся. - То есть, вы проделаете за сельсовет их работу.
-Да.
-А вы не допускаете, что все может обернуться вам «фанерой над Парижем»? Домик-то особенный. На него желающих — от Москвы до самых до окраин.
Осаживать надо таких вот.
-До-пус-кал, - кивнул гость глубоко-согласно с этакой «мудрой» полуулыбочкой и вскинутым над столом указательным пальчиком сделал три утвердительных жестика в такт. - А чтобы мои хлопоты прахом не пошли, этот момент мы с вашим Анатолием Николаевичем... н-ну, скажем так... обкашляли...
Говоря это и особенно на последних словах он так недвусмысленно-утвердительно глядел на него, Ивана Игнатьевича, через стол; с такой открытостью и спокойствием хозяина-победителя давал понять, кто у них «кашлял», а кто... платил; что он тут не проситель, а благодетель, и не председатель сельсовета, а он... решил судьбу этого домика, что Иван Игнатьевич... почти физически почувствовал, как ненавистный ему мир городов и таких вот... «яйцеголовых» дохнул на него через стол. Вот она - их наглость: хочу и плачу! Вот - эта спесь!.. Шалишь, братец!..
-Ну, если вы уже все обкашляли, так, а ко мне-то вы зачем? Если все уже решили, - спросил Иван Игнатьевич, тоже принимая позу, но - истинного здесь хозяина. Хотя бы для того уже, чтобы - по носу таким вот, такому вот...
-Так чтобы... по джентльменски. Я слышал, на этот домик и у вас в селе имеют виды.
-Имеют. И хорошие люди имеют, - с деланной готовностью произнес Иван Игнатьевич, - глядя в упор на гостя. - Например, молодой наш секретарь парткома, представитель райкома партии, имеет - сыновьям в наследство. Или вот главный агроном наш, - сделал он жест в сторону Володи. - Очень даже имеет. Хочет тещу отселить. Уважаемая женщина, ветеран колхоза. Там, конечно, надо вложиться в ремонт, так у нас это легко решаемо.
Он глянул коротко на Володю и увидел, как тот при упоминании о теще, которая три года уж как на погосте, делает героические усилия, чтобы не прыснуть.
-А юридический момент? - возразил гость, не смутившись.
-Тут - да. Тут у вас уж, надо думать, наработки.
-Так что я предлагаю... по джентльменски, - произнес гость, придавая тоном и выражением лица своей мысли вид этакий простецкий и совсем не стоящий серьезности.
-Володя, мы с тобой джентльмены? - осведомился Иван Игнатьевич, глянув мимо гостя на Володю.
-Джентльмены, - согласился Володя уверенно, подключаясь к веселой игре и уже не сдерживая «хитрой» улыбки.
-Но мы джентльмены сельские, - с серьезным будто видом уточнил Иван Игнатьевич. - И мы понимаем, что в данном случае вопрос ведь не столько собственно в домике, но еще и в... географии. Если вы на доме были, а уж были явно, вы же обратили, какой вид с фасада: Белая в плавном живописном повороте, заречные луга, горизонты...
-Да какой там фасад! - страдальчески проговорил гость. - Куча гнилья, достойная бульдозера.
-Ну, пустите вы бульдозер, спалите, а на этом месте свои хоромы возведете. И будете жить с чувством небожителя, а в старости гулять по райскому саду богом над землей и срывать с райских яблонь райские яблочки.
-Это когда еще что. Да тут на одном бензине погоришь. Полста с лишним километров до города...
-А друзей в гости пригласите, пикничок для них устроите. Они же повянут все от вашего превосходства и гордости за положение ваше. Вот это чувство будущее ваше, оно уже сегодня чего-то стоит. Мы же понимаем.
-Ой, избави боже! Уж этого не надо - русского бухла. Раздружился я со всякими «синяками», - отмахнулся гость с брезгливой гримасой.
-Да потом если случится и продать так, извините, одна опять же география впятеро цену даст. Так что сегодня гнилушки эти сто-оят! Даже если - по джентльменски, - заключил Иван Игнатьевич, с видом, будто он и в самом деле приступил уже к продаже.
-Нет, я понимаю, - закивал гость с видом, будто он приступил уже к покупке. - География, выход на асфальт, прочие преференции, я понимаю. Так... давайте... обмениваться мнениями.
-Давайте. Кашлять мы тоже умеем. Умеем мы кашлять, - осведомился Иван Игнатьевич, глянув на Володю.
-Умеем, - кивнул тот уверенно, сминая губами шаловливую улыбку, гостю невидную.
-Тогда... давайте искать консенсус, - сказал с готовностью гость. - Озвучте ваши нули. В каких-то разумных пределах, я думаю. А там уж мне думать.
-Ну, раз мы все джентльмены и уважающие себя, - произнес Иван Игнатьевич, играя тоном «уважающего себя джентльмена» и хозяина положения, - я полагаю, нас вполне бы устроил вариант, - как вы считаете, Владимир? - от всей души пожелать вам успехов в служении Гиппократу и борьбе со всякими там вашими... бациллами.
Произнеся такой театральный «спич», Иван Игнатьевич поднялся, протянул гостю руку в этаком торжественно-прощальном жесте, и тот, не ожидавший такого финала, смешался, поднялся, глядя на председателя, как на...
...Нет, но...
Голова его «огручиком» еще будто вытянулась, в глазах...
-Нет, ребята... как-то вы... Дело-то простое! Простое же дело! Я в сельсовете за половину дома уже заплатил. Вдове в Саратов за отказное письмо еще придется... Может, она уже маразматичка, и втемяшится в башку какая цифра нереальная... И со второй пловиной вы меня... пока получается, что... кидаете. А я тут жить собрался и... дружить.
-А вам не кажется, что вы... как бы... ориентацию в пространстве, что ли, потеряли? - с видом пристальной заинтересованности осведомился Иван Игнатьевич. - Мы - в советской стране, вы являетесь к председателю советского колхоза и в здании правления, на глазах у специалистов покупаете меня с потрохами?! Подсудное дело! Вам не кажется?..
-А мне кажется, это как раз у вас... вестибулярка еще недозрела. Мир-то давно уже ушел. Все проще. Если хочешь, купи и пользуйся, а у вас все еще... тромбоз благоразумия.
-Есть вещи, которые не меряются деньгами.
-Да-а - эти ваши русские фольклоры. А мир-то ушел.
-Куда? Вон туда? - потыкал указательным пальцем Иван Игнатьевич себе под ноги.
-Очень жаль. Имею честь, - сказал гость, взял со стола папку, глянул на мгновение на председателя, будто в лицо ему бросил:»Дурак вы! От денег?!..». А Иван Игнатьевич так же в ответ ему:»Иди-ка! Видали мы!..». Гость повернулся, направился к двери, и все в эту минуту в движениях, в шагах и во всей фигуре его выражало оскорбленное чувство человека, пришедшего с добром, а тут — на тебе!
12.
Когда за ним закрылась дверь и стихли шаги по коридору, Иван Игнатьевич воскликнул удивленно, но успокаивающимся уже выражением:
-Ты посмотри, как у них все просто! Тебя у тебя на глазах покупают, а продаваться не хочешь, так тебе же еще и - в рот и в нос!
-Кто такой? - спросил Владимир, вставая и пересаживаясь к столу председателя. Лицо загорелое, нос облупился.
-К счастью, первый раз вижу, да больше б и не видеть — зав. инфекционным отделением больницы.
-Ну ты, Игнатьевич, ко-омик! Прямо — талант!
-А хочется иной раз таким вот - по соплям, чтобы знали место. А Лаптева-то нашего, видно, и вправду по-джентльменски на «капельницу» посадил. А может, и разовое «вливание» сделал. Хотя на Лаптева это не похоже.
-Сплетен-то о нем, насчет вот этого, - потер Владимир пальцами в щепотку над столом, - давненько ходит.
-Ну, первым лицам на таких должностях сплетням для дыма и огня не надо. Обо мне тоже наверно всяконьких, так что теперь — давиться? Ладно, все — десятое. Ты чо-то весь сгорел и чуб, как у меня, - глянул на племянника Иван Игнатьевич удивленно-испуганно.
-Так душа болит о производстве, - смеется Владимир.
-Кому он нахрен нужен наш патриотизм?! Артель — напрасный труд. Как еще держимся? Еще что-то пытаемся себе позволять. Конный двор вон на хозспособ грузим. Привез сейчас инженера из «чертилки». Там дел ему — два раза дунуть-плюнуть, а пятьсот рублей по предоплате — не хотите? А еще привези да увези.
Владимир выразительно присвистнул.
-Сейчас у Панкратенков был. Заворачивал. Они завтра там к обеду должны закончить, и можно все четыре комбайна куда перекидывать. Тебе виднее.
-К Соловьям. Там уж колос потек. Сейчас оттуда.
-Поте-ек?! Тогда срочно — туда!
-Так что. Ладно. Костя приехал. Сейчас с автобуса встречал. Увез к отцу. И вот еще новость: Костя возвращается.
-В смысле?
-Возвращается в Белоцерковск. Обратно — в газету, на ту же свою должность. Говорит, сам Бортников позвал.
-Де-ела! Ну, так и замечательно! Все тут снова вместе будем.
-Жилье обещает. Да будто бы на выбор даже. В понедельник пойдет к нему на собеседование, - продолжает Иван Игнатьевич.
-Вот это — но-ме-ра!..
-Но главное - зачем ему Костя понадобился? Костя наш — он ведь Робин Гуд. У него же - стрелы против баронов! Или этот Бортников вообще тут, у нас, революцию какую задумал, и Костю бросит на амбразуры?!
-Видно, и в самом деле опять пришло время революционеров. Горбачев, Бортников, теперь вот Костя наш…
-Но есть закон «политического земледелия»: любая революция своих творцов обычно запахивает в такой подзол, что потом дай бог через полвека если вспомнят, - говорит Иван Игнатьевич, и отстраненно-озабоченный взгляд его в пространство или куда-то в самого себя, в мир дум, замирает над столом на несколько мгновений.
-Лю-бо-пы-ытно! Но все равно - повезло Косте! А то бы в Семенове этом и закис!
-Ладно, жизнь покажет, - сказал Иван Игнатьевич, будто «возвращаясь». - Из Панкратенков ехали, заскакивал к отцу, помог ему стол большой к бане вытащить, оставил собирать.
Они поговорили еще насчет завтра, о подарках — своих и от колхоза, а поскольку времени уже было под восемь, Владимир решил сгонять еще на ток, поглядеть, все ли ладно с сушкой зерна.
Оставшись один в тишине конторы, всего большого двухэтажного здания, Иван Игнатьевич, еще не очень веря, что очередной председательский день его кончился, и можно, пожалуй, заглянуть в сейфик, где у него початые «пять звездочек», услышал приближающийся шаг по коридору. Это был именно шаг, а не шаги, и он знал, что рано или поздно он, Иван Игнатьевич, его услышит, но — вот только бы только не сегодня!..
Дверь кабинета открылась, и женщина, крупная и стройная, в черных туфлях, чрной юбке и белой кофте, аккуратно уложенными черными локонами «деловой» прически, придававшей голове ее правильный шар, вся такая прямая и «строгая», вошла, не спросив разрешения.
Это была главный экономист колхоза Елена Антоновна Комлева. Лицо ее из тех хоть и женских, но «общих», без «особинок», лиц с правильными и чуть «мужиковатыми» чертами, казалось, не выражало ничего. Но это «ничего» для него именно как раз все и выражало, и Иван Игнатьевич, готовый к тому самому «всему», отвел взгляд, стараясь не выдать виноватость, поднялся медленно, отошел к окну, встал к ней спиной-полубоком, сцепил руки сзади пальцами и вспомнил, что для этой минуты - а он знал, что эта минута придет, - приготовил запрет произносить хотя бы слово. Потому что слово первое потянет второе, а там и третье…
-Иван Игнатьевич, но так же не может продолжаться, - сказала Елена Антоновна.
На площади - косые тени лип. В тоне — растерянность под достоинством.
-Вы же из меня делаете дуру.
Мужик несет складной велосипед. Пожалуй — да, но что же ему делать?
-Если вы сплетни имеете в виду, так наверно надо быть выше.
Собака бежит. Надо бы, конечно. Конечно, надо бы!
-Я не знаю, что мне теперь.
Ветерок конфетные фантики метет. А ему - что? Кто бы присоветовал.
-Вы наверно хотите заявление. Так я напишу. Что мне остается?
Воробьи в канаве, в пыли, трепыхаются. Ни в коем бы случае! Но - что же делать?!
-Никак, Иван Игнатьевич, от вас не ожидала. От вас - никак! Напишу завтра.
И он от себя — никак! Но — что же?..
Вышла.
Ушла.
Шаг «растерянный» и оскорбленный — по коридору, утихающий.
И у него был бы оскорбленный, если бы с ним - вот так. Еще бы! Уйде-ет. Очень жаль. Не то, что уйдет, а то, что - вот так. До чего он опустился?! Хотя — нет. Не он! Жизнь опустила. Ты не захочешь, а она - опустит.
Очень жаль!
Пошел к сейфу, позвенел ключами, открыл, налил рюмочку, полную, «прощальную», которая - за чертой невозврата, отломил кусочек «Аленки», вернулся, жуя шоколад, к окну, встал, сцепил сзади руки, - вот довелось уподобиться! Надо же!
...Внизу хлопнула дверь на пружине. Елена Антоновна спустилась с крылечка, вышла из-под линии подоконника на площадь - прямая, строгая, черно-белая, с черной лакированной сумочкой в руках. Вся такая будто не деревенская. Шаг, как всегда будто тоже уверенный, спокойный, когда с работы вечером, а сейчас…
Под галереей лучших людей шагает, а сверху, с крупной цветной фотографии смотрит на нее... она сама. Уходит. В понедельник заявление кинет. А его вопросами запушат, что это Антоновна вдруг ушла?А он отбояриваться будет, врать в глаза, невинность изображать, руками разводить - театр ломать, мол и знать не знаю и ведать не ведаю, что это, мол, вдруг заявление «по-собственному». И еще, мол, уж так прямо уговаривал, так уговаривал! Может, работу где лучше нашла, где больше платят. А на него будут глядеть при этом этак будто понимающе и делать вид, что верят, и - восхищаться его «художественным свистом». Народ не дура-ак, но — в парадоксе. Он правильно видит и понимает. А как это видимое и понимаемое начнет подавать себе подобным, порой такую вонь разведет! И чем эта вонь гуще, тем ушам приятнее и тем желаннее ее загустить. И сколь бы ты ни был невинен, яко агнец, как ни старался выглядеть кристаллом, а быть тебе в говне и никогда не отмыться.
Елена Антоновна миновала площадь, повернула вправо, на улицу, скрылась под кронами лип. В город уедет. Здесь ей — некуда. Да если и было бы — не осталась бы. А если и было бы и захотела, не взяли бы. Это — село. Здесь мир — особый. Так что после всего этого не сволочь ли он после этого?! Сволочь натуральная! Взял и плюнул в судьбу хорошей бабе, и без того природой обиженной. Нет, с работой она устроится. Такие спецы на дороге не валяются. Тут вопросов нет. Но он-то сволочь — а?! От него «ну, никак не ожидали», а он взял и - нагадил! Впервые в жизни вот так вот — намеренно!
Вздохнул сокрушенно.
Помолчал мысленно.
Зато Семеновна теперь успокоится…
Быть может.
Может быть…
Жаль, что вот так.
Жаль, но - что же делать?!.
13.
В эти минуты, когда Иван Игнатьевич… Впрочем, часом, пожалуй, раньше, когда он гостей еще с автобуса встречал, Василий Степанович с его Кавалером подъезжали к дому Борисовых в Большой Шиловщине.
Дом Борисовых, третий с конца по правому ряду, когда случается нездешним мимо проезжать, ничем особым внимание их не привлекает. Старый, но крепкий еще вполне, темные от времени бревна, сероватые по верху от въевшейся пыли, три окошка в белых наличниках, ограда на толстых столбах. Под окошками - палисадник в цветах. Правее — две старые липы вдоль штакетника, за ним — огород с грядами, баня. Так что все, как у всех. Для здешних же дом Борисовых особый в тех «смыслах», каких у других домов в Шиловшине нет.
Особость его сложилась из... мнений хоть и не осуждающих, но однако же, - о том, что Борисовы живут «двое надвое», «как два ку-ку» - «хлеб едят да друг на дружку глядят» и - «что это за дом без ребенков». При этом «саму», Анну Степановну, по-деревенскому - Нюрку Степаниху, за то не осуждают - Бог не дал. И брата ее, Васютку кудреватого, у которого с семьей «тожо как вон вышло», хоть и вспоминают и «в свете» не плохом, а все одно — «и у него не по-людски». А вот на «самого», на супруга Степанихи, Аркашку Борисова, еще в юности бирок понавешали со всякими не больно лестными словами, вроде «дурак мужик», «чо, как банный лист, к нетеле прилепился». Но то все было в юности, да так уж и осталось.
Оттого, должно быть, правда, позаглаза, его здесь кроме как Аркашкой никто не величает, хоть он и до объединения в здешнем колхозе занимал должности видные, и сейчас единственный начальник — заведует телятником-откормочником. И у кого нужда какая, так опять - «к Аркашке», а как «подъедут», так — Аркадий Иванович, да норовят почаще… А почему «второе имя» супруги его не Аркашиха - в обычай бы - а Степаниха, так теперь едва ли уж кто объяснит.
Еще тому незнакомому кому да склонному к разным «философиям», могло бы еще то в диво показаться, что эти «вторые» их имена обоим супругам будто в унижение. Ну какой Аркадий Иванович «Аркашка»? В Аркашках пристало бегать разве иному маленькому белобрысенькому да тому-другому подхихикивающему, а к Аркадию Ивановичу ты еще смоги… Роста выше среднего, плотный такой, вообще — объемный такой мужик, лицо щекастое, живот… Живот наверно первый в Шиловщине. Так это от солидности и для солидности, поскольку всю жизнь в руководителях.
И Анна Степановна — какая она Нюрка?! В Нюрках бегать в ситцевых платьицах да худеньким, у которых «подержаться не за что», а Анна Степановна!.. На нее спереди, а пуще того - сбоку мужику глянуть выше того места, где талия была, глазки поломаете — экая пышность! А сзади и пониже — у редкого ручки сами не потянутся развестись пошире да пообхватить, а лучше бы пришлепнуть - экое богатство! И юбки она любит тоже пышные, цветастые и чтобы в складочках, и кофты в оборках чтобы обязательно по вороту и по низу. Так что хоть в будние дни, хоть по праздникам вся она такая будто дородная, как купчиха при мужнином богатстве. Но при этом, - что уж, кажется, никак к ней не вяжется, - а то у нее «Нюркино», так - шустрость. По дому и хозяйству она не ходит - «бегает ног не чует», будто молодушка, только при этом, как утка, переваливается, этак будто дергается вправо-влево.
Во всем же прочем все у Борисовых, как у всех. В хлеву корова-пятилетка, не больно удоистая, да хватает, хряк всякий год — под морозы, куры. В огороде гряды: свеколка-капустка-морковка-картоха, прочее по мелочи — все свое. В избе — три дорожки малиновые по полу от дверей до стола под «красным» углом. Печь большая русская с лежанкой, полати в точеных планочках по краю. Вдоль окон слева и прямо - лавки из плахи, широкие, хоть спи, а сядешь — месту рад. В правом углу, у заборки, комод, на нем — телевизор под белой вырезной накидочкой, прижатой фарфоровой кошкой-копилкой со щелью в голове - богатство копить.
Василий Степанович знал уж: к свояку в гости когда ни заграфись — рады. Всегда, если баня не топлена, затопят, и место на полатях у него — свое, поскольку обычно — с ночевой. А сегодня он, как сестра сказала, «гостенек на часок», и за это его уж всего изругали и со всех уж сторон попеняли. Но согласились, что, конечно, «в видах завтрашних дел по двору» ему сегодня «домой надо край», чтобы завтра «принимать инженеров». Он даже Кавалера распрягать не стал, а только вожжи на крюк у ограды накинул, да сенца для него выпросил. А поскольку в гостях не был с мая, а хозяева тоже «дорогу в село забыли», разговоры завелись обыкновенные — обо всем с пятого на десятое.
-Надя-то как там? Всё с козлухам со своим? - кричит из-за печи Анна. Слышно - шлёпает ладошкой по ситеву: муку сеет, торопится.
-А чо ей? Все - занятие, - кричит Василий за правое плечо себе и дальше — за печь. Он сидит на стуле спиной к горнице, и говорить ему с ней за печь неловко. Кричит. - У тя нет ле чем голову помазать?
-От загара ле чо?
-Напекло больно.
-Кислым молоком на ночь помажь, пошлю дак. А я думала те для волос.
-Ладно для волос бы дак. Да еще бы с чубом!
-Чо это?! Не зазнобу ле завел?
-Мне их чо плодить-то?
-Ак ведь как поди.
-А ты не отказывайся! - решительно советует Аркадий Иванович нарочно громко, кивнув через стол ему этак назидательно. - Баба, она плохому не научит. Это в нашем возрасте хороший комплимент.
Ситево бросила, слышно - чем-то звякнула, из-за печи выбежала вперевалочку. В одной руке блюдце глубокое, в другой — три вилки.
-Мужичьё вы мужичьё! Всё кругом уж полысеёт, а всё на сторону лупятся! Сойдет те и Надя. Ишшо бы справился!
Поставила блюдце на стол через братово плечо, а в блюдце лук покрошенный, маслом подсолнечным да водой соленой залитый — блины макать, рядом вилки бросила.
-Это ты не волосы ли остригла? - приметно этак искоса глядит на нее брат.
-Остриглась. Чо - мешаются. Токо и возись.
Волосы у Анны хоть седые, но густые. Прямые и обрезанные по уровню шеи, освобожденные от груза длины, они ровным гладким «полушаром» обрамляют и явно молодят белое «бабушкино» лицо ее с бровками и веками «шалашиком», как у брата.
-Ты, гляди-ко, прибасти-илась! - оценил Василий и - Аркадию. - Смотри, уведут.
-Ой, он и не заметил, - отмахнулась Анна, повернулась, убежала под скрип половиц.
-Ка-ак не заметил?! Баска-а стала. Опасная, - возражает громко - за печь, Аркадий.
Зазвякало стекло, ложки, тишина, выбежела с новым блюдцем в руках.
-Вам бы всё побаще! Кобелиноё племё! А чо на стороне-то - не медом те помазано. А своя-та квашонка - когла хошь раствори.
Через братово плечо перемахнула блюдце, поставила к луку, а в блюдце — рыжики.
-Ак ты, квашонка, ну-ко чо с блинам-то? - осведомился, спохватившись будто, Аркадий.
-Я те чо — из пушки?!
-Да пока дождешься, ак «косячок»-то и к месту бы. Ко грибкам-то...
-Я те «косячок»-от где вечером-то?!
-Где-где, а в клете-то.
-Это где это в клете-то?
-Где! А в овсе-то!
-Это где это в овсе-то?
-А в ларе-то!
-Ну - бес! Ну, не бес ле?! А я уж зарыла, думала — ну!..
-Да все твои хитрости — смех один! У вас ведь, у баб, вару-то немного. Я в своем дому все схоронки твои знаю, - решительно заявляет Аркадий.
-Так уж все?!
-Да — все.
-Ой, уж и все!
-Да к примеру - в мешке.
-Это где это - в мешке?
-А в сундуке-то.
-Это где - в сундуке-то, в котором это?
-А за трубой-то?
-Это где это за трубой-то, за какой это?
-А на подволоке-то!
-Лико бес! Ну не бес ле?! И там он унюхал!?
-Дак я-то унюхал, а вот ты-то— не бес ле?! Экая ты квашонка — ага, - широко развел Аркадий руки над столом, покачал ими, «озирая» и будто «не в силах обозреть» то место у супруги, которое ниже талии. - И экая квашонка - ага! - на три метра по лестнице вверх семь раз ну-ко — а?!
-Уж и сосчитал!
-Полы она, слышь, «лентяйкой» лентяит, согнуться, грит, пуза ёй мешаёт, в поясницу, грит, стреляет — ага! - с видом заговорщика говорит Аркадий свояку через стол. - А как с бутылкой по лестнице на подволоку на четыре метра да восемь-то раз, по вертикали, будто поточка, ак нечо, видно, негде не стреляет.
-Ведь унюхал ведь — а!
-Ноги, грит, болят у её спасу нет. А как с бутылкой на пять метров на подволоку да девять-то раз, - по вертикали — заметь, ак вспархивает, будто стриж.
-Ну и бес!
-У её там этой водки, не соврать бы, - целой ящик. Мы вот с тобой, два свояка, соберемся ну-ко дай-ко да с огурчиками солененькими кадушечку на подволоку-то подынем ак и похрюкиваем там неделю-то, на подволоке-то. Успевай токо знай блины нам подавай.
-Ла-адно! И то! Неуж я блины те свои посуху пушшу?! Уж подма-ажу! - говорит, обещающе кивая, Анна.
-Смотри - баба, а понимает правильно, - уважительно будто закивал Аркадий, вскинув указательный палец утвердительно. - Бабы, они, как не говори, а все равно в хозяйстве иной раз нужны бывают.
-Истинно, истинно! - кивает в тон ему Василий Степанович.
-Мало ли что. Надумаешь иной раз, к примеру, квашонку растворить, дак и в деревню не бегай.
-Ой, отступись уж! Со своёй макарониной! - отмахивается от него с видом смущенно-насупленным Анна и «носик воротит». - Языком токо помолоть и осталось.
Она повернулась и часто переваливаясь, проскрипела половицами из избы, оставив двери в сени распахнутыми, сбегала в клеть и вернулась с бутылкой «Московской» из ларя, держа ее по-бабьи в кулаке за горлышко и обтирая передником на ходу от овсяной пыли, поставила на стол через братово плечо, сказала:»Нате-ко пока вот», убежала за печь, вернулась с тремя гранеными рюмочками, поставила к рыжикам.
-Скоро у меня.
Ускрипела опять, слышно — воды налила в кастрюлю, стала о край яйца бить.
-Жись-та, гляди-ко, налаживается, - обрадованно произносит Аркадий Иванович, окинув взглядом стол, поднимает с видом богатого хозяина бутылку, алюминиевую белую пробочку-«косыночку», какие недавно «в моду» вошли, с горлышка круглым движением срывает, наливает бережно водочки в две рюмочки «видя край», а в третью - половинку, добавляет. - Жись-та она проста.
Выпили за «будь здоров», закусили рыжичками, и Василий Степанович не от водочки, которая по жилочкам еще не пошла, а от мысли, как он хорошо придумал завернуть к сестре и свояку, откинулся на спинку стула и велел себе, пусть часик оно будет или поболе, поскольку домой сегодня надо «край», а отдохнуть от всего да поблаженствовать.
Отсюда, со «своего» места за столом и «со своего» же стула с витой спинкой и круглым фанерным сиденьем перед ним три привычные «картинки». Та же скатерть в синюю клетку с красными лопухами внутри и закуской, которая скоро все пространство укроет. «Тот же» свояк, Аркадий Иванович, у которого с последнего застолья живот стал будто еще шире, а волосы зачесанные на бок, будто тоньше, так что голова совсем будто «чурка» и поверху ровная площадка, будто «спил». И те же три иконы в углу на полице. Две поменьше, справа - с Михаилом Архангелом и слева - с Николаем Чудотворцем, а на большой, в центре, Христос с раскрытым писанием в левой руке и воздетыми перстами правой. И, как всегда, Иисус при всем его строгом лике, заранее, однако, уж благословляет всех, кто за столом, и речи, какие бы тут ни завелись, даже если случатся «бесовские». Все, как всегда.
Только подумал так, вспомнил почему-то совсем о другом, о том, что собирался, и чтобы не забыть, крикнул за печь:
-Нюр, у тя поди где схоронены ненужные какие брошки или серёжки, или бусы и всякие ваши бабьи эти украшалки?
-Нашел чо спрашивать! - кричит из-за печи Анна. Выбегает с блюдом, ставит на стол капусту ломтями, моченую с мятой. - Я и в молодости-то… не до брильянтов.
Убежала.
-Ну да ка-ак?! - кричит Василий за печь. - Ты ведь в девках-то… Я ведь помню…
-Чо — забыла? Я те брошку-то!.. - кричит Аркадий за печь.
-Ой, всю жись этой брошкой уж тычот, - выбегает из-за печи Анна с чашкой сметаны, ставит на стол. - Своя, не магазинская.
-Ак ведь ты ведь на нее и «повелась», на брошку-то! Забыла?
-Как бы те не так! - убегает Анна за печь. - Чо я те на стеклянную твою копеечную брошку «поведусь»? Дура чо ли?
-Ак как тогда?
-Как-как? - выбегает Анна с новой чашкой, ставит на стол, а в чашке — волнушки соленые «с пуговку» - А как. Нечо парень-от, думаю-не баю, справный, надо действовать. Пришлось вон у Ивановны ишшо отбивать.
-Ты гляди, какие тут подробности открываются у вас! - восхитился Василий. - Я впервые слышу!
-Да-а. А на брошку-ту чо я те — дура, поведусь!? На стекло-то! - мотнула, будто девушка, новой, «девичьей», прической Анна, убежала за печь.
-Ну так... тогда, наверно — жалел, - высказывает громко - за печь догадку Василий, подмигивая свояку через стол.
-Ак поди, - кричит из-за печи Анна, выбегает. - В то лето все луга до Панкратенков от ромашок очистил, завалил ромашкам. А Ивановна уж, было, тык да мык, да поздно спохватилася — а я уж при фате иду из сельсовета.
-Ты гляди! Помню, да, ты и в девках-то была оторви ухо с глазом! - восхищается Василий, крутит голой головой на сестру от него слева. - Сейчас мимо ехал, из окошка вывалилась, говорит, к ярманке сундук занавесок навышивала, продавать собирается.
-Ак уж она — да. Каждой год. Вышивает и так, кто закажот.
Убежала.
-Да! - кричит ей за печь Василий. - Опять ведь забыл — насчет бижутерии-то. Поди есть чо ненужное.
-Как это ненужное? - кричит Анна
-Ак куда тибе?
-Как куда тибе, а вдруг — прибаститься.
-Чо те баститься-то, не молодуха уж.
-Не молодуха. Отдам, а с чем останусь?
-Куда тебе? Дальше хлева не бываешь дак.
-Куда-куда! Вдруг в деревню выйти когда?
-Народ смешить?
-И то. А те зачем, ну-ко?
-Новую сбрую хочу сделать наборную.
-Ак уж есь ведь. Кавалер-от и так уж у тя вон сколь басок.
-На ярманку хочу, на продажу попробовать. Вдруг.
-Вон оно чо!
-Да еще бы по деревне у кого поспрашивала. Может по коробкам у кого чо завалялось.
-Ой кабы! Умрут — не расстанутся. Кабы ты у бабы колечко отнял!
-Да, и брошку-то посмотри.
-Отдам уж! То-то и есь, что ёй кобыл токо и украшать.
Этот разговор их из обрывков фраз через печь и под беготню через горницу, через сени и в клеть под скрип половиц то в выкриках, то в ожиданиях ответов шел под хлопоты Анны Степановны собрать поскорее на стол. К моченой капустке с мятой, мохнатым соленым волнушкам «в пуговку» и рыжикам в «копеечку» явились на стол грузди сырые белые тоже мохнатые «в сметану-ту мачите»; огурчики свежие малосольные «сёдне с куста»; своё же сливочное масло «битое» растопленное; молоко снятое мороженое - в августе! - («из морозилки»), строганое, в пенке; пирожки с зеленым луком, «вчера пекла», разогретые, в масляной обливке; брусника моченая «пока прошлогодняя» и - «чо ишшо - не вспомню, чо забыла».
И все разносолы эти Анна под разговоры эти с братом натаскала с кухни, да с моста, да из клети, да «из подпола» - да все впробегутки, как-то успевая еще справляться с двумя сковородами. И когда своякам, которые успели пригубить уж по второй, удалось, наконец, залучить ее с блинами горкой на тарелке, унять и усадить ее, раскрасневшуюся от огня и хлопот, за стол рядом с братом, вот тогда беседа-то и пошла у них главная - когда мирком да ладком, да по-семейному.
14.
-Ну-ко чо там слышно? Как там Семеновна, председателева баба-та, в городу устроилась? - спрашивает Анна Степановна у брата, в крайнем любопытстве глядя на него, сидящего слева, и глазки ее брата прямо «едят».
-В каком городу? Ей там чо? - непонимающе глядит на нее брат.
-В каком! В Белоцерковске! К матере уехала. Они ведь развелись уж сколько! - заявляет уверенно Анна.
-Ты чо говоришь-то?! А чо я не?!. - недоуменно округляет глаза на нее брат.
-Ну да што! У нас уж вся деревня вон давно все знают, - недоумевает тоже, но уже над недоумением брата Анна. - Развели-ись! Ты чо! Давно уж всем известно! С Ленкой со своёй, с экономисткой, спутался. Баба незамужняя. Без мужика живет, ак поди… Вот вечерам-то и дозаседались.
-Ну да. Чо-то у нас перебирают. Слышал я мельком да все, вроде, намеки, - вспоминает будто Василий, потом отрицательно так головой мотает, усмехается. -Ой ли! На Игнатьича чо-то не похоже! Да и шило-то на мыло менять?
-Видать, не больно мыло, - убеждающе-уверенно кивает Анна. - Чо бы баба колхозная-навозная стала прическу-ту крутить да на каблучках перед начальником вычокивать?
Об этом разводе и о развале семьи председателя, но - со слухов, которые ходят по деревне, Аркадий Иванович тоже знал, но «чо-то не верил». И они сошлись со свояком во мнении, что это едва ли правда, поскольку «эта Ленка - баба деревянная, из тех, на кого мужик не позарится». А Анна Степановна, защищая, должно быть, устоявшееся мнение деревни и ее, женскую, часть рода человеческого, заявила, что оба они лопухи и в бабах ничего не понимают и думают, что это они, мужики, баб выбирают, а на самом деле всё наоборот.
-Уж какая баба какого мужика притемит залучить да похлопочот, - ак мужик и пикнуть не успеёт, а уж под каблуком, - заявила она утвердительно-уверенно.
-Что вы говорите, Анна Степановна! - в тон ей, но будто «опрокидывая довод» заявляет супруг ее, берет «барским» жестом с середины стола «Московскую», подливает ей в граненую рюмочку водочки, советует. - А вот вы освежитесь-ко, так может измените ваше глупое мнение.
Лицо его от водочки, блинов и прочих закусок раскраснелось; высокие щеки, «подпиравшие» глаза, пунцовели, а пуговки серой клетчатой рубашки на весьма объемистом животе «приготовились» с треском разлететься.
-В обшом, опозорился, опозорился, - закивала Анна Степановна. - У них чо-то весь род, у Некрасовых, экой. Два их брата, хоть и двоюродные, а и фамилии, ну-ко, разные.
-Петр Поликарпович завтра на юбилей звал, поиграть, - говорит Василий Степанович.
-Ну дак ты игрощик-от первый на селе так, - закивал Аркадий одобрительно.
-Гостей уж понаедёт, - кивает Анна Степановна. - Оба сына с семьям. А вот чо-то тожо всё не к пряже. Вроде, и парни оба куда хошь, а наверно отцу с матерьёй не больно в радость. Старшой-ёт, как ну-ко, вроде, Костёй звать. Его ведь лет десять уж назад тогда из редакции-то за пьянку, говорили, выгнали. Из корреспондентов-то. Ну так вот в Семенове, видно, там уж пьянь-то собирают, дак пристроился.
-Так, из-за жилья ведь, говорили, уехал-то, - говорит, вспоминая будто, Василий.
-Ой, отступись! - отмахнулась Анна. - Хорошой бы был дак, кто бы отпустил? Не пил бы да начальникам бы поддакивал, ак уж наверно нашлось бы и жильё. А ведь ребенков двоё. И брат Володька тожо…
-А чо — Володька? Агроном хоть куда. И молодой, и — сельхозакадемия, - возражает, но неуверенно, Василий.
-А вот и все при нем, а не любят его, - произносит тоном веским Аркадий Иванович и вскидывает бровки в «мудром» кивке.
-Как так, вроде бы…
-А вот — не любят. Он все чо-то, как муха, на своем «Урале» по колхозу летает, не с кем не поговаривает. От всех всё чо-то требует. Зимой — по полям на лыжах рыскает! Что-то под снегом роет! Чо рыть? Ты рожь под зябь посеял, ак не убежит ведь. И чо-то все командует, во все щели лезет, ровно без него уж никто нечо не знает, кому когда чо делать. Его уж матерят, а ему — мимо ушей. Как-то он - не к людям, - морщится Аркадий, кривит губы в презрительной гримассе, мотает головой мелко-отрицательно. - То разве и спасает, что председателев племянник. Хоть тожо - вода на киселе. А вот Игнатьич совсем другой.
-Ивана-то Игнатьевича уж хвалят, уж - да, - согласно кивает Анна Степановна. - Оно, конечно, с Ленкой этой у него уж как уж там - не знаю, а как председатель, у любого спроси, ко всякому - с вниманием.
-Он вот, к примеру, ко мне на телятник приезжает - для контроля, узнать, как и что, и как обстановка, - продолжает Аркадий. - Он - председатель, ему - положено. А я тут заведующий, за все отвечаю, его подчиненный, но он ко мне не как к подчиненному, а - как к товарищу. И у меня ни одна жилочка не в каком месте не дрогнет. Он чо не спросит, я ему всегда уж всю правду. И ведь сам знаю: иной раз за иную бы правду мне бы надо по одному месту или - по карману. Но от него — никогда! Он скорее промолчит, а потом я за это рогом навоз буду рыть, а - устраню. Он как-то вхож во все и за мои границы не лезет, доверяет и тем до своего уровня меня поднимает. И когда, бывает на планерки или на правления приглашает, слушает внимательно и всем велит слушать и что для дела, для телятника, надо - все под запись у него уж, все - в рабочую тетрадь. А потом с кого что надо, добьется по пунктам. Вот какой он председатель. За то и уважают.
-Уж таких поискать уж, - одобрительно закивала Анна, спохватилась. - Вы чо, ну-ко, сидите, мужики называются? - Вы наливайтё да ну-ко под блины-те. На скорую руку все дак как ну-ко?
Оба свояка тут же стали блины ее хвалить и «резонно» замечать, что не за то блины хороши, что они сегодня не еда, а «закуска», а за то, что сделаны умелыми ручками, хоть и из той же мучки. И саму Анну Степановну хвалить еще отдельно за новую - «опасную» - прическу. И все это под водочку и под рыжички в сметане, и под капустку моченую с мятой, и под мохнатые «слизенькие» грузди, и под такие же «слизенькие» масленники и грибки белые «тукмачикам»… И неизвестно уж отчего, а может, «не заметила» лишние полстопочки, а почему-то Анна Степановна опять вспомнила «про начальников».
-Человек, когда в начальники из грязи выбьётся, человеком, знамо уж, редко остается, - утвердительно-медленно кивая и поддевая блином рыжик из сметанки, говорит она. - Вон врачиха тожо, Роза-та Максимовна. Как Семён у её в секретарях партейных оказался, ак рисоваться начала - от пудры да помады рожи не видать. Вон ходила недавно на прием к ёй с ногам-то, чуть дошла, очередь высидела, - ак она и не больно и поговаривает. Ноги, говорю, чо-то мозжат, где-то вот тут, ак у меня жо спрашивает: назовите, говорит, ваши синтомы. Ак еть, девка, ты врачиха, ак уж те и про синтомы всякие и знать. На чего училася. Я к те прибрела, ак ты меня осмотри, болесь определи да мазь какую пропиши чтобы недорого. А мне чо — синтомы-те?
...С улицы донесся рокот мотора. Анна и Василий глянули в окошко, выходящее на лужок перед оградой, где стоял Кавалер. К нему, вскинувшему морду и настороженно поводившему ушами, катил со стороны Шиловой горы красный «Москвич». Закатное солнце било в лобовое стекло, и из избы было видно, что в салоне нет никого, кроме водителя, а за рулем — женщина.
Должно быть, увидев лошадь у дверей ограды, она не стала подъезжать близко, а подвернула к липам. Вышла не сразу, негромко-бережно прихлопнула дверцу, поправила короткие светло-каштановые волосы, огляделась, и по движениям ее при этом можно было подумать, что она или не торопится, или не знает, туда ли приехала. А еще в них заметно было будто что-то робкое и в то же время полное неких «твердых» намерений.
Легкое летнее коротенькое платьице, светло-малиновая кофточка с короткими рукавчиками, темные туфельцы без каблуков, на вид - лет тридцать, может, с небольшим. И никаких «особых примет». Женщина неторопливо и с видом опять будто «извиняющимся» направилась к дому, и Анна, озабоченно проговорив: »Кого это несет ну-ко?» - встала, отодвинула стул, пошла встречать.
Аркадий из своего угла перебрался по лавке к окошку, удвинул за плечо край занавески, выглянул, сказал:
-Не наша «тачка». У нас красных нет.
-Ак и баб-водителей тоже, - сказал Василий.
-Городская, не иначе.
Они стали глядеть и с минуту, потом вторую, потом… уж и третью наблюдали... непонятную им сцену. Собственно, сцены никакой и не было, а Анна Степановна и незнакомая гостья стояли друг против друга на лужайке между «Москвичом» под липами и телегой и о чем-то говорили — не слыхать. А из того, что видать, можно было подумать, что разговор у них «не пошел».
Сначала приехавшая женщина что-то рассказывала Анне будто спокойно, потом движения головы ее и рук стали выражать будто нетерпение, потом — настойчивость и даже «настырность», и она раза два и с выражением... ярости(!?), что даже издали и из окна им было видно в лице ее, показала Анне жест, называемый «к ногтю», - когда ногтем большого пальца правой руки показывают как на ногте большого пальца левой «давят вшей».
Анна Степановна сначала слушала ее спокойно, потом в лице ее появилось опасение, переросшее в испуг, и под конец, после того жеста она замотала головой в решительном отрицании чего-то будто страшного и, предупреждая будто об опасности того, о чем у них шла речь, троекратно… перекрестила гостью. Та сначала как бы смешалась, но потом будто оправилась, принялась, похоже, извиняться, быстро попрощалась, ушла к машине, и Анна проводила ее, уезжавшую, взглядом, полным явно видимого недоумения от услышанного.
15.
-Кто такая? - спросил Аркадий, когда Анна вернулась и села за стол.
-Из городу, из нашова.
-Чо ей?
-Чо. Кто-то насучил, будто я «бабка».
-Ак ведь разве ты маленько-то не «бабка»? - говорит Василий, маленько подначивая.
-Ак ладно - зубы или ребенка грызет, или щетинку вывести. А подружка у её мужика вон увела, ак хочёт отомстить, со свету сжить, - говорит Анна осуждающе.
-Во - бабы! - воскликнул в сердцах Аркадий, взглянув на Василия в ожидании согласия. - Порчу хочет!
-И чтобы ёй тайно, - говорит Анна. - Ты-то, матушка, тайно, а Боженька-та видит ведь. Кабы те потом в обрат не прилетело. Уж я в таких делах… Уж это не к мине...
-Это если на плохое. А если на хорошее? К примеру, присуха, чтобы полюбил, - говорит Василий, хитровато глянув искоса на сестру.
-Все едино. Боженька есле не благословил, ак жизни уж не будет, а маята одна. На кого гадают - долго не живут.
Тут Аркадий высказал веское мнение, что «русский мужик - тоже не дурак» и «хорошую бабу не бросит». Василий с ним согласился, но - «в принципе» и тоже высказал личное мнение, что и среди баб, которые со стороны и другим кажутся хорошими, «такие случаются стервы», что… Только Анна в этих дебатах их участия не принимала. И Василий, глянув на нее раз случайно, а потом уж другой да третий приметней, заметил в лице ее то выражение, когда человек, говорят, «уходит в себя».
Она доела отложенный блин, окуная его в сметанку, потом, погруженная будто в какие-то свои думы и с видом «потерянным», передвинула зачем-то два-три блюдца с закуской, вытерла замасленные пальцы о передник, оглядела стол будто в поисках чего-то забытого и не принесенного, и, казалось, была в эти минуты… далеко отсюда, и такого выражения Василий у сестры в лице ее, подумалось, не видел никогда.
Тут Аркадий «подновил» стопочки, выпили за «всем чтобы было хорошо», заговорили про новости в селе, но что-то в атмосфере за столом уж некое-такое случилось, что… Василий Степанович... решил откланяться. Аркадий принялся было удерживать, мол - время еще «детское» да «у нас тут вон еще», - кивая на «Московскую», но Василий Степанович, сославшись на дела завтра, отбыл, приняв со свояком «посошок».
Когда топ копыт братова коня и тележные звуки с улицы стихли, а над столом повисла тишина покинутых хозяев, Анна, будто вдруг спохватившись, вскинула взгляд на супруга, спросила:
-Ты воды-то в баню натаскал ле?
-Чо те - завтра дня не хватит? Завтра еще пятница, - удивленно вперился в нее Аркадий.
-Ак и затопил бы. Время-то вон ищо.
Баню топили по субботам, и Аркадий, немало удивленный тем, что супруга захотела баню в пятницу, завтра, «так и быть уж» - налил себе еще «три бульки», замахнул, закусил мохнатым грузельком, выбрался из-за стола, довольный неожиданным визитом свояка, и пошел во двор на улочку. Вода, она если не сегодня, так и завтра поутру в баню натаскается, а сейчас, после блинов, разве — променад…
Отослав мужа и оставшись одна, Анна Степановна… У неё эта баба из ума не шла! Погляди-ко! Кто это нашелся, ну-ко, присоветовать, чтобы подружку-разлучницу да я, да ну-ко бы - к ногтю?! Кто это насучил?! И ведь, гляди-ко, еще и за деньги?! Видно, бога-атая! Это, погоди-ко, стоко пенсии и за год не нанесут! Гляди-ко! А того, глупая, не дотункивает - Боженька тебя потом или детей кого, али внуков так жо вот - к ногтю. И знать будут не знать. Уж обязательно. Все тебе в обрат прилетит, как бумеран…
Посидела, вздохнула глубоко-прерывисто, поднялась, принялась убирать со стола. Ходила с этими тяжкими думами туда-суда от стола на середь с чашками-плошками, скрипела половицами, как годами своей никчемной жизни. Никогда, как по памяти прикинуть, к ней вот с этим не обращались. Потому и лежало недвижно и глубоко то не забытое - ой, не забытое! - что не убрать. Что сама вот в девках, сглупила так же, с сахарком да пряникам к Лёшихе, покойной, сбегала. Обрадела - отбила, чтобы жись слаще, а Бог-от «порадел»… В науку - про чужой каравай. Вот с наукой с этой век и коротай…
Но в ту же минуту ее ровно «обнесло», так что она посередь горницы встала-замерла с грязными вилками в одной руке и чашкой с груздями в другой. Одумалась, - а Бог-от тут, пожалуй, не при чем: она ведь против воли его зла не творила. Ивановне токо. Так вот она, могот, тожо к Лёшихе сбегала, а могот и сама, как смогла, наворожила, чтобы ее, Анну, потомства лишить. За зло отомстила. Вот оно как! А иначе - как?!.. Оно конечно, сколь вон баб бездетных, крестом таким Божьим «ублаговоленных», так ведь не все жо порченые. Не родят и не родят. А уж тут - не сомневайся! А век рядом прожили! Через неё вон и Аркаша несчастной. Тожо ведь хотел и ребенков, и внуков, да - вот… Ладно - не бросил. Мало баб-то…
В эти минуты, когда позади осталась Шиловщина, Василий Степанович, по обыкновению сидя на телеге боком и свесив над дорогой правую ногу, катил под металлический бряк плуга за спиной да бодрый топ копыт застоявшегося Кавалера в село и думал. И думы его полны были... удивлений и даже открытий.
В главную новость и в диво любопытное стало услышать не сплетню какую со стороны, а из уст сестры, что она Аркадия у Ивановны отбила. Что-то в семье у них раньше никогда о такой «детали» даже не знали. А если бы и знали, так разве - похвалить: отбила парня - и молодец! Любила - и отбила! Не преступление. Но после этой заезжей бабы и короткого того разговора, а больше, много больше после того, как Анна «смешалась» ровно, будто за столом ее кто придавил, сначала у него, Василия, догадка мелькнула мимолетом, потом уселась на ухо, как потка на ветку, а теперь и вовсе в голове, как в гнезде угнездилась, - не через присуху ли сестра Аркашку тогда залучила?!
И - что? Если оно и так, что за беда? Невинные девичьи «козни». А-а-а… - осенило! - это только ведь с одной стороны - радость той, которая отбила. А для Ивановны?!. Оно сейчас, конечно, кому оно вдомек, как Ивановна тогда, в девках, измену ей Аркашки пережила. Ну да, уж наверно - слезы, не без этого, а если очень любила? Если - очень?! А парень — бросил?!.
И вот тут вот, в этом месте и в эту минуту вдруг вылез из памяти, из глубин, тот случай!.. Да!.. Весно-ой! В водопо-олицу! Ну да - вскоре после того, как Анна с Аркашей сошлись. На рыбалке. Когда провалился он в заберегах в ледяную воду да, говорил, не сразу выбрался - один оказался. Долго он тогда провалялся с двухсторонним воспалением легких, еле выбрался. И… вот наверно, да не наверно, а уж точно - застудился. Оно у мужиков-то оно это - близко. Так вот, оно скорее, не сам, не сам уж, провалился, а Ивановна… это... столкнула. Хотела, наверно, в могилу, а не вышло. Наверно колдовской силы не хватило. А силушка-то е-е-есть! Сама сегодня хвасталась, как «парнечки-те из-за нее стрелялися». Чтобы парню из-за девки стреляться, жизнью из-за юбки рисковать, это надо уж как одурманенным быть, себя не помнить...
Тогда…
А тогда двойная месть и получается. Аркашке, прямая — за то, что бросил, а через него и Анне - за то, что отбила. Не важно, через присуху или без, а все одно - в душу нагадила. Так что у Анны бездетность скорее - не крест Божий, на роду возложенный, а наказание за бабью глупость.
Вот она — Ивановна-та!
Та еще куколка!
Вон оно как, на войне у них, у «бабок». А в итоге? В итоге - что. У побежденной - сын да дочь да пятеро внуков, у победительницы - скрип половиц.
Вон оно как…
Хотя…
Хотя, оно, конечно, все это — домыслы. Только и есть, что мнение его. А у нас ведь медицина - лучшая в мире. И есть нужные лаборатории, какие даже вон у лошадей, в которых семя на всхожесть проверяют. Дак то - в больших городах, где никто друг дружку не знает. А в деревне простому человеку это в стыд и позор на весь век и после могилы славы хватит. Вот и живут, хлеб жуют да весь век друг на дружку через стол косятся, думают, кто у них виноват…
Да!..
Вот ведь - подумал о себе - не зря говорят, что пить надо меньше. Всякая бы ересь в башку-то не полезла. Про родную сестру, - прости меня, Господи. Кто теперь чо помнит. А и зачем? У той же Ивановны муж-то, Петр, тоже не своей смертью умер. У Аркаши скотником работал на телятнике, так бык забол: пьяных не любил. Тоже можно черта такого накрутить…
С такими вот невеселыми думами Василий Степанович въезжал в село. Он бы еще, может, что вспомнил, да вдруг сзади-слева стекло ровно взбрякнуло. Оглянулся, - а банка поллитровая с кислым молоком, сестрой посланная, по доскам тележным вон уж от тряски куда уплыла, под самый лемех. Вожжи в правую руку перебрал, потянулся, придвинул, чтобы задом чувствовать. Не забыть вечером перед сном помазать голову-то, - кабы ладно.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ