С улицы доносится изумрудный плеск волн и трескучее шипение песка. Сходящаяся над головой белоснежная арка – моя личная свобода, ограниченная лишь космогонической волей Творца. Идея этих безликих колонн, облитых золотом, прекрасна. Да, мир по-своему хорош. Хорош, как запеченный в духовке, старый жилистый гусь.
Я очнулся мгновенно, как испуганное животное. Сразу почувствовал себя разумным моллюском, совершившим мгновенный эволюционный скачок вспять, и попавшим на чей-то обеденный стол. Эта цепкая щель подобна сквозной ране – мучительный прыжок на ту сторону. Я неподвижно лежал на поверхности вод как спятившая Офелия, а жена стояла надо мной умной цаплей, изрекая свои нравоучительные незрелые сентенции. Это было очень смешно. Череда мыслей наизнанку, переплетения слов, истлевшие призраки, несущие свои канопы, доисторический музей напротив, где в одном из окон кустисто торчит костяная башка птеродактиля. А ведь вокруг жилищные тяготы. Жри сегодня, ты – завтрашний труп! Казни египетские и всеобщая анархия. Я лежал за столом, и слышал свой сдавленный протестующий шепот в этой вавилонской многоголосице. Там, на решетчатом мосту… каждый магазин - западня…хуже…конечно, но все это в каком-то акробатическом смысле…надо уходить…дальше, дальше… Я преображался в матерого зверя в пепельной чаше, во что-то среднее между лошадью и оленем, чей единственный рог бел как снег.
- Женщина! – кричу я жене, - Кто я!
Ответа не последовало.
По утрам керамика унитаза кажется успокоительно белой, кофе – отстраненно черным. Это тоже ведь относится к процессу познания. Познания мира в разрезе, так сказать. Всё того же старого мира, который был создан от пресыщения. Вселенский коитус породил его. А от тех давних оргий осталась в небе лишь серебряная блевотина Млечного Пути.
Днем – старый тряский автобус. Прелое солнце над зыбкими водами прошлого. Праздное одиночество тротуара. Дом, в котором провел детство. Спертый, счастливый дух юных лет. Просто посидеть пару минут у гроба своих детских воспоминаний. В этом есть что-то сакральное. Говорят, Сократ умер с улыбкой на лице. По-моему, вранье. Он был слишком стар для этого.
Когда меха воспоминаний отяжелели, напитавшись сверх меры фантомной влагой, я с облегчением покинул эту стоянку раннего палеолита. Осталась только рябина во дворе, пожираемая черными квадратными ртами птиц, и неистребимый хлористый дух подъезда. В этот момент прозрачная стена, сдерживающая упругие движения чистилища, дала сильную трещину, и я увидел отца, кивнувшего мне у дверей магазина. Да и многих других. И еще я, кажется, заметил скользнувшего в переулок, Сократа.
Однако надо было возвращаться домой, к жене. Я вышел прогуляться на полчаса, но, как всегда, задержался на миллион-другой, лет.