1.
- Ну-с, молодой человек, объясните классу, где вы пропадали столько времени?
Подросток десяти лет от роду, по нашим меркам почти тинейджер, стоит перед учителем, надувшись, всем своим видом стараясь соответствовать серьёзности момента. Правда, любому, даже случайному свидетелю этой сцены очевидно, что отвечать на заданный вопрос мальчик не собирается. Он будет молчать перед учителем и всем классом, перед директором школы и всем попечительским советом (или что у них там?), просто молчать, думая о чём-то своём, таком сокровенном, что даже самым близким дорога туда заказана.
- Егоров! Что делать с тобой прикажешь? Ты месяц в школе не появлялся! О чём ты думаешь? Посмотрите на него: плечами он пожимает. Ничего сказать не хочешь? Что же иди, думай дальше. Остолоп.
Остолоп – это мой дед, Егоров Сергей Сергеевич, уроженец деревни Корытово Покровского уезда Владимирской губернии. Родился он летом 1907 года в крестьянской (ну а какой ещё?) семье.
Несмотря на такое происхождение и вековые традиции, Сергей не хотел жить в деревне. Еще бы! Он уже побывал в гостях у старшей сестры, которая вышла замуж и уехала в Москву. В Москве здорово! А здесь интересно разве? Огород бесконечный, куры да козы бодливые, коровы… От коров, правда, польза в виде вкусного молока, но мороки! Вот к кому у Серёжи не было претензий, так это к лошадям.
«Знаешь, кем я хотел быть? - спрашивал меня дед много позже. - Кучером! Представлял себе: сижу высоко на козлах, кнутом щёлкаю, и обязательно в картузе с лаковым козырьком, чтоб на солнце сверкал, как самовар, и пою: “Когда б имел златые горы и реки, полные вина!” Крикнет какой барин: “Эй, извозчик!” А я тут как тут: “Куда прикажете?”»
Кроме занятий сельским хозяйством в Корытове добывали глину, и даже целый кирпичный завод стоял, а по дворам занимались тем, что выделывали на продажу горшки и кринки. Но что это за занятие? Черепки! Несерьёзно. Нет, только в кучера!
Извоз – это вам не «хи-хи»! Серёжа знал, что почти каждый год кто-то из мужиков, отчаявшись горбатиться на неблагодарной земле, бросал всё и уезжал в большой город. Если не в Москву, то во Владимир или даже в такую даль, как Нижний, и там нанимался извозчиком. Потом появлялся неожиданно в деревне с подарками, с видом человека, у которого всё как надо. О такой жизни и мечтал мальчик.
А ведь и правда: на заработки после уборки урожая ежегодно отправлялась значительная часть мужиков. Хотя какой там урожай? Слёзы одни. Многие ограничивали своё участие в домашнем хозяйстве разве что покосом. Отхожий промысел – так назывался тогда такой вид заработка. Отсюда - и «отходники».
Удивительная была способность у киржачских – любое приглянувшееся им занятие доводить до мастерства, до совершенства. Взять к примеру «аргунов»: нанимали их Егоровы в прошлом году наличники сработать, да это же чудо, что они из простой деревяшки смогли сотворить!
Не по знанию, а по наитию видел себя маленький Сергей Сергеич именно извозчиком. Ещё бы! Об их смекалке и настойчивости целые легенды слагали.
Вот, например, занимались извозом два брата на Стромынском тракте, частенько приходилось подвозить им туда-сюда щёлковских светёлочников. Щёлковские – это из нашего подмосковного Щёлкова. Одно время славились производством шёлковых тканей наравне с Богородском, сегодняшним Ногинском. Тайну свою - производства шёлковых ленточек - хранили щёлковские от чужаков с остервенением рыцарей-тамплиеров. И вот по легенде один из братьев-кучеров, запомнив дом, откуда забрал щёлковского умельца, вернулся и ну в дверь барабанить. А когда дверь ему открыли, сказался сильно больным, попросился в дом, чтобы, ясное дело, на снегу не замёрзнуть. Женщины сжалились, да и пустили извозчика в дом. А тот быстренько соблазнил дочку хозяина, а когда всё раскрылось, немедленно выздоровел и поставил вернувшемуся к тому времени домой светёлочнику ультиматум: или помогаешь собственной светёлкой обзавестись и к делу прилаживаешь, или «порченую» девку замуж не возьму. Давно это было. Много чего с той поры утекло, нам в карманы не попало. А легенда жива.
Светёлочник - догадаться не трудно - от слова «светёлка». А что же такое светёлка? Раньше так называли чердачные неотапливаемые, то есть летние, помещения с «красным» окном, где прекрасная половина человечества занималась рукоделием, предаваясь мечтам о высоком. На чердаке это удобнее, правда? Маленькому Серёже можно было не рассказывать, что и как в избе называется, он и так это прекрасно знал. А вот как светёлочниками становились здоровые бородатые мужики – загадка и простор для фантазии.
Со временем светёлками начали называть вообще помещения, где девушки и женщины занимались рукоделием. А к середине девятнадцатого века светёлки, сохранив исконное название, преобразовались в кустарные ткацкие фабрики. Не повсеместно, конечно. Светёлки ставили на усадьбе позади огородов, подальше от изб, боялись пожаров. В светёлках работали ткачи. В избе-то что: копоть, грязь, скотина, ребятишки – сырьём рисковать себе дороже. В средней светёлке можно было разместить до десяти станов да два-три шпульных колеса. Товара на станах постоянно заправлено на несколько тысяч рублей. Шутка ли?
«Белкин, - как говорили в «Брате-2» - такими деньгами не рискуют!»
За несколько десятилетий, к середине XIX века сложился знаменитый «шёлковый пояс Владимирщины» с центром в Киржаче. Похоже, удовлетворил «ультиматум» щёлковский светёлочник. Были свои светёлочники и в Корытове. Но не шибко - проще в Киржаче на фабрику наняться.
Одним из первых местным промышленником стал Пётр Соловьёв. В юности Пётр вместе с отцом занимался церковной живописью. С девятнадцати лет пошёл работать на ткацкую фабрику в Богородском уезде, где рисовал узоры для будущих тканей. Там он и познакомился с ткачеством. Быстро дорос до мастера, которому хозяин фабрики давал в долг шёлк-сырец. А где его перерабатывать? Своей светёлки-то нет! Так вот, додумались Соловьёвы организовать контору, через которую шёлк-сырец попадал к ткачам, а от них уже в виде ткани возвращался на фабрику. Такой допотопный посредник-агрегатор без мобильного контента. Понимаете, да? Пётр, будучи мастером (загладой) получил от хозяина фабрики (фабриканта) в долг шёлк-сырец. Нашёл, кто ему его переработает. Попробовал, понравилось, и пошло-поехало. Примерно через пять лет, в 1840 году, Пётр Соловьёв при поддержке отца (а тот так и продолжал «тянуть лямку» церковного живописца) завёл небольшую фабричку. И так замечательно пошли у них дела, что ещё через пять лет Пётр с сыновьями построили вблизи города свою большую бумаго-прядильную фабрику в довесок к шелкоткацкой, то есть уже и лён с хлопком в дело запустили. Обратите внимание: крепостное право ещё не отменено! Ну, прямо кино индийское. Кто бы дал им так разбогатеть? Конечно, были помещичьи фабрики, и туда сгоняли на работу крепостных крестьян, но условия труда были адские, вкалывали крестьяне часто за кусок хлеба, да и тот – через день.
Скорее всего - откупились, то есть выкупились. Примеров-то в истории - уйма. Вот, допустим, Савва Васильевич Морозов, основатель Никольской мануфактуры и известной династии. Сам - из крестьян деревни Зуевой тогда ещё Богородского уезда, бездельник, бедный до такой степени, что жениться не мог, никто из местных за такого не хотел дочь отдавать. Была б его воля, так и сидел бы с удочкой на берегу Клязьмы. Но времена тогда были - не забалуешь, как пятнадцать стукнуло, пришлось с заработком определяться. И пастушеством занимался, и извозом, заработал через несколько лет первые небольшие деньги и стал ткачом. Начал с маленького производства, делал (или как говорили «работал») шёлковые кружева, которыми крестьянки обшивали свои сарафаны. Есть, правда, и такая информация, что ничего он не заработал, а, наконец, женился и получил небольшое приданное, его и вложил в дело.
С большим воодушевлением пишут о нём в интернете: Вследствие счастливых оборотов и неутомимого труда… сделал Савва своё довольно хорошее состояние. Это вот тот бездельник-лоботряс неутомимым своим трудом? Но фабрику построил - это факт.
А ещё факт – то, что после пожаров в 1812 году по милости небезызвестного мусьё Наполеона остались без шёлковых кружев знатные московские барышни. И таскал на себе продукт своей деятельности Савва Васильевич пёхом девяносто вёрст до Москвы, и аукнулось это благое деяние ему барышами несметными. В 1820 году откупился Савва от своего владельца, господина Рюмина, заплатив за себя и четверых сыновей 17 тысяч рубликов ассигнациями.
Так что, возвращаясь к Киржачу, мог и Соловьёв сделать то же самое. Очень даже просто.
Когда же крепостное право отменили, за Соловьёвыми потянулись Арсентьевы, Деревщиковы, Низовцевы, Смирновы. Все они долгое время были светёлочниками и работали на богородских фабрикантов, а тут, как по команде, наоткрывали своих магазинов в Москве и скоро стали очень богатыми людьми. По тем меркам. По скромному пониманию только зарождающейся тогда российской буржуазии.
Вот такие рассказы, слухи, картинки бередили фантазию подрастающего Егорова, будущего моего деда. Конечно, в своих мечтаниях юный Сергуня выше извозчика не поднимался. Да и согласен был со старшими, что пока надо еще подрасти, обучиться чему-то. И приходилось пересиливать себя, чтобы ходить в эту чёртову школу. Грех, конечно, церковно-приходскую школу, с которой начиналось его образование, называть чёртовой, но кто об этом узнает? Ведь вслух об этом он не говорил, только думал так.
;
В деревне своей школы нет, только в Киржаче на Селивановой горке. Туда - без малого три версты лесом, а потом ещё по городу. Дорога через лес прямая, широкая. Песчаные колеи густо усыпаны сосновыми иголками. Высоченные сосны с двух сторон образуют торжественный, чем не сказочный, коридор. Лес чистый, никакого кустарника, никаких зарослей. Поэтому бояться, что кто-то незамеченным подкрадётся и выскочит с диким криком перед тобой на дорогу – ну, это только девчонки глупые могут.
Осталась нам от деда картина неизвестного художника-самоучки, на которой эта дорога - как цветная фотография Прокудина-Горского (а Сергей Михайлович – тоже уроженец тех мест). Для ценителей живописи – не показатель, они и Шишкина за это не любят. Ну и что? А я в гости к племяннице приеду, на ту картину посмотрю, и дорогу ту солнечную вспомню.
Ходил я там лет через пятьдесят после описываемых событий. Сильно она не изменилась. Вот сейчас – да, не узнать. К концу прошлого века деревни захирели, куда ни глянь – «коллективные сады и дачные посёлки». А в 80-е ещё и будущий олигарх Абрамович руку к вырубке леса приложил. Он в те годы срочную службу проходил в Барсове под Киржачом, от Корытова – с другой стороны. Да и сам Киржач (проезжал его недавно) особняками со всех сторон оброс. Копошится там жизнь, непонятно как. Местные жители утверждают, что прошлым летом (в разгар пандемии) в районе проживало около трёхсот тысяч человек, это при том, что в самом Киржаче и окрестных сёлах всего населения-то – пятидесяти тысяч не наберётся.
Так вот, в погожий день дорога из Корытова до Киржача была приятной прогулкой. Но в слякоть и снегопад... Хуже не бывает. А страшнее всего было попасть в грозу. Как младший брат Сергея - Иосиф. Молния ударила в дерево, под которым тот пытался спрятаться от дождя. Иосиф остался жив, но у него начались приступы падучей. Эпилепсия.
Если уж честно говорить, не нравилась Сергею школа. И учиться неинтересно. И не хочется, хоть ты тресни. Да и что за наука закон божий? Или церковное пение? А по чтению у него успехи имеются. Вот не так давно, мать заставила букварь читать: «Мама, дай суп».
Но он-то знал, что она щи готовила, поэтому и прочёл: «Мама, дай щи».
И за что подзатыльник?
Иосиф младший. Ему меньше достаётся. На прошлое Рождество подарили гармонь, детскую игрушку. Звуки та гармонь издавала противные. Любознательный Иосиф всё приставал с вопросами, откуда они берутся там внутри. Серёже тоже было интересно, но брать ответственность на себя не хотелось. Вот он и сказал, что там внутри монашки, и когда меха сжимаешь, они пищат. Иосиф притащил нож и… Монашек не нашли. Попало, как положено, старшему. Мать ругалась. А он молчал. Как всегда.
После одноклассного, то есть двухгодичного, обучения в церковно-приходской школе родители собирались Сергея определить в гимназию.
Гимназию построил один из сыновей Петра Соловьёва. То ли от того, что нужда была в образованных кадрах, то ли просто «благодетелем» захотелось прослыть.
Жили Соловьёвы, как и положено «правильным» капиталистам: выстроили роскошные особняки, завели модные выезды, конюшни, веселились по-купечески – карты ночь напролёт, пьяные оргии с цыганами. Жалко Пеленягрэ к тому времени ещё не родился, а то бы «Как упоительны в России вечера» хором могли сбацать. Но несмотря на эту мою с детства привитую классовую неприязнь, всё-таки думаю, что главной мотивацией была первая причина – кадры.
Ведь уже через пять лет, в 1876 году, те же Соловьёвы строят в Киржаче учительскую семинарию.
Иван Михайлович Губкин – да-да, знаменитый советский учёный, с именем которого связано наше всё (я имею в виду нефть и газ), обучался в Киржачской учительской семинарии, о чём упомянул в своей книге «Моя молодость». Вот как он пишет о том времени: Годы пребывания в учительской семинарии содействовали тому, что я усвоил идеи, противоположные тем, которые во мне воспитывались. К концу учения от моего старого мировоззрения не осталось камня на камне. Из семинарии я вышел безбожником, несмотря на то, что нас заставляли бить поклоны и ходить в церковь.
Даже Достоевского нельзя было читать. И это - всего в ста километрах от Москвы!
Что поразительно, новые веяния проникали к семинаристам через приезжающих домой на каникулы родственников преподавателей. Губкин вспоминает: Они казались нам людьми из какого-то другого, свежего мира. А кто были те родственники, если подумать. В первую очередь, конечно, дети. Сыновья, и даже, может быть, дочери, уехавшие на обучение в первопрестольную. Могли на каникулы приезжать и племянники, и даже внуки.
Какой, однако, парадокс, если разобраться: отцы мракобесие насаждают, а их дети в то же самое время - совсем даже наоборот. Конечно, в том не должно быть для нас ничего нового, мы роман Тургенева «Отцы и дети» в школе проходили. Но почему-то продолжают всякие мысли в голову лезть: а что потомки, дети и внуки, будут нас в старости беречь и лелеять? Или опрокинут и сомнут? И дальше побегут? Чтобы раскаяться, но после, когда уже никому их раскаяние не нужно будет?
Приехал я в семинарию с представлением о царе, как о земном боге, а уехал — революционно настроенным, - подводит черту Губкин. - Ужаснейший гнет в семинарии пробудил во мне элементы бунтарства.
Ну, правильно! «Выпустили» Ивана Михайловича из семинарии не с дипломом, а со справкой. Причина – некая эпиграмма, бунтарского, полагаю, содержания.
Серёжа, конечно, не мог так грамотно обосновать своих чувств к церковному образованию, но интуитивно был солидарен с Иваном Михайловичем на все сто. И не столько с ним (о его существовании он вообще тогда представления не имел). Слышал ведь и не один раз, как мужики промеж собой ругались, одни кричали, что молельни все эти для оболванивания простого люда придуманы: «Ишь Казанскую таскают по деревням, а ты молись, да не думай боле ни о чём». Были среди мужиков и возражавшие, сразу с кулаками набрасывались. И тогда начиналось самое интересное.
«Если рассуждать по-взрослому, - думал юный Сергей Сергеевич Егоров, - то хорошо всё-таки бывает на ярмарках, по-праздничному».
Ярмарки, действительно, были роскошные, с пышным богослужением, яркие, многолюдные. Конечно, самой замечательной для Серёжи была Сергиевская ярмарка. Вот и Москва в тот, в первый его приезд к сестре, показалась ему бесконечным радостным ярмарочным днём.
Ещё Серёжа вспоминал, как приезжала к ним в гости мамина тётка – игуменья Боголюбского женского монастыря Рождества Богородицы. Привезла гостинцев и киот в подарок. Вся в чёрном, она не испугала деда совсем. Наоборот, он с огромным удовольствием слушал, как читала она вечером за чаем более чем десятилетней давности «Владимирские Епархиальные Ведомости», в которых рассказывалось о закладке в Киржаче здания ремесленной школы.
Иосиф дрых на печке, а Серёжа переваривал услышанное. Он понял, что погода в утро того дня удалась прекрасная. Попы вышли крестным ходом туда, где были кучи кирпича и брёвен для будущей стройки. И был молебен, и кто-то (фамилию на слух, конечно, не запомнил) произнёс речь, в которой поздравил жителей с новым учебным заведением.
- В центре города, с обеих сторон собора, - читала игуменья, - красивыми зданиями выделяются училища: городское мужское и двуклассное женское; на восточной окраине, слева и справа большой улицы, виднеются школы: церковно-приходская и земская; на южной стороне города, красуются здания учительской семинарии, на западной стороне, на обрывистом берегу реки, видно городское приходское училище. И в скором времени появится теперь и новый рассадник просвещения.
- Хочу, прости Господи, вклиниться: какова точность, однако, прямо фотография, - встрял Степан Малютин, напросившийся в гости по случаю приезда именитой родственницы. И повторил мечтательно: «Выделяются, виднеются и красуются…»
- Открываемое вновь училище, кроме общего образования, будет преследовать и специальное, — будет обучать детей разным ремеслам. Этого рода обучением новая школа даст возможность беднякам успешно бороться с нуждою и приобретать насущный кусок хлеба.
- Мироеды! - не выдержал присутствующий на чтении вольнодумный сосед дядя Вася Цветков, - обучат, да к станкам, как на каторгу».
- Не митингуй, Василий. Хочешь, вона, ещё чайку, пока самовар не остыл, - попыталась разрядить обстановку хозяйка, Татьяна Алексеевна, - читай, матушка, дальше».
А почто Василию рот затыкать? Он своего хлебнул. Совсем ещё пацанёнком на Никольской мануфактуре вкалывал.
Вот ведь опять о Морозовых вспомнить самое время, на этот раз о Тимофее Савиче, сыне основателя той самой мануфактуры и известной династии. Савва Васильевич завещал всё дело пятому своему сыну – Тимофею. Тот единственный из его сыновей, родившийся уже свободным, не крепостным. Видно, не шибко доверял власти Морозов, подстраховывался, боялся, вдруг всё назад отыграют.
Что можно было сказать о Тимофее Савиче – новом хозяине Никольской мануфактуры и ещё с десятка предприятий, в основном, там же – в Орехово, Никольском, Зуеве (тогда эти поселения ещё не были объединены в один город – Орехово-Зуево)? Без образования, упрямый, фабрикант с бульдожьей хваткой и связями в обеих столицах. Многое делал для того, чтобы создать рабочим своих фабрик вполне удовлетворительные условия труда. Конечно, забота у магната была одна: станки не должны простаивать. С расширением производства требовалось всё больше и больше рабочих рук. Потому-то и строились казармы, в которых работник мог получить жильё. А ещё больницы, школы, бани. Детский труд ограничивался семью часами в день. Всё это так. Когда конъюнктура, как говорится, благоприятствует. Но в кризис, а таковые случаются, извините-подвиньтесь: заработную плату сократить, драконовские штрафы ввести, выработку пересчитать в сторону уменьшения.
Не мудрено, что первая масштабная стачка случилась именно на Никольской мануфактуре. Однажды закончилось пролетарское терпение, и повалил народ на улицы. С требованиями немедленных улучшений. И была это не горстка горлопанов, а тысячи и тысячи разъярённых пролетариев. Естественно, кто-то должен был всей этой взбунтовавшейся массой руководить, направлять её энергию в нужное русло. И такие люди нашлись.
Если в Орехово и Никольском условия труда и проживания были более-менее удовлетворительными, то село Зуева – кратер действующего вулкана. И разделяла их не граница Московской и Владимирской губерний, не река Клязьма, а настоящая бездна. Как сообщал «наверх» в своей Записке Владимирский губернатор, в Зуеве находил себе пристанище всякий безработный люд, который влачил праздное и нетрезвое существование. Здесь сошлись те, кто не устроился на Никольскую мануфактуру, не получил там работы, или, напротив, получил… увечье по причине полного отсутствия элементарных мер безопасности на производстве и был уволен, выселен из казарм. Стекались в Зуева бродяги, воры, фальшивые монетчики, а также всякие неблагонадёжные люди – и с вредными учениями, и подстрекатели рабочих к бунтам и забастовкам, и распространители подпольной литературы.
Агитация в селе Зуева шла полным ходом. Со слов всё того же губернатора Владимирского, в праздники и вообще в свободное от работы время (такое всё-таки случалось!) Морозовские рабочие из Никольского целыми толпами направляются в Зуева и там в многочисленных трактирах и питейных домах находят себе развлечение, предаваясь разгулу, пьянству и разврату; причём, конечно, неизбежно происходят драки, буйства и разного рода бесчинства.
Так закалялась сталь! А все эти кабаки с мордобоем – отличная конспирация.
Стачка получилась мощной, напугала власти. Однако войска и казаков – а туда их было стянуто достаточно – решили не впутывать. Разобрались силами жандармов. А помните, с чего началось? Седьмое января объявили рабочим днём. Как в жизни всё меняется! Вот сейчас рабочие дни праздничными объявляют, а народ опять недоволен. Что ему, неблагодарному, надо?
- К устроению столь полезного училища в нашем городе, - тем временем читала нараспев газету игуменья, - приступает теперь, не жалея средств, достоуважаемый, на все доброе скоро отзывчивый Г. Я. Арсентьев. Да воздаст же ему Господь по делам его, да вознаградит его теми милостями, которыми Он благословляет всех, творящих добро ближнему. Да вознаградит его своею милостию и наш Державный Царь, который, любя истинное — просвещение своего народа, прилагает свои царственные заботы и о распространении школ ремесленного типа и не оставляет своим высоким вниманием тех, кто следует его мудрым предначертаниям.
- О, и царя туда же, - не унимался Василий, - где он теперича, царь?»
- Ну, что ты, Василий, ей-богу, давно ж это было», - не выдержал хозяин.
- Ишь, давно! А нынче по иному?»
- Но чем же мы с вами, сограждане, вознаградим достопочтенного строителя новой школы? - не реагируя на попытки Василия увести в сторону чинную беседу, продолжала тётушка. - Для вас, бедные люди, конечно, непосильно материальное участие в трудах и затратах устроителя школы; поэтому вы, вместо всего этого, скажите ему неизменное спасибо, и от всей души помолитесь Господу. Вот, Серёжа, какое было бы счастье для родителей твоих, если бы ты с прилежанием и усердием учился в таком заведении, - сказала игуменья, дочитав новости десятилетней давности.
Но Серёжа так и не учился в ремесленной школе.
Он потом в ней преподавал, и называли его там, несмотря на молодой возраст, Сергеем Сергеевичем.
2.
Вечером Серёжа слышал, как мать просила тётку:
-Ты уж не серчай, матушка, на соседа нашего, издёргался весь последнее время.
- Ничего, ничего, Танечка, время нынче такое, понимаю, - отвечала та, приготавливаясь ко сну.
А время, действительно было тревожное. Опять революция, люди в кожанках, красные банты в петлицах, женщины в красных косынках. Конечно, Серёжа давным-давно запутался во всём этом клубке взрослых проблем, не успевал переваривать, говоря современным языком, новую информацию.
Три года уже шла война. Получается, когда она началась, ему только-только семь стукнуло. Что в таком возрасте запомнить можно? Так, впечатления одни. «Боже, Царя храни» на патриотических манифестациях по пять раз подряд пели и «Да здравствует Сербия!» кричали. Кто такая эта Сербия, никто мальчишке толком объяснить не мог. Потом появился страх. Страх, что отца на войну заберут. Ведь мобилизация шла полным ходом. Вычитал я в интернете, что во Владимирской губернии началась она 17 июля 1914-го. Но тут нестыковочка, так как нашёл я ещё один документ: список (далеко не полный, правда) погибших, раненых и пропавших без вести мобилизованных Покровского уезда. Такие списки публиковались в газете «Владимирские губернские ведомости». Так вот в списке этом значится Василий Андреев, старший унтер-офицер, убитый, и дата смерти его – 10 июля. Но не буду я на этом зацикливаться, факт то, что призыв на фронт шёл. В Корытове, вероятнее всего, сборного пункта не было, был он в ближайшем Киржаче, поэтому в списке том, о котором я тут вспомнил, убитые, раненые, без вести пропавшие значатся, как киржачские. Емелин, Краснощёков, Левшин, Максимов (однофамилец мой, надо же!), Персиянцев – кто ранен, кто без вести пропал.
Большинство новоиспечённых владимирских солдат распределялись по двум полкам: 217-й Пехотный Ковровский и 218-й Пехотный Горбатовский. Как есть – «пушечное мясо». За войну только через Ковровский прошло 12000 (!) человек. Славы первопроходцев не жаждали – кому она такая нужна? – однако именно её досталось с лихвой: первыми попали в газовую атаку в Польше, оказались абсолютно беззащитными по причине полного отсутствия противогазов. Их просто тогда ещё в России не придумали. И от первой немецкой огнемётной атаки полк пострадал. Я уже не говорю про пулемёты, которых у русской армии, можно сказать, не было вообще. Хотя знать о них, разумеется, знали, и даже ещё Александр III из пулемёта Максима постреливал, но наладить массовое производство такого оружия не удосужились. Даже в первый год войны Россия производила менее двухсот пулемётов в месяц.
В тылу расцвели «все прелести» военного времени. Сдавали для нужд армии всё: лошадей, упряжи, сукно, готовую одежду, обувь. Кому война – а кому мать родна. Так всегда было и всегда будет. Купцы и торгаши, со своим «честным купеческим словом», отгрызали каждую копейку. Цены на продовольствие и керосин постоянно росли, что вызывало яростное недовольство населения. Патриотизм-то очень скоро на убыль пошёл, а проблем, войной вызванных, вагон и маленькая тележка. Мало того, что мужья и сыновья на войне гибнут или инвалидами возвращаются, женщины за мужиков на заводах и в поле вкалывают, так сюда ещё и беженцев везут, и лазареты для раненых разворачивают. Даже губернатор взмолился: Заберите куда-нибудь от нас в районы, производящие.
С самого начала войны власти вводили жёсткие ограничения в духе военного времени. Введены были цензура и сухой закон. Не могу удержаться, чтобы цитату из суздальской газеты тех лет по поводу сухого закона не привести: Заслуживает внимания большое удовольствие населения по поводу воспрещения торговли спиртными напитками и строгого за этим наблюдения, благодаря чему были трезвы даже хронические алкоголики. В ноябре 1916 года царское (другого не было) правительство ввело продразвёрстку.
Владимирский губернатор тоже издавал правильные постановления: о запрете ношения и хранения оружия, о полицейской регистрации приезжающих лиц, о недопущении повышения цен на предметы первой необходимости сверх установленной таксы, о запрете вывоза стратегических ресурсов из губернии, в том числе фуража, о запрете домовладельцам повышать цены на жильё и много чего ещё в том же духе. В 1916 году в губернии ввели карточки на продовольственные продукты.
Однако жалобы на нарушения постановлений летели со всех уголков губернии. Жадности предела нет. Никак не могли остановиться в погоне за наживой «мальчиши-плохиши». Потому и забастовки случались с пугающей кое-кого регулярностью. Люди повнимательней и помудрей различали в забастовочных лозунгах уже не только экономические, но и политические требования. Хотя, конечно, такая трансформация – дело не одного дня, и не стоит забывать, что десятью годами ранее случилась Первая русская революция. Власти тогда уже вовсю пользовали весь свой силовой набор: расстрелы, аресты, ссылки. Но даже такие меры и последовавшие за этим годы реакции не смогли охладить революционный пыл масс.
За него (за тот самый революционный пыл масс) ожесточённо боролись политические партии и группировки, коих развелось (начиная с 1905 года особенно) превеликое множество. Сергей всё это воспринимал как само собой разумеющееся, ведь он с этим, считай, родился. И хотя рос далеко не в самой гуще революционных событий, но что-то до слуха долетало и где-то там в сознании откладывалось. Монархисты, кадеты, октябристы, эсеры – он в этом ничего не понимал. Удалось ему с мальчишками пару раз в Киржаче на митинги попасть, о чём говорили – не понять, но понравилось присутствовать, быть частичкой людского моря, кричать, улюлюкать вместе со всеми, если не пришёлся по душе оратор. Гораздо интереснее школьных уроков.
А дома тоже не утихали разговоры. Всё чаще стало звучать «социал-демократы», с трудом выговоришь, куда уж смысл постичь. Вот если говорили «большевик» или «меньшевик», казалось понятней. Не потому ли, что у Серёжи эти слова с грибами ассоциировались? Дождевик, например, или боровик? Только маленький или большой. Попробовал один раз с этим во взрослый разговор встрять, выгнали из избы на двор: пойди, мол, погуляй. Если, конечно, уроки сделал.
На всю эту политическую кутерьму партиям нужны были немалые деньги, а потому требовались спонсоры. И таковые нашлись. Деньгами подпитывали революционное бурление сами капиталисты. Почему? Понимая, что грядут перемены, просто опасались оказаться «за бортом». В революцию 1905 года самым радикальным был призыв «Долой самодержавие!», и именно такой лозунг находил живой отклик как у пролетариев, так и у капиталистов. Дальше, в коммунистическое светлое будущее, последние предпочитали не заглядывать.
Снова уместно будет вспомнить Морозовых, ещё одного представителя славной династии, на этот раз внука её основателя – Савву Тимофеевича. Тот считал, что монархия тормозит экономическое развитие и мешает, в частности, ему полностью реализовать свой потенциал. Поэтому Савва Тимофеевич финансировал российских социал-демократов. У него как раз в нужное время и в нужном месте случился роман с актрисой-революционеркой Андреевой, и всё, как говорится, срослось. Партия через революционера Красина получала от Морозова деньги, выпускала газету «Искра» и готовилась к Первой русской революции. Революция, как известно, была жестоко подавлена, а Савву Морозова нашли застрелившимся в гостиничном номере в Каннах. История настолько тёмная, что мусолят её до сих пор, выдвигая нелепые версии, хотя в хайпе участникам тех событий не было никакой необходимости. Конечно, больше всего сегодня любят версию, по которой, якобы, убил Морозова Красин. Даже сериал сняли с Нагиевым в роли революционера-убийцы, ещё до его участия в программе «Голос» и в рекламе «МТС». Только, подумайте, зачем же Красину было «рубить сук»? Да и вообще, насчёт «рубить» - это, скорее, к Чапаеву или Котовскому. В другое время и в другом месте. Как бы то ни было, династия Морозовых на том обрывается. Три поколения, 135 лет – и вся история российского капитализма.
Ещё немного терпения: добью тему до конца. Вдова Саввы Тимофеевича, энергичная женщина, получив в наследство от мужа солидный капитал, решила продать кое-какое имущество, а именно бывший железоделательный завод в Пермской губернии, купленный Саввой в конце позапрошлого века и перепрофилированный им в химический для нужд текстильной Никольской мануфактуры. Завод к тому времени без должного присмотра тихо загибался. Не желая уступать его за бесценок, вдова наняла управляющим тридцатилетнего химика Бориса Збарского, который, прибыв на станцию Всеволодо-Вильва, приступил к своим новым обязанностям с 1 ноября 1915 года. Успешный менеджер и талантливый учёный, Збарский сумел за короткий срок увеличить выпуск продукции, наладить её сбыт. Пользовался спросом формалин, который применяется в разных сферах, в том числе при бальзамировании трупов. Тогда, напомню полным ходом шла война. Сейчас этот химический раствор и в секс-индустрии применяют. Какой прогресс, однако! Фантазию человеческую не остановить! Главное, чтобы войны не было. Там же, во Всеволодо-Вильве, Збарский сделал своё главное открытие, в котором так нуждалась наша воюющая страна: он нашёл формулу медицинского хлороформа. Технический хлороформ Россия и до этого производила, а медицинский - покупала у Германии, но когда война между ними, кто же тебе препарат для наркоза и лечения легко и тяжелораненых на фронте продавать будет. Уж извините! А наш химик не только до всего сам додумался, но и производство наладил. Помощником у Збарского в течение нескольких месяцев был приглашённый погостить двадцатипятилетний, к тому времени то ли поэт, то ли музыкант, Борис Пастернак. Будущий Нобелевский лауреат даже работал кассиром и выдавал зарплату рабочим. Стоимость завода подскочила вверх, что дало возможность вдове в скором времени продать его за полтора миллиона рублей. Серьёзные деньги.
Вот теперь о Морозовых сказано мною всё, что хотелось. Можно возвращаться в Киржач.
3.
В феврале 1917-го началась революция, первая на Серёжином веку. Отрёкся царь. Какие чувства мог испытывать десятилетний мальчик? Вся власть «учевредительному» собранию! Видимо, услышанный им на очередной сходке оратор немного картавил.
К переменам Киржач оказался подготовлен. Промышленность в городе уже на рубеже двадцатого века была довольно крепкой, Даже Ленин упомянул Киржач в своей работе «Развитие капитализма в России». Одних только крупных шелкоткацких фабрик насчитывалось около десятка, а ещё были бумаготкацкая, красильная, медно-латунный завод, плюс «отхожие» промыслы. Не зря ещё в позапрошлом веке в народе такая присказка ходила: С голодухи хоть плачь, но ступай в Орехово или Киржач, был в селе горемычником, на чужой стороне станешь фабричником. «Отходники» более образованы по сравнению с «серой» крестьянской массой, а их по уезду уже не одно поколение промышляет. Треть всего населения Киржача – занятые на производстве рабочие. А пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. За дома да усадьбы цепляться смысла нет: не прокормят.
Ну, и большевики Владимирской губернии тщательно подготовились.
Буквально за три дня до второй на Серёжином веку революции, Октябрьской, в Киржаче бастовали рабочие на шелкопрядной фабрике Хазина, требуя повышения заработной платы. Хозяева от испуга объявили, что согласны. Но это было уже не важно.
В Киржаче, как и по всей Владимирской губернии, власть к Совету рабочих и крестьянских депутатов перешла безболезненно, то есть без излишнего кровопролития, правда, на сутки позже, чем в Москве: пока информация долетела, пока её осмыслили, пока спорили до хрипоты на заседании местного Совета. Несогласные - враги революции – не посмели оказать серьёзного сопротивления, хотя отдельные попытки мятежей по губернии имели место. Чтобы и в дальнейшем неповадно было «воду мутить», сразу началось формирование Красной армии. Занимался этим бывший владимирский подпольщик, легендарный Михаил Васильевич Фрунзе. Не один, конечно.
В Вязниках – вот где советская власть установилась только в 1918 году. Но и там исключительно мирным путём.
В Корытове тем более всё было тихо. Зимой слух прошёл, что церковные школы закрывают. И, действительно, закрыли. Вот это революция! «А пока комиссарскую школу будут организовывать – уйма времени уйдёт!» - радовался Серёжа.
Для него действительно занятия временно прекратились, но не навсегда. Советская власть практически с первых дней своего существования начала борьбу с безграмотностью. Так что в школу пришлось ходить, грызть тот самый гранит науки. Неожиданно для него самого, отношение к учёбе менялось: исчез из программы Закон Божий, пели теперь только революционные песни, Серёже они нравились.
А дела вокруг нешуточные. Власть новая, а продовольствие изымают по-прежнему. Про какие-то декреты говорят. Серёже оставалось только верить тому, что расползалось слухами по округе. Читать-то он не любил. Но надо, обязательно надо понять, что происходит. В школе теперь много новых учителей, они рассказывают, кто такие большевики и Ленин. Повесили на стену его портрет. Вместо царского.
Появились комитеты бедноты, продовольственные отряды, которые всячески добывали хлеб для голодающих жителей района. Слово «уезд» теперь почти не использовали, потому что Киржач и пять волостей объявили себя Киржачским районом и требовали теперь отделения от Покровского уезда, больше склоняясь к вхождению в состав Александровского. Большевики из Александрова, надо сказать, активно помогали киржачским с первых дней революции. Лозунги на злобу дня: «Да здравствует хлебная монополия! Долой частную торговлю! Все излишки – голодным!»
Пугали Серёжу новости про бунты, которые вспыхивали по губернии то в одном, то в другом месте. В Меленках, в Гороховце, в Судогде… Говорили про восстание в Муроме царских офицеров, которых теперь называли беляками. Рассказывали, что красноармейцев нападавшие мятежники пытали, выкалывали глаза, полуживыми закапывали в землю. Серёжу просто трясло от страха. Как тогда, когда он в первый раз увидел киот, подаренной матери тёткой, игуменьей женского монастыря. Лики святых на иконах смотрели на него так сурово, что ему хотелось сразу признаться во всех своих шалостях, а потом убежать и спрятаться в самом потаённом месте, пытаясь унять бившую тело дрожь.
Потом, конечно, власть восстанавливали. Самым геройским при этом был отряд латышских стрелков. Арестовывали людей, зачинщиков расстреливали, огромные контрибуции (это слово он запомнил) накладывали.
Ничего такого в Киржаче и близлежащих деревнях не случалось. Если бога в покое оставить, то объяснение тому – близость к Москве. Всего девяносто вёрст! Самый близкий к Москве город из всех во Владимирской губернии. Эту географию Сергей чётко усвоил.
Как он к новой власти относился? С восторгом. А как ещё одиннадцатилетний пацан к такому шухеру мог относиться? Свобода!
Только расслабишься, а тебе – бац! – этой свободой по носу.
В августе 1918-го, в самый последний день лета, на Мирона, «вдовьи помочи», понеслось по деревне: «Ленина убили, Ленина убили!» К вечеру прояснилось: эсерка Каплан, в прошлом анархистка, стреляла в Ленина, не убила, вождь остался жив, только тяжело ранен.
Пройдёт много лет, много чего случится, и соседка деда по дому, в котором мы с ним будем в то время жить, покажет ему свои записи, которые она, активный член партии эсеров, сделала в Бутырской тюрьме в 1922 году.
Я спросила Донского: “Как могло случиться, что эсерка Фанни Каплан по заданию ЦК пошла убивать Ленина?”
Он: «Так вот, милочка, (сложно мне, помня Берту Александровну дамой почтенного возраста, представить её такой милочкой), прежде всего установим: никогда Фанни Каплан не была членом нашей партии…Теперь второе. Она, действительно, приходила к нам и именно ко мне лично с предложением послать её убить Ленина. Посмотрел я на неё тогда – женщина довольно красивая, но, несомненно, ненормальная, да ещё с разными дефектами: глухая, полуслепая, экзальтированная вся какая-то. Словом, юродивая! Меньше всего мне приходило в голову отнестись к её словам серьёзно. Я ведь в конце концов не психиатр, а терапевт. Уверен был – блажь на бабёнку напала!”
Помолчал немного и продолжил: Помню, похлопал её по плечу и сказал ей: “Пойди-ка проспись, милая! Он – не Марат, ты – не Шарлотта Корде. А, главное, наш ЦК никогда на это не пойдёт. Ты попала не по адресу. Даю добрый совет – выкинь это всё из головы и никому больше о том не рассказывай!”
Вечером дед спрашивал у дочери (моей мамы): «А кто такие Марат и Шарлотта, как её там?». Хорошо, мама в школе рабочей молодёжи как раз Французскую революцию проходила. Это и я помнил, она меня как раз с собой на уроки в воскресенье брала, оставить было не с кем.
Оп! Перескочил. Временные порталы перепутал. Возвращаемся.
;
Осенью 1919 года Белогвардейские Вооружённые Силы Юга России, позже переименованные в Русскую армию, под командованием генерала Деникина пёрли на Москву, почти подошли к Туле. А это всего 200 километров до столицы. Катастрофа! Большевики готовились к уходу в подполье, правительственные учреждения начали эвакуацию из Москвы в Вологду. Объявлена комсомольская мобилизация. Ещё один лозунг тех дней, отчаянный: «Все на борьбу с Деникиным!»
Военные комиссары теперь появлялись везде. Уходили на фронт односельчане. Сергуня с ровесниками столько раз околачивались в сторонке на таких проводах. Он бы и сам в кавалерию пошёл, обсуждал это с ребятами, да «некому там за вами сопли утирать будет» - сказал соседский парень, уходя.
Что ж, ничего, тут тоже дело найдётся. Победы фронта куются в тылу. В связи с угрозой наступления деникинцев создавались пороховые склады в Киржаче и близлежащих деревнях. Под один из складов заняли кирпичный завод Калмыкова в Корытове. Вагоны с боеприпасами прибывали на железнодорожную станцию, но там долго оставаться не могли, во-первых, охрану не обеспечить, а во-вторых, пути забиты. Нужно было срочно организовать разгрузку и переброску боеприпасов в места хранения, в том числе в цех кирпичного завода в Корытове. Решено было проложить по городу узкоколейку. Всё трудоспособное население было мобилизовано. Серёжу и других таких же мальчишек не тронули бы, слишком ещё малы, но пацаны решили идти вместе со взрослыми. Дед тоже пошёл, двенадцать лет уже – мужичок.
Павка Корчагин: «Смены не будет, но мы-то здесь!»
Вкалывали без сна и длинных перерывов на отдых. Все получили за работу по 200 граммов хлеба. Считай, первый заработок. А ещё неповторимое чувство работы в коллективе, плечом к плечу.
Почти двести человек объединились в сапожную промартель, шили сапоги и бутсы для красноармейцев. Сырьё у фабрикантов отобрали, частично прислали из Владимира. Пятнадцать тысяч пар обуви нашили! Много? Для армии в несколько сот тысяч штыков и сабель? Не так уж. Но каким ценным был вклад в победу! И не надо тут вспоминать про курочку, которая по зёрнышку. Делали всё, что было в человеческих силах. Сергей и тут был на подхвате, но обоюдной любви с сапожным делом не случилось: руки, видать, под другое ремесло заточены были от природы. Но настоящих мастеров сапожного дела он всю жизнь уважал.
Время медленно, будто с опаской, двигалось вперёд. Кроме продовольствия в неделю помощи фронту сдавали всё, что могли выкроить из хозяйства: тёплую одежду, валенки, варежки, а когда и спички, и табак. Было это не в новинку, всю Первую мировую занимались тем же самым. Но гражданская война придала новый толчок этому движению. Почему? Наверное, потому что война шла не где-то там, в далёких “европах”, а в понятных каждому русских адресах.
Конечно, много ошибок совершил Деникин: и обещаниями насчёт Учредительного собрания кормил, а в это время земли и фабрики прежним владельцам возвращал, с национальными интересами других народов не считался, и батька Махно ему по тылам хорошо врезал. Но не это послужило главной причиной его поражения. Люди за новую страну, за новую жизнь вставали. Уходили в молодую, самую непобедимую Красную Армию.
В Киржаче даже в тяжёлые голодные годы (вспомнить хотя бы засуху 1920-го) Советом рабочих и крестьянских депутатов организовывалось бесплатное питание, не только для семей красноармейцев, но и воспитанников детдомов и даже горячие завтраки для школьников. Ещё одна немаловажная причина для Егоровых отправлять сыновей в школу.
Иосиф, как негласно признанный более способным к учёбе, а значит, более перспективным в семье, продолжал серьёзно учиться, Сергею больше приходилось помогать по хозяйству, порой пропускать занятия.
4.
Родители деда, то есть мои прадед и прабабка (Сергей, к своему стыду, не знаю отчества, а спросить некого, Егоров и Татьяна Александровна Смирнова) были, как я понимаю сейчас, людьми осторожными, своё отношение к новой власти открыто не высказывали. Да и закрыто - тоже. Вообще никак не высказывали. Что на уме у них было – неизвестно. Да только уберегли они, таким образом, и себя, и детей своих от трагедий и неприятностей, связанных зачастую с длиною языка.
Держать язык за зубами – ой, как не мешало! В местные комитеты бедноты наряду с действительно авторитетными односельчанами прорывались пустобрёхи и голытьба без роду, без племени, непонятно, когда и каким ветром занесённые в эти края. Но самыми страшными были старые, вроде как добрые знакомцы, которые то ли из зависти, то ли по врождённой звериной злобе своей, что вместе с пожалованной властью вдруг взяла и наружу выплеснулась, а может, из каких идейных, непонятных Татьяне Алексеевне соображений, всё кружили вокруг, да вынюхивали, распускали сплетни, подбивали соседей на конфронтацию.
Были враги у Егоровых, как пить дать, были.
Вот сидит один такой напротив. Ещё недавно, здороваясь, чуть не в пояс кланялся, уважение выказывал, всё в глаза норовил заглянуть. Бабы смеялись: «Виды на тебя, что ль, Татьяна, имеет? Любовничек!».
Прабабушка моя, по маминым рассказам, была женщина боевая, видная, не похожая на местных, корытовских. Что-то было в ней цыганское, может, из-за волос так казалось? Волосы – чёрные как смоль, заплетены всегда в большущую тугую косу.
Вообще, как описать внешность? Думаю, для этого требуется наличие определённого навыка, которого я, признаюсь, до сих пор не приобрёл. Вот, послушайте: «Овал лица круглый, подбородок квадратный». С точки зрения геометрии – полная ахинея, а с точки зрения милицейского протокола (извините, полицейского) – узнаваемое лицо. Лет пятнадцать тому назад наткнулся в интернете на статью о том, как выглядели истинно русские люди. Что-то там разъяснялось о методе восстановления облика с применением новейших компьютерных технологий. Сегодня умными терминами легко мозги запудрить, но я в смысл методики особо не вдавался, а поразили меня фотографии. Фотографии тех восстановленных лиц, женского и мужского. Смотрю на женское лицо: высокие скулы, серые глаза, совсем не огромные, русые волосы, прямой нос. Очень похожа на близких мне с детства корытовских женщин: бабу Лизу Крючкову, дочь её Шуру – мамину лучшую подругу. Я дара речи лишился, честное слово. Пробовал найти этот материал позже, чтобы маме показать - бесполезно. Под заголовком «Исконный русский женский образ» теперь целая галерея моделей, все как на подбор: лица холёные, глаза пустые.
Сохранилась у меня фотография, сделанная в ателье, изображены на ней мужчина и женщина. Адрес ателье, дата снимка неизвестны. Фотография обрезана по нижнему краю, так что любая информация, которая могла бы стать полезной, отсутствует. Кто это? Подсказать некому. Но я всё же определил и, думаю, не ошибся – на фотографии мои прадед и прабабушка. Как додумался до такого? Очень просто – сравнил с фотокарточкой деда. Сходство очевидно: глаза глубоко посажены, взгляд, даже если аккурат в объектив камеры смотрит, всё равно исподлобья будто, но не враждебный вовсе, настороженный. Нос прямой, правильный, то есть классической формы: узкий, спинка ровная. Кто-то может думать, что у деревенских носы должны быть картошкой, у всех поголовно. Это его дело, пусть так думает. Значит, Егоровы в его думах – исключение. У мужчины на фотографии (прадеда моего) залысины обозначились, точь-в-точь, как у дедушки на военной фотокарточке, ему там тридцать пять. Ещё у прадеда на фотографии роскошная русая борода. По всем меркам, видный, красавец-мужчина. Прабабушка так всю жизнь и считала. А то, как бы она иначе из богатой семьи из родного Кипрева с корытовским ухажёром под венец пошла?
Сейчас, на «гостя» глядя, думает: «Дать бы ему кочергой по плешивой его бестолковке, да потом визгу не оберёшься»
- Ты как тут у нас объявилась, Лексевна?
- Сдурел? Ты сколько лет нас знаешь? Замуж вышла, сюда из Кипрева перебралась.
- А вот имею подозрение, не родня ли ты ликинским Смирновым?
- Это что, фабрикантам? Ха-ха-ха! Если бы!
- А ты не смейся, доказательств-то никаких.
- Так и у тебя никаких.
- Не скажи. Фамилия и отчество – раз. Как дочь, это значит, могли по матери Татьяной назвать – два. Дом, как приехали, богатый справили – три. Откуда капитал?
- Где Ликино, а где – Кипрево. Это хоть соображаешь?
- Соображаю. Стало быть, давай теперича про Кипрево.
- Степан, тебя послушать, со смеху помереть можно. Ты в моей избе врагов советской власти ищешь? Или где клады с сокровищами от неё утаиваем? Вона, под лавку загляни, в сенях поройся. Ты же здесь в первый раз, до того и не был, за столом не сиживал, не угощался, не праздновал, да? С чего это вся твоя подлость наружу-то попёрла? Властью обличили, полномочиев дали? Вона, начальник твой, продкомиссар из Киржача приехал, народ на митинг собирает, пожалуюсь ему на твою безосновательную дотошность, пусть хвост тебе прижмёт.
Степан под видом встречи комиссара немедленно ретировался. Татьяна Алексеевна постояла ещё. Сердце аж выпрыгивает, так несправедливость задела женщину. Сейчас, надо отдышаться и пойти к собирающимся на сход односельчанам. Конечно, жаловаться продовольственному комиссару она не будет. У него и без её обид дел невпроворот. Вообще он мужик хороший, открытый, старается. Сколько раз пытались запугать его мироеды разного пошиба, бедой грозили жене и детям, пробовали подкупить да умаслить, но ничего у них не выходило.
- Товарищи, вам известно, что продовольственный фронт после военного есть самый боевой фронт…
Действительно – фронт. Застрелили комиссара в 1921-м, вечером, через окно его квартиры… Сегодня улица в Киржаче его именем названа – Морозовская. К капиталистам, кроме как к классовым врагам, он отношения не имел никакого, так, однофамилец просто.
Как в шутку разговоры с такими вот степанами не обращай, а ведь и вправду могут ярлыков навешать, поди потом доказывай. Да и жизнь так круто берёт, что порой и оправдаться минутки нету.
Да, были Смирновы в Ликино Кудыкинской волости. Началось всё с Василия Смирнова в прошлом ещё веке. Был он светёлочником, трудился на своих станах, а пряжу получал с морозовских фабрик (опять – Морозовы!). Как вспоминали некоторые очевидцы, однажды на Клязьме, недалеко от Ликино, или затонул, или затопили паром с тканью. Не пропадать же добру! Несколько мужиков – крестьяне из соседних деревень - в том числе и Василий, принялись вылавливать из реки шелковую ткань. Василий вытащил два десятка кусков, да потом ещё и у товарищей прикупил (или силой отобрал?). Так что забил тканью весь сарай и начал честный бизнес.
А может и не совсем честный. Больно уж сынок его – Алексей Васильевич – набожным стал, после того как дело укрепил и приумножил. Знатный, надо признать, был фабрикант. Церковь его очень любила! И не мудрено – столько храмов выстроил. Грехи свои замаливал?
Было у Алексея Смирнова и жены его Татьяны, два сына, и ни слова нигде о дочке, ни в каких архивах не сыщешь. Но когда такой кипиш, кто в детали вдаваться будет? А вот то, что один из сыновей – Сергей Алексеевич - входил в четвёртый состав Временного правительства и был вместе с другими министрами арестован в октябре 1917 года– это уже серьёзно.
Что до кипревских Смирновых – тут ненамного лучше. Иван Захарович Смирнов – зажиточный купец приходился родственником известным Смирновым из Киржача. Есть даже данные, о том, что нанимали Иван Захарович и сын его Василий наёмных рабочих, то есть были они представителями эксплуататорского класса. Так, для примера, нашёл я, что в 1912 году старший Смирнов разместил объявление о найме в свои заведения на «надзрезку плиса» 50-ти человек, а сын его Василий нанимал 8 человек на размотку шёлка.
Действительно, Татьяна, мать деда, приходилась им родственницей. Да что там! Сестра её родная проживала в доме купцов Смирновых на Большой Московской. Об этом всем в деревне известно. Подробностей никаких, верно, потому как после переезда из Кипрево в Киржач, близких отношений с родственниками, кроме сестры, она не поддерживала.
Приданное? Ну, что ж, приданное было, дом, и правда поставили дорогой (да он до сих пор стоит, сам видел, кирпичом только обложили его новые хозяева, так какой теперича с них спрос).
А что до Егоровых, так их, почитай, в деревне больше десятка. У Сергея, мужа её, брат – Осип, у того тоже своя семья. Это к тому, что в Корытове Егоровы – фамилия известная, и цепляться к ним нечего.
5.
В конце 1919 года окончательно разбит Колчак, сам адмирал расстрелян в феврале 1920 года. В январе всё того же, 20-го, распускает свою Северо-Западную армию Юденич. Осенью в Крыму разбит Врангель.
Ещё два года на «зачистку» страны от «зелёных» - и гражданская война завершена. Серёже уже стукнуло пятнадцать.
Теперь перед ним остро стоял вопрос, что же делать дальше. На земле оставаться он не желал. Промышленность в Киржаче, что уж скрывать, пришла в упадок. Жизнь покажет, что был он временным, но тогда кто мог угадать? Потянулся народ из города назад в деревни и сёла, да только и там шансов на сытую жизнь было немного. Как-то так сложилось, что в Киржачском районе средняя обеспеченность крестьянских хозяйств землёй была самая низкая, всего 3 десятины, при средних значениях по губернии в 5 десятин. Да и что это за земля? Болота одни.
Новая власть понимала, что при соответствующем приложении труда и из такой земли можно пользу выжать. А что ещё оставалось? Другой-то не дадено, не досталось. Разрабатывались и принимались планы по осушке болот, добыче торфа, превращению, в итоге, громадных территорий в культурные угодья – в луга и пастбища.
Многое из задуманного, надо признать, осуществилось, однако ушло на это несколько десятилетий. Торфом снабжались предприятия Ногинска, Электрогорска, Орехово-Зуева и самого Киржача. Во второй половине 60-х выработанные торфяные карьеры стали планомерно, как писала в те годы пресса, превращать в культурные луга и пастбища. Так воплощается в жизнь заветная мечта киржачских землепашцев. Ау-у, киржачские землепашцы, где вы? Русь, куда ж они все у тебя попрятались? Дай ответ. Не даёт ответа.
Манипуляции с болотами, скорее всего, послужили причиной больших лесных пожаров в 1972 году. Мы с мамой летом как раз гостили в Киржаче у её подруги, Шуры. Хорошо помню, как собирались вечером мужики в лес с пожаром бороться, кое-кто из ребят – моих ровесников – с ними увязался. Я тоже собрался. А как же! Но мать не пустила. А ещё при этом сказала: «Что, хочешь после каникул перед школьными друзьями бравировать? Мол, смотрите, какой я герой! Никуда не пойдёшь». Всё. Сказала, как отрезала. Умела мамочка моя словом припечатать. А я ведь помочь хотел. О том, что в школе похвалиться смогу, только на секундочку подумал. А она… На самом деле, обстановка сложилась в те дни из-за пожаров серьёзная, лес горел в непосредственной близости от Корытова. Могли и деревни лишиться. После того случая, о пожарах там ничего не слышал. Хотя сейчас леса горят каждый год. По всему миру.
В Киржаче многие предприятия из-за нехватки сырья и рабочих рук прекратили работу. Опору местной промышленности, шёлковые фабрики, в конце 1921 года передали Московскому шёлковому тресту. Вроде думали, «под крыло». Да как бы не так! «Большой московский брат» не только ничего не делал для того, чтобы вновь запустить производство, а, наоборот, попытался демонтировать пригодное оборудование, чтобы оснастить столичные фабрики за счёт «мелких провинциальных». Знакомая картина.
Но местные рабочие отстояли киржачские предприятия, не дали их разукомплектовать. Тогда, после революции, после кровопролитной войны рабочие были силой, тем более их поддерживали уездные власти. Но возобновить бесперебойную работу не смогли. Часто простои затягивались надолго.
Как вариант приложения своих сил и какого-никакого заработка, рассматривал Сергей открывшуюся в Савино картонную фабрику. Дело выглядело перспективным, но далековато, каждый день туда-обратно не находишься. Транспорт отсутствует. Вариант отпал сам собой.
Наконец, некоторые подвижки пошли. На медно-латунном заводе наладили выпуск самоваров из переплавленных стреляных гильз, отходов, церковной и домашней посуды. Заработную плату рабочие первое время получали самоварами и тазами. Потом у крестьян обменивали продукцию на картофель и хлеб. Очень хороший опыт. Пригодился со временем, в перестройку.
Попробовал Сергей устроиться туда, но, когда в день зарплаты за второй месяц пришёл домой с тазом, решили семейным советом что медно-латунной утвари в доме достаточно.
Ко всем напастям ещё и административная реформа добавилась – потерял Киржач статус уездного города. О жизни тамошней тогдашней прочитал я статью тех лет во владимирской газете «Призыв», загадочно подписанную: «Икс».
Киржач — теперь заштатный городок Александровского уезда. С Александровом его соединяет железнодорожная ветка, поезд по которой ходит только один раз в сутки. Приход поезда несколько оживляет монотонную жизнь городка, а остальное время городок представляет из себя сонное царство, где по пыльной улице уныло бродят ошалевшие от летней жары свиньи, да копаются в пыли куры. Изредка проедет телега, да не спеша пройдет по делу обыватель.
В 6 часов закрываются все лавки и чайные, так что приезжему приходится или говеть до следующего дня, или идти в пивную Моссельпрома, где с него за четверку несвежей ветчины (больше ничего нет) возьмут ровно 50 копеек. Эта пивная чуть ли не единственное развлечение для киржачских жителей. За парой пива сидят целый вечер, а к окнам то и дело подходят жены посмотреть, недостаточно ли «нагрузились» их «благоверные».
Культурная жизнь Киржача сосредоточена вокруг Межсоюзного клуба (он же театр) вместимостью в 100 - 200 человек. Изредка ставят спектакли московские халтурщики, да в чувствительных пьесах упражняются местные любители.
Газет распространяется очень мало, библиотека работает слабо. Культурный застой в полном объеме.
В Киржаче и его окрестностях до десятка мелко ткацких фабрик, но ни одна из них не работает. Местное население в большинстве работало на этих фабриках, или брало работу на дом, а теперь все они числятся безработными, или же работают на стороне. В то время, как почти во всех остальных городах нашей губернии остро стоит жилищный вопрос— здесь изобилие свободных квартир и даже бывшие фабриканты остались в своих домах.
В 1922-м в стране стали образовываться детские коммунистические организации, объединённые осенью в «Юные пионеры имени Спартака». Новшество до Киржача докатилось в 23-м. Красный галстук появился и у Иосифа. «Пионеры юные – головы чугунные», - подтрунивал над ним отец. Серёжа пионеров к тому времени перерос, а комсомольцев сторонился. Почему, не знаю, не рассказывал.
Комсомольцы в Киржаче появились ещё в 1919 году, первое собрание состоялось 7 ноября 1919 года во вторую годовщину революции. Многие из них ушли тогда добровольцами на фронт. Но где Киржач, а где – Корытово. И хоть добежать из города до деревни вполне за полчаса можно, такие фундаментальные нововведения проделывали этот путь значительно медленней, потому как маршрут через голову пролегал. Всё же обдумать надо было сначала. Сергею с его мечтами не до комсомола на тот момент было.
А мечты - всё о лошадях да извозе. Стромынский тракт давно уже захирел, но через Покров проходит новый – Владимирский, а до Покрова-то рукой подать. Вот только как нужный разговор с родителями начать, ведь и лошадь надо выпросить, и деньги на обустройство «бизнеса». Но тайной Серёжиной мечтой оставалась Москва. Очень-очень тайной, которую тот прятал даже от себя, не давая повода на полную катушку размечтаться.
И тут приходит письмо из Москвы. От Нюры, Анны Сергеевны - старшей сестры. В письме она рассказывала про то, что жизнь у них в столице - идёт, муж работает на заводе в должности, про то, что объявлена новая экономическая политика, и свободно можно торговать и заводить своё дело. Да откуда их взялось столько: кустарей и торгашей? Но суть не в этом, брата Сергея можно устроить в какую-нибудь мастерскую на подхвате. Глядишь, толк какой из него выйдет.
Письмо произвело на Сергея сильнейшее впечатление. Даже подумал: неужели время моё пришло?
Про НЭП - новую экономическую политику - в Корытове знали, наслышаны были. Умные люди на собраниях рассказывали. Сергей всяких споров тогда наслушался! Тяжело без подготовки понять было, кто прав, а кто ошибается в оценках своих. Главным аргументом, немедленно прекращающим любые споры, была ссылка на самого Ленина, на то, что лично вождь мирового пролетариата был за НЭП. Действовало безотказно.
Времени с момента получения от Нюры письма, в котором предлагала она привезти брата в столицу, прошло довольно много, не один месяц. Родители сомневались, не могли решение принять: а вдруг вспять повернут, и окажется Сергей никому ненужным в той Москве?
В январе пришло известие, что умер Ленин. Всё-таки ранение от выстрелов Каплан не прошло для его здоровья бесследно. Охочие до слухов под большим секретом передавали односельчанам, что, якобы, Ильич уже несколько месяцев как богу душу отдал, но известие это засекретили до поры, пока… Пока что? Мировая революция не грянет? Не похоже.
Пять дней стоял гроб в Колонном зале Дома Союзов, пять дней прощалась с гением революции страна. Политбюро, ещё до кончины Владимира Ильича, постановило сохранить тело вождя. Бальзамировал тело Ленина уже известный нам Борис Збарский. Гроб после прощания был помещён в мавзолей, тогда ещё деревянный.
Может быть, сейчас и не к месту, но вспомнился такой случай. Отдыхали с мамой на море, мне было восемь, я был тихим мальчиком, старался избегать всяческих конфликтов, споров, тем более потасовок. Мама в «ежовых рукавицах» держала, боялась, что собьюсь с истинного пути. А что? Мог, и очень даже запросто. По соседству отдыхала такая же пара – мама с сыном, мальчик - мне ровесник. Не то, чтобы мы как-то подружились, иногда на пляже пересекались и даже куда-то на экскурсию однажды вместе ездили. Они были из Ленинграда. Мы из Москвы. Чем не компания? Я всегда гордился тем, что москвич, но никогда этим не кичился и даже не задумывался, что только один этот факт может вызвать враждебное ко мне отношение. Я сам с одинаковым уважением относился к жителям других городов. А Ленинград, в котором я тогда ещё ни разу не был, вызывал у меня чувство, близкое к священному трепету. И вот незадолго до окончания нашего отдыха и отъезда восвояси, мальчик тот затеял со мной спор, извечный, надо сказать, спор, чей город…э-э, важнее, значимей, красивее. Сейчас бы сказали просто: круче. Но тогда такого слова даже дети в разговорах своих ещё не употребляли. И вот, хоть и не по собственной воле, я уже втянут в такую перепалку:
- А у нас, в Ленинграде – Смольный, штаб революции!
Можете не верить, но я честно радовался за Ленинград, за мальчика (не помню, как его звали), даже завидовал ему. Я же Смольный не видел. Но поединок есть поединок, надо отвечать.
- А у нас в Москве – Кремль, его на заставке Интервидения в телевизоре показывают.
Баталия разгоралась нешуточная:
- А у нас крейсер «Аврора»…
- А у нас Царь-пушка и Царь-колокол…
- А у нас – броневик, с которого Ленин выступал…
- А у нас Ленин сам в Мавзолее на Красной площади лежит…
Это был нокаут. Мальчик заплакал и убежал. Больше мы с ним не виделись.
Трагическое событие – смерть руководителя первого в мире государства рабочих и крестьян – неожиданно ускорило отъезд Сергея в Москву. Заволновался отец: вдруг НЭП без Ленина свернут, тогда кому там, в Москве сын его нужен будет?
6.
И вот наступил тот день, когда отец, управившись с делами, повёз сына в Москву. Место ему нашлось быстро, взял его к себе в подмастерье дядька-лудильщик. Года два, как открыл он мастерскую, паял, лудил. Когда заказов стало больше, понадобился помощник, чтобы готовую утварь по адресам развозить.
Ждала Сергея такая жизнь. В людях. Но самое главное: в Москве! Улицы широченные, дома большие, красивые. Это сколько понадобится времени, чтобы всю её обойти? Всё вокруг звенит, гремит, грохочет. Извозчики, трамваи. А народу! Остался бы у себя в деревне, за всю жизнь столько бы не увидел, как здесь за полдня.
Хозяин, похоже, был мужик правильный, дал парню попривыкнуть, осмотреться. Поначалу поручения ему в мастерской давал, там подсобить, за этим приглядеть. Но наступил день, когда отправились они в город.
- Сейчас, Сергей, мы поедем за самоваром, надо его починить, потёк. Запоминай дорогу. Завтра готовый самовар отвезёшь заказчику сам.
Момент ответственный. Дед что, не понимал, что ли? Во все глаза смотрел и старался запомнить весь путь до подробностей. Вот вышли на широкую улицу, вот подошли туда, где люди стоят, оказалось, трамвая ждут.
Трамваи останавливались, снова трогались, звенели и громыхали, и от этого так становилось радостно, что, если бы не народ кругом, бросал бы парень в воздух шапку, а то б и вприсядку пошёл, так разрывало его изнутри это новое ощущение сбывающейся мечты.
Сверху, на крыше трамваев крепились рекламные щиты. Вот подъехал трамвай с портретом мужчины в котелке, щегольские усы которого «развились в короткое время при употреблении усатина «ПЕРУ»». А вот – ТД – что-то там – и Ко. «Мотоциклы “Ариель», “Стас”». Фантастика!
Голова кругом. Кому это всё под силу запомнить? Не успеешь прочитать, а на смену уже другой трамвай, и надпись на нём другая: КоньякЪ Шустова.
- Поехали. Наш трамвай.
Когда вернулись с огромным самоваром, не меньше ведра, хозяин ещё раз спросил:
- Дорогу запомнил?
Серёжа прокрутил весь путь в голове, из какой подворотни выходить, в какую заходить, где улицу перебежать, сомнений нет.
- Запомнил, - уверенно сказал.
На следующий день после обеда, когда ремонт самовара был закончен, новоиспечённый помощник, получив деньги на проезд в трамвае, отправился на своё первое задание.
Вернулся он поздно вечером с самоваром в руках.
Хозяин оторопел:
- Что такое? Работу не приняли?
Он и не поверил бы в это, так как мастер был первоклассный.
Сергей понимал, что происходит что-то не то. И всё не так, как ему грезилось. Но ответ надо было держать.
- Я не доехал. Трамвая не было.
- Как это? За весь день?
Молчание. В духе Егорова. Только плечами пожал.
- А ты какой трамвай-то ждал? Пятёрку?
- Коньяк Шустов…
На номер он даже не посмотрел. Откуда ему было знать, что маршруты номерные. А рекламу, наверное, сняли.
Анне Сергеевне наниматель сообщил письмом, что зла на парня не держит, но в помощнике нуждается толковом, а братец её таковым не является.
Что было для тогда ещё юного будущего моего деда лишиться работы и проживания в Москве, представить трудно. Рассказывал-то он об этом с юмором. Впрочем, как и обо всём, о чём он мне говорил. Мал я был в годы его рассказов, драмы не распознал бы и не понял.
Допустить позорного возвращения в деревню он не мог. Никак. Поэтому рванул из мастерской в незнакомый ночной город, такой страшный и желанный ему одновременно.
Что им тогда двигало? Упрямство? Хотел доказать всем и себе, в первую очередь, что он способен? Способен на что-то большее, чем зубрить Закон Божий, размахивать косой, да торговать на рынке овощами с грядки? Легче всего предположить, что родители давно уже привыкли к «успехам» непутёвого сына. А тому давно уже на всё наплевать. Думал и я так поначалу. А вдруг всё не так? Вот как раз перед отцом с матерью, перед младшим братом боялся Сергей появиться? Сколько ж можно так стоять с опущенной головой и молчать? Молчать, когда так хочется поделиться всем, что наболело, всем, что бьётся в душе и не находит ни выхода, ни ответа?
7.
Не поверю, что дед, очутившись на воле, пустился во все тяжкие. Ни к воровству, ни к хулиганству, ни вообще к какому-либо пакостничеству наклонностей у него никогда не было. На конфликты старался не нарываться, но и постоять за себя мог.
Наверное, сбежав, он шарахался от всего, что движется, но даже в такой огромной Москве не смог бы найти уединенного уголка, где можно отсидеться. Каждая заброшенная хибара, подвал или сарай были заняты бездомными и беспризорными, от кучки в два-три человека до целых колоний, которые были по-своему организованы и управлялись вожаками, богами. Там царили свои порядки, которые, впрочем, никто новеньким не навязывал. Можно было уйти в любое время. Только вот куда?
Сейчас зима кончается, ещё месяц-полтора – и весна пригреет солнышком, а потом совсем лафа – лето. Хорошо. Но за летом снова осень полыхнёт. Не успеешь опомниться - опять зима. А есть хочется так, что живот режет, будто на острую косу напоролся.
Прибивался наш бартёжник то к одной, то к другой стае. В подлых набегах не участвовал, чаще пытался заработать, возя вещи на тележке с бана до бала (с вокзала до рынка), в основном, приезжающим торговать продуктами деревенским.
Очень подходила для такой «новой» его жизни Каланчёвская площадь: целых три вокзала – Ярославский, Казанский, Ленинградский, недалеко - Сухаревский рынок, а если кому на пересадку в другом направлении, то и до Курского дотащиться с гружённой тележкой недолго. Тележку, кстати, он выменял на шапку, которая по причине весеннего потепления была ему ни к чему, а о возможном наступлении осени он тогда не подумал.
Найти клиента было непросто. Поначалу совсем невозможно. Конкуренты следили строго и спуску покушающимся на их территорию не давали. Били нещадно, ломали телеги, отбирали выручку. Сергей, глядя как поступают в таких ситуациях другие «нарушители», бегал первое время с ними с вокзала на вокзал, в надежде, что не заметят, не поймают, повезёт. И, хотя везло в том, что не ловили и не били, заработка такая тактика не приносила никакого.
Оставался один способ – брать измором. Сидел целыми днями на платформе, сам к пассажирам с предложением подвезти не подбегал, как другие, и дождался своего часа. Сначала одна женщина спросила дорогу на рынок, а потом, заметив тележку, упросила подсобить с тяжёлым кулём. Смотрящие махнули рукой, давай уж. Но когда вернулся, долю свою потребовали. Так почти официально получил Егоров свою лицензию на извоз.
Ещё жирный плюс Каланчёвки был в том, что в то время там шли затяжные строительные работы по реконструкции Казанского вокзала и по большому везению иногда можно было устроиться туда подённо разнорабочим.
Так что, пообтёршись, имел Сергей свою копейку, приносил долю в стаю, и от голода не загнулся.
Всем хороша была Каланчёвка: можно и вещи пассажирам таскать, и на стройке, когда повезёт, поработать, и на вокзальных задворках для ночлега – богатый выбор сараев и хибар. Но на ложку мёда была и своя бочка дёгтя. Учитывая специфику, скорее – бочка креозота. Дело в том, что на железных дорогах, при вокзалах, пункты «борьбы с беспризорностью», то есть приёмно-распределительные пункты были наиболее активны.
Оно и понятно. Время было – не до шуток. С огромным трудом милиция сдерживала разгул бандитизма. По всей стране банды изуверов проливали кровь ни в чём не повинных людей. За деньги, за шмотки, за жратву стреляли, резали, рубили. Убивали семьями по десятку сразу. Москва не была исключением. О чём говорить, если одна из банд несколько лет назад напала даже на Ленина. А беспризорники – благодатная почва для уголовного элемента.
Ещё одна данность, которая прочно вошла в Серёжину жизнь – облавы. После каждой приходилось обустраиваться сызнова. Люди вокруг менялись, ну и, конечно, к новому месту обитания не сразу привыкнешь.
В моменты опасности вся хвалёная человеческая разумность сводилась к примитивным инстинктам: балты, алты, тэрьсь (сиди, беги, бей).
Вряд ли такая жизнь могла продолжаться долго. Месяц, два, три? А, может, год? Только со счёту собьёшься. А каково было шестнадцатилетнему деревенскому мальчишке? А родителям его? Ведь то, что сбежал он, стало незамедлительно известно в Корытове. И отец его приезжал, должно быть, в Москву, разыскивая непутёвого сына. Но безрезультатно.
И вот после очередной облавы, оставшись без кормилицы-тележки, пошёл Сергей в Сыромятники (местность такая историческая за Курским вокзалом). Кто-то сказал, что там есть где устроиться с ночлегом. Работы на строительстве Казанского вокзала приостановились, видимо, по причине отсутствия денег. В молодой стране их на всё не хватало.
Уже на подходе неожиданно услышал, не голос даже – хрип: «Парень, помоги». В сгущающихся сумерках Сергей не сразу разглядел человека, совсем ещё мальчишку, почти ровесника, лет пятнадцати. Тот сидел, привалившись к каменной стене заброшенного склада. Серёжа с опаской, но подошёл поближе. Парень зажимал рукой бок, пальцы были чёрными. Кровь, догадался Сергей.
- Что делать-то?» - спросил.
- Помоги мне дойти, тут недалеко.
Кое-как поднял раненого на ноги, поплелись в темноту. Через какое-то время остановились. Парень, махнув в чёрную дыру оконного проёма, просипел:
- Там лаз в подвал. Спустись, покличь кого из наших.
- А кого? - очень не нравилась Сергею его вынужденная миссия.
- Почём я знаю? Кто на месте окажется, откликнется кто. Сам не спущусь, крови много вытекло, силы нету совсем.
Нашёлся узкий лаз, Сергей спрыгнул вниз, в подвал.
- Там, наверху, ваш, – в своей манере, медленно роняя слова, объяснил он, пытаясь хоть что-то разглядеть в густом мраке, - раненый.
Неожиданно включился фонарь, потом ещё один, потом красноватыми отблесками заиграл костёр, укрытый на время в целях конспирации огромным корытом. Замелькали тени обитателей подземного царства, навскидку человек около двадцати.
Заспешили наверх, Сергей с ними.
- Боря, - слабым голосом позвал окровавленный шкет.
- Жулька? Ты? Что случилось?
- Умираю.
- Как тебя угораздило?
- На Земляном красявого одного в пролётке наколол, саквояж его сгрёмал и - дёру. А он лявер вынул и палить. Я уже и барабан сбросил, а он всё одно - шмальнул, бок выворотило, глянь, Дрындулет.
- Что я увижу? Врача надо. И по скорому. Я знаю одного, но с ним расплачиваться придётся.
- Не засвети угол, Дрын, - вмешался в разговор до того молчавший парень. Он выглядел старше других и держался уверенно. Сергей понял: вожак.
- Надёжный человек, внатури, отвечаю, - успокоил его тот самый Дрын.
Посмотрел на деда:
- Ты его нашёл? За то, что не бросил, спасибо. Теперь на клифт и колёса не поскупись, товарищ. На обувку замену найдём и из одёжи что-нибудь подыщем.
Не любил Сергей таких резких поворотов. Как деревенский житель считал, что вполне можно без приключений прожить. Но и судьбу лишний раз испытывать не собирался. Он покорно, но без лишней суетливости снял сапоги и пиджак. Парень схватил всё это и мигом куда-то исчез. Как из-под земли (так и на самом деле – из-под земли), появились две девушки, «чьи-то марухи» - определил Серёга, переминаясь босыми ногами. Те подсели к раненому, и как заправские сёстры милосердия, протёрли тому лицо, напоили и дали что-то понюхать. «Нашатырь вряд ли, скорее, марафет», - решил наблюдавший за всем этим Сергей.
Врач и правда приехал скоро, забрал раненого, но это не помогло, парень тот, Жулька, умер, о чём поведал вернувшийся к ночи от доктора Борька Дрындулет. Был он возбуждён, приказал собирать «на стол», достал из карманов две бутылки водки. Заметив, что новенький, устроившись на старом сундуке, сучит босыми ногами, полез «в каптёрку», так он назвал груду хлама в углу. На Серёгину ногу нашлись старые валенки, не добротные его сапоги, но согреться можно.
- Завтра достану тебе чуни, не хуже твоих будут, обещаю.
За два дня с облавами, да беготнёй у Серёжи и маковой росинки во рту не было, а тут и хлеба вдоволь, и колбаса, и лука головка. Даже водки плеснули.
- Спасибо за обед!
- Наелся, дармоед?
Так остался Сергей на новом месте. Дрындулет ему нравился, да и выбора особого не было. «Ещё повезло, что к таким прибился», - думал беглый корытовец. До поры всё выглядело безобидно. Боря проявлял искреннюю заинтересованность в новом знакомце, при этом не переставая подшучивать над ним. Особенно донимал своим «Чего извозите?». Сергей рассказал ему свою, печальную, как ему казалось, историю и о мечте всей жизни тоже проговорился. Вот и получил. Но Серёжу Борькина манера строить разговор, с его шуточками и подколами, нисколько не задевала. Не было в этом злобы и желания унизить. Кроме того, Дрын с детства много читал, интересовался всем новым. За ним и кликуха «дрындулет» закрепилась после того, как он попытался с площади угнать автомобиль, да не справился «с механизмой».
- А ты, деревня, не жадный. Хотя, скольких знаю, прижимистей владимирских жмотов не видывал. Разве что пскопские.
В разговор вмешался, укладываясь рядом спать, здоровый краснорожий детина:
- Ты южных куркулей не бачив!
- Опять баландить про море начнёшь, Севрюга? Ша! Не трави душу.
Сколько таких разговоров про меж них было, не упомнить, да и к чему? Тоже мне – история.
- Почему Севрюга?
- Жирный, даже голодуха его не берёт. А ещё я так обозначил союз Севера и Юга. Как в Североамериканских штатах. Там сначала война между ними была. Читал Майн Рида или Фенимора Купера?
- Я читать не люблю…
- Удивил признанием! Со стороны, думаешь, не видно? Зря. В книгах совсем по-другому жизнь раскрывается.
«Смотришь в книгу, видишь фигу», - вспомнил Сергей слова школьного учителя. Вслух спросил:
- Севрюга – с юга, это понимаю, а с севера кто?
- Я. Застрял здесь по дороге к давней мечте, тёплому морю, как говорится, на полпути «из варяг в греки». Такие заслоны на дорогах – не прорваться. Корешей моих всех переловили, рассовали по приёмникам, а я, как видишь, на воле. В школе для беспризорных трудновоспитуемых я уже побывал в родном Питере, хватит с меня пока.
- А Жулька почему?
- Жульку я назвал в честь фантаста Жюля Верна. Писатель такой французский был. Жулька фантазировать был мастак, и ко всему - жулик неисправимый.
- А богует кто?
- Аркадий, из студентов. Анархист. Грамотный человек, правильный. Говорит, посмотрю, как новая власть к народу повернётся: или, говорит, вернусь в активную общественную жизнь, или своих буду искать, уйду в подполье.
Сейчас уже никто, кроме меня, не знает, что уживались в деде, особенно в довоенные годы, будто два разных человека. Серьёзный (один взгляд чего стоит!) и озорной. Правда, озорство своё дед наружу выпускал редко. Только самые близкие и дорогие ему люди могли про это свойство его натуры знать.
Вот и для новых своих друзей устраивал Серёга представления. Смешил их. Особенно, когда жрать нечего было. За смехом и про голод на время можно забыть. Прилаживал из пакли бороду, из тряпок что-то похожее на рясу изобретал. Зажигал свечу и, метая взором громы и молнии, басил:
- Семя антихристово есть злоба, сиречь, попечение, забота и стяжание. Изыди, Сатана!
Держались мальчишки за пустые животы и со смеху покатывались.
Аисты птенцов учат летать, утки своих – плавать. Каждого из нас учили ходить, кого-то ещё учили скакать верхом, даже летать на летательных аппаратах. Водить автомобиль, охотиться и рыбачить, отличать съедобные грибы и ягоды от ядовитых. Всё зависит от условий, в которые мы помещены.
В тех условиях, в которых оказался Сергей, надо было учиться выживать: воровать, уметь «перетырку» незаметно делать. Кто-то не знает, что такое «перетырка»? Это когда только что украденная вещь быстро передаётся подельнику, так быстро, что глаз не успевает засечь. А после – убегать. Как поймают - отбиваться от нападающей своры. Иногда и с ножом в руке, если поймёшь, что живым не отпустят.
Когда Борька Дрындулет принёс Сергею первую финку и сказал:
- Вот, деревня, теперь эта штука - часть тебя.
Тот насупился: «Это обязательно?»
«ЭтО ОбЯзательнО» - передразнив владимирский говор деда, отрезал Борька.
- Ты почему в Москве остался, деревня? У мамки, поди, лучше, сытнее, теплее.
Серёжа задумался: «Уехал бы, да как? Они же там с ума, небось, посходили». Вслух сказал: «Уеду, ближе к Покрову дню уеду. И больше никогда сюда не вернусь».
- Вернёшься, - засмеялся Дрын, - Это, братец, Москва, сюда, как в омут, с головой затягивает. Вроде все плавают, на поверхности держатся, а кого – раз, и засосёт навсегда. Есть же что-то такое в природе, когда с притяжением не сладить никак. Когда вырываешься, а как будто заколдован, всё назад тянет. Не знаю, как это по науке называется, но наверняка что-то такое на свете есть.
Сколько таких разговоров у них было, никому не сосчитать. Несмотря на всю жестокость, которая окружала их, оставался Дрындулет романтиком
- Ты мать любишь?
Сергей только плечами пожал.
Борька продолжал: - Согласись, мать и боишься временами, особо по малолетству, и ненавидишь даже. А однажды поймёшь, что глубже и сильнее любви у тебя в жизни нет.
И неожиданно добавил:
- Так и с Москвой. Можешь её ругать сколько влезет, а в сердце она поселится, тебя не спросясь, и ничего с этим не сделаешь.
Взамен пиджака нашли Серёге на Сухаревке матросскую шинель. Только и ту вскорости пришлось обменять на что-то съестное. Да и кому она среди лета нужна?
Серёжа старался избегать, когда удавалось, участия в «набегах» своих новых товарищей. Только удавалось это всё реже и реже. И не потому, что принципами своими поступился – нужно было как-то выживать, питаться чем-то…
Однажды, возвращаясь после бесплодных попыток честно заработать, заметил двух плачущих оборванцев, мальчишки лет по восемь, последние две недели ночевали с ними в подвале. Поинтересовался: «Что случилось?» «Вон те» - сквозь всхлипы и мычание отвечали ребята. И показали в сторону медленно удаляющейся прочь парочки хулиганов. «Всё отняли, ещё и побили». Оказалось, мальцам доверили доставить сегодняшнюю скудную добычу с начинающего хиреть рынка.
Навстречу уже спешил Борька. Сразу сообразив, что случилось, крикнул вдогонку уходящей парочке: «Э, шпана, а ну стоять!». И быстро направился в их сторону. Те остановились.
- Стоим, трясёмся, испужались - щас в портки наделаем.
Они были под марафетом, явно.
- Боря, стой, не связывайся.
Но было уже поздно, Дрындулет, скрючившись, заваливался набок, а те двое бежали в сторону людной площади.
- Всё, деревня, отпахались, - последние Борькины слова, которые услышал Сергей.
Назавтра рыскали по городу разведчики, засекли убийц в районе Покровки. Через два дня, когда точно уже было известно, где у врагов «норка», как стемнело, выдвинулось туда войско мести. Сергей вместе со всеми.
;
8.
Облава, на славу подготовленная органами, накрыла драку в самом её начале. Многим, как и Сергею, убежать не удалось. Всех задержанных доставили в милицию. Егоров молчал. На вопросы не отвечал, на уговоры не поддавался. Правда, заметил, что допрашивающий его милиционер вёл себя непонятно: всё рассматривал какую-то фотографическую карточку. Потом вставал и подходил к своим коллегам, о чём-то с ними шушукался, возвращался к столу и снова задавал свои вопросы. Серёжа их не понимал, будто языка не разбирал вовсе. А утром его под охраной повезли в уголовный розыск.
Уголовный розыск Москвы уже в те годы был серьёзной организацией, в работе использовал достижения мировой криминалистики, а в некоторых областях задавал тон европейским коллегам, тому же Скотланд-Ярду. Московским уголовным розыском к тому времени был создан обширнейший архив, в котором собрали сведения о тысячах преступников, промышлявших на территории послереволюционной России, результаты дактилоскопии и даже фотографии.
Вот в такое серьёзное учреждение привезли моего деда. Следователь вяло задал ему пару вопросов, видимо, и не ожидая ответа на них. Конечно, тот молчал. Тактика казалась ему безупречной.
Потом следователь повернулся к сопровождавшему милиционеру:
- Согласен, что сходство есть. Но ты, товарищ, обратил внимание, когда снимок был сделан? Шесть лет назад. Сейчас этому, - он повернул фотографию к милиционеру, - должно быть уже порядочно за двадцать. А этому, - он ткнул пальцем в ничего не понимающего Сергея, - от силы семнадцать.
- Тебе сколько лет? – обратился он к нему.
Тот попробовал, как всегда, отмолчаться. Следователь ударил кулаком по столу, грохнул стулом. Сергей съёжился, ожидая удара по загривку, но продолжал молчать.
- Послушай, остолоп (опять остолоп!), тебя задержали по подозрению в бандитизме. Понимаешь? Не за то, что ты бродяжничаешь и, возможно, имеются за тобой грешки вроде мелкого воровства на рынках, даже не за вчерашнюю драку с холодным оружием в руке – за это тебе отвечать само собой придётся - а за вооружённые грабежи и убийства. Твоё сходство с бандитом по кличке Фреза не даёт мне возможности отпустить тебя. Нет у меня оснований. Убедиться в том, что ты – это не он, я могу только после того, как ты мне хоть что-то скажешь, я в протокол всё это уложить должен!
Серёжа молчал. От испуга он и впрямь дар речи утратил. И рад бы назваться, да кроме хрипа из глотки не лезет ничего…
Утром его снова вызвали к следователю, и там он узнал, что Фреза ночью был застрелен при задержании, а с ним, балбесом, валандаться в таком серьёзном месте, как угрозыск, никто не будет. Потому передают его в детприёмник, пусть там разбираются.
Ещё в 1918 году в молодой советской республике предусматривались особые исправительные учреждения пенитенциарного типа для малолетних преступников. Они назывались реформатории. Московский реформаторий располагался на территории тюрьмы «Матросская тишина». Да, учреждения такие внешне походили на тюрьму, имели специальный режим и охрану: железные решётки на окнах, вооружённых милиционеров на входе, но главной их задачей было дать образование и трудовые навыки попавшим туда детям. Предусмотрена была система регистрации, заведение личных дел. Малолетние нарушители (как правило, до 17 лет) делились на две группы: А и Б, испытуемые и исправляющиеся. Такое разделение, по замыслу устроителей, должно было оградить ребят, вставших на путь исправления, от влияния закоренелых преступников. Те ещё считались испытуемыми, а по сути своей были неисправимыми урками. Разумеется, содержались воспитанники групп А и Б раздельно. Срок нахождения в реформаториях был ограничен несколькими месяцами, да и вообще в 1919 году, может, чуть позже, эти учреждения были закрыты, но принципы их работы были использованы при организации новых учреждений: трудовых колоний, детприёмников, детских домов.
На Бакунинской улице, в районе нынешней станции метро «Бауманская», в бывшей богадельне и детском приюте Покровской общины сестер милосердия с 1921 года располагался Покровский приёмник. Организатором его была Ася Давыдовна Калинина, жена Михаила Ивановича Калинина, всесоюзного старосты, и одна из самых активных деятелей борьбы с беспризорностью в 1920-е годы. Именно в Покровский приемник Сергея и передали.
Известная фотография «Купание беспризорного мальчика в Покровском приёмнике», которую легко найти в Интернете, не про него. На фото сопляк какой-то, а дед к тому времени уже здоровый был юноша. Но отмыть его там отмыли, накормили. Не от пуза, но по-божески.
Осмотрелся, подумал (и правильно подумал), что рано или поздно нужно ему сознаваться, кто таков, а то загонят в какой-нибудь приёмник для дефективных. Если раскрыться, может, домой успеют сообщить, где их непутёвого сына искать. Для того ведь все эти картотеки и создаются. Только как сделать, чтобы «по-тихому»? Очень не хотел Серёжа скандалов, не любил шумихи всякой.
Персонал в приёмнике был разношёрстный. Понятно, что большинство воспитателей совершенно без педагогического опыта, на воспитанников воздействовали, в основном, глоткой да угрозой наказания. Но одна сестра выделялась. Не было в ней никакой надменности, старалась она любого выслушать и понять. Ночью подслушал Сергей разговор с ней одного воспитанника. Называя её сестрицей, парень горячо говорил о том, как мечтает о сапожном деле. Мол даже если в тюрьму угодит, то и там от задумки не отступится, потому как обувь человеку при любом раскладе позарез нужна, а мастерские при тюрьмах кое-где есть, и, если повезёт… Сестра соглашалась с ним и в конце разговора даже пообещала поспособствовать.
Следующий день Серёжа старался, как бы невзначай, крутиться около неё. И как только представился случай, заговорил. Получалось поначалу у него это с трудом. Язык после долгого молчания еле ворочался, да и слова разом как будто все забылись, он подбирал их медленно, всё равно, что чужие.
- Ой, а ты говорить можешь? Мы уж думали, ты немой, - вырвалось у женщины. Но с удивлением она быстро справилась, взяла себя в руки и, поощряя одобрительными кивками дедов монолог, попыталась разобраться, что же этот парень от неё хочет. А хотел он, чтобы информация о его пребывании в Покровском приёмнике стала доступной для его родных, как можно скорее, и для этого готов он дать адрес своей старшей сестры.
Понятно, что Сергея в тот же день опять не то, чтобы допрашивали, но получали от него необходимую для заполнения личного дела информацию, а следующим утром один из воспитателей приказал:
- Егоров, иди за мной.
Они прошли в комнату для посещений.
- Сергей! – окликнул знакомый голос. Это была Нюра. – Живой, а я все приюты, ночлежки обошла, который месяц тебя разыскиваем, мать с отцом с ума сходят.
Сестра плакала. Серёжа, молча, вздыхал.
Анна Сергеевна надеялась, что брата отпустят домой, под надзор семьи, что законом допускалось в случае незначительного правонарушения. Она и возраст ему убавила, когда в разговоре с секретарём, заполнявшим карточки для личного дела, неожиданно и для себя самой, и для Сергея заявила: «А ему ещё нет семнадцати, ему только через две недели стукнет».
Вот оно как! А я всё думал, откуда эта смена даты рождения: в метрике 18-е июня, в паспорте – 18-е июля. Если бы семнадцать лет зафиксировали, прямая дорога деду была в тюрьму. И не комиссия по делам несовершеннолетних решение по его дальнейшей судьбе принимала бы, а самый натуральный суд.
Короче говоря, домой Комиссия не отпустила, а с учётом серьёзности правонарушения (холодное оружие как никак, да и драка всё-таки была, может, и порезал кого, никто теперь не узнает) направила его в трудовую колонию. Факт есть факт: Егоров Сергей Сергеевич стал воспитанником школы Юный Рабочий Коммунар, сокращённо – ЮРК.
«ЮРК В НИКУДА» - одна из любимых настенных надписей собирателя таковых, поэта Дмитрия Воденникова (по его же собственному признанию). Он нашёл такую в районе Бауманской. Символично, между прочим. Возникает ощущение, что если откроешь дверь, на которую нанесена эта надпись, то получится юрк в никуда. В другую реальность.
9.
Так для Сергея всё, примерно, и было: и ЮРК, и другая реальность. По сути, «Юный Рабочий Коммунар» был колонией для малолетних преступников, организованной по типу реформаториев 1918 года. Впрочем, как и все подобные учреждения, которых в 20-е годы прошлого века в России и на Украине насчитывалось огромное множество.
На первый взгляд в сети полно о них информации. Но при более тщательном знакомстве с вопросом оказывается, что на самом деле ограничивается она всего несколькими такими школами.
Это Болшевская трудовая коммуна ОГПУ №1 Матвея Погребинского, созданная в Подмосковье в 1924 году. Про неё чуть позднее сняли «Путёвку в жизнь» (первый советский художественный звуковой фильм, между прочим); Школа социально-индивидуального воспитания имени Достоевского для трудновоспитуемых (ШКИД) в Петрограде и Трудовые Коммуны А. Макаренко в районе Полтавы и под Харьковом.
Ещё попадалась информация о чём-то подобном на Волге и в Одессе. Вот, пожалуй, и всё.
Получается, началось всё со Школы имени Достоевского, которую уже к 1920 году организовал Виктор Николаевич Сорока-Росинский (Викниксор). Упор делался на образование: словесность, точные науки, иностранные языки, физкультура. Не случайно из ШКИДы выпустилось аж несколько писателей. Двое из них - Григорий Белых и Алексей Еремеев (под псевдонимом Л. Пантелеев) - увековечили в памяти народной «Республику ШКИД». Увековечили в прямом смысле этого слова: книга уже без малого сто лет переиздаётся, была экранизирована и до сих пор пользуется успехом у читателя и зрителя. А было этим писателям на тот момент – одному восемнадцать, другому двадцать лет. Ещё одна пара писателей, Павел Ольховский и Константин Евстафьев, тоже из ШКИДцев, написали продолжение «Республики ШКИД», повесть называется «Последняя гимназия». Читая эти книги поражаешься образованности и кругозору тогдашних «трудновоспитуемых». Нет, с жаргоном там тоже всё в порядке, но периодически ловишь себя на мысли, что уж в свои шестнадцать лет точно, даже слов таких не знал. Хороших слов, не матерных. Научных!
Но, по мнению другого маститого педагога, основной упор следовало делать на трудовое воспитание, обучение бывших беспризорников конкретным профессиям, чтобы после выпуска они смогли легко влиться в процесс индустриализации молодого государства. Я говорю об Антоне Семёновиче Макаренко и его успешном опыте в созданных им трудовых колониях. Правда, книгу об этом – «Педагогическую поэму» - пришлось написать ему самому.
Доподлинно известно, что «Республика ШКИД» не понравилась Надежде Константиновне Крупской, что-то старорежимное усмотрела она в школьных порядках. Эти карцеры, это рукоприкладство! Надо же, бить учеников! Понимаю возмущение Надежды Константиновны и полностью с ней согласен в том, что советская образовательная система должна была строиться на новых принципах и воспитывать будущие поколения гуманными методами.
В отличие от «старой доброй» Англии, например. Ведь в этой цивилизованной стране в пятидесятых годах прошлого века в школах били учеников. Не верите? Я читал воспоминания, которыми делятся в своих автобиографиях прославленные рокеры (что с этим поделаешь? - хобби у меня такое): «великий и ужасный» Оззи Осборн, самый мой любимый из «битлов» Джордж Харрисон. Учителя их лупили так, что даже отцы вынуждены были приходить в школу разбираться.
И Лемми Килмистеру доставалось. Впрочем, если начистоту, - рассуждает он в своей книге «На автопилоте», - я думаю, что, если ударить ребёнка за плохой поступок, ему это только пойдёт на пользу. Мне и моим ровесникам это пошло на пользу: насколько я могу заметить, мы сообразительнее нынешнего молодого поколения.
Даже Брюс Дикинсон, вокалист «Iron Maiden» (а он на два года моложе меня, между прочим!) рассказывает в своей автобиографии об экзекуциях, которые регулярно устраивались в интернате, где он учился, преподавателями и комендантами. В 70-е годы прошлого века английских детей пороли розгами как сидоровых коз!
Но заканчиваем музыкальную паузу и возвращаемся к нашим баранам.
Своими соображениями Надежда Константиновна поделилась как раз с Макаренко, чем, видимо, и укрепила того в правильности подходов к обучению беспризорников. Кстати, из ШКИДы в 1925 году «убрали» Викниксора, а вскоре после этого школу закрыли.
Сергей, попав в ЮРК, сразу был поставлен перед выбором: какой рабочей специальности ему обучаться. Склонности он не испытывал ни к одной, пробовал понять, к чему душа лежит, а не получалось, хоть ты тресни.
Однажды привезли пиломатериалы для столярной мастерской и его, болтающегося без дела, позвали помочь разгрузить их и перенести. И вот этот запах древесины напомнил ему дом, бригаду «аргунов», мастеривших им по заказу отца наличники. Сергей скучал! Он начал приходить в мастерскую просто подышать, нанюхаться этим запахом родного дома, который вдруг стал таким недосягаемым, что порой даже хотелось всплакнуть. Когда никто не видит. Мастер предложил ему учиться на столяра. Оказалось: профессия на всю жизнь.
О том, как проходил процесс обучения, мне дед ничего не рассказывал. Подозреваю, в педагогических целях. Столярничать ему понравилось, душой прикипел. Понял, что это его шанс в жизни человеком в конце концов стать.
Шерхебель, фальцгебель, зензубель, шпунтубель, штабгобель, грунтубель, цинубель – это же с ума сойти можно, всё запомнить. Для тех, кто не в курсе – всё это виды рубанков, а рубанок – столярный инструмент. Кстати, есть ещё фуганок, федергубель, шлифтик и кантенхобель!
Когда пришло время, и понадобилось сделать капитальный ремонт в дедовой квартире (его самого уже не было в живых), рабочие нашли на закрытой полке под потолком, называемой в народе антресолью, великое множество рубанков. Получилось целых два мешка! Почти все инструменты дед сам и мастерил. Рассказали об этом уже потом, когда дело было сделано. Я разозлился: «Почему не спросили? Такое сокровище - на помойку!» Ответ обескураживал: «А что с ними делать? Сейчас электрорубанки, настраивай, как тебе нужно, и – вперёд». Да не строгать я ими собирался, а память о деде сберечь… Хорошо бы, только вопрос: где хранить? Был бы музей какой… Эх, что теперь говорить, после драки кулаками махать… До сих пор жалко.
Серёжа из кожи вон лез…
Как-то по-китайски звучит. Попробую по-другому: из кожи лез вон… Не лучше.
Старался Серёжа, очень старался! Дисциплину, правила внутреннего распорядка соблюдал, бузотёров сторонился. Скоро стали его ставить в пример, а, главное, почувствовал он в себе, в руках своих, уверенность, а в душе - радость от работы с деревяшками. А, может, что и посильнее радости, кто знает…
Аукнулась эта его страсть, когда решил он подарить мне, десятилетнему школьнику, «пианину». Тогда наличие в доме такого музыкального инструмента служило символом не только достатка, но и индикатором безусловной интеллигентности. Такими поколение пролетариев, закалённое индустриализацией и войной, мечтало видеть своих потомков.
Дед пошёл нетрадиционным путём: не стал покупать пианино в магазине, пользуясь льготами участника Великой Отечественной войны. Он нашёл объявление (до сих пор не могу понять, где это ему удалось) следующего содержания: Пианино. Конец XIX века. Прямострунное. Корпус из красного дерева, украшен цветочными барельефами, клавиши из слоновой кости. Под клавиатурой вертикально расположены деревянные витые ножки. На боковых панелях корпуса - откидные фигурные подсвечники из бронзы. Звук хороший, но требуется настройка. Возможен торг.
За сколько сторговались, неважно. Вскоре вожделенный инструмент был доставлен по адресу, и четыре здоровенных мужика-грузчика еле заволокли его на пятый этаж. Пианино было очень тяжёлым. Немудрено: чугунная рама.
Ни Ашкенази, ни Гилельса из меня не вышло. Хватило где-то на полгода, до «Болезни куклы» Петра Ильича Чайковского.
Надо ещё добавить, что в раме той чугунной трещина была, и пианино всё время теряло строй. Но это никак не могло повлиять на выбор деда, вы же понимаете.
Сколько было потом в моей жизни переездов! И большинство – с таким довеском. Был случай, когда пианино не смогли занести в квартиру по причине слишком узкого коридора. Повезло тогда, что квартира была на первом этаже – через окно втащили.
И при одном вот таком перемещении кануло пианино бесследно где-то в дебрях подмосковных гаражей. Потом объяснялись, что дождями залило. Брехня. Скорее всего, разобрали на панели. Они же красоты были редкостной. Чем деда за душу и зацепили. Да вот только не сберёг я его подарок.
Существование в ЮРКе совсем не походило на жизнь в санатории. Не будем забывать, что светлыми словами «юный рабочий коммунар» называлась самая настоящая колония для малолетних преступников. Частенько ночами, особенно в первое время, приезжали – нет, не «чёрные воронки», как об этом рассказывала мне мама. Эта марка автомашины, ГАЗ-М1, тогда ещё не выпускалась. Скажем, приезжали милицейские машины и увозили кого-то из воспитанников, за кем тянулись прошлые «подвиги» - грабежи, убийства. Никому из матёрых преступников не удалось укрыться от правосудия. Мне трудно представить, как деду и другим пацанам удавалось постоять за себя в стычках с урками. Он никогда ничего об этом не рассказывал. Зато дочь свою (то есть мою маму) с детства учил: «Сразу бей в нос, вот так – снизу, пока очухается, успеешь убежать».
ЮРК постепенно «очищался», порядки становились мягче. И однажды группу воспитанников, куда попал и Сергей, повели в сад имени Баумана (Москва всё-таки, культурный центр!) на выступление Эмиля Кио, начинающего тогда иллюзиониста, в последующем родоначальника целой династии волшебников.
Сам Эмиль Теодорович в своей книге «Фокусы и фокусники» вспоминает о том времени следующее: На афишах для привлечения публики рисовались змеи и летучие мыши, черепа с костями и встающие из могил мертвецы. В моем репертуаре был такой номер. Я брал у зрителей разные мелкие вещи - ключи, кольца, брошки, мундштуки - клал в шелковый платок, опускал в ящик, стоявший на столике, запирал и стрелял из пистолета. После этого ящик открывали и ... он был пуст. Вещи оказывались в противоположной стороне зрительного зала, где стоял другой ящик. Когда я открывал первый ящик, в нем находился второй, во втором - третий и т.д.- всего восемь ящиков. В самом последнем лежали вещи, завернутые в платок.
Иногда, шутки ради, иллюзионист часть вещей оставлял у себя. Потом его ассистент незаметно подкладывал их в карман кому-то из зрителей, и когда вещи находились (конечно же «по волшебству» фокусника), зал взрывался аплодисментами. А ничего не подозревавший зритель смущался до такой степени, что готов был сквозь землю провалиться.
Надо сказать, - пишет Эмиль Теодорович в своей книге - что с этим номером произошел один казус. Это было во время выступления в саду имени Баумана в Москве. Среди вещей, собранных у зрителей для фокуса, были золотые именные часы. Когда моя помощница раздала все вещи обратно, из публики раздался голос:
- А часы?
- Какие часы? - удивилась помощница.
- Которые вы у меня взяли.
А дело было так (этот случай дед всё-таки мне рассказал). Для группы ЮРКовцев купили билеты на весь ряд. Воспитателю удобно: все на виду. Сидят себе, смотрят представление. В солидном возрасте в цирк приходишь, как назад в детство попадаешь, а что уж говорить о вчерашних мальчишках? Чем был для них тот культпоход? Восторг! И тут Сергей чувствует, как чья-то рука лезет ему в карман штанов. «Ну, кто так по карманам шарит?» – подумал бывший беспризорник, но виду не подал. Позже осторожно штаны ощупал: что-то увесистое.
Быстро соображал: «Похоже на часы». Как бы невзначай оглядел зал: «Ага, вот этот, глаз не спускает. Он, должно быть, часы и засунул, а когда до них черёд дойдёт, подойдёт и по команде фокусника вытащит у меня из штанов “сюрприз”. Ну, посмотрим, кто кого. Кабы на всякую вещь для фокуса отдельного ассистента держать, где их, ассистентов, столько найти? Небось, не только за часами ему следить надобно, поди ещё что-нить засунул кому». Расчёт оказался правильным, через минуту парень тот, который раньше с Сергея глаз не спускал, отвлёкся на то, чтобы из дамской сумочки одной расфуфыренной особы вытащить ключи солидного гражданина. Пора! Огляделся: не смотрит ли ещё кто? Сунул руку в карман – ну, точно, часы. Наощупь и гравировка имеется. Именные. Дело за малым, достать их из штанов так, чтобы никто даже не заподозрил, что они там когда-нибудь были. Кио фокусы продолжает показывать, публика ревёт от возбуждения, зрители с мест вскакивают, аплодируют как сумасшедшие. Дружный хохот не смолкает. Вскочил и Серёжа, громко в ладоши хлопает, так смеялся – прослезился аж, платочек достал – слёзы утирает, а часы-то уже: тю-тю. Безукоризненно исполнена «перетырка».
«Помнят руки!» - радовался герой Юрия Никулина в фильме «Когда деревья были большими».
Часы быстро были переданы соседу, тот – дальше их отправил, и так – до конца ряда. И что за паренёк с крайнего места сорвался? Может, приспичило куда, только кому до него дело, когда такое на сцене творится! Выступление Кио было завершающим, представление заканчивалось. Когда же под гром заключительных аплодисментов воспитанники ЮРКа, как по команде, дружно встали и ушли, даже воспитатель ничего не заподозрил. А тот, который ассистент, тёрся около Сергея. Дед ему позволил убедиться, что часов в кармане у него нет, незаметно, конечно.
- Где часы? – орал старший администратор на своего помощника, - Проморгал!
- Да я глаз с него не спускал, - оправдывался тот. Сам же про себя думал: «Когда он умудрился часы вынуть, куда спрятал? С виду приличный молодой человек».
Часы найти не удалось. Пришлось мне уплатить владельцу украденных часов их стоимость - написал о том случае великий иллюзионист.
Эх, Эмиль Теодорович, непорядочные были у вас администраторы! Они же выяснили и очень быстро, кто сидел на том ряду, приходили в ЮРК, и часы им вернули. Ребята ни продавать, ни присваивать часы не стали. Так, пошутили, старое вспомнили, ради хохмы, и всё. А куда же потом часы делись? Вопрос…
С Егоровым начальство разбиралось, всё-таки факт воровства, да и у кого! Но наказаний никаких не последовало: провели беседу, пожурили, к совести взывали. Могло такое быть? Конечно!
Я, когда начинаю сомневаться в чём-то, допустим, не хватает фактов для точного восстановления дедовской истории, аналогии в своей жизни ищу. Был у меня такой случай. В девятом и десятом классах мы посещали учебно-производственный комбинат. Кто-то из ребят слесарить обучался, я же попал в электромонтажники: учился плести жгуты и паять, участвовал в соревнованиях по типу школьных олимпиад. И вот, вернувшись с летних каникул учеником уже десятого класса, на первом вводном после летнего перерыва занятии испытал непреодолимое желание засунуть в розетку пинцет. Посопротивлявшись этому порыву минут пять, со словами «В углу заплачет мать-старушка» воткнул-таки пинцет в розетку. Напряжение там было небольшое, сила тока – тоже: техника безопасности для таких, как я, идиотов, поэтому ничего особого не произошло, но искр был целый фонтан. Инструктор-преподаватель провёл со мной беседу: - Как же так, Михаил? Ты у нас лучший монтажник прошлого года и тут такое! Ответить: - Бес попутал, - было совсем не по-комсомольски, поэтому я смог только плечами пожать и пообещать, что больше так не буду.
Так и у деда вышло. На обвинение: «Зачем часы взял?», отвечал: «Да он мне сам их в карман засунул». Ну, и лучший столяр как-никак.
Вот такой случай имел место. Кстати, Яндекс на мой запрос «Фокусы Кио» вывалил информацию о «Форд Фокус» и «КИА Рио». Издержки современности.
Но вернёмся к процессу обучения. Общеобразовательными предметами дед также занимался со старанием. Их давали воспитанникам по минимуму, но попыхтеть всё-таки пришлось. Почерк у деда был каллиграфический, я такого, пожалуй, больше и не видел, но ошибок… Такой безграмотности, пожалуй, в жизни я тоже не встречал. Зато столяром дед стал отменным.
Запропастилась куда-то общая фотография выпускников ЮРКа того года. А была такая, и дед рассказывал, кто из ребят кем стал, кто-то лётчиком, кто-то полярником. С гордостью эту фотографию показывал.
В 1927 году, получив специальность «столяр-краснодеревщик» с правом работы также инструктором по труду в школе, дед покинул (слово какое-то старорежимное) ЮРК и вернулся в Корытово.