Она огромная, на высоком цоколе и с большущими окнами. Строители только-только гордо отрапортовали об её успешной сдаче. Приятный бледно-желтый цвет её стен чист, без единого пятнышка. В плане она похожа на русскую букву "н", лишь перемычка её удлинена. Главный фасад смотрит на юг. На нём похожее на паперть храма высокое крыльцо с широким козырьком на двух белых круглых колоннах. В солнечную погоду, когда на большой перемене школяры вываливают во двор, отсюда легко отыскать нужного товарища или наблюдать за понравившейся девчонкой. С этой стороны в восточном крыле расположена вместительная столовая с буфетом. Её помещение с театральной сценой у глухой торцевой стены одновременно является и актовым залом. В западном крыле такой же формы, как столовая, находится спортивный зал с трейнерской и отдельными раздевалками и душевыми для мальчиков и девочек. Школьный двор ровно заасфальтирован, по его краю в обрамлении белых бордюров пущены цветочные клумбы. На клумбах светятся ноготки, бессмертник, шалфей и львиный зев. Двор от улицы 3-я Пятилетка отделяет территория школьного парка. Футбольное же поле с гаревой дорожкой вокруг устроено по другую сторону школы. Там оборудованы и тренажёрная площадка с брусьями, и удобный турник, и яма с песком для прыжков в длину... Вроде лучше не придумаешь, а мне 1-го сентября - в самый первый день в школе - кажется, надо куда-то прыгнуть, но до сих пор перед прыжком с дебаркадера в воду на реке, с обрыва на откос или со склада в снег всегда было видно куда, а тут хоть стой, хоть падай.
Как все мальчишки, я в аккуратном, из добротного материала синеньком костюмчике. Сидит он на мне превосходно. Опять же радуйся и веселися, но я стеснён. Стеснён застёгнутым на все пуговицы пиджаком, стеснён бременем нового набитого книгами портфеля и необходимостью таскать с собой сменную обувь. Смущает меня и куча незнакомых лиц, формальность и торжественность. У меня итак всё уже обрушилось, мы перехали в новый дом, в новый двор. Теперь вот ещё это! И перемены, их так много, кажутся мне невсамделишными, временными. Однако проходят дни, недели и новое становится привычным, а старое исчезает в ворохе впечатлений от событий, постоянно набирающих скорость.
Сегодня, спустя десятилетия после окончания школы я не решаюсь сразу заглянуть в неё, видимо, слишком много противоречивого пришлось пережить в её стенах, вот и кружит память вокруг да около, невольно выбирая что-то приятное. Например, из первых лет возникают картины ясных морозных утренников в конце сентября, в начале октября. Когда после периода утомительных дождей и бесконечного месива грязи во дворах на примороженной поверхности земли словно в свидетельство бессмысленности человеческой суеты каждый раз оставался хаос бесчисленных глубоко впечатанных следов. Их неровные края вынуждали прохожих нелепо ковылять и спотыкаться. Но бывало тогда и хорошо, и не только от того, что не пачкалась обувь, что стихал хлёсткий ветер, воздух становился прозрачным, дышалось легко и деревья, словно от наркоза впадая в дрёму, красиво сбрасывали свой багряный наряд, готовясь укрыться от надвигавшихся морозов под одеялом снегов. Мне в такую пору было весело бегать трусцой и скользить в школу по дорожке, проходившей справа от моего крыльца, вдоль семейного общежития с памятным подвалом, мимо огороженного высоким необычным бетонным забором детского сада, в беседке которого Вовка Соплянов размозжил мне позже голову флотским ремнём с залитой свинцом бляхой, мимо большой, подозрительно громко гудевшей школьной трансформаторной будки и вдоль стены спортзала, в углу которого как-то чёрным вечером Валерка Честаков получил бесчестное крещение. Так вот на протяжении всего этого пути по утрам тут шевелилась длинная вереница школьников, походившая на оживлённую муравьиную тропу. Вперемешку и по очереди, кто-то из нас, бойко разгоняясь, мелко семенил, кто-то, оттолкнувшись и взмахнув руками словно птица крыльями, легко скользил по тёмному отполированному льду следовавших одна за другой бесчиленных луж. Тут же задорно скользили и взрослые.
Другой мой маршрут, слева от крыльца дома, чуть длинней, но похож на первый. Здесь мне приходилось пересечь по диагонали двор, у семейного общежития слегка повернуть направо и идти по бетонке вдоль другого детского сада, огороженного обычным штакетником, затем после небольшого одиноко стоявшего гаража, под прикрытием которого мне удалось впоследствии проучить нашего учителя пения, оставалось обогнуть только школьную столовую. Этот путь был светлей и чище первого, лужи на нём не задерживались, но он был связан с другими удовольствиями. По нему я возвращался из школы тем самым памятным днём в первом классе с новым другом, Витькой. Мы столкнулись с ним в туалете на первой переменке и чуть не подрались, но после уроков он пригласил меня к себе домой и мы устроили у него настоящую карусель. Позже в большинстве случаев я ходил по этой стороне из школы домой только с ним. Тогда мы обязательно заходили ещё в новенький "Гастроном" и выпивали "за наше зворовье" по стакану сока. Витёк брал яблочный, я предпочитал томатный, реже, виноградный. После томатного у меня оставались усы и Витёк каждый раз подтрунивал надо мной. Кстати, набор этих полезных соков продавался в магазинах круглогодично по всей стране, продавался на вынос в трёхлитровых банках либо вот так - на разлив в гранёные стаканы - из трёх большущих гладких с краниками внизу стеклянных колб на стойке, привлекавших жаждущих своими натуральными цветами, ярким красным, лучистым золотистым и благородным фиолетовым. Стоили соки смехотворно мало, двенадцать, четырнадцать и двадцать копеек. Рядом со стойкой в одном стакане для любителей посолить обязательно стояла крупная соль, в другом чистые чайные ложки. Продавщица тут же принимала мелочь и, сполоснув на круглой мойке из пластика опустошённый стакан, ставила его на дюралюминиевый столовый поднос донышком кверху к другим блестевшим свежестью стаканам. Расставались мы с Витьком на крыльце магазина - на одинаковом расстоянии от наших подъездов. Временами, когда наш класс учился во вторую смену, я ходил в школу по этой стороне один. В хорошую погоду выходил из дома пораньше, заворачивал в гастроном, покупал за двадцать две копейки большущую пачку натуральных кукурузных хлопьев, тут же раскрывал её и начинал есть, забрасывая в рот хлопья горстями. Брёл неспеша, наслаждался, то и дело останавливался, глазел по сторонам и успевал всё съесть ещё до начала уроков. Эти счастливые для меня деньки пришлись на самый пик хрущёвской кукурузной компании, когда номенклатура попыталась выращивать кукурузу даже в Заполярье.
А вот зимой или, вообще, в плохую погоду, борясь со сном, я вставал в последний момент, поэтому быстро собирался и выходил из дома за пять минут до начала уроков. Тогда выбора не оставалось, приходилось спешить прямиком через двор, по территории ещё одного садика, что стоит напротив дома, и через пролом в штакетнике - по школьному футбольному полю. На моих глазах, кстати, в этом месте разворачивалась бессмысленная борьба "буквы закона" системы со стихией масс. По всей видимости, это был кратчайший путь не только для меня одного, поэтому звено в заборе футбольного поля вышибали и оно каждый раз позорно валялось рядом до тех пор, пока городская коммунальная служба не посылала рабочего вернуть его на "законное" место. Силы, однако, были неравны, даже и мне самому как-то тоже пришлось продемонстрировать это. Путь этот был хорош для меня ещё и тем, что частенько в самом углу школы со стороны её заднего двора кто-то из техничек отпирал в это время неприметную дверь запасного выхода под лестницей, чтобы вынести во двор мусор. Тогда я не только ускорялся, но и избегал неприятного контроля у парадного входа, где из-за следивших за порядком под началом какой-нибудь училки комсомольцев из старших классов ежедневно разыгрывались баталии. Комсомольцы придирчиво проверяли у всех пришедших форму, звёздочки у октябрят, наличие красного галстука у пионеров, значков у комсомольцев и никого не пускали без сменной обуви. Особенно усердные оставались дежурить ещё какое-то время и после звонка. Мальчишек это сильно доставало, ведь мы все постоянно что-нибудь да забывали. Идти домой в таких случаях, особенно в плохую погоду, никто не собирался, поэтому пускались на всевозможные уловки. Так, если у кого-то из оставшихся на улице находился среди дежурных дружок, тогда обыкновенно он брался тайком слямзить ключ с доски в комнате сторожа и отпереть одну из запасных дверей. Бывало, конечно, что пацаны и сами отыскивали незакрытое окно, например, в раздевалке спортзала. И, подобрав где-то случайно оставленную строителями доску, суетливо возились у окна, мешая друг другу карабкаться по ней вверх. Однако легче всего было проникать в школу всё-таки с главного входа в моменты особого наплыва школьников, то есть за три-четыре минуты до первого звонка. Для этого, сговорившись, ребята наваливались толпой, открыто пробивали тараном кордон и с криками "ура-а" разбегались в разные стороны. В этой толпе, давке, в полной неразберихе трудно было вычислить настоящих нарушителей, тем более, что победа задорила всех прорвавшихся. Но дежурные, ярясь и чертыхаясь, всё-таки преследовали кого-то из убегавших по всей школе. Школа была огромная, с широкими пологими лестницами, с длиннющими гулкими коридорами, с множеством классов и просторных с крупными колоннами рекреаций, поэтому отловить шустрых удавалось с трудом. Бедолагам же неудачникам комсомольцы устраивали выволочку и обязательно сообщали о них классным руководителям.
Не знаю, чего во всём этом было больше, безобидной ли детской дикости или системной чертовщины, однако с годами таким по сути постепенно становился весь уклад учёбы и наши отношения с учителями выстраивались по способствовавшему игре в кошки мышки принципу: запрет - нарушение - наказание. В начале, правда, пока мы были малы и доверчивы, уважали учителей, вели себя скромно и на уроках сидели тихо. Для нас всё было в диковинку, большая школа, светлые классы с высокими окнами и потолками, новые необычные для нас парты с крышками, необъятная коричневая доска с кучей мелков, совсем длинная указка, встроенные в стену вместительные шкафы с учебными пособиями, над ними портреты незнакомых, внушающих уважение бородачей. Приятно пахло свежей краской. На большой перемене нас организованно водили на обед в столовую. Повара там были свои, школьные, готовили вкусно. В буфете, открытом во время перемен, помимо морса и любимого всеми кофе с молоком, который на раздаче повара черпали из огромного алюминиевого бака, было полно разнообразных, всегда свежих кондитерских изделий. Особенно мне нравились пышные булочки с розовым воздушным кремом за три копейки и с золотистой корочкой коржики по восемь. То есть всё было устроено для нас исключительно удобно. Вдобавок и наша первая учительница, Инна Ивановна Воскресенская, оказалась писаной красавицей. Молодая, высокая, стройная, с тонкими чертами лица, с чистой светлой кожей и с каштановыми с крупными локонами волосами она казалась мне краше хозяйки Медной горы Бажёва. Она источала свежесть, одевалась скромно, но со вкусом, говорила с нами приятным спокойным голосом. Муж её невысокого роста, ухоженный и холёный, как аристократ, всегда в дорогом костюме, в белой рубашке с цветастым дорогим галстуком был директором нашей школы. Он был подвижен, громок и с первых дней, видимо, желая показать, кто в школе хозяин, вызывал провинившихся ребят к себе "на ковёр". Они прозвали его Колобком. По всей видимости Колобка подводила страсть. Он не мог сдержать себя и с Инной Ивановной. Не замечая этого, она приходила в класс с синими следами его ласк на шее. Как это называется, я узнал тогда впервые. По школе тут и там был слышен восторженный шопот: "Засосы. Опять засосы!" Не знаю, на обычном ли для того времени основании - "за аморальное, не соответствующее Кодексу строителя коммунизма поведение" - или из-за того, что старшие ребята покатали его в осенних сумерках, Колобок, раз появившись с припудренными синяками под обоими глазами, бесследно исчез вместе с нашей милой Инной Ивановной. Так что с ней мы прошли только ритмику, познакомились с азами арифметики, начали алфавит и чистописание. Было жаль. Хотя на смену ей пришла тоже добрая, ещё более опытная Валентина Владимировна Кошелева. С этой переменой мы невольно почувствовали себя старожилами и потихоньку стали давать себе волю.
Тем более, что в скором времени нас начали готовить в октябрята. Нам внушали: только тех, кто любит труд, октябрятами зовут и октябрята следят за чистотой своего тела и одеждой. Других, оказывается, было не дано. Блин! Каждый месяц 22-го числа в дополнение к учебной программе старшие проводили для нас "ленинские чтения", на которых рассказывали про Володю Ульянова и его семью. Несмотря на то, что он был обычным барчуком из обеспеченной семьи и жил лучше миллионов своих современников, только за то, что однажды ему пришлось поносить шортики, сшитые мамой из своей старой юбки, получалось, он был самым замечательным мальчиком на свете. Мы сами тоже носили вещи, перешитые из старья, нам это было не в диковинку, но кто ж поймёт ослеплённых идеологией взрослых? У нас самих, кстати, никто не спрашивал про наших родных. А я бы, например, с удовольствием рассказал и ребятам, и учителям про своего отца, родившегося в деревенском хлеву у бурёнки с овцами, так как стояли морозы и жилая зимняя изба в доме была полна гостей издалека. Про то, как отец с тринадцатилетнего возраста во время Великой Отечественной войны должен был работать молотобойцем в колхозной кузнице у деда Порфирия, несколько лет отвоевавшего в Первую мировую войну в пехоте, до одиннадцати раз за день ходившего в штыковую атаку и вернувшегося домой инвалидом с насквозь простреленным правым плечом. Рука его не действовала... Но мы то сами никого не интересовали.
Наш класс поделили на группы по пять человек, назвали их "звёздочками", "звёздочки" выбрали из своего состава командиров, санитаров, библиотекарей и физкультурников. Каждый из нас становился персонально ответственным за что-то конкретное. У некоторых появились даже знаки отличия, у командиров и помощников - по две и по одной нашивке на рукаве. Общий градус повысился, когда между "звёздочками", а затем и между отрядами в повседневность ввели соревнование. Стало учитываться всё, достижения в учёбе и спорте, в поведении и добрых делах, в том числе, дежурство без замечаний по классу и в столовой давали плюс. Плохие оценки, замечания за бег в коридоре и разговоры на уроках, опоздания и прогулы без уважительных причин давали минус. Доходило до полного абсурда. Например, учитывалась даже своевременность сдачи анализов. В то время в каждой школе обязательно работал медпункт и мы периодически должны были приносить в майонезных баночках мочу и сдавать кал в пустых спичечных коробках. Обычно мы не торопились, но однажды кал сдали все кроме Павлика Грамса. Павлик был конопатым, сопливым мальчиком, вёл себя словно захваченный на передовой язык. Ответы его на уроках походили на отказ выдавать военную тайну, он стоял, опустив голову, и ни на кого не смотрел. Я не помню ни одного его вразумительного ответа. Порой даже казалось, что он глуп как пробка. На самом же деле это было далеко не так. Учиться ему мешал простой комплекс стеснительности, но система и учителя оказались неспособными понять и помочь таким как он. Так вот урок наш тогда прервало неожиданное явление директора школы с врачом и пионервожатой. Павлика подняли и задали два вопроса: "Почему ты тянешь?" и "Когда принесёшь кал?" Класс накрыла небывалая, готовая в любой момент лопнуть тишина. Павлик, как обычно, не желая выдавать тайну, молчал. Пионервожатая взмолилась: "Ну почему, Павлик, ты ведь тянешь весь отряд назад?" И тут произошло невероятное, Павлик, как рыба на берегу, стал от волнения хватать воздух ртом: "А-а-а у-у ме-е-е-ня-а дри-дри-с-с-с-сня-а!"
И смех и грех. У старших вышло хитро, сначала нас разделили, затем, объявив: один за всех и все за одного, связали круговой порукой. В-итоге, 22 апреля - в день рождения идола на общем сборе дружины в спортзале в торжественной обстановке нас приняли в октябрята, прикрепив на лацканы пиджаков мальчишек и белые кружевные фартучки девчонок яркие значки в виде красных октябрятских звёздочек с "ангельским" изображением Вовы. С этих пор учителя и пионервожатые постепенно всё больше и больше начали играть роль наших справедливых обличителей, а мы - неистощимых жертв, обязанных чувствовать вину и раскаиваться. Но с естественным свободолюбием ничего не поделаешь, из-за давления мы становились только более резистентными и находчивыми. Тем более, что у нас появился заразительный пример свободы - весёлые, никогда неунывавшие беспризорники подростки - герои только что вышедшего на экраны кинотеатров художественного фильма "Республика ШКИД". Мы с ними были примерно одного возраста и как они искали пути обхода запретов и радовались мелким победам над формализмом, скукой и чёрствостью учителей. Так однажды зимой мы поступили совсем жестоко с нашей пионервожатой. Она предложила нашему отряду сходить в парк на высокий берег Северной Двины и всю дорогу рассказывала истории про героев пионеров, с которых нам следовало брать пример. Рассказывала отчаянно скучно, по наивности не чувствуя наше неограниченное школьными стенами игривое настроение, и не понимала абсурд своего положения. Протестное крещендо сменилось каприччио, как только мы подошли к обрыву. В один миг что-то шальное мелькнуло меж нами и кто-то из мальчишек не сдержал фантазии, столнул её вниз, в глубокий снег. Тогда с криком "атака!" все разом с азартом завалили барышню снегом. Она приняла это с полным смирением и тихонько плакала, но мы, переполненные праведными речами, оставили её в пустом парке совсем одну. Кто-то на прощание даже крикнул: "на обиженных воду возят!" Однако, сопротивление наше было не всегда таким демонстративным, в арсенале у нас хватало и других средств. В том числе опоздания на уроки и прогулы. Так, например, кто-то из нас умудрялся по дороге в школу упасть на стройке в котлован с водой, кто-то в мороз не находил дома свою шапку ушанку, у кого-то неожиданно заболевала младшая сестра и он не мог оставить её дома одну, у кого-то сильно болел живот или зуб, помнится, бывало, ломался ключ в новом английском замке и текла вода из электророзеток...
Со временем трения стали чаще возникать не только в отношениях между учителями и детьми, но и между самими школярами. В итоге наш мир становился бесконечно многомерней того, в котором жили взрослые и объём знаний, часто неумело передаваемый нам учителями, по факту составлял малую долю из того опыта, что мы обретали в школе. Школа была для нас интерактивной площадкой, какой, думаю, даже не снилось столичным драматургам. Сейчас, откручивая ленту памяти назад, я бы сравнил своё тогдашнее состояние среди постоянно окружавших меня одноклашек - ревнивых зрителей и, одновременно, непредсказуемо действовавших актёров - с хождением по канату. Иные из школяров не успевали с этим справиться, образно говоря, теряли равновесие, замыкались и, в лучшем случае, жили в одиночестве, в худшем страдали от назойливого внимания насмешливых и агрессивных товарищей. Хотя среда была безжалостна ко всем без исключения, поэтому и сами пассионарии должны были постоянно держать ухо востро.
Если наши девчонки в классе сравнительно долго оставались в покое, то между мальчишками происходило болезненное распределение ролей, появлялись лидеры, застрельщики провокаций, забияки и тихони. На жалость, как я уже сказал, расчитывать не приходилось, клички, в основном обидные, прилипали ко всем подряд, прилипали из-за особенностей внешности и характера, из-за фамилии, случайно или за дело. Меня на первых порах толи из-за большой головы с вечно торчавшими волосами, толи из-за того, что я однажды в столовой пытался доказать всем, что солёные огурцы на грядках растут, ребята называли Головастиком, а чуть позже из-за победы в драке с обидчиком из старшего класса, свидетелями которой на перемене оказались все, стали называть менее обидно, просто Скобелем. Можно сказать, из-за этой драки мне повезло, я получил статус, с которым попал в число лидеров. В эту малочисленную группу также вошли рослый Игорь Кошеров, он же Рыжий, Валерка Уличёв - Тарас, Сашка Пионетти - Вава и мой дружок Витёк, в последствии - Биба. Некоторые, правда, считали, что Рыжий попал в наш состав из-за авторитета своего брата, старшеклассника. Однако надо отдать ему должное, он всегда держал свою марку. А вот неособенно шустрыми середнячками оказались Серёжка Антропов, он же Антроп (про энтропию мы тогда ещё не знали), Рудик Хейнц - иногда Рудик, иногда Длинный, шустрый, но безобидный Сашка Глазачев, он же Глазач и вполне достойно отстаивавший свою независимость уже упомянутый Валерка Честаков. С говорящими фамилиями оставались нейтральными: юркий и продольно плоский Калязин, под горячую руку - Клизма, обесточенный Костомаров - Костомар или человек без ружья и Сашка Палкин. Про Палкина - полного паиньку в школе - мой дружок рассказал забавную историю. Они жили с ним в одном доме, только в разных подъездах. И однажды после школы договорились выйти на улицу, чтоб вместе поиграть во дворе. Палкин задерживался, Витёк зашёл к нему и ждал в прихожей. Палкин сидел на кухне за столом, накрытым белой скатертью. Вокруг него вопрошающе: "что ещё, Саша? А это ...хочешь ещё?" с покорностью крутилась мама. Подавала борщ, клала сметану в тарелку, затем зажаристую котлетку с пюре, компот из сухофруктов и пирожок с яблоками. Саша уплетал всё за обе щеки молча. А когда съел, вытер рукавом рот, громко буркнул: "Не вкусно было!" И, как ни в чём не бывало, пошёл бегать на улицу... Стоявшие на физкультуре в конце классной шеренги Юрка Бирков, Витя Пупов и Вова Тяпин ничем особенным в школе не выделялись и предпочитали никогда не высовываться. Валерке же Ананьину, мягкому и доброму мальчишке в классе не везло. Он не отставал от лидеров, поскольку не меньше нас любил жизнь и даже попал в спортивную школу, где смело стоял на воротах и в футбол, и в хоккей. Однако Рыжий, Тарас и Вава всё равно звали его оскорбительно - Зелёнкой или Ссулём и, когда игра не ладилась, за пропущенный гол каждый раз подбегали к нему и давали пендаля. Он сносил все стоически, был настойчив и незлопамятен. Впоследствии даже выучился и стал одним из заместителей генерального директора нашего градообразующего комбината. Своим обидчикам плохого никогда не вспоминал. Сашка Рыкалов был крупный, с толстой шеей и бычьим лбом, всегда, как удав, спокоен, стоял особняком. "Троица" приставать к нему никогда не осмеливалась. И думаю, не случайно, что он, как и похожий на Никиту Хрущёва, задиристый и недалёкий Вовка Расеев, остался в пятом классе на второй год.
Удивляюсь, ведь и девчонки наши все до одной, словно это было вчера, встают перед глазами, и тоже удивительно разные. Каких только характеров и фамилий среди них не было! Так Ленка Скоробогатова помнится совсем махонькой, похожей на Дюймовочку. В четвёртом классе она весила шестнадцать килограммов. Училась хорошо. Вес Нэлли Шнайдт для ребят держали в секрете, так как она, наоборот, была необъятной, по-настоящему жирной, с неподвижным, непонятно что выражавшим взглядом чёрных глаз, сильно увеличенных толстыми линзами круглых очков. Нэлля была молчаливой отличницей. Ребята за её близость с нашей классной мучительницей Ульяной Власьевной Луниной называли Нэллю Шайбой. В способностях Шайбу легко превосходили две Иры, Радюшина и Басина. Живая, схватывавшая всё на лету, луноликая, легко располагавшая к себе Басина была демократична, а строгая Радюшина напоминала неприступную императрицу. У по-своему красивой, кокетливой Оли Логвиновой была необыкновенно тонкая мраморная кожа, сквозь неё на висках просвечивали трогательные синенькие жилки, Оля была отлично сложена, чуть выше среднего роста, с чёрными как смоль волосами, всегда с модной стрижкой. Она первой в классе начала носить коротенькую юбку и смущавшие мальчиков тёмные капроновые чулки. Шустрые же, принуждённые постоянно отбиваться от нападок мальчишек две Нади, Птахина и Хлебникова усердием в учёбе не отличались. Одну за дерзость Рыжий с Вавой обзывали Птахой, другую с носом уточкой обидно - Утконосом. По-своему забавных подружек Людку Муксунову, чья мама как-то спасла мне жизнь, и костромичку Вальку Смолину по прозвищу Жижа из-за их какого-то особенно мерзкого пыхтения в ответ на наши происки, мальчишки оставляли в покое. На национальность, кстати, у нас никто никакого внимания не обращал, но сейчас, спустя годы, мне почему-то вспомнилась примечательная особенность характера наших молдаванок, чернявой, со сросшими бровями гуцулки Эрики Бутьян и пухленькой, с соломенными волосами и с масляным взглядом гагаузки Любы Попюк. Внешне они, как и большинство других девчонок, были мягкими и чувствительными, а заденешь, свирепели как альфа-самки. Самыми же милыми и безобидными я бы назвал двух простых Тань, миниатюрную смуглянку Федотову и блондинку Ушакову. У Федотовой было пять братьев и сестёр, а у Ушаковой мягкие родители. У кого-то из мальчишек явным кумиром, у кого-то, вроде меня, тайным была лёгкая и светлая, как мотылёк, Танька Соколова. Что-то в ней было до безумия лихое. Большой рот с выразительными губами, красивые белые зубки. Тонюсенькие светло-русые волосы вечно выбивались и из под растрёпанной чёлки с укором жгли чёрные глаза. Она была круглой отличницей и в то же время шалуньей. Когда из-за перевода её папы на работу в другой город ей пришлось покинуть нас, страдали все мальчишки без исключения. Потом в разные годы в классе появились: похожий повадками на белого офицера Славка Вишняков, его неприятель - Саша Меньшиков, ещё всегда серьёзный, занимавшийся вольной борьбой скуластый и мускулистый Гришка Воронцов да светлый паренёк с крупными веснушками Лёнька Васюков. Конечно, пришли и несколько девчонок: смахивавшая на французскую кокотку Инна Зуева, выглядевшая не по годам зрелой, аппетитная Лиля Тихомирова и вызывавшая у всех крайнее недоумение, больная эпилепсией Люда Тюкина. Среди мелькнувших двоечников из-за фамилий запомнились Ершов и Волков, затем модный, как денди, Сашка Мок, ещё наречённый мешком с дустом неповоротливый Миша Смирнов и два полных балбеса, братья Пятаковы, в начальных классах - сопливый Боря и потом в седьмом - третьегодник, жлоб Сергей. Но к ним, чтобы не сворачивать в сторону, вернусь, если получится, позже.
Наконец все как-будто в сборе. Теперь можно ещё раз поворошить былое. Приятно, например, вспомнить милую невинность первых лет, когда отношения между мальчишками оставались сравнительно безобидными, так как превосходство одних над другими было ещё не столь явным. Необозримое море знаний мы осваивали тогда то сообща, то рисковали в одиночку. Кто-то из нас старался и был усерден в учёбе, у кого-то не получалось, а некоторые не поняли, что всё уже по-серьёзному и предпочитали лениться и хитрить. Вот и я одно время повёлся на хитрость, попробовал стирать резинкой и выводить хлоркой двойки в дневнике, суетливо списывал перед уроком домашние задания у соседки по парте Ирки Басиной и торопливо читал параграф в учебнике, по которому могли вызвать к доске. У нас бывало часто, что желающих ответить не находилось и учителя выбирали по журналу из тех, у кого было недостаточно оценок в четверти. Вобщем дошло до того, что я вынужден был заменить в своём дневнике пару страничек с замечаниями и плохими оценками. Случилось это как раз в канун очередного родительского собрания. Неизбежное разоблачение грозило мне серьёзным возмездием. Я думал, что за обман самым справедливым наказанием для меня остаётся лишь лишение отчего крова. И заранее готовился. Откровенно рассказал обо всём своим товарищам. Они отнеслись ко мне с пониманием. Все тогда уже знали моего отца, его громоподобный голос, с которым класс познакомился на экскурсии по электростанции, где он работал. Ребята даже посоветовались с родителями и мама Валерки Честакова успокоила меня, пообещав, в случае чего, приютить у себя. Так что весь тот вечер ребята, человек шесть-семь, не отходили от меня. А когда стемнело и пришло время возвращаться домой, они остались стоять на нижней лестничной площадке моего подъезда и, задрав головы, ждали от меня сигнала. Я поднимался, как на эшафот, на каждом повороте до четвёртого этажа обращаясь вниз. Валерка раз крикнул: "не бойся!" Открыл дверь отец, и вполне буднично сказал: "Заходи". Я удивился, так как не почувствовал ни агрессии, ни укора и спросил, чтобы убедиться: "Ты меня не выгоняешь?" "Нет", - ответил он. "Сейчас", - я повернулся, подошёл к пролёту и глянул на милые лица скучившихся внизу друзей: "Меня не выгоняют, спасибо, можете идти домой!"
Размышляя как-то об этом случае, я понял, что добрые отношения между одноклашками и хорошая атмосфера в начальной школе сохранялись всё-таки не из-за нашей воспитанности и взвешенной учебной программы, но благодаря стараниям наших первых двух учительниц, особенно Валентины Владимировны. К ней я до сих пор испытываю только добрые чувства. Трудно забыть её осторожные прививки внимания друг к другу и то, как искусно она выстраивала отношения мальчиков с девочками. Так в первый раз к 8 марта у неё на удивление всё было продумано до мелочей и подготовка мальчиков к торжеству проходила в условиях строгой секретности. Сначала она деликатно помогла нам распределить девчонок, чтобы, не дай Бог, не рассорить нас из-за предпочтений и не забыть кого-то из самих виновниц торжества. Затем посоветовала нам, как уйти от банальности, чтобы понравиться им. Это сразу заинтриговало и на совсем небольшие сбережения каждый из нас с удовольствием подобрал в магазине подходящий подарок и красиво его упаковал. Это были скромные предметы женского туалета: малюсенькие флакончики духов, зеркальца с пудреницами, шкатулочки и тому подобное. Потом, неловко вручая всё это в придачу с цветком и старательно подписанной открыткой, мы испытали перед девочками незнакомое дотоле смущение... Трудно забыть также и водворявшуюся в классе послушную тишину во время диктантов, когда Валентина Владимировна отчётливо, часто по слогам вычитывала нам тект и было слышно общее усердное сопение, скрип непослушных перьев и беспорядочное поклёвывание чернильниц. Это всегда был акт творчества, после которого на перемене стоял неимоверный гвалт и ликование. Со второго класса, более-менее разобравшись с азбукой, мы читали вслух знакомые с садика стихи. Учительница выясняла, что нам больше всего по душе и первыми предлагала попробовать свои силы смельчакам. Самый звонкий голос оказался у Валерки Честакова, он и показал всем, как надо декламировать стихи. В-итоге, нами были сообща поочереди прочитаны: "Песенка друзей" Сергея Михалкова, "Посидим в тишине" Елены Благининой, Маяковского "Что такое хорошо..." и, конечно, "Айболит" и "Телефон" Чуковского. Но потом дело усложнилось, поскольку надо было уже учить наизусть дома и выразительно рассказывать перед классом более содержательные стихотворения Пушкина, Некрасова и Лермонтова. Их было немало, мне особенно запомнились: "У Лукоморья дуб зелёный", "Мужичок с ноготок" и "Бородино". Кто-то из ребят ленился, кто-то стеснялся и читали через пень колоду. Несмотря на это, Валентина Владимировна сохраняла спокойствие и никого не упрекала. Некоторые мальчишки этим пользовались, и напрасно, так как со временем это вошло у них в привычку и негативно отразилось на всём. Как бы то ни было, все были включены в безжалостный процесс естественного отбора.
Кстати, два полезных во всех отношениях предмета, у девочек -Домоводство, у мальчиков - Труды появились в учебной программе у нас с первого класса. У мальчишек в светлых мастерских на первом этаже с окнами на южный двор всегда царил рабочий беспорядок, было оживлённо и шумно. Нам нравился покладистый нрав дававшего свободу учителя, нравились удобные верстаки, разнообразный ручной и электрический инструмент. Некоторые ребята, правда, относились к трудам несерьёзно и частенько прогуливали. Я нет, наоборот, для меня было важно, что домашние задания нам не задают и на урок можно приходить с лёгкой душой. Поэтому я не обращал ни на кого внимания и с удовольствием возился с деревом. Мне нравились его запах и податливость, забавляла пискливая стружка. Я делал всё, что предлагалось по программе, мастерил кормушки для птиц, скворешники, деревянные лопаты для уборки снега. Позже пришлось слесарить, управляться с рашпилями, ножёвками по металлу, с токарным станком, стричь непослушную жесть, что-то клепать, но этот холодный материал пришёлся мне не по душе. Хотя выделанный мной из большой тяжёлой болванки и отполированный до зеркального блеска молоток вызывал восторг. Но у девчонок на домоводстве по-моему всё равно было покруче, ведь они не прогуливали и в дни занятий все как-будто преображались. Как заговорщицы разом становились серьёзней, от нас словно от малышни дистанцировались. В кабинете у них, расположенном в тихом и спокойном месте и оборудованном современной бытовой техникой, мощной электроплитой с духовкой, большой раковиной-мойкой и швейными машинками было по-особенному светло, уютно, на столах белели скатерти, сами девчонки ходили нарядные, в цветастых передничках, с чистенькими косынками на голове. О том, чем занимались, с нами не делились и ревниво следили, чтобы в их кабинет никто из нас не заглядывал. Правдами и неправдами мы всё-таки кое-что выведывали и оказывалось, что они кроили себе юбки, шили сарафаны, вязали спицами и крючком варежки, учились сервировать обеденный стол. Когда не ходили в столовую, по коридору из их кабинета раcпространялись возбуждавшие аппетит запахи борща, жареных котлет и выпечки. В конце концов к девчонкам, как-то вдруг ставшим девушками, несколько раз приходили какие-то строгие дамы, вроде медички, вели тайные беседы. Информация о тех беседах так и осталась для нас нерассекреченной.
Понятно, что самолюбие ребят было ущемлено, но длилось это недолго. В пятом классе боевую часть мальчишек, и меня в том числе, приняли в ДСШ - детско-юношескую спортивную школу, на отделение футбол/хоккей с шайбой. Государство совершенно бесплатно предоставило нам великолепно оборудованные спортивные площадки и стадион, бесплатно экипировало инвентарём и спортивной формой. Нас тренировали опытные выпускники Московской школы мастеров и удачно окончившие спортивную карьеру известные на Северо-Западе игроки. На соревнованиях и перед ними на две-три недели нам выдавали "портянки" с талонами, по которым мы могли питаться в столовых и ресторанах города. Стоимость одного талона - три рубля - равнялась стандартному тарифу дневной зарплаты нянечки в детском саду, технички или подсобного рабочего на стройке. Остальные же, непрошедшие отбор в ДСШ ребята, вынуждены были сами себе мастерить хоккейные клюшки, покупать мячи и довольствоваться игрой во дворах. Кстати, футбол и хоккей с шайбой в те годы были самыми популярными видами спорта в стране. За игрой сборных команд и на общесоюзном, и на региональных уровнях следила вся страна, трибуны стадионов ломились от зрителей. Мальчишки из нашего класса хорошо знали составы команд ведущих клубов страны, споры о том, кто лучше и прогнозы чемпионов не утихали у нас никогда. Класс участвовал во Всесозных соревнованиях "Кожанный мяч" и "Золотая шайба". У Сашки Пионетти и у моего дружка Витьки появились клички в честь известных футболистов. Понятно, что мы возмужали и к девчонкам стали относиться, если не со снисхождением, то как к равным.
Но в резком изменении климата в это время всё же главную роль сыграло то, что нас скопом приняли в пионеры и нашей классной дамой стала Ульяна Власьевна Лунина. По слухам, вдова одного политссыльного. Мальчишки про таких тогда говорили - идейная. И правда, она подавала себя, не больше и не меньше, видным деятелем мировой революции и образ вождя мирового пролетариата носила в своём сердце. То и дело она цитировала его разнообразные агитки, вроде: "не ошибается тот, кто ничего не делает" или "учиться, учиться и ещё раз учиться". Излюбленную же поговорку "А ларчик просто открывался" она ловко использовала в самых разных ситуациях, подбирая лишь подобающую случаю интонацию. Всеми силами она пыталась привить нам большевистское сознание и, когда что-то шло не так, казалось, ненавидела нас, как Ленин мировую буржуазию. По крайней мере, таково было выражение её лица. Разумеется, она досконально проработала его первоисточники, поэтому с лёгкостью награждала нас эпитетами с революционным душком. Помнится, Юрку Калязина, явившегося как-то к ней на контрольную без ручки, окрестила Человеком без ружья. Дело в том, что в те годы в день празднования годовщины Октябрьской революции, то есть 7-го ноября, по всем, тогда ещё малочисленным телеканалам показывали фильм "Ленин в Октябре", а на завтра обязательно опять о нём же - "Человек с ружьём". Вот она и сравнила Калязина с солдатом, героем этого фильма - простым лапотным мужиком, случайно повстречавшим великого Ленина. Так вот первое время "классная" укоряла нас примерами пионеров-героев, Лёни Голикова и Павлика Морозова, потом, в старших классах с её языка не сходили имена молодогвардейцев, Серёжи Тюленина, Олега Кошевого и Зои Космодемьянской. А заезженный ею упрёк: "в то время, когда партия и правительство..." - воспринимался уже, как уморительная фраза о советских кораблях, бороздящих просторы вселенной - Пуговкина, сыгравшего роль прораба строительного участка, агитирующего алкоголика Федю, из всем известной телекомедии Леонида Гайдая "Опериция "Ы".
Происходило всё это, осмелюсь предположить, на фоне её неутолённой плотской страсти да ещё и с явными наклонностями к садизму. Так мы, по-крайней мере мальчишки класса, никогда по-настоящему неиспытывавшие к Луниной каких-либо тёплых чувств, уже в первый год её "опекунства" должны были по её требованию присутствовать на похоронах её взрослой дочери - постороннего, совсем незнакомого нам человека. Класс в тот день по её настоянию освободили от учёбы. Многие не решились пойти на траурную церемонию и наблюдали на улице со стороны, а я по своей простоте зашёл и пережил состояние, похожее на горячечный бред. Всё кругом, и однокомнатная квартира Ульяны Власьевны, располагавшаяся на первом этаже хрущёвки, и подъезд, и двор были до отказа забиты какими-то молчаливо бродившими туда-сюда людьми в тёмном с отсутствующим взглядом, спёртый, со специфическим запахом разложения воздух вызывал рвоту...
В школе наша "классная" сразу же завела себе общую тетрадь объёмом в девяносто шесть страниц в коричневой дерматиновой обложке и больше никогда с ней не расставалась. Туда она заносила абсолютно все наши и большие, и самые мизерные огрехи, то есть провинности и долги по всем предметам. Тетрадку эту мы люто ненавидели и называли талмудом, саму учительницу не иначе как Ульяной. Много проведенных с нами внеклассных, видимо, неплохо оплачиваемых часов, были скорее не проявлением её усердия, а бегством от гнетущего одиночества. Если у неё не получалось придти к нам до окончания последнего урока, поскольку вела русский язык и литературу и в других классах, то она обязательно прибегала запыхавшись сразу после звонка. Наши ребята были обычно начеку и, как спринтеры с низкого старта, с азартом разбегались в первые же секунды свободы. Кто мешкал, попадал в её цепкие руки и часто для выяснения причин каких-то долгов, давно невыполненных домашних заданий или опоздания на уроки или ещё Бог весть чего, мог быть ею допрашиваем, без преувеличения, часами. Часто даже чувствовалось, что ей как охотнице было всё равно, кто станет её очередной жертвой. Да, кстати, ей было около пятидесяти, она была чуть ниже среднего роста, коренастая, вихрастые с резкой проседью волосы её были черны, как смоль и такими же были глаза. Когда она сердилась, а это состояние с нами у неё преобладало, то ярилась и внешне становилась очень похожей на одержимого жаждой власти злодея Урфина Джюса - героя сказочного цикла А.М. Волкова о Волшебной стране и Изумрудном городе. Словно крыльями взмахивала она тогда своими чёрными ершистыми бровями, сводила их, образуя над носом две глубокие складки, ноздри её, как и уши густо заросшие грубым чёрным волосом, при этом раздувались, руки от напряжения скрючивались, испачканные мелом пальцы сжимались в кулаки, грудь поднималась, голос грубел, обретая больше децибел, чем крик оравы ребят за окном.
Для своих разборок она оборудовала специальную глухую кандейку в притворе никогда неоткрывавшегося второго главного входа в школу. И, если это мне не привиделось, некоторых из тех шустрых мальчишек, кого допрашивала в кондейке, доводила до слёз со сладострастием. При этом, словно в своё оправдание, между делом опять цитировала вождя: "Без дисциплины жить в современном обществе нельзя" или "Только тогда мы научимся побеждать, когда признаем свои недостатки". Я сам несколько раз бывал и жертвой, и свидетелем её виртуозных приёмов, поэтому знаю, когда после нескольких часов измождённая и потерявшая всякую надежду освободиться и побегать с друзьями во дворе очередная жертва признавала свою вину, чистосердечно раскаивалась и давала клятвенное обещание исправиться, в голосе Ульяны, чуявшей близкий конец полной сдачи, появлялось лёгкое рычание и она с дребезжанием произносила: "Хоррррошо, хмм. - И с радостью, - А теперррь перейдём к главному!" Именно в этот момент у жертвы, как из раздавленного помидора, брызгали крупные слёзы отчаяния...
Однако не всё коту масленица, бывала и на нашу Ульяну проруха. Так, видимо, привыкнув с годами походя гнобить должников, она невольно, уже больше из ревности приставала иногда и к моему дружку Витьке, любившему литературу и разбиравшемуся в ней много лучше её самой. Он был умным, спокойным мальчишкой, с ребятами не конфликтовал, учился легко, но и его доставала школьная рутина, и он иногда тоже пропускал уроки и не делал домашние задания. Вот и в тот запавший в память день в самом начале урока Ульяна подошла к нему, сидевшему за своей последней партой у окна, и потребовала показать тетрадь с обещанными им ей накануне, выполненными домашними упражнениями. Он спокойно подал ей тетрадь, Ульяна взяла её и, возвращаясь к доске, на ходу открыла. И по всей видимости испытала шок. Я впервые тогда видел её растерянность, она была сама не своя. На обложке тетрадь Витька была подписана как положено, но внутри неё все страницы были девственно чисты. "Витя! - Ульяна взмахнула бровями и, возвращаясь к нему, голосом, стремительно набиравшим угрозу, спросила. - Ты что мне дал, а?!" Он, глядя на неё снизу вверх полными невинности глазами, со смирением ответил: "Домашние упражнения, Ульяна Власьевна. Долг". "Как? - нависая над ним, она ещё раз раскрыла тетрадь. Уставилась в пустой разворот и, не веря своим глазам и едва удерживая рассудок в равновесии, не совсем уверенным голосом сказала. - Но тут у тебя ничего нет!" Такая ситуация была ей тотально незнакома. "Как нет? - вскрикнул Витя, - я вчера всё-о сде-елал". "Где?" - она листала тетрадь перед его глазами. Он протянул руку, взял тетрадь сам и, открыв первую страницу, сказал: "Тут... Все упражнения были тут". "Где?" "Ту-ут, Ульяна Власьевна, я точно их написал, - и он ткнул пальцем в чистую страницу. - Что Вы мне не верите что ли?!" И так был убедителен, будто это большое недоразумение и текст с упражнениями вот-вот появится в тетрадке вновь. Мы наслаждались! Ульяна забыла про всё напрочь и до конца урока пыталась убедить Витю, что в тетради ничего нет, а он напирал, убеждая её в том, что было... Гениально! Как она не билась, Витёк вину за собой не признавал и манифестировал домашнее задание выполненным.
Потом случилось, слегка пофартило и мне, и я за свои репутационные издержки получил с классной приятную сатисфакцию. Примчавшись как-то в класс, когда все мальчишки уже разбежались, Ульяна столкнулась со мной в дверях и в сумбуре потребовала: "Саша, срочно в гардероб, позови мне Скобелева!" Ого, это же меня самого, сёдня её круто двинуло, мелькнуло в голове. Долгов у меня хватало и я просиял ей в ответ: "Хорошо, Ульяна Власьевна, я счас, мигом!" И вприпрыжку помчался домой, воображая её одну в классе, щёлкающую пустоту клешнями.
Она даже не подозревала, как провоцировала нас, что отношение к ней мы переносили на других учителей. Ведь и они были не ангелами. С их стороны мы тоже ощущали фанатизм, сдобренный лёгким неуважением к нам. На иных уроках, словно на крутом повороте автострады, у нас стоял сплошной карамболяж. Учителя пения и истории, например, вынуждены были из-за нас уйти из школы. Первая учительница истории, крошка Клавдия Ивановна познакомила нас с первобытными и исчезла, пришедший после неё Александр Иванович на первых порах покорил нас всех своей необычайной доброжелательностью. В отличие от прочих, он обращался к нам ласково, к каждому по имени. Он любил свой предмет, знал его превосходно и всегда увлекательно раскрывал темы. Его обобщения и исторические параллели с действительностью стали для нас настоящим откровением и, испытывая неподдельный восторг и благодарность, мы отвечали ему взаимностью, откровенно делились своими взглядами и догадками, лезли из кожи вон, тянули руки, чтобы ответить на его вопросы. Всё шло к тому, что он станет нам настоящим другом. Но как-то, забывшись, мы по старой привычке расшалились, а он не выдержал и, чтобы усмирить нас, позвал Коробову, директоршу школы. Коробова походила на Анидаг из фильма "Королевство кривых зеркал," которую сыграла Лидия Вертинская. В том королевстве всё было наоборот. Вот и у нас в посёлке, тем более, в школе все знали про её сына, отъявленного негодяя, душившего кошек на гитарных струнах и, как гестаповец, издевавшегося над малышами в подвалах. В общем наш Александр Иванович не понял, что с друзьями так не поступают и на следующем уроке без объяснений повёл себя так, будто ничего не случилось. И напрасно, мы были очень разочарованы и предательства простить не могли. Весь урок он метался меж нами, как муха в тенетах, и, почувствовав отчуждение, обращался только по фамилии. В конце урока, когда повернулся к доске записать домашнее задание, мы закидали его липучими шариками гидроизоляции из швов новых крупнопанельных домов.
С учителем пения всё было намного тривиальней и развод со дня знакомства с ним длился не более месяца. Он был полной противоположностью Александру Ивановичу. Я нисколько не преувеличу, если сравню его с держимордой из гоголевского "Ревизора". Кряжистый невысокий мужлан, уволенный из армии, до нас служил в музыкальном взводе в чине прапорщика. В народе таких из-за их куринного мировоззрения загребать и без того называли "кусками", а нам дали учить нас пению. Надо сказать, что многие из класса побывали в пионерских лагерях и имели замечательный опыт, так как воспитатели и вожатые там разучивали с детьми или, по крайней мере, не запрещали петь весёлые, даже залихвацкие песни. Например, в Черкассах мой отряд почти каждый день исполнял широкий репертуар и среди прочего мы горланили цыганскую песню "А говорят кольцо разлука" и так же с вдохновением пели "Орлята учатся летать" или "Эльбрус-красавец смотрит сквозь тучи..." В школе исполнять только военно-патриотические песни: о Щорсе, о грохоте канонады и о повыгоравших на плечах гимнастёрках нам надоело. Но прапорщик с первого же урока командовал нами, как проштрафившимися солдатами на гаупвахте. Тогда мы учились во вторую смену, пение по расписанию стояло последним уроком раз в неделю. Пользуясь этим, прапорщик каждый раз задерживал нас на пару часов после урока. Хорошо помню, как это было в последний раз. Глубокой осенью. За окнами темень. Между нашими экзерцициями было слышно, как постепенно пустела школа, затихали, удаляясь, голоса ребят из соседних классов, ушли из учительской учителя, долго молча ширкала шваброй техничка, потом она побухтела со сторожем и тоже хлопнула дверью парадного. Сразу стало как-то пусто и тоскливо, возникло ощущение оставленности. Кто-то из наших во время пения лихо крикнул: "Пшёл вон!" и "Скотина!" Прапорщик разобрал, но не заметил, кто это сделал и, озверев, рявкнул: "Всем встать, смирно!" Все кроме лоботряса Пятакова, возможно это и выкрикнувшего, от неожиданности вскочили, а ему было по барабану, он кривлялся. "Вон из класса!" - заорал прапорщик, брызгая слюной и указывая на дверь. И когда Пятак вальяжно проходил мимо, попытался пнуть его ногой. Но Пятаков, прогнувшись, увернулся, а мы возмущенно загудели. В дверях Пятаков повернулся и вновь стал корчить рожи, показывая язык: "беээ". Мы заржали, а прапор, сломя голову, бросился за ним. Рыжий по привычке заорал: "Драка-драка-драка!" Мы все, боясь что-то пропустить, затаили дыхание, слушали редкий топот долговязого двоешника и мелкую дробь дуболома учителя. Они, подёргав за басы перил, свалились со второго этажа на первый, ровно отбарабанили атаку по коридору в другое крыло, борзо проиграли подъём на самый верх, там уже вразнобой рассыпались по коридору и дробь стихла. Прапор вернулся запыхавшийся и очень взволнованный, но тут же за ним в дверях вновь появилась излучавшая спокойствие улыбающаяся физиономия Пятакова. Он с радостью крикнул: "Ну что, козёл, не догнал! Всё, хватит, я пшёл домой" и скрылся. Нас распирал смех, прапор заметил и вновь взревел: "Я сказал: смирно!" И пошёл по рядам, впериваясь в наши лица со зверским выражением. Когда прошёл меня, из-за шепота за спиной резко развернулся и дал мне наотмашь подзатыльник. Я рявкнул от дикой ярости и сел, громыхнув крышкой парты. Шептал не я, а соседка сзади. Но это не имело значения, судьба прапора была решена. Главный вход в школу из-за позднего часа, когда мы все освободились, был уже заперт и к лучшему, решили мы с Витьком. Неподалеку от заднего запасного выхода, через который все уходили, стоял гараж. Мы укрылись за ним и довольно долго ждали. У нас было время, подготовиться к "артобстрелу". Прапорщик рассмешил. Он осторожно, со скрипом чуть приоткрыл дверь. Жёлтый свет чётко прорезал плотную осеннюю тьму. Несколько мгновений, как у зверя чующего опасность, голова прапорщика настороженно всматривалась и вслушивалась в тьму, затем показалось его тёмное тело, оно пригнулось как крыса и опасливо побежало вдоль высокого цоколя школы. Наши глаза к тому времени уже привыкли к потёмкам, поэтому скорчившийся силуэт был хорошо виден на фоне более светлой стены. Мы попадали через раз. Камни, ударяя по хребту, издавали глухой звук "бум". Прапорщик всё прочувствовал правильно, после этого в школе мы его не видели.
Не знаю как кому, но нам с дружком Витькой было смешно, когда как-то по дороге из школы в результате нашей очередной интерпретации на выбранную тему по строчке Евтушенко "Форма - это тоже содержание" мы пришли к выводу, что наши учителя даже внешне похожи на свои предметы. С пропавшим прапорщиком, например, было всё ясно, это бас-бочка, турецкий барабан. А вот в фигуре учительницы географии, Ангелины Евлампиевны, женщины средних лет всё было доброе, круглое, парное, точно на карте полушарий и сама она была уютной, как наша зелёная планета. У неё также есть и широта, шутили мы, с ней можно путешествовать в другие области знания. Ребята уважали её, поэтому уроки проходили более-менее мирно. Однако усердием мы не отличались и тут, нас доставала работа с миллиметровыми кальками и формальные характеристики географических зон. Сейчас уверен, интерес к географии мог легко возникнуть, если бы всё это перемежалось рассказами о наших земляках землепроходцах, о Дежнёве, Хабарове, Ермаке, неформальными рассказами о Миклухо-Маклае и Пржевальском, о подлинных причинах провала экспедиции на Северный полюс Георгия Седова, отправившейся из нашего родного Архангельска, в конце концов, о роли Соловков в судьбе страны... но школьная программа не знакомила нас даже со славным Фортом Росс в Калифорнии и с примечательной судьбой его основателя, тоже нашего земляка, Ивана Кускова, не знакомила с Афанасием Никитиным, ни, тем более, с тем, какой видели Россию иностранные путешественники вроде Олеария и Ричарда Ченселлора...
Англичанка напоминала мне тяжеловоза и не нашего Битюга, а именно английского, откормленного для рыцарских ристалищ. С серыми волосами, уложенными на британский манер. То есть фигуру полную фрустрации. Категоричность её была королевской категории. Из-за страха мы, как верноподданные её высочества, сидели совсем смирно, но результатов это не давало. Интерес к учёбе не возникал. Так, словно все, кроме Нелли Шнайдт, сговорились. Примечательно, что англичанка ни разу не занималась с нами после уроков, как это делала Ульяна или тот же учитель пения. В итоге лично у меня в голове со школы застряли только две фразы: "Who is on duty today?" и "Who is absent today?"
Учительница биологии любила говорить "трын-трава", так мы её и прозвали. Химичка, Любовь Николаевна Сенчукова нравилась моей соседке, мне же в угловом кабинете на самом верху школы было скучно. Колбы, препараты, вытяжной шкаф, всё воняло, но вонь с бумажного комбината и без того нас уже достала. Кроме того, никакого разговора об алхимии, сплошная химия, какие-то незамысловатые реакции, изменение цвета, коллоидная масса, осадок, лакмусовые бумажки, всё выглядело детскими забавами, пшиком, как любил говорить мой отец о пустяках. Конечно было бы совсем круто, если бы Сенчукова начала преподавание с того, на какой пороховой бочке живёт посёлок, какое огромное количество взрывоопасных и ядовитых веществ ежедневно потребляет наш комбинат, о рисках их хранения и транспортировки! Да мы бы всю таблицу Менделеева с валентностью и прочими свойствами химических элементов заучили бы на зубок, как таблицу умножения. Но мы ничего не узнали даже и о том, как рисковали для Великой Победы, создавая более эффективные составы, чем тротил, наши химики в Норильске, что и наш комбинат производил снаряды для фронта. Кроме того в программе имелись очевидные идеологические упущения, отсутствовали страницы истории химии и колониализма, например, о том, как бельгийцы отрубали кисти рук рабам конголезцам за их отказ или невыполнение норм заготовки каучука, что само название города Антверпен происходит от «hand werpen» - выбросить руку... 60-70 гг - наша школьная пора - были временем революционных открытий в химии и люди буквально сходили с ума от вещей из синтетических материалов, от болоневых плащей, брюк из крепдешина, первых женских капроновых чулок и колготок. Мужчины гонялись за нейлоновыми рубашками и песня Яна Френкеля на слова Игоря Шаферана "Нейлоновое сердце" стала одной из самых популярных в стране и кроме радио исполнялась так же в ряде художественных фильмов. Но наша химичка, видимо, следуя только программе, обошла стороной и эту историю.
А вот Валентина Макаровна Исаева была во всём лаконична, как законы математики, которую она преподавала. Обычно услышав чёткий стук её каблучков в коридоре, Вава сообщал всем: "Макаровна идёт". Она появлялась стремительно, как глиссер, чуть откинувшись при ходьбе назад. Стройная, подтянутая, с широким, как портупея, поясом на узкой талии, с безупречными манерами и великолепно поставленным голосом она походила на лихого офицера. Иногда мне казалось, что с ней в классе появлялась система координат и всё становилось на свои места. Но у большинства одноклашек не было предрасположенности к математике, они не понимали, как нам повезло с математичкой, поэтому устраивали ей умеренный саботаж. Хотя у меня с учёбой всё шло хорошо и Макаровна даже выказывала мне симпатию, я участвовал в катавасии со всеми. Однако, оказалось, что и ей ничто человеческое было не чуждо, один раз она взяла и поквиталась со мной. После очередной контрольной, когда мы получили тетради с оценками, я так обиделся на Макаровну, что встал и срывающимся от волнения голосом сказал "Жижа у меня списала, но Вы поставили ей "четыре", а мне "три. Это несправедливо!" И со слезами, хлопнув дверью, вышел из класса. Одноклассники хохотали до слёз.
С учителем физики, Георгием Александровичем Паньшиным нам повезло необычайно. Ни у кого из наших учителей не было столько достоинств как у него. В отличие от других, он прежде всего был человеком и лишь потом преподавателем. В нём не было и следа коллективной мимикрии. Его возраст, опыт преподавания, участие в Великой Отечественной войне и даже независимые манеры с приятным внешним видом всё вызывало у нас уважение. Причём симпатия к нему появилась у нас уже в первом классе, хотя он и гонял нас за шум на переменах. Мы видите ли мешали писать контрольные старшим, а сам всегда держал двери в свой кабинет распахнутыми настеж. В шестом классе при первом личном знакомстве он обратился к нам, как никто другой до него: "Товарищи". И так без фальши относился до конца учёбы. На уроках он давал нам возможность самостоятельно размышлять, высказывать гипотезы и предлагал самим формулировать законы. Живо реагировал на движение мысли и ставил за это оценки. Мы совсем не обижались, когда тому из нас, кто совсем не отвечал на его вопрос или плохо подготовился к уроку, он говорил что-нибудь вроде: "Ну что ты уставился на меня, как баран на новые ворота?" или "дурак дураком и уши холодные!" Никто еще настолько изобретательно не препарировал наше самолюбие, лень и хитрость. От этих эпитетов мы балдели. Так что он, как алхимик, легко превращал для нас глубоко скрытое в очевидное и обычное в совершенно удивительное, и все законы физики демонстрировал наглядно. Например, когда однажды встал под углом к стене и упёрся в неё рукой, нам стало мгновенно ясно, что сила действия равна силе противодействия. Потом мы испытали на себе электрозаряд, поняли закон сохранения и превращения энергии, слова Пифагора: "Дайте мне точку опоры, и я переверну землю", уяснили постулаты Бора, а броуновское движение наконец объяснило, что на самом деле происходило с нами самими в школе и в обществе в целом. Совсем спокойная в начале холодная вода в сосуде по мере нагревания начала шипеть и, доведённая до кипения, возмущалась - бурлила, парила, брызгалась и срывала крышку. А на улицах посёлка всё больше появлялось пьяниц, комбинат вонял сильней и чаще, мы в школе дичали и уроки у некоторых учителей проходили в дурацкой атмосфере.
Перемены между уроками у нас выглядели примерно так. Кто-то списывал домашнее задание, какие-то девчонки, сгрудившись у доски, делились секретами, Глазачев дёргал одну из них за косички и бешенно носился по классу, Биба с Антропом, необращая ни на кого внимания, перебирали состав сборной страны по футболу, Тарас, сверкая своими тёмными как ночь глазами, припоминал что-нибудь подвернувшемуся под руку Ананьину, толкал его и брезгливо пинал в догонку. Тот обычно отходил в сторону, повесив голову, и невнятно бурчал себе под нос. Вава злорадно его наставлял: "Кочумай, Валера!" или "Молчи в тряпочку". Когда между кем-то из мальчишек возникало разногласие, что не было редкостью, Рыжий, всегда ревниво следивший за ситуацией, возбуждался, начинал травлю: "драка, драка, драка!" и толкал одного из спорщиков на другого. Если ситуация усложнялась, некоторые девчонки выходили из класса, вокруг же забияк, как коршуны, собирались жаждущие зрелища. Вава, как арбитр, поднимал руку и радостно кричал "туши свет" или "Атас". В итоге, назначалась стрелка, то есть драка на улице после уроков. Когда кто-то обижался, Вава говорил ему: "Всё пучком, голова - два уха". А борзого осаждал: "чувак, сопи в две дырки!" или "держи хвост пистолетом, паря". При появлении в коридоре Ульяны, он ликовал: "Полундра!" и мчался на своё место. С одной стороны с Вавой невозможно было соскучиться, он всегда был на позитиве, с другой иногда переходил всякие рамки дозволенного. Так, когда учителя не видели, он любил разбежаться по проходу и, опершись руками об парты, как гимнаст на коне, обеими ногами, как тараном, ударял сзади поднявшуюся с места Люду Тюкину. Она отлетала на несколько метров, глаза её за толстыми линзами очков от испуга готовы были вывалиться, а Вава кричал: "Не ссы, лягуха, болото наше!" И ржал, ржал, заражая безумным смехом других. Как такое сходило ему с рук, я не понимаю.
На уроках всё происходило чуть спокойней, но хаос сохранялся и замечания от учителей сыпались в наш адрес беспрестанно: "Корякин, не лежи на парте!... Пионетти повернись!... Глазачев, сотри с доски!" Тот в ответ: "А чо всё Глазачев то?" И далее: "Птахина, Хлебникова, перестаньте болтать!...Антропов, дай сюда записку (к Попюк)!.. Дай, я сказала!... Пятаков, что такое, куда ты пошёл? Сядь на место!... Вишняков, ну чего ты всё лыбишься?! Васюков, не мешай девочкам", "Тихомирова, ты опять со своей "портянкой", убери сечас же, а не то отберу!" Лиля всегда задолго готовилась к контрольным, но без шпор не могла, поэтому писала их подробно, используя любую возможность. "Инна, что там опять ты читаешь под столом, - возмущалась опять учительница. - Дай сюда! Сколько можно делать тебе замечания?" Это Зуевой. Зуева об учёбе особенно не заботилась и уже с седьмого класса более всего интересовалась сексом. Где она доставала запрещённые эротические рассказы, никто не знал. Читала их запоем, в том числе и во время уроков. И делилась с ребятами. При этом жёстко контролировала секретность. Я на уроках сплетничал с Иркой, своей соседкой. У нас было полное взаимопонимание. Она, как и я, любопытная, тоже любила ходить в гости. Вот мы и перемывали всем косточки, так же создавая шум. Но учителя больше внимания уделяли отстающим...
Вся эта смута то и дело выплёскивалась на школьный двор. Так, если в начале зарождения традиции боёв стычки и спонтанные разборки касались только спорщиков, поэтому протекали быстро и перемены хватало, то в старших классах включились другие механизмы и расплату за обиду, полученную при свидетелях, непременно взывавших "Драка, драка, драка!" следовало продемонстрировать в кулачном бою за стенами школы после уроков и, желательно, при тех же свидетелях. Отступать было позорно, на это решались немногие. За это клеймили. Вообще драк у нас хватало, драк разного рода. Чаще один на один, реже с ребятами из других классов. Например, раз при сборе металлолома. Причём, в отличие от прочих, наш класс с костяком из хоккеистов, привыкших к грубой силовой игре в спортшколе, был чем-то средним между бойцовским клубом вроде того, что в фильме с Брэд Питтом и гладиаторской школой из "Спартака". Это помогало нашим пацанам чувствовать себя с другими уверенней. Но две драки у нас были совсем необычными. Первая между Рудиком и Валеркой Честаковым прошла в углу за спортзалом после второй смены, уже в осенних потёмках. Причём симпатии болельщиков изначально были на стороне Длинного. Он вёл себя всегда скромно и оставался вне конкуренции. Валерка же был упитанным и ухоженным, всегда возмутительно довольным. Немного не от мира сего. Самолюбие некоторых из нас задевала его способность уверенно читать стихи, в том числе перед большой аудиторией. Вместе с тем в нём было что-то от "маменькиного" сынка. Таких не любили. Ещё в нём не было вредности, свойственной в той или иной мере многим из нас. К тому же со временем из-за его габаритов к нему стало опасно привязываться. Все однажды видели, как он загнал в угол и усмирил нашего борца, Гришку Воронцова. Поэтому в тот раз и радовались возможности его унижения. Надеялись, что маменькин сынок струсит. Но драка началась театрально. Оба детины, мотаясь как пьяные дервиши, со смаком, размашисто колошматили друг друга большущими кулаками. В какой-то момент Валерка подскользнулся, упал и проворно вскочил. На брюках его сзади появилось зловонное пятно. Видимо кого-то до нашего прихода там пронесло, а Валерка возьми да и угоди в то самое место. Мы все разом отшатнулись и с презрением, тыкая в его сторону пальцами, завопили: "Дристун!" Драка закончилась, он же с той поры стал Дристуном. Очевидно, через нас таким изуверским образом с ним расчитались парнокопытные за заслуги его любимой мамы, успешно трудившейся главным врачём санитарной службы посёлка... Вторая драка - Славки Вишнякова с "новеньким" - тоже оказалась для меня символичной. Точнее, её финал. Я долгое время считал Славку благородным человеком, но из-за Меньшикова Сашки Славка потерял своё лицо. Один на один в классе он справиться с Сашкой не смог. После чего сговорился с известным своей жестокостью драчуном Сикой, тот подошёл к школе к окончанию уроков и, когда все вывалили во двор, заставил Сашку встать при всех на колени перед Славкой и извиниться. Хорошо помню, как после этого, несмотря на чудесную солнечную погоду, настроение у всех резко упало и домой с попутчиками я шёл всю дорогу молча, понурив головы. Мне было стыдно. Мама Славки работала старшей в регистратуре больницы, население посёлка годами проходило через её руки и она всегда оставалась чутким и добрым человеком! Да, чужая душа - потёмки...
Видимо подобные парадоксы, как и вообще психология, меня занимали, поэтому я и любил ходить в гости. На неделе бывал у соседей, по выходным гостил у родственников и со временем стал наведываться к одноклассникам. Одноклассники в гости друг друга не приглашали, а просто заходили домой по разным поводам без приглашения. Тогда, например, когда собирались вместе сходить на рыбалку либо съездить в город в зоомгазин или пойти поиграть в футбол во дворе. И, как правило, самый короткий взгляд на жильё приятеля помогал мне лучше понять его характер и роль, которую он играл в школьных отношениях. Так у тихого, всегда предпочитавшего оставаться в тени Вити Пупова, учившегося на тройки, папа оказался пассионарием. Жили они в комнате большого семейного общежития на первом этаже, с общим туалетом. Во дворе у них всегда валялись груды мусора, обшарпанная дверь в тамбуре висела на одной петле, на лестничном марше в ступенях зияли глубокие выбоины, а в длинном общем коридоре светила только одна тусклая лампочка. В те разы, что я заходил за Витей, меня брала оторопь. Вдобавок ко всему отец его начинал вещать нам о своей работе на экскаваторе таким тоном, словно был первооткрывателем. Конечно ему подчинялась огромная железная махина, с этим трудно было поспорить, однако обстановка, в которой он в растянутой майке и в трениках с пузырями на коленях выступал перед нами на фоне висевших на веревках после стирки простыней, меня смешила. Но оказалось, что подобным чудесам нет предела.
Вот и отец другого одноклассника, шустрого и мелкого Валерки Уличёва вызвал во мне однажды такую смуту, что я вообще перестал к ним заходить! Жили они в деревянном домике с верандой, какого я в своей жизни никогда больше не видел. Все там было какое-то нелепое, кривое, шаткое с подозрительными запахами. Входная дверь не запиралась. В тот единственный раз я зашёл и, поднимаяясь по внутренней лесенке на веранду, сквозь невысокое ограждение наверху, за которым находилась ветхая оттоманка, увидел странный гриб с фиолетовой шляпкой на толстой длинной ножке в руке с корявыми пальцами. Наверху я не поверил своим глазам. На оттоманке среди ветхого тряпья лежал нескладный и неряшливый, как сам дом, детина, отец Валерки и трепал свой детородный член. У меня возникло ощущение, словно я вляпался в какую-то гадость. Я даже забыл, зачем пришёл... Потом, правда, со смущением подумал, почему Валерка то такой клоп получился!
А вот к Рудику Хейнцу мне не удалось не то что зайти, даже заглянуть в дверь. Её резко, без предупреждения Рудик захлопнул прямо перед моим носом. Помню, словно громом пораженный, я тупо стоял перед ней, упершись взглядом в её охристую шероховатую поверхность, и пребывал в полном ступоре, переживая совершенно новое, неведомое до селе состояние. Вроде мы шли к нему... Однако я был далёк от того, чтобы связать это с происхождением родителей Рудика. Хотя у нас в семье, например, если кто-то находился дома, входная дверь никогда на ключ не запиралась и когда кто-то стучал, ему открывали и предлагали зайти внутрь. Разговаривать через порог считалось предосудительным. Для этого должен был быть какой-то веский повод, либо совсем грязная обувь в межсезонье либо это был приход незнакомца, разыскивавшего кого-то из соседей. Соседи же и знакомые всегда заходили к нам свободно, как, впрочем, и мы в свою очередь к ним. Мне хорошо помнится, когда появились в продаже телевизоры и мы первыми в доме стали обладателями голубого экрана, наша большая комната по вечерам превращалась в подобие сельского клуба. Мальчишки сидели на полу вплотную, прижавшись друг к дружке, любопытные взрослые набивались в коридорчик, а те, кто не вмещался, смотрели телепередачи с лестничной площадки через головы, в открытую входную дверь.
Кстати, Валера Честаков жил в той же хрущёвке, что и Рудик, и хотя я не дружил с ним, один раз он пригласил меня к себе, чтобы показать, как живёт. Сам он был, как я уже писал, похож на довольного воркующего голубя с раздутым зобом. Мальчишки подтрунивали над ним. Им казалось, у него из-за сытости в голове ничего не задерживается, но ошибались. Он был единственным ребёнком в семье с достатком, правда жили они всё же в двухкомнатной квартирке. Так вот, порядок в ней меня не то что поразил, у меня вообще возникло сомнение, можно ли так жить. Лакированная из красного дерева мебель была похожа на выставочные витрины какого-нибудь столичного музея высшей категории. Я специально наклонялся и смотрел против света. На лакировке не было ни одного отпечатка пальцев. Нигде! Дорогие ковры висели на стенах, лежали на полу в чётком геометрическом порядке. Светло-серые чехлы на креслах и диване напоминали картину "Ходоки у Ленина", копия с оригинала которой висела в нашем Доме культуры. Валера ходил за мной и следил, чтобы я ничего не сдвинул с места, не помял и не запачкал. Мама его, санитарный врач, больше всего на свете любила порядок. Валера мамой очень дорожил.
Сашка Пионетти отличался от всех и рос совсем в других условиях! Его воспитывала мама, где был папа итальянец, никто не знал. Жили они с мамой и старшим братом шпанёнком на самом краю посёлка, в стоявшем последним в ряду немногих оставшихся после вольнонаёмных немцев древнем засыпном бараке каркасной конструкции. Все соседи Сашки из барака давно выехали и всюду были видны следы разрушения. В коридорах валялся всевозможный хлам, по углам висела паутина, окна в некоторых комнатах были либо выставлены либо выбиты, стены местами раскурочены и из них театрально торчала начинка: потемневшие обломанные доски, проеденный мышами рубероид и древесные опилки... Но, как это не парадоксально, самым интересным, хотя и брутальным порой, как я уже говорил, в школе был именно он, Сашка. Речь он пересыпал цитатами из книг и кино и было похоже, примерял на себя роли разухабистых героев. Одно время он копировал манеры старателя Ивана Пятакова из фильма "Угрюм-река", снятого по роману Вячеслава Шишкова. Роман этот, кстати, я видел у Сашки в руках, когда однажды влекомый интересом узнать, как он живёт, зашёл к нему без приглашения. В старших классах Сашка перенял манеры комедианта Бубы из "Неуловимых мстителей". Скорее всего, войдя в этот образ, он и заинтересовался гитарой. Выучился так, что играл потом в вокально-инструментальном ансамбле Дворца культуры. Сейчас мне хорошо понятно, почему он был такой жизнерадостный и активный. В бараке на отшибе, без соседей и городской инфраструктуры ему точно было знакомо чувство крайнего одиночества. Наверняка, оно то и вынуждало его действовать. Он ничего не пропускал, ходил в спортивную школу, играл на гитаре и много читал. Однако со своей жизнью справиться не смог. Как, впрочем, многие из класса.
Ну вот так мы все и жили, обособленно, в параллельных мирах. По-настоящему, никому не было до нас никакого дела. Родители многих работали в три смены, дома бывали заняты заботами либо, потребляя вино, веселились. Учителя, далёкие от веры атеисты, влияли на нас не так, как улица. Без всякого зазрения совести они по любому поводу отпускали в наш адрес обидные упрёки, называли "остолопами", "первобытными", потом "дылдами" и "переростками", учительница английского к концу урока обычно прорекала: "делать детей - ума много не надо". А как каждого из нас в отдельности они назвали за все школьные годы и не перечесть! Поэтому совсем не случайно то, как сложились наши судьбы после окончания школы. Я не слышал, например, чтобы кто-то добился чего-то выдающегося. Наоборот. Сначала внешне благополучное течение жизни посёлка взбаламутило убийство того самого спокойного здоровяка - Сашки Рыкалова, которого всегда боялась наша классная "троица", в семнадцать лет его зарезал на танцах какой-то шпингалет. Следующим свидетельством чего-то совсем нездорового в обществе стал зверский поступок Миши Смирнова, он зарубил топором своего собственного отца. Мы все отказывались в это верить. Как бы то ни было часть одноклассников уехали за длинным рублём в соседний Северодвинск, кто-то подался в Сибирь, кто-то в среднюю полосу и на Украину к родственникам, оставшиеся устроились работать на бумажном комбинате в посёлке. Высшее образование получили считанные единицы. А отличился на мой взгляд только загадочный Вова Тяпин, одно время его заметки из глухой деревени на Северной Двине появлялись в областной газете "Правда Севера". Многие из оставшихся в посёлке спились. Первой спилась милая Танюша Ушакова, за ней по пьянке глупо ушёл из жизни Тарас. С похмелья, запертый женой в квартире, он попытался перелезть на соседний балкон и сорвался с третьего этажа. Вава, после школы какое-то время играл на гитаре. Потом работал монтажником. Ездил по стране. Раз встретился мне в аэропорту Горького, раз в Москве. Всегда был весел. В компаниях продолжал играть на гитаре. Друзей было много. Когда развёлся с женой, запился и умер у себя на кухне, далеко не дожив до пятидесяти. Насколько я знаю, проклятая водка сгубила Валерку Ананьина и стала недугом Бибы...
Да, время неумолимо, с того самого дня, когда первого сентября на открытии новенькой школы я первоклашкой стоял в неудобном костюмчике и ожидал прыжёк в неизвестное, пролетело полвека. Чувства меня тогда не подвели, прыжёк оказался затяжным, полным неожиданностей и серьёзных испытаний. В итоге одних моих товарищей школа научила бороться и достигать своих целей, других научила приспосабливаться, кого-то разочаровала. Я же, несмотря ни на что, ценю её уроки, ведь она помимо учебной программы познакомила меня со всем набором достоинств и недостатков человека. Это помогало в жизни больше всего. Сейчас мне жаль только наших бедных учителей, из-за принятой тогда манеры преподавания им не хватало простой человеческой доброты... Теперь, когда бы я не проезжал и не проходил мимо нашей школы, в памяти обязательно возникает былое, на душе становится теплей, а раскачивающиеся на ветру посаженные нашим классом в школьном парке деревья напоминают мне моих веселых, никогда неунывавших однокашников. Я до сих пор помню их лица, голоса и даже то, кто где сидел в классе...
P.S. Чтобы как-то смягчить впечатление от моей "Школы", привожу здесь одну, объясняющую мою решимость так писать, мысль В.Ключевского: "Изучение нашего прошлого небесполезно с отрицательной стороны. Оно оставило нам мало пригодных идеалов, но много поучительных уроков, мало умственных приобретений и нравственных заветов, но такой обильный запас ошибок и пороков, что нам достаточно не думать и не поступать, как наши предки, чтобы стать умнее и порядочнее, чем мы теперь".