Везунчик. (из цикла «Рассказы у костра»)
Есть такая категория людей, которые к великому огорчению окружающих ни в огне не тлеют, ни в воде не захлёбываются.
Это им шепчут в спину соседи – завистники: «Везунчик».
Раз уж все мы здесь собрались слушать интересные истории, я тоже хочу рассказать для вас преинтереснейший случай об одном из таких людей.
Звали его Вымя: фамилия у него была Вымятин, потому и прозвали так его дружки – собутыльники просто, соответственно фамилии. Из семьи Вымя сразу ушёл, как с армии возвратился. Расплевался с отцом и уехал своё счастье строить, по своим меркам и стандартам, но или потому что мерки были ни как у всех, или по какой другой причине, но только счастье у Вымени получилось однобокое и худосочное: попойки, пьянки, запои.
С виду это самое Вымя был не то чтобы Делон, но очень представительный, в смысле кому-нибудь сопли на кулак намотать в винной очереди, а чаще всего не одному, а сразу всей компании обуревших, или как он сам их называл «охамевших чирков». На все вопросы в отделении милиции относительно очередного инцидента Вымя неизменно отвечал одной и той же фразой: «Так ведь охамели чирки, товарищ капитан, в корень охамели». Слово товарищ звучало у него так, будто капитан был ему действительно самый родной человек на земле после умершей матери, впрочем, и здесь была доля правды.
Вымя никогда долго не задерживался в тёмном, неуютном, пропахшем плесенью, казённом здании под названием мусорская. Благодаря душевному отношению казённых людей к его распоследней злодейке судьбе, он всегда оправдывал свое прозвище везунчик.
Когда дежурный офицер, очередной раз закрыв папку, спрашивал у пострадавших, что же ему теперь со всем этим делать, последние обычно совершенно безобидно советовали всё замять для ясности, и признавали себя виноватыми перед благороднейшим человеком, которому придётся за их дурацкое поведение сидеть несколько суток в мрачных и холодных комнатушках предвариловки. Вымя действительно был всегда благороден, даже зимой, когда он встречал на своём пути в тёмных, безлюдных местах иногородних прохожих, он всегда им честно и прямо говорил в лицо: «Снимайте шапки граждане, иначе сами знаете, что будет…»
Чаще всего попадались любопытные, и тогда ему приходилось туго.
Вымя никогда не бросал вызов одному, или двум, он шёл всегда ва-банк, видимо знал подлец, что и в этот раз его «везунчик» не подведёт.
Засунув в свой непробиваемый тулуп одну две шапки, благополучно отбившись от преследователей, Вымя, путая следы, возвращался домой и отлёживался там недели три, пока всё не пропьёт, после чего снова выходил на охоту за кроликами, цигейками, собаками.
Жил Вымя в старом, вонючем бараке, в малюсенькой конуре – «клопушнике», как он сам её называл, с печуркой и холодной водой. Иногда соседи видели капельки крови, тянувшиеся к его комнатушке. Они подходили к его двери и, услышав, как весело навывает «везунчик» какую-то свою песню, удалялись, довольные тем, что и на этот раз у него всё обошлось. Шапки приезжих в районе шли нарасхват, как говориться и волки не воют и овцы не блеют. Удары на тренировках в бывшей боксерской секции, после которых даже самые разговорчивые навсегда замолкали, Вымя довел до бескомпромиссного совершенства. Никто не сообщал о произошедшем, а кто сообщал, тут же соглашались, что никакого «бобра» или «норки» у них на голове отродясь никогда не было.
Но не это было главным и паскудно-примечательным в жизни Вымени, то есть, это всё было прескверноно-печально, но не так мерзко, как последний случай, о чём я и хотел вам сегодня поведать. Всё началось как раз с того самого момента, когда Вымя, окончательно опустошившись и протрезвев после очередных мелочных поборов, решил высмотреть добычу получше, попушистее, понежнее и подолговечнее.
Вымя научился безошибочно ориентироваться в ценности меха, даже в темноте: кто хватался за свои головные уборы, у того и был мех, а не кролик на голове! Железная логика и быстрые ноги никогда ещё его не подводили. Когда у железнодорожной станции ему встретились те четверо, за головы схватились только двое: старик с чемоданом и жлобина двухметровая, старик, тот даже чемодан свой бросил на снег, чтобы двумя руками шапку уберечь…
И теперь, любуясь, как в такт мерцающему пламени свечи переливается «пыжик» старика и «бобёр» верзилы, Вымя довольно расплывался в улыбке и тихо, очень тихо сходил с ума.
В другой раз Вымя ошалел бы и от одного «бобра», но теперь, он его не интересовал вовсе, всё внимание было на золотисто-загробном «пыжике».
Вымя сбегал за зеркалом, поставил его на стул, зажег еще одну свечу и … надел на голову трофей, но тут же резко сдёрнул с головы шапку: ему показалось, что комната предательски ярко осветилась в отражающих лучах чудного меха.
Вымя подбежал к окну и поплотнее зашторил старые занавески, в дыры которых с улицы можно было разглядеть при желании всё что угодно, но никому до этих дыр не было никакого дела.
Вымя любовался своим отражением. Долго он смотрел на опухшее, небритое, злое, но явно омолодившееся лицо.
Каждая очередная добыча молодила его, причём Вымя заметил: чем дороже мех, тем моложе отражение. Теперь в «пыжике» Вымя выглядел двадцатилетним, только что начинающим свою нетрудовую деятельность, гражданином.
Сняв с головы шапку, Вымя приблизил к ней стакан со свечками и, зашлёпав толстыми губами принялся разбирать на подкладке инициалы нерадивого, хотя и предусмотрительного хозяина шапки.
– В. С. Н. – пробубнил Вымя и побледнел. Мгновенно в памяти возник тощий старикан со слабыми руками и писклявым противным голосом.
Вымя вспомнил, как старикан успел несколько раз плюнуть ему в лицо, перед тем как свалиться в сугроб.
– Нервишки, – успокаивал себя Вымя глядя на вышитые белой ниткой инициалы. – Да и подчерк не его.
Наспех одевшись, нацепив на голову «пыжика» Вымя уже через несколько минут звонил в скорую: «…Вымятин Сергей Николаевич, да, да, сегодня ночью поскользнулся, посмотрите…»
– Не он, двадцать лет как невидались, не он, – Холодными губами Вымя мусолил давно погасшую сигарету.
– Ваш отец доставлен в реанимацию в тяжёлом состоянии… – Всё остальное Вымя уже не разбирал, всё было для него дико, не пушисто и не понятно.
Первое, что прошептал ему в палате на ухо отец, выйдя из комы, было то самое слово, с чего я и начал этот рассказ. Как это ни странно, но ему повезло и на этот раз: отец вскоре выздоровел, а Вымя не получил даже условного срока. Верёвка на его бычьей шее, после того, как он умер, не выдержала перегрузки и тоже порвалась. После этого случая, в зелёном доме, с решётками на окнах, все больные и врачи при встрече с краснорожим улыбающимся детиной до сих пор произносят одно и то же приветственное слово, и совсем нетрудно догадаться какое, если хорошенько раскинуть пока ещё здоровыми мозгами.
Такая вот история произошла в городе Пыжике, Бобриной области, близ Цигейковой губернии.