Подхватить зеркало повесть

                Ташкентцам, рассеянным по всему миру   
               
               
          ПОДХВАТИТЬ  ЗЕРКАЛО

               
                Человеку первые тридцать лет      
                предназначено делать ошибки,
                второе тридцатилетие - их   исправлять,
                а третье – наслаждаться обретением
                истины.
                Восточная мудрость
               
 ОТ АВТОРА

          Сегодня я вошёл в своё третье тридцатилетие, чтобы наслаждаться обретением истины, если верить восточной мудрости. И я счастлив.
Я достиг всего,  о чем мечтал,  и всего, чего хотел.  Мои родные и близкие люди, слава Богу, живы и здоровы, у меня два прекрасных сына и трое очаровательных внучат.
У меня дом на берегу моря; в гостиной стоит кабинетный Стенвей,  в кожаном кофре лежит превосходная гитара Рамиреса, а в рабочем кабинете в книжном шкафу – мои любимые Чехов, Бунин, Булгаков, Набоков, Тэффи…
 Только не подумайте, что я хвалюсь, чтобы вызвать у вас одно из самых  омерзительных и восхитительных  чувств – зависть. Нет, и ещё раз нет! Просто я хочу, как говорят в Одессе, поговорить за жизнь. А что, скажите мне, может быть интереснее жизни, пусть даже самого ординарного человека? Замечательный советский писатель Израиль Меттер, как-то, сказал: «История легко объясняет судьбу целого класса, но не в силах разъяснить жизнь одного человека».
Неважно на каком языке вы читаете сейчас эти строки - на английском, испанском, или  китайском. Вы меня отлично поймёте! Потому что я буду говорить о вещах, о которых думают и говорят (а иногда стесняются говорить) все люди, независимо от национальности, места проживания и прочих параметров. 
 Вы не поверите! В свои шестьдесят я чувствую себя лет на тридцать пять – сорок! Да и выгляжу, как и положено иностранцу, лет на двадцать моложе! Представьте себе, долгое время я чувствовал себя в центре России иностранцем!  Я  плохо переносил долгие холодные зимы,  хамство,  бытовую неустроенность, и массу других вещей о которых не хочется вспоминать.  Хорошо, что я во время бросил курить и абсолютно отказался от алкоголя. «Нам не нужно химического веселья», - как заметила однажды писательница Ирина Грекова.
А может быть в моём хорошем (тьфу-тьфу! чтоб не сглазить!) самочувствии виноват ярко выраженный детский характер, над которым всю жизнь смеялись все мои родные, близкие и приятели?  Если честно, я на полном серьёзе думаю, что мой характер может даже в недалёком будущем убережёт меня  от погружения в детство, что имеет вполне определённое название – «старческий маразм». А так как я всю жизнь чувствовал себя мечтательным ребёнком и, к ужасу окружающих, часто вёл себя, как ребёнок то, смею надеяться,  что мне уже невозможно будет впасть в детство, потому что я никогда из него, толком, и не вылезал.
Меня часто спрашивают: «Как Вам удалось дожить до солидного возраста, сохранить бодрость духа, чувство юмора и неплохую физическую форму?»
        Не знаю. Может гены, а может быть так было угодно  Богу. Не знаю. Но одно знаю точно. Чтобы долго жить, надо жить так, как тебе  хочется. Делать то, чего тебе хочется. Не делать подлостей и  радоваться каждому дню.
И надо мечтать. Да-да! Как можно больше мечтать! Но не так, как  гоголевский Манилов, а чуточку конкретней, например, об улучшении своей жизни, не обращая  внимания на то, в каком, … ты живёшь! И стараться  жить в своё удовольствие! Своей жизнью! Банально, не правда ли? На первый взгляд, задачка, вроде бы, не очень сложная. Но на поверку – это и есть самая трудная задача в жизни любого человека.
Представьте себе, что Вам в молодые годы - а чаще всего так и бывает - понравились лёгкое калифорнийское вино, или французский коньяк, или шотландское виски, или русская водка, чёрт бы её подрал! Даю голову на отсечение, что через несколько лет вы так втянетесь, что вас клещами не оторвёшь от бутылки! При этом вы будете возмущённо кричать: «Это моя жизнь! Я живу, как мне хочется!»
      Вы хотите мне возразить? Не стоит. Я уже  это давно прошёл и знаю, что говорю.
Ещё пару слов о мечтах.
Ровно тридцать лет назад, моя любимая жена пообещала вызвать карету скорой помощи, если я ещё раз попытаюсь её убедить, что мы будем жить в собственном доме на берегу моря. Мне пришлось заткнуться, чтобы не действовать ей на нервы. Она замечательная женщина, но во  времена, когда мы жили в российской провинции в старом деревянном доме с печным отоплением и сортиром  во дворе, мои бредовые идеи приводили её в состояние львиной ярости. Недаром она Лев по гороскопу. Но я - Водолей, а нас голыми руками не возьмёшь. Уж если что втемяшим себе в башку - ничем не выбьешь.
Итак, к делу.
     Идею этого повествования я вынашивал  несколько лет, Сначала хотел писать его от третьего лица, прикинувшись симпатичным, неординарным  парнем, но потом решил, что от первого лица будет честнее и искренней. Может ли искренность быть абсолютной? На исповеди? -  Возможно. Но здесь – другое. Здесь - роман с самим собой, длящийся всю жизнь.
Может так случиться, что эту книгу прочитают дети, внуки, а может быть и правнуки людей, о которых здесь написано. Я уверен, что так оно и будет! Чтобы не ставить читателей в неловкое положение, а себя не подвергать беспощадной критике и проклятьям! - некоторые имена и фамилии изменены.

            
                Жаждущий счастья и падающее            
                зеркало на лету подхватит.
                Автор этого повествования

   
 СПАСИБО, ЧТО ЖИВОЙ

Я мог умереть пять раз.
Первый раз в Подмосковье, где мы отдыхали в пятидесятых годах каждое лето у фронтового друга отца.
Я собирал грибы, нашёл очень похожий на боровичок гриб, сорвал его и тут же услышал окрик:
    - Выбрось немедленно! Это Сатанинский гриб!
    - Как интересно! – подумал я и пополам разломил шляпку. Светло-жёлтый разлом мгновенно почернел, и  я зачем-то легонько его лизнул.
Буквально через четверть часа я был на грани смерти. Произошло сильнейшее отравление производным синильной кислоты. На даче не было скорой помощи и, произведя все необходимые действия,  меня спасла замечательная женщина – врач, жена отцовского друга Мария Петровна. Было мне лет семь, но уже тогда я был ужасно любознательным.
Второй раз, в том же подмосковном Успенском.  Из-за крутого поворота пешеходной дорожки на меня выскочил автомобиль с  визгом, затормозив в двадцати сантиметрах от колеса моего велосипеда.
В третий раз -  я тонул на Стрелке в Астрахани, и меня успели вытащить рыбаки.
В четвёртый – когда мы возвращались в Ташкент со старшим сыном с отдыха на озере Иссык – Куль. Водитель «Икаруса» заснул за рулём, и нас вынесло с дорожного полотна в гладкую, как стол степь. Спасло то,  что дорога шла вровень со степью.
  А в пятый раз от гангренозного перитонита уже в пятидесятилетнем возрасте. Хирург  сказал, что мне повезло, что мало кому удаётся выжить при таком запущенном перитоните, и похвалил меня за то, что я весёлый парень  и хорошо держусь.
      Самое интересное, что этот самый пятый раз мне предсказала цыганка. Цыгане симпатичные люди, но по мне лучше, когда они поют свои красивые песни и исполняют зажигательные танцы.
      В начале восьмидесятых годов  я ездил с младшим сыном на Чёрное море, и черт меня дёрнул зайти к знаменитой на всём побережье гадалке!
Красивая, ухоженная цыганка средних лет взяла мою руку и внимательно взглянув, сказала:
       - У тебя очень длинная линия жизни, но вот здесь – видишь, на середине - она прерывается. Ты можешь тяжело заболеть, и если не умрёшь, то будешь жить очень долго.
Меня мало обрадовало такое пророчество, и я подумал:
- Чушь какая-то! Да что ж это такое! Умереть в середине жизни! Да если и случится болезнь, то я должен! Просто обязан выжить! Я же так люблю жизнь!
Денег  цыганка, почему-то, не взяла, пригласила к столу, откупорила бутылку марочного вина и поставила  вазу с фруктами. Мы  выпили с ней по бокалу и распрощались.

      Из Архангельска в Ростов-на-Дону наша семья переехала к новому месту службы отца в 1952 году. Мы снимали квартиру в районе «Нахаловки». Хозяином старого деревянного дома был хмурый мужчина по фамилии Нестреляй. Соседи говорили, что во время оккупации он служил у немцев полицаем.
        Как-то раз, я гулял во дворе, ограниченном почерневшими дровяными сараями. В руках у меня был кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом и посыпанный сахарным песком. По крыше сарая разгуливали жирные голуби с красивым переливающимся оперением. На дальнем конце сарая лежал кот и напряжённо следил за голубями. Потом, едва заметно,  стал ползти к беззаботным птицам. Ближе, ближе. Голуби, кажется, не замечали кота, и вдруг, молниеносный прыжок, и в зубах у кота уже бьет крыльями птица. Кот спускается с крыши на траву и начинает терзать свою добычу. Летят перья и пух, брызжет кровь. Я, оцепенев, не в силах оторвать взгляда, смотрю на этот ужас, потом с рёвом бегу в дом и кричу: «Мама! Мама! Там кот  птицу убил!». Мама выходит со мной на крыльцо, обнимает меня, гладит по голове и говорит: Успокойся, сынок, так иногда случается, коты любят кушать птичек».
      Первое, увиденное мною убийство живого существа, запечатлелось на всю жизнь.      
      Потом, уже живя в Германии, я не раз был свидетелем того,  как мальчишки убивали из самодельных луков и рогаток белок, в изобилии живущих в немецком лесу. Эта жестокость была мне противна. Я и в мыслях не держал участвовать в убийстве этих пушистых зверьков. Единственное,  что помнится, связанное с детской жестокостью, - это отрывание крыльев у мух, что, кстати, не доставляло мне никакого удовольствия.
     Запомнились мне походы на Нахаловский рынок. Мама каждый раз покупала мне вкусный горячий пирожок с мясом. Помню, она часто покупала «синенькие» – баклажаны, и я это слово путал со словом «азербайджанцы», а годом позже путал столицы Англии и Франции: чья столица Лондон, а чья – Париж, но с  этим я вскоре разобрался.
     Через какое-то время отцу дали комнату в коммунальной квартире на Будённовском проспекте. Здесь уже  был туалет, и  даже ванная комната.

         Меня с самого рождения окружала музыка. Отец мой был  большим любителем классической музыки и итальянской оперы. Он знал наизусть фантастическое количество арий и в минуты благодушия часто негромко что-нибудь напевал приятным баритоном.
Отец сутками был на службе в госпитале, старшая сестра работала  и училась в вечерней школе, мать занималась домашним хозяйством, а я сидел у окна и слушал радиоприёмник, по которому целый день передавали классическую музыку и песни военных лет, и это было моей звуковой средой обитания.               
     Сколько себя помню, меня всегда тянуло к музыке.
Кажется, в четырехлетнем возрасте я впервые услышал «Танец с саблями» Хачатуряна. Я был поражён,  напуган и, не дослушав дикую музыку до конца, побежал на кухню с криком: «Мама! Тарзан! Тарзан!» Вероятно, вспомнил недавно увиденный кинофильм, непонятным образом соединив джунгли с энергичной, напористой музыкой. Мама не раз рассказывала, что я, будучи  карапузом, стоял  в кроватке, и, услышав музыку из тарелки-радио, начинал  дирижировать. Кто-нибудь из гостей непременно говорил: «Гляди - ка! Дирижёром будет!»    А в шестилетнем возрасте я, что есть сил, натягивал на гвоздики, вбитые в дощечку, леску и пытался подбирать знакомые мелодии.

        Запомнился промозглый мартовский день, когда протяжно и жутко гудели все заводы и фабрики Ростова-на-Дону. Мама плакала, плакали бабушки,  женщины, одетые в темную одежду и закутанные в теплые платки. Умер Сталин. Папа отнесся к этому событию спокойно. И сказал маме: «Хватит реветь». Много позже я узнал, что отец был арестован в 1937 году в Астрахани за анекдот про Сталина. Кто-то из компании стукнул на него. Мама часто потом говорила: «Все друзья, товарищи - до черного дня!» И имела на это право. Как только отца арестовали – все друзья, знакомые и даже родственники куда-то исчезли. Маму с двумя малолетними детьми из хорошей квартиры выселили в сырой подвал, трёхлетняя сестра заболела и умерла от пневмонии.

      Мне было пять лет. С четвертого этажа из единственного окна нашей комнаты – «кишки», перегороженной пополам огромным до потолка шкафом, хорошо был виден внизу длинный кирпичный барак. Я целыми днями сидел у окна и наблюдал околобарачную жизнь.
Там суетились и громко разговаривали какие-то люди, бегали дети, без конца крутили одну и ту же пластинку – «Карело-финскую польку».  На примусах, керогазах готовилась еда. Даже до четвертого этажа доносились запахи раскаленного постного масла, керосина и жареного лука.
     Однажды внизу загалдели громче обычного, начался очередной скандал, и вдруг из кухонного окна нашей коммуналки раздался звонкий и злой голос  нашей соседки: «Правильно!  Мало вас, жидов, немец передушил!»
     Я был мал, но уже знал, что была война и что фашисты были плохими и убивали русских, но я еще не знал слова жид и не понимал, за что их следовало «душить», но чувствовал, что тетя говорит что-то нехорошее, гадкое!
      Однажды в душный, летний вечер мама отправила меня с сестрой погулять в городской парк. Запомнилась красивая аллея с огромными деревьями и пряный запах южных цветов. Я носился по дорожке, а сестра сидела на скамейке и листала журнал. Потом позвала меня и таинственно зашептала на ухо:
 - Видишь того кудрявого мальчика? На! - Она вложила мне в руку туго свернутый журнал, - подбеги и тресни его по голове!
 - Зачем? Он же меня не трогал! - сказал я.
- Ничего! Это как будто ты с ним играешь, - успокоила сестра.
     Я выполнил поручение: подбежал сзади к рыжеволосому мальчику, бац! по кудрявой голове и пулей назад, в сестрины колени.
     Что тут началось!
     Мама мальчика стала что-то кричать в нашу сторону, сильно размахивая руками. Сестра только этого и ждала,  зажав рот рукой, беззвучно затряслась от смеха. Сценка удалась, Люся была в восторге!
     Вернувшись домой, она радостно рассказала нашей маме о моем «подвиге», искусно воспроизводя жесты, интонации и картавое «р» возмущенной женщины. Мама, не дав ей договорить, отругала сестру, и обещала всё рассказать отцу.

      Подавляющее большинство советских людей после войны жили бедно. Хорошо помню, что мама до нашего отъезда в Германию перешивала свои платья для моей сестры, перелицовывала какие–то вещи. Приобретение пары обуви, блузки, юбки, не говоря уже о пальто – было в семье радостным событием.
    В  пятидесятые годы в СССР появилась значительная группа людей (так и хочется назвать их классом), которые  служили за границей: в Польше, ГДР, Венгрии. В основе своей – это была лучшая, самая грамотная часть советского офицерства, прошедшая Великую Отечественную войну. Им посчастливилось остаться в живых. Они успели и горя хлебнуть, и вдохнуть живительного воздуха европейской цивилизации. В особенности же повезло детям, проведшим своё детство в странах Восточной Европы. Условия жизни, питание, воспитание, впечатления детей, в особенности детей из  провинции, и сельской местности разительно отличались  от сверстников, живущих в Союзе. Приблизиться к столь высокому уровню жизни могли лишь москвичи, ленинградцы, дети партийной номенклатуры, директорского корпуса, профессуры и прочих немаленьких начальников. Даже более позднее пребывание за границей, в семидесятые–восьмидесятые годы уже не было  экзотикой, и не воспринималось простым народом с такой жгучей завистью, как в пятидесятые – шестидесятые.


В ГЕРМАНИИ

     В августе 1954 года мы с мамой и старшей сестрой ехали из Ростова – на - Дону к отцу, к месту его службы в ГДР. Ехали через Киев.  Запомнился огромный серый особняк, где мы переночевали и громадные деревья с густой тёмно-зелёной листвой.
     На маленьком, почти игрушечном вокзале тихого немецкого городка  нас встречал отец в новенькой, ладно пригнанной форме подполковника медицинской службы. Пошли в наш новый дом. Мы были поражены размерами и красотой этого жилища. Шикарный старинный особняк тёмно – красного кирпича под черепичной крышей. В нём было четыре квартиры. Одна из них – была наша: прихожая, две просторные комнаты на втором этаже с высоченными потолками, большая светлая кухня, белоснежная ванная комната с «титаном». За  окнами дома был большой яблоневый сад.

       Моё детское знакомство с Германией началось с маленького местечка Белиц в двадцати семи километрах от Потсдама.  Сразу же поразила  аллея,
обрамлённая громадными вековыми каштанами, прямые асфальтовые дороги с идеально чистыми тротуарами, вдоль которых на сотни метров тянулась чугунная  кованая ограда, имитирующая средневековые пики, вертикально поставленные правдоподобными наконечниками вверх; аккуратно-игрушечные, но основательные дома под нарядными черепичными крышами, массивные, с высоченными окнами, четырёхэтажные краснокирпичные корпуса, окруженные хвойным реликтовым лесом. Говорили, что здесь была клиника знаменитого доктора Коха, открывшего туберкулёзную палочку. Теперь в этих шикарных корпусах располагался военный госпиталь Группы советских войск в Германии (ГСВГ), в котором служил мой отец-фронтовик, военный хирург, внешностью своей (по признанию коллег) поразительно похожий на Ивана Алексеевича Бунина.
     Начальником санитарной школы, при военном госпитале, был выпускник Военно-медицинской академии имени Кирова подполковник, фронтовик Малютин. Это был человек большой души, с потрясающим чувством юмора и, как сказали бы сейчас, с голливудской внешностью. Его мать была осетинкой, а отец русским. Борис Никифорович был человеком гордым, независимым, знающим себе цену. Питерское элитное воспитание гармонично сочеталось у него с гордым кавказским менталитетом. На каком-то войсковом смотре генерал Чертов (главный медик ГСВГ) неправильно назвал его фамилию – Милютин. При большом скоплении высшего офицерства Борис Никифорович не постеснялся поправить генерала: «Товарищ генерал! Прошу Вас не путать мою фамилию с фамилией композитора. Моя фамилия Малютин», - отчеканил Борис Никифорович.
          Мой отец был из петербургской адвокатской семьи. Пройдя суровую школу сталинских лагерей и всю войну, он не потерял вкус к жизни и великолепнейшее чувство юмора. На этой почве, думаю, они и подружились. Малютин любил и очень уважал отца, и называл его с нарочито легким кавказским акцентом – Константиныч.
            - Ну, Константиныч, давай еще по одной, пока Ойстрах струну перепилит.
     Женой Б.Н. была симпатичная Зоя Михайловна – статная русская женщина, в очках, в тонкой металлической оправе похожая на учительницу. Кстати, она имела педагогическое образование, но немного успела поработать, так как воспитывала двух сыновей погодков – Вовку и Борьку. Наши семьи подружились.
      Развлечениями советских офицеров были: посещение маленького ресторанчика на вокзале, поездки за покупками в Потсдам, рыбалка, охота. Тогда-то в далекие пятидесятые в нашей семье появилась традиция воскресных обедов. Попеременно  обедали то у Малютиных, то у нас дома.
      Борис Никифорович оказался блестящим кулинаром. Его коронным номером было изготовление больших тортов неописуемой красоты и вкуса. Моя мама даже не пыталась соревноваться с ним в кондитерском искусстве. Её специализацией были мясные, рыбные блюда, а также холодец, который чрезвычайно брезгливый Б.Н. ел только у нас.
          Через пару лет отцу дали большую трехкомнатную квартиру в другом доме, на втором этаже с отличным спортзалом на первом этаже. Офицеры – медики укрепляли своё здоровье, играли в волейбол,  баскетбол, теннис, некоторые «тягали железо». Регулярно проводились различные соревнования, и для того, чтобы их посмотреть, мне достаточно было спуститься  на один этаж.

           Мне было восемь лет, я чувствовал себя тогда уже не простым мальчиком, а мальчиком, у которого папа - настоящий военный, подполковник.
          Все поезда на Москву отправлялись из местечка Вюнсдорф. Наша семья всегда ездила в мягком вагоне. Перед отходом поезда, я чинно прохаживался по перрону, поглядывая на своих сверстников и разглядывая звезды на погонах их отцов. Уже тогда я знал все воинские звания от рядового до генералиссимуса, знал, что выше генералиссимуса уже ничего не может быть, и что Сталин был генералиссимусом.
           Мы жили в Германии семь лет и  пересекали границу СССР с Польшей, и Польши с ГДР  - четырнадцать раз. Каждый раз, прибывая в Брест, все выходили из вагонов часа на три. У вагонов меняли колёсные пары. Состав переводился с советской, более широкой колеи, на европейскую. Мы шли  в Госбанк, который находился не то на вокзале, не то где-то рядом с ним. Помню серьезное спокойное лицо отца и свое чувство мальчишеской гордости, когда папа получал из окошечка банка несколько толстых пачек большущих  советских денег. Я уже тогда отлично понимал, что чем больше таких пачек, тем мы будем лучше и веселее жить. Потом мы шли в ресторан и обедали,  а после обеда гуляли по перрону, ожидая своего поезда «Москва - Варшава– Берлин».
          Как-то раз, гуляя по перрону, проходили мимо длинного стола с книгами. Остановились. Отец, указав на обложку одной из книг, сказал: «Это ты не читал, прочитай обязательно. Тебе понравится». Купил и дал мне книгу: «Алексей Толстой - вслух прочитал я и потом медленно: Ги-пер-бо-ло-ид  инженера Гарина! Аэлита!».
          - Это фантастика, - сказал отец. – Тебе  понравится.
 Себе в поезд отец купил книжку в мягкой обложке: «Квадрат Б-52». Я и её потом прочитал. Эта брошюра была  с черно-белыми фотографиями, на которых была изображена шпионская амуниция, фотоаппаратура с длинной оптикой, и ещё что-то. Но мне, почему-то, запомнилось фото с изображением части улицы Энгельса в Ростове-на-Дону, улицы, на которой, по словам автора, был арестован иностранный шпион. Я вглядывался в снимок и удивлялся про себя: до чего же не привлекательно выглядела наша любимая центральная улица Энгельса. Сто раз я по ней ходил, именно мимо этого здания, неподалеку от входа в парк имени Горького, и ростовский Бродвей в жизни выглядел намного красивей и нарядней!  Много лет спустя,  став профессиональным фотографом, я понял, в чём дело и уже сам делал для журналов фотографии домов и улиц в самых разных городах, которые на страницах и обложках журналов, выглядели даже лучше, чем в реальности.

     Середина пятидесятых годов. Наша семья едет в мягком вагоне в отпуск в Союз. Поезд шел по территории бедной послевоенной Польши. На каждой остановке по перрону, вдоль нашего состава, бегали плохо одетые польские дети. Они просили дать им чего-нибудь вкусного. Русские обычно давали им конфеты и  их чумазые лица озарялись счастьем. Когда мы отъезжали от какой-то станции, в окна нашего поезда  полетели брикеты бурого угля. Их бросали дети, которые ничего не получили от сытых советских офицеров.
Я лежал на животе на верхней полке и глазел в окно. Неожиданно, рядом с моей головой плюхнулся увесистый кусок чёрно-коричневого  угольного брикета.
- Мама, что это? – спросил я, протягивая незнакомый мне предмет.
- Это хулиганы бросают, - сказала мама и добавила:
- Сволочи! Хорошо, что в голову не попали.

     Однажды, в Белице я услышал под нашими окнами живое пение невиданной красы и рассыпчатый, чистый звон гитары. Я сбежал вниз и увидел небольшую группу людей в новеньких спортивных костюмах. В центре внимания был симпатичный парень с гитарой, самозабвенно поющий   песню  «Караван». Я был просто поражён красотой звучания гитары и подумал: «Вот бы мне  научиться так играть!»

        Мы, дети офицеров, жили интересной насыщенной жизнью: рыли землянки, из веток деревьев и кустов сооружали «штабы», лазали внутрь настоящих танков, приготовленных  для обучения наших солдат, ходили по лесу, в котором находили гильзы от автоматов, немецкие и русские ржавые  каски, оставшиеся после войны, а однажды нашли кованый, восьмигранный ствол старинного мушкета.
     Как-то раз, углубившись в лес, набрели на полуразрушенный  дом, из замшелых расщелин которого за двенадцать послевоенных лет  выросли молодые деревца. Мы ходили по хрустящей штукатурке и битому кирпичу, заглядывали в зияющие пустоты оконных проёмов, бодро преодолевали  лестничные марши без перил и бродили по пустым комнатам, стены которых были покрыты невиданными  рисунками.  Мастерски нарисованные углём, все они были исключительно эротического содержания. Мучительное  гормональное напряжение таинственного автора, искания истомлённой похотью плоти,  самые смелые эротические фантазии были перенесены  на серые стены разрушенного  немецкого дома.    Перечисление изображённых сюжетов  (я понял это много позже) могло бы соперничать с  Камасутрой,  но неизвестный художник пошёл ещё дальше. Каждый рисунок был снабжён аккуратными подписями на русском языке, комментирующими с солдатским юмором изображённые действа. Что и говорить, незапланированный поход в экзотическую галерею произвёл неизгладимое впечатление на наши неокрепшие детские души.

      Мне семь лет. С папой и мамой я иду по осеннему Потсдаму мимо фантастически громадных почерневших изб. Этот район Потсдама называется Русская деревня Александровка. Я, нарочно отстав, с интересом наблюдаю, как к толстым, сплошным мягким подошвам неуставных отцовских полуботинок прилипают, отлипают разноцветные, узорчатые листья. Мы идем в гости к моей сестре, которая недавно вышла замуж за молодого советского офицера-москвича.      Сверкают под солнцем медно-красные листья. Я с упоением вдыхаю воздух чистой немецкой осени, успевая вслух удивляться невероятной толщине бревен, из которых сложены диковинные русские избы.
     Уже тогда вид этих угрюмых жилищ вызывал во мне необъяснимое волнение, и чувство, похожее на тоску; мне казалось, я начинал скучать по далёкой Родине.
    Живя еще дальше от России, в Ташкенте, я везде, где мог, искал ее приметы: специально ходил по улицам, где даже после памятного землетрясения 1966 года сохранились крепкие особняки колониального стиля, краснокирпичные одноэтажные дома, построенные в конце позапрошлого века по проектам петербургских архитекторов. Идеально ровная и фигурная кирпичная кладка, старинная лепнина, колонны, дубовые, потемневшие от времени двери с массивными медными ручками, старый платан, посаженный сто лет назад - вызывали во мне необъяснимое чувство зарождающейся любви к своей далёкой Родине, которую я толком и не знал. 

      - Грузовик перевернулся, грузовик перевернулся! – радостно кричали мальчишки.
       Неподалеку от нашего госпиталя с автодорожного моста над железнодорожной линией «Берлин-Лейпциг» упал грузовик, груженный  апельсинами, и об этом уже знали все местные немцы и наши. Я побежал  к мосту и увидел необычную картину. На откосе мостового спуска, на боку лежал грузовик.  Из разломанного, крытого брезентом кузова, огромным, ярко-оранжевым языком вывалились на изумрудную траву,  отборные апельсины. Я подбежал и  схватил ароматный шар.
      - Не смей трогать! Положи на место, это не твоё!
Я обернулся и вздрогнул от неожиданности,  увидев отца.
      - Все же берут! Посмотри, папа, берут!
      - А ты не бери, это – не твоё! Я куплю тебе ещё лучше. Всё! Пошли домой!

       Каждую субботу мы всей семьей ходили на Банхоф (вокзал) в ресторанчик, очень похожий на «Элефант» из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».
     Отец был не только хорошим врачом, но и отзывчивым, лёгким человеком. Надо сказать, местные немцы в подавляющем большинстве хорошо относились к русским. В маленьком  городке многие знали отца и мать. Помню, ремонт нашей квартиры делала небольшая строительная бригада немцев. Мама каждый день кормила их хорошим русским обедом и угощала настоящим кофе, а не эрзацем. Вероятно, информация о доброй фрау Лиде быстро разошлась по городку. На улице с нами здоровались чуть ли не все прохожие немцы.
    - Гутэн таг, герр подпольковник! - приветствовала папу официантка и чуть тише: "Прошу пана". Она была полькой из Восточной Пруссии, и сразу же углядела во внешности отца едва заметные польские черты.
     Чаще всего родители заказывали фирменное блюдо ресторанчика – шницель с тушеной капустой. Запомнились огромные, чуть ли ни в полметра диаметром, тарелки в виде мерседесовской звезды. В одном секторе покоился громадный, пышущий жаром свиной шницель, в палец толщиной, в другом - горка тушеной коричневато-охристой капусты, в третьем - упругий зеленый горошек, заботливо укрытый свежим, листом салата. У родительских тарелок стояли большие тюльпанообразные рюмки с коньяком на донышке, высокие  бокалы на красивых картонных кружочках со светло-янтарным пивом, а у нас с сестрой - узкие стаканы с лимонадом неестественно яркого цвета. Вкусно пахло жареным мясом, сигаретным дымом и свежим пивом. Сзади буфетной стойки в окружении разноцветных бутылок возвышался довоенный темно-ореховый «Телефункен», из которого интимно - мягко лилась чудесная музыка пятидесятых годов в исполнении великолепного оркестра Берлинского радио. 

     На уроках мой сосед по парте  потрясающе рисовал бесконечные воздушные бои, в которых наши русские истребители сбивали фашистские мессеры и фоккеры. Я твёрдо знал, что мы живем на земле побежденных немцев, и русские здесь - главнее них. Но родители наши не забывали напоминать как надо вести себя с местными детьми. Помню, в запале игры кто-то из наших пацанов выкрикнул слово «фашист». Немецкий мальчишка разревелся, побежал домой к своей матери. Отец рассказал, что было серьёзное разбирательство с родителями нашего мальчика, не сумевшими правильно воспитать своего отпрыска. В те годы восточные немцы уже прониклись идеями социализма и, вроде бы,  стали нашими друзьями.

    В советском госпитале появился подполковник с окладистой бородой. Какое-то время его внешность была предметом обсуждения офицерских жен. Но более всего госпитальных дам, раздражала  жена Бороды (как немедленно прозвали нового невропатолога), молодая элегантная женщина, столичного вида. Как оказалось, она не только со вкусом одевалась, но и была  хорошо образована и превосходно владела немецким языком.
    Как-то раз,  в автобусе, который ехал  в Потсдам, местные немки завели нелицеприятный разговор насчёт русских. Осталась у них такая слабость, как употребление в адрес славянских национальностей выражений вроде «Чехише швайн», «Руссише швайн», и т.д.  В салоне автобуса находилась жена Бороды. Она не выдержала и на чистейшем берлинском диалекте дала такую отповедь, что повергла местных фрау в шок!  Ещё добрых полгода жительницы городка боялись рот открыть в присутствии русских. К слову, уже в зрелом возрасте мне приходилось бывать за рубежом и наблюдать немцев на отдыхе. Поведение многих представителей этой культурной нации, мягко говоря, не отличалось примерным поведением, а порой и перехлёстывало экзерсисы моих дорогих соотечественников.

     Жизнь в ГДР протекала спокойно и буднично. Но изредка происходили ЧП. Я с малых лет знал, что ЧП – это что-то страшное и нехорошее.  Я даже  смотрел советский кинофильм фильм с  названием «ЧП».
Однажды утром все узнали, что молоденькая медсестра ночью бросилась под поезд. Несчастная любовь, беременность от женатого мужчины. Полгода спустя, на охоте случайно застрелили офицера. Время от времени происходили автокатастрофы и в госпиталь привозили пострадавших. Молодой офицер стрелялся в висок,  пуля пробила лобные доли мозга, он остался жив, но сошел с ума.
 Рано узнал я словосочетание «в двадцать четыре часа». Именно столько времени требовалось, чтобы отправить в Советский Союз проштрафившегося офицера, или вольнонаёмного, невзирая на звание и прошлые заслуги.

      В дни венгерских событий 1956 года все русские сидели в ГДР, как на иголках. В семьях рассказывали о каких-то жутких вещах, о стрельбе и гибели мирных людей. Ещё страшнее было  в дни Карибского кризиса. Ждали, что вот-вот грянет новая Мировая война, в которой было бы мало шансов выжить, потому что это - была бы ядерная война.
      Во времена политического затишья жить в ГДР было очень комфортно.
        Вспоминается театральная фраза: «А где-то далеко есть другая, красивая, интересная жизнь». Бог ты мой! Еще ребенком я успел увидеть эту жизнь. Мы с отцом в Потсдаме. Мне лет семь-восемь. После прогулки по знаменитому парку королей «Сан-Суси» зашли в летнее кафе. Седой, благообразный немец играет на саксофоне что-то медленное, невероятно красивое! Я слушаю, открыв рот, впитывая в себя каждый звук. Это – настоящее волшебство! Я впервые в жизни слушаю живую музыку! Нас окружают несмешиваемые запахи цветущих лип, кофе, сигарного табака. Слышится негромкая сдержанная немецкая речь.
Я и сейчас вижу перед собой умиротворённое, доброе лицо своего отца.

   Все офицерские семьи в ГДР были прикреплены к продовольственным складам. Склад в Белице находился в массивном, приземистом здании морга, в подвале.
    Врезалось в память. Мама стояла в небольшой очереди за продуктами, а я, отбежав в сторонку шагов двадцать,  глядел в огромное распахнутое окно на первом этаже. Там санитары тяжело ворочали большое мускулистое тело человека, с трудом разгибая окоченевшие рельефно-накачанные руки, надевая на мертвеца новенькую гимнастёрку. Я уже знал, что это был один из тех четырех солдат, кто насмерть отравился метиловым спиртом.

     Воскресное летнее утро. Под окнами нашего дома раздаётся зычный голос Бориса Никифоровича:
  - Константиныч! А-у!  Какой воздух, какая погода! Давай, выходи скорей! Все грибы наши будут!
На его плече висел лучший на то время гэдээровский фотоаппарат «Exacta Varex» с большим светосильным объективом.
 Б.Н. был, как и моя мама, страстным грибником. Отец же был равнодушен к рыбалке, охоте, грибам. Он был любителем преферанса, бильярда, и заядлым книголюбом. Помню, с какой гордостью, он показывал Малютину маленький оранжевый томик Эразма Роттердамского, «Похвала глупости» с гравюрами Гольбейна младшего на мелованной бумаге, только что изданного в Москве небольшим тиражом.


 О КНИГАХ И СРЕДЕ ОБИТАНИЯ

    В пятидесятых-шестидесятых годах в Советском Союзе огромными тиражами издавалась русская и зарубежная классика. Почти всё, что выходило в те годы, появлялось в отцовской библиотеке. Каждый том подписного издания, к удовольствию отца, я встречал радостно: аккуратно, с хрустом раскрывал книгу и, прежде всего, искал картинки, рассматривал их, и даже нюхал воздух от пружинно-скоростного пролистывания свежих страниц.
      Через сорок лет в голове моей вдруг вспыхнула строка: «Творожно-мятный запах хрустящих новых книг».  Точно знаю, что напечатанные на хорошей бумаге, с вклейками иллюстраций на мелованной бумаге, книги имели именно такой свежий запах – творожно-мятный.
     К чтению я пристрастился рано, ещё до школы. Одной из моих первых книжек была большая темно-синяя книга с рельефным изображением профиля А.П. Чехова. Ещё до школы прочитал К. Чуковского, С. Михалкова, С. Маршака.
     Родители часто уходили по вечерам в госпитальный клуб, оставляя на столе полную вазу ароматных ярко-оранжевых апельсинов, и я с упоением читал Майн Рида в твердом переплете оранжевого цвета.
      Все герои говорили у меня живыми голосами, всей кожей я ощущал раскаленный воздух прерий, чувствовал острые запахи конского пота, сыромятной кожи, выдуманный вкус вяленого мяса.   
     Иногда, сидя дома один, я подолгу перебирал открытки, купленные родителями в Русском музее, в Музее имени Пушкина, в Третьяковской галерее, в Эрмитаже и неторопливо, подробно всматривался в сказочные, почти реальные картины, уменьшенные до размера почтовой открытки; переворачивал их, и читал вслух названия и фамилии художников, звучащие как музыка: Караваджо, Тинторетто, Джорджоне, Веронезе…

      Уж сколько написано и говорено про значение книги в человеческой жизни, о воспитании в семье, о среде обитания.  Любое рассуждение на эту тему давно уже стало банальностью. Кто-то очень метко сказал, что если бы Моцарт родился не в Зальцбурге, а в деревне в обычной крестьянской семье, то в лучшем случае, он бы замечательно играл на самодельной дудочке, присматривая за стадом коров.
    Спустя полвека после первого знакомства с книгой, я прочитал у Евгения Гришковца, схожие с моими  мыслями страницы.
     Здесь необходимо пояснение. Женя родился в семье ленинградских интеллектуалов в далёком сибирском городе Кемерово. Он очень рано, много и бессистемно стал читать. И вот, судьба преподнесла ему подарок в виде встречи с ленинградским же учёным, другом родителей - В.А. которого попросили приглядеть в течение трёх недель за четырнадцатилетним парнишкой, на время их отъезда. Этот В.А. ненавязчиво завёл очень интересные разговоры  про литературу, про кинофильмы, про жизнь, которую интереснее всего познавать в юношеском возрасте. А чего только стоили списки книг и кинофильмов, расписанных подробно по странам, как в великолепном учебнике! И всё это (книги, фильмы) - было шедеврами.  Зёрна упали в благодатную почву, как писали в старину. Мы знаем, кем стал Е.Гришковец. Так что знаменитости рождаются не только в столицах.

      И всё же, что бы там не говорили, а в далёких, даже очень больших городах, родители не могут  дать своим детям такой объём впечатлений, ощущений, знаний, какой совершенно естественно получают дети, живущие в Петербурге и Москве. Я не оговорился. На мой взгляд, детские впечатления и ощущения – главное в формировании личности человека.
     Запомнился рассказ ташкентского журналиста Владислава Поплавского о поездке в далёком детстве к бабушке в Ленинград.
     Бабушка жила в центре города в старинном доме, в коммуналке. Культурная столица произвёла на двенадцатилетнего мальчишку потрясающее впечатление! Дома, улицы, проспекты, площади, храмы, памятники, каналы, Нева, музеи, звуки, запахи, люди, их речь, манера общения,  готовность  показать любому приезжему свой любимый город, - всё это врезалось  в память мальчишки навсегда. Но особенно ему,  если можно выразиться, ребёнку литературному, запомнилось самовольное проникновение на чердак старинного особняка. Помимо всякой рухляди, скопившейся там за многие десятилетия, он обнаружил аккуратные стопки связанных дореволюционных журналов и газет. Владислав рассказывал мне, с какой жадностью вглядывался он в эти чудесные литографии, в потрясающего качества фотографии, в диковинные и смешные рекламы, в эти бесконечные яти, с каким интересом читал новости столетней давности. «За один летний месяц пребывания в Питере я узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь в Ташкенте, - говорил Влад. – Как жалко, что я не родился и не жил в этом городе! У меня была бы другая жизнь».
      И это было правдой. Он так и проработал всю свою жизнь в ташкентских редакциях, не реализовав себя, свой художественный, литературный талант и на десять процентов.


 МАМИН ЮБИЛЕЙ

          9 мая 1956 года маме исполнилось пятьдесят лет. Свой юбилей она решила отпраздновать в Москве, куда мы специально  приехали в отпуск из Германии к папиному фронтовому другу. Праздничный стол решено было накрыть в зале трехкомнатной квартиры в доме на Новопесчаной улице. Понятно, что этих москвичей трудно было удивить обильным праздничным столом, но мама расстаралась. Астраханка по рождению, она великолепно готовила рыбные блюда, но в те майские дни в Москве, как на грех не было нужной рыбы. Ну и что! Мама на один день слетала к себе на родину за осетром.
     На банкете присутствовал тесть папиного друга, высокопоставленный чиновник из ЦК КПСС - красивый чернобровый, седовласый Павел Иванович, державшийся с баристой простотой. Он был с супругой - тишайшей, маленькой, простоволосой и незаметной женщиной в тонких золотых очках. На юбилей приехала из ГДР и моя старшая сестра с мужем-офицером.
    Полгода спустя, в офицерском клубе госпиталя перед сеансом показывали кинохронику Нюрнбергского процесса, и я вдруг увидел Павла Ивановича, находящегося среди членов советской делегации. Того самого, который запросто разговаривал со мною в Москве, перед тем, как сесть за праздничный стол на мамином юбилее.
    - Пал Иванович! Пал Иванович! – вскочив, как ошпаренный, завопил я. – Вон он! Это он! Казалось, половина зрителей повернули головы в мою  сторону.
   
      Поджарый, сутуловатый, Сергей Николаевич – зять этого самого Павла Ивановича - был настоящим москвичом:  деятельным, общительным, невероятно подвижным и простецким. Однако был он далеко не простым человеком.  Московский чиновник любил книги, оперетту, вино, женщин, карты, бега, и в свои сорок лет, оставался тем же молодым парнем, которого фронтовая  судьба свела с моим отцом. В сущности, Карелин был счастливым и легким человеком. Прошел всю войну и, не получив ни одной царапины, вернулся с фронта в родную Москву. Удачно женился, жил с женой и дочкой в центре Москвы, работал в крупном министерстве, имел служебную машину, дачу, бесплатно, чуть ли не каждый год, ездил за границу, и естественно, был оптимистом.
      Он, разумеется, знал, что его фронтовой друг (мой отец) после службы в Германии, должен был вернуться в Ростов в коммунальную квартиру.  Каждый раз, хорошо выпив во время очередного застолья,  говорил: «Погоди, Андрей, я тебе помогу квартиру в Москве сделать». Отец, понимающе кивал, не веря ни одному его слову, и равнодушно наполнял рюмки.
     Лет через тридцать лет,  когда мы уже жили в Ташкенте, помню,  я что-то спросил отца насчёт Карелина.  «Серёжка? - переспросил отец. – Трепло! - спокойно добавил он.

     Много лет спустя, я интересовался у родителей: «Почему вплоть до 1961 года мы ездили в отпуск только в Москву и Подмосковье, а не на Черноморское побережье или в Крым, как делали это чуть ли не все офицеры?»  Но вразумительного ответа  так и не получил.  Мать с лёгкой горечью говорила, что умные люди после службы за границей покупали автомашины, квартиры, строили дома, а мы все деньги оставляли у Карелиных. И я знал – это правда. Слишком долго (до и после войны) мои родители жили, экономя каждую копейку. Похоже, им это настолько надоело,  что они  решили отрываться по полной, хотя бы в отпусках. Чуть ли не каждый день ездили на бега, ходили по ресторанам, театрам,  играли в карты.
     После увольнения из армии отец получал хорошую военную пенсию и преподавал в вузе. Однако денег всё равно не хватало, а сокращать расходы родители уже  не хотели.

     «И под её атласной кожей бежит отравленная кровь». До чего же красивая строка! В надрывной песне на стихи Николая Гумелёва, стилизованной под городской романс, под атласной кожей молодой красивой женщины бежала кровь, отравленная любовью, и в этом нет никаких сомнений. Моя же кровь с детства была отравлена знанием того, как живут советские люди за границей,  и в Москве, как живут люди, близкие родственники которых находятся в верхнем эшелоне власти. Семь лет проживания в Германии выработали у меня стойкое убеждение, что примерно так – всегда буду жить и я! Но после возвращения в Союз я почувствовал, что так не получится. Мама всё чаще стала наведываться в комиссионные магазины, чтобы отнести туда какие–то вещи, потом стала ходить в ломбард. Привычка жить на широкую ногу не покидала моих родителей долгие годы.


 ПЕРВЫЙ ПРИЕЗД В ТАШКЕНТ

      Впервые я приехал с родителями в Ташкент,  в 1957 году. Мы  прилетели из фестивальной Москвы на самом лучшем в мире четырехмоторном, турбовинтовом пассажирском самолете ТУ-114. На таком же самолёте в 1959 году Никита  Хрущёв летал через Атлантический океан в США.
     Моя мама хотела повидать свою мать, мою бабушку Александру Кирилловну и свою родную сестру Анну Владимировну, которую с детства все звали Нюся. Тётя Нюся с сыном Аликом и бабушкой жили в подвале старого дома на улице Сталина, рядом с Домом офицеров неподалёку от знаменитого Алайского базара.
      Та первая поездка в Ташкент запомнилась мне необычной жарой, мягким как пластилин  асфальтом, красивым  с многокрасочной подсветкой фонтаном у театра оперы и балета, построенного пленными японцами, вкуснейшим бабушкиным вареньем, и долгими посиделками за самоваром, а потом  нудной игрой в лото.
      Вечерами я сидел во дворе с соседскими ребятами, и мы рассказывали друг другу разные истории и страшилки. Я подружился с  девочкой  - Наташей, и она в знак дружбы от чистого сердца подарила мне  монету 1886 года «100 PESO». На её обратной стороне красовалась надпись «Imperia do Brasil». Эта монета, кажется серебряная, была очень красивая, тяжелая, и я хранил её много лет. Потом она куда-то бесследно исчезла. Разве мог я тогда далеким летом 1957 года в самых дерзких  мечтах подумать, что ровно через 45 лет я поеду в далёкую Бразилию, и буду спокойно разгуливать со своим младшим сыном-студентом по улицам Рио-де-Жанейро! Тогда я, разумеется, не знал, что уже не будет никаких песо, и что расплачиваться мы будем реалами, которые будут куплены за доллары, привезённые из России.
       Сейчас я думаю: чем была для меня эта стопесовая монета?  Случайностью? Знаком? Провидением? Скорее всего - случайностью. Хотя, случайность - понятие довольно сложное и неоднозначное. Вряд ли кто будет спорить с тем, что эта самая  случайность в жизни любого человека играет огромную роль. И, в то же время, случайность чем-то похожа на такое понятие как судьба.  Великолепно высказался по этому поводу Вольтер: «Случайностей не существует. Всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие». И вот теперь, спустя полвека и используя эту вольтеровскую классификацию, могу с уверенностью сказать, что та стопесовая монета была предвестием.
     Тогда же, в Ташкенте, я узнал, что такое баня. Отец был большим любителем парной. В тот день он взял меня с собой. Здесь было много дядек. Большинство из них были черноволосыми, загорелыми и весёлыми.  Я узнал, что такое парная баня. Сидел на мраморной лавке подле шайки с горячей водой и невольно смотрел на то, что у них было внизу живота. Я заметил, что это у них выглядело иначе, чем у нас.  У одного черного и толстого дядьки это было большим, гладким и красным.  Все  дразнили его «помидором». Дядьки шутили и громко смеялись.
      В первый же заход в парную мне стало дурно. У меня закружилась голова, и отец, ловко успев меня подхватить, вытащил в прохладный предбанник, пахнущий берёзовым веником и чистыми простынями.

       Интересно, что диковинное  словосочетание  «Дон Кихот» (для меня оно звучало слитно), я впервые услышал в Ташкенте. Меня взяли в кино на новый цветной фильм. Из этого кино мне запомнилось, как полоумный долговязый старик сражался с ветряной мельницей. По-моему, это было очень глупо.
         Двухнедельный отдых в Ташкенте подпортили два небольших, но неприятных инцидента, связанных с взаимоотношениями моей мамы и тёти Нюси. Был обед с жареной индейкой. Всё куплено и приготовлено, как обычно, было мамой. На обеде присутствовал тётин знакомый. Всё прошло, на мой взгляд, хорошо, но когда дядя ушёл, моя мама заметила тёте Нюсе, что, мол, некрасиво так индейку делить: одну ножку себе, а другую дяде. А нам, значит, крылышки, или что там останется. Началась перебранка. Мама, на правах старшей сестры, припомнила еще какие-то поступки тёти, связанные не только с кулинарией, но и с другими эпизодами жизни тёти Нюси.  И пошло, и поехало. Уехали мы на неделю раньше срока. Мама быстро собрала вещи, папа взял такси, и мы выехали в аэропорт. Подъезжая к аэропорту, мама вспомнила про вышитую бухарскую тюбетеечку, которую купила мне в память о посещении Средней Азии. Оказалось, что мы её забыли у тёти Нюси. Мама приказала шоферу развернуться и ехать назад. Папа был возмущен, но переубедить маму не смог. Характер у мамы был – тот ещё! Мы приехали назад, мама взяла меня за руку, спустилась со мной в подвал. Тетя Нюся, словно ожидая нас, молча подошла к шкафу, вытащила тюбетеечку откуда-то из глубины и швырнула её на стол.
          - Что! Уже успела припрятать? – зло сказала мама. Взяла со стола тюбетейку и нахлобучила мне на голову. Много позже я узнал, что такие отношения между родственниками, часто встречающиеся у русских людей, называются неприязненными.


 ОБ ИГРЕ НА ФОРТЕПЬЯНО

                Меня охватило отчаяние. Неужели нельзя было
                написать русским буквами: «до, ля»? Нет, надо               
                городить палки с рейками и на верхотуре
                лепить черные кругляшки. И тут же – другая
                палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз
                головой.
                Наталья Толстая.

     Лето 1958 года. Поезд "Берлин-Москва" подъезжает к столице. Из динамиков звучит наша, милая сердцу, музыка. Все окна в коридоре  вагона опущены до упора. Возле каждого окна по два-три человека. Многие, сладко зажмурившись, подставляют лица упругому ветру. Мама зовет меня к окну:
    - Алёша, смотри! Уже университет виден!
На её глазах слезы. Вдалеке, сквозь голубовато-серую дымку виден стреловидный контур высотного здания. Потом еще она высотка, еще...            
    Москва! Белорусский вокзал. Встречающие. Объятия. Поцелуи. Слезы. Ненужные вопросы. Чемоданы. Носильщики. Московский говор. Мы - в Союзе! Отпуск начался!
    Целый год в сырой немецкой Прибалтике мы все, и дети, и взрослые, мечтали об отпуске, нетерпеливо ждали встречи с Москвой. И вот, наконец-то я с родителями еду в большом и длинном, чёрно - лакированном правительственном  ЗИСе по солнечной  столице. За рулем - респектабельный седовласый водитель по имени Виктор Иванович. Я жадно гляжу в открытое окно и не могу наглядеться на эту красоту. В салоне автомобиля по радио Владимир Трошин поёт  «Подмосковные вечера», а мы едем по гладкому как стол шоссе  в Подмосковье, на служебную дачу.
    Боже, какая  это была Москва! Умытая коротким летним дождем, зеркально сверкающая мокрым асфальтом, тысячами окон, огромными витринами магазинов, она неслась мне навстречу, наплывая громадами домов, широченными проспектами. Казалось, что я попал во внутрь  кинокартины «Весна». Но это было не кино, а настоящая  жизнь! В сто! в тысячу раз!  лучше, ярче, цветистей,  и праздничней любого, самого красивого кино!

     Вся Москва говорила о Ван Клиберне (так удобней). Он стал победителем Первого Международного конкурса имени Чайковского.  В городах и сёлах, квартирах и в автомобилях, в поездах, и на теплоходах - повсюду звучали фрагменты его блистательной игры, и, чаще всего, начальные триумфальные  раздольные аккорды самого известного в мире  фортепьянного концерта! Это была музыка торжествующего счастья, и всем казалось, что счастье,  вот оно,  совсем рядом. А у меня, восьмилетнего мальчишки оно уже было. У меня было всё, о чём только можно было мечтать, и даже больше!
      Всезнающие, падкие на слухи, лучше всех осведомлённые москвичи  говорили, что Ван Клиберн ученик русской эмигрантки первой волны. Советские люди гордились, что русская пианистическая школа, как была, так и осталась лучшей на планете. Долговязый, кучерявый, длиннопалый (руки как у Рахманинова!)  американец  покорил сердца членов жюри и всех слушателей неожиданной пронзительностью, эмоциональностью и искренностью, столь свойственной именно русским музыкантам.

    Вернувшись с родителями из отпуска в Германию, я посмотрел вместе с родителями (как по заказу!) фильм про мальчика из бедной семьи, который стал великим пианистом. В конце фильма юноша играл Первый фортепьянный концерт Чайковского, уже навечно засевший в моей голове после конкурсных московских дней.  Мамочка моя плакала, не скрывая слёз. Мы вышли в тёплую летнюю ночь, и мама, ещё не отошедшая от фильма,  сказала: «Ты видел? Вот! Учись музыке! Может быть, и ты станешь знаменитым пианистом!»
     Будучи, женщиной простой и энергичной, мама не стала откладывать свой дерзкий план в долгий ящик. Чуть ли не на следующий день она села в аккуратно-игрушечный многодверный вагон поезда и махнула из городка Белиц в городок Бельциг. Вечером привезли старинное красивое пианино орехового дерева с резными бронзовыми подсвечниками. Я во все глаза смотрел на это чудо с восторгом и неясным чувством тревоги.
     Мама рассказала, что купила пианино «W.Emmer» по дешевке, на аукционе. Какая - то немецкая семья  сбежала в Западный Берлин, оставив всё, прихватив с собой только один чемодан.

     Никто из офицерских детей так и не понял, откуда, свалилась эта учительница по музыке. Звали её красиво и  необычно – Карина Альфредовна. Это была худощавая, подтянутая, седовласая немка с продолговатым бледным лицом и внимательными тёмно-карими глазами. Она была похожа на гувернантку. Впрочем, её так и воспринимали в семьях советских офицеров, имеющих детей и пианино.
    Казалось, что одета она была всегда в одну и ту же длинную, плотную темно-серую клетчатую юбку и в две шерстяных  кофты крупной ручной вязки. От неё всегда пахло чем-то непонятным, цветочно – приторным, искусственным.  Когда урок был плохо выучен, то этот запах нёс с собой неприятное ощущение приближающейся опасности.
      Всех детей Карина  (так, упрощённо звали её за глаза и взрослые и дети) почему-то учила всех по большим советским книгам: «Самоучитель игры на фортепиано» и «Школа игры на фортепиано». Уже через несколько месяцев занятий, она предлагала родителям своих учеников купить  ноты Черни, Шмидта, Баха, Шумана, Бетховена, Сметаны, Шуберта,  Шопена,  превосходно изданные Лейпцигским  издательством.

Поначалу подполковник Малютин посмеивался: «Господа офицьеры хочут дать своим чадам культурное, понимашь, образование». Однако не удержался и тоже  пригласил  Карину Альфредовну. Теперь Борька и Вовка по очереди терзали старинное пианино «Блютнер», которым скромно гордился их отец. Через полгода «Блютнер» увезли в неизвестном направлении, и в просторной гостиной  появился роскошный концертный рояль «Бехштейн» на хрустальных конических подставках.
Увлечение музыкой оказалось настолько заразительным, что  теперь во многих офицерских  домах появились пианино, - у кого старые, «Беккер», «Хофман», «Вайнбах», у кого появились пахнувшие свежим лаком, малогабаритные «Рёниш», «Циммерман», «Петроф». Но подполковника Малютина никто так и не сумел переплюнуть.
Как и для многих детей, для меня началась пытка. Гаммы, аккорды, арпеджио, этюды. «Откуда взялась эта чёртова немка?» - зло думал я и опасливо косил влево, где рядом на стуле с прямой спиной сидела приторно пахнущая Карина Альфредовна. Действовало на нервы, что почти всегда у неё были обнажены верхние, длинные зубы, которые закрывались губой только в момент, когда она записывала  элегантной шариковой золотой авторучкой, купленной в Западном Берлине, задание в тоненькую советскую тетрадь.
 Карина была строгой учительницей и не выносила русского разгильдяйства и лени. Она без малейшего стеснения делала выговоры родителям своих учеников. Её, в частности, раздражало, что я никак не хотел привыкнуть к правильной постановке кисти. Начинал играть нормально, а через пять-десять тактов кисти рук опускались все ниже и ниже. Карина срывалась и переходила на родной язык: «О, mеin Gott! Apfel!»- громко говорила она и больно тыкала острым карандашом в ладонь снизу. «Яблоко! Представь себе, что ты держишь яблоко! Понял?» - с затаённой угрозой спрашивала она. Через какое-то время, безмолвно сидящая в уголке комнаты мама не выдерживала и предлагала: «Карина Альфредовна, давайте кофейку попьём». Ура! Наступал долгожданный перерыв!
      Мама варила настоящий кофе из зерен «Арабика», купленных в Елисеевском магазине, или в гастрономе в высотке на площади Восстания. Перед варкой обжаривала на чугунной сковороде, потом перемалывала на ручной кофемолке. Такой кофе могла позволить себе далеко не каждая немецкая семья в ГДР. Настоящий кофе в Германии был дорог. По всему дому разливался чудный аромат благополучия и комфорта. К кофе подавались бутерброды с хорошим сыром и сырокопчёной колбасой. Как-то раз, во время очередного кофейного перерыва, Карина не без гордости сообщила, что она училась «в Петерсбурге», в консерватории, которую, кстати, закончила до революции и моя бабушка по отцу.
Перерыв скоро заканчивался. Я снова садился за инструмент, Карина приближала свое строгое лицо, теперь от неё пахло не цветочно-приторно, а смесью пережеванного с хлебом сыра, копчёной колбасы и кофе. Она тихо, но настойчиво продолжала повторять: «Не опускай кисти! Представь, что у тебя в ладонях по яблоку».
     Что бы там не говорили, но Карина Альфредовна была отличным педагогом, и марки не зря брала. Из Советского Союза доходили сведения, что её ученики успешно поступали в музыкальные училища разных российских городов, а две девочки поступили в знаменитое  Гнесинское училище в Москве.
      Я был плохим учеником – ленивым, нетерпеливым, своевольным, и быстро возненавидел тупые гаммы, аккорды, арпеджио и бесконечные этюды Черни, Шмидта. Карина мучилась со мной, имевшим, по её мнению, абсолютный слух.
    Ноты всё больше сковывали меня. Мне не терпелось  играть то, что  нравится, то, что хотелось, а не какую-то скучную классику.  Я  рано стал подбирать по слуху, поразив своих родителей и их приятелей очень верно и четко сыграв в ля-миноре, сразу же, с левой рукой «Аргентинское танго» из только что увиденного слезоточивого кинофильма «Моя бедная, любимая мать» и «Албанское танго», безумно популярные в пятидесятые годы. Теперь ни один воскресный обед с папиными сослуживцами не обходился без моего выступления. Моим родителям было, чем хвалиться. Ни одна офицерская семья в городке не могла представить своим гостям ребёнка, прилично играющего по слуху популярные ресторанные вещи. Начало было положено и мне пришлось расширять свой репертуар.

     Через некоторое время затея с обучением музыке у подавляющего  большинства семей закончилась, как говорят в Одессе, обычным  гешефтом, - покупкой пианино в ГДР и пересылкой их в Союз исключительно для немедленной продажи. Среди офицеров было немало оборотистых людей, желавших как можно больше выжать из своего пребывания за границей. Эти люди, с точки зрения моей мамы, неважно питались, и сильно экономили. В основном, продукты брали с продовольственного склада.  Наиболее ухватистые офицерские жёны умудрялись отправить по три, а то и по четыре инструмента! Не случайно, вплоть до середины семидесятых годов, комиссионные магазины в городах СССР были уставлены пианино разных марок и возрастов, а так же щедро представлены гобеленами, хрусталем, фарфором и другими гэдээровскими промтоварами, которые можно было встретить в Союзе каждом приличном доме.
     Мои родители не были деловыми людьми. Они не копили на машину, на дачу, на строительство дома.  Жили не шикарно, но уж точно не бедно, как говорится, в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая.
    Отец рассказывал, что в мае сорок пятого в Праге командование подарило ему две (!) трофейные легковые автомашины, но он не стал возиться с их оформлением и переправкой в Союз. Он просто… от них отказался. Помню, рассказывал он об это совершенно спокойно (зачем мне вся эта возня?), а слушатели смотрели на него как-то странно. Мама привезла из Праги только английские настенные часы, ей понравился их мелодичный бой, и какие-то столовые приборы из нержавеющей стали.
 
     Изредка советских офицеров возили на экскурсию в Западный Берлин. Возвращались они оттуда слегка обалдевшими, словно побывав на другой планете. Капиталистическая витрина Запада была намного богаче и нарядней, чем восточно-немецкая. Германская Демократическая Республика ещё только строила социализм, а там уже во всю свирепствовал капитализм.
     Наши военные врачи из разных источников каким-то образом узнавали про новейшие медицинские препараты, разработанные и испытанные в капстранах (почему-то считалось, что они лучше), и если кто-то из родственников или друзей заболевал, то они заказывали лекарства Карине Альфредовне. Она беспрепятственно ездила к своим родственникам в Западный Берлин. Тогда ещё не было Берлинской стены.


УРА! МЫ – ПЕРВЫЕ!

     Начальная школа в Белице была до четвёртого класса. В пятый класс детей советских офицеров возили в Потсдам, который местные остряки в шутку называли  «поц - дам». Возили нас на новеньком, пахнувшим свежей краской (точно так же, как и советские игрушечные самосвалы) автобусе «Прогресс» человек на двадцать.
     12 апреля 1961 года, как обычно, утром, мы ехали на занятия. В моём портфеле в специальной пластмассовой коробке находился, заботливо приготовленный мамой завтрак: два большущих бутерброда  - немецкий серый хлеб, напоминающий наш сегодняшний «Подовый»,   щедро намазанный сливочным маслом, внахлест уложенными на него тонкими эллипсами «салями» и большое сочное яблоко.
     Наш «Прогресс» неторопливо катил по великолепному немецкому автобану. Нас то и дело легко и деловито обгоняли щегольские Мерседесы,  простенькие Рено, Ситроены, кургузые Фольксвагены-жуки  со скоростью 150 километров в час (это я узнал у нашего водителя). В автобусе негромко работало Московское радио. И вдруг! СООБЩЕНИЕ ТАСС! Громко и торжественно. Водитель прибавил звук. ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ! Наш советский человек! ЛЁТЧИК - КОСМОНАВТ, МАЙОР, ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ГАГАРИН! Мы вразнобой закричали «УРА-А-А!», ещё не понимая, что это значит для нашей страны. Водитель, вероятно потрясённый сообщением,  сбавил скорость и аккуратно съехал с автострады на обочину. Остановился, выпустил всех на апрельскую траву. Мы как сумасшедшие орали «УРА» и прыгали счастливые и гордые за Советский Союз.
      - Всё! Всё! Давайте в автобус, а то мне влетит! – через пару минут сказал наш сержант - водитель. И мы поехали дальше. Я смотрел в окно уже другими глазами. Всё стало ярче и нарядней. Я почувствовал, что у всех нас начинается другая, новая жизнь, и скворчонком зазвучало в голове: Мы - первые! Мы – первые! Мы – самая лучшая, самая большая, самая счастливая страна в мире!


В РОСТОВЕ – НА - ДОНУ 
               
      Августовский  Ростов 1961 года встретил нас, вернувшихся из Германии, пыльным зноем, невыносимо-вкусным запахом  свежеприготовленной баклажанной икры, мощно доносившимся с завода «Смычка»  и  хмеле - дрожжевым   запахом пивоваренного завода.
      Большой прямоугольный военный двор из серых шестиэтажных  домов был таким же, как и семь лет назад, только деревья подросли.  Даже звуковая начинка двора не изменилась: звенели детские голоса, голоса мамаш, выкликающих своих чад,  раздавались стуки костяшек домино, обрывки какой-то радиопередачи, нудные фортепьянные упражнения из открытого настежь окна, нервные трамвайные звонки с Будённовского проспекта.

      По настоянию мамы занятия музыкой не прекратились и после возвращения из ГДР в Ростов.
      Если бы я захотел придумать какое-то необычное, экзотически-красивое имя героине своей повести, то не  придумал бы ничего лучше, чем настоящее имя моей новой учительницы по классу фортепиано - Иоинна Исааковна Серебряная. Чувствуете? Как музыка звучит…  Рыжеволосая, невысокая,  крутобедрая, с темными чувственными глазами, молодая женщина произвела на меня неизгладимое впечатление
Мне было тринадцать лет. Интерес к противоположному полу рос день ото дня. Рано развившиеся ростовские девочки - одноклассницы добавляли дрожжей в бродящую кровь, а тут ещё эта учительница-мучительница!
 Меня так и тянуло посмотреть на её высокую, обтянутую тоненькой блузой грудь, на персиковые, покрытые нежнейшим пушком щеки,  хотелось заглянуть в эти большие, бархатные, миндалевидные глаза. Но мне было страшно.  Самым доступным объектом были её маленькие изящные ручки с точеными пальчиками. Перед каждым уроком я яростно мыл лицо с земляничным мылом, мочил непослушные волосы, тщательно причесывался и надевал чистую рубашку. А однажды, так сильно начистил гуталином ботинки, что Иоинна Исааковна недовольно сморщила веснушчатый носик  и сказала: «Пожалуйста,  не чисть ботинки перед моим уроком». Я покраснел, как рак и минут десять не мог попасть пальцами в нужные клавиши.

По прошествии многих лет в голову пришла вполне трезвая мысль. Занятия музыкой с детьми – дело весьма полезное. Многочисленные выпускники музыкальных школ,  училищ, а также дети, занимающиеся у частных педагогов, по сути дела, пополняют армию, если так можно выразиться, более или менее квалифицированных слушателей классической музыки. В масштабах огромной страны может быть это и не очень заметно, но с точки зрения увеличения, утолщения, так называемого культурного слоя – вещь  немаловажная. Закончившие, например, музыкальное  училище, уже не перепутают Генделя с Бахом, или Дворжака с Шопеном. Впрочем, значительная часть молодых людей, как минимум, получают неплохое музыкальное образование, и продолжают слушать хорошую музыку.   Не случайно большинство знаменитых зарубежных исполнителей считают российскую публику самой взыскательной и самой благодарной.

       Мне казалось, что очень скоро в этом дворе у меня появятся друзья и начнётся новая, интересная жизнь. Но ростовские пацаны не спешили принимать меня в компанию. Им не нравилась моя иностранная одежда и модные  очёчки. Я не курил, не матерился, не плевал сквозь  зубы. В общем,  был чужаком. Я уже  стал подумывать, что  никогда не найду приятелей.
      Но оказалось, что я не единственный  «интеллигент» в большом ростовском дворе. Лёня Ткаленко из соседнего дома тоже был из военной семьи. Всегда чистенько одетый и аккуратно причесанный на косой пробор,  был он на два года старше меня и выгодно отличался от других мальчишек повседневной ухоженностью и любовью к чтению, о  чём я узнал совершенно случайно.

- Кто у тебя отец? – при знакомстве спросил Лёня
- Военный.
- Понятно, что не колхозник. В каком звании?
- Подполковник. Военный врач. Сейчас в отставке. А твой?
        - Мой - начальник библиотеки Артиллерийского училища. Майор.
- У вас, наверное, много книг?
- Да, у отца хорошая библиотека. Хочешь посмотреть?
       Квартира мне очень понравилась. Поразил кабинет отца, все стены которого были от пола до потолка заставлены импортными румынскими остеклёнными полками. Такое количество книг в квартире я видел впервые. Вероятно, здесь было всё, что выходило в СССР за последние лет пятнадцать.
- У нас тоже есть некоторые из этих книг, - гордо сказал я,  заметив знакомые корешки собраний сочинений Чехова, Куприна, Достоевского, Толстого, Сервантеса, Золя, Драйзера.
- Хочешь коньяку? -  неожиданно спросил Лёня.
- Не знаю, я никогда его не пил, смущённо ответил я. – Это твой коньяк? – зачем-то спросил я.
- Неважно.
Лёня вёл себя, как Бобик из  мультфильма, когда тот принимал гостя в отсутствии дедушки. Мы по-взрослому расположились в удобных креслах у журнального столика. Лёня уверенно наполнил хрустальные рюмки, подвинул  ко мне початую коробку с шоколадными конфетами, и небрежно бросил на журнальный столик свежий журнал «Америка». Я забыл про рюмку и стал с интересом листать плотные, глянцевые страницы. На одном из разворотов журнала - застрял надолго.
 До сих пор помню четкий черно-белый снимок, на котором молодой моряк в клешах широко и стремительно шагает куда-то с новенькой шестиструнной гитарой на правом плече. Я жадно вглядывался в фотографию, подробно рассматривая настоящую гитару: идеально гладкую верхнюю деку, изящную головку грифа, симметрично расположенные колки, розетку, струнодержатель, каждую струну. Я словно слышал упругий, незнакомый звук этой гитары,  купленной по случаю, американским морячком. «У меня обязательно будет такая гитара! Даже в сто раз лучше!» –  с непрошенной завистью подумал я про себя.
     Тогда, в шестом классе я по-настоящему увлёкся  гитарой. Это была какая-то болезнь, похожая на любовь. Я с утра до вечера мог шпарить на своей семиструнке. Стал хуже учиться. Подушечки пальцев левой руки загрубели до  копытообразного состояния. Но уже тогда я стал мечтать о шестиструнной гитаре. Произошло это после просмотра потрясающего кинофильма «Человек – Амфибия». Я был просто уверен, что аккорды  такой  красоты можно извлечь только из шестиструнки!
     В начале шестидесятых годов в лучшем ростовском кинотеатре «Россия» между сеансами играл хороший эстрадный оркестр. Всё моё внимание было приковано к большой  жёлтой электрогитаре. Я вслушивался и вглядывался в левую руку  гитариста, не забывая и про правую кисть, ритмично порхающую  над тугими блестящими струнами. Возвращаясь домой, я торопливо хватал свою гитару, быстро перестраивал её на испанский лад (ми-си-соль…), присаживался к пианино и мучительно вспоминая положение пальцев на грифе гитариста из оркестра, пытался выяснить правильность звучания гитарных аккордов на пианино. Но получалось это плохо, и я возвращал назад уже привычный  семиструнный строй. А внутри меня  звучала песня рыбака из любимого кинофильма «Человек – амфибия» и светлячками вспыхивали изумительные напряжённо - трагические аккорды. Гитара звучала в моих руках, в моей голове, по радио и телевидению. Часто передавали хорошую музыку. Исполнялись замечательные старинные русские и цыганские романсы. Один Николай Сличенко чего стоил! И везде гитара, гитара с её неподражаемым, завораживающим звуком.

          Шесть лет подряд наша семья проводила отпуск у Карелиных в Москве, и позже мы никуда не выезжали. Теперь отец был в отставке, преподавал в вузе, старшая сестра жила с мужем за границей, а я обходился отдыхом на городском пляже, расположенном на правом берегу Дона, куда я ездил с компанией  сверстников из нашего двора.
            Все ростовские мальчишки были отличными пловцами и ныряльщиками. Их излюбленным занятием было срывание лифчиков с юных купальщиц. Технология была проста: с берега они выбирали группу подружек, забегали в воду, беззаботно плавали рядом, метрах в десяти от них, потом незаметно подныривали к ним, срывали лифчики, чтобы потискать вожделенные упругие холмики. Начинался жуткий визг, пацаны улепётывали, не успев вволю насладиться запретными плодами, и шли дальше в поисках новых жертв. Их естественная сексуальность требовала хоть какой-то подпитки, острых ощущений, а по сути настоящего полноценного полового контакта, почти невозможного в столь юные годы.
      Разумеется, были какие-то случаи,  о которых позже мальчишки узнавали из рассказов своих друзей, или  из художественной литературы, о том, как взрослые женщины совращали мальчишек. Вспомните великолепный рассказ Бориса Хазанова «Праматерь».
      К примеру, один из моих близких друзей потерял девственность в пятнадцать лет. Всё было просто. Он пришел к своей однокласснице за какими-то книгами, но девочки дома не было, а была её безмужняя мама.  Случилось так, что мама, красивая молодая женщина оказалась в красивом пеньюаре с бокалами в руках, для себя и неожиданного гостя. Потом она говорила что-то хорошее, стала ласкать хорошенького старшеклассника. Он и не заметил, как оказался с ней в постели и получил свой первый урок плотской любви, который остался в памяти на всю жизнь. Он вспоминал, что его поразило, как красиво, естественно, бережно и умело она провела инициацию. В его рассказе, кстати, не было ни малейшей грубости, ни намёка на пошлость, и в голосе чувствовались нотки искренней благодарности.
     Между прочим (не мною было замечено),  половая потенция тесно связана с потенцией творческой. В большинстве случаев лучшие свои произведения авторы создают в молодые и зрелые годы. Это, как яркая иллюстрация, в полной мере относилось и к моему другу, человеку талантливому, настоящему обожателю женщин. И пошлое выражение «Женщины к нему в очереди стояли» не было фигурой речи, так оно и было на самом деле.
               
     Летом я все дни проводил на правом берегу Дона, на городском пляже. Там всегда было много блатных  компаний с гитарами. Купались, загорали, курили, выпивали, играли в карты,  но главное, пели под гитару. Запомнился парень по имени Арсен. У него не было указательного пальца на правой руке, но он мастерски «крутил восьмёрку», самый сложный и популярный бой уголовников – гитаристов,  пальцем, которым сегодня, чаще всего,  показывают «Фак». А какие он пел песни!  Вокруг него всегда была толпа слушателей. Я старался протиснуться поближе. Пытался запомнить все эти неуловимые смены больших и малых звёздочек, баррэ, а дома меня ждала пятирублёвая  семиструнка, и я уже умел петь под собственный аккомпанемент песню, из только что прошедшего фильма «Оптимистическая трагедия».
 «Была бы шляпа, пальто из драпа, а к ним живот и голова! Была бы водка, а к водке глотка, - всё остальное – трын – трава!», - звонко пел я, удовлетворённо замечая, что это получается у меня намного лучше, чем у других.

       В первый раз я попробовал вино на пыльном и горячем чердаке ростовского шестиэтажного дома на Будённовском проспекте. Это был, кажется, вермут за один рубль две копейки с легкомысленной белой наклейкой, на которой был незатейливый рисунок, изображающий виноград, яблоки, цветочки и вишенки. Напиток мне положительно не понравился своей приторностью и отчётливым микстурным привкусом. Потом было молдавское вино «Гратиешты». Оно было не такое микстурное, а состояние опьянения показалось мне забавным, но не очень приятным.
      Длинными, зимними вечерами дома было скучно, и меня тянуло на улицу. Набор развлечений был прост. Подъезд, гитара, сигареты, вино, разговоры обо всем и ни о чем. Компания была стабильной – четыре-пять человек. Однажды Лёня-книголюб привел в подъезд очаровательную девушку-девятиклассницу.
         - Познакомьтесь, Чекушка, - не моргнув глазом, представил её Лёня.
        Чекушка была полутораметровой статуэтно - изящной девочкой с кукольным личиком, худенькой детской шейкой, с очаровательной рельефной грудкой, обтянутой тонким чёрным свитером, с точеными ровными ножками, с большими бархатными глазами, в которых зияла пропасть неизведанного, таинственного и порочно - притягательного. Неторопливо, по глоточку, по кругу  выпивалась из горлышка бутылка дешёвого портвейна, и начиналась игра в бутылочку. Не знаю, кому как, но мне эти игровые поцелуи не доставляли никакого удовольствия. Было в них что-то механистичное и фальшивое. И тогда, и сейчас я считаю поцелуй в губы – все же  интимным процессом; там же прилюдно целовали девочку, игравшую роль порочной женщины.
     В Ростове я, слава богу, не успел пристраститься к вину, отвлекли серьёзные занятия спортом. С седьмого класса я стал ездить на тренировки в знаменитую на всю страну ростовскую ДСШ №1 (благодаря школе шестовиков Т.Прохорова)  и уже через полтора года стал чемпионом города по прыжкам в высоту  в своей возрастной группе.

     Начало марта. Мне тринадцать лет. Я иду по Будённовскому проспекту в сторону Дона. По краям тротуара и под домами лежит грязно – серый снег, но воздух уже пахнет весной. На фоне лазурного неба четко выделяются раскидистые ветви деревьев с прилипшими к ним грачами, и  это напоминает китайские миниатюры, выполненные чёрной тушью. Внутри меня нежно и трепетно звучит «Пятый венгерский танец Брамса». Мелодия сливается с неясным ощущением чего-то хорошего и светлого. Я останавливаюсь возле витрины центрального универмага. На  тёмно – бордовом бархате лежат мерцающие вишнёвым лаком скрипки и альты. Их вид вызывает почти физическое наслаждение. Мелодия Брамса обрывается, и её место занимает досадный вопрос: «Ну, для чего меня отдали учиться на фортепьяно, а не на скрипку?! (В голове появляется образ Сашки-музыканта из «Гамбринуса» в  обличии Ролана Быкова). Я бы так научился играть, что поразил бы весь мир! Я бы заставил  смеяться, стонать и плакать свою скрипку (как Сашка), а вместе с ней своих слушателей, весь мир! Я всех сделал бы счастливыми!  И они полюбили бы меня, как люблю я весь этот весенний необъятный мир!

      - Вот таким в сорок третьем был весь город, кивнув в сторону сгоревшей,  с ржавыми подтёками многоэтажной гостиницы «Ростов», как бельмо на глазу уродующее нарядный проспект - сказал отец.
     - Так уже 20 лет прошло! Почему до сих пор не отремонтировали, - возмутился я.
      - Чёрт их знает, может сносить будут.
Недалеко от нашего военного двора было еще одно напоминание о войне: почти целый, закопчёный старинный особняк без крыши, с большими пустыми окнами, выходящими на Будённовский проспект. Все ростовчане знали, что именно  здесь, в этом полуразрушенном доме была снята замечательная сцена из фильма «На семи ветрах».

     В 1963 году мама уехала в Прибалтику провожать мою сестру с семьей в ГДР. Мы с отцом остались вдвоем в Ростове. Обедали обычно в кафе "Дружба", которое славилось настоящей  сборной мясной солянкой с классическим набором  мясных продуктов, с маслиной, кружочком лимона ложкой густой сметаны. Уже с одиннадцати утра  на улице Энгельса стояла обеденная очередь на солянку.
Одно из посещений кафе мне запомнилось на всю жизнь. Был хороший солнечный день. Мы, как обычно, пошли обедать в «Дружбу» А аппетит, надо сказать, у меня был отменный, почти всегда хотелось есть, и ел я с жадностью, которая раздражала моего хорошо воспитанного отца.
Заказали солянку.
         - Салат из помидоров будешь?
        - Да.
        - Сырники со сметаной?
        - Буду.
        - Лимонаду выпьешь?
        - С удовольствием
        - Может, ещё пирожное с кремом хочешь?
        - Да, и ещё стаканчик кефиру!
Отец посмотрел на меня пристально, и мы принялись за еду. На пирожном с жирным кремом я стал испытывать трудности, а кефира мне уже совершенно не хотелось.
 - Пап, я кефир не хочу.
 - Нет уж, милок! Раз заказал - так ешь!   Ты же все время не наедаешься, так ешь, пожалуйста! Давай!
Кое-как я одолел стакан кефира, отец расплатился, и мы вышли на залитую солнцем улицу. Минут через десять меня стало мутить, и в каком-то переулке весь обед оказался на асфальте.
 - Что, плохо? - участливо спросил отец.
  Я утвердительно кивнул.
 - Не надо жадничать, сынок. Запомни хорошенько (в его голосе зазвучали металлические нотки), никогда не жадничай! Ни в еде, ни в питье, ни в чем.! Жадность до хорошего не доведёт! Запомни это на всю жизнь.
          Запомнить-то я запомнил, но если бы я всегда выполнял тот завет своего отца…

     Командир ростовского экипажа самолёта Ан-10 мой  тёзка Алексей Андреевич Востриков всегда с удовольствием слушал мою игру на фортепиано. Однажды попросил сыграть по нотам, что-нибудь классическое, но я отказался.
- Я умею играть только по слуху. Ноты не люблю.
- Ну, как же так? А если, представь себе, слух неожиданно исчезнет?
 - Не исчезнет! Не может быть такого.
- А ты знаешь, что Бетховен к старости оглох?
- Знаю. А я не оглохну.
Прошло  пятьдесят лет, и я, слава богу, не оглох и с большим удовольствием продолжаю каждый день играть на гитаре, и чуть реже на рояле.

     За год до отъезда из ГДР мама купила великолепный красно-перламутровый аккордеон «Вельтмайстер» с одиннадцатью регистрами. Буквально через неделю я выучился на нём играть. Весь свой фортепьянный репертуар я без труда перенёс на концертный аккордеон, и теперь на воскресных застольях я жарил чуть ли не всю популярную музыку сороковых -  пятидесятых.
     После переезда в Ростов, во дворе быстро узнали, что я играю на аккордеоне, и тут же мне дали общественную нагрузку. В теплые летние вечера я выходил во двор и играл для всех желающих. Моими  слушателями были пенсионеры и молодые мамаши с детскими колясками. Перемигиваясь, офицеры-фронтовики меня спрашивали: «Албанское танго» можешь? А «Аргентинское»? «Давай закурим», знаешь? А «Синий платочек»? А «Вечер на рейде?»
     А однажды, я еще учился в седьмом классе, меня пригласил на день рождения Толик Ш., по кличке «моргослепый». Он часто моргал и щурился, вероятно,  был близорук. Отец его был военным моряком. Я привычно надел ремни аккордеона, уверенно сел на табурет, Толин отец поднес мне рюмку портвейна, чокнулся со мной, как с мужиком и сказал:
     - Давай, нашу -  «Прощайте скалистые горы». 
Это было моё первое официальное выступление в чужой квартире.

      В один из  июньских дней ко мне пришёл Лёня с незнакомым бритоголовым парнем. На его круглом обыденном лице выделялись очень тёмные внимательные глаза.
   - Познакомься, это Коля, - представил мне лысого  Ткаленко. – Он из милиции.
    -Только этого мне не хватало! - подумал я, пожимая крепкую руку Коле.
    - Бери гитару, и поехали, - сказал Лёня.
    - Куда? – спросил я.
    - По дороге объясню.
      Возле подъезда стоял мотоцикл  (не милицейский) с коляской. В обнимку с гитарой я сел в люльку «Урала» и мы поехали по Будённовскому проспекту в сторону Дона. Переехали на правый берег и остановились в рощице. Возле мангала, на котором доходил шашлык, сидели несколько мужчин разного возраста в обычной одежде, и, на мой взгляд, абсолютно непохожих на работников милиции. На траве был «накрыт стол»: свежие огурцы, помидоры, крупно нарезанный хлеб, стояла открытая бутылка водки и гранёные стаканы.
    - Это наш артист, - серьёзно представил меня  Лёня. -  Присаживайся.
      Мне плеснули немного водки. Я выпил, закусил помидоркой, а через пару минут Лёня, сказал:
   - Делай!
     В тот июньский день я впервые почувствовал себя артистом, не просто артистом, а приглашённым артистом. Слушали меня внимательно, не произнося ни слова, без тени улыбки, как-то очень серьёзно, и после каждой песни аплодировали, как на Уимблдонском турнире, интеллигентно – сдержанно. Время от времени мужчины, молча, наливали по чуть-чуть себе и мне для настроя.
     Я чувствовал, что моё выступление всем очень нравится. А то, что не было бурных проявлений чувств, я списал на суровую специфику милицейской службы.
      С каким же удовольствием я исполнял весь свой репертуар, выжимая всё, что можно из своей обшарпанной семиструнки!  Как здорово сливался мой чистый голос с гитарными переборами и четкими проигрышами на берегу сверкающего Дона!
      Часа через полтора на этом же «Урале» бритоголовый доставил меня и Лёню назад. Удивительно, но дома меня ни о чём не спрашивали, и даже не учуяли запаха водки. Больше я своих необычных слушателей никогда не видел.

      Наш сосед по коммуналке в Ростове в 1959 году затеял строительство дома где-то на окраине города, и даже предлагал отцу скооперироваться, чтобы выстроить хороший двухквартирный дом. Родители отказались. Старые соседи переехали в свой новый дом, и нет, чтобы дать нам освободившуюся комнату, так туда поселили новые соседей.
     Мы  продолжали ютиться втроем в комнате-кишке, не меняя свой образ жизни, приобретенный в Германии. Чего только стоили воскресные обеды.
     Мы дружили с семьей Лукьяновых. По воскресеньям обедали то у них, то у нас. Но у нас почему-то чаще. Считалось, что мы, вернувшиеся из-за границы – богаче. Мамины обеды действительно были хороши. Фирменными блюдами были: индейка, гусь с яблоками, заливная рыба, жаркое. О закусках и салатах я не говорю. Всё было чертовски вкусно и красиво оформлено, в традициях южно - русской кухни. Гости всегда много и с аппетитом ели и пили. Ни одно застолье не обходилось без марочного вина,  хорошего коньяка, водки и шампанского. За столом велись долгие взрослые разговоры, содержание которых я не помню, кроме одного. Летом 1962 года, после того, как подполковник Лукьянов  рассказал о событиях в Новочеркасске, куда по приказу Никиты Хрущёва ввели танки, где стреляли по рабочим - демонстрантам. Такие рассказы не забываются.
     Всё чаще я стал слышать в разговорах родителей слово ломбард. Родители так и не смогли избавиться от нехорошей привычки – жить красиво. И теперь мама стала закладывать и перезакладывать золото, шубу, сдавать в комиссионный магазин немецкие гобелены, фарфор, хрусталь.


 О МАТЕРИАЛЬНОСТИ МЫСЛИ

                Каждое слово и мысль, как  зерно попадает
                в бессознательное и «даёт свои всходы»,
                реализуясь в реальных событиях.

                Ч. Тойч, доктор физики и психологии

      Каждую субботу в офицерском госпитальном клубе показывали кино. Из многих фильмов запомнились названия: «Плата за страх», «В твоих руках жизнь», «Адам хочет стать человеком», «Тихий Дон», «Карнавальная ночь», «Простая история», «Солдат  Иван Бровкин», «Свадьба в Малиновке», «Последний дюйм».
     Очень понравилась мне мелодия («Буэнос Айрес») из кинофильма «Адам хочет стать человеком». На следующее утро вместо урока, заданного Кариной, я принялся подбирать мелодию в любимом ля миноре. Уже тогда, в девятилетнем возрасте, я обратил внимание на то, что отлично играющие классику по нотам девочки, очень плохо играли по слуху. Почему-то все минорные мелодии они подбирали в до миноре, а мажорные – в до мажоре. Кто их мог надоумить – до сих пор не знаю. Их исполнение было ужасно тупым, каким-то грубым, топорным, и, почему-то, всегда на три аккорда. Неужели они себя не слышали?! Я представить тогда не мог, что через двадцать лет появится целая плеяда «звёзд», получающих за исполнение песен на три аккорда такие суммы, что по сравнению  с ними блекли гонорары Нобелевских лауреатов! До сих пор я недолюбливаю (детская травма?) эту тональность до минор. Но я отвлёкся.       
      Кстати, только в семидесятые годы я увидел на телеэкране автора великолепной музыки к  кинофильму про Адама, и услышал некрасивую сплетню про то, что якобы в молодости он сильно пил, но сумел навсегда избавиться от алкогольной зависимости. Это был знаменитый на весь Советский Союз латвийский композитор Раймонд Паулс.
      Потряс меня, как и всех мальчишек, фильм «Последний дюйм» по рассказу Джеймса Олдриджа. Смотрел это кино  я раз двадцать! Спустя четверть века с расстояния полутора метров я фотографировал «полтинником» в редакции ташкентской газеты «Правда Востока» автора рассказа, по которому был снят этот замечательный фильм. 
               
     В моём детстве основными источниками информации, и способом умственного развития (как я это сейчас понимаю) были книги и, в меньшей степени, кино. Телевизоров тогда ещё не было. Первый личный телевизор в советском госпитале в Германии, появился у полковника Бурчинского. Я даже успел посмотреть несколько телерепортажей с Римской Олимпиады 1960 года. Узнал про Юрия Власова, Валерия Брумеля, Альберта Азаряна. Эти фамилии были у всех на слуху. Олимпийцы стали примером для подражания миллионам советских мальчишек.
     Кажется, году в пятьдесят девятом отец сделал мне роскошный подарок – четырёхтомную Детскую энциклопедию. До этого я никогда не видел таких потрясающе – интересных книг с богатыми, цветными иллюстрациями, с понятными, простыми рассказами о самых разных  вещах и явлениях. Это окончательно и бесповоротно затянуло меня в мир книг. Самым любимым моим занятием стало чтение. Я читал и перечитывал интересующие меня статьи часами. Для меня распахнулись двери в необъятную вселенную знаний. Особенно меня интересовали статьи про медицину. Я знал, что мой отец отличный военный врач, хирург, и гордился этим. Думалось, что и я когда-нибудь стану хорошим врачом. Мне кажется, что  по эффективности та,  моя «Детская энциклопедия» была лучше сегодняшнего Интернета.
       До сих пор помню вычитанную пятьдесят лет назад строчку: «редит пцита» - вместо «летит птица». Такое произношение простой фразы случается, если у человека происходит нарушение  определённого отдела головного мозга. Там же я прочёл про  великого анатома средневековья, покупающего у тюремщиков бесхозные трупы преступников для своих исследований. Звали его, замечательным русским именем, таким же,   какое носили   мой отец и мой прадед – Андрей, но по фамилии Везалий. Тогда я подумал, что когда вырасту, женюсь, и у меня, я был уверен, родится сын, я назову его в честь отца, прадеда, и отчасти в честь Везалия - Андреем. Кажется, это было самым первым моим пророчеством. Примерно через десять лет я женился, и через год у нас родился сын, которого в честь отца мы с женой без колебаний назвали Андреем, который в свою очередь так же назвал и своего сына, нашего замечательного внука!
     Забегая вперёд, замечу, что в дальнейшей моей жизни  ещё не раз происходили такие интересные совпадения, которые, спустя десятилетия подтверждали неоспоримую истину – МЫСЛЬ - МАТЕРИАЛЬНА, СЛОВО ИМЕЕТ СВОЙСТВО ВОПЛОЩАТЬСЯ В РЕАЛЬНОСТЬ.
     После развенчания культа личности Сталина я твёрдо заявил (мне было лет двенадцать),  что теперь город Сталинград будет называться Волгоградом, так как стоит на реке Волга. Через пару лет Сталинград стал Волгоградом.
     Летом девяностого года я с женой и младшим сыном приезжал к родственникам в Симбирск. Однажды ехали в гости на трамвае. Переезжая по мосту через реку Свияга, мы обратили внимание на большую стройку.
     - Что за стройка? – спросил я родственницу жены.
     - Это строят новые учебные корпуса филиала МГУ, – ответила родственница.
     - Вот, Славка, смотри, для тебя строят! – пошутил я. Подрастёшь – будешь здесь учиться!
        В тот момент я не подозревал, что ровно через два года нам придётся навсегда покинуть теплый Ташкент и переехать в старый деревянный дом с печным отоплением, и что через двенадцать лет после этой трамвайной поездки наш сын станет студентом этого ВУЗа.
     После окончания университета сын решил попытать счастья в Москве.
     Ну, что ж,  езжай! «Творческие амбиции ведут в Москву», - процитировал я писателя Игоря Клеха. - Найдёшь там москвичку с квартирой…
     Через два года мы гуляли на свадьбе у младшего сына.

     «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок», прочитанные в девятилетнем возрасте, произвели на меня сильнейшее впечатление. Для меня Остап Ибрагимович стал реальным живым человеком, которого я в душе считал своим старшим другом, и он  остался в моём сознании на всю жизнь.
     Одно из самых удивительных воплощений - это, едва промелькнувшая в моей детской голове мысль о фантастической возможности побывать там,
куда не попал мой самый любимый литературный герой. Сердце моё разрывалось от обиды за такого умного,  весёлого, обаятельного человека как товарищ Бендер. Но почему же ему так не повезло? Перенести столько злоключений, лишений и остаться гол как сокол?! Это несправедливость, с которой просто нельзя смириться! Всё  шло к тому, что Остап Ибрагимович осуществит свою мечту - жить в Рио–де-Жанейро! Он хотел простого человеческого счастья - жить хорошо, и там, где хочется. В его случае - на берегу океана.  И вдруг - такой облом!..
     Я никогда, никому, даже себе! не говорил об  этой яркой вспышке. Много лет подряд,  не знаю почему, меня дразнил  муж моей родной сестры: «Лёше здесь делать нечего, ему надо в Рио-де-Жанейро ехать!» Эта шутка, повторяемая несметное количество раз в течение доброго десятка лет, поначалу меня злила, а потом я просто перестал обращать на неё внимание. Не мог же я тогда знать, что моя давнишняя вспышка окажется пророческой.
 
      Впервые я подумал, что лучше всего жить у моря, когда в 1968 году, отдохнувший и загоревший  вернулся из Ялты в жаркий Ташкент. Я представил себя крепким семидесятилетним, поджарым (вроде моего отца) стариком, бодро шагающим после утреннего купания по  плотному сырому песку с махровым полотенцем через плечо. Потом не раз ещё появлялась в моём воображении эта  живая картинка. А перед выходом на пенсию мысль о жизни у моря стала принимать довольно реальные очертания, и я по-настоящему стал задумываться об её осуществлении.


 ПЕРЕЕЗД В ТАШКЕНТ
               
       Нельзя сказать, что квартирный вопрос  испортил нашу семью. Мы не стали завистливыми, алчными, или озлобленными людьми. Однако жить дальше втроем в коммунальной комнате стало невмоготу. Купить или получить квартиру в Ростове было также не реально, как и в Москве. Я закончил девятый класс, и родители поменяли ростовскую комнату на малогабаритную однокомнатную хрущёвку в Ташкенте.  В молодости отцу довелось пожить и поработать в Средней Азии, и он полюбил долгое тепло и азиатскую кухню. Отец с восхищением вспоминал знаменитую дунганскую лапшу, лагман, узбекский плов, обилие отличных овощей, фруктов, арбузов, дынь.

     И вот - Ташкент. Август. Первый же выход на улицу поверг меня в уныние, граничащее с отчаянием. Спальный район, застроенный новенькими пятиэтажками, уже в десять часов утра был объят  мартеновской жарой. Я шёл по  кварталу нового района узбекской столицы под непонятным названием «Чиланзар» и как  загадочные письмена читал по складам трудно произносимые надписи, начертанные родными русскими буквами: ОЗИК ОВКАТЛАР, а рядом ОВОЩИ – ФРУКТЫ, НОН – ХЛЕБ, САВДО МАРКАЗИ – ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР.
        Я был полностью зависим от родителей. Если бы они переехали в Новую Зеландию, то и я переехал бы с ними. Узбекистан не Новая Зеландия, но страна не менее интересная.
        Я шел по раскаленному жарой, покрытой бархатистой пепельно-серой пылью кварталу и, щурясь от беспощадного солнца, автоматически думал про себя: «Хорошо, всё же, что все надписи снабжены переводом на русский язык»
        - Один курить дай!
         - …?
         - Один курить дай!
     Я увидел перед собой неизвестно откуда появившегося худого, загоревшего до эфиопской черноты пацана-узбека, который нахально тыкал пальцем на пачку «Примы», торчащей из нагрудного кармана моей рубахи. «Боже! Неужели мы приехали сюда навсегда!», - подумал я, открывая пачку, и сердце мое сжалось от тоски по родному, навсегда покинутому Ростову.

     Мне было шестнадцать лет. В Ростове, как неизбежную болезнь, я уже успел перенести первую безответную любовь, и твёрдо сказал себе: «Всё! Никаких девчонок!»
   Наступил сентябрь. Отвращение к школе, ещё в Ростове, казалось,  достигло предела, и в первые дни сентября я многих шокировал тем, что на занятия приходил с тонкой тетрадкой, свёрнутой в трубочку, и огрызком карандаша. У меня уже был богатый опыт изощрённых издевательств над учителями и они, словно почувствовав  это, настороженно приглядывались ко мне. Для чего-то, сам не знаю, я напялил на себя маску ростовского приблатнённого паренька, в сущности, таковым не являясь.
     Для девчонок своего класса я был непонятен. Я почти не обращал на них внимания. Учился плохо, но зато хорошо играл на пианино, гитаре, знал много ростовских блатных песен и сразу же нашёл своих слушателей среди самых хулиганистых пацанов моей новой школы.. Одноклассницы быстро меня раскусили и, кажется, потеряли ко мне интерес.
     Школьная столовая находилась  в актовом зале со  сценой и в моём богатом воображении легко трансформировалась в ресторан. Старшеклассники ждали большой перемены, как представления. Многие знали: сейчас я неторопливо пройду между столиками, элегантно отопью из стакана у кого-нибудь из малышей глоток кефира, вроде как глоток вина, пружинисто вспрыгну на   сцену, открою крышку чёрного пианино, носящего имя моего родного города и, изобразив вдохновение, выдам такое!.. Битлы, Магомаев, Пьеха, Хиль! Я буду играть, удовлетворённо улавливая боковым зрением восхищённые взгляды девчонок - старшеклассниц и вроде бы равнодушные взгляды пацанов.  Конечно же, я знал, что таких  как я не любят, но ничего не мог с собой поделать. Мне не хотелось сливаться с общей массой, быть таким  как все и, что греха таить, я уже немного был отравлен сценой.


  ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ 1966 ГОДА

        Раннее утро 26 апреля 1966 года запомнили все, кто жил в это время в Ташкенте. В четыре часа раздался жуткий всепроникающий гул, который нельзя описать и ни с чем сравнить.
   -  Лида, бомбежка! – закричал со сна отец.
    Под ногами ходуном заходил пол. В серванте злыми колокольчиками  затренькали хрустальные фужеры и стекло. Угрожающе заскрежетали стеновые панели, закачались стены, и пол превратился в палубу корабля. Я выглянул в окно - из подъезда выбегали люди в нижнем белье, женщины прижимали к себе маленьких детей. В северо-восточной части города в полнеба полыхало красно-оранжевое зарево. Это горела  (об этом мы узнали позже) большая электроподстанция. Мы выбежали на улицу. Никто ничего не знал. Все были объяты ужасом неуправляемой стихии и терялись в предположениях. Что будет дальше? Останемся ли мы в живых, или последуют еще более сильные толчки. Кто-то с ужасом вспомнил Ашхабадское землетрясение 1948 года, когда от города остались руины и погибли десятки тысяч людей.
         После первых толчков наступило затишье, и через три-четыре часа люди стали возвращаться в дома, чтобы позвонить в другие районы полуторамиллионного города, послушать радио, получить хоть какую-то информацию. Город продолжало трясти. Но уже не было сильных толчков, и ташкентцы вскоре привыкли  к толчкам силой 3-5 баллов.
    Позже мы узнали, что было 9 баллов по 12-ти бальной шкале, но официально было объявлено, что в Ташкенте произошло землетрясение, силой 8 баллов. Занижение баллов было связано с международными правилами въезда зарубежных специалистов, журналистов и прочих представителей капиталистического лагеря.   Пострадал самый центр города под названием Кашгарка. В центр города нас из Чиланзара не выпускали и никому снимать развалины (за исключением штатных фотографов определённых газет, изданий) не разрешали. Милиция засвечивала пленки рьяных фотолюбителей, чтобы скрыть от мира степень разрушения.
      Я заканчивал выпускной десятый класс. Для нас, выпускников, сделали поблажку: вместо 7-8 экзаменов, мы сдавали только три. Помню, что во время консультации по физике начались сильные толчки. Мы ринулись вниз по лестнице. А после выпускного вечера нас не выпустили в центр города на традиционную встречу «Ташкентских зорь». Пришлось гулять по нашему микрорайону, густо уставленному однотипными панельными пятиэтажками.  Помню, в середине мая, гуляя между домами, мы ощутили горизонтальное движение земли под ногами. Было одновременно забавно и страшно. Такое – невозможно забыть!  На наших глазах панельный пятиэтажный дом стал превращаться из прямоугольника в параллелепипед. Его со скрежетом повело в сторону. Через несколько секунд он вернулся в прежнее положение. Потом ещё и ещё раз. Так происходило при самом нехорошем, горизонтальном землетрясении. Но тогда строили на совесть. Все дома в новостройках до 1966 года выстояли, они были построены с учетом сейсмичности нашего региона. Эти дома стоят и до сих пор. Сейчас уже мало, кто помнит, за три – четыре месяца произошло более 400 толчков! Разлом, как объясняли сейсмологи,  проходил под городом. Старые глинобитные дома в центре города развалились.
      Для наших выпускников, а было два выпуска в этот 1966 год – 10 и 11 классы, приехали приемные комиссии из разных городов страны, чтобы забрать молодежь из Ташкента. Была комиссия и из МГУ. Моя любимая школьная подруга, будущая жена, потом чуточку жалела, что не попыталась поступить в МГУ, так как нам пришлось бы расстаться.  И, скорее всего, навсегда. Поступить у неё были все шансы, она была медалистка, и  надо было сдать только один экзамен по химии. Но моя девушка – любила меня, а я – её! Она пожертвовала Москвой, и поступила в Ташкентский университет на геологический факультет, блестяще сдав экзамен по химии.
      Мы, без пяти минут выпускники, бродили по  своему кварталу. Обнимались, целовались со своими девчонками, пели под гитару, были беззаботны, веселы и счастливы.
        Буквально, через несколько дней после первых толчков мощного землетрясения началось восстановление Ташкента. Сотни эшелонов шли из всех республик огромной страны. Повсюду сносились повреждённые глинобитные дома, и на их месте ставили большие военные палатки, а рядом, как по мановению волшебной палочки быстро росли целые кварталы многоквартирных сейсмостойких зданий. Причём, каждый квартал имел своё название по городам, республикам. Железнодорожные составы, доставившие в разрушенный Ташкент инженеров и строителей всех специальностей, привезли  с собой всё, начиная от подъёмных кранов, кирпича, цемента, арматуры,  и кончая последней доской и гвоздём!

     В Ташкенте выяснилось, что мамина сестра тетя Нюся  отличная портниха и у неё много состоятельных клиентов. Одна из них была заведующей кафедрой в консерватории. Было решено готовить меня в консерваторию на дирижерско-хоровой факультет (как самый малоконкурсный). Несмотря на то, что я учился  в выпускном классе, я успевал вести школьный вокально-инструментальный ансамбль, посещал  спортивную секцию и ездил на уроки фортепьяно к великолепному педагогу Серафиме Петровне,  старой ленинградке, или как теперь говорят, петербурженке. Она была довоенной  выпускницей ленинградской консерватории, и после эвакуации осталась в теплом, уютном  Ташкенте. В консерватории она вела класс камерного оркестра. Даже после землетрясения в школах, техникумах и вузах занятия не прекращались. Люди уже привыкли к небольшим по силе бесчисленным толчкам и не обращали на них особого внимания.
     Серафима Петровна жила в самом центре города на улице Гоголя в  дореволюционном одноэтажном доме с неправдоподобно-толстыми стенами. Я сидел с ней за инструментом, а за открытым окном стояли военные брезентовые палатки, в которых жили, оставшиеся без крова, ташкентцы. Из окон,  как из гигантской печи  тянуло горячим  сквозняком, а в ванной комнате, чтобы хоть немного смягчить жару,  шумел, открытый на полную катушку  холодный душ. Я играл плохо выученный урок, а по клавишам, уверенно и элегантно переступая через мои руки, прохаживался любимец хозяйки – здоровенный пушистый котище.
      «Я поражаюсь! Как тебе удается в музыку Баха  вносить цыганщину?» - говорила, улыбаясь, Серафима Петровна. И мне не казалось это упрёком. Она, опытнейший педагог, конечно же, прекрасно понимала, что это обучение не что иное, как прихоть родителей, и что пианиста из меня не получится. Понимал это и я. Но недолгое общение с Серафимой Петровной доставляло мне  истинное удовольствие.


О СПОРТИВНОЙ КАРЬЕРЕ 
                Собственно, прошлое и есть жизнь, а жизнь есть
                прошлое, и пусть мне покажут того, кто сумеет
                это оспорить.               
                Александр Кабаков
               
     Мне здорово повезло. В тот далёкий 1966 год, как я уже говорил, в школах было  два выпуска одиннадцатых и десятых классов. Я закончил десятилетку и, поступив в физкультурный институт, сразу же (по спортивным результатам) был включён в юношескую сборную команду легкоатлетов Узбекистана. Предстояла Всесоюзная спартакиада школьников. По возрасту я ещё укладывался в чётко определённые рамки. Это открыло мне дорогу на всевозможные подготовительные сборы. Я побывал в Москве, в Ленинграде, в Минске, в Одессе, в Ялте, исколесил, чуть ли не всю Советскую Прибалтику, не вложив в это ни копейки, между прочим, а получая при этом ещё  талоны на питание, и массу удовольствий.
     Мой спортивный стаж был на удивление коротким. Всего три года интенсивных тренировок. Одно лето 1967 и осень 1968 года я был в сборной республики и ездил по огромной стране с названием СССР, кто уже не помнит. Поездки были насыщены впечатлениями,  наблюдениями, ощущениями, связанными не только со спортом. Воспоминаний и осмысления увиденного и прочувствованного хватило на многие годы.

… Я лежу на почти белом, горячем бразильском песке в десяти шагах от Атлантического океана и вспоминаю Балтийское побережье Паланги в 1967 году, свою первую поездку в советскую Прибалтику, своё, скорее туристское, чем спортивное турне: Рига – Вильнюс – Тарту - Вентспилс - Клайпеда. В очередной раз память играет со мной непостижимую  шутку: она прихотливо сжимает и растушёвывает до пресной обыденности сегодняшнюю жизнь, легко разматывая цветную киноленту  событий сорокалетней давности, превосходя по яркости,  деталям и ощущениям сегодняшний летний день.

           После ташкентской жары, Клайпеда показалась мне европейским курортом. Городской парк удивил простотой устройства. Эта была часть старого соснового леса, где удобно и естественно расположились кафе, киоски, немудреные аттракционы. На лесной поляне была танцплощадка со сценой, на которой местный ВИА играл каждый вечер свой репертуар, замешанный на хитах зарубежных групп. В парке царила атмосфера беззаботности, праздника и целенаправленного интереса к местным девушкам. Крепкий хвойный дух прибалтийского леса кружил головы нам, приезжим «азиатам» и всем хотелось скорейшего телесного контакта со  светловолосыми, белотелыми жительницами этих мест.
          Тихий зеленый городок с тенистыми улицами, аккуратными домиками создавал умиротворенное курортное настроение, и равнодушное замечание местного жителя, указавшего на балкончик дома, с которого, якобы, выступал бесноватый фюрер, прозвучало мрачным диссонансом.
          Наша легкоатлетическая команда была малочисленная, разношерстная, как по возрасту, так и по всем другим параметрам. Я был самым молодым и, вероятно, самым любопытным в команде ташкентских спортсменов. Мне было восемнадцать и очень хотелось познакомиться с местной девушкой.
         Питались мы в кафе «Спорт». Каждое утро я приходил на полчаса раньше всех, поднимался на маленькую эстраду и с удовольствием играл на хорошо настроенном пианино «Циммерманн», с первого же дня став любимцем всех официанток. Благодаря этому наш столик обслуживался быстрее, чем столик, за которым сидели Заслуженные тренеры Республики. Задушевно и чувственно выводя тему Шербургских зонтиков, я поглядывал на официанток, прикидывая в уме простейшие варианты, но, увы, ни одна из них мне не нравилась, больно взрослые тётки,  им уже было, наверное, лет по двадцать пять.
      Ума не приложу, как удалось моему хмурому, серьёзному товарищу по команде снять такую куколку - латышку. Крошечная, росточком не более полутора метров,  с точёными ножками, с осиной талией, голубоглазая, с длинными шелковистыми волосами до середины спины, говорящая по-русски с милым акцентом – она была настоящей европейской красавицей. Получилось так, что мы втроём пошли в кино на латышский фильм «Эдгар и Кристина». «Чудеса в решете, - ухмыльнулся я про себя, - в Латвии смотреть латышский фильм. Хорошо ещё, что на русском языке». Впрочем, для меня это уже не имело никакого значения. Я «запал» на Лайму. Она сидела между нами. Я жадно всматривался в её очаровательный профиль, в ореол подсвеченных экранным светом пушистых тщательно вымытых волос, вдыхал запах незнакомого импортного шампуня и прозрачно лёгких духов. «От неё пахнет иностранкой», - подумал я. Наклонился к её ушку и тихо об этом сказал. Она улыбнулась и тихонько сжала мою руку. Мишаня сидел безучастно и пялился в экран. Мне же было не до латвийских экранных страстей.
    - Ты где живёшь? – шепотом спросил я Лайму.
    - Сейчас в Паланге, в кемпинге, а так в Риге.
    - Давай съездим в Палангу, покажешь мне курорт, - предложил я.
    - Хорошо, - сказала иностранка и предостерегающе приложила пальчик к губам.
     После кино Лайма пошла со мной, а Миша испарился. «Молодец! – подумал я,  –  настоящий товарищ». Тогда по молодости я ещё не знал, что таких типов, как я, грубо, но точно, называли «ё***ь - перехватчик».  Я не знал ещё очень многого.
     Договорились, что приеду на следующий день к двенадцати дня.
     После ужина я дождался, когда все наши, включая тренеров, уйдут, и зашёл в кухню.
    - Девочки! – обратился я к своим слушательницам.  - Завтра утром я еду на пикник, у меня первое свидание. Соберите мне, пожалуйста, всё, что нужно в таких случаях. Я протянул им пачку талонов, которые, кстати, строго запрещено было обменивать на продукты и на деньги. Но работницы кафе «Спорт» отнеслись к моей просьбе с пониманием. Утром, мне с многозначительной улыбочкой был вручён джентльменский набор. В пакете было: бутылка болгарского сухого вина, бутерброды с ветчиной, свежие фрукты, и шоколадные конфеты.
     Через полчаса я уже был в Паланге. С трепетом и надеждой я шёл к незнакомой девушке, которая должна была стать моей первой женщиной.
     Стандартный дощатый домик среди десятка таких же. А! Вот и Лайма. Она машет рукой, мол, - я здесь. Лёгкие объятия. Обоюдная робость. Крохотная комнатёнка. Столик, стул, кровать. Не хочется терять время. Я выкладываю содержимое пакета, хозяйка накрывает на стол. После выпитого вина робость проходит и я, используя небогатый арсенал чувственных ухаживаний,   раздеваю Лайму. Ловко раздеваюсь сам, и мы ныряем в приготовленную чистую постель. И… О, Боги! Панцирная сетка проваливается под тяжестью наших юных тел. Классический способ соединения оказывается невозможным. Но, спасибо незабвенному  Джованни Боккаччо! Мгновенно вспомнив одну из пикантных новелл, я прибегаю к описанному способу.
 
   Апогеем моей короткой спортивной карьеры, так и не успевшего расцвести многообещающего спортивного таланта, стали так называемые «учебно-оздоровительные сборы» в сентябре-октябре в Одессе и Ялте.
   Это было чудесно! Чёрное море, беззаботные девушки, молодое вино, гитара, легчайшие (вот она, лёгкая атлетика!), ни к чему не обязывающие тренировки, скорее похожие на разминку. Тогда я показал, совершенно неожиданно свой лучший результат в гладком беге на 400 метров, «прокатив» круг без напряжения, даже не сбив дыхания, и без обычного для длинного спринта отчётливого запаха крови в горле на последних пятидесяти метрах дистанции.

     Часов в шесть утра, когда еще все спали, я аккуратно (чтобы не тренькнула) взял свою гитару и пошел к морю. Вышел на пляж. Ни души. Было солнечно, тепло и поразительно тихо. На море - полнейший штиль. Метрах в пятидесяти от берега я увидел на сваях, поросших малахитовыми водорослями, деревянный настил, словно кто-то, в шутку, вставил в море кусок сцены. Оставив гитару на берегу, я прошел в воде шагов двадцать,  и поплыл к "сцене". Подплыв вплотную, почувствовал под ногами дно. Залез на настил, полежал минут десять и вернулся за гитарой.
     Высоко подняв её над собой, чтобы не забрызгать, я  пошел к «сцене». Взобрался и, нетерпеливо обсохнув, взял первые аккорды.
     Боже! Как же зазвучала моя «ленинградская» обшарпанная, и хорошо обыгранная (ещё в Ростове) гитара в тишине над водной гладью! Я чуть не задохнулся от чувства свободы, от счастья за то, что живу на этом свете, что вижу безбрежное море и слышу эти чистые, мощные, шестиструнные мажорные аккорды, обволакивающие меня с ног до головы, и растекающиеся по всей Вселенной. Хотелось смеяться и прыгать до неба от переполнивших меня чувств, которые  испытал впервые в своей жизни!
     Я набрал полную грудь соленого воздуха  и изо всех сил заорал что-то в морскую даль!

     В Одессе я нашёл своих  приятелей по жизни в ГДР Вову и Борю Малютиных, с которыми расстался в августе 1961 года, ровно семь лет назад. Повидал и их замечательных родителей, близких друзей моих отца и мамы.
     Не знаю почему, но Володя решил, что общение со мной должно непременно сопровождаться выпивкой. Я принял это без энтузиазма, так как в те годы держал спортивную форму, но чтобы не обижать одессита пришлось немного поддерживать компанию. Помню, меня неприятно поразили антисемитские выходки моего гэдээровского приятеля, а поведение в буфете ресторана в Одесском морском вокзале и вовсе шокировали.
     Буфет располагался на балконе ресторана. Отсюда как на ладони был виден весь зал, уставленный столиками. Мы стояли с рюмками в руках у перил балкона и наблюдали за танцующими парами внизу.  Совершенно неожиданно Вова вдруг стал счищать грязь с подошв своих ботинок о металлическое ограждение балкона на стоящий точно под нами столик, пока посетители увлечённо танцевали в центре зала.
     Что ж ты делаешь?!  – возмутился я.
    - Ненавижу этих… Дальше последовало такое, что даже для одесского грузчика это выглядит очень некрасиво, и он немедленно бъёт в морду, защищая своего товарища с условным именем Фима!
      На следующий день, вероятно, чтобы не сильно портить эффекта гостеприимства, подпорченного вчерашним эпизодом,  Вова повёз меня на ужин к своей девушке, сокурснице мединститута с которой он потом расписался и быстро развёлся. Любовную пару очаровала моя игра на пианино, особенно мелодия из кинофильма «Мужчина и женщина», триумфально прошедшего на экранах Советского Союза, а меня  очаровала Одесса и её неподражаемые жители. Кстати, я впервые почувствовал себя счастливым и одновременно чуточку несчастным исполнителем. Мелодию из кинофильма по просьбе влюблённой пары я на бис играл раз сто! Я играл, а они, за моей спиной,  целовались до улёта. По-моему, это было нечестно по отношению ко мне. Они что! Меня наняли? Или как? Влюблённые  прямо-таки, задолбали меня.

   В Ялте у меня, восемнадцатилетнего «охотника за прекрасным полом», разгорелся роман с местной женщиной. Там же я случайно познакомился с московским поэтом, автором известной «целинной песней» Эдмундом Иодковским и композитором Георгием Манвеляном..
   Московская знаменитость  читал свои стихи, только что написанные здесь, в Ялте. Одно из стихотворений, с эпиграфом «Лодка любовная разбилась о быт» мне так понравилось, что я, сходу, легко, сочинил мелодию и аккомпанемент, которые очень органично слились со стихом и сильно понравились Иодковскому. Эдик был приятно удивлён и сказал: «А Жорик, почему-то не смог сделать мелодию, хоть и профессиональный композитор». Должен сказать,  это заявление мне жутко польстило. На следующий же день поэт, каким-то образом, договорился с властями Ялты о своих творческих встречах с отдыхающими. 
   Вспомнился незабвенный Остап Ибрагимович. Ялтинский горсовет выделили Иодковскому и мне роскошный белый ЗИС с открытым верхом (вероятно, это была машина Ялтинской киностудии), и мы несколько дней подряд рассекали по крымскому побережью. Эдмунд читал стихи, а я служил ему музыкальным фоном, играя то на рояле, то на гитаре самые красивые популярные мелодии. Коронным номером было исполнение мною свежеиспечённой песни «Любовная лодка». Было чертовски приятно, когда маститый поэт представлял меня, как молодого ташкентского композитора, а я выходил с гитарой на сцену и проникновенно пел в ре миноре, с удачно вставленными трагическими  аккордами:

               
                Лодку любовную бурей било,
                Теплится чувство едва-едва.
                Я разлюбил, да и ты разлюбила,
                Всё это ясно, как дважды два.

                Но может быть, дважды два - не четыре?
                Может быть, зайцы храбрей, чем львы?
                Самое умное дело в мире –
                Делать глупости от любви.

                В лодочке нашей – сплошные дыры,
                Только их зря конопачу я.
                Что за любовь, если нет квартиры?
                Что за семья, если нет жилья?

                Но может быть, дело совсем не в квартире?
                Может, не властен быт над людьми?
                Самое умное дело в мире-
                Делать глупости от любви.
               
                Лодке – каюк, и тоску не развеять,
                И остаётся одно из двух:
                Завербоваться на Крайний Север,
                Или махнуть в Одессу, на Юг.

                В бешеном ритме кружит планета,
                Вся она в пепле, в слезах, в крови.
                Самое лучшее в мире – это
                Делать глупости от любви!

   Эту песню я исполнял и спустя годы в разных компаниях, и она всем нравилась. До сих пор жалею, что не сумел сохранить все, подаренные мне  Эдиком стихи.
   Застряли в памяти ещё такие строки замечательного  поэта Эдмунда Иодковского:

                Безо всякой такой обиды,
                Уж которое лето подряд
                Я гружу на Привозе дыни
                И прозрачнейший виноград.

                В каждой дыне - весомость слитка,
                Всякий труд мне стал по плечу,
                Но прекрасная одесситка
                Неподвластна и москвичу.

                Пахнет в булочных хлебом ситным,
                До рассвета роман кручу,
                Но прекрасная одесситка
                Неподвластна и москвичу.

     Вы будете смеяться, но  ровно через тридцать четыре года после памятной поездки в Ялту я, будучи безработным, на одном дыхании написал рассказ «Бархатный сезон», навеянный ялтинскими  приключениями и послал его в Москву на литературный конкурс. В результате на десять дней бесплатно съездил за него, ни куда - ни будь! А в Рио-де-Жанейро! Получилось, как в известной русской поговорке - «каждое лыко в строку».


О ВЫСТАВКЕ

В 1972 году в Ташкенте проходила выставка «Народное образование США». Уже с утра в новом, с иголочки,  легкоатлетическом манеже «Ёшлик» (молодость) выстраивалась километровая очередь, желающих хоть одним глазком посмотреть на заокеанскую жизнь. Каждому посетителю бесплатно вручали круглый значок и  глянцевый журнал.
У стенда «Физиология» симпатичный молодой американец увлечённо рассказывал о достижениях мировой науки, попутно перечислив фамилии   нобелевских лауреатов, внесших свой вклад в мировую физиологию. «А Нобелевский лауреат русский академик Павлов?» - громко подсказал я. Слушатели  с интересом повернулись в мою сторону. Кто-то поощрительно закивал головой. Американец сделал вид, что ничего не слышал и спокойно продолжил рассказ.
Выставка производила сильное впечатление на простых людей развитого социализма, исторически дерзко перешагнувших из феодализма через капитализм в социализм. Книга отзывов пестрела восторженными отзывами, но не обошлось без ЧП. Друг моего соседа по дому, работавший в  «почтовом ящике» и живший с женой и грудным ребенком в бараке, не удержался и сделал короткую запись в книге отзывов: «Хочу жить, как американский студент».  У выхода его встретили двое в штатском, посадили в «Волгу» и отвезли в большое красивое здание на улице Ленинградской.
Тревожная весть мгновенно облетела большой коллектив предприятия. Большинство было уверено, что у парня будут крупные неприятности. Но Андрей был не робкого десятка и не испугался серьезных мужчин из могущественного ведомства. Когда его спросили, с какой целью он порочит звание советского человека, он честно и прямо рассказал о своих мытарствах с жильем. И ... произошло чудо! Через три месяца молодая семья получила благоустроенную квартиру. Вот так! А вы говорите, что нет справедливости!


О НЕОЖИДАННОМ ПРЕДЛОЖЕНИИ

     В студенческие годы мы часто собирались то у одних, то у других приятелей. Как-то собрались у меня. Был хороший стол.  Выпили  изрядно, и так стало всем хорошо!  В тот тёплый вечер,  моя гитара звучала  особенно чисто и проникновенно. За столом, рядом со мной сидел незнакомый симпатичный парень - новый ухажер нашей сокурсницы. Почему-то запомнились его чистые голубые глаза с покрасневшими веками. Я еще подумал: наверное, от бессонницы или от злоупотреблений.
      Сосед оказался моим самым внимательным слушателем. Слушал меня с неподдельным интересом, с каким-то искренним хмельным упоением, и мне это чертовски нравилось.
     Когда все загалдели, стали наливать и подкладывать закуски, сосед наклонился к моему уху и доверительно, тихо произнес:
  - Вот такие ребята нам нужны.
  - Кому «вам»? - беззаботно спросил я.
  - Ну, нам, в комитет.  Поёшь ты хорошо, играешь классно, очень общительный.
  - Да ты что? - вытаращил я на него глаза. - Нет, я вам не подойду,- торопливо добавил я.  У меня память плохая, я тугодум, не дай бог, что-нибудь перепутаю!  И вообще... Я  очень  люблю выпить!
    Голубоглазый посмотрел на меня, как смотрят на безнадежно больного человека, и лихо опрокинул стопку. Больше я его не видел.


ТРИ В ОДНОМ               
               
     Моё поколение («Дети лет послевоенных») хорошо помнит советские фильмы пятидесятых-семидесятых. Часто  в этих лентах  представителей  таких   профессий, как учитель физкультуры, фотограф и музыкант (лабух) показывали исключительно в комическом ключе.
      Физкультурники демонстрировали тупость, безграмотность и пошлость. Фотографы прыгали, как мартышки вокруг своих героев, принимая самые нелепые  позы. Лабухи представали в виде расхлябанных типов, вечно подшофе и с неизменной сигаретой в уголке рта. Такие живописные детали очень оживляли отечественное кино, неизменно вызывая дружный смех зрителей. Придурки, - что с них возьмёшь! 
       Мне  несказанно повезло! Я, как по заказу, стал представлять все эти три замечательные профессии. Три в одном, так сказать. Окончил институт физической культуры, подрабатывал фотокорреспондентом в редакциях газет и на свадьбах, а по вечерам играл в составе ансамбля на гитаре на разных  торжествах, включая свадьбы. По мнению некоторых серьёзных, безнадёжно положительных людей - я был не просто придурком, - а придурком в кубе! Меня это здорово забавляло и даже стимулировало в какой-то степени! Не каждому удавалось совмещать в себе такие таланты! Я знал себе цену, адекватно оценивал свои физические и умственные возможности и, не желая быть таким как все,  жил, так как мне хотелось.   Чувствовал я себя -превосходно!


О СУДЬБЕ
 
     Недаром говорят: у каждого своя судьба. В начале семидесятых годов произошел случай, который,  несмотря на тотальную секретность, мгновенно облетел многочисленные закрытые институты и геологические партии «Средмаша».
           Геолог Н. - весельчак, балагур, выпивоха и бабник летел в командировку из Ташкента в Ленинград. В аэропорту Свердловска была посадка, и Н. по привычке зашел в ресторан «освежиться». За столиком познакомился с очаровательной рижанкой, да так увлекся, что плюнул на командировку и вместо Ленинграда улетел в Ригу.
Ленинградский самолет разбился. Погибли все.
Когда жене Н. сообщили о гибели мужа, она и бровью не повела. «Не верю я вам! - твердо заявила мужественная женщина. – Этого б****на никакая холера не возьмет!»
 Дня через два-три чекисты нашли Н. на пляже Рижского взморья в обнимку со своей новой подругой.
Еще долго после этого случая, наливая очередную рюмку водки, сослуживцы Н. прикрикивали на своих бдительных жен: «Чего хватит, чего хватит! Да если бы Н. не набухался тогда – хрен бы остался бы в живых!»



О  ФОТОГРАФИИ


                Удел фотографа – непрерывно исчезающие вещи.
                И когда они уходят, никакая изобретательность,   
                ничто на свете не заставит их вернуться.

                Анри Картье – Брессон, фотограф


В конце пятидесятых некоторые офицеры, служившие за границей, покупали недешёвые гэдээровские  фотоаппараты: экзакты, практики, пентаконы с хорошей цейссовской оптикой. Много лет спустя, я узнал, что настоящая цейсовская фотооптика выпускается в Западной Германии в городе Ветцлар.  Узнал я также, что советские фэды – это копия «Лейки», Киевы – копия «Контакса», широкоплёночная «Москва» – «Цейс-Икона». Немецкие предприятия, выпускавшие фотоаппаратуру до Второй мировой войны после нашей Победы были вывезены в СССР, и потом у нас много лет делали хорошую фототехнику миллионными тиражами. В этом нет ничего зазорного. Достаточно вспомнить японских вояжёров, ездивших по всему миру, чтобы привезти на свой далёкий остров кропотливо отобранные образцы лучшей западной техники, и на её основе создать уже свою превосходную технику. Однако с гордостью замечу,  в 80-е годы японский фоторепортер мог легко отдать фотокамеру «Асахи-Пентакс К-1000» с набором объективов за один наш панорамный, истинно советский фотоаппарат «ГОРИЗОНТ».
Фотографией я увлёкся с детства, лет с восьми-девяти. Я видел великолепные снимки Малютина. Многие офицеры в ГДР занимались фотографией. Материалы и аппаратура (только - только появились в продаже  однообъективные зеркальные фотокамеры) были в 50-е годы  превосходными. И грех было делать плохие фотографии, тем более, что занимались этим делом военные врачи, как правило, люди аккуратные и тщательные.
Помню, самым первым моим фотоаппаратом был детский пластмассовый гэдээровский «Pouva Start» широкоплёночный, 6 х 6 см, подаренный мне на день рождения всё тем же Борисом Никифоровичем. С одной плёнки из 12 кадров к печати были годны не  больше 2-3 кадров. Остальные все были прозрачными, недоэкспонированными. Плёнки-то были – 17 DIN! 32 единицы ГОСТа по советским стандартам. Нормально получались лишь снимки, сделанные  в солнечную погоду.
 Как-то, перед посадкой в поезд на Москву на перроне я увидел мальчишку с фотоаппаратом «Смена» на груди и мне захотелось иметь такой же. Тем более, что за неделю до этого я рассматривал в журнале «Пионер» отличный фоторепортаж из какой-то экзотической страны. Внизу материала была фамилия журналиста, который утверждал, что все фотографии сделаны фотоаппаратом «Смена». Вот такая нехитрая, но действенная  реклама.
  Тем же  летом я возвращался из отпуска уже со своей «Сменой». До сих пор помню конфетно-сладкий запах новенького жёсткого футляра своего первого настоящего фотоаппарата. Тогда я и подумать не мог, что фотография станет моей профессией на всю жизнь.  Себе отец купил в 1957 году в Москве «ФЭД-2» и  делал хорошие семейные снимки.
     После возвращения из ГДР в Ростов – я много снимал свою маленькую племянницу отцовским фэдом, потом был  пятилетний перерыв, а после женитьбы и рождения сына занялся фотографией основательно. Выписывал журнал «Советское фото», экспериментировал с растворами и печатью, читал множество книг, брошюр, иногда покупал дорогой журнал «Чешское фото». Потом приобрёл «Зенит-В» со сменной оптикой и делал очень приличные фотографии.
После моего возвращения из армии, мы с женой поехали отдыхать на Чимган, в знаменитую, благодаря песне Сергея Никитина, Бричмуллу. Там мы посмотрели фильм «Испанки в Париже». В этом фильме молодой парижанин влюбился  в приезжую девушку необыкновенной красоты и стал активно её фотографировать. Причем, съемку эту показывали настолько вкусно, что хотелось, сейчас же схватить фотоаппарат и  немедленно рвануть  в Париж!  Самое интересное, что  в каждом кадре экранного действа,   в руках фотографа то и дело крупным планом показывали необычный для простого советского зрителя фотоаппарат с четкой надписью «NIKON». Потом влюбленные с интересом рассматривали потрясающие черно-белые фотографии  на фоне парижских достопримечательностей. И так врезался в память мне этот «NIKON», что мне страстно захотелось его иметь!
В начале семидесятых, работая фотолаборантом в Издательстве ЦК Компартии Узбекистана, я узнал, что модель фотоаппарата под названием «Nikon F» (которую так настойчиво показывали в кино),  была на вооружении фотохроники ТАСС и АПН, что этой фотокамерой работают лучшие репортёры мира.  Фотокорреспонденты центральных советских газет и журналов снимали «Никонами», правда,  на отечественную киноплёнку  «А-2Ш». Несмотря на грубозернистую пленку и плохую бумагу (по сравнению с пленкой и бумагой «Кодак», «Agfa»,  «Ilford»), качество было довольно высоким. Бросалась в глаза высокая контурная резкость негатива, какую я никогда, и нигде прежде не видел. Короткое время, снимая тогда «Никоном», я ещё  не до конца понимал, какой ценнейший инструмент был у меня в руках. В эти годы чуть ли не все молодые фотографы мечтали о «Никоне».
В конце 70-х «Nikon-F» уже не был экзотикой. Эти камеры имели все республиканские и некоторые областные издания Узбекистана. Ташкентские фотографы вовсю снимали профессиональной техникой. Помню, в «Вечерке» работал фотокор Малик Н., у которого почему-то никогда не было свежих растворов, он постоянно не поспевал за ежедневным газетным темпом. Малик ходил по кабинкам и ему в мензурку наливали  для проявки пленки, у кого что было. Несмотря на это, он проявлял плёнки, печатал свои кондовые фотографии и отдавал в секретариат. Знал я еще одного товарища, который проявлял «ослиной мочой» свои никоновские пленки и ничего! Тоже брали! Надо было здорово постараться, чтобы сделать Никоном   снимки негодного качества.
 В те же годы я  прочитал книгу В.Пескова и Б.Стрельникова  «Путешествие по Америке». Василий Песков писал и о работе фотографов в журнале «National Geografik». Все они работали «Никонами». Высокая надежность и предельная резкость, -  качества, которые требуются всегда и везде, особенно в фотожурналистике.  В семидесятые годы в журнале «Иностранная литература» даже в художественных текстах встречались упоминания о фотокамере, ставшей культовой. К сожалению, мне мало пришлось поработать в  молодые годы «Никоном», зато долго – «Зенитом» и «Зорким». Это было некомфортно и не очень профессионально, однако они всегда давали мне кусок хлеба. Также как и десятирублёвый невесомый «Любитель-2», который я таскал в своём кофре по всем командировкам, по пустыням, горам, колхозам-совхозам и даже  умудрялся делать очень приличные слайды (56 х 56 мм) на обложку журнала, а позже стал работать тяжёлым и неудобным «Киевом-6С».
      Естественно, что  приобретение «Никона» стало навязчивой идеей, но его покупка была для меня слишком дорогим удовольствием! В течение, наверное, лет десяти  я много раз видел во сне вожделенный «Никон» и, чаще всего,  почему-то « Nikon F2», и упоённо снимал, снимал!..  Снимал во сне!
    В 90-е годы, уже работая в России в городской газете «Время и бизнес», я купил для редакции профессиональный «Nikon-F3» с самым дешёвым, но превосходным  широкоугольником «Nikkor - 28 mm», а позже,  накопив деньжат, купил для себя, легендарный механический «Nikon Fm2» с «полтинником», которым работал 12 лет,  вплоть до появления цифровых фотокамер.  Между прочим, сегодня цифровые «Никоны» работают в космосе, но это по понятным причинам не афишируется.

       Помню, мне было уже больше тридцати лет, и у нас с женой было уже два сына. Я зашел к маме пообедать. Выпил немного водки, и мне захотелось посмотреть старые фотографии. Среди них нашел снимок своей давно умершей трехгодовалой сестры. Этот снимок я не видел лет двадцать, и уже успел про него забыть. Фарфоровое, обиженное личико спящего в гробу ангелочка в обрамлении пышных белых цветов так меня потрясло, что я разрыдался. Я рыдал над ребенком, над своей сестрой, которую никогда не видел, над красавицей - девочкой, которая умерла из-за папиного анекдота за одиннадцать лет до моего рождения.
     Однажды я выносил мусорное ведро и среди бумажного хлама увидел краешек фотографии. Вытащил. Это была Нонна Александровна. Снимок был датирован 1950-тым годом.  Женщина - красивая красотой Любови Орловой, жена морского офицера - фронтовика. Эта бездетная пара была приятелями моих родителей, участниками воскресных обедов в нашей ростовской коммуналке.
     Вернувшись с пустым ведром и фотографией в руке, я, стараясь быть спокойным,  спросил:
     -Мама, а зачем ты выбросила в мусор фото Нонны Александровны?
    - Ну, а для чего оно мне? Нонна давно уж умерла. Ни родных, ни детей  не осталось. Кому теперь нужна эта фотография?
     Честно говоря, меня  покоробило это равнодушное отношение матери к прошлому. Я ничего не сказал, но подумал: жил человек, а его вроде бы и не было, - ни пылинки, ни слезинки.
     Много позже я понял, что такое отношение к прошедшей трудной жизни было в порядке вещей у простых русских людей. Так не доставайся же ты, моё прошлое - никому!
       После смерти стариков коробками выбрасывются старые письма, открытки, подшивки газет и журналов, газетные вырезки, фотографии, негативы, всё, что имело смысл при их жизни и копилось десятилетиями. Для кого? Для чего?
     Между прочим, и «несгоревшие рукописи»,  и даже книги, изданные многотысячными, а порой и миллионными тиражами, за какие-то пятьдесят-сто лет  исчезают не только с полок магазинов и библиотек, но и из человеческой памяти. На века остаются лишь произведения гениев, прошедших беспощадную проверку временем. А может быть это и правильно? Может быть это и есть, своего рода естественный отбор, отбор  всего лучшего, что создано людьми!


О ВИРТУОЗНОСТИ

     Еще, будучи студентом,  рано заведшим семью, мне пришлось стать на какое-то время «лабухом». Играл в ансамбле то на ритм, то на бас гитаре, то на пианино. Репертуар был ходовой: из Битлов, танго, вальсы, популярные мелодии пятидесятых-шестидесятых годов.
     За сценой или в зале где-нибудь в укромном уголке всегда был  накрыт стол для музыкантов. Набор - стандартный: бутылка водки, овощной или мясной  салат, фрукты, наломанная кусками холодная курица, хлеб.
     В нашем квартете на аккордеоне играл Боря Олендер - сухощавый, рыжий молодой человек с целеустремленным взглядом. Помню, он просил произносить его фамилию с ударением на первую букву - Олендер, на американский манер. Так вот, этот стервец Олендер - Олендер достиг виртуозности не только в игре на "Вельтмайстере",  но и  в овладении куриной ножкой.  Но что поделать! Любил он ножку!
     Как обычно, заканчивался первый, самый длинный кусок программы и нас приглашали подкрепиться. Наш Боря, вроде бы вместе со всеми, но, чуточку опережая всех, элегантно приближался к столу и...
     Он только присаживался на стул, а в его руке уже была самая крупная, самая мясистая куриная ножка. Мы переглядывались, перемигивались, а он невозмутимо  поедал свою добычу. Мы, разумеется, пробовали превзойти в его в этом искусстве, но наши попытки были жалким подражанием и носили грубый оттенок жлобства.

 
 В СПОРТРОТЕ

       После окончания института физической культуры,  я  год служил в спортроте.  Находилась она рядом с кольцевой ташкентской дорогой. Каждый раз (даже через много лет), подлетая к Ташкенту,  я с птичьего полёта видел знакомые, выбеленные солнцем шиферные крыши казармы, спортзала, футбольное поле, бассейн с вышкой и вспоминал своё короткое пребывание в спортроте.
   Попал я туда в период, когда не было напряженного тренировочного процесса. Контингент был малочисленным, разношерстным и  не интересным для общения. Сразу же я подружился с Володей Березовским, писарем спортроты, никакого отношения не имевшего к спорту и, тем более, к армии. Это был худощавый, сутулый еврейский юноша с характерным профилем, с большими грустными глазами. Лицо его странным образом совмещало едва уловимые черты Чарли Чаплина и Веры Холодной. Он был умницей, хорошо воспитанным человеком, прекрасным собеседником, обладающим незаурядными актёрскими способностями и неистощимым юмором. Девяносто девять процентов так называемых солдат его ненавидели.
    До чего же хорошо было с ним дружить!
    В выходные дни, когда начальства в роте не было, мы устраивали себе маленький праздник. Чего стоила одна только подготовка!
    Лето. Жара. Больше половины спортсменов на выезде. Надоевший солдатский завтрак не тронут. Клумбы политы, дорожки подметены. В спортзале прохладно, тихо, пусто. В кабинете майора Малеева я и Березовский.
   - Мне кажется  можно уже выпить по стаканчику «сухого», равнодушно говорит Володя. – Что у нас с финансами?
   - У меня есть какая-то мелочь, - отвечаю я.
   - Так! Надо сделать грамотную калькуляцию! – говорит  Вова, присаживаясь за майорский письменный стол. Он уверенно берёт чистый лист бумаги, шариковую авторучку и, устремив  вдаль задумчивый взор, на мгновение цепенеет. Я, затаив дыхание, слежу за развитием мизансцены.
   Володя нарочито медленно выводит каллиграфическим почерком первую строку:
Вино сух.  бел. «Ркацители» - 1 бут. = 1р.65коп.
   Поднимает на меня глаза потомственного пророка  и очень серьёзно говорит:
   - Мы же не будем пить без закуски?
 На второй строчке выводит:
   - Колб. «Любит.» - 300 гр.   21 коп.х 3 = 63 коп.
Вдруг неожиданно вскидывается и спрашивает:
   - Как ты думаешь? Киссинджер наш человек?
   - А чей же ещё! – без паузы отвечаю я.  - Не отвлекайся.
   - Сыр «Голланд.»  -  100 гр. = 35 коп.- выводит рядовой Березовский.
   - Хлеб  пшен. в/с  1 бух. = 26 коп.
   - Итого…
 Неожиданно он швыряет шариковую ручку  и  восклицает:
   -Нет! Это какое-то безумие! (Лицо его выражает крайнее возмущение.)
   Немного успокоившись,  Вова исправляет 1 буханку на полбуханки, 300 граммов колбасы на 150 и спрашивает меня:
   - А без сыра нельзя обойтись? Мы что,  «Божоле» будем пить? И тут же энергично зачёркивает тщательно выписанную сырную строку.
   Кстати, ты уверен, что нам хватит одной бутылки? – с сомнением добавляет Березовский, и тут же задаёт неожиданно-каверзный вопрос:
   - Знаешь эту свадебную мелодию? Пам! Тала –ла-ла-ла-ла- ла...
   - Нет. А почему такая грустная тема? На еврейских свадьбах же фрейлехсы играют!
   - Фрейлехсы, что б ты знал, играют уже после тостов, а эта тема звучит,  когда невесту ведут к праздничному столу, и в это время она просто обязана быть грустной, - поучительно говорит Вова. И сходу:
   - Чья очередь идти за продуктом?
   -  Твоя!
   -  Я так и знал. Давай тугрики. Сиди тихо и никому не открывай.
       Это – эпизод из лета 1971 года. Самое смешное, что мой сокурсник Володя И.  в 2009 году познакомился на заправке в Калифорнии с человеком родом из Белой Церкви, и оказалось, что тот учился в одном классе с Володей Березовским. Как после этого не поверит, что мир тесен!

       Ранним весенним утром меня разбудил (я был дежурным по спортзалу), грохот в дверь и отчаянный крик прапорщика:
    - Дежурный! Скорей! Ко мне! За мной!  Тороксанов повесился!
Я рванул  к дому командира роты. Открыл дверь в барак. Кухня пуста. Толкнул дверь в комнату. Не поддаётся. Нажал посильней и увидел голову лейтенанта в петле из электрошнура, привязанного к ручке двери. Попытался вытащить  командира из петли – не вышло. Кинулся на кухню, схватил нож, обрезал шнур, быстро развязал петлю на шее, положил на пол и стал делать непрямой массаж сердца.  И, откуда сноровка взялась! Никто же не учил! При первом же нажатии на грудину изо рта Т. вытекло немного крови. Вероятно, он с такой силой затянул петлю, что сломал себе шейные хрящи. Он был ещё тёплый, податливый, мягкий. Тщательно побритый, обнажённый по пояс, Мастер спорта СССР,  в чистых выглаженных динамовских спортивных  трусах… «Неужели всё?» - мелькнуло  в молей голове.   Прапорщик стоял, как истукан и трясся от страха.
    - Давай,  «Скорую» вызывай! Чего стоишь? – заорал я на него и продолжил массаж.
   Врачи приехали минут через двадцать. Сделали укол адреналина в сердце, но всё было кончено.
    На прикроватной тумбочке я увидел пачку фотографий лейтенанта с маленькой дочкой. Снимки я делал несколько дней назад. Я живо представил себе, как, мысленно прощаясь с доченькой, он рассматривал их перед тем, как сунуть голову в петлю, и мне стало не по себе.
      Меня ещё долго вызывали в военную прокуратуру. Задавали одни и те же вопросы, бесконечно уточняя все детали того майского утра. Я спросил,  почему меня мурыжат так долго? и капитан-следователь серьёзно сказал:
     - А может, это ты его повесил!
Я не струсил и ответил:
    - Ну и шуточки у Вас, товарищ капитан!
   -  Ладно, не обижайся. На сегодня свободен, - улыбнулся следователь.

      Однажды после отбоя, пришел прапорщик, забрал несколько «воинов» и увел их из роты. Часа через три солдаты вернулись с ног до головы перемазанные глиной, злые, как черти и пьяные. Несмотря на «инструктаж», глухо матерясь, они рассказали, что были на еврейском кладбище, где выкорчевывали с могилы мраморный памятник, который с трудом перетащили на русское кладбище, на могилу матери нашего хозяйственного прапорщика. «Уж больно памятник симпатичный, - беззаботно поделился с ребятами командир, - я его давно присмотрел. Только вот эти иероглифы зачищу, сделаю новую надпись, и  памятничек будет,  что надо!»

      Не смотря на то, что спортрота была огорожена высоким металлическим забором, ворота её не закрывались ни днём, ни ночью. Никому не приходило в голову надолго отлучаться из такого комфортного места, чтобы в наказание не оказаться в обычной воинской части. Большой спортзал, футбольное поле, открытый пятидесятиметровый бассейн с вышкой, и  лето с апреля по октябрь. А если спортсмены и отлучались, то не надолго – в крохотный магазинчик - военторг, где было всё самое необходимое, или на свидание к девушкам. Иногда девушки и сами наведывались к ребятам в спортзал.

    Сидим мы как-то раз с борцом-вольником на краю бассейна, потягиваем сухое винцо и вяло беседуем.
    - Я после армии в университет на юрфак поступать буду, - говорит Витя.
    - А я на журфак, - отвечаю.
    - А на хрена тебе? У тебя же уже есть диплом физкультурного института.
    - Неохота всю жизнь тренером работать… Кроссовки, шиповки, футболки… Да и тренеры, народ – сам знаешь…
    Зачем же тогда поступал, если не хочешь тренером работать?
    - А куда же поступать? В аттестате сплошные «трояки». Хотел в музучилище, но это же среднее образование, а моя девчонка в универ поступила. А физкультурный институт – всё же высшее образование.
    - Понятно, - сказал Витя и красиво прыгнул в воду.
    Через пару лет мы встретились возле здания ташкентского университета.
    - Ты как здесь? – спросил я.
    - Учусь на юрфаке.
    - А ты?
   - Учусь на журфаке.


О ЖУРНАЛИСТСКОЙ РАБОТЕ 

      Итак, днём я работал в крупнейшем, одном из лучших в стране Издательстве ЦК КП Узбекистана в фотолаборатории, параллельно подрабатывая в редакциях газет внештатным  фотокорреспондентом, а вечером учился на журналиста.
    Учёба давалась мне легко, потому что основным её методом было чтение - одно из моих любимейших занятий с  детства.
    На пятом курсе нужно было определиться: или писать диплом, или сдавать государственные экзамены. Преподаватель кафедры «Теория и практика советской журналистики» Феликс Петрович Н. внимательно следил за публикациями своих студентов. Ему нравились мои заметки, информации, небольшие статьи, снабжённые моими же фотографиями, и он как-то раз, вскользь заметил: «Фотографией легче заработать, чем писаниной (но это я уже знал по собственному опыту). Советую тебе специализироваться в фотожурналистике. У тебя хорошо получается. Кстати, и диплом делай по этой тематике. У нас ещё ни одного диплома по фотожурналистике не было». Много лет спустя, я с благодарностью вспоминал нашего Феликса Петровича. Мой диплом стал первым в истории журфака ТашГУ  по фотожурналистике, да ещё с большим количеством удачно подобранных иллюстраций. Моим дипломом пользовались все, кто решил связать свою жизнь с профессией фоторепортёра. Через пять - десять лет узбекские фотокорреспонденты, окончившие университет,  радостно сообщали, что  широко пользовались моим дипломом для написания своего.  Не скрою - было чертовски приятно.
    После защиты диплома, заведующий фотолабораторией, где я с утра до вечера проявлял и печатал чужие негативы, поздравил меня и не без желчи сказал: «Я не могу держать на должности лаборанта человека с двумя дипломами о высшем образовании. Ищи работу».
    Как ни странно,  работа сама меня нашла.

    В мае 1978 года в Ташкенте проходил V Международный кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Несмотря на строгие меры по допуску на фестиваль, мне удалось «просочиться» без аккредитации, смешавшись с московской съёмочной группой Центрального телевидения. Чем-то я приглянулся московским тележурналистам и быстро стал своим с видавшим виды «Зенитом» и всего лишь с парой сменных объективов. Мне удалось снять многих знаменитостей, среди которых были: Сергей Герасимов, Нонна Мордюкова, Радж Капур, Ирина Мирошниченко, друг Романа Кармена узбекский  кинодокументалист Малик Каюмов. В эти же дни фотокорреспондент АПН по Узбекистану Алексей Варфоломеев  познакомил меня с легендарным фотографом Галиной Васильевной Кмит, а с замечательными фотомастерами  популярнейшего в стране журнала «Советский экран» Николаем Гнисюком и Игорем Гневашевым я уже сам познакомился.
    На следующий день после закрытия кинофестиваля я принёс свои чёрно-белые фотографии в секретариат ведущего журнала республики, орган  ЦК КП Узбекистана «Гулистан» (Цветущий край). Главный художник  журнала Эмиль Р. Внимательно просмотрел снимки и спросил:
    - Где Вы работаете?
    - Я свободный художник (именно художник, а не фотограф, как много позже стали говорить), - не без гордости заявил я.
    - Хотите у нас поработать?
    - Да.
    - Пишите заявление.
      Так я, минуя заводские многотиражки, районные и городские газеты, стал фотокорреспондентом самого крупного республиканского журнала со 150-тысячным тиражом.
    Примечательно, что я был единственным русским сотрудником среди узбекских журналистов. На планёрках, летучках и прочих мероприятиях мне было разрешено не присутствовать, так как я не знал, к сожалению, узбекского языка. Весь коллектив относился ко мне очень хорошо. Помню, когда у меня родился второй сын, сотрудники поздравляли и шутливо говорили: «Молодец! Ты узбеком становишься! Ещё дочку надо!» Я до сих пор с теплотой вспоминаю о потрясающе интересных и познавательных поездках с лучшими узбекскими журналистами в отдалённые точки Узбекистана. Хорошо помню, что в командировках, в длинных и щедрых застольях многие из моих коллег старались переводить суть разговоров на русский язык. Специально для меня. Не скрою – это было приятно. Много я поездил по Узбекистану, и заметил, что чем дальше от Ташкента, тем люди проще, душевней и гостеприимней, причём вне зависимости от национальности.  Мы – тандем журналистов (пишущий и снимающий) общались и с узбеками, и с таджиками, и с казахами, и с корейцами, и с уйгурами, и везде нас встречали, как дорогих гостей. Замечательное было время - время журналистского благоденствия!
    Работая в издательстве рядовым лаборантом, я и не подозревал, насколько комфортной может быть работа в ведущем партийном журнале. Часто приходилось ездить в командировки и одному. Опытные журналисты учили: «Приезжаешь в область – сразу иди в обком партии. Старайся попасть к первому секретарю. Запомни – мелкие сошки ничего не решают».
    И точно. Приезжаешь, бывало, и сразу к первому.
    - Цель командировки?
    - Совхоз такой-то, завод такой-то, передовики производства, продукция на экспорт, новые технологии.
    Через четверть часа – машина. Приезжаешь, к примеру, в совхоз – там уже ждут. Улыбки, руки, прижатые к груди (неизменный жест гостеприимства), специально выделенный сопровождающий, обычно председатель профкома, и…  накрытый стол. Вот так баловали нашего брата журналиста. Материалы-то делались в основном положительные.
    Как известно, к хорошему быстро привыкаешь. Выезжая в очередную командировку, я знал, что голодным не останусь. Среднеазиатскую кухню знаю не понаслышке. В Коканде, в гостях у местного поэта, я ел лучший в мире  плов из свежей баранины, приготовленный на курдючном сале с красным рисом девзира, в Кызылсуйском заповеднике, в Кашкадарьинской области - потрясающее блюдо тандыр-гушт, в Каракалпакии – цыплят тушёных в луковом соке, в Хорезме – рыбу по-Хорезмски (жарят в кипящем хлопковом масле в казане), в Бухарской области, – шашлык из молодого барашка (во рту тает!), в верблюдоводческом хозяйстве у казахов попробовал кисломолочный напиток из верблюжьего молока под названием – шубат, и настоящий бешбармак, и баранью голову. В незабываемые дни, когда по всей  стране стал действовать идиотский горбачёвский антиалкогольный закон, я находился в Сурхандарьинской области, пил кристалловскую «Столичную»,  запивая её свежевыжатым гранатовым соком и закусывал жареной бараниной.
    Пили в застойные годы   поголовно и, когда в конце восьмидесятых годов восточное гостеприимство по отношению к русским неожиданно иссякло, это повергло доморощенных эпикурейцев (коих было подавляющее большинство) в состояние близкое к шоку. Один из моих друзей - журналистов рассказал, что его фраза за столом  (ставшая легендарной) – «Первый раз в жизни буду кушать плов без водки» - была встречена гробовым молчанием принимающей стороны. «И тут я понял, - мрачно подытожил мой коллега, – что время советской журналистики ушло безвозвратно, и нас ждут большие перемены».
      Но, положа руку на сердце, с уверенностью могу сказать, что непомерное употребление крепкого алкоголя в Узбекистане носило, если так можно выразиться,  цивилизованный характер. Я не встречал людей, пьющих без закуски, тем более, в подворотне. Пить без закуски, без хорошо  организованного застолья на Востоке всегда считалось дурным тоном. То, с чем я столкнулся на своей родине, в России сначала повергло меня  в состояние лёгкого шока, а затем в состояние уныния и страха за всё население моей необъятной родины. Пили в российской провинции безобразно – помногу,  часто и без закуски; выражаясь местным языком – нажирались.


 «ТАНДЫР – ГУШТ»

      Из 27 лет, прожитых в Ташкенте, я 12 лет ездил по заданию редакций по всему Узбекистану. Было много интересных командировок, но особенно запомнилась поездка в Кызылсуйский государственный заповедник в горном районе Кашкадарьинской области в 1979 году.
Тогда я впервые сел на лошадь и провел в седле, поднимаясь в горы, пять часов. Увидел то, что не многим удалось - древние стоянки Тамерлана, красивейшие водопады, изумительные горные пейзажи и... попробовал редчайшее для европейцев блюдо горцев - азиатов "тандыр-гушт" (мясо в тандыре).
Прошло больше тридцати лет, но скажу честно, вкуснее этого в своей жизни я ничего не ел! Мне, как уважаемому гостю, было любезно разрешено посмотреть весь процесс приготовления.
... Молодая баранина, вобравшая в себя соки высокогорных чистейших пастбищ, была нарублена длинными узкими кусками, включающими косточки, ребрышки, позвонки. Неподалеку разжигали огонь в тандыре.
Но не в таком, какой можно увидеть в любом среднеазиатском кишлаке или городе. Этот - почти в человеческий рост, был сложен на глине из тщательно подогнанных камней. Несколько человек все подкладывали и подкладывали сухие арчёвые дрова (среднеазиатский вид можжевельника). Жар усиливался. И, наконец, когда дрова прогорели, стенки тандыра засветились изнутри сказочным оранжево-красным светом.
Наступил ответственный момент. В огнедышащее жерло забросили охапки молодых побегов арчи и сразу же повалил зеленовато-молочный, подсвеченный изнутри малиновым светом, дым невообразимой хвойной концентрации. В ту же минуту внутрь тандыра поместили, подвешенные на крепкие корявые палки, приготовленные куски мяса. Не теряя ни секунды, четверо сухопарых горцев плотно закрыли плоским тяжелым камнем отверстие тандыра и закипела работа! Человек пять-шесть стали ловко и слаженно забрасывать, замазывать глиной все щели и щелочки, добиваясь максимальной герметичности!
- Теперь часика полтора подождем и будет готово, - сказал директор заповедника. - А пока чай попьем.
За чаем не заметили, как прошло время. И... О, чудо! В комнату внесли огромное глиняное блюдо с горой томленого мяса, источавшим запахи, неподдающиеся описанию (можно ли описать словами звук виолончели Гварнери?).
- Вот, тандыр-гушт готов, - улыбнулся Салим Садыкович. - Давайте попробуем.
К мясу подали салат из помидоров, много разной зелени и большие плоские лепешки. Был произнесен первый тост, и все принялись за еду.
Ели руками. Нежнейшее мясо, пропитанное запахом горной хвои, слегка прикопченое, таяло во рту. Все кости и косточки гнулись в руках, словно пластилиновые и подумалось: «Такое блюдо ни в одном, самом дорогом ресторане мира, приготовить невозможно!»
Ужинали долго. Было много тостов, но никто не повысил голоса и не захмелел. Говорили и на узбекском языке, и на русском. Было по-человечески хорошо и тепло в этом домике, затерявшемся в горах Тянь-Шаня.
     После ужина мы с Садыковым вышли из дома и медленно пошли по каменистой дорожке. Над нами чернело бездонное, усыпанное крупными звездами, небо («небо в алмазах!») Где-то внизу ровно шумела горная речка, в зарослях крикнула птица. В прохладной ночи свежо пахло хвоей и девственным снегом. Словно по неведомой команде мы остановились, молча протянули друг другу руки и крепко обнялись.
Через несколько лет Салим Садыкович приезжал ко мне домой в Ташкент. Приглашал всей семьей приехать в отпуск. Но, к сожалению, не довелось.

    Профессия фотокорреспондента дала мне возможность изъездить всю республику вдоль и поперек. А сколько было интересных встреч! Кстати, почему-то помнится только хорошее. А было что-то плохое?..  Нет, не могу вспомнить.
     Летом 1979 года от журнала «Гулистан» я ездил в Самаркандскую область в совхоз «Майбулак». Уже под вечер добрался до неизвестной развилки дорог. Стал голосовать. Никто не останавливает. А машин всё меньше и меньше. «Как бы не пришлось ночевать в степи», - подумал я. Наконец-то затормозила раздолбанная бортовая машина и из кабины высунулся молодой водитель, словно родной брат шофера из «Кавказской пленницы».
     - Подбросите до совхоза «Майбулак»?
     - Как раз туда еду, садитесь!
     Уже совсем стемнело, когда мы подъехали к небольшому глинобитному жилищу с плоской крышей. Нас встретила, улыбаясь, молодая узбечка с ребенком на руках.
     - А как же «Майбулак»? – спросил я.
     - Уже поздно, сегодня не доедем. Давайте чай попьем, а завтра отвезу вас.
     Через несколько минут потянуло горьковатым дымком, запахло раскаленным хлопковым маслом, жареным с луком мясом. Пока пили чай с традиционными сладостями, за неторопливой беседой не заметили, как пролетело время, и уже, через час примерно, на дастархане дымился, источая непередаваемые ароматы, самаркандский плов. Мой новый знакомый подмигнул и ловко извлек откуда-то бутылку «Русской».
    Плов был очень вкусным.
    Утром попили чаю, сели в машину, и я по привычке настроился на долгую дорогу. Однако не прошло и десяти минут, как шофер затормозил возле здания дирекции совхоза.
    - Ты зачем меня обманул?
    В ответ водитель улыбнулся и крепко пожал руку.
    Позже я часто вспоминал эту, одну из первых моих командировок, и жалел, что не додумался сделать фотографии и прислать их молодому узбеку на память.
    Кстати, единственно, чем я мог отблагодарить гостеприимных хозяев – это прислать им хорошие чёрно-белые фотографии, если меня просили сфотографировать семью. С чистой совестью могу сказать, что, пообещав прислать фото, я  ни разу никого не обманул.
     Как-то раз меня спросили:
     - Вы знаете Анатолия М.?
     - Конечно, это мой хороший друг, - похвастал я.
     - Передайте ему, чтобы он больше так не делал. Он обещал нам цветные фотографии, взял со всех нас деньги, а фотографий не прислал.
        К сожалению, и такое было.

     Интересное было время -  время застоя. Помню, в стране шло обсуждение брежневской конституции, но в редакцию республиканской молодежной газеты, как на грех, приходило очень мало писем с предложениями по животрепещущей теме. Если честно, вообще мало кого это интересовало. Ответственный за этот сектор работы Николай К., чтобы не вызывать нареканий «главного редактора», нашел простой выход из положения - стал сам писать эти самые письма с предложениями по поводу конституции. И вскоре настолько преуспел, мастерски имитируя заинтересованную искреннюю речь, то рабочего, то дехканина-хлопкороба, то студента, то пенсионера, что на планерках его стали ставить в пример, как журналиста, умеющего работать с авторским активом. Теперь  Коля  с удовольствием цитировал за стаканом портвейна свои опусы коллегам, вызывая гомерический хохот.
Но начался запой, и после того, как талантливый автор не смог в очередной раз попасть в дверной проем редакторского кабинета, будучи в совершенно мокрых штанах, творчество его на взлете прервалось.

   Хвалиться некрасиво, но скажу, что мне, как никому другому из журналистской братии, удавалось неожиданно  придумывать разные меткие определения каким-нибудь обыденным вещам. Потом эти названия незаметно входили  в обиход моих коллег, населяющих узкий шестнадцатиэтажный Издательский корпус в самом центре Ташкента,      названный мною элеватором Ресторан «Зерафшан» - огромный, прямо-таки циклопический приплюснутый параллелепипед, я сразу же после его открытия обозвал ангар-18, Пельменную - забегаловку, расположенную напротив здания КГБ, я без колебаний назвал церковью Святого Георгия. Каково же было моё удивление, когда лет через десять я узнал от  краеведов, что это здание до 1917 года было домовой церковью Великого Князя  Константина, брата Николая – II. Кажется, в начале тридцатых годов церковь была обезглавлена вездесущими атеистами и превращена в забегаловку.






ЧТО Я ПИШУ?               

                «Если не мемуары, не роман, то что же я 
                сейчас пишу? Отрывки, воспоминания, куски,   
                мысли, сюжеты, очерки, заметки, цитаты…»
               
                Валентин Катаев. «Трава забвения».

     Дойдя до середины своего довольно-таки спонтанного повествования, я задался тем же вопросом,  что и замечательный советский писатель Валентин Катаев. Только, ради бога, не подумайте, что я к нему примазываюсь! У меня и в мыслях такого не было! Но что делать, если хочется свою мысль донести до читателя лучшим образом? Как?..  Правильно! Если  мысль эта была полнее и лучше тебя высказана другим автором, то не грех его процитировать. Так что не ругайте меня за обилие цитат и эпиграфов. Лучше посмейтесь надо мной. Смех продлевает жизнь. Главное, в чём я глубоко убеждён, не надо присваивать чужие тексты. Даже мало известные. Даже совсем неизвестные! Но это так, к слову.

«ЗОЛОТОЙ КАНЬОН»

      На фестивале классической музыки в Москве мой приятель Алишер познакомился с эквадорцем по имени Монрике. Алишер заканчивал Ташкентскую консерваторию, а Монрике - Парижскую. Монрике оказался не только серьёзным, интересным музыкантом, но и веселым компанейским парнем, свободно владеющим всеми европейскими языками, и уже прилично, с небольшим испанским акцентом, говорящим по-русски.
     Соблюдая восточный этикет, Алишер пригласил эквадорца к себе в гости. Через пару недель Монрике (слегка удивив Алишера) прилетел в
Ташкент и с первых минут очаровал всю студенческую братию, особенно женскую ее часть. Для гостя была организована обширная программа:
посещение музеев, театров, поездка в Самарканд, Бухару, катание на лыжах в горах Чимгана.
     Перед возвращением Монрике в Париж я пригласил его с Алишером к себе домой. Предполагая, что гостя не удивишь гастрономическими изысками, мы решили с женой накрыть простой, без изысков стол. Я купил десять бутылок своего любимого красного сухого вина «Хинагул» (производства опытного винодельческого хозяйства имени академика Шредера), жена приготовила пару салатов и, по-азиатски - нажарила в старом чугунном  казане свежей баранины.
     Звонок в дверь. Открываю и, с ходу стараясь создать веселое настроение, встречаю гостей припевом песни из репертуара знаменитого в Латинской Америке  ансамбля «Лос Парагвайос»:

            ...Аргентина, Бразил э Боливиа,
             Колумбия, Чили, Экуадор.
             Уругвай, Венесуэла...

      - Здрав-ствуй-те!- громко и старательно произносит, слегка удивлённый моим  музыкальным экспромтом, Монрике и простирает ко мне руки.
      - Буэнос диас! - не менее старательно отвечаю я, и мы, как старые друзья обнимаемся, похлопывая друг друга по плечам.
      - Давайте, давайте к столу! – по-хозяйски приглашаю я.
      Гости проходят в комнату, с интересом поглядывая на антикварное пианино «W.Emmer» и  на классическую гитару «Muzima», дремлющую в глубоком кожаном кресле.
     Жена вносит Фудзияму аппетитно дымящейся баранины, ставит в центр стола. Монрике  возмущенно-наигранно таращит глаза:
     - Вы неправильно питаетесь, - говорит он строгим тоном врача. – Вы очень много едите мяса. Это вредно. Надо есть овощи, фрукты. Это полезно.
     - Мы не каждый день едим много мяса, -  серьезно отвечаю я.  Мы едим много мяса, когда к нам  приезжают гости. А если мясо запивать красным вином, то никакого вреда не будет!
      Монрике  дипломатично  кивает головой и осторожно пробует вино...
      - О! Хорошее вино!
      -Из узбекского винограда невозможно сделать плохое вино! – безапелляционно заявляю я, и мы принимаемся за еду.
      После третьей бутылки «Хинагула» Монрике просит гитару. Прикрывает глаза и самозабвенно наигрывает изумительную латиноамериканскую мелодию.
- Спой что-нибудь на своём родном языке, - прошу я гостя.
Грустно звучит гитара в фа-диез миноре и смуглый эквадорец, выпускник Парижской консерватории поет необычным с песочком голосом чудесную,  никогда не слышанную нами песню…
Перед моими глазами встаёт зыбкая картина далекой страны: бескрайняя каменистая пустыня, едва различимые на горизонте горы, багровый закат, согбенные фигуры худощавых людей в пропотевших фетровых шляпах…
     Я слушаю песню, смотрю на Монрике и думаю: «Вот этот парень, в сущности, и есть Гражданин Мира. Кито, Париж, Москва, Ташкент…  Фестивали, конкурсы, бесчисленные перелеты через океаны и континенты, неожиданные знакомства, застолья… Он кончил петь и извлек последний протяжно-дивный аккорд. Какое-то время мы сидим, опустив головы, как после грустного рассказа об ушедшей  любви. 
      - Монрике, а ты ел маисовые лепешки? – не зная для чего, тихо спрашиваю я.
      - О! Это наш хлеб! Это самый вкусный хлеб!
      Агатовые глаза эквадорца наполняются слезами, и он с признательностью протягивет мне сухую, с тонкими пальцами руку в благодарность за то, что я напомнил ему о Родине, о доме, о его,  иссушенном беспощадным солнцем бедном народе.
     Но… прочь печаль! Бокалы вновь наполняются виноградной кровью! Я сажусь за пианино и играю знаменитую русскую песню. Друзья подпевают, смешивая испанские и русские слова. Вино расковывает, и я, чтобы еще больше понравиться гостю, громко и отчетливо выкрикиваю, нажимая на «О»
     - КОНЬОН ДЕЛЬ ОРО!
     Лицо Монрике на мгновение каменеет, глаза вылезают из орбит, он проливает вино, запрокидывает голову и хохочет, как безумный. Мы с Алишером недоуменно переглядываемся, не в силах понять происходящее.
      - Ты знаешь  ЧТО  ты сказал?! – борясь со  смехом, выдавливает из себя музыкант.
      - Конечно, знаю. - Золотой Каньон! Помнишь голливудский фильм «Золото Маккенны»?
     - Закрой! Быстро закрой дверь!.. Ты произнес испанское ругательство!
     - Какое ещё ругательство?
     -  «Золотое влагалище»!
     -  Да ты что?! Серьёзно?! А как же надо произносить?
     - К-А-А-НЬ-ОН  ДЕЛЬ  ОРО!  К-А-А-НЬ-ОН! Через «А»! Понимаешь?!
     - Тьфу ты, чёрт! Конечно, понимаю!
     Через минуту моя жена приносит еще один ляган с мясом, подозрительно поглядывая на притихшую компанию, а мы, изобразив на лицах благопристойность, разливаем по бокалам очередную бутылку вина. 


«МОНОГАМ»

  В соседнем подъезде жил импозантный  мужчина, который пил портвейн с большим удовольствием, чем водку. Его почему-то коробило слово «бормотуха», и он называл популярный в народе напиток «Бургундским».
  Сосед очень любил разные цитаты из недалеких времен всеобщего энтузиазма. В пьяном контексте безобидные фразы неожиданно становились притягательно – идиотскими,  и начинали сверкать новыми гранями.
К примеру, хлобыстнёт кто-нибудь стакан водки - тут же звучит знакомая с детства строка: «Гвозди бы делать из этих людей!» Задремавшего гостя сопровождал сочувствующий комментарий: «Отряд не заметил потери бойца». Нахлобучивая шапку на перебравшего, шатающегося приятеля, сосед прикрикивал: «Стоять, Орлик!» Когда же кончались вино и деньги, задумчиво произносил:  «Жизнь трудная, но интересная».
  Себя он называл с фальшиво-затаённой гордостью - моногам. Но об этом знал ограниченный круг людей: приятели-собутыльники, да соседи по лестничной площадке.
  Его жена, тоже дама интеллигентная, работала в большом женском коллективе, и редко отказывалась от рюмочки. В домашних застольях непременно участвовали её молодые коллеги. Так вот, этот стервец, моногам, под свои цитаты-прибаутки потихонечку накачивал супругу «Бургундским» а когда она засыпала с блаженной улыбкой на устах, отправлялся с очередной подругой на лоджию, где наготове стоял широкий жесткий диван.
       - Ну, как дела? - спрашивал я его утром, точно зная, что накануне было очередное застолье.
       И он, прекрасно понимая, о чем шла речь, манерно потупив взгляд,  произносил насквозь фальшивую фразу:
 - Ты же знаешь, я - моногам...


О ЖЕСТОКОЙ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ К АВТОРАМ

     К великому сожалению,  бывают ситуации,  когда, несмотря на бешеную популярность произведения, теряется, исчезает имя автора. Так произошло с очаровательной, совершенно изумительной песней французского автора и актёра Жака  Брэйля под названием «Не уходи». Уже много лет с лёгкой руки Фрэнка Синатры миллионы людей знают песню француза, как песню «Мой путь» и чудесное произведение ассоциируется с американской музыкой. Имя  Жака Брэйля неизвестно широкой публике и, вероятно, по прошествии нескольких десятилетий будет утрачено навсегда.


ДЕВЯНОСТЫЕ ГОДЫ.  ЖИЗНЬ В СИМБИРСКЕ

                Люди забыли, что для просвящённой
                Российской Империи Симбирск звучал,
                в первую очередь как «Родина Н.М.
                Карамзина.
                Иван Сивопляс, краевед          

     Старики рассказывали, что когда пароходы подходили к Симбирску, пассажиры замирали в восторге от открывающейся на высоком берегу панорамы. Бесчисленное количество куполов, сияющих немыслимым светом, торжественная симфония колокольного звона, растекающаяся, как полноводная Волга в необозримые дали, вызывали в людских душах чувства, не поддающиеся описанию. Хотелось петь и плакать от счастья. Это был Русский Мир - Мир Божий.
     Делайте со мной, что хотите, думайте, что хотите, но город на Средней Волге, ставший для меня Родиной (после половины прожитой жизни) я буду называть по-старому – Симбирск. Но, к великому сожалению, с большой  натяжкой. От старого Симбирска осталось несколько улиц с деревянными домами и пара десятков добротных кирпичных зданий конца ХIХ века. Краса и гордость города - великолепные храмы, соборы, монастыри были уничтожены воинствующими атеистами в 20 - 30-е годы прошлого века. Нигде, ни в одной волости – области нашей необъятной России не было разрушено столько храмов как на родине вождя мирового пролетариата.
      Зафиксирован интересный факт. Чтобы обосновать свою разрушительную работу - богоборцами был придуман «железный аргумент». Писали в Москву: «Многие церкви очень стары, ветхи, они в трещинах и могут рухнуть на трудящихся». Разумеется, трещин никаких и в помине не было, а их  «делали», довольно - таки простым иезуитским способом. Брали длинные верёвки, красили их в чёрный цвет, потом накладывали прихотливым извилистым «узором» на церковь, фотографировали, и эти фотографии высылали в нужное ведомство в Москву. Вот вам, пожалуйста! Глядите, какие трещины!  Церковь необходимо снести! Непременно снести!
               
     После переезда моей семьи из Ташкента на историческую родину мы столкнулись с некоторыми трудностями, о которых я скажу позже. Сразу оговорюсь, что девяностые годы для всех были трудными, и не только в приволжских городах, а и по всей России и что – знаю по себе и своему окружению - в дальнейшем, если хотите точней, с начала двухтысячных  жизнь, всё же, стала постепенно налаживаться. Так что злопыхателей, торопящихся обвинить  автора в очернительстве своей родины, прошу не волноваться. Пишу я только о том, что  знаю, и о том, что прочувствовал, а если прощё - испытал на собственной шкуре.

      Лет тридцать назад вышел фильм Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин». Перед показом на телевидении режиссер рассказал, что самые колоритные сцены российской глубинки снимались на улицах старой Астрахани. Это были жуткие улицы и переулки с разбитыми дорогами, с почерневшими деревянными домами, с облупленными полусгнившими бараками, которые, вероятно, еще помнили горьковского Павла Власова.  Я, тогдашний житель Ташкента, имевший хорошую квартиру в новом доме, вспомнил, что мои родители -  астраханцы, и они в тридцатые годы жили на одной из таких  улиц. Справедливости ради, замечу, что почерневшие, покосившиеся дома, заросшие лопухами и крапивой, с дощатыми сортирами во дворах сохранились не только в Астрахани пятидесятых - семидесятых годов. Этот «местный колорит» и по сей день присутствует во многих провинциальных городах. Не случайно, какой-то японский журналист, посетивший БАМ, задал простой вопрос: «Вы построили такую железнодорожную трассу! Но почему вы не построили теплых туалетов?»
     Я и в страшном сне не мог предвидеть, что в начале двадцать первого века буду жить с семьей в точно таком же «лапшинском  доме». Но, скажу честно, предложи мне золотые хоромы Эмира Бухарского (на территории «суверенного Узбекистана») я, все равно, выбрал бы Россию.

      Кризис девяностых годов не нанёс моей семье материального ущерба, по той простой причине, что никаких сбережений у нас не было, скорее, трудно было психологически; да ещё масла в огонь подливали все СМИ, до невиданных высот поднимая свои тиражи и рейтинги. Порой, на меня наваливалась вязкое отупение, но не такое, как во время запоя или в перерывах между ними. Мною овладевало какое-то непреодолимое,  похожее на обреченность, омерзительное чувство. Моя обостренная чувствительность мешала жить и бороться, продолжая обиженно аккумулировать нехорошие ощущения и отрицательные реалии нашего существования.
      Если, к примеру,  во время запоя происходили резкие смены  настроений: вспышки эмоций, слезливая жалость к себе,  короткие периоды до зуда желаемого творчества, то теперь все чаще в голову лезли мысли о неминуемой смерти, о невозможности нормально войти в заключительный период своей жизни,  и образ чуда в виде неожиданно появившихся денег, весомой награды, или еще чего-нибудь в этом роде,  тускнел и стремительно удалялся.
     Но, не смотря на это, все мое существо бунтовало! Меня не  успокаивало, что миллионы моих сограждан жили во сто крат хуже!  Огромный поток информации, вне зависимости от источников, будь то СМИ, историческая, или современная художественная литература, многочисленные мемуары, общение с пожившими, много повидавшими людьми  приводили к неминуемой  мысли: Россия не пригодна для жизни людей, не умеющих воровать и подличать. Доминировало ощущение, что все сговорились между собой, чтобы представить многострадальную Россию в самых мрачных тонах, и для этого были весомые основания. Но, в глубине души я прекрасно понимал, что это не может продолжаться бесконечно. Это - противно человеческой природе. Человек должен, просто обязан жить счастливо!.. «Человек создан для счастья, как птица для полёта». Красиво, ничего не скажешь. Хотя, как раз по этому поводу есть,  что сказать!
      Доходило до смешного: мне начинало мерещиться, что если я  неожиданно получу огромную сумму денег – то даже не удивлюсь и, не проявляя восторга, со спокойным достоинством приму, как подарок судьбы.



Близкому другу Владимиру И. в Ташкент

    Сегодня утром  встретил на трамвайной остановке приятеля. Раньше он работал на заводе, но предприятие обанкротили и закрыли, а людей выбросили на улицу. Андрей посетовал, что не успел купить мотороллер.
    - Зачем тебе мотороллер? – спросил я.
    - Да хотел сторожем устроиться в Сенгилее (посёлке), там садов яблочных – уйма! Тряхнул яблоньку – 20 кг яблок упало, а в мотороллерную тележку 500 кг помещается. Поехал в город, сдал – деньги. Или картошки накопал – опять 500 кг. Сдал на рынке – снова деньги. У меня друган только так и зарабатывает. Живет – отлично!
    - Да, классный бизнес,- сказал я, представив себя с сомнением за рулем мотороллера с картошкой.
    - А то! Уверенно согласился безработный.
    Убеждать Андрея, что воровать нехорошо – бесполезно. Недаром есть русская пословица – трудом праведным не построишь палат каменных.
    Летом  1994 года, будучи на Западной Украине, я слушал цикл передач на «Радио Свобода»  журналиста Анатолия Стрелянного под названием «Россия воровская». Вывод один – воровство на Руси неистребимо! Уж сколько было публикаций во всех СМИ о Чубайсе, Березовском, Гусинском, Мавроди и др. Это тебе не яблоньку тряхнуть!
    Сегодня ходил в Центр занятости населения и был официально признан безработным. Учитывая, что я буду получать пособие 1500 р. в месяц (ок. 50 дол.) это малосимпатичное звание «безработный» меня не пугает. Зарплата в провинции не сильно отличается от нищенского пособия. За восемь лет жизни в России -  я уже дважды был безработным, и ничего –  с  голоду не умер.
    Сегодня бабушке, у которой мы квартируем, исполнилось 90 лет!  Мария Михайловна незаметно приобрела классический вид городской долгожительницы; лицо подсохло, побледнело (безвылазно сидит дома уже лет пятнадцать), волосы совершенно побелели, и во всем облике ее появилось то, что можно определить словами: я еще поживу. Ну, и дай бог! Пусть живет! Главное, чтобы не заболело тяжко и надолго.
                Пишите. Ваш А.Ж..

   
         В  самом центре  Симбирска, как грибы после дождя росли особняки, красивые многоэтажные дома, наглухо загораживая и перекрывая исторические деревянные дома с резными наличниками и ветшающими мемориальными досками.  Трудовой народ, между тем, привычно ютился в бараках, в облупленных хрущёвках, продолжая активно пить палёную водку и импортный технический спирт, выдаваемый за хороший,  питьевой.
      В стране менялись президенты, правительства, губернаторы, но ветры перемен гасились безоглядным воровством, цинизмом и безнравственностью людей, пробравшихся во власть на всех её уровнях. Причём, эти государевы люди выглядели всё лучше и оптимистичней. И, глядя на весь этот кавардак, я невольно приходил к ещё одной простой мысли:  неуважение к человеку, к его личности, к его жизни – самая давняя, крепкая, подлейшая и неистребимая традиция в нашей России.
      Особенно серой и скучной становилась жизнь в провинции зимой. Не спасали маргинальные телесериалы и пошлые развлекательные программы ТВ. Обсуждение и обсасывание населением местных сплетен и «событий» вызывали омерзение.
     Но странное дело. Чем хуже была жизнь (а она с каждым днем становилась хуже), тем больше хотелось человеческой жизни, и вспоминались слова Леонида Андреева: «Это хорошо, когда тебя сожмут, - хочется всесторонне расшириться».


ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ МЕМФИС?

Недавно проснулся в пять утра, потрясенный явственностью увиденного. Я - в США. Вижу молодого здоровяка - мужчину, распластавшегося на земле и корчащегося от боли. Пулевое ранение в живот.
Хочу помочь и не знаю как.
... Я в госпитале. Мне дали какой-то прибор. Мучительно пытаюсь примотать кабель к контакту на этом приборе. Прошу дать мне синюю изоленту. Персонал с нескрываемым удивлением смотрит на мои глупости, и какой-то молодой американец говорит «Сейчас я буду ремонтировать электрогитару, а заодно припаяю ваш кабель». «Здорово, что принесут гитару, - думаю я. - Сыграю что-нибудь наше русское, раздольное, красивое. Ошарашу всех этих американцев, а потом спрошу их об отношении к моей стране». И вдруг смена сюжета.
Яркий солнечный день. Крошечный аэродром города Мемфис. Металлическое сетчатое ограждение. Подруливает легкий самолетик. Прямо на меня идут две молодые женщины в черных траурных платьях. Сквозь вуаль видны заплаканные воспаленные глаза. Мои глаза влажнеют, начинают трястись плечи, я беззвучно рыдаю, боясь, что окружающие заметят. Невыносимо жаль этих женщин, жалко себя от ясной мысли, что никогда не придется побывать наяву в Мемфисе. Я просыпаюсь.


Оператору «Мосфильма» Юрию К.    
 
Здравствуй,  дорогой Юрий!

Спасибо за поздравление с пятидесятилетним Юбилеем.
Сейчас в фойе областного драмтеатра висит моя небольшая персональная фотовыставка. Местное телевидение сделало о выставке передачу, взяли у меня интервью. На открытие пришли фотографы, журналисты, местные художники, приятели, какие-то незнакомые люди. Было много поздравлений, цветов и, извини за бахвальство, хороших отзывов. А через неделю после открытия выставки в популярном еженедельнике неожиданно вышел мой рассказ.
До сих пор меня встречают на улице и спрашивают, не мой ли рассказ напечатан в газете? Вероятно, они не знали, что кроме подписей к снимкам, некоторые из фотографов могут ещё и написать пару слов. Так что я чувствую себя настоящим именинником.
Ты спрашиваешь в своем письме: "Как жизнь?". Жаловаться на жизнь - дурной тон. Пусть неудачники жалуются. Я себя таковым не считаю. Скажу только, что если сравнивать нашу жизнь с жизнью сахалинцев, где пять лет не платят зарплату и уже перешли на "китайскую кухню" (едят  голубей, собак и кошек), то мы живем неплохо...
Меня огорчило и одновременно обрадовало сообщение, что твой одноклассник бросил профессию инженера-строителя и устроился работать в морг специалистом но макияжу. Однако двухкомнатная квартира в Москве за полтора года работы - это посильнее Фауста Гёте будет!
Да что говорить! Если бы не скоропостижная смерть моего тестя, - я не продал бы квартиру на Западной Украине и не купил бы здесь квартиру старшему сыну. Слава Богу, теперь все мы с сыном невесткой и внуками живем в одном городе!
Кстати, в мае было семь лет, как я переехал в Россию, но до сих пор привыкаю. У нас по-своему здесь красиво. Особенно,  когда золотой, вечерний свет заливает нашу неопрятную с покосившимися домами улицу, когда этот свет волшебно пронизывает молодую листву старых деревьев, которые еще помнят Володю-гимназиста, - мне начинает казаться, что еще немного и я полюблю это трогательное русское убожество...
Этот "несказанный свет" - бальзам на душу, который приносит временное облегчение, притупляя всякие желания и усыпляя надежду.

                До встречи.  Алексей.

P.S. На днях вышлю рассказ. Если понравится - могу сделать сценарий.


 ОБ АЛКОГОЛЕ               

               
                Рассказывать о том, как люди спиваются
                смешно и глупо. По-русски про это
                написаны сотни рассказов, романов,
                пьес, очерков, статей, и монографий.
                Но с другой стороны, и про любовь
                написано не меньше, а всё пишут и
                пишут… 
                Александр Кабаков
         


       Тягу к застольям с выпивкой провоцировала журналистская работа в солнечном Узбекистане. О, это знаменитое восточное гостеприимство! В какую точку республики не приедешь, - везде одно и то же: «Давайте по пиалушке чая выпьем». Эта безобидная фраза была паролем, сигналом к обильному застолью. Пиала чая действительно была, в стартовой позиции, так сказать. На столе располагался традиционный набор: очищенные грецкие орехи вперемешку с кишмишом, миндаль, яблоки, персики, живописно разломанные гранаты, мёд.  Пока пили чай и неторопливо беседовали, откуда-то потягивало горьковато-пряным дымком, потом доносился запах раскалённого курдючного сала, и ни с чем не сравнимый, обворожительный аромат жареной с луком свежей баранины. Это готовился плов - главное блюдо узбекского застолья! Надо сказать, в каждой местности, в каждой области плов делали по своему оригинальному рецепту.   
     Запомнилась первая командировка от республиканского партийного журнала в самую южную, Сурхандарьинскую область, в знаменитый овощеводческий совхоз имени А.Жданова, обед под сенью вековой чинары. Меня, столичного журналиста принимал колоритнейший, добродушный, полуторацентнеровый гигант, директор орденоносного хозяйства. Он привычным движением свинтил крышечку со «Столичной»  и ловко разлил водку по чайным пиалам.
     - Простите, но я не пью на работе, - уверенно сказал я.
     - Э – э – э! Какой пить! Немножко обедать будем!  Две – три пиалушки для апэтит не помешает, - добавил директор совхоза.
     Я посмотрел на его ручищи, в которых чайная пиала выглядела, как половинка яичной скорлупы, и подумал: «Ему –  точно не помешает».

     Через пару лет работы в редакции журнала я уже приобрел не только  журналистский опыт, но и приличный  опыт специфических восточных застолий, и как говорят спортсмены, специальную выносливость.
      В одной из командировок я стал невольным участником алкогольного марафона. По всей видимости, у принимающей стороны тоже был опыт по этой части. «Пить чай» начали  сутра. Потом всей компанией (человек пять-шесть) поехали в поле, нашли тенистый островок под старой шелковицей и стали пить по-настоящему, без тормозов, под аккомпанемент неназойливо рокочущих хлопкоуборочных комбайнов, устроив что-то вроде соревнования. Закуска была что надо! Жареная баранина, казы (колбаса из конины), свежие лепёшки, фрукты. Мой молодой, тренированный организм не подкачал. Чем больше я пил, тем больше трезвел (хоть в разведку иди!), и когда вся водка была выпита, я чётко и трезво спросил: «А ещё выпить есть?»  Совхозные выпивохи переглянулись, и кто-то сказал: «Сейчас будет».

     Перейдя сорокалетний рубеж, я поймал себя на мысли, что, прожив  половину жизни (по европейским меркам,  ибо по российским – уже можно готовить домовину, а кто запретит жить по тем меркам, которые мне больше по душе!), я оказался в парадоксальной ситуации. Судьба-индейка, сделавшись перевёртышем,  приготовила мне сюрприз.
Ведь в жизни как бывает! Если человек здоров, образован, не пьёт запоями, не нарушает законов, то годам  к сорока,  имеет хорошую работу,  свою квартиру, семью, детей, хороших и верных друзей. Вспомните, сколько написано, снято, рассказано про людей с рождения своего живших в нищете, росших без отцов, или в семьях с отцами – алкоголиками! Про людей, которые вопреки всем обстоятельствам, вопреки всем злым пророчествам, только благодаря своей силе воли, огромной работоспособности, целеустремлённости, безграничной вере в себя, выбивались  в люди, и становились состоявшимися, состоятельными и даже знаменитыми!
В моём же случае  с переездом из Ташкента на историческую родину в цветущем возрасте всё встало  с ног на голову. Советский Союз приказал долго жить. Безбедная жизнь, прекрасное питание, частные педагоги, ежегодный отдых на  цековской даче в Подмосковье - в детстве;  два вуза, любимая работа, приличная зарплата хорошее жильё в южной столице. Всё это, как в сказке, превратилось в мираж,  в сон. И моё существо здорового сорокатрёхлетнего мужчины в расцвете сил сначала взбунтовалось, потом потихоньку затихло, чуть, было, не поддавшись чувству обречённости, но позитивная прививка (книги, музыка, склонность к анализу), полученная в детстве, в юности, в  хорошей крепкой семье,  не дала мне упасть на дно.

    Мы, работники умственного труда, сидели в квартире Юры К. на кухне вчетвером и пили водку под соленые грузди с плохим серым хлебом. Настроение у меня было мерзким, и я не участвовал в беседе - просто слушал вполуха, не желая входить в лабиринты всё более пьянеющего разговора, и думал о своём.
В какой-то миг я почувствовал острую жалость к своим приятелям,  но, мысленно дистанцируясь от них подумал: «Боже! Неужели они со своим опытом, профессионализмом, интеллектом, со своей любовью к жизни навсегда останутся в этом состоянии, чтобы погибнуть ни за грош?»
Что-то давно знакомое шевельнулось во мне и спросило с затаённым ужасом: «Неужели и я вместе с ними? За что?»
 «Ну, ладно, - осаживая себя, думал я. - Все помрем. Но почему не пожить по-людски хотя бы часть жизни, какой нам подарил Господь. Любому известно, что если человек имеет стержень, пока он жив, его ни тюрьма, ни война не сломит!»  И тут же, почему-то вспомнились московские пивные семидесятых, где прилично одетые посетители после нескольких кружек с прицепом  начинали показывать незнакомым людям – кто потёртое удостоверение, кто диплом, кто засаленное авторское свидетельство. Все они жаждали только одного - уважения! Уважения личности!

     Помню, в забегаловке у меня отломился кусочек верхнего правого резца, я подумал: «Всё. Это первый признак физического разрушения». Настроение резко ухудшилось, и в голове появилась прилипчивая мысль: «Кажется я становлюсь классическим алкоголиком с полным набором сопутствующих признаков: опухшая помятая рожа, щербатый рот, неопрятная одежда и стоптанная обувь». Подсознательно я противился диагнозу, который без колебаний сам себе и поставил, что ни составляло большого руда. А ещё я знал,  что процентов девяносто моего полубогемного окружения были самыми настоящими хроническими алкоголиками, которые упорно прикидывались случайно выпивающими.
    Я неплохо знал этих выпивающих. Хорошо запомнилось первое посещение  презентации для прессы крупной фирмы, в начале девяностых годов. На столах было, кажется, всё! Не хватало только лобстеров и трюфелей. Пишущая и снимающая публика с таким остервенением накинулась на халявное изобилие, что я почувствовал, прямо таки физическое отвращение, и, не медля, ушёл из галдящего зала. Время было обеденное, я купил в гастрономе «маленькую» и пошёл домой. Сделал салат из свежих помидоров, разогрел котлеты с макаронами, выпил водки и с аппетитом пообедал.

     Интересное наблюдение. Некоторые, выпив водки, непременно тянуться к общению и начинают болтать всякую чушь. Меня настолько это раздражало,  что я иногда выпивал один. Известно, что это один из опаснейших  видов пьянства.  После первой же рюмки водки мой мозг начинал работать, как хороший, но застоявшийся механизм, получивший долгожданную смазку. И, как после гибели субмарины, нарвавшейся на глубинную бомбу, из океанской бездны выбулькивали на поверхность какие-то обломки, предметы быта, а то и целые коробки, контейнеры с добротным, неповрежденным содержимым, которые ещё вполне можно было использовать. Одно воспоминание тянуло за собой, как гирлянду, множество других. Возникали образы, звуки, запахи, давно позабытые ощущения, и как льдины при ледоходе топорщились, хаотично наползая друг на друга, назойливые вопросы, требующие немедленного ответа. А иногда неожиданно просыпалась  жажда познания. Рука тянулась к энциклопедиям и книгам,  ухо с надеждой внимало  монотонно-бубнящему кухонному репродуктору, светлячками вспыхивали разные мудрёные слова, значения которых не знал, или позабыл. Хотелось немедленно действовать. От привычной лени не оставалось и следа. Мучительно хотелось осмысленной направленной деятельности. Хотелось быть чище, значимее, добрее, умнее, в конце концов. Но последующие дозы алкоголя едва заметной мягкой волной безвозвратно смывали только что построенные замки из песка, и берег вновь становился ровным, гладким и пустынным.

      Если существует вялотекущая шизофрения, то по аналогии может существовать и  вялотекущий запой, - размышлял я о своей зависимости.  Был у меня весёленький период, когда в течение дня я спокойно выпивал в пять-шесть подходов от трехсот до семисот граммов водки. При этом я без напряжения и помех умудрялся выполнять в своей редакции все обязанности: что-то фотографировал, о ком-то писал, вовремя сдавал материалы, и даже вполне корректно общался с полоумными посетителями, коими во все времена богаты были наши редакции.
      Иногда я всерьез думал, что в России умышленно торгуют контрафактной водкой и спиртом, после употребления которых сильно болит голова, все внутренние органы и возникает острая необходимость регулярного похмелья.
     В начале девяностых нас буквально затопили импортным спиртом «Ройял», о котором я уже говорил. И это было чертовски похоже на самую настоящую спецоперацию по алкоголизации и уничтожению народа. Спиртом торговали всюду: в магазинах, на рынках, забегаловках, кафе. Помню, в тридцатиградусный мороз я частенько забегал в кафешку на одной из центральных улиц города, и это было вполне уместно и комфортно.
      В те февральские дни я по игривой глупости написал и повесил на работе   рукописный плакат: «В каждом доме должен быть ройял и гитара». А между тем, мужики умирали от перепоя, и на поминках очередного покойника снова пили тот же «Ройял». 
    Свой плакат я немедленно сорвал, узнав о смерти своего тридцатипятилетнего соседа, сгоревшего от спирта за полгода.
        - План ЦРУ по развалу СССР выполнен! – бодро рапортовал в забегаловке оптимистично пьяный майор бронетанковых войск, заказывал «три  по сто пятьдесят», чокался одноразовым стаканчиком со своими собутыльниками и торжественно провозглашал: «Приступаем к развалу России!»
     Вот так шутили в России в девяностые годы.

        У нетяжелых болезней есть одно положительное свойство: приходится лечиться, принимая лекарства и  в течение всей болезни не пить. Появляется много свободного времени. Можно читать, писать,                неторопливо думать о своей бездарно прожитой жизни, и на фоне грустных размышлений, как ни странно, появляется надежда на лучшее. Кажется, что  избавишься от пагубной привычки и начнешь жить в полную силу! Станешь много и результативно работать, хорошо зарабатывать, ездить в зарубежные страны, а там дальше, глядишь – успех, признание и долгая спокойная старость в домике на берегу теплого моря.      
      Если говорить о долгожительстве в России, выявляется интересная закономерность. Больше всего долгожителей-мужчин, доживших до  восьмидесяти пяти-девяноста лет, - среди членов советского правительства и бывших политзаключенных, уцелевших после пятнадцати – двадцатилетнего пребывания в сталинских лагерях. Вот такое странное разделение полюсов.

     Чтобы сохранить на долгое время препараты, органы, различные фрагменты и прочее, применяют спирт. Такие препараты используют как учебные пособия для студентов – медиков, биологов, или посетителей серьёзных, немногочисленных музеев, вроде знаменитой петровской Кунсткамеры.
     Как это не возмутительно, как не печально, - в реальной жизни существует огромное количество людей, которые бессознательно, а кто и осознанно, с маниакальным упорством пытаются при жизни заспиртовать свой головной мозг, что, в большинстве случаев приводит  к преждевременной смерти. Есть, правда, единицы из миллионов, которым удаётся своим  изрядно проспиртованным, но до конца ещё не заспиртованным мозгом создавать весьма интересные, а иногда, очень редко, и гениальные вещи, воплощённые в полотнах, текстах, нотах,  кинолентах… Но таких – единицы, (десятки, сотни за всю историю человечества) и их знает весь цивилизованный мир.
     Я знавал в Петербурге одного человека, который мечтал стать знаменитым писателем, и на протяжении тридцати лет выпивал, как все, думая,  что это поможет ему  открыть некие тайные шлюзы творчества. Надо признать, что изредка из-под его пера появлялось что-то нестандартное, интересное. Однако всё это - не тянуло на бессмертие. Но дело не в этом. Ему удалось (довольно редкий случай!) проспиртовать свой мозг до той степени, когда он  долгие годы был способен работать творчески; удалось спасти свою жизнь и свой мозг, благодаря какой – то сверхъестественной силе. Вероятно Бог, поцеловавший выпивоху в двойную макушку, не захотел забирать его к себе, даровал ему земную грешную жизнь на неопределённо – долгое время. И пробил час, когда пьяница почувствовал это очень ясно и остро. Он остановился, оглянулся, и ужаснулся.
    
      Весной 1996 года я ездил к старшей сестре в Ташкент, чтобы в последний раз увидеть маму живой.
     Неподалеку от бывшего штаба ТуркВО, возле гастронома с утра собирались небольшие группы людей с помятыми лицами и потухшими глазами. Муж моей сестры пояснял: вот тот - полковник такой-то, тот - воевал в Афгане, тот - зам. начальника по тылу такой-то...
     Я вглядывался в этих людей и с трудом представлял их в форме советского офицера. У них в Ташкенте были хорошие квартиры, выделенные командованием, с ними ещё жили жены и дети, скитавшиеся по разным гарнизонам и наивно мечтавшие о спокойной и счастливой жизни, но у них уже не оставалось надежды вернуться в Россию, потому что в России не знали, куда девать своих офицеров. Возле штаба встречал я и других русских офицеров, но уже в другой форме, на погонах которой сияли восьмиконечные звезды. «Кто они? - думал я. - Приспособленцы? Прагматики? Предатели?» И невольно сравнивал с теми, что у магазина. Да и можно ли осуждать и тех и других? Почему русские офицеры, давшие присягу Советскому Союзу, оказались перед жестоким выбором?
     А попробуй задать этот вопрос российскому правительству! Куда там! У них есть дела поважней! И на все готова отговорка: кризис, господа!  Денег нет!
     И когда сквозь шумы вдруг зазвучит в среднеазиатском эфире песня «Я люблю тебя, Россия» - на глазах русских офицеров стынут слёзы и рука тянется к стакану.


Владимиру И. в Ташкент

    Здравствуйте, дорогие Володя и Наташа!
    Большой красный конверт с поздравительной открыткой, полученный перед самым Рождеством стал для меня лучшим подарком. Что и говорить, никакое электронное послание не сравнится с этими искренними словами, написанными живой рукой, водимой добрым сердцем. Вы будете смеяться, но я почувствовал себя старым замшелым эмигрантом, получившим долгожданное письмо из милой, теплой и ласковой страны  далекой юности; и я подумал: «Два письма! Всего два письма в год! Больше мне ничего не нужно».  А еще я подумал, что если вы уедите в Штаты, то связь наша вовсе может прерваться, и у меня останется только один выход: выиграть в лотерею, или победить  в каком-нибудь очень денежном конкурсе, чтобы приехать к вам и крепко всех обнять.
                Ваш Алексей.


 О МОСКОВСКОМ ГОСТЕПРИИМСТВЕ

     Когда я слышу по радио или телевидению словосочетание «Московское гостеприимство», то сразу же вспоминаю случаи, которые это словосочетание превращают в смешную и нелепую издёвку.

                СЛУЧАЙ ПЕРВЫЙ (50-е годы).

       Как и положено, предварительно позвонив по телефону, молодой офицер Игорь Л. приехал с гостинцем к старому другу своего отца полковнику Н., который жил в престижном районе Москвы в роскошной квартире. Проходя по широкому коридору на кухню, Игорь сквозь закрытые стеклянные двери успел заметить старинную резную мебель, большую темную картину в золоченой раме и дорогой ковер на полу.
Жена полковника - дородная, холёная женщина - накрывала кухонный столик: гордо выставила початую бутылку армянского коньяка, нарезала пол-лимона и кусок вчерашнего батона. Наливая Игорю, она широким рукавом китайского халата опрокинула свою рюмку. Ахнув, женщина проворно выбежала из кухни и через мгновение с искусством операционной сестры стала марлечкой промакать клеенку и отжимать обратно в рюмку пролитый коньяк.
 - Что вы делаете? - не выдержал Игорь. - В бутылке же еще осталось! Налейте себе!
 - Да ты что, Игорёк! - искренне возмутилась полковничиха. - Это же очень дорогой коньяк!

                СЛУЧАЙ ВТОРОЙ  ( 70-е годы )

- Ты один? - услышал я в трубке знакомый голос. - Тогда приезжай прямо сейчас!
Через полчаса я стоял у подъезда цековского дома с большой ташкентской дыней-торпедой.
 - Вы к кому? - любезно спросил привратник.
 - К  К-вым, в пятьдесят шестую.
 - Прошу, - прошелестел мужчина и бесшумно растворил передо мной двери финского лифта.
... Поздоровались, обнялись, расцеловались. Прошли на кухню.
          - Есть будешь?
       - Нет, спасибо. Я недавно ел, - сказал я, заметив на столе полиэтиленовый мешочек с мороженым минтаем по 38 копеек за килограмм.
        - Может чаю?
        - Чайку - с удовольствием.
      Наталья Петровна налила треть чайника, вскипятила и из заварочного чайника стала наливать в чашку коричневато-бурую мутную жидкость. «Минимум двое суток»  - определил я про себя и тут же вспомнил китайскую мудрость: «Чай, простоявший ночь, является ядом».
       - Извините, пожалуйста, но такой чай я не пью, - как можно вежливей сказал я.
      - Тогда завари по-своему, - спокойно предложила хозяйка и протянула мне жестяную коробку превосходного индийского чая из  правительственного спецпайка.
       - Ну, ты настоящим азиатом стал! - с улыбкой подвигая ко мне свою чашку, похвалила Наталья Петровна.
      - Да нет, азиатом я не стал, - скромно промолвил я. – Просто очень люблю  свежий чай.

                СЛУЧАЙ ТРЕТИЙ (80-е годы).

Из турпоездки по Англии вернулся мой сокурсник Саша Т. Встретились мы по предварительной договоренности в пивбаре "Жигули" на Калининском проспекте. Пили пиво. Саша взахлёб делился переполнявшими его впечатлениями. Немного погодя, он предложил:
        - Давай, возьмем пузырь и поедем обедать к моей знакомой. Генеральше. Кстати, у нее и джинсы хорошие справишь.
Приехали. Генеральская квартира, каких в Москве немало. Характерный набор мебели, посуды, ковров, которые обычно приобретаются за пять-семь лет службы за границей.
Сашка по второму кругу стал делиться английскими впечатлениями, и я с ужасом представил, что все это снова придется выслушивать.
В животе у меня предательски заурчало.
       - Может по рюмочке? - вынимая из репортёрского кофра бутылку, предложил я робко.
Мы уселись на кухне (опять на кухне!). Зина нарезала хлеб, достала из холодильника здоровый соленый огурец (мечта Циклопа) и слегка заветренный кусок «Докторской» колбасы. Выпили по одной.
       - А Москва как похорошела, - завёл я бодягу, со значением взглянув на Сашу.
     - Это благодаря Олимпиаде, - поддержал меня однокашник. – Вон, магазины полные. Даже деликатесы бывают.
Зинаида заговорщицки подмигнула и, пританцовывая, подрагивая пышными ягодицами, подошла к холодильнику. С широкой улыбкой щедрой хозяйки она выложила на стол баночку красной икры,  банку крабов, палку финской «Салями» и стеклянную банку с маринованными маслинами.
Я радостно потер руки и сталь наливать по второй.
       - Таких деликатесов в свободной продаже вы и сейчас не увидите! - гордо заявила Зина и ... с ловкостью фокусника, собрав всю «экспозицию», быстренько спрятала все в холодильник.
«Левайсы» я все же купил. У неё же. Но знающие люди, перечислив особые признаки, доказали мне, что джинсы я приобрел не американские, а производства какой-то неведомой страны.

               
Однокласснику Фариду Д.  (в Ташкент)

         Здравствуй, Фарид!
         В мае было десять лет со дня моего переезда на историческую родину, но я все еще продолжаю делать открытия. Ты знаешь, что такое хинкали? Разумеется, знаешь. И это знают в Москве, в Самарканде, в Ростове-на-Дону, в Клайпеде…  Здесь же - не знают. Когда я стал объяснять это своей сотруднице, кажется, женщине образованной и умной она равнодушно пожала плечами. Людей, живущих в нашем сонном городе (не зря, видать, я стал земляком незабвенного Ильи Ильича) мало что интересует. Подавляющее большинство жителей этого венценосного города в своей жизни не выезжали дальше деревень НАЛЕЙКА и ГРЯЗНУХА   (не смейся, посмотри в карту нашей области!). А если кто и уезжал в другую местность или в дальние страны, то, вернувшись домой, почему-то отзывались о людях там живущих, об обычаях, о национальной кухне со снисходительной усмешкой, словно говорили о чем-то второсортном, не заслуживающем внимания. Меня сначала это удивляло, а потом просто бесить стало. Как же можно быть таким высокомерно-тупым и нелюбопытным?
      Как можно, побывав  в Средней Азии, не придти в восторг от цветущего урюка (соперника сакуры), от вида заснеженных горных вершин, от пьянящего арчёвого запаха нагретых солнцем скал, от  бескрайней весенней пустыни, покрытой ослепительно – алой парчой тюльпанов, от аромата самаркандских лепешек,  гиждуванского шашлыка, от вкуса ферганского плова, казахского бешбармака, от грузинского вина и армянского коньяка, от вкуса еврейской фаршированной рыбы?!
       В одной из командировок, уже здесь, в России, мне довелось выслушать рассказ руководителя  районного масштаба, о его  поездке в ФРГ. И знаешь, что запомнилось ему больше всего? Ни за что не отгадаешь!.. Посещение пивного бара.
     - Зашли мы как-то с нашими мужиками в пивбар. Заказали по кружке пива, а в пакете у нас рыба копченая была, но мы не сразу её достали (у немцев с этим строго), а под вторую кружку. Разодрали, значит, леща - едим, пьем.  Смотрим – хозяин к нам идет с пластмассовым  ведром. Встал, ждет,  когда мы пиво допьем. Потом – раз! Одну кружку в ведро! Вторую! Третью! Да так бросает – чтобы вдребезги! Мол, нате, смотрите! После вашей рыбы кружки использовать нельзя!  Мы заказываем – пьем, а он – бьет! Мы – пьем, а он – бьет! – закончил наш турист рассказ и заливисто рассмеялся. А я подумал, что вот из-за таких туристов «облико морале» нас, русских, ещё долго будут ненавидеть.
                Жму руку,   Алексей.
               
      Я вот, иногда думаю: «Кто больше русский – тот, кто родился и всю жизнь провел в нищей, пьяной российской глубинке, или тот, кто родился и прожил двадцать-тридцать лет в бывших братских республиках?» Я говорю не только о русских по крови, а о миллионах  людей,  с колыбели своей говорящих и думающих по-русски. (Пастернак и Бродский – русские поэты,  а не еврейские). Проживая в  национальных республиках,  русскоязычные  люди воспитывались на классической литературе, благозвучной классической музыке, на русском театре.  Многие получили хорошее образование в советских вузах, где преподавала, в основном, сосланная на периферию, профессура из Питера и Москвы, и не случайно выпускники шестидесятых-семидесятых еще сохранили добротный русский язык. При этом русскоязычные невольно впитывали национальные черты народа, на территории которого жили десятилетиями. Например, истинное уважение к старикам, восточную неторопливость,  уравновешенность – если жили в Средней Азии. Русские жители Прибалтики, понятное дело, имеют другой менталитет, пропитанный европейским настоем. Как большой плюс можно отметить то обстоятельство, что   нероссийские   русские   в подавляющем  большинстве свободны от таких пороков, как пьянство, лень и патологическая зависть.

               
О РУССКОМ МАТРОСЕ (Из записной книжки)
               
       Вчера зашел в забегаловку выпить 100 грамм перед обедом. К моему столику  с таким же пластиковым стаканчиком подошел симпатичный мужчина, на вид лет шестидесяти.  Разговорились. Оказалось, что ему семьдесят восемь лет, он участник Великой Отечественной войны, служил на Севере, сопровождал союзнеческие караваны судов.
      Ветеран вспомнил случай, когда немцы потопили американский корабль. Русские моряки вытаскивали людей из ледяной воды. Рассказал (с какой-то горечью, неохотно), как американский матрос после спасения поцеловал ему ботинок. Я сказал ветерану-североморцу, что об этом случае можно в газету написать, что, мол, скоро 60 - летие Великой Победы, а  в Америке, да и не только в Америке, уже не все знают, что Главный Победитель во Второй  Мировой войне – Советский Союз, и ни какая другая страна! Он нехорошо посмотрел на меня и сказал, что про американца никогда  писать не будет, потому что нельзя унижать человеческое достоинство. Я ответил, что случись такое с нашим матросом, –  американцы наверняка бы  написали! Да ещё  и раструбили бы на весь мир!
     Фронтовик молча допил водку и вышел.


 О ВЛИЯНИИ ДЕПРЕССИИ НА ВОСПРИЯТИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, ИЛИ О ЖИЗНИ, ВЫЗЫВАЮЩЕЙ ДЕПРЕССИЮ

     «Налить чернил и плакать…» Нет, не о феврале. Да и не плакать хочется, а просто поделиться, как водится у русских, своей меланхолией, которая появляется и вырастает из нашей повседневной жизни. Знаю, что грех жаловаться. Живём неплохо: сыты,  обуты -  одеты, есть крыша над головой,  работа. Но всё же гложет мысль о надвигающейся старости, о предстоящей нищенской пенсии, о нежелании выполнять ненавистную работу за копейки.
Но не всё так плохо. Есть хорошая семья, понимающая жена, хорошие дети, внуки. Есть острое желание  жить лучше, есть книги, музыка, гитара, есть желание писать. А ещё (то, ослабевая, то, усиливаясь) живёт надежда на успех и материальное благополучие. Правильно сказал один мудрый человек: «Самая истинная вера – это вера в себя». Хотел бы я  быть автором этих слов.

     По работе ездил фотографировать (для листовок очередного кандидата на выборы) старый жилой фонд. Разваливающиеся, сырые, смрадные жилища людей произвели гнетущее впечатление. Подразумевалось, что новый кандидат непременно улучшит жизнь обитателей этих трущоб.
Причудливым образом объединились две вещи: мой бодрый письменный отчет о мероприятиях, проводимых к очередному юбилею  Победы утром, и посещение проблемных объектов жилья после обеда. Словно для сравнения – и то, и другое – как по заказу! Вот – бумага, а вот – действительность. Могу сказать определённо: в начале пятидесятых и в последующие шестидесятые-семидесятые годы состояние этого жилья было намного лучше, чем сегодня. В этом городе, на этой улице стояли эти же дома, бараки, но они были еще новыми и свежими. Не было этих угрожающих трещин в стенах, гнилых оконных рам, обваленных потолков, гуляющих ледяных сквозняков,  детей, бегающих по длинным коридорам в теплой зимней одежде. Эти люди, их дети, внуки обречены  на жизнь здесь. Никто ничего им не даст, разве что на косметический ремонт. Потому что деньги разворовываются, и все об этом знают, и ничего нельзя с этим поделать, потому что «быть у воды и не напиться» не сможет ни один чиновник. А квартиры могут дать только в одном случае: если дом обвалится, что и происходит время от времени на просторах нашей необъятной родины. Остается молить Бога, чтобы никто не погиб и не стал калекой.
Порой хочется крикнуть: «Я люблю свою Мать, свою Родину, свою Россию! И я хочу жить! Хочу выжить! Но как мне выжить? Если Мать все чаще теряет разум. А я, стараясь дотянуться до животворных сосцов, рискую сгинуть под тяжестью ее пьяного и безразличного тела».

     После обеда зашёл в Интернет – салон. Пришли два письма. Одно из Калифорнии от Володи И., второе из Рио-де-Жанейро от Татьяны Е. (Буду в Москве 23-26 сентября). Я сразу же отправил жене друга поздравление с днём рождения и рассказ в подарок.
   Распечатал полученное от старого друга письмо, и с интересом стал его читать. Как всегда умное, толковое. С воспоминанием о далёком дне 1 сентября, когда мы провожали в первый класс его доченьку. О нашей молодости, и сладком беспутстве. Перечитал несколько раз. Нехорошо заныло сердце. Рядом магазин «Хлеб». Взял «маленькую», зашёл за угол, где древняя разрушенная церковь и вплотную к ней какая-то стройка. Отвинтил пробку, отхлебнул два глотка, закусил кусочком свежего батона, вкусного, как сдоба. Потом зашёл на работу к жене, чтобы показать письмо, но не застал её. Попросил у сотрудницы жены рюмку, выпил и зажевал  хлебом. Письмо оставил на столе жены и пошёл домой допивать чекушку.


О ГРУСТНОМ

      Где-то я читал, что в Исландии люди (почему-то) умирают очень редко. Примечательно, что после смерти каждого, подчёркиваю, каждого жителя этого острова, в их главной островной газете немедленно публикуется большой, обстоятельный материал о жизни и деятельности человека, покинувшего этот бренный мир. Смерть каждого жителя Исландии – это событие, о котором пишут в газете.
      Какие-то странные люди, эти исландцы.

      К сорока годам уже успеваешь похоронить с десяток своих сверстников: одноклассников, однокурсников, знакомых, друзей. Узнав об очередной смерти, невольно примеряешь на себя чужое горе и тут же трусливо его сбрасываешь. И словно назойливое самолётное табло загорается в мозгу табличка – «Mеmento mori!»
На кладбище испытываешь смешанное чувство грусти, скорби, благоговения и затаённой радости, что еще жив.
Известно, что в Дагестане любой житель аула знает историю своего рода до десятого колена. Знает всех. Поименно. Многие ли русские могут похвастать подобной осведомленностью? А что у нас с отношением к «отеческим гробам?» На астраханском старом кладбище, метрах в двадцати от могилы родного деда Володи Ульянова, каким-то чудом, сохранилась могила моего прадеда.
 - А где могила твоей мамы? - спросил я у отца.
 - Та часть кладбища давно снесена, теперь там дачи. Вон, посмотри, - показал отец на пестрые, беспорядочно разбросанные домики. Мне это было не интересно. Я огляделся вокруг себя  и увидел старые могилы и памятники, с которых было выковырено и выкорчевано все, что могло пригодиться новоявленным варварам.
     - Это для строительства новых дач, - перехватив взгляд, пояснил отец.
Есть черепа - пособия, которые изучают студенты-медики и рисуют будущие художники, есть черепа для театра (бедного Йорика) и даже черепа-пепельницы. А мне в память врезался детский череп из развороченной могилы на старом кладбище. Маленький, серый, словно из папье-маше, с зазубренным проломом на темени - он валялся в грязи, как символ нашей грубой и беспросветной  жизни.
      Каждый раз после смерти поэта повторяется одно и то же!  Близкие, и не очень, немного знакомые с его творчеством, и  просто любящие поэзию   люди,  вдруг неожиданно находят в себе такие красивые слова любви и признания, что диву даешься! Эти люди иногда даже цитируют строки, которые раньше отмечали про себя, как просто удачные. Теперь эти «просто удачные» строчки, непонятным  образом наполняются каким-то новым, более глубоким смыслом,  бередят душу, щемят сердце. Мы невольно  переоцениваем всё творчество ушедшего поэта и, как нам кажется, сами становимся честнее и лучше. На какое – то время.


ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ.

      Позвонил Валера Г. и сообщил, что умер Юрий К.
     Летом 1997 года я сидел на высоком берегу Волги возле разрушенного кинотеатра «Рассвет» и пил водку с «Четырьмя "К», - так звала себя компания, состоящая из Александра, Валерия, Юрия и Владимира. Это была группа старых друзей, крепких журналистов, единомышленников; людей поживших, много повидавших, многое понявших в этой жизни; людей толковых, образованных, каждый из которых был личностью.
      Был тёплый, солнечный день. Широкая как море Волга, синее небо, голубые безбрежные дали - создавали ощущения беззаботности, свободы и счастья.
      …Прошло всего пять лет, как я переехал в Россию из Ташкента, и мне льстило, что я был принят в их компанию. Я сидел со стаканом в руке, вполуха слушал разговор друзей и думал: «Какое же счастье жить в России на берегу Великой Реки. И сто, и двести лет до нас, возможно на этом же месте, были люди, которые так же, как и мы наслаждались волжским ветром, простором и ощущением чуда жизни».
      Первым, задолго до пенсии, умер талантливый художник Саша К., потом прекрасный журналист, писатель Валера К. И вот, теперь - Юра К. Остался один Володя К.


НЕЛЕПОСТИ

       Будучи безработным, я злобно думал: как же вырваться из  нищеты, из этого болота, из этой осточертевшей провинции?  Перебирал все варианты приходившие в голову, и все они были один нелепее другого. Среди них были такие:
     1. Найти родственников (каких родственников?!) за границей и стать счастливым обладателем большого наследства.
     2. Уехать за границу и сесть со своей мастеровой гитарой в небольшом уютном ресторанчике.
     3. Стать «конченым негодяем»,  развестись (фиктивно) с женой, которая мучилась  со мной более половины  своей жизни, и, приведя себя в порядок, жениться (на время)  на какой-нибудь состоятельной,  пусть даже не очень симпатичной женщине.
     4. Придумать от начала до конца свою жизнь, смоделировать всё, о чём думалось, мечталось, грезилось, и написать полноценный роман, киносценарий, пьесу. Короче, крупное произведение, которое получило бы признание, и принесло бы большие деньги! 
     5. Купить дом на берегу тёплого моря.
     Что за чертовщина! Все мечты заканчиваются  домиком на берегу моря!



О ЛИТЕРАТУРНОМ ТВОРЧЕСТВЕ

                Настоящий писатель – это то же, что древний
                пророк: он видит яснее, чем обычные люди.
                А.П.Чехов

       Случается, что человек осознанно или неосознанно создаёт для себя мир иллюзий и начинает в нём жить. Вероятно, это идёт из детства, или происходит в том случае, если реальная жизнь не приносит удовлетворения. В этом иллюзорном мире может преобладать, например, музыка, или литература, но случается часто, что бесплотные мечтания становятся бесплодными. Мечтания (с небольшой натяжкой) можно отнести и к литературе, ибо внутренние монологи и диалоги с самим собой есть в значительной степени начатки литературы. 

     Я полагаю, многие согласятся с тем, что человека, умеющего грамотно и понятно записать свои мысли, или вымыслы -  нельзя назвать писателем. Для того чтобы стать писателем - нужен талант, который был бы ощутим и виден другим людям  невооружённым глазом. А «Талант – это как похоть. Трудно утаить. Ещё труднее симулировать», как заметил Сергей Довлатов
    Если, к примеру, меня когда-нибудь примут в Союз Писателей России, то я не стану писать  это на визитке, и не буду себя называть писателем. После великой русской литературы, и замечательной советской, это – как минимум – некрасиво, а если честно – глупо.  Поверьте, это не кокетство, свойственное художественным натурам, а мое твёрдое убеждение.
      Помню, с юных лет в мою душу вкралось подозрение, что литературными критиками становятся люди, которые не могут сами написать что-нибудь стоящее.
    Кто-то из умных людей справедливо заметил: «Писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают».
     Мне представляется, что литературное творчество сводится, в конечном счёте, к фиксации событий безвозвратно уходящего времени и личности автора, находящемся в нём.

     Я уже года три работал преподавателем физического воспитания в ташкентском пединституте, всё отчетливее понимая, что эта работа  не по мне. Моё окружение состояло  из людей неплохих, но уж очень  простых, и, как мне казалось, с невысоким интеллектом. (Много позже жизнь показала, что это было далеко не так). Мне некомфортно было с ними общаться. Исключение составляли всего несколько человек, часть  из которых позже ушли из спорта, а часть осталась в профессии, и эти люди стали великолепными профессионалами. Вспомнить, хотя бы, мою сокурсницу, лучшего  в мире тренера по художественной гимнастике Ирину Винер.
      Каждый день я подходил  к книжному ларьку, расположенному в фойе пединститута, искал справочную, учебную литературу, разные словари по русскому языку, думая, что может когда-нибудь мне это пригодится.  Не стану утверждать, что это было целенаправленным, осознанным действием для подготовки к писательству, но в подсознании такая мысль была.  Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что я жил  в тюркоязычной  республике и относился к родному русскому иначе, чем относятся к нему, например, в российской глубинке, или даже в больших российских городах. Через тридцать пять лет мои внутренние размышления о родном языке получили полностью совпадающие подтверждения в текстах профессионального филолога, писателя Михаила Шишкина, в рассказе «Спасённый язык».
    Когда летом 1996 года, через четыре года после переезда в Россию, я предложил свою выстраданную рукопись  в известный журнал, и когда мой «Дневник переселенца» был немедленно, с колёс напечатан, не удивился. Но было чертовски приятно -  я почувствовал себя настоящим автором, получив хороший отзыв журналистов и профессиональных литераторов.

     Недавно перечитывал Сергея Довлатова. Писатель от Бога! Талант, раскрепощённый алкоголем, выявляется у него ещё ярче и контрастней.   Глупо утверждать, что среди хороших  писателей было и есть много «зависимых», это и не так важно. Главное не в «сопутствующих факторах», а в том, что читают их, и читают с удовольствием - миллионы людей. 
      

О РУССКОМ ЯЗЫКЕ               

       Язык Чехова, Бунина, Набокова, Куприна, Булгакова… Трудно представить себе что-нибудь более совершенное и завораживающее. Ещё труднее представить, что  язык этот может быть сохранён, что через 100 – 200 лет он не деградирует, превратившись в сплошной «Абыр валг». Этому опасению  есть подтверждение; состояние русского языка в начале двадцать первого века внушает серьёзные опасения.   
        Я, да простит меня читатель, умышленно хочу остаться в питательной среде русского литературного языка. Мне комфортно в этом пространстве, и очень плохо в современной маргинальной языковой какофонии, включая литературный язык многих современных авторов.
     А может, я превращаюсь в брюзгу, который ненароком застрял в позапрошлом  веке?  Интересно, можно ли со старым добротным багажом (но не пахнущим нафталином),  переехать в двадцать первый век и стать в нём успешным на литературном поприще? –  надеюсь, что это мне ещё предстоит узнать.

     Целый год нетронутой стояла в моём шкафу 750-страничная книга-исследование профессора Лондонского университета Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова». Начав читать, оторваться  было невозможно. На одну четверть,  состоящая из неопубликованных у нас писем Чехова и писем  к нему, книга читалась,  как бестселлер.

     Перечитываешь, бывало, сон Обломова, прервешься. Встанешь с дивана, подойдешь к окну, посмотришь с 10 этажа вдаль, туда, где в дымке кончается  современный Симбирск, и знаешь, что где-то там, всего лишь двести лет назад, была деревня Обломовка, в которой происходило то, о чём сегодня знает весь мир. И ведь понимаешь, что не причастен к этому, а всё равно, сердце наполнится тихим восторгом, смешанным с грустью и счастьем за то, что живешь на этой земле.


ОБ  ОДИНОЧЕСТВЕ

 Живя много лет в Российской глубинке, в непростых бытовых условиях, воспроизводящих жилище древних славян, я часто представлял себе   крошечную квартирку  в блочном доме на краю Москвы. Жилье представлялось мне таким: крепкий обеденный стол, купленный в Ростове в шестьдесят первом году. Стол, за которым проходили воскресные обеды, за которым играли мою свадьбу, и на котором стоял гроб с телом отца. Затем – старинный ореховый книжный шкаф с небольшой частью отцовской библиотеки и книгами, купленными в течение многих  лет его жизни. Далее - старинная настольная лампа с изысканным керамическим корпусом, с абажуром молочного стекла. Это была лампа тестя. При свете этой лампы он писал, чувствуя свой скорый уход, последнее письмо родным. Ещё - кровать. Нет, не кровать. Пусть будет старый отреставрированный диван из румынского гарнитура с крепкой буковой основой, на котором происходила много всякого умилительно нежного, веселого, а порой и шокирующего. И, конечно же, моё антикварное пианино.  Чуть не забыл старинные английские часы с каким-то средневековым мелодичным боем, привезенные родителями из Праги летом тысяча девятьсот сорок пятого года. И превосходную классическую гитару знаменитого российского мастера.
          Этого казалось мне достаточно для простой счастливой жизни, занимаясь любимыми вещами: перечитывать любимые книги, самому писать, играть на гитаре, неторопливо бродить по тихим улочкам старой Москвы, по аллеям Лосиноостровского парка.  Иногда я представлял себя свободным и одиноким человеком. Но тут же трусливо отгонял эту мысль. Потому что не  раз читал, про одиночество, которое становилось - едва ли не самой страшной медленной казнью. Я же мечтал о комфортном одиночестве, которое необходимо было мне для творчества, об одиночестве, которое в любой момент (что-то вроде «остановки по требованию») можно было прекратить, но в глубине души чувствовал, что, сознательно встав на этот путь, можно по-настоящему попасть в опасное положение. «Чур, меня!» - спешно говорил я про себя и  старался об этом больше не думать.

Письмо моей землячки Елены К. (из Закряженска)

     Здравствуйте, Алексей!
Многое из того, о чем Вы пишите мне близко и понятно. Мы тоже живём в провинции, с такими же неродными русскими, их матом по поводу, а чаще без повода, - в общем, чужие…  Переехали потому что у детей в Узбекистане не было будущего, потому что надоело слушать «езжай своя Россия!»
    «Своя Россия» встретила неласково. На дворе – конец 1999 года. Мы были готовы к трудностям и сразу побежали «в разные стороны» искать работу. Из классного экономиста я, например, быстренько превратилась в бухгалтера…
    Локомотивом для нашей семьи стал старший сын, который с четырнадцати  лет (ещё в Ташкенте) всегда пытался где-то подработать. Он и здесь САМ остался, когда его отец с братом передумали перевозить семьи сюда и вернулись в Ташкент. Старшему сыну в девяносто четвёртом было всего шестнадцать лет. Он учился на платном отделении в колледже, четыре года мы всякими чудесными способами передавали ему деньги на учебу, а он учился и подрабатывал сторожем, продавцом, рекламным агентом… Потом мы отправили к нему младшего сына, и они полгода жили на съёмной квартире в ожидании родителей и любимой кошки.
     В общем, мы задались целью победить все трудности. Бесило всё, что происходило вокруг, что изрыгал «чёртов ящик», но мы только посмеивались над стенаниями местных, - их-то никто не выгонял из собственного дома. Смотрели спортивные передачи, канал «Дискавери» и много работали.
    Старший сын из рекламного агента быстро вырос в коммерческого директора сначала в главной газете города, потом в местной телекомпании, потом поработал продюсером в фирме, занимающейся съемками рекламных роликов. Было двое выборов в местную власть, на которых всё наше семейство работало круглосуточно. Я научилась составлять сканворды, младший сын, будучи ещё школьником, работал дизайнером (учился «с колёс»), и много чего мы ещё освоили и «натворили». В результате у нас есть две квартиры: «двушка» у семьи старшего сына и «трешка» у нас. Двухкомнатную в Ташкенте мы смогли продать за 1600 у.е. и на эти деньги купили 8-метровую комнату в коммуналке, где все прописались, чтобы устроиться без проблем на работу, а жили в съёмной – облезлой и холодной.
    Через семь лет мы решили все свои вопросы. Не знаю, какими словами можно назвать всё, что с нами произошло…  Только как ни назови, главный итог – мы не стали лучше, эта гонка выхолостила души! Мы не жили, а боролись. И как же мне теперь жалко ту давнюю себя – улыбчивую, позитивно настроенную по отношению к жизни…

                С уважением и пожеланиями всего самого доброго, Елена К.


О  ГИТАРЕ               

     Звук классической гитары невозможно не полюбить. Однажды я надумал написать маленькое эссе про гитару. На какое-то время я представил себя музыкальным критиком (не имея, к сожалению, ни малейшего отношения к этой замечательной профессии, требующей серьёзной музыкальной и литературной подготовки) и от его имени (от имени маститого критика) в один присест написал:
     Её, прислонённую к спинке старого кожаного кресла, я увидел сразу и остановился, как вкопанный. Я был поражён её совершенством и не мог подойти к ней беззаботно, небрежно, как подходят к провинциальной девчонке-простушке, а осторожно и медленно приблизился, почтительно склонив голову, не отрывая глаз от её королевской стати. Так, необъяснимо притягивают к себе взоры по - настоящему добротные, дорогие инструменты, как правило, лишённые украшательств.
 …Странная была эта гитара, сделанная из каких - то экзотических материалов, привезенных моряками торгового флота  лет тридцать назад из дальних стран.  Дорогой мастер делал эту гитару из материалов, «забытых» в недрах антресолей, удовлетворённо отмечая великолепные свойства стабильной африканской, индийской, бразильской древесины и, когда через полгода закончил работу, был приятно удивлён невероятной отзывчивостью нового инструмента. Привычно натягивая струны, мастер слышал, как новая гитара тихонько поскрипывала и постанывала, напоминая старинный парусник, поймавший долгожданный попутный ветер. А когда  настроил её по камертону и прошёлся по всему грифу, - возликовал, услышав серебристый,  светлый звук, похожий на звук дорогих испанских  гитар старых мастеров! Но это был совершенно другой звук, принадлежащий только этой гитаре, сделанной по классической схеме легендарного Рамиреса.
        Даже простая смена мажорных и минорных аккордов в разных позициях звучала волшебно и таинственно,  как некая канва наивной, никем не слышанной симфонии,  то, отдавая тихой медью, то клавесинным холодком, то отголосками бархатно звучащей арфы, в струнах которой переливается солнечный свет в предчувствии неизбежной любви…
          Гитара,  как живое существо  реагировала на входящего  в комнату человека. Стоило, что-нибудь тихо произнести, или легонько кашлянуть, – как она мгновенно отзывалась смутным ми минором. Стены столетнего бревенчатого дома были пока лучшим футляром. Но скоро ей предстояло обрести своего хозяина.
          В результате долгих переговоров, но главным образом, благодаря публикации  в международном музыкальном журнале, после которой на мастера посыпался дождь заказов, инструмент, о котором я мечтал последние двадцать лет, стал моим. Мастер сдержал слово.

      … Произошло чудо. Из освещённого круга сцены раздались тоскующие звуки лиры. Это плакал Орфей по потерянной навсегда Эвридике.  Лира стихла и неожиданно проклюнулись крючковато - льдистые звуки старого клавесина… Ещё несколько мгновений, и в зал хлынули волнообразные, зеленовато – искристые  звуки арфы,  преображаясь в густые, сочные, пронизывающие насквозь аккорды  волшебного маленького рояля. Это чудо называлось испанская гитара.


УБИТЬ ВРЕМЯ

     Как-то раз, в книжном ларьке купил по дешёвке два прекрасно изданных пятисотстраничных тома детективов. Стал читать, дошёл до сороковой страницы, и отложил, поняв, что долго не выдержу такого ничем не оправданного многословия. До меня дошло, что чтение детективов, которым сегодня несть числа – непозволительная роскошь. Вспомнил недавно услышанный случайно разговор.
   - Что читаешь?
   - Детектив.
   - Хороший?
   - Так себе. Пойдёт, чтобы время убить.
     Безобидное словосочетание - убить время, для адекватного человека любого возраста, а в особенности (подумалось) после шестидесяти  лет приобретает, на мой взгляд, нехороший смысл. Для любителей убить время существует более эффективный способ – наше родное телевидение и становящийся  всё более близким и затягивающим - Интернет! Более беспощадного и жестокого метода растранжирить,  нет, именно убить!  своё бесценное время, а по сути дела, свою жизнь ещё не придумано. Или я не прав?


О ДИЛЕТАНТИЗМЕ
 
     С раннего детства, я слышал много непонятных мудреных слов: невралгия, биопсия, резекция, электрокоагуляция, симулянт, вскрытие, дилетант… Это было вполне объяснимо. Отец служил в военно-врачебной комиссии Группы советских войск в Германии. Почему-то мне сразу же понравилось слово – дилетант. Если к нему прибавить всего одну буковку  «о», то получалось что-то красивое, итальянское. «Дилетанто», танто, танто… И мне грезился ночной берег теплого моря, лунная дорожка, черные высокие кипарисы и смуглые парни с маленькими узкими гитарами, поющие в ночи призывно- ласковые песни, в которых то и дело слышалось: танто, танто.
- А что такое дилетант, - как-то раз спросил я у отца.
- Ну, как тебе объяснить? Это человек, который берется за какое-то дело, ну, например, начинает писать картины и ему кажется, что он уже художник, забывая при этом важную вещь: чтобы стать настоящим художником, надо долго учиться, как, впрочем, в любой другой профессии. Надеюсь, ты не станешь дилетантом, а будешь, например, хорошим врачом или юристом.
Не раз слышал я это слово - «дилетант», и всегда произносилось оно снисходительно - презрительным тоном, и я уже точно знал, что дилетантом  быть не хочу.
     Нет сомнений в том, что работать профессионально – значит работать на предельно высоком уровне, стабильно, долго, за хорошие деньги, и при этом быть востребованным. Для этого, естественно, необходимо многие годы основательно и упорно учиться, овладевая своей профессией. В наибольшей степени это, например, касается врачебных профессий. Вот уж где дилетантизм недопустим, да просто  преступен!
       Однако есть случаи,  когда человек, наделённый Божьим даром, не заканчивая никаких специальных учебных заведений, становится профессионалом высочайшего класса. Вспомним навскидку выдающихся гитаристов Пако дэ Люсия, Михаила Высоцкого(1791–1837), тенора Лучано Паваротти, выдающихся музыкантов Рэя Чарльза, Джона Леннона, Пола Маккартни. Список можно продолжить. О литературе я уже не говорю. Здесь чуть ли не вся русская классика. А вспомните, сколько людей нетворческих профессий  перевоплотились в писателей!  Эти люди, почувствовав тягу к  работе со словом, уже не в силах сопротивляться писательскому зуду,  и начинают, кто постепенно, а кто с необычайно голодной быстротой свою новую творческую жизнь. Большая часть, как правило, становится графоманами, и лишь очень немногие, получив признание читателей и критиков, перемещаются из огромной армии дилетантов в когорту профессионалов.

     Странное дело! Это уже лет десять продолжается. Какую бы книгу я не читал после своего пятидесятилетия, чуть ли не в любой из них нахожу то, о чём я много размышлял. Причём, мысли эти настолько схожи моим, что я  сначала глазам своим не верил и сверял их  со своими записями в дневниках и записных книжках, которые были сделаны за год, за пять, за десять до прочтения той или иной книги. Поразительно! Совпадений этих не два, и не три, а десятки!


Евгению Б., поэту (в Кисловодск)
               
    Здравствуйте, многоуважаемый Евгений!
    Ваше письмо меня огорчило. Вероятно, Вы приняли меня за счастливчика, у которого всё легко и просто.  Вот, мол, типус, живет припеваючи, наслаждается неторопливой жизнью в тиши российской глубинки, и в ус не дует. Было бы глупо с моей стороны объяснять, что это не так, да и оправдываться мне незачем. Скоро, даст Бог, я закончу свою повесть, вышлю ее Вам, и, если прочтете, то многое станет понятным. В частности, такое явление, как переселение сотен тысяч русскоговорящих людей на свою историческую родину. Это, друг мой – не фунт изюма!
    Если Вам интересно, то живу я в старом деревянном доме без сортира, без ванны с душем, а кормлюсь тем, что торгую женскими пальто на вещевом рынке, да еще подрабатываю своим стареньким Никоном. Уж  не мне Вам объяснять, что литературным трудом не проживешь. К счастью, помимо множества отрицательных черт у меня есть (похвалюсь) одно замечательное качество. Я – неисправимый оптимист! Я верю в себя! И это чувство еще больше окрепло после признания моего скромного творчества московскими литераторами.
    Теперь по Вашему письму.
    Участвовать в конкурсе «К.П.» мог любой желающий (включая кухарок и маргиналов), и ездил я сыном в Бразилию не «по грандам», как Вы изволили выразиться, а потому, что мой рассказ понравился жюри «К.П.» и РТР, которое (ТВ), кстати,  и оплатило дорогостоящую десятидневную поездку на двоих.    Книгу мне отпечатали в  г. Кириши Ленинградской области БЕСПЛАТНО потому, что, опять-таки, просто понравились рассказы.
    Газета, в которой я работал фотокорреспондентом, закрылась в декабре 2001 г., и с тех пор я опять – свободный художник, т.е. безработный.
    Приехать  к вам на 200-летие города не смогу – нет денег.
    Приношу Вам свои извинения, но ни в каких  поэтических проектах участвовать не буду, так как:
    а) не имею средств;
    б) уровень современной поэзии, на мой взгляд, удручающе низок;
    в) очень занят своей прозой и (одновременно) борьбой за выживание.
       Еще раз прошу меня извинить, если мое письмо покажется Вам резковатым.
                С наилучшими пожеланиями, А.Жданов.

 ОБ ЭРОТИКЕ В ЛИТЕРАТУРЕ

        Изрядное количество порнографических откровений Э.Лимонова в романе «Это я, Эдичка», на мой взгляд, и составляет суть его творчества, как способа высказаться. По плотности изображения грязных сексуальных сцен он соперничает с Генри Миллером, Чарльзом Буковски, Андре-Пьейр де Мандьяргом, Владимиром Сорокиным. Расчет автора оказался верным. Ему удалось привлечь большое количество самых разных читателей, значительную часть которых, разумеется, нельзя отнести к людям с психическими отклонениями. После прочтения его книг остаётся осадок, и осадок этот совсем не похож на тот, который остаётся при обнаружении, казалось, навсегда пропавших серебряных ложечек.
     Но, чтобы там ни говорили, добротно прописанные эротические сцены, талантливо написанные страницы на неисчерпаемую тему взаимоотношений мужчины и женщины являются настоящим украшением любого художественного произведения. И это умение - дано немногим.

     У любого нормального человека есть своя внутренняя жизнь, которую он скрывает и куда никого не пускает. Случается, что жизнь эта намного интересней и содержательней, чем реальная. У многих мужчин после пятидесяти, появляется желание реализовать свои дерзкие задумки, которые связаны не только с творчеством, но и с женским полом. Прошлые взаимоотношения с женщинами, как правило, проходили под ярко выраженным знаком либидо, связанным с повышенным тестостероном, теперь же хочется чего-то нового необычного, на невиданном прежде, более осмысленном, более глубоком эмоциональном уровне.  Да что там скромничать! Хочется новой, плотской любви к женщине намного младше себя. Мужики прекрасно осознают, что это весьма рискованное предприятие связано с множеством неудобств, трудностей, массой проблем. Уж сколько их (стареющих самцов)  прошли через это, нажив себе неприятности, поплатившись здоровьем, карьерой, семьёй! Но так уж устроен человек: обжёгшись на молоке, какое - то время старательно дует на воду, а потом снова тянется к свежему молочку.

     …Раннее утро, плоская пустыня, еще не жарко. На меня издали идет ржавая узкоколейка. В двадцати метрах от меня она поворачивает вправо. По рельсам движутся какие-то жалкие дощатые кузова вагонов. Они пусты. Два последних вагончика отцепляются и сходят с рельс. Возле головного вагона замечаю какую-то девчонку- замухрышку в крестьянской холщевой юбке до пят и нелепой рубашонке. Я бегу к ней, указывая рукой на оторвавшиеся вагончики. Подбегаю и (какие там вагончики!) обнимаю её страстно. Её тельце горячо, сухо и желанно. А она, как будто, этого и ждала. Моя правая рука оказывается под рубашкой и ищет маленькую упругую грудь с напряженным сосочком. Потом опускается вниз и натыкается на обворожительный холмик, покрытый волнистым шёлком.
- Как звать тебя? Глаша? Даша? - Торопливо спрашиваю я, не надеясь на ответ, и страстно целую её лицо.
- Девочка, - отвечает она тоненьким дурашливо-скрипучим голосочком.
Я вдруг понимаю, что это - юная клоунесса, постигающая цирковое ремесло, и я тоже начинающий молодой клоун, и что это – двадцатые годы прошлого века,  и гражданская война уже отгремела.
К кирпичному домику подъезжает полуторка, груженная какой-то рухлядью, и молодой лейтенант-красноармеец в выцветшей гимнастерке с довоенными петлицами кричит из кузова: «Эй, вы! Хватит там обниматься! Идите разгружать!»


  НЕОБЪЯСНИМАЯ ТОЧНОСТЬ

      На какой-то пьянке в полубогемной компании мой университетский друг познакомился с симпатичной женщиной, которая оказалась врачом скорой помощи. Они сразу же понравились друг другу.  В медленном танце он предложил: «Приезжайте ко мне завтра утром, ну, скажем,  в девять двадцать три». Позже, он так и не смог объяснить, зачем проявил такую точность. Каково же было его удивление (он успел забыть про договоренность), когда ровно в девять двадцать три в дверь позвонили.
      - А у тебя здесь мило, - оглядывая обустроенное со вкусом холостяцкое жилье, сказала врач. -  Не будем терять время, добавила и расстегнула белоснежный халат, под которым  ничего не было.
     - А как же больные, - смеясь, спросил друг.
     - Экстренных пока нет, а остальные подождут.
Эта связь продолжалась несколько недель. И всегда «скорая» приезжала в точно назначенное время.


ПУЭРТОРИКАНКА

     Сейчас не могу вспомнить, когда я увидел тебя в первый раз. Двенадцать? Десять лет назад? Помню, что сразу же обратил на тебя внимание. Ты сильно отличалась от других девушек и молодых женщин, которые были по-русски светловолосы, светлоглазы и неярки. Природная лёгкая смуглость твоей кожи,  яркие и живые тёмно-карие глаза, очень тёмные, почти чёрные блестящие волосы, пропорционально  скроенная фигура притягивала взгляды мужчин, напоминая  о средиземноморском типе женщины. Ты сразу же мне понравилась, и я, почему-то, назвал тебя про себя «пуэрториканкой».
Ты мне понравилась, да и только! Тогда я был занят собой, погружён в себя,  как это часто происходит с людьми творческими и пьющими.
     После возвращения из Бразилии, я почувствовал большую созидательную потенцию, но вместо того, чтобы немедленно приняться за реализацию своих планов, легкомысленно надел на себя лавры победителя и принялся выпивать. Остановившись, я всё же,  взял себя в руки и исхитрился выпустить свою вторую книгу. Ты пришла на презентацию от TV и сделала хороший сюжет. Я узнал тебя как профессионала.
     А потом  стал встречать тебя всё чаще, в основном в книжной лавке и на центральной улице.  Встречи были короткими и ничего не значащими, но и в эти моменты ты успевала ненавязчиво хвалить моё скромное творчество, начавшее затухать в серых буднях сонной провинции.
     Помимо своей воли я всё чаще думал о тебе. Мне всё нравилось в тебе: как ты двигалась, как говорила (твой неподражаемый  бархатистый тембр голоса), как ты смотрела на меня, излучая  чистую, едва заметную, стыдливо-обнадёживающую  энергию, нравилось, как ты одевалась. У тебя выработался свой стиль. Джинса, куртки, рубахи.  Как – то…  Нет, не по – мужски, а без вычурности, естественно, по – своему.
     Я  хотел, чтобы ты полюбила меня. Чувство, которое во мне медленно вызревало, уже нельзя было остановить, и ты чувствовала это. Иногда, невольно, я пробовал фантазировать,  пытаясь представить тебя, двадцативосьмилетнюю - обнажённой, но у меня ничего не получалось. Большую глупость трудно было представить!   Ты была рядом, в нескольких сантиметрах от меня, когда дарила очередную книжку, когда на минуту задерживалась со мной на улице, когда своим негромким завораживающим голосом говорила что-то про свою работу.
     Я желал видеть тебя, как можно чаще, наслаждаться  твоей молодостью, красотой, хотел ласкать тебя так, чтобы  ты сходила с ума от счастья, которое подсознательно ждала много лет.
     А потом… Ты исчезла из моей жизни.


Владимиру И. в Ташкент

    Милый, дорогой мой Володя, здравствуй!
    Извини меня ради бога, что не ответил тебе сразу после возвращения из Бразилии. Свинья я форменная, каюсь! В Москву мы с сыном прилетели поздно ночью. Нас встретил Игорь С. (ты его знаешь, он какое-то время  работал у нас в Средней Азии) и сразу же, дома, передал мне твое письмо с сообщением об операции на сердце. Мы проговорили на кухне до утра, и я, даже не додумался позвонить тебе в Ташкент. Думал, что напишу тебе позже, похвалюсь и вышлю письмо вместе со своими богато иллюстрированными  публикациями, путешественник  хренов. Очень тебя прошу, сообщи мне - как ты себя чувствуешь, и как идет реабилитация?
    Помнишь, очень давно, к каждому твоему дню рождения я писал пошловато-выспренные посвящения, из которых запомнилось: «…друг должен быть один!»  И откуда я это взял?! Но, самое смешное, что за последние тридцать лет у меня так и не появились новые друзья. Приятели и собутыльники – были, но куда-то исчезли, наверное, у меня плохой характер, который только ты и можешь выносить столько лет.
    Восстанавливайся скорей. Мы с тобой не раз еще встретимся, посидим, как прежде и будем долго-долго наслаждаться общением.

                Крепко обнимаю, твой  Алексей Андреев (как ты меня называл).



О ЗНАМЕНИТОЙ  ПИСАТЕЛЬНИЦЕ ИЗ ТАШКЕНТА

Так случилось, что писательницу Дину Рубину я открыл для себя в конце девяностых. Ума не приложу, почему это не произошло на десять, пятнадцать лет раньше! Когда я, буквально, впился в роман  «На солнечной стороне улицы», самый ташкентский роман о замечательном городе моей молодости, о городе  в котором я прожил почти тридцать лет своей осознанной, жизни, -  я совершенно обалдел, узнав, что я и моя будущая жена жили рядом с Диной на шестом квартале ташкентского  района Чиланзар. Она училась в соседней школе, только Дина была на три класса младше нас. Возможно,  прилежная ученица музыкальной школы имени Успенского даже слушала выступление нашего вокально-инструментального ансамбля, которым я руководил.
А ещё я узнал из романа, что преподавателем математики у Рубинной была Анжела Николаевна, которая была классным руководителем в 10 «А». Я учился в 10 «Б» и всё время бегал в параллельный класс, где училась отличница с экзотическим именем Лиана. А в моём 10 «Б» классной дамой была Анна Сергеевна. Очень душевная и чувствительная женщина. Мне она запомнилась тихим голосом, не всегда понятной сентиментальностью и повышенной слезливостью, что, однако, не помешало ей дать мне после окончания школы волчий билет. С такой характеристикой, не то что в институт, а в тюрьму с неохотой пустят. Я был  в отчаянии. Но здесь-то и помогла мне Анжела Николаевна. Она прочитала мою характеристику и тут же написала мне другую, стандартно – нейтральную, с которой я  поступил в институт физической культуры, где учился на спортивном факультете.          После прочтения романа Дины Рубинной я еле сдержался, чтобы не написать ей восторженное письмо. И правильно сделал, что сдержался. В одной из её очередных повестей она рассказала, как в разных концах земли, после встречи с читателями к ней подходили какие-то пожилые люди и задавали множество вопросов про далёкий Ташкент, про давние мимолётные знакомства, и многие спрашивали:  «Вы меня помните? Я училась с Вами в школе Успенского!» А она никого не помнила, и уже  не хотела вспоминать.  Многим хотелось попасть в ореол славы всемирно известной писательницы.
      Мне кажется, что нет, и не будет лучшего подарка ташкентцам, рассеянным по всему миру, чем  замечательный роман «На солнечной стороне улицы».  Жаль только, что в России так плохо сняли телефильм. Нет, не плохо! Преступно плохо! Безобразно! Если бы хоть кто-нибудь из создателей фильма пожил в Ташкенте месяц-другой, такой ерунды бы не снял. Испортить такой великолепнейший литературный материал! Уверен, что непременно будут и другие экранизации, столь же талантливые,  как и роман!
    Кстати, ташкентцы – особый народ, со своим неподражаемым менталитетом, с хорошим русским языком, со своим поистине азиатским гостеприимством, с неприятием пьянства, народ, который (возвращаясь на историческую родину) трудно вписывается в российские реалии.
      Не могу удержаться, чтобы не процитировать Дину Рубину.
     «Вот разве что отличало и отличает всех этих бывшеташкентских скитальцев… - это правильная русская речь… потому что из года в год прибивало туда волнами разных штормов множество непростой штучной публики. Кого только не приносило: офицеров русской армии Кауфмана, а с ними – целый отряд новоиспеченных «иностранцев», всех этих, закончивших Оксфорды – Кембриджи, деток киевских, одесских и прочих коммерсантов, у которых хватило денег обучить талантливое чадо за границей, но не хватило пороху пробить Московско – Питерскую стену. Ну, и те ринулись в молодой Туркестанский край, и основали тут целые династии врачей и ученых… А отсидевшие срок зека, которым заказано было вернуться в столицы, и они оседали здесь. В глинобитных кибитках, преподавали прочие  другие  науки, просто целительно присутствуя в пространстве!.. А эвакуированные писатели, кинематографисты, актёры, ученые! Да и просто грамотные люди, занесённые сюда ветрами исторических потрясений! Что ж удивляться, что уровень интеллигентности на душу населения в Ташкенте был гораздо выше, чем в среднем по стране!»
     Слышите? «В среднем по стране!»  И это не  пустые слова. Это не хвальба и  заносчивость, это факт, подтверждаемый реальными делами.
     В одном из интервью Д.Рубина говорит: «…живу, как угрюмый медведь, у себя в иудейской пустыне, без радио, телевизора, стараюсь поменьше общаться с окружающим миром – мне достаточно звонков и электронной почты». И я подумал: «Так как живёт Рубина у себя «в иудейской пустыне» можно жить  и в Москве, и в Козельске, и в Веллингтоне, если общение с окружающим миром и людьми не доставляет удовольствия, а доставляет удовольствие писательство и хорошие тиражи книг.
      Каков родной язык Д. Рубиной? Несомненно, русский. В детстве она слышала идиш, немного знала немецкий, неплохо английский, испанский, итальянский. Но родным языком был русский, ставший впоследствии главным инструментов в её творчестве. А знание вышеперечисленных языков в еще большей степени помогло писательнице плодотворно думать и работать на русском языке.

     Мой голод - неутолим. Часто подхожу к книжным полкам и беру, то одну, то другую книгу. Раскрываю наугад, вновь и вновь перечитываю тонко очерченные моим карандашом строки, абзацы…
    По словам Владимира Соловьёва (не телевизионного Соловьёва, а советского литератора и критика, уехавшего в США в семидесятые годы): “Если литература – это управляемые сны, то настоящие сны – это неуправляемая литература».

     Я в Ташкенте в квартире на шестом квартале  района «Чиланзар». В одной из комнат лежит отец не совсем здоровый. Я что-то спрашиваю его насчет работы, и он говорит, что да, продолжает ходить в институт читать лекции. Смена сюжета. Для того, чтобы выглядеть строже и  лучше,  я решаю начистить свои черные туфли и сменить легкомысленную пёструю рубашку на черную. 
    Рассказываю сон жене, и она говорит, что черная рубашка во сне не к добру. Буквально через несколько минут включаю радио и слышу сообщение о теракте в московском метро на Лубянке и Парке культуры.


Татьяне Е., директору Славянского Центра в Рио-де-Жанейро

     Здравствуйте, дорогая Татьяна!
     Письмо и фото получил.  Огромное Вам спасибо за перевод на португальский моих рассказов. Авторитетная  «Jornal do Commercio» с моей страницей, вызвала в нашей редакции живейший интерес, и мне показалось, лёгкую зависть.  Через  несколько дней в «АиФ» мой коллега опубликовал заметульку с моей фотографией и фотографией бразильской газеты, которая (что всех  удивило) выходила еще при жизни А.С. Пушкина, и  сейчас я чувствую себя настоящим именинником. Поблагодарите, пожалуйста, от моего имени Марио Руссо за эту публикацию.
    Мне кажется, что мы, русские, чем-то похожи на бразильцев.  Мы такие же эмоциональные (особенно южане), музыкальные (по себе сужу), порой неуправляемые, но, главное -  жадные до жизни!  Я не считаю это качество недостатком. Что может быть лучше жизни?!  Мне очень  хочется познакомиться с Марио поближе. Мы выпили бы с ним по чашечке кофе, или чего покрепче (не отказался бы от «каипириньи») и нам, наверняка,  нашлось бы,  о чем поговорить.
    Смотрю, на присланное Вами фото, и вижу, что Марио симпатичный человек с почти русской фамилией! Мне иногда кажется, что я обязательно, хотя бы еще раз,  приеду в  Рио – фантастическую мировую столицу, в город, которым нельзя напиться, надышаться, нельзя насытиться! В город, в который нельзя не влюбиться!
                Искренне,   Ваш Алексей.


О НЕОЖИДАННОМ ЗНАКОМСТВЕ С ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ЖЕНЩИНОЙ

     В середине девяностых в наш город приехала из Франции славист, филолог Вероника Ж.  С помощью наших научных сотрудников, изучающих историю знаменитых дворянских семей Симбирска, она хотела узнать как можно больше о своих  русских предках, посетить родовое имение знаменитой семьи Воейковых.
     В качестве фотокорреспондента областной газеты мне посчастливилось несколько дней общаться с настоящей парижанкой, преподавателем знаменитой Сорбонны. Поразили простота, естественность, искренность, с которой Вероника общалась со всеми  участниками поездки в дальний район нашей области.
      Мне стало почему-то стыдно из-за того, что от некогда красивейшей дворянской усадьбы остались лишь краснокирпичные, заросшие сорняками и кустарником мощные стены подвала, словно бы я, или мои петербургские предки  участвовали в разорении этого родового гнезда. Ни одним словом, ни одним жестом не выказала своей боли наша гостья из Парижа. Мы ходили с ней по развалинам и снимали, снимали… Я на чёрно-белую, она - на цветную плёнку. Потом гуляли по деревне. Вероника запроcто общалась с местными жителями, разговаривала, шутила, фотографировалась на память с похмельным мужиком, ехавшим по разбитой дороге в телеге, с деревенскими ребятишками. И я вдруг подумал: «А ведь мало, что изменилось в деревне за сто лет, только вот усадьбы нет, людей этих нет, и таких уже не будет никогда».
      Потом было застолье на лесной поляне в окружении вековых  сосен. Женщины пили «Советское шампанское», а мужчины водку. Принимающая сторона (местная администрация) расстаралась:  были и шашлыки, и свежие овощи, и фрукты.
     До чего же приятно было общаться с Вероникой! Я рассказал о себе, о жизни в Средней Азии, о переезде в Россию, о своих творческих амбициях, зачем-то упомянув, что  «Водолей» по гороскопу, словно этим можно гордиться.
     В последний день пребывания на Симбирской земле Вероника попросила:   
    - Алёша, не могли бы Вы прислать мне несколько чёрно-белых фотографий? И протянула мне визитку, поразившую меня качеством белоснежного картона и изящной простотой латинского шрифта.
    - Конечно же! – С готовностью ответил я.
     Сдав снимки в номер, я отпечатал штук семь фотографий на свой вкус и послал по указанному адресу.
    Прошло три недели. Неожиданно мне позвонили из Краеведческого музея  и попросили зайти за бандеролью. Это была бандероль из Парижа. Каково же было моё удивление, когда, раскрыв её, обнаружил великолепную с золотым пером авторучку «Waterman»! В моей  голове мгновенно вспыхнул благодарственный текст письма, который я, немедля записал, и отослал в Париж.

                Веронике Ж. профессору Сорбонны

    Здравствуйте, многоуважаемая Вероника!
    Я очень рад, что Вам понравились мои фотографии, сделанные в дни Вашего пребывания на Симбирской земле. Но, право, я не ожидал такого замечательного подарка. Золотое перо «Waterman»  просто обязывает меня писать лучше, чем я пишу сейчас. Мирового шедевра не обещаю, но постараюсь написать этим пером что-нибудь стоящее.
                Искренне, Алексей Жданов

    Надо заметить, что в 1996 году Вероника была преподавателем знаменитого европейского вуза, но ещё не была профессором. Моя радостная описка осуществилась лет через десять.

      …Заглянул в Интернет и сразу же увидел письмо из Парижа от Вероники. Такого письма я не ожидал. Когда профессор Сорбонны хвалит твою книжку, - это дорогого стоит. Ещё она прислала мне несколько страниц из блестяще написанного по-русски своего «Запоздалого дневника». Я возликовал, прочитав её пожелание, нет, требование продолжать писать, не бросая при этом фотографию. Да я и без этого письма сделал бы то, о чём она меня просит. Моя любовь (если можно так высокопарно выразиться) к трём стихиям: письму, фотографии и музыке неистребима. Боже! Какое счастье жить на свете и общаться, пусть редко, пусть и  по Интернету, с такими замечательными личностями как Вероника Петровна! Эта русская парижанка из другого мира, в который стремятся многие и боятся его, живёт, так как ей хочется, так, как по большому счёту и должны жить творческие люди. Надо мне - подумал я -  сделать что-нибудь такое, чтобы встретиться с Вероникой и подышать  Парижским воздухом. Например, послать ей свой «Осенний этюд» для альта и гитары или  рассказ, который непременно завоюет международную премию. Думай, думай старый хрен, говорил я себе, тебя ждёт Париж.

     В одном из моих снов Вероника предстала кинорежиссёром с мировым именем. Она готовится снять фильм о России, а пока общается с местной творческой элитой.
    Небольшая компания, пять-шесть человек, сидит в зале ожидания какого-то вокзала и играет в карты. Карты необычные, маленькие, очень плотные, с красивой рубашкой. Время от времени на тарелочках подают жареное мясо, сыры, экзотические фрукты. Всё происходит на фоне микшированного гула, в котором ни слова не разобрать.
    В перерыве между карточными партиями, словно продолжая прерванный разговор, я обращаюсь к Веронике:
    - Простите, но для меня оптимальный вариант поехать с Вами в экспедицию на месяц – два – три.  На полгода. В любую точку мира! (Вероника вопросительно смотрит на меня). Да-да! Я согласен работать у Вас в любом качестве! Я могу таскать штативы, кофры, световые приборы. Могу работать помощником оператора. Я великолепно чувствую свет, цвет, объём, фактуру. (Пауза). Я уже не могу! Понимаете? Не могу жить в подвешенном состоянии. Мне необходимо реализоваться. Кстати,  продолжаю я, - у меня  есть почти готовый  сценарий фильма о судьбе русского человека, о его сумбурной творческой жизни.  И это не рассказ  с чернухой, не фильм об ужасах девяностых годов. Главная мысль моего фильма, который, скорее всего, будет сначала компактным романом, - это борьба человека за своё счастье, борьба за реализацию своего таланта, и в конечном итоге, ПОБЕДА НАД САМИМ СОБОЙ! И я, почему-то, уверен, что фильм, снятый по моему сценарию, завоюет престижные премии. Вероника смотрит на меня понимающе, без тени иронии. А тем временем в голове моей проносятся сцены моего романа, которые сидят во мне уже много лет.
    Шум вокзала (фоном). Игра в карты продолжается. Я не участвую. Я в трёх шагах сижу с гитарой и напеваю без слов тему  песни Фрэнка Синатры. Это - очень популярная в шестидесятые годы мелодия. Начинается она с низов, постепенно, напряжённо поднимаясь в романтическую высь. Мелодия драматична, потрясающе красива, невероятно проникновенна. Это – песнь о Любви, которая в любую секунду может оборваться.
    Кончив петь, подсаживаюсь к Веронике. Она с восторгом смотрит на меня и говорит:
    - У Вас чудесный баритон. Я и не знала, что Вы так хорошо владеете своим голосом. И через маленькую паузу:
    - Хотите есть? Чего бы Вам хотелось?
    - Жареной с луком картошки и салата из помидоров, - равнодушно взглянув на мясные закуски и сыры, - отвечаю я.
    Вероника смеётся над моим неуместным аскетизмом.
    Смена сюжета.
       Мы сидим, обнявшись с ней никого не видя и не слыша в каком-то кафе, и непрерывно раскачиваемся, как евреи в молитве. Она – женщина без возраста, невероятно красива своей, какой-то нерусской красотой. Волосы густы и ухожены, источают изумительный аромат тончайших духов. Лицо гладкое с молодой упругой кожей. Я доверяю ей безраздельно. Она абсолютно меня понимает и верит каждому моему слову.


О МНИМОМ ЕВРЕЙСТВЕ 
               
                Он смахивал на иудея, но иудеи знали: нет, он гой!
                Юрий Давыдов

       Воскресный день подходил к концу, и я с отвращением подумал, что завтра надо идти на опостылевшую работу. Настроение испортилось. Я снял  со стены гитару, лёг на диван и стал тихонько наигрывать «Хаву нагилу»,
созвучную моему грустному настроению. Еврейская мелодия, приправленная русской тоской, звучала печально, жалобно и безысходно. Я отложил гитару, вынул из письменного стола «маленькую» плеснул в «дежурную рюмку»  и выпил. Взял гитару и продолжил игру. Теперь мелодия зазвучала громче, уверенней и оптимистичней. Через минуту ко мне в каморку зашла жена и, как в украинском анекдоте, уперев руки в бока, с укоризной спросила:
- Опять свои еврейские штучки?
- Я тебе мешаю?
- Наверное, всё же, ты где-то еврей!
        - Запомни, где-то евреем быть нельзя. А если серьёзно, то все мы немного евреи. Не веришь? Почитай  «Ветхий Завет». Впрочем, я забыл, тебе ж некогда. Не дай бог сериал пропустишь!
       - Хватит острить!.. Я вот в последнее время всё думаю: «Лучше бы я вышла замуж за нормального еврея, а не за вот такого  «гения», который всю жизнь мучает меня, то широкой русской душой, то еврейскими замашками».
- Так чего ж ты терпела столько лет! Подала бы на развод, и все дела!
Жена заботливо приблизила ко мне лицо и принюхалась.
- Что, опять? Началось?!
- Что началось?
- Запой!
- Какой запой! Что ты несёшь! Перед ужином выпил стакан пива.
- Ты что, за дуру меня держишь? Посмотри, на кого ты стал похож, красавец!
- Поимей совесть! Я тебе все деньги отдаю, не курю, последние пять лет ночую только дома. Запой. А если бы я кокаин нюхал? Или начал бы колоться? Что! Лучше было бы?..  Запой…
          Жена вышла, хлопнув дверью. Я снова достал маленькую, сделал большой глоток из горлышка, прилёг, приняв позу эмбриона, отвернулся к стене и задумался.
Вот, дожил до 47 лет, и чего достиг в своей жизни? Должности старшего корреспондента в паршивой провинциальной газетёнке? А дальше что? Газетная работа высасывает все соки и ничего не даёт взамен, даже мало-мальски приличной зарплаты. Уже давно появилось отвращение и чувство, схожее с тем, какое испытываешь, обнаружив на своём бокале следы губной помады чужой нетрезвой женщины. Сейчас до меня дошла мысль о бессмысленности и об очевидной вредности газетной работы. Я прямо – таки физически стал ощущать, что моя невозвратимая, бесценная жизнь  уходит,
как вода в песок, в ненужной каждодневной гонке. Вспомнилась идиотская фраза советских времён: «Журналист держит руку на пульсе времени». А кто
будет держать руку на моём пульсе, когда настанет время загибаться! Врач, имеющий зарплату, равную стоимости литра хорошего виски? Или собутыльники? А может – главный редактор ненавистной газеты? Нет. Скорее всего, вот эта немолодая, издёрганная женщина, жена, которой памятник надо поставить! Только не из бронзы, из бронзы нельзя, непременно сопрут, а из какого-нибудь прочного материала неподходящего ворам, и назвать скульптуру просто: «Жене алкоголика».
Пусть кто-то покосится недружелюбно в мою сторону, обвинив меня в размазывании соплей, но, пока мы живы и относительно здоровы, скажу пару слов в адрес жены. Моя жена никогда, никому не говорила о своей верности, о жертвенности, о загубленной молодости – хотя имела для этого серьёзные основания – а тихо и незаметно несла свой крест. Я знаю, что более надёжного и верного человека мне никогда не найти. И дай Бог ей здоровья! И всё. Хватит об этом.

       В восьмидесятые годы мой лучший друг Владимир И. стал самым молодым в истории Узбекистана доктором  биологических наук. Он работал в академической лаборатории, которую возглавлял симпатичный  ученый с узбекской фамилией. Его мама была бухарской еврейкой, а папа -  узбеком. Свою иудейско -мусульманскую двойственность этот гражданин весьма успешно использовал в повседневной  жизни. Когда   было нужно, -  ненавязчиво напоминал, что он узбек  в (национальных республиках очень ценили толковых представителей своей, титульной нации), когда же, в результате изощрённых околонаучных интриг, его пытались задвинуть, и, например, не пустить в капстрану, -  недвусмысленно говорил о притеснении евреев в СССР.
         По большому счету, в Советские времена в Узбекистане не было такого антисемитизма, как на Украине, или в России. Евреи  и  в Одессе, и в Ташкенте жили неплохо, не говоря уже о Штатах, или Европе. Не думаю, что  сегодня их положение сильно ухудшилось.
К чему это я?
Дело в том, что мне время от времени  задают изрядно надоевший вопрос: «А ты случайно не еврей?» Меня так и подмывает ответить, как в том анекдоте:  «Да, еврей.  И не случайно. А в чем дело?» Но ответить так я не могу по той постой причине, что ни  по материнской, ни по отцовской линии, к счастью, а может быть, к сожалению евреев не было.
     Почему к счастью?
     Во время холокоста мои родители могли быть уничтожены нацистами, и я бы не появился на белый свет. А здесь, на этом свете, как вы понимаете, несмотря ни на что, жить очень интересно!
А почему, к сожалению?
        Если бы мои еврейские родители остались в живых во время второй мировой войны, то я бы прожил совсем другую жизнь. Какая она бы была? Трудно сказать. Хотя нет,  не трудно. Я сильно подозреваю, что прожил бы  более осмысленную и насыщенную жизнь (да простят меня мои покойные папа и мама!) Эта жизнь была бы наполнена пугающе-сложными иудейскими традициями, обычаями, обременена большим количеством обязательств. А в силу того, что моя генетика была бы абсолютно другой, мне некуда было бы деться, и я бы стал хитрее, практичней, расчетливей, сосредоточенней, циничней,  умнее, и вероятнее всего, не стал бы платить многолетнюю дань известному пороку, -  как это не обидно сознавать.  А в материальном отношении – это уж точно – было бы намного лучше. Свои драгоценные пенсионные годы я провёл бы в стране более приспособленной для этого, чем наша неласковая к своим детям матушка Россия.
     Но я отвлёкся.
     Моя мама лицом была вылитая казанская татарка. Когда она стояла в очередях за продуктами первой необходимости, к  ней  часто обращались на татарском языке и, получив ответ на чистейшем русском, отходили с недоумением, оглядываясь на неё с обидой и укоризной.
      Сколько раз после разговоров на тему моего мнимого еврейства, за стаканом доброго вина, приятели мне говорили:
      - Дурак! Чего ты волнуешься? Если за еврея принимают, значит,  считают  умным!
     Честно говоря, меня это мало успокаивало, так как я  довольно часто чувствовал себя самым настоящим дураком. Я даже придумал фразу в своё оправдание: «Если вас считают дураком – не огорчайтесь: дуракам везёт».
     Посудите сами. Из пятнадцати лет, прожитых после  Ташкента в Российской провинции, я четыре года был безработным. Имея три, так сказать,  интеллектуальных профессии, жил на случайные заработки. Единственно, что меня радовало, - это то, что родные и близкие люди всегда были рядом. Это было для меня необходимым условием для выживания. Мало того, я ещё умудрялся регулярно выпивать и получать от этого какое-то удовольствие.
               
 В памятном 1966 году в Ташкенте со мной произошёл странный случай.
Я подстригся в торговом центре, расплатился и направился к выходу. Неожиданно ко мне подошла женщина лет пятидесяти и негромко, но с сильным еврейским акцентом, ни с того ни с чего, сказала:
- Вы очень симпатичный молодой человек, и я могу познакомить вас с хорошей девушкой.
 Надо сказать, что к тому времени я уже прочитал почти всего Бабеля, и кое-что понимал из местечковой жизни.
Я слегка опешил, но быстро взял себя в руки и ответил:
     - Спасибо, но у меня уже есть девушка.
И это было чистой правдой. Я уже  вовсю целовался с самой красивой девушкой со знаменитой  украинской фамилией, за которой до моего приезда из Ростова бегала вся школа. Конкурентам нечего было противопоставить моей игре на пианино и блатным ростовским песням под гитару.
Но это ещё не всё!
Через несколько лет, уже после армии,  на репетиции ансамбля у Марика Каца, я обнаружил в его исполнении маленькую гармоническую неточность и, между делом,  об этом ему сказал. В ответ услышал:
- Ди бис аид?  (Ты еврей?)
Вероятно, это было комплиментом в мой адрес, но мне стало не по себе, и я позволил себе грубый тон по отношению к выпускнику консерватории с красным дипломом. Понятное дело, в консерватории не играют фрейлехсы, но я был уверен, что в любом случае, надо играть как можно точнее.
     Однако пресловутая сила слова хоть на русском,  хоть на идиш, заронили в мою неокрепшую душу семена сомнений: а вдруг в далёком прошлом в какой-нибудь сосудик моего петербургского русско-украинско-польско-немецкого генеалогического дерева попала   таки  капелька еврейской крови?
      С мамой всё было ясно (с её рязанско - казанской внешностью), и я стал приставать с расспросами  к отцу, но он игнорировал мои вопросы. Сказывалась лагерная закалка.  Когда же я совсем его достал он раздражённо ответил: «У меня в роду евреев не было, но ты действительно здорово похож на жидёнка. Особенно, когда норовишь выпить на халяву, и тайком от меня каждый раз берёшь у матери три рубля на такси. Пора  самому зарабатывать как следует».

     В редакцию нашего республиканского журнала частенько  заходил пожилой еврей – фронтовик,  прихрамывающий из-за ранения. Много лет он сотрудничал с русскоязычными изданиями, поставляя немудреные материалы. Для него это было что-то вроде хобби и одновременно небольшим  приработком к пенсии. На лацкане его пиджака всегда был значок Союза журналистов СССР.  Он очень  гордился званием советского журналиста.
     Однажды в отделе строительства, который возглавлял молодой хамовато-наглый  И.Крептогорский, бывший кавээновский  капитан Ташкентского политехнического института, возник небольшой спор, и наш постоянный автор безапелляционным тоном заявил:
     - Я, как журналист  считаю…
     - Кто журналист? Вы?! – обратил к нему пылающий взор бывший инженер – строитель, не забыв при этом обвести взглядом опытного игрока всех присутствующих.
     На старика страшно было смотреть. Он стал пунцовым и я подумал, что его хватит удар! Впервые в жизни я увидел, как молодой еврей унизил своего соплеменника, старого человека, фронтовика.  Я готов был провалиться сквозь землю.  И никто, в том числе и я,  не  осадили наглеца!  Прошло  тридцать
лет, а мне стыдно до сих пор за себя и за засранца-кавээнщика.
     Старый журналист перестал приходить  в нашу редакцию, а через полгода его не стало.


ЛИШНЯЯ БУКВА

      Встретились совершенно случайно. На нем был дорогой костюм, белоснежная сорочка и стодолларовый галстук. Аристократическое лицо обрамляла хорошо ухоженная ассирийская борода.
     - Лёшка! - кинулся он ко мне. - Узнал?!
     - Конечно же! Ты... Саша…  Трахман!
     Саша остановился, словно натолкнулся на стеклянную витрину. Руки, готовые к объятьям безжизненно повисли, лицо вспыхнуло пунцовым огнем.
     ...Мы служили вместе в одном Среднеазиатском гарнизоне пятнадцать лет назад. Он был щуплым, астеничным юношей из культурной еврейской семьи,  осознававшим свое еврейство и все то, что из него вытекает. Самолюбие его было всегда болезненно обострено.
      В те годы почему-то не было суровой дедовщины и самое большее, чем могли досадить своему товарищу сослуживцы - это произнесением его специфической фамилии с одной лишней буквой – «р». И получалось не Тахман, а.., ну, сами понимаете. Единственным, кто не участвовал в этом истязании, был как раз я.
       - Ой! Саша! Сашенька! Извини, ради Бога! Тахман! Конечно же,  Тахман!
      И я горячо стал трясти его руку.
      Он кисло улыбнулся и вдруг произнес:
      - Кстати, Алексей, давно тебя хотел спросить, почему ты скрываешь, что ты еврей?
     Я ничего не скрываю, я не еврей. Но позволь встречный вопрос:
    - Почему, стоит вам столкнуться с толковым русским, как вы тут же спешите записать его в евреи?


О ЗНАНИИ ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ

    Погода изумительная для творчества! Небо низкое, свинцовое, льёт нудный дождь. На улице ни одной собаки, включая собак со своими хозяевами из железобетонных коробов. На письменном столе передо мной раскрыта конторская книга, в руке любимая златоперая авторучка «Waterman», под старинной настольной лампой в советском  мельхиоровом железнодорожном подстаканнике – хрустальный cтакан с крепким индийским чаем…  Игра в писательство продолжается.
               
    Самый настоящий дискомфорт и даже злость на самого себя я испытывал оттого, что не знал ни одного иностранного языка.  Лет тридцать назад я снимал для экономического журнала какую-то международную выставку и решил проверить свой школьный немецкий язык. Попытался заговорить с немцами. Какое-то время они пытались вникнуть в мой бред, а потом на приличном русском попросили меня говорить на русском языке. От стыда я сквозь землю чуть не провалился. Спустя пятнадцать лет я готовился к поездке в ФРГ и, пройдя трёхмесячные курсы,  почувствовал себя немного уверенней, но использовать свои скромные знания языка так и не довелось – в 1998 году в России грянул дефолт,  и поездка не состоялась. Однако через четыре года я, всё же, поехал, только не в Германию, а в Бразилию, в Рио-де-Жанейро, где все говорили на португальском, английском, и очень редко на итальянском и испанском. Моё упорство было вознаграждено. Мне удалось пообщаться на пляже Копакабана с турком из ФРГ, который свободно говорил на трёх языках, со студентами из Франции и студенткой из Германии у подножия горы Корковадо, на которой возвышается статуя Спасителя. Стыдно вспомнить, но я радовался как дитя, из-за того, что меня понимали на другом конце земли. Позже, будучи в Болгарии, Египте и Арабских Эмиратах, никто не понимал по-немецки (кроме отдыхающих там немцев), и меня это огорчало. Жаль, что в школе я учил только немецкий. Впрочем, если бы я пожил пару месяцев в англоязычной среде, то может быть и смог хоть чуточку овладеть языком. 
    И, всё же, чувствуешь себя ущербным  без приличного знания хотя бы одного иностранного языка. Читая художественную литературу, нередко встречаешь фразы, общеизвестные выражения, цитаты на английском, испанском, итальянском, французском языках, на латыни, и ловишь себя на мысли, что у тебя есть серьёзные изъяны в образовании. Тут же, с лёгкой завистью вспоминаешь, что  чуть ли не каждый второй европеец знает три – четыре языка, и это у них в порядке вещей.

       Проснулся я рано. Светящиеся стрелки моих новеньких швейцарских часов показывали пять часов десять минут. Я вспомнил вчерашнюю встречу в Дубае с дочерью моего одноклассника из Ташкента и её мужем симпатичным сирийцем, знакомство с его родителями и родным братом в итальянском ресторане  «Сити центр». Я подумал, что хорошо бы написать об этой фантастической поездке в сказочный Дубай, о своих впечатлениях. Так и подмывало написать: восхищён, потрясён, ошарашен! И, вместе с тем, вспоминая  «тихую мою родину» - подавлен, раздавлен, оглушён. И мне, как в своё время, Владимиру Высоцкому, увидевшему жизнь побежденной Западной Германии, захотелось плакать ночь напролёт. Плакать от сознания того, что люди в моей родной стране, неизвестно когда будут жить так, как живут люди здесь, в Дубае. Причём не какие-то полтора процента населения, как у нас! а все люди на этом клочке пустыни, превращенном  за сорок лет созидания в оазис, в рай на земле. Говорят: Так у них же нефть! А у нас что?   Ослиная моча?
      Но больше всего меня поразил четырехлетний человечек, сын выпускницы ташкентского вуза и предпринимателя из Сирии, живущих в богатой стране. С мамой он говорил на русском языке, с отцом - на арабском, с официантом – на английском.

     Наконец-то я уже второй раз прилетел в Рио-де-Жанейро. Но уже с женой. На этот раз день был пасмурный. Встретились с Татьяной, сопровождавшей меня с сыном в первой поездке. Сердце мое переполнено радостью и я восторженно рассказываю: 
     - Представляете? Совсем недавно я перечитывал в Яндексе историю
своего участия в конкурсе, и снова мелькнула  безумная мысль: «Я еще вернусь в этот город». И вот, пожалуйста!
      - А как вам удалось? - спрашивает Татьяна.
      - Подвернулись путевки, и я, не раздумывая, их купил.
      - Ну и молодцы, - похвалила меня Таня.
Жена протягивает ей два наших паспорта. Она открывает великолепную лакированную сумку и кладет туда паспорта. Я спрашиваю  насчет её работы. Говорит, что работы очень много, и помимо экскурсий, много переводов на португальский язык. Только успевай поворачиваться.
         Я просыпаюсь с лёгким сердцем, уверенный, что вторая поездка в Рио обязательно состоится.



СТО ЛЕТ

    Представляете?  Я сделал для себя открытие: сто лет не такой уж большой срок. Особенно остро я почувствовал это, когда перевалил за пятьдесят, беседуя с восьмидесяти,- девяностолетними участниками войны, которые сохранили великолепную память. Как-то раз, я делал для московской газеты материал  о девяностодвухлетнем летчике и был поражен. Он без запинки называл многие десятки фамилий, имен, званий, должностей, географических названий…
      Столетние газетные листы – желтеют, журнальные страницы из хорошей бумаги почти сохраняют первоначальный вид, а для книг, если они не попадали в огонь и не заливались водой – сто лет не срок.  Мне, порой, представляется, что книги, подобно хорошему вину – дозревают: бумага становится суше, плотней, и текст срастается с бумагой еще крепче. Вы, наверное, замечали, работая в отделе редких изданий, что глянцевитые,  какие-то кремоватые страницы старинных книг при перелистывании издают едва заметный, тихий жестяной звук.
   Я с детства помню все книги, которые приносил в дом мой отец. Это были подписные издания, мало кому доступные в пятидесятые-шестидесятые годы.  Вспоминаю лицо отца, вынимающего из большого портфеля, пахнущие типографской книжной свежестью новенькие тома Куприна, Чехова, Толстого, Достоевского.  Это  было лицо счастливого человека. Сегодня от библиотеки отца осталась одна десятая часть. Через пятьдесят лет этим книгам, теперь моим книгам, будет сто лет.
  - Сто лет не такой уж большой срок,  - думаешь, слушая привычно-исправный ход старинных настенных часов, садясь за пианино с ажурными бронзовыми подсвечниками, листая Брокгауза,  в стотысячный раз, щелкая затвором трофейной «Лейки». Но, странная вещь! В то же время понимаешь, что сто лет – это громадный, фантастический отрезок времени для  ребенка, и абстрактная, ничего не значащая цифра для матери, потерявшей в недавней войне сына, или для заключенного, получившего десять лет тюрьмы за несовершенное преступление. 

               
 О ДРУЗЬЯХ   
               
      Характер у меня неважный и с годами он не делается лучше. Правда, по молодости, я быстро сходился с людьми, приводил в дом, угощал, предоставлял ночлег. Много пил, играл на пианино, на гитаре, на скрипке, с удовольствием пел и травил анекдоты. Но стоило мне почувствовать малейшую фальшь, обнаружить у нового знакомого нелады с юмором, или признаки высокомерия, тупоумия, что, в сущности, одно и то же, - я немедленно прекращал отношения. Нередко доходило до того, что я не открывал дверь тому, с кем не хотел общаться.  Не скажешь же гостю: ты мне не интересен и надоел, не ходи больше ко мне. Таким образом, к зрелому возрасту я фактически остался без друзей, а настоящие друзья, их два человека, не собутыльники, а настоящие друзья юности и молодости оказались за океаном.
      Одному из них  на 35-летие я написал стихотворное посвящение:

                Другу

В тридцать пять  -  не время подводить итоги,
Но в тридцать пять ты в состоянии понять:
Что сделал и чего не сделал,
А не хотелось бы тебе вернуться лет на пять?

Товарищ моралист, здесь шутки неуместны;
Прекрасно знают все, что время не вернуть,
И если мы стареем, то не помогут тесты.
Ты, слава Богу, молод, продолжай свой путь.

Живи! На то и жизнь, чтоб жить!
Чтоб верить, сомневаться, любить и ненавидеть, восхищаться,
И в трепет приходить от книг хороших, от стихов…
Ещё немного, и твой портрет готов.

Люби друзей, врагов читай с листа,
И не пытайся быть для них persona grata,
А сердцу моему ты мил всегда,
И это для меня  -  награда.

                Ташкент, октябрь 1982.


      Как–то раз, я по обыкновению размечтался и  записал в записной книжке:
     «Долгое  время я хотел, чтобы у меня было минимум три друга!
Первый – врач. В меру циничный, весёлый, разносторонний и, разумеется, хороший специалист. Терапевт, например. Что бы он в любое время  мог меня подлечить или, хотя бы, успокоить.
         Второй – профессиональный музыкант с консерваторским образованием. Чтобы он с  искренней улыбкой похваливал бы меня, слушая
мою любительскую игру на гитаре и пианино: «Ты смотри!  По слуху, и так точно! А как чувственно!».
         А третий – иностранец, например, японец – прирождённый созерцатель прекрасного. Чтобы он, общаясь со мной, говорил про себя: « До чего же необычны и интересны эти русские! С ними вполне можно дружить. Не все они - хамы, лентяи и алкоголики».


СТРАННЫЕ МЫСЛИ
     Иногда по утрам в голову лезут странные мысли. А если вспомнить добрую русскую пословицу «Утро вечера мудреней» то, вероятно, не стоит отмахиваться от утренних мыслей.
     Уже лет двадцать, чуть ли не все СМИ трещат о Российской демографической катастрофе. При этом, огромное количество молодых, здоровых женщин хотят иметь ребёнка и, что самое печальное, беременеют от кого попало: от алкоголиков всех мастей, от умственно неразвитых, от мужчин с сомнительной наследственностью. Россия, пожалуй, одна из лидеров по количеству матерей-одиночек. Эта, мягко говоря, печальная ситуация сложилась не сегодня и не вчера. Революции и войны – вечные спутники России - ещё долго будут аукаться.
     У меня есть живой пример, когда состоятельный русский мужчина  по уши влюбляется в четвёртый раз, и не просто влюбляется, а в четвёртый раз серьёзно и ответственно оформляет брак, и у него от каждого брака по одному - два прекрасных здоровых ребёнка! И в России, и за границей, и почему-то все, от русских женщин. То, что большая  часть детей растёт без отца – плохо, а то, что он даёт всем детям хорошее образование и обеспеченную жизнь – хорошо. И главное! Этот мужчина здоров, красив, отлично образован, помимо русского свободно говорит на трёх европейских языках, имеет хорошую наследственность, и начисто лишен известных пороков, за исключением, по мнению бывших жён, одного –  излишней любвеобильности! Что, впрочем, и является главным положительным качеством  в данном контексте.
    Поверьте, я не призываю к селекционной работе по выведению более качественной породы человека (истории это известно, и известно, чем всё это закончилось), но проблема оздоровления  нашего (да и не только нашего) генофонда была  актуальна во все времена. Грубо говоря, наработанный веками естественный отбор имел значительный процент потерь, и он был тем больше, чем хуже была социальная составляющая того или иного государства.


О ГЕНОФОНДЕ

      В советские времена нам, детям страны советов, так часто  рассказывали о Великой Октябрьской социалистической революции, что это самым естественным (или противоестественным?) образом вошло в нашу плоть и кровь,  как героическое время, как начало новой эры человечества, как главное знание о нашей Родине.   
      Потом, после распада СССР мы стали узнавать много нового про эту самую революцию, называемую теперь Октябрьским переворотом,  про гражданскую войну, унесшую миллионы жизней людей, проживавших на территории Российской Империи. Чтобы осмыслить и понять весь ужас произошедшего, по-моему, и ста лет не хватит! Один только дневник Ивана Алексеевича Бунина «Окаянные дни» чего стоит!
     Правда и свидетельства очевидцев о революции и о гражданской войне по горячим следам неудержимо просачивалась в художественные произведения российских писателей, среди которых хорошо всем известные: И.Бабель, Л.Сейфуллина, М.Шолохов, А.Толстой, А.Платонов, Б.Лавренёв, М.Булгаков, а в «годы перестройки» правда эта хлынула на головы людей таким мощным потоком, что многих сбила с ног и, буквально, сорвала с катушек.
     Набившая оскомину фраза-штамп «мы живём в трудное время» уже давно воспринимается людьми как издёвка. Понятно, что Россия всегда жила в «трудные времена», и что конца-края им не видно. Неужто, планида у нас такая?
     Как-то раз, в компании близких приятелей рассматривали полуистлевший маленький альбом с пожелтевшими и побуревшими фотографиями, датированными 1914 годом. Это были фотографии родственника одного из наших друзей, сделанные на фронтах первой мировой войны. Все обратили внимание на какие-то «нездешние лица» этих молодых прапорщиков, офицеров, солдат. И вновь заговорили о трагической истории нашей страны, о дореволюционной жизни, об уровне образования. Кто-то из присутствующих заметил, что когда он читает книги «о старом времени» - ему становится стыдно за свою необразованность, неосведомлённость, и он, каждый раз, чувствует себя умственно неразвитым человеком. Владелец фотоальбома без тени сомнения заверил, что так оно и есть: «Да, как это не обидно, мы умственно неразвитые в сравнении с теми людьми, знавшими латынь и два-три иностранных языка, мировую историю, классическую музыку, литературу, живопись, и в этом нет ничего удивительного, – горько сказал Иван. – Потерян колоссальный интеллектуальный генофонд гигантской страны. Этот генофонд целенаправленно и методично уничтожался вплоть до …» Иван махнул рукой и отвернулся от стола.
     «Это сколько же десятилетий надо, чтобы хотя бы частично восстановить потерянное?!» - не выдержал я. «Этого уже никогда нельзя восстановить» - подытожил Иван.
    

О ВИРТУАЛЬНОМ ОБЩЕНИИ

     Роскошь человеческого общения… 
     Так случилось, что за всю свою жизнь я могу по пальцам пересчитать людей, с которыми мне было по-настоящему интересно общаться. После переезда из Ташкента в Россию голод общения усилился, а качество общения за рюмкой водки меня перестало  устраивать, другого же здесь, казалось, не предусматривалось. Пришлось прибегнуть к старому доброму эпистолярному жанру, а тут ещё и компьютеры  появились.
Не надо обладать большой наблюдательностью, чтобы, заходя в социальные сети заметить – женщин здесь намного больше, чем мужчин, и в большинстве своём пишут они интереснее и грамотнее, чем мы. Однако  многие мужики продолжают настаивать, что все бабы - дуры, не желая смириться с тем, что в подавляющем большинстве женщины умнее, а главное - тоньше, эмоциональней и рациональней мужчин. Идите в музеи, концертные залы, библиотеки.  Поезжайте в европейские и в другие разные столицы! Езжайте и посмотрите! (привет от Паниковского).  Да о чём говорить!
Я не удержался от искушения и лет десять назад вступил в активную переписку  с удивительной женщиной, живущей на другом конце Земного шара. Так случилось, что в ней я совершенно неожиданно нашел самую благодарную читательницу моих скромных литературных опытов. С каждым днем наша заочная дружба крепла. Выяснилось, что она филолог, владеющая пятью иностранными языками. Было чертовски приятно сознавать, что мои миниатюры и рассказы нравятся не просто рядовой читательнице, а нравятся профессиональному лингвисту.
     Наша переписка, как водится, становилась всё более раскованной и смелой. Однажды, спросив разрешение, я послал ей свой весьма откровенный  рассказ, с интересом ожидая реакции. И получил ответ: «Прочитала всё. Хочу ещё». И приписка « I love you! I want you!»  «Ого! - подумал я. – Вот она – сила слова!»
     И я подумал, что если б мы жили в одном городе, наверняка произошёл бы тесный контакт. Помню, я как-то представил себе, как она тихонько стучится в мою комнату, заходит, присаживается ко мне на диван, легонько прикасается прохладными подушечками пальцев к моему лицу. Я откладываю книгу, и мы смотрим друг другу в глаза. Её глаза из карих превращаются в чёрные, лицо искажается гримасой желания, и мы впиваемся друг в друга. Я знаю, она долго держалась, не желая делить меня с другой женщиной, но это не могло продолжаться бесконечно…
      Потом там, на другом конце земли, вероятно, что-то  произошло, да и запас моих текстов иссяк. Мы виртуально исчерпали друг друга, и переписка прекратилась. К сожалению? К счастью? Не знаю. Скорее всего, в реальной жизни всё было бы более драматичным, или … пошлым.
    И мне в голову пришла простая мысль. Виртуальное  общение мужчины и женщины – вещь интересная, но немного противоестественная, если не сказать хуже. Это – эрзац. Что-то вроде ячменного кофе вместо настоящего «Арабика», или синтетического маргарина вместо знаменитого «Вологодского масла». Возможно, я в чём-то не прав. Но главное, что я понял – все люди нуждаются в общении, а если точнее - в любви.


Владимиру И. (в Лос - Анджелес)

      Здравствуй, дорогой, милый мой американец! Ты будешь смеяться (смейся на здоровье!), но я, сидя в ставшем почти родным захолустье, не перестаю мечтать о резком  улучшении качества своей жизни. Казалось бы: какие мечты в предпенсионном возрасте? Правда, я слабо представляю себе, как произойдет это резкое улучшение, но исконно русская вера в чудо меня никогда не покидала.
    Недавно просматривал твои калифорнийские фотографии и, как профессиональный фотограф с удовлетворением отметил, что выглядишь ты и Натали, моложе и свежей, чем в дни нашей встречи  весной 1996 года в Ташкенте.
    Жаль, что мы с тобой теперь на разных концах планеты и сэтим ничего нельзя поделать. Конечно же, самое лучшее для нас с тобой  – это непосредственное живое общение. Кто будет спорить!  Кстати я, как-то прикинул, много ли мы общались?  Получилось, что значительно меньше половины сорокалетнего срока.  Но это не беда.  Долгая разлука близких по духу людей взывает к жизни эпистолярный жанр, и мы невольно остаемся в своей памяти в доразлучном периоде, а память, по меткому выражению французов, имеет хороший вкус; и она, слегка забронзовев, покрывается легкой патиной времени и прирастает чудесным романтическим флёром, что еще крепче объединяет родственные души.
    Сейчас посмотрел в грустное дождливое окно, и родились строчки:

                Скоро осень настанет
                И листья закружат,
                Падая на нашу память.
                Обнимаю, твой А.Ж.

ПРЕДЧУВСТВИЕ СЧАСТЬЯ  (До чего же пошло!)

     После того, как я окончательно и бесповоротно покончил с алкоголем, мне захотелось выглядеть лучше, свежее и моложе, вроде того, как выглядят люди в нормальных, цивилизованных странах. Разумеется, я понимал, что для этого надо долго жить в одной из этих стран, или, на худой конец, создать себе примерно такие же условия здесь, в российской глубинке, что весьма проблематично. Как ни странно для здорового образа жизни одного лишь желания мало: для этого нужны немалые деньги для поездок, хорошего медицинского обслуживания,  качественных продуктов и прочего.

        Газету закрыли, и я с группой коллег в очередной раз оказался не у дел. Полгода я перебивался случайными заработками. Свободного времени было полно. Я много читал, вёл дневник и ежедневно играл на гитаре.
       Боже, до чего же хорошо звучит гитара! Какое изумительное январское утро в моём окне! Какое великолепное настроение! То ли из-за того, что читал на ночь книгу В.Маканина о его страшной жизни (в сравнении с моей жизнью), то ли от вкусного завтрака. А может потому,  что через три дня увижу Красное море, чужую тёплую, солнечную страну?
   А сейчас я лежу на диване, с наслаждением играю на гитаре,  смотрю  на большую зимнюю фотографию Стокгольма, и фантазирую. Я представляю себя сегодняшнего, лежащим  в хорошем номере отеля с гитарой, играющим эти же прекрасные мелодии. Я вижу огромное окно, из которого утренний Стокгольм смотрит на меня. И я наполняюсь спокойной уверенностью, что так оно и будет. Может, пейзаж будет чуточку отличаться от фотографии в календаре. Но будет  такое же утро, будет гитара и живой Стокгольм в окне и в моей жизни.

         Наконец-то я решил попытать счастья и поехать в Москву. Прихватил свой старый плёночный «Никон» (а в Москве уже снимали «цифрой» и это стало причиной отказа в работе  редакции солидного экономического журнала), собрал портфолио и изрядное количество текстов. В Москве я планировал поработать по договорам фотографом в редакциях газет и журналов и разнести по книжным издательствам свои рассказы, посмотреть, что из этого выйдет.

         Пару месяцев я снимал недорогое жильё в Подмосковье, а потом стал жить бесплатно в мастерской художника, знакомого ещё по работе в большом ташкентском издательстве.
         Как водится, в мастерской собирались интересные компании. Приходили актёры, журналисты, художники, разная богемная публика, и просто, любители выпить и потрепаться. И снова я оказался белой вороной. Теперь только потому, что не пил.
    - Ты что? На коде? – заботливо спрашивал актёр из театра имени Гоголя.
    - Вы больны? – весело подмигивая, интересовалась девушка из канала «Культура».
    - Не трогайте его! – «выручал» меня ташкентский друг Коля. – Он буйный, когда выпьет! В восемьдесят девятом году кухонным ножом изрезал мне четыре картины. Хорошо, что до меня не добежал! (Это, чтобы не приставали).
      Гости, скрывая смущение, на мгновение замолкали и быстро меняли тему.


В ЖУРНАЛЕ «ЮНОСТЬ»

       Визит в редакцию знаменитого и популярного когда-то журнала «Юность» (тираж доходил до трёх миллионов экземпляров!), обговоренный заранее стал для меня ледяным душем. Мне довелось испытать смешанное чувство растерянности, ненужности, безразличия, собственной ничтожности и подавленности. Но внутренне я уже был подготовлен к таким жизненным  помехам.
      Сначала не могли найти мою рукопись, оставленную всего три дня назад.  Стали звонить кому-то, выяснять её местонахождение. Завотделом прозы Амалия Сергеевна – типичная литературная дама, далеко за шестьдесят - вообще не хотела разговаривать со мной, несмотря на назначенную, ею же встречу, но, через какое-то время чуточку оттаяла и смилостивилась. По  всему было видно, что она не в духе, а тут ещё  отвлекают, кому ни лень!  Применив свои дипломатические способности, я попытался  ненавязчиво вытянуть из неё  несколько фраз, но вместо разговора о насущных литературных делах получил  гневный монолог о денежно-воровской политике мэра Лужкова, который продает всю Москву приезжим, темноликим гражданам.
     «Скоро нас будут выселять из домов и селить на краю Москвы», - сказала в довершении Амалия Сергеевна. Потом, немного смягчившись, добавила: «Вы знаете,  сколько сейчас людей в штате «Юности»?!.. Три человека! А было сорок! В восьмидесятые годы. Сейчас даже не понятно, что будет с журналом».
     - Неужели закроют? – осторожно предположил я.
     - Какой же вы наивный! У нас всю страну развалили, а вы говорите о какой-то «Юности».
     Я смотрел на очень старые потускневшие шкафы, забитые толстыми папками, на большую, пожелтевшую от времени знаменитую фотографию Валентина Петровича Катаева, на огромный редакторский письменный стол, повидавший, вероятно,  чуть ли не всех знаменитых советских писателей,  и невпопад подумал: «Неужели все пятнадцать лет после развала Советского Союза,  эта несчастливая женщина,  живущая и работающая в самом  в центре Москвы, была занята тем,  что сокрушалась по развалу СССР,  и обречённо ждала ухудшений своей жизни!»
      Мне стало ясно: никто здесь никому не нужен и каждый спасается, как может, однако при наличии желания и упорства и в Москве можно пробиться, но это больше подходит для людей молодых,  по-настоящему талантливых и амбициозных.


ПРИГОДИЛОСЬ

    Многолетняя, систематическая игра на гитаре, не прошла даром. Как-то раз я взял лист бумаги и записал, ради интереса, все вещи, которые  играл прилично и довольно-таки выразительно. Получилось 56 пьес, песен, мелодий. Да каких! Кладезь лучших популярных вещей ХХ века.
    Постепенно мой  репертуар стал приближаться к сотне. В этом московском ресторане я уже работал больше полугода, и мне это стало надоедать.  Приставания людей, предлагающих рюмочку, просто достало. Правда, охрана не давала разгуляться перебравшим посетителям. Между тем, владелец ресторана был  мною доволен.  Трудно найти человека, кому не нравилась бы классическая гитара, и количество слушателей было стабильным. Непьющий музыкант –  не такое уж частое явление.   Зарабатывал я неплохо,  но о своей квартире в Москве и нечего было думать. Такую роскошь могли позволить себе лишь раскрученные «звёзды», поющие песни на три аккорда!
     В перерывах я привычно пил сок, или зелёный чай, в который раз, победно думая, что без спиртного намного лучше жить.
     Я часто вспоминал своего хорошего знакомого, толкового парня из провинции, ставшего в Москве в девяностые  годы удачливым бизнесменом. Но потом, после дефолта, у него начались проблемы с алкоголем. Он то кодировался, то раскодировался. Семья распалась. Он стал скитаться по углам. Бывшая супруга пыталась упрятать его в психушку, хотела признать недееспособным, чтобы отобрать  и подмосковный дом,  и  великолепную квартиру в хорошем районе  Москвы. Ценой невероятных усилий ему всё же удалось спастись,  казалось, от неминуемой гибели, стать стопроцентным абстинентом и наладить свою жизнь. Теперь он вновь поднялся, и  вспоминает прошлое, как жуткий сон…
   - Вы позволите? – прервал мои размышления мужчина, похожий на иностранца.
   - Вообще-то  это служебный столик.
   - Простите, буквально на несколько минут.
   - Слушаю Вас.
   - Мне очень понравилась Ваша игра, а инструмент Ваш – просто восхитительный! Я слышал много гитар, но звук этой - бесподобен! Очень похож на Рамиреса, но здесь что-то другое… Впрочем, не  это главное. Я внимательно Вас слушал и знаете, что подумал? - Вы уж простите за назойливость - так может играть человек, который многое пережил, многое передумал, немало повидал и при этом не потерял интереса к жизни. Это дорогого стоит. Поверьте, говорю это совершенно искренне. По первому диплому я психолог. И всё же для меня загадка – Ваш инструмент… Какой-то… Мистический звук.
   - Разговор про мой инструмент не уложится  в несколько минут.
   - Да-да, разумеется. Хочу сказать, что и репертуар Ваш очень хорош. Такое ощущение, что Вы специально подбирали самые красивые, самые мелодичные вещи. Кстати, я впервые  слышу сугубо саксофоновые вещи Фаусто Папетти и песни Демиса Руссоса в переложении для гитары. Это Ваше? Просто здорово!
   - Да, мне нравится мелодичная музыка, с хорошей гармонией и внятной темой. Простите, мне надо работать.
   - Ещё секунду!  Хотели бы Вы поработать в Стокгольме? Дело в том, что я содержу маленький ресторан, всего на десять столиков и у меня постоянная клиентура,  люди солидные, есть и наши. Я ведь сам из Питера, в девяносто третьем уехал. Вот моя визитка. Надумаете – позвоните…


О НЕЛЮБИМОЙ РАБОТЕ

    Любимая работа - одна из главных составляющих человеческой жизни. Я хорошо знаю, что такое любимая работа. Это работа, которая доставляет творческое удовлетворение, удовольствие, позволяет много ездить, познавать мир, узнавать людей, наслаждаться   красотой   природы, да ещё и получать за это деньги.  Я с молодых лет хотел её иметь, и я нашёл себе такую работу. Это - работа фотокорреспондента в солидном журнале.
    Случилось так, что наступило время, когда ни то, что любимой работы не было, а вообще никакой работы! Врачи, инженеры, экономисты, бывшие офицеры, рабочие, философы, домохозяйки -  чуть ли не полстраны торговала на вещевых рынках. И я с младшим сыном две зимы продавал на трескучем морозе женские пальто. И когда случайно нашёл работу рядом с домом (это была газета одной из политических партий), то сильно обрадовался. Но радость моя была недолгой.
    Оказалось, что моя работа имела мало общего с тем, что принято считать газетной. Это была партийная, так называемая организационно-массовая работа. Главное, что меня убивало – это ежедневное нахождение на службе, сидение за компьютером, от звонка до звонка, то есть, с девяти до шести. Это было выше моих сил, после тридцатилетней работы в нормальных редакциях. Там я был в своей тарелке: то на съёмке, то в лаборатории, то в командировке за обильным столом над журчащим арыком, то в фантастической  поездке в горную местность, где заснеженные вершины можно было разглядывать  через видоискатель фотокамеры, или через тонкий чайный стакан, наполненный армянским коньяком, или невооружённым взглядом. Вы скажете, что я «совсем наглость потерял», но что поделаешь, - я вот такой, и не собираюсь быть другим!
    Деваться было некуда. Надо было терпеть. Испытанный способ расслабления был уже недоступен, так как я навсегда завязал с алкоголем.  Организм испытывал невероятные эмоциональные перегрузки. Но бросать работу было нельзя. Без денег жить невозможно. Не идти же с протянутой рукой  на паперть! Но, справедливости ради, надо сказать, что эта работа давала мне возможность ежегодно выезжать на отдых за границу, что постепенно приближало меня и мою семью к среднему классу.
     На протяжении пяти лет этого жутко дискомфортного труда, я часто ныл, и про себя и вслух, что работа мне не нравится и, более того, ненавистна. Вскоре последовало наказание – падение (в абсолютно трезвом виде!) на абсолютно ровном месте, и перелом четвёртой и пятой пястных костей левой руки. Я чуть с ума не сошёл, представив, что теперь (какая там работа!) никогда не смогу играть на гитаре!  Я проявил малодушие и слабость, позволяя себе ругать работу, которая меня кормила, давала вполне приличное существование в хорошей трёхкомнатной квартире, в знаменитом провинциальном городе. Пришлось убедиться на собственном опыте, что грех жаловаться на жизнь. Нехорошо это. И, как выяснилось – опасно. Говорю это совершенно серьёзно.






ВСПОМИНАЯ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА



  В рассказах Андрея Платонова встречается словосочетание «изношен работой», казалось бы, подходящее больше для машин и механизмов. Однако это выражение как нельзя лучше подходит для человека.
     Посмотрите на пятидесятилетнюю доярку из села и, к примеру, на женщину-бухгалтера этого же возраста из близлежащего города, на сорокалетнего шахтёра и на сорокалетнего менеджера верхнего звена. Чувствуете разницу?      
     Изнашивает не только работа, но и сама жизнь, особенно если она проходит в плохих условиях и сопровождается наплевательским отношением к себе. Уж сколько написано и снято фильмов о трудной жизни  в Москве, с её бешеным темпом жизни и огромными пространствами. Это вам не сказочно-красивый Плёс на Волге, или сонный райцентр глубинной России.
     Помню, ездили с женой из одного конца Москвы в другой к знакомому художнику-фронтовику. Восемнадцать станций - ровно час. Я сидел и, как водится, от нечего делать рассматривал пассажиров метро. Большинство, по всей видимости, были новыми москвичами и, невзирая на самый разный возраст, имели откровенно усталый вид и нездоровый цвет лица.  Ежедневно два-три часа на дорогу - подумал я - плюс восемь-десять часов работы. Вот вам и повышенный износ.
     На обратном пути, кажется, на четвёртой станции решили выйти в центре города и погулять по старому Арбату. Проехав ещё пять станций, мы многозначительно переглянулись: нам уже не хотелось выходить и гулять, а хотелось скорей добраться до квартиры и лечь на диван, настолько тяжело было так долго ехать в визгливо-грохочущем метро.


Университетскому другу Александру Т.  (В Нью – Йорк)   
               
      27 февраля прочитал твоё письмо из Ташкента и был потрясён смертью людей, которых  хорошо знал и помню. Стало жутковато от такого неожиданного напоминания о краткости нашей жизни. А мужественный и сдержанный рассказ о твоей жизни в Нью-Йорке чуть было не поверг меня в уныние. Да, изрядно ты хлебнул говнеца! Теперь я  точно знаю, что в России не труднее, чем на чужбине, и такие мелочи, как грязь, хамство, мат, суровый климат, нищенские зарплаты и пенсии-пустяки -  вещи, на которые не стоит обращать внимание. Зато здесь  - кругом свои!И все говорят по-русски! Получается как по И.Губерману: «Везде плохо, где нас есть!»
   В нашей провинции жить намного спокойней и легче, чем в Москве. Да, разница в зарплате в пять-десять раз! Но нет этой сволочной гонки, которая высасывает все соки и в любом случае заканчивается преждевременным бессилием, болезнью и смертью.  Кажется, родное болото меня уже изрядно засосало, ещё пять-десять лет и я стану настоящим российским провинциалом. Если не пить, не курить, не покупать дорогие продукты можно вполне успешно имитировать благополучную жизнь, имея при этом какое-нибудь безобидное увлечение вроде выпиливания лобзиком. Я счастливец! У меня целых три увлечения вполне соответствующих  возрасту: музыка (гитара, фортепьяно, бесплатное посещение симфонических концертов), чтение хороших книг (испытанный способ ежедневного ухода в мир иллюзий, что просто необходимо в условиях нынешних реалий),  писательство, не разросшееся, слава богу, до графомании, и имеющее несомненный терапевтический эффект.
   То, что я бросил пить – вынужденная и глубоко осознанная мера. Пьянство чертовски надоело и стало мне мешать. Хочется ещё пожить какое-то время и посмотреть на своих внуков, а может быть  и на правнуков. Моей внучке Ане уже 20 лет, а внуку 18.  Что касается твоих отношений со спиртным – решать тебе. Как сын военного врача настоятельно советую быть осторожней с пивом! Печень! Баварское сердце! Снижение потенции!  Да ты и сам всё прекрасно знаешь.
   Может, действительно, попытаться нам с тобой пожить ещё! Сколько чудесного и интересного в этой жизни! Чем дольше мы сохраним интерес к жизни, тем больше шансов увидеть, что будет дальше. Кажется, что  только сейчас я, по-настоящему,  стал это понимать.
     Саша, напиши, пожалуйста, о своих взаимоотношениях с родственниками. До сих пор звучит во мне ангельский голосок твоей первой доченьки: «Что тебе снится, крейсер «Аврора»? Где, и на кого учатся внуки? На каких языках говорят дома? Как у тебя с работой? Чем занимаешься в свободное время?
   Здесь, в Симбирске, одна из лучших российских библиотек. В каталогах есть книги твоего отца и твоя книга, есть и мои две книжонки, и это приятно греет душу. Напиши о своём фильме («Волки», кажется). Как почитать сценарий? 
                Твой  А. Ж.


   
МИНУС - ПЛЮС
   
     Одна из самых сложных и стоящих вещей  – превращение жизненных минусов в плюсы. Некоторые люди, потерявшие физическую свободу, обретают духовную. Знающие и много повидавшие люди рассказывали мне, что нигде, как в длительном заключении человек не имеет столько времени, столько желания, и такой степени глубины и силы для анализа своей жизни. Людям, получившим большой срок за содеянное преступление невероятно трудно! Но ещё труднее, труднее в сто! в тысячу раз! тому, кто получил неадекватное наказание, или был невинно осуждён! Такие люди в истории человечества были всегда, включая  Иисуса Христа и, вероятно,  задолго до него.

    Сейчас, в ХХI  веке мы не должны, как герои древнегреческих трагедий слепо подчиняться своей судьбе, предначертанной Богами. Это не разумно, а порой пагубно. Разумеется, я не отрицаю Божьего промысла, но надо что-то делать, чтобы жизнь наша имела смысл. Мы не можем отдавать приказания Фортуне, но мы можем сделать всё от нас зависящее, чтобы она заметила нас, увидела наши устремления, чтобы, наконец, повернулась к нам лицом.
     Может ли человек повлиять на свою судьбу?  Думаю, что может. И в значительной степени. Но при одном условии: он должен сам сильно этого хотеть.  Если не случилось, к примеру, получить дипломом Гарварда, Оксфорда, или МГУ, то, всё же, остаётся  возможность заниматься своим самообразованием. Для нормального человека – самообразование – это обязательное  и, вместе с тем, увлекательное занятие.


А ДОМА ЛУЧШЕ  (Из записной книжки)

      Уже ровно неделя, как я вернулся в свой город из злой, холодной и грязно-снежной Москвы. Чувство неприятия Симбирска как-то  растушевалось и отошло на второй план. На долго ли? Здесь,  сейчас хорошо! Душа отдыхает. Снежно, холодно, чисто на улицах и во дворах. До чего же тепло, уютно, в старом деревянном доме, где всё близко, знакомо и привычно - книги, гитара, старая мебель, зеленые растения на подоконниках, родные лица моих самых близких людей. То и дело замечаю их умело скрываемые, сочувственные взгляды. Спасибо им, моим милым,  родным. Возвращаясь из Москвы, я был готов к небольшим порциям беззлобных подначек. Но они -  молодцы: всё поняли и избавили меня от лишних переживаний, блестяще разыграв этюд под названием «А ничего не случилось!» На самом-то деле случилось. Со мной случилось. Я вдруг ясно почувствовал, что по сути дела профукал свою единственную, бесценную жизнь, променяв долгую, каждодневую, целенаправленную работу над собой, своим творчеством – на ненужные приятельства, бесплодные беседы, и ещё чёрт знает на что!


О ЗАПРОСАХ (Из записной книжки)

     Ситуация, когда человек постоянно думает о деньгах, которых не хватает даже для скромной жизни без алкоголя, табака, без дорогих, высококачественных продуктов, без ежегодных выездов даже на дешёвые курорты знакома многим жителям нашей необъятной и богатейшей страны мира. Однако ещё встречаются люди наивные и смешные на первый взгляд. Они делают вид, что давно смирились с этой, более чем скромной жизнью, а на самом деле упорно продолжают мечтать о «достойной жизни», не имея к  этому серьёзных оснований, вроде госслужбы, мохнатой лапы и прочего  из надёжного карьерного  арсенала.
     Сколько себя помню, я был  мечтателем, фантазёром, что ужасно раздражало моих родных и близких, смотрящих на жизнь широко открытыми, трезвыми  глазами закоренелых пессимистов.
     Переехав из тёплого, солнечного Ташкента в холодную, казалось, медленно выздоравливающую Россию, из двадцатого века в восемнадцатый век, я с первых же дней пребывания был уверен, что всё это (печное отопление, отсутствие душа, туалет во дворе) временное жильё, что будет другое, светлое просторное, комфортное, что у каждого будет своя комната.
     Прошло пятнадцать лет. Я живу в прекрасной  трёхкомнатной квартире, в новом многоэтажном доме, расположенном на самой высокой точке города.  У меня просторный светлый кабинет с книжными полками во всю стену, с любимыми фотографиями, с небольшой коллекцией классических гитар, с великолепным видом на панораму волжского города с двумя реками, спокойно текущими в разные стороны.
А уже, нет – нет, да и шевельнётся дерзкая мысль: вот бы такую квартиру в Москве, или ближайшем Подмосковье, чтобы с такого же десятого этажа каждое утро видеть привычный контур Останкинской телебашни. Кстати, Мытищи, или Королёв хороши для проживания пенсионеров. Здесь нет бешеной московской гонки, а Москва рядом. Пожалуйста, езди в театры, на выставки, в концертные залы, к своим старинным приятелям, к сыновьям, к внукам. Но есть и ещё более дерзкий, привлекательный вариант, мечта всех северян, истосковавшихся по теплу -  домик на берегу моря!


 НА ГРУШИСКОМ ФЕСТИВАЛЕ (Мой материал из еженедельника «Аглая»)
               
       В двадцать шестой  раз собрал друзей Грушинский фестиваль. И снова на берегах Мастрюковских озер раскинулся палаточный город, зазвучали прекрасные песни и зажглись тысячи фонариков благодарных слушателей на Песенной Горе.
     ... Новогодняя, на удивление снежная ташкентская ночь начавшегося 1966 года близилась к утру. Все уже устали от веселья, кто-то задремал. И вдруг совершенно неожиданно, очень тихо и чисто зазвучала под гитару песня "Над Канадой"...
  Что-то сдавило в груди, к горлу подкатил ком и я, мальчишка-десятиклассник почувствовал себя безвозвратно оторванным от далекой России, от родного Ростова. Тогда я и думать не мог, что через тридцать три года (!) буду общаться с автором песен моей юности, с самим Александром Городницким, что буду сидеть с фотокамерой у подножия Горы в двух шагах от знаменитой Гитары.
     Мы с приятелем-поэтом приехали поздно ночью в четверг. С автостоянки в кромешной тьме, груженые тяжелыми рюкзаками, с гитарами пошли искать наш лагерь. Горько пахло дымом костров, со всех сторон нас плотно обступили разнобойные звуки песен и разнокалиберный звон гитар. Кое-как, на ощупь, поставив палатку, отправились к ярко освещенной площадке, где уже шло выступление признанных бардов.
     В первую ночь, как, впрочем, и в последующие, толком поспать не удалось - возле каждой палатки шептали, или горланили под гитару песни. Чего только не пели! И про пиратов, и про братков, и про обезьянку, вонзившую в мавританку острую стрелу... Кто-то, не рассчитав сил, с поразительной периодичностью взвывал как раненый мамонт. А когда Морфей смежил мои веки, я вдруг услышал "Время колокольчиков" и сон мой как рукой сняло!.. Я лежал с открытыми глазами и вдруг вспомнил чей-то  рассказ о том, как Александр Башлачёв, будучи в Москве, позвонил А.Градскому. Попросил послушать песни, но  мэтр не смог найти свободного времени...
  - Который час?
  - Половина четвертого. Уже светает.
  - А у нас в Иркутске уже ... (пауза).
  - Макароны дают, - подсказал кто-то.
  В пятницу с утра продолжался прием заявок и на всех четырех площадках работал конвейер по прослушиванию претендентов,  коих уже было больше трех сотен.
    Обсуждать и критиковать работу жюри (речь идет о жюри, проводившем конкурсное прослушивание на I и II туры) - дело неблагодарное, но я стал живым свидетелем небольшого курьеза. Выступал немолодой автор из Нижневартовска. Он со вкусом отобрал знаменитые "Гарики" И.Губермана и переложил их на свою (кстати, интересную и необычную) музыку. Его выступление было встречено горячими аплодисментами слушателей и... разбито в пух и прах! Решение строгого жюри сводилось к двум пунктам: "Зачем вы это сделали?" и "Гарики" перекладывать на музыку не следует". "Это - контрпродуктивно!" - добавил я от себя, вспомнив любимое выражение  премьер- министра  Евгения Примакова.
     А тем временем, на другой площадке восемнадцатилетний Рамиль Б. из Башкортостана (сын "неудачливого отца", см. выше) прошел и на II тур, и на III, а его выступление с этими же "Гариками" было встречено многотысячной аудиторией "на ура!"
    И еще. Разбор авторских текстов был настолько пристрастным и скрупулезным, что напоминал не то экзамен в литинституте, не то серьезное  литературоведческое исследование.

  - Ну, блин, и жарища у вас! - стоя в очереди за питьевой водой, недовольно произнес какой-то парень. - Думал хоть здесь от Казахстанского зноя отдохну!
  - У кого, у нас, жарища? - осторожно переспросил стоящий рядом юноша в джинсовой бейсболке.
  - А ты откуда?
  - Из Ташкента...
  Очередь разразилась оглушительным хохотом.
      Я зашел с фотокамерой в палаточный "Гостиный двор". В тени старой липы телевизионщики снимали интервью с Сергеем Никитиным, неподалеку на лавочке Елена Казанцева беседовала с Борисом Вахнюком, с полотенцем через плечо прошел Александр Городницкий...
    Жюри уже завершало очередное прослушивание, когда к ним подошел Городницкий с высоким симпатичным бородачем.
    - Простите, вы не могли бы послушать еще вот этого молодого человека, он только что прилетел из Питера, - попросил мэтр.
    ...Песня была суровой, честной и берущей за душу. Это была песня про наших мальчиков, которым предстояло стать солдатами.
    - Он будет петь на Гитаре? - наивно спросил я Городницкого.
     - Кому же петь тогда на Гитаре, если не Саше Балю? - в одесском стиле  ответил старейшина бардов.
     Неподалеку от нашей палатки расположились студенты из Кёльна, и уже на второй день их "гутэн морген" стал звучать, когда уже давно был "гутэн таг", а благодаря русскому хлебосольству через три дня они ничем не отличались от наших студентов, неделю напролет бурно празднующих окончание сессии.
     Ночной концерт на Большой Гитаре был невероятно насыщенным и интересным. Выступление знаменитых бардов А.Городницкого, С.Никитина, А.Дольского, Г.Хомчик, Вадима и Валерия Мищуков было принято восторженно...
     Ложкой дегтя стал А.Самарский, певший под "фанеру" в кабацком стиле, за что и был освистан.
      Тепло был встречен международный ансамбль "Мост любви", в который входили представители Аргентины, Великобритании, Канады и России.
      Концерт шел всю ночь, на одном дыхании, а усталости  не чувствовалось. Меня то и дело тянуло еще и еще раз обернуться, чтобы увидеть и запомнить это магическое действо: десятки тысяч колышащихся в такт огоньков.
     Это была не просто огромная толпа. Это было искреннее движение огромного количества людей, которые чувствовали сопричастность к чему-то честному, доброму, ко всему тому, что несет в себе   настоящее творчество.
       На пресс-конференции кто-то из журналистов задал набивший оскомину вопрос: "Что же все-таки считать авторской песней? "  На мой взгляд, хорошо ответил коллегам многоопытный журналист и бард Борис Вахнюк:
     - Пора, наконец, прекратить искать какие-то определения, рамки, критерии такого явления как авторская песня. Нельзя в один прекрасный день сказать: "Всё! Теперь я буду писать песни!" И все эти разговоры о тексте, о музыке, об  их взаимосвязанности и т.д. полнейшая чушь. У Юрия Кукина "на три аккорда" написана песня "За туманом", а ее пела вся страна... И добавил через паузу:
     - С этим надо родиться! 
                3 - 4 июля 1999г.

О СЕРДЦЕ

      Беседуют две москвички:
      -Представляешь, отозвала меня врач в сторону и говорит:
      -Должна вас «огорчить».   «Что такое? - перепугалась я. Сердце у вашего 85-летнего папаши -  дай Бог,  молодому!»


О ЗУБАХ

Вы знаете, как отличить пожилых иностранцев от наших стариков? Правильно - по одежде. А еще? Верно - по цвету лица. Лица у иноземных старцев имеют очень здоровый и свежий вид - результат сбалансированного питания. То, что так настойчиво советуют нам врачи-диетологи, - уже давно неукоснительно выполняется состоятельными иностранными гражданами.
Но это так, к слову.
Легче всего отличить наших от не наших - по улыбке. Не спорю, российские старики улыбаются искренне и открыто, но посмотрите, какие зубы у иностранцев и что творится со  ртами наших стариков!
Где-то читал, что в Италии ставят пломбы с двадцатипятилетней гарантией (прожить бы ещё столько!), и если она вдруг вылетит через 24 года, то вам немедленно поставят новую. Бесплатно. Помните, у Булгакова? «... Лицо у Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец».
«Собачье сердце» было написано в январе-марте 1925 года после  жуткой разрухи, а в России уже делали фарфоровые коронки.




Владимиру И. (в Лос-Анджелес)

     Привет, Владимир! Недавно вспомнил, как лет десять назад к нам привезли внучку Анечку с альбомом для рисования и большим пучком разноцветных карандашей,  фломастеров, гелевых авторучек, чтобы она рисовала и  не скучала, коротая дождливый осенний день. Через несколько дней я обнаружил сиротливо лежащую на моём столе «золотую» гелевую ручку. Я зачем-то взял этот невинный детский инструмент и провел на белом листе несколько коротких линий. Гель мгновенно высох и я увидел три ярких золотых штриха на безмолвном белом поле. Под рукой оказался рукописный свежий рассказ, и я, не долго думая, решил наложить резолюцию, отстраненно представив себя начальником над всеми пишущими: «Молодец, Алексей!» И  дальше, как можно аккуратней, увлёкшись неожиданной игрой, вывел золотом: «Так держать!! Тебя ждет успех!!!» Этим рассказом, кстати, был «Бархатный сезон», выигравший конкурс в Москве.
    Каково же было мое удивление, когда, вернувшись из Бразилии, стал разбирать архив и наткнулся на свою «резолюцию».  Тогда я подумал: «Может сделать еще разок подобную надпись на рукописи  своей новой книги! Вдруг, стану знаменитым, богатым и на старости лет, наконец-то, обрету достойную жизнь!»
                До встречи!  Твой  Алексей.


ВСПОМИНАЯ ОТЦА 

      Иной раз не можешь заснуть. Или проснёшься среди ночи, а перед тобой, словно с киноленты проецируются яркие картины, образы, кажется давно позабытые незначительные эпизоды прожитой жизни. Чтобы всё это не пропало, надо встать  и быстро записать. Но нет, лень – матушка.
     «Эх, Алёша, - говорил в последние годы своей жизни отец. – Если бы я мог писать! Какую жизнь я прожил! И голод, и холод пережил, прошёл сталинские лагеря, войну… Грешен. Может это  дико звучит, но я благодарен судьбе, что попал в лагеря. Каких только людей я там не встретил! Профессоров, академиков, врачей, юристов, актёров, певцов! Цвет нации! Боже мой!»
     Я и не надеялся, что отец   возьмётся за перо. В зрелые годы он не любил говорить о себе, о своей жизни. Впервые он разговорился после семидесяти лет. А после восьмидесяти он уже стал совсем глохнуть, - сказывалась фронтовая контузия. Я смотрел на него и думал: «Наверное, он скоро умрёт, да и мама не вечна. А как же его жизнь? Её жизнь? Кто о ней будет помнить? Дети? Внуки? Правнуки?..  Кто же виноват в нашем беспамятстве? Не мы ли сами?»
    Да что здесь говорить!

     Однажды (когда жил с женой и младшим сыном ещё в старом деревянном доме) я зимой вышел в холодные сени и увидел на старом сундуке громадную кость с остатками мяса. Ещё вчера жена просила разрубить её хотя бы пополам, чтобы можно было положить в кастрюлю и сварить бульон для борща. Прикинув так и сяк, я понял, что топором разрубить не получится: или топор затупишь, или кость разлетится на мелкие осколки, либо и то и другое. Я взял ножовку по металлу и принялся пилить кость. И тут вдруг вспомнил  давний рассказ отца про страшную суровую зиму 1943 года под Сталинградом. 
     «По трое - четверо суток не отходили от операционного стола. Пилили и пилили обмороженные ноги-руки.  Бывало,  кивнёшь операционной сестре, она приподнимет маску, выпьешь мензурку спирта, и опять за пилу.
     Морозы в ту зиму сильные были. Помню, едешь на машине по степи - всё сплошь усыпано трупами, запорошенными снегом, только хруст слышен, словно сухари ломаешь. А однажды (было короткое затишье) выпили мы крепко с ребятами и поехали на санитарной машине кататься, да залетели к немцам. Они открыли стрельбу, все колёса пробили. Мы на одних дисках приехали. И хот бы один ранен был! Ни царапины!
    А таких авианалётов, как под Сталинградом, я за всю войну не видел. По сто, двести самолётов шли нас бомбить. Всё небо было чёрное от бомбардировщиков. И гул, жуткий гул…
     Много бомбёжек пришлось перенести. Особенно запомнилось, как бомбили наши санитарные поезда с ранеными. Видели же, сволочи! Видели огромные красные кресты на крышах вагонов, но бомбили! А тех, кто мог как-то передвигаться – расстреливали из пулемётов.
    В один из налётов наш полевой госпиталь потерял больше половины врачей и медсестёр… Оторванные конечности, кишки на ветках деревьев. В тот день я потерял и своего друга,  хирурга Андрея Хруслова. Когда началось, мы залегли вплотную к срубу колодца, он с одной стороны, я с другой. Рядом взорвалась бомба, меня контузило. Лицо и руки в крови, и почти ничего не слышу. Подполз к Андрею, кричу: «Живой?!»  А он еле слышно: «Перебит крупный сосуд», и горлом хлынула кровь. Умер он у меня на глазах».

     Огромный зал, уставленный длинными столами. Столы покрыты белыми накрахмаленными скатертями. На столах холодные закуски и большое количество бутылок с водкой. Народу очень много, может пятьсот может тысяча человек. Похоже на банкет, а может быть и поминки. Я сижу рядом  с отцом, он слева от меня. Отцу около пятидесяти лет. Выглядит - хорошо. Он предлагает налить. Я наливаю ему, наливаю себе, беру рюмку, и она выскальзывает из руки, так как пальцы скользкие от жира. Вся водка выливается на скатерть, и я думаю: «Хорошо, что не красное вино!» и с удовлетворением замечаю, что пролитая водка почти не видна на белой скатерти.
     Просыпаюсь, хватаюсь за «Сонник». Читаю: «Отца видеть здоровым – заботы, водку видеть – головная боль, пить водку – разорение, бедность».
     «Неплохой сон, думаю я. – Заботы, если они появятся – будут исключительно для зарабатывания денег. Водку я видел, но не пил. Это уже хорошо. Рюмка-то выпала из руки, - значит, я смогу избежать бедности и, тем более, разорения».

      Из окна моего тёплого светлого  кабинета на десятом этаже уже привычный пейзаж: одноэтажные дома, в большинстве своём построенные в начале прошлого века, заброшенные дачные участки, кое-где торчащие высокие деревья. Всё это запорошено снегом и покрыто морозной мглой. Сегодня в Симбирске минус тридцать пять по Цельсию. Вполне нормальная температура для Восточной Сибири. Но я живу не в Сибири, а в Симбирске (даже по Всероссийскому радио иногда путают эти два названия – издержки современного образования), здесь высокая влажность, ветры, и морозы переносятся тяжелей. Но это ненадолго. Весна не за горами.

      Под утро во сне видел отца. Он лежал на диване, почему-то в  шляпе. Я попросил его позировать для фотографирования. Он согласился, молча кивнув. Широкие поля затеняли лицо, глаза, и я подумал, что хорошо бы подсветить  лицо, и тут же подумал: а зачем? Лицо отца было  красивым и немного ироничным. Если попытаться определить возраст, то немного за шестьдесят. Как сегодня мне.
               
ЛУЧШИЕ ГОДЫ

   Лучшие годы жизни…   У большинства - это  студенческие годы. Понятное дело – молодость, нерастраченная сила, надежды, перспективы, свежие сексуальные переживания. У каждого – свои лучшие годы. Некоторые вспоминают годы службы в армии, как лучшие. Вы не поверите! Есть даже люди, которые считают  годы, проведённые в заключении, если не как лучшие, то, как самые интересные,  содержательные и насыщенные годы своей жизни! Парадокс? Не знаю. Сейчас не помню процент «сидевших», но знаю, что процент этот был велик. Слава Богу,  не довелось испытать это на себе.
    Впрочем, чем больше прожито, тем шире выбор. Лучшие годы, на мой взгляд, это то время, когда ты сумел воплотить свои смелые желания и мечты, годы, когда ты сумел преодолеть свои слабости, пороки, сохранив, или даже восстановить самое дорогое и невосполнимое – здоровье, свою семью, свою жизнь, в конце концов. Высокопарно?  Да. Но это так.

       Примерно через год, после моего бесславного возвращения в Симбирск, мне позвонили из «Юности» и спросили:  не хотел бы я издать в Москве свою повесть отдельной книжкой? Какая честь! Благодарю покорно! Однако к этому времени я уже издал  сборник с  повестью,  и с десятком рассказов у себя в провинции. Долго же в Москве читали  мою семидесятистраничную повесть!

       …На сцене, на ступенчатом постаменте для хора стоит человек двадцать – тридцать.
      Жена говорит мне:
    - Смотри вон там (показывает рукой на семилетнего мальчишку) Андрюшка К.!
    - Это вот тот кудрявый, маленький?
    - Да - да! Но я замечаю, что он уже не маленький, а взрослый. Нахожу его взглядом, и вдруг неожиданно замечаю Сашу С., умершего четырнадцать лет назад. Он стоит в отдалении в новом светлом плаще. Я кидаюсь к нему. Обнимаемся. Сердце сжимается от радости, что он всё же жив. Жив! На наших глазах слёзы.
     - Я всё теперь могу достать! Что тебе нужно? Всё могу, - говорит мне Саша.
      - Да не надо мне ничего! У меня всё есть, - уверенно отвечаю я, удивляясь  нелепому предложению со  стороны старого приятеля.
     Этот сюжет исчезает и меняется на другой.
     У нас в гостях Мила, жена Саши. Мы с моей женой счастливы, что Мила жива, здорова и сейчас здесь, у нас, в нашем просторном доме № 17 на улице Приморской. Я хвалюсь своей второй книжкой, раскрываю её, и вдруг вижу, что это та, и в то же время,  не та книга, которая вышла десять лет назад. ЭТА книга, которой я хвалюсь – шикарное подарочное издание на мелованной бумаге, каждая её страница украшена богатейшим орнаментом, снабжена великолепными цветными иллюстрациями, шрифт - крупный, красивый. Это книга, о которой только можно мечтать!

      … я ошибся, написав в своей записной книжке, что Николай А. никогда не напечатает мои рассказы. Прошло более четырёх  лет и он, как ни в чём не бывало, позвонил  на новую квартиру и снова предложил мне выслать ему (те же самые) рассказы для бесплатной публикации.  То ли ему нечего было ставить в своём журнале, то ли он вернулся к своему первому мнению о моих рассказах, что рассказы хороши. Я человек не гордый. Отослал не мешкая, и через полтора месяца мои рассказы без  единой  правки были опубликованы.
      Не знаю, что там произошло - то ли глаза у редакторов открылись, то ли мною была набрана какая-то критическая масса, но, как писали  в старину, мой час пробил:  литературные альманахи, журналы, еженедельники уже ставшего моим Симбирска наперебой начали просить у меня рассказы. А в самом популярном еженедельнике случился приятный для меня казус. Один и тот же рассказ был напечатан дважды! в течение полутора лет!  Редакторы разных изданий звонили мне и спрашивали: «Есть что-нибудь новенькое? Давай, присылай!»
    Всё это, конечно, – замечательно, здорово, и приятно тешит тщеславие, но ни на йоту не улучшает материального состояния! И это – не беда! Главное, как говорят в Одессе:  что б мы все были  здоровы! И счастливы!  – добавлю я от себя. Жаждущий счастья и падающее зеркало на лету подхватит! Не так ли?

          Начало октября. Раннее утро. Солнце только что взошло над горами и залило дивным светом удивительно спокойное морем. Ещё тепло и комфортно. Я  бодро шагаю после купания по  плотному сырому песку с махровым полотенцем через плечо. Вот и сбылась моя давняя мечта.  Я живу с женой в хорошем доме на берегу Чёрного моря. В доме нашего любимого внука.


 ПОСЛЕСЛОВИЕ

     Перечитав своё повествование, я обнаружил, что некоторые мои страницы наполнены гневом и возмущением  безобразиями,  которые происходили в проклятые девяностые и нулевые годы в России. Вышло так, что своим нервным и неровным повествованием я, вроде бы, умышленно лью воду на мельницу  врагов моей родины!  А вот этого, поверьте – я никогда не желал!  Захотелось немедленно всё переписать, как говорится, в  соответствии с реалиями сегодняшнего дня. Но мне хватило ума не делать этого. Я убежден, что  это тот случай, когда не надо ничего переделывать, переписывать, причесывать и приглаживать.
      Что сделано – то сделано. Не судите меня строго.  Писал я от души и только о том, что знаю, что испытал и  прочувствовал. Как бы то ни было, мои записки, простите за штамп  –  свидетельство времени.
               
                Симбирск-Черноморск,  2007 – 2016, октябрь