Сайгон- пропитанный пылью и жаром душный воздух, куриная солнечная слепота на площади с памятником и чуткое зрение в узком прохладном переулочке за Бон Сеном, стук столовых ложек по фарфоровым тарелкам с жидким европейским супом в ресторанчиках, открытые, уже подзагоревшие ступни во вьетнамках, кожаных переплётах шлёпанцев, разноязычный говор, мусор, юркие укороченные белые такси- как только сядешь в них, водитель-вьетнамец устроит тебе кондиционированным воздухом варфоломеевскую ночь, Арктику и Антарктику, вместе взятые.
Его улицы и переулки- туго переплетающиеся нервы, мускулы и кровеносные сосуды города, амальгамный беск фасадов пятизвёздочных небоскрёбов отелей и непроглядная темнота переулков бедноты с жидкой грязью под ногами, с вонью азиатских жаровен, с ароматом местных супчиков с побегами тростника. Адская смесь языков, наречий туристов, больших денег и безденежья, нищеты, европейских студентов с рюкзаками, тусующихся в районах дешёвого ночлега на топчанах.
Богачей, чьи только лишь ботинки, коричневые, иногда просто рыжие из дорогой кожи с пефорацией и скошенными носками говорят тебе, насколько ты ничтожен и жалок. Не говоря уже обо всём остальном- рубашек из египетского хлопка двойного, тройного кручения, приталенных, слим, брюк из итальянских супершерстей, узких и укороченных по современной моде в еле заметную клеточку. И льнов, мятых-перемятых, с примесью шёлка, кашемиров- свободных рубахах, брюках, складки которых- это не помятость, а роскошная драпировка.
Мы сидим рядом на креслах в аэропорту. Он невысокий, какой-то рыхлый, бабский, с тонким надрывным голосом. Я люблю не таких- наверно, таких, как мой отец, жуткий бабник. Костистый, сухощавый, низкий живчик, которого сжирала изнутри адская энергетика. Голубоко посаженные глаза с рыжим надбровьем и выпирающие справа и слева кости надскулья- меня пробирало насквозь, скребло до кишок это среднерусское провинциальное скульё, если приходилось наталкиваться на него по жизни. Я всегда боюсь этой звериной русской провинциальности в лицах. Волосы у отца были волнистые, густые, как если бы в его роду каким-то невероятным образом затесались негритянские анжелодевисские гены, зачёсаны назад волной. И рыжие с проводками подмышки.
Бабский Лёша летал со мной, как отче наш. Наверно, мой муж нанял его следить за мной- с него станется. Мы поселились в одном номере отеля, и даже спали в одной кровати, двухспальной. Это не помешало мне познакомится в универмаге с каким-то нацменом, директором завода в Питере, изготавливающего, по его словам, какие-то секретные детали из натурального местного каучука для военки.
Нацмен задерживал зарплату рабочим, крутил её в банках, и ездил на какой-то необыкновенно дорогой машине, такой, что его как-то раз остановили в Питере бандюки. Не наводя справок, кто он, просто потому. Потому, что машина. Охранник тут же резко захотел остаться в живых- он его, когда всё закончилось, сразу же уволил. Попросил братков позвонить, в ФСБ- приехали мальчики,
и вопрос был решён.
- Ну, что же ты? Что же ты сразу не сказал?
- А, вы и не спрашивали.
В гостиницу к Лёше на двухспальную кровать я вернулась совершенно измотанная, и сразу же заснула. Никогда больше так не делай, любовь моя, никогда!