«Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя» - Ф.В. Ницше «По ту сторону добра и зла».
I
Выходя из дома, он никак не мог выбросить из головы «стену» из недавно начатых в прочтении «Записок из подполья» Достоевского. Она стала одной из многих тем для размышления, которая скрашивала его прогулки. Одна из тем, что заполняла пустоту, делая чуть более счастливым.
А пустота для Андрея Сергеевича стала сродни заболевшему другу. И как человек ответственный, по крайней мере, таким он себя считал, он непременно заботился о том, чтобы друг, а может родственник, как можно быстрее встал на ноги. Поэтому предпринимал все возможное, дабы вылечить свою захворавшую пустоту – дать столько лекарств, ввести столько инъекций, сколько потребуется. А способ, чтобы поднять подругу на ноги был один – усердно изучать множество книг, записей, онлайн лекций, заучивать наизусть стихотворения. И тогда пустота наполнялась, становилась такой прекрасной, с румянцем на щеках, а глаза ее игриво подмигивали. От этого Андрей Сергеевич всякий раз приходил в неописуемый восторг, ведь она - единственный друг, и потерять пустоту он ну не как не желал.
Был Андрей Сергеевич (а фамилия его была Разумовский, которую он считал достойнейшей) роста небольшого, широкоплечий, с добротным животом. Как многие отмечали, его голубые глаза, уже много лет очерченные паутиной многочисленных морщин, все также сохраняли некую детскую наивность и открытость. Доброжелательность. И когда знакомые об этом говорили, он всякий раз делался серьезным, щурясь, скрывая любознательное начало, выраженное в открытом перед миром взгляде. Под личиной строгих вековых дуг, посредством лицевых манипуляций, увертывался от инфантильности, которую считал недостатком.
С некоторых пор, как Андрей Сергеевич вышел на пенсию и заработал на безбедную старость, он редко выходил на улицу. Лишь по необходимости - навещал продуктовую лавку, либо наведывался к врачу. Но как только Разумовский обнаружил в жизни друга – пустоту, он всячески уговаривал ее выйти в свет. Ему претили прогулки в одиночестве, беспокоила мысль, что люди могут осуждающе бросить взгляд вслед, поэтому уговаривал спутницу всячески посодействовать. Хоть немного пройтись по улице вместе – недалеко, до парка, что на другом конце маленького города, где проживал. А пустота - когда окрепла - с радостью начала соглашаться.
Пустоту Андрей Сергеевич всегда баловал. Он рассказывал ей о том, что многие философы – те еще дураки, говорят об одном и том же, видя монету, но не то, что изображено на гранях. А психология есть лишь удел идеалистов. Любил он восхвалить Данте Алегьери и его «Божественную комедию», прекрасней произведения о любви он не читал. Ему нравилось все, что связанно с интеллектуальным и творческим действом, когда начал замечать багрянец на лице пустоты. Он прочитал множество книг о высоком и прекрасном. И всякий раз что-нибудь «открыв», видел, как пустота расцветала, благоухала, становилась милой и прекрасной.
Выходил Андрей Сергеевич на прогулки всегда с раннего утра, пока люди не начинали копошиться в своих делах и заботах, куда-нибудь не спешили, не начинали «двигаться как мышки в погребе».
Уже пройдясь по улице, сделал вывод - утро слишком неприветливое и недружелюбное. Было слишком солнечно и тепло. Он любил меланхоличное и серое небо, ощущал связь с людьми, когда идет дождь, а «мышки прячутся у себя в норках, дабы не намокнуть». Солнце тому не предполагало – наоборот, побуждало люд заполнить улицы душного города.
Проходя мимо длинного забора больницы для людей душевнобольных, Разумовского не отпускал Достоевский.
- Стена. Федор Михалыч делит людей на «умных», таких, как герой повести и «неумных» - всех остальных, - начал рассказывать своей пустоте Разумовский, – одни ударяются, подобно баранам в непреодолимые стены, которые воздвигнуты ими же, и успокаиваются, другие стучатся в построенные этими баранами стены и, не услышав отклик, ищут способ как их обойти».
Пустота обратила внимание на Андрея Сергеевича, предвкушая очередной пир.
- Но с другой стороны, можно посмотреть на это и под другим углом. Что, если чиновник у Достоевского говорит о стене, как не построенной другими людьми, которых он считает глупцами, а некоей концепции, где каждый видит то, что видит? Если один человек может отступить от сложностей, приняв трагедию в жизни как успокоение, то другой может искать первопричины и искать способы все исправить. Я вот считаю…
Пустота улыбалась все больше.
- Если один человек видит в своей озабоченности высшими проблемами тревогу, то не стоит думать о проблемах других, которые занимаются низшими проблемами и успокаиваются. Зачем? Разве в достоинстве орла принимать в расчет жизнь какой-нибудь мыши-полевки? – тем временем, к Разумовскому подошел один из старых знакомых.
В отличие от Андрея Сергеевича, который всегда одевал в любую погоду одно и то же ветхое, выцветшее пальто, тот был одет по погоде – легкая летняя футболка, открывающая сильные, немного изношенные (в царапинах и ушибах) руки и спортивные штаны, простые сандалии.
- Доброе утро, Андрей Сергеевич! – нежданный знакомый был приветлив, даже слишком, как посчитал Разумовский. А главное это было раздражительно, очень для него.
- Доброе утро, Алексей! - ответ был из разряда этикетных, не добродушных.
- Как у вас дела - слышал вы два года назад вышли на пенсию? Как на новой работе было? Лет пять ведь не виделись, может больше? Мы все вспоминаем о вас. Все вспоминают о вас только теплыми словами, – он чуть помедлил, - Все переживаем за вас… - со вздохом, - мы все…
- Не нужно, все хорошо. Я нашел свое спокойствие, - отрезал Разумовский.
- Это главное. Хорошо, когда все спокойно…
- Ну а ты как поживаешь?
- Все отлично, новый управляющий, не такой как вы, но все равно платит в срок. Так что грех жаловаться. Но все равно вас мы считаем лучшим…- Алексей чуть засомневался, и Разумовский заметил, как собеседника сдавило некое чувство - притворное, лживое. Лесть?
- А работу делаете, все также быстро и ответственно?
- Конечно!
- Ладно, я спешу, так что поговорим как-нибудь в следующий раз! – Разумовский быстро решил ретироваться, куда-нибудь подальше, скрыться в тени, от палящего солнца.
- А куда, если не секрет? Сейчас даже магазины еще не работают.
Разумовский немного растерявшись, вспомнил, что возле набережной есть круглосуточный магазин, где он неоднократно покупал алкоголь в ночные часы.
- Да в магазин, у набережной. Проснулся, а хлеба – нет. А без хлеба сам знаешь…
- Это да! До свидания! Всего хорошего! – и добавил со вздохом… – Надеюсь вы переживете все что случилось…
Разумовский уже шел дальше, чуть ускоряясь, чтобы встреченный знакомый не догнал, ненароком не напросился проводить до магазина, в который Разумовский и не собирался.
«У Достоевского был офицер, антипод чиновника. Он был глупым и физически сильным. Глуповатый, но бьется до конца, склоняет горб перед всеми как верблюд у Ницше…
…Верблюд говорит: «Я должен! Всем и для всех!» Вот этот Алексей подошел сейчас и был верблюдом. Он все хочет услужить перед кем-то, а главное для чего? Но сможет ли он стать львом? А главное, что для этого нужно? «Я хочу?» - этот вопрос для вопрошающего, который узнал жизнь, как я. А я ее знаю… Может ребенком я был, который творит свою реальность? Который говорит: «Я могу». Я могу все… Нет!? Если посмотреть на себя как личность, то я всегда был орлом…
…А к черту Ницше… Орлы летают и им неведомы вопросы мышек! Вопросы, что идут в никуда!»
II
Отпустив наконец длинный, и как показалось Разумовскому, нескончаемый забор, он вдруг начал ощущать давление в висках. В последнее время всякая встреча со знакомыми сопровождалась головной болью. Сначала Андрей Сергеевич думал, что причиной тому воспоминания - отголоски прошлого, вскрывающие незалеченные раны. А их он как мог пластырем всегда заклеивал.
«Идеи, что стучат язычком-молоточком, позвякивают по куполу колокола. Стучат изнутри, раздражают!» - объяснял Разумовский своей пустоте.
Проходило время, и Разумовский все более и более убеждался, что физически ощущает постукивания и покалывания в голове. Реальные, материальные, неопровержимые.
Около года Андрей Сергеевич проходил курс лечения. И когда понял, что лекарства, назначенные врачом, уничтожали пустоту, а боль никуда не уходила – избавился от «ненужного, излишнего».
Седативные препараты не подошли. Временные средства. Так что он выписал себе другие, проверенные многими уважаемыми людьми, оказывающие немедленный эффект – алкогольные напитки.
«Черчиль с утра начинал принимать свои обезболивающие… По одной, две стопки. Не зайти ли все-таки в магазин…» - и решительно направился в сторону «аптеки».
Город в утренние часы был немноголюден, немногословен. Выходной день и «мышки спали в норках». Некоторые уборщицы вяло, без всякого желания, смахивали пыль с дорог, да подбирали многочисленные бутылки, окурки и прочие атрибуты ночных приключений «мышек».
Десятки улиц, сотни домов окружали Андрея Сергеевича, сдавливая массой. Когда-то он хотел сбежать из этого мрака кирпичей и плит, в уединенное место, где вокруг простор.
При этих мыслях все сильней ощущал боль, решил, что необходима передышка. Присел на лавку в сквере, под уже надевший на себя корону из зеленых листьев дуб.
Немного оправившись, чуть продышавшись, Разумовский посмотрел на часы. Половина восьмого.
«Чуть погодя, могу дождаться открытия других магазинов и не придется идти в круглосуточный. Боль не утихает - путь уже не близкий».
Пустота уже истощенная, снова хотела пиршества. Изрядно искалеченный россыпью иголок, впившихся в голову изнутри, разум Андрея Сергеевича никак не мог сосредоточиться на чем-то конкретном. То выходил на прямую, и как хороший спринтер, пытался рывком из последних сил пересечь финишную прямую, то сворачивал с дорожки, чтобы выйти из забега. Бегал до «сущности» Сартра, где финишем человека является смерть, возвращаясь к неизменно изменчивому «существованию», в котором возможна остановка, выбор.
Виски кровоточили мериадой бесцветных мыслей.
III
Прямо перед ним, метрах в трех, уселся на лавочку мужчина. Оценивая незнакомца, Разумовский, сжавшийся на лавке, искал успокоение. Пытаясь остановить гегемонию боли, направил взгляд на незнакомца. Немного, совсем немного полегчало.
Мужчина был одет в серый, скорее облинявший, белый свитер, черные поношенные штаны, сапоги из тех, что носят скорее рабочие, чем те, кто вышел рано утром на прогулку. Мужчина средних лет, за сорок, может под пятьдесят. Неухоженная длинная борода и уставшие глаза подчеркивали некоторую общую заброшенность, неряшливость.
Из старенького, протертого рюкзачка незнакомец достал безукоризненно сделанный, выполненный из дорого дерева ларец-доску для шахмат. Из двух выдвигающихся ящичков поочередно высыпал на черно-белый постамент ларца сначала белые, а затем и черные фигуры. Каждая из фигур имела общие признаки, но различались в деталях. Пешки имели образ крестьян - кто с вилами, кто с топором, у одного из крестьян отсутствовала рука - он неуклюже держал ситце. Далее два коня, один - точно сельская кобыла, а другой из тех, что седлают короли. Сами же короли и королевы были одеты в разные великолепные убранства. Невероятная ручная работа. Перед этим неказисто одетым, «нелепцем» - именно так Разумовскому заочно представился незнакомец, лежало целое состояние.
Расставив фигуры, нелепец сосредоточенно, со знанием дела, начал медленно передвигать по доске действующие лица. Старики-пешки, что на переднем плане, хрупкие, с лопатами и вилами, в авангарде, устремились в атаку - Разумовский вспомнил, как многие полководцы отправляли самых слабых в первых рядах. «Хоть Александр Великий, хоть нынешний правитель двадцать первого века».
Незнакомец производил множество хитроумных, на сколько мог разобраться в действе Разумовский, комбинаций.
Сначала белые, затем и черные ходили по доске, как отложенный механизм. Одна партия сменилась на другую, а та в свое время уступила очередь следующей. И теперь уже заинтересованный процессом Разумовский в третьей партии увидел, что та вторит предыдущим.
Пешка белых ходит с Е2 на Е4, пешка черных – с Е7 на Е5, белая пешка – с F2 на F4, пешка черных съела пешку белых, переместившись с Е5 на F4 и слон ходит с F1 на Е2. Каждая из партий импровизированного боя с тенью нелепца начиналась с агрессивного дебюта белых, его развития и остроумного ответа черных.
Долгое размышление нелепца и постановка фигуры на тоже место, что и в предыдущей партии. Из раза в раз…
«Сократ - в начале разговора задавал вопрос, а отвечающий пытался либо защищаться, либо агрессивно парировать. Как партия у человека, что играет белыми, который ходит первым, ставит в неловкость – а дальше неистово атакует… Всякий раз Сократ побеждал, если верить Платону, конечно же. Сократ начинал с нежностью, без излишней напористости, вовлекая в свои сети собеседника, заманивая в свою ловушку из неотразимых доводов, где собеседник сам признает ошибку. А далее приводил во все оружие все, что знает - логикой устраняя мнение противника. Он был софистом, дивергентом софистов, а как иначе? Но как мог он по-другому? Такова суть орла, выбирающего свой путь, летающего над мышками. Так и эта партия - белые с самого начала установили пропасть, в нее все упадут, кто не внимателен. Как мышки падут в мышеловку. А ведь я и не знаю, как играть в шахматы, но уже думаю, что белые будут побеждать всегда. Тут дело в выборе черных, то есть… отсутствие выбора. Выбора, которого последовательно исключают белые. Черные сопротивляются. Черные – сами себе враги получается. Они не знают, что выше летает орел. Белые всегда будут побеждать…»
Пустота вернулась. Оживилась. Выздоровела.
Нелепец тем временем бросил осторожно беглый взгляд на Разумовского и, неожиданно для Андрея Сергеевича, установил фигуру на другую клетку, не отпуская, немного дрожа рукой. Не на ту, как в предыдущих партиях. Несколько мгновений, и установил на место, что и в «предыдущих сражениях».
«Как обычно… Одно и тоже. Он повторяет одну и ту же партию. Какой странный… еще и думает над чем-то постоянно. Ходы уже известны и так…»
Разумовского поглотила пучина размышлений, растворила в множестве искомых мыслей.
Нелепец перевел внимание на Разумовского, и посмотрев по сторонам, как бы определяя, есть в округе другие зрители - не найдя, дальше продолжил переставлять фигуры.
«Ему что, все равно, что ли? Какая глупость, сидит себе здесь, как дурак. Сам с собой играет. Какой позор,» - пронеслось у Андрея Сергеевича в голове.
IV
Разумовский решил пронаблюдать, когда от стыда закраснеет лицо у этого шахматиста-одиночки. Но сколько бы не прошло зевак, нелепец сидел и даже не думал уходить, и, вообще кроме как переставляя фигуры, ни на что не обращал внимания.
«Мышь ты или орел? Какую стену ты возвел? Может ты из тех, кто стены обходит? А может ты ломаешь стены?» – Андрей Сергеевич сгорал от интереса, и хоть и не любил заводить новых знакомых, но терпение начало вываливаться за край предубеждений, и он подошел к этому выскочке.
- Доброе! – начал Разумовский.
- Доброе! – ответил нелепец, с хладнокровием переставляя черную ладью, отправляя в атаку на вражеского короля.
- Мне интересно, вы сидите здесь, - он взглянул на руку, на часах - девять, - почти час, и играете, как я заметил всю одну и ту же партию.
- Вы играете?
- Нет, всегда хотел научиться, но мне больше шашки нравились, - искренне на сколько мог ответил Андрей Сергеевич.
- Ну каждому свое, по способностям, так сказать, - не отрывая руки от белого короля, немного рассеяно, явно не жалуя собеседника, произнес незнакомец.
- Что значит по способностям? Вы играете в одну и ту же партию, еще и постоянно думаете над ходами. Раза три-четыре и все одно и тоже. Над чем здесь думать? – защищался Андрей Сергеевич.
- А разве не очевидно?
- Нет, не очевидно.
- Перед тем, как сделать ход, лучшие гроссмейстеры продумывают до пятнадцати ходов на перед. Каждый ход предполагает развилку. После следующего, снова необходимо вычислить новые пятнадцать ходов. И так далее.
- И вы просчитываете какие могли бы быть варианты у одного из гроссмейстеров в данной ход?
- Нет, я думаю какие ошибки могли привести одного к поражению другого, а ошибки другого к победе первого.
- Это ли не одно тоже? Если вы продумываете, какие ходы могут привести к победе противника, то и должны предполагать, какие приведут к поражению… То есть свои ходы.
- Нет, конечно, - оппонент, а он стал для Разумовского им, парировал, как опытный защитник. Защитник, чьей задачей было оберегать свое мнение.
- Вам говорили, что вы не из приятных людей?
- Да, – спокойно, еще ни разу не смотря в лицо Разумовскому, ответил незнакомец.
- И вам все равно?
- Очевидно, что – да. А вам в своем пальто, кстати, не жарко?
Разумовский возненавидел этого человека. Некая тревога, беглая нерасторопность, когда в очереди тот, кто опередил тебя, более властный, прокричал: «Позовите на кассу!». Разумовский стал вторым. И это не нравилось.
- Нет, мне не жарко. Вы сидите, в ботинках, которые даже уже на стройке не носят люди. Вам-то жарко?
- Да.
Этот человек раздражал. Очень. Не так как мышки, по-особенному.
«Как зуд на руке, которую видишь в зеркале и чешешь, чешешь. А та рука в отражении, вторит движениям, тоже чешет, чешет!» - пустота возгордилась.
- Так просто? А зачем носите?
- Это подарок, от дорого человека.
- И мое пальто тоже! – Разумовский повысил голос.
Присев на лавочку рядом с противником, Андрей Сергеевич, встретившись взглядом, что-то почувствовал. Карие глаза - спокойные, рассудительные, властные, какие как представлял Разумовский, бывают у людей великих, Марк Аврелий мог такие иметь, устало обратились к нему. Человек, сидящий рядом, рассматривал Андрея Сергеевича с неким недовольством, как король, имевший неосторожность встретиться с чернью.
- Вы мне мешаете, извольте не приставать с расспросами. Но коли сели здесь, гнать не имею права - лавочка эта мне не принадлежит.
Разумовский хотел было вернуться на ту лавку, где прежде сидел или вообще уйти, но то было бы поражением.
- У вас невероятный шахматный набор, здорово сделан, - Разумовский решил подойти с другой стороны, привести беседу в то русло, в котором будут более пологие пороги, - Я, как вы уже поняли, не очень-то в шахматах, но оценить руку, сделавшую такую красоту могу. Наверное, много стоит? Тысяч пятьдесят, если не больше…
- Когда вы заговорили о доске и фигурах, то были учтивы, корректны, а начали уже о деньгах, так и раскрыли все карты. Лесть – не лучший друг в начинании. В любом начинании. Неправильный ход, ошибочный.
- Мы с вами играем в шахматы что ли? Это просто вежливость… - Разумовский, раскрасневшийся, понял, что, те его слова были действительно лестью.
Поставив пешку - маленького, искривленного старика, отрезав вражескому королю путь к отступлению, нелепец посмотрел на Разумовского. Глаза незнакомца пылали пренебрежением, уголки рта сузились в насмешливой улыбке. Медленно, размеренно, он собрал все свои принадлежности в рюкзак. Встал, размял затекшую спину.
- Вы меня и не помните уже, верно, Андрей?
Разумовский опешил.
- Нет! Кто вы?
Незнакомец уверенным шагом двинулся в сторону размытых очертаний домов. Глаза Разумовского покрылись пеленой.
V
Оставшись наедине с пустотой, Андрей Сергеевич, недолго думая, отправился в сторону распивочной. Если круглосуточный был для него аптекой, где можно купить «обезболивающие», то паб был настоящим стационаром.
Неброское, совсем небольшое здание с вывеской «Еж в тумане» у пруда.
Зайдя в прохладу помещения, Разумовский заказал пять поллитровых «Черных егерей», которых он сам так и прозвал. Самое крепкое пиво, что было в наличии.
Сел возле окна. Людей с утра - немного. Пара завсегдатаев, что приходили скорее к барменше. Любители излить душу перед человеком, который внимательно выслушает… лишь бы платили чаевые.
Само помещение в отличие от серого, невзрачного фасада здания - внутри имело богатое убранство. За красиво отделанной стойкой, выполненной из дорого красного дерева, находились десятки разноцветных бутылей алкоголя. Строго расставленные по возрастанию объема, а не высоты, они, как подмечал Разумовский, удачно вторили вывешенным над каждым из бутылей раскадровкам из мультфильма, в которых ежик пробирался сквозь ветки. С каждой веткой возрастал и объем тары. Наконец выйдя из сумрака леса, ежик увидел белую лошадь. Под «картиной» лошади стояла огромная, наполненная серым бутафорским спиртным бутыль.
«А интересно? – подумал Андрей Сергеевич, - Если лошадь ляжет спать, она захлебнется в тумане?» - и уселся на свое любимое место в углу, где за матовым окном ничего рассмотреть не было возможности. А главное, как и полагает пабу, это было место, с единственно, покорным традициям для данных заведений, затененным от уличного света и суеты окном.
...