Если бы не война

     Когда началась война, моему отцу не было и семнадцати, а мама была совсем ещё девочкой, ей едва исполнилось десять лет.
     Долгое время они не рассказывали о том, что им пришлось пережить, какая была война. Каждый из них лишь говорил, что не дай Бог, чтобы это повторилось, что это было очень страшно. Отец часто кричал по ночам и скрежетал зубами, вероятно события военных лет возвращались к нему  ночными кошмарами. Мама на мои вопросы – почему она бывает такая грустная - всегда отвечала: «Опять вспомнилось как фашисты убили родителей и старшую сестру, как мы жили одни с младшим братом Иванком».
     Прошли годы, прежде чем боль пережитого начала притупляться, и у них появилось желание рассказать о себе. Удивительная память моей мамы на даты и содержание событий позволила довольно полно, в хронологическом порядке, с именами и фамилиями, воспроизвести происходившее.
     Я благодарен своей супруге, Ирине, которая записала воспоминания моих родителей на диктофон, сохранив тем самым часть истории нашей семьи для детей, внуков и правнуков.
     Я также благодарен моей двоюродной сестре, Лидии Корнейчук, за некоторые уточнения событий, которые имели место в жизни моей мамы до замужества.

     Глава 1. ВАЛЕНТИНА

     Я родилась десятого июня тысяча девятьсот тридцать первого года в деревне Клепачи Пружанского района Брестской области, в семье Владимира Корнейчука, тысяча восемьсот восемьдесят шестого года рождения и Текли Корнейчук, в девичестве Ковалевич, которая была на девять лет моложе. К этому времени у них уже было двое детей - старшая дочь Мария и сын Владимир.
     У отца было два брата, Тимофей и Александр и сестра, Пелагея.  У мамы было три сестры Антонина, Ольга, Анна и брат Алексей.
     До свадьбы мама с отцом жили в одной деревне. Познакомились, дружили, но пожениться не успели, началась Первая Мировая война. Отца забрали на фронт, воевал, был ранен и попал в плен на территории Австрии.
       После того как германские войска пришли в Клепачи, мама была отправлена на работу в Германию. Должна была ехать ее старшая сестра - Антонина, но она, как раз собралась замуж и мама согласилась поехать вместо неё. Прошло три с лишним года и, после окончания войны, появилась возможность вернуться домой. Мама на перекладных добралась из Германии в Клепачи. К этому времени никаких известий от отца не было. О его местонахождении никто не знал, официальные власти отвечали, что пропал без вести. Но мама верила, что он жив и продолжала его поиски. Благодаря настойчивости, характерной для неё, ее старания увенчались успехом - через Международный Красный крест она нашла своего жениха в Австрии. Он находился в лагере для военнопленных, которые занимались строительством горных дорог, недалеко от города Грац. Мама собралась в дорогу, поехала туда и добилась его возвращения домой.
     В 1920-м году сыграли свадьбу, построили свой дом и стали жить самостоятельно.  Дом был большой, пятистенка, в нем даже устраивали танцы для молодежи. Отдельный сруб был для скотины. В хозяйстве было четыре коровы, племенной бык, две лошади, свиньи, овцы и куры. В собственности был участок леса и поле. Земли было много.
     Родители были грамотные. Мама свободно говорила по-немецки, который она освоила во время работы в Германии. По выходным дням они с отцом любили читать книги. Много работали. Из молока взбивали масло, варили творог и отвозили в город к торговке Брейне. У неё взамен брали одежду, обувь, ткани и прочие промтовары.

     Когда мне исполнилось три года, родился брат Иванко.  Проснулась утром, а в доме бабушка соседка сидит, а рядом с ней ребёночек лежит, в большую, белую в крапинку пеленку завернутый.
     - Это кто, где взяли?
     А бабушка и говорит:
     -Пока ты спала, аист прилетел. Принёс ребёночка и на щепу возле печки положил.
     С малых лет Иванко уже был постоянно со мной. Я учила его ходить, говорить, переводила родителям его речь, пока не научился говорить правильно. Нас даже одних оставляли, но не в доме, а в небольшом чистом сарайчике, наверно, чтобы не натворили ничего и дом не сожгли.
     С шести лет меня уже посылали пасти коров, разбрасывать навоз на поле. Отец развезет на подводе навоз на поля, выгрузит отдельными кучами, вернётся домой и скажет:
     - Валя, иди разбросай навоз.
     А я в ответ:
     - Тогда дайте мне вилы.
     - Вилы тебе нельзя, ты ещё маленькая, разбрасывай руками. Старайся, чтобы равномерно было по всему полю.
     Я воспринимала это как должное, разбрасывала равномерно, как отец сказал, старалась, а это был не один воз навоза.
     Ну а картошку окучивали со старшей сестрой Марией. Там, где побольше посадки были, там ее опахивали, а где поменьше, там мы с ней окучивали вручную. Мария вставала рано утром, будила меня, и мы с ней шли либо на поле картошку окучивать, либо в лес за грибами.
     Мария была очень добрая. Она ухаживала за мной, умывала, одевала, причесывала, стригла и учила работать по хозяйству. Это все делала она, а не мама.
     В это время старший брат, Володя, помогал выполнять более серьезную работу - ухаживал за скотиной, работал в поле, сено косил и убирал.
     Все работали от зари до зари. Питались хорошо. Родители верующие были, соблюдали пост. Для этого каждый год заготавливали мешок сухих грибов. Во время поста детям разрешалось к грибам ещё и молоко пить.
     Родители при нас никогда не ссорились. Но чувствовалось, что хозяйкой в доме была мама. Оба были здоровы, постоянно в труде. Папа мужскую работу выполнял, мама женскую, и детей приучали к труду. Бывало, усну днём, а мама так осторожно разбудит и тихонько скажет:
     - Валя, нельзя днём спать, вырастишь ленивая.
     То, что нас с малого возраста приучали к работе, так это просто был такой уклад жизни. Так было заведено в роду.
     Бывало, вечером пригонят коров, мама проверит у каждой коровы вымя, выберет какое помягче и скажет:
     - Валя, ты подоишь Жучку - у нас одну корову Жучкой звали. Потом, конечно, мама или сестра додаивали её.


     В 1938 году я пошла в первый класс, в польскую школу. Перед этим мне сшили юбку с бантовыми складками у портнихи и купили белую блузочку.
     Первого сентября, когда все дети собрались во дворе школы, нас посадили на подводы и сначала отвезли в церковь, там исповедовали и причастили, и только потом вернули обратно в школу. Образование было обязательным. Учили всех. Даже тех, кто жил на выселках, на хуторе. Их называли «тупые», потому что они по несколько лет ходили в первый класс. Мы их дразнили: «Батько, батько, дай гроши на табак».
     Школа при Польше предусматривала бесплатное обязательное семилетнее образование. Здание школы было красивое, деревянное, с крылечком, с кормушкой для птичек. Его построили, а потом сдали в аренду, мой двоюродный брат с приятелем. Они были уже взрослые. У каждой парты сбоку висело небольшое полотенчико, которое мы стелили на парту, а помощница учительницы приносила ведро горячего кофе, каждому наливала по чашке и давала по куску белого хлеба. Я всегда старалась побольше накрошить на полотенце, чтобы крошки отнести птичкам в кормушку.
     По средам в школу приезжал священник и на польском языке вёл урок православия.
     Учительница тоже была полячка. Добрая была, но нерадивых детей, когда хулиганили, била линейкой. Меня называла Валентына, иногда Валюся. Училась я хорошо. Родители часто говорили: «Закончишь школу, будешь учиться в Варшаве».
     Дети польского пана учились с нами в этой же школе. Поляки относились к нам хорошо, но смотрели на нас все-таки «с высока».
     На Рождество в школе нам давали много подарков. Мама получала их и в фартуке приносила домой: конфеты, шоколад, пряники, печенье. В первом классе мне подарили комбинезон, свитер и перчатки. Шефство над нашей школой держал польский город Вейхерово (Wejherowo). Все подарки приходили из этого города. Видимо деревни западной Белоруссии, находившиеся в составе Польши, были прикреплены к польским городам.
     Когда я училась во втором классе со мной случилась неприятная история. Девочка, которая сидела за моей партой в первую смену, после уроков забыла в парте свой носовой платочек, красивый, с вышивкой. Я его нашла и конечно должна была передать учительнице, но не сделала этого, а унесла его домой. На следующий день девочка пришла в школу и сказала учительнице, что забыла свой носовой платок в парте, но его там нет. Когда я пришла в класс во вторую смену, перед началом занятий учительница меня спросила:
     - Валентына, ты взяла носовой платочек?
     Я, конечно, призналась, но она меня все равно поставила в угол на колени, на гречку. Для меня это был урок на всю жизнь, - никогда чужое брать нельзя.


     Иногда в деревню приезжали безработные. Мама говорила, что безработные – это бедные люди, которые не могут найти работу. В это время, по указанию солтеса, так называли старосту деревни, каждая семья должна была давать им меру жита и меру картошки. На ночь их размещали в домах местных жителей, белорусов. Однажды и мои родители принимали супружескую пару.  Я очень удивилась, когда наблюдая с печки, увидела на женщине шелковое нижнее белье. У нас-то было льняное. Конечно, оно было тоже тонкое, белое, красивое, но конечно не сравнить с шелковым. 
     На следующий день они погрузили все подати на подводу и уехали из деревни. Подводы с лошадьми им выделяли по распоряжению солтеса. Солтесом в то время в Клепачах был родной брат мамы, Алексей.
     Солтес каждый день назначал двух мужчин дежурными по охране деревни, на случай пожара, или каких-то чрезвычайных ситуаций. На одном конце деревни дежурил один мужчина, на другом другой. Солтес объявлял и все новости жителям деревни.
     Жили на полном самообеспечении. Выращивали лён, из него ткали ткани. Молоко, масло, творог, яйца, крупы, хлеб, мясо, сало, мёд, овощи и фрукты -  все было своё. Колбасу делали сами, вялили в сенях, в корзинах подвешивали под потолок, чтобы мыши не погрызли.
     За чистотой во дворах и на прилегающих территориях следили дети, чтобы полиция, управление которой располагалось недалеко от Клепачей, в деревне Котра, не имела претензий к их родителям. Полиция выписывала штрафы, если во дворе и прилегающей территории было грязно. Поэтому с раннего детства мы были приучены убираться в своем дворе.

     В сентябре 1939 года (после подписания пакта Молотова-Риббентропа, прим. автора) в деревню Красное, которая располагалась в трех километрах от Клепачей, вошли солдаты Красной армии. По деревне сразу прошёл слух: «В Красном москали, в Красном москали!». Некоторые, кто помоложе, сразу побежали туда москалей смотреть. А мы как раз копали картошку. Видим бабушка с соседней деревни бежит, рукой машет и кричит:
     - В Пружанах даремщину дают, в Пружанах даремщину дают!
     А там оказывается те, кто жил в городе, сразу кинулись разворовывать польские склады и магазины, как только узнали, что Польшу прогнали.
      Мария и говорит:
     - Мама, может я сбегаю?
     А мама в ответ:
     - Не вздумай! Даже голову не поднимай, виду не подавай, что тебя это интересует! – ну и спокойно уже так объяснила, что это плохо, ничего хорошего в этом нет, на чужом горе добра не наживешь.
     Ну и конечно никто за этой бабкой не побежал.
     А уже через несколько дней в Клепачи пригнали трактор, но он никому ничего не пахал, так как земля была в частной собственности, и все продолжали пахать лошадьми. Народ приходил из других деревень, чтобы просто посмотреть на этот трактор, как на диковину.
     Дня через два после того, как пригнали трактор, отца послали в Пружаны на подводе за учительницей. Он привёз молодую красивую учительницу, которая начала преподавать в школе уже на русском языке. Она очень спокойно и ласково приучала нас к общению на русском языке. Никогда не ругалась и никого не наказывала. Священник в школу уже не приходил.
     Примерно в это же время, родители мамы - отец Стефан Ковалевич и мать Александра, в девичестве Корунас, уехали из Клепачей с сыном Алексеем и его семьей на хутор в Гродненскую область. Тогда, помню, одна женщина, по фамилии Паничева, повстречала меня на улице и говорит:
     - Ну вот, утёк твой крёстный батько - это Алексей, мамин брат, был моим крёстным.
     - Утёк, испугался он советскую власть.
      Она так сказала потому, что он много лет служил солтесом при Польше. Я толком ничего не поняла, пришла домой и говорю:
     - А Паничева сказала, что мой крёстный батько утек.
     Мама мне ничего не сказала на это.
     Вообще-то хутор они купили ещё при Польше, то есть планировали уехать ещё до прихода советской власти. Через болото до него можно было добраться пешком, а по дороге конечно было далеко, почти сорок километров. Мы с мамой в сороковом году, летом, туда один раз ездили, ещё бабушка жива была. Маме захотелось там побывать, и она меня с собой взяла.
     Бабушка меня не любила. На Пасху она мне даже яичко крашеное не давала. Не любила она меня потому, что я левша. Я это знала, и всякий раз, когда она к нам приходила, мы с братом Иванком прятались на кухне и собой подпирали дверь, чтобы она не вошла. Дедушка Стефан относился ко мне как-то так, никак, просто никак.
     Хотя бабушка иногда ко мне хорошо относилась. Когда я бегала на улице в дождь, я всегда приходила к ней, и она меня хорошо принимала. Сушила мою одежду, не помню кормила ли, но я всегда шла домой уже вся сухая. Я боялась, что мама меня такой мокрой домой не пустит, потому шла к бабушке. Они всегда жили вместе с сыном Алексеем, у которого было четверо детей, а после рождении пятого ребёнка, мальчика, его жена умерла, через две недели после родов. Это было в одна тысяча девятьсот тридцать четвёртом году, как раз когда моя мама родила моего младшего брата Иванка.
     В такой ситуации мама взяла ребёночка к себе, на вскармливание, и он целый год жил у нас. В благодарность за это дедушка Стефан подарил ей кусок земли под сенокос. Позднее ее брат Алексей вновь женился. Женщину звали Евдокией, работала она прислугой в полиции. Она ему родила сына, Павлика, но прожили вместе они совсем не долго, развелись, когда сын ещё не пошёл, был совсем маленький. Не прижилась она в доме со свекровью и свекром, вернулась в свою родную деревню Котру. Родители ее приняли. После ухода она часто приходила с сыном к нам в гости, и мы с Иванком играли с ним.
     Мама ещё покупала землю у дедушки, на приданное для Марии, моей старшей сестры. Мне до сих пор иногда снится эта полоска огорода, и что на ней не выкопана картошка. Этот участок земли мы называли «дедова полоска».
     У отца тоже была своя земля, которая досталась ему от большого участка земли родителей, который три брата, Тимофей, Александр и мой отец Владимир, поделили между собой.
     Помню, у Тимофея были три сына и одна дочь. Дочка почему-то была горбатая, поэтому замуж ее никто не брал. Но когда один мужчина из нашей деревни, который разводил овец, овдовел, то женился на ней. Наверно потому, что у него вообще не было земли, а ее отец подарил ей на свадьбу небольшой участок. Я даже помню эту свадьбу, хотя была ещё маленькая, мне было года четыре. Помню детям поставили отдельный стол и нам это очень понравилось.

     И вот наступил тысяча девятьсот сороковой год, на дворе православное Рождество, мы, дети, ждём в школе подарки, а нам дали по два зелёных яблока и сказали: «Это от Сталина». Конечно, мы все были удивлены. Во-первых, почему яблоки зелёные. На улице зима, а яблоки не спелые. И во-вторых, все ребята помнили, как было раньше, особенно старшеклассники, которые до этого уже по пять-семь лет ходили в польскую школу.
     Проработала новая учительница в нашей школе не долго. В том же сороковом году, ещё зимой, приехала к школе милиция, вызвали нашу учительницу с урока и увезли. Мы не поняли почему ее увезли, но мы все плакали. Только потом, взрослые говорили, что в Пружанах жил ее отец и валял валенки. Его раскулачили и всю семью куда-то отправили.
     Какое-то время в школе учителя не было, а потом прислали мужчину. Но мне больше нравилась прежняя учительница. Хотя новый учитель вёл уроки тоже нормально.



     Немцы пришли в деревню среди дня 22 июня сорок первого года. Первые прискакали на лошадях. Это, говорили, разведка была. А потом уже приехали на машинах и мотоциклах. В это время в деревне уже никакой воинской части не было. Поэтому немцы вошли без боя. Я ребёнком была, ещё не понимала, как это будет. Что взрослые об этом думали, я тоже не знала.
     Чуть позднее, из леса иногда выходили русские солдаты, то по одному, то по двое, кто в одном нижнем белье, кто одетый. Однажды, прямо летним днём, вышли двое, в обмундировании, один из них наверно был офицер, потому что обмундирование у них было разное. Мама их пустила в дом, занавесила окна, а мне и говорит:
     - Если ты кому-то об этом скажешь, что они у нас были, я тебе весь язык иголкой истыкаю.
     Она их угостила хорошо, они покушали и через задний двор, ржаное поле, ушли в лес.
     А было и такое – один подросток с деревни увидел солдата на краю леса, привёл его в деревню и сдал немцам. Так все местные жители очень возмущались, и говорили своим детям, что это очень плохо и так делать нельзя. Помню, моя мама взяла колбасы, хлеба, подошла к немецким солдатам и им объяснила, что пленного надо покормить. Они, правда, колбасу и хлеб не отобрали и не выбросили, дали возможность солдату поесть, но куда потом его дели я конечно не знаю. Народ, долго это помнил, да и сейчас наверняка помнит. А этот парень поначалу, при немцах, оставался в деревне, а потом сгинул. Ну а после войны назад в Клепачи не вернулся, чувствовал наверно, что ему это даром не пройдёт.
     Немцы поселились в школе, поначалу никого не трогали. Даже раз в месяц раздавали жителям мыло и стиральный порошок «Лоск». Но уже в сентябре они сожгли деревню Пески. Я в это время пасла коров около этой деревни. Смотрю, Пески горят, хутор Маевского тоже горит. Мне так стало страшно, ведь в Песках жила моя крёстная. Потом родители сказали, что Пески сожгли потому, что деревня находилась в окружении леса, очень близко был лес к домам. Хотя о партизанах уже шли разговоры, никаких действий с их стороны в это время ещё не было, не слышно было.
     А уже в октябре, всю нашу деревню Клепачи и ещё две деревни - Котры и Бокуны, вывезли одним обозом в Польшу. Накануне к нам пришла моя крёстная, а у неё муж работал у немцев в конторе с бумагами, и сказала:
     - Сегодня ночью всю вашу деревню повезут в Польшу.
     Моя мама сразу побежала из дома, сообщить всем женщинам, чтобы пекли хлеб в дорогу. И действительно, в три часа ночи в каждый двор немцы пригнали по две подводы и приказали грузиться. Получалось по три подводы на один дом, одна своя подвода и две чужих, которые немцы пригнали. И вот, что хочешь грузи, забирай с собой. Но можно было только одну корову взять с собой. Весь остальной скот заставили бросить. Мама хотела взять корову постарше, которая давала много молока, но та не пошла, уперлась и не пошла. Тогда взяли ту, что помоложе и покрепче, которая согласилась пойти за телегой.
     Те, кто не успел испечь хлеб, взяли с собой дежу, это такая специальная форма для выпечки хлебы, и в дороге, в деревне, где останавливались на ночь, уже пекли этот хлеб.
     Когда проезжали Беловежскую пущу, немцы остановили обоз и начали отбирать семьи, для отправки на работу в Германию. Отбирали только те семьи, в которых нет стариков и совсем маленьких детей. Наша семья подошла бы, к этому времени папе было пятьдесят пять лет, маме сорок шесть, Марие двадцать, Володе шестнадцать, мне десять, Иванко семь лет. Но мама очень не хотела этого, так как уже была в Германии в Первую Мировую войну. Поэтому она сказала Володе, моему старшему брату:
     - Незаметно уйди из обоза и добирайся к нашим родственникам в Великое село. Если встретишь немцев, скажи, что копал картошку, идёшь домой.
     Она дала ему корзинку и отправила из обоза. Меня с Иванком поглубже посадила в телеге, так, чтобы одни головы торчали, как будто мы маленькие. А отец в это время был небритый - за старика сошёл. В итоге наша семья не подошла. Всего было отобрано и отправлено в Германию шестнадцать семей из обоза.

     Рассказывали, что, когда их привезли в Германию, сначала отправили в баню, одежду всю сожгли, выдали новую. А потом на вокзале построили по семьям, и их стали выбирать приехавшие на вокзал немцы, кому какая семья понравится. Племянник отца рассказывал, что их семья попала к помещику. Он с женой работали в поле. Младшая дочь пасла гусей, а старшая, которая очень симпатичная была, работала горничной. Некоторые замужние женщины, которые помоложе, там даже рожали детей и домой уже вернулись с детьми. То есть отношение к ним было нормальное.
     Все эти семьи вернулись домой после освобождения Белоруссии. Дети, которые там были и дети, которые там родились, все, в последствии, довольно долго получали денежное пособие от правительства Германии.
 
     Обоз пошёл дальше. Я помню, проезжали посёлок Беловежа (Bialowieza), проезжали днём, и там прямо вдоль дороги стояли виселицы с повешенными на них людьми. Помню мама говорит:
     - Детки, отвернитесь, отвернитесь, не смотрите, не надо вам туда смотреть – мы, конечно, с Иванком были очень напуганы увиденным.
     К вечеру приехали в город Гайновка (Hajnowka), обоз остановился около большого здания. В здании был большой зал, в котором нам всем надо было переночевать, прямо на полу. Там, первый раз в жизни, я увидела люстру с электрическими лампочками. Там же в зале были краны с водой. Детям это конечно было в диковинку. Мы бегали, прыгали, пили воду из под крана и брызгались водой.

     В Клепачах в домах и в имении польского пана были только керосиновые светильники - пяти-линейные, семи-линейные и десяти-линейные, по количеству фитилей. В Пружанах электричество наверно было, но я в городе не была, родители, когда ездили туда, меня не брали с собой.

     На утро нас повезли дальше. Ехали медленно. Когда проезжали деревни, люди выходили из дворов, смотрели на нас и что-то давали, кто мыло, кто хлеб, кто сало. Народ нам сочувствовал. К вечеру остановились, всех расселили по разным близлежащим деревням, по две семьи на деревню. Нашу семью поселили в небольшую деревню в дом к одинокому мужчине. Корову и племенного быка мы поставили в его хлев.
      Мама очень переживала за старшего сына Володю, поэтому какое-то время с нами побыла, а потом с отцом пешком вернулись в Клепачи. Сколько дней они шли пешком - не знаю, но это было не близко.
     Володю они нашли, убедились, что с ним все в порядке и мама вернулась к нам. Вскоре приехал отец, попытался устроить нас в школу, но нас не приняли, сказали, что для этого необходимо принять немецкое подданство. Вот мы с Иванком и болтались по деревне. Взрослые нас не обижали, наоборот жалели. Приглашали к себе в дом, кормили и все как-то пытались настроение поднять.
     Отец побыл с нами недолго и вместе с мамой вновь уехал к двоюродному брату маминого племянника. Мы остались одни - старшая сестра Мария и мы двое с Иванком. Мария занималась по дому, шерсть пряла, есть варила, а мы с Иванком бегали по деревне.
      Местные деревенские дети дразнили нас, особенно меня. Как выйдем на улицу, они увидят нас и начинают кричать:
     - Беженка, беженка!
     Меня это очень обижало, поэтому хотя меня в школу не приняли, я пошла к учителю местной школы домой, смелая была, и пожаловалась, что дети меня дразнят, кричат «беженка». Учитель с женой меня выслушали, посадили за стол и предложили у них покушать. Помню столько положили мяса в щи, что мне самой было не справиться. Жена учителя была красивая и по глазам добрая. Еще у них в доме была бабушка и дети дошкольного возраста. После этого моего визита к учителю деревенские дети перестали меня дразнить.
     Взрослые люди, местные жители, поляки, относились к нам очень хорошо. Научили меня вязать и крючком и спицами. Там я успела связать два платка, кучу носков и рукавиц. Ниток было достаточно, так как Мария умела работать на прялке. И когда это все увидела мама, у неё было столько радости! Она сама и Мария не умели вязать. Это был такой восторг, что я очень хорошо запомнила это.
     Когда подошло католическое Рождество, жители деревни понесли нам всякие подарки, местные жители хорошо к нам относились. Прожили мы там, где-то до марта сорок второго года.
     В марте приехал отец на подводе и нас забрал, Марию, меня и Иванко. Привёз он нас в деревню Красное, которая была совсем рядом с Клепачами.
     В Красное перебрались все семьи из нашей деревни, потому что в Клепачи возвращаться было нельзя. Там большую часть домов немцы сожгли.  Местные жители пустили к себе без оговорок. Мы поселились у наших знакомых, по фамилии Капицы.
     Жили двумя семьями в одном доме. С ними жила дочь и младший сын Миша, моего возраста, а их старшего сына немцы отправили на работу в Германию. Нашу корову и племенного быка мы также, как у хозяина в Польше, держали у них в хлеву. С Мишей мы подружились, вместе гуляли, играли на горке. В школу не ходили. Пока была оккупация, в школе занятий не было.

     Наступила весна сорок второго года, надо было начинать пахать, сеять. Ездили на подводе на своё поле, выполняли необходимую работу.  И так до первой половины июля, все шло своим чередом.
     Шестнадцатого июля, в четверг, это был базарный день в Пружанах, почему-то весь народ и наши родители поехали на рынок. Перед отъездом мама рубила курицу, говорила, - может Брейну увижу. Я осталась с Иванком корову пасти в Клепачах, на своей земле. И вдруг, среди дня, налетела страшная буря, такая, что валила деревья. Ветер был настолько сильный, что я боялась, что не удержу Иванко. Прижала его к себе и держалась изо всех сил. Слава Богу ураган продолжался не долго, и мы остались целы и невредимы.
     Конечно, мы очень обрадовались, когда родители вернулись домой.
     На рассвете, семнадцатого июля, вся деревня была окружена сплошным оцеплением немцев, и уже ни один человек не мог выйти из этого окружения. Немцы увидели, что народ уже пробудился и встает, и тогда объявили, что всем жителям необходимо собраться на краю деревни. Когда все собрались, мужчин и мальчиков старше пятнадцати лет отделили от женщин. Этот отбор проводил один немец, офицер, который подходил к мальчику, хватал его за грудь и настойчиво спрашивал:
     - Пятнадцать лет? – как бы ожидая утвердительного ответа.
     Наш Володя и повторил за ним:
     - Пятнадцать, - и был отставлен в сторону, и благодаря этому остался жив.
     Рядом с ним стояли наши родственники, тоже Корнейчуки, двоюродный брат моего отца с семьей - отец, мать и сын, которого Мишей звали. И тоже, этот немец взял мальчика за грудки и говорит, не спрашивает, а говорит:
     - Пятнадцать лет - мальчик повторил за ним:
     - Пятнадцать, - а его мать возьми и скажи:
     - Паночку, ему семнадцать, - ну и конечно его оставили в строю.
     Те, кто понял, что этот немец хотел услышать, соглашались с ним и благодаря этому остались живы.
     После этого отбора женщинам сказали:
     - Ваши мужчины будут расстреляны за то, что имели связь с партизанами, а ваши дома будут сожжены. Даем вам один час на сборы.
     Начался такой плач, крик! Женщины не соображали, что делать, то ли оставаться со своими отцами, мужьями и сыновьями, то ли бежать домой собирать вещи. Немцы помогли им определиться - начали стрелять в воздух, пугая расстрелом.
     Мама начала все выбрасывать из дома и тут мне говорит:
     - Отец не взял с собой паспорт. Отнеси ему.
     А если мама сказала, то уже ослушаться я не могла, взяла у нее этот паспорт и побежала.
     Бегу, а меня немец на дороге остановил и спрашивает:
     - Ты куда? – а я говорю:
     - Вот, паспорт папе несу - а он мне и говорит:
     - Мы ему новый дадим - так и сказал, но не остановил.
     Когда я добежала до оцепления, то увидела, что немцы всех мужчин на траву положили и окружили плотной стеной. И вот я хожу за спинами этого живого оцепления, никто меня не трогает, а я хожу и ищу место, где они не плотно стоят. Нашла, увидела отца и через это оцепление к нему кинулась. Увидев это, один немец с плеткой, побежал за мной и успел один раз меня этой плеткой стегануть. Но я все-таки к отцу подбежала, паспорт ему бросила и опять, через эту брешь в оцеплении, выскочила.
     Был и такой случай. Женщина, с нашей деревни, дала первому попавшемуся немцу золотую монету. Ее муж с двумя братьями в молодости ездил в Америку на заработки. Тимофей, Владимир и ещё один, как звали не помню. Эта женщина была замужем за Владимиром. Тимофей осенью сорок первого года со всей семьей был отправлен на работу в Германию. Так вот, этот немец спросил имя и фамилию мужа, получил золотник и выполнил просьбу этой женщины. Так Владимир остался жив и прожил до глубокой старости. А вот его младшего брата, который был холостой, не женат, с ними вместе жил, она выкупать не стала. Не знаю, может у неё больше золота не было. Сразу же об этом разошлась молва и невестки Тимофея, старшего брата отца, кинулись к свекрови с просьбой:
     - Мама, хоть мальчиков (внуков, - прим. авт.) выкупи! – а она в ответ:
     - Нет у меня больше ничего.
     А в деревне говорили, что она за пазухой носила слиток золота. Но после расстрела никто не видел это золото, ни на ней самой, ни на невестках, и жили они дальше в такой же бедности, как и все.

     После того, как мальчиков до пятнадцати лет отобрали, оставшихся мужчин и подростков погнали на окраину леса, где в молоденьком лесочке, среди сосенок, были уже подготовлены три ямы, в которых раньше хранил картошку колхоз, который успели организовать в деревне Красное в сороковом году. Их ставили спиной к ямам и из пулеметов расстреливали. Потом ставили следующих и опять расстреливали. Так продолжалось до полудня. Эти три ямы были полностью заполнены людьми, двести сорок два человека были расстреляны. Их тела были присыпаны землей и потом по этим ямам немцы ещё машинами поездили. Земля была рыжей от крови.
     Когда немцы уехали с места казни, все бросились к этим ямам, стали руками разгребать землю в надежде, что кто-то остался жив. Но, к сожалению, этого не случилось.
     Сначала, думали похоронить всех на кладбище, но потом решили нет, трогать не надо.
     До сих пор там, уже среди больших сосен, на окраине леса, совсем недалеко от деревни Красное, находятся эти три братские могилы, за которыми ухаживают местные жители и учащиеся школы, которая так и осталась в деревне Клепачи. Каждый год, семнадцатого июля, туда съезжаются родственники погибших.
    
     Деревню Красное немцы в тот же день сожгли, еще перед расстрелом. Выгнали всех на луг вместе со скотиной и подожгли.  Мы перебрались в деревню Лихосельцы со своей коровой. Когда ехали по деревне, местные жители зазывали к себе:
     -К нам заезжайте, к нам заезжайте.
     У кого-то остановились, но буквально через неделю прошёл слух, что и с этой деревней будет то же самое, так как из неё некоторые мужчины, человек семь, ушли в партизаны. Поэтому будет подобная расправа.
     И вот, что делает наша мама. Она с Володей и старшей моей сестрой Марией едет в соседнюю деревню – Великое село, к своему двоюродному брату. Это примерно в трёх-четырёх километрах от Лихосельцев. Иванко тоже с собой берет, а меня оставляет с коровой ночевать в нашей пустой, сожжённой деревне Клепачи. В то время там уже не было ни одного дома и ни одного человека. Она решила, что Володю и Марию немцы могут расстрелять, Иванко должен быть при ней, а Вале лучше всего с коровой там остаться.
     Мама мне сказала:
     -Если тебе будет холодно, прижмись к корове, она тёплая, тебя согреет. Только привяжи ее к дереву.
     И вот я осталась с этой коровой, она легла около дерева. А мне так страшно стало, казалось, что волки уже кругом, у них глаза горят. А волков в то время было действительно много.
     Эта ночь для меня была очень, очень тяжелая. Немного успокаивало только то, что в соседнем дворе были слышны тихие голоса. Там люди спрятались на ночь в погребе.

     Наутро мама, Володя, Мария и Иванко все приехали ко мне.  Слава Богу, со мной все было в порядке. В тот же день мы переехали в деревню Лежайка, к старой бабушке полячке и стали жить, как все люди. Ездили на своё поле, работали там, кое какой урожай собрали, осенью перепахали поле и посеяли озимые. Моя основная забота была пасти на нашей земле корову, бычка и одну овечку, которая у нас тоже была. Так мы жили, казалось все теперь будет нормально. Но тут вдруг Володя сильно заболел. У него была высокая температура, он даже бредил во сне. Слава Богу, больше из нас никто не заболел, хотя дом был совсем маленький.
     В ноябре сорок второго года жителей нашей деревни немцы стали вывозить в Польшу, в город Белосток (Bialystok). А наш Володя как раз в это время был в обозе, его куда-то направили. И мама не решилась уехать, боялась его потерять. Пришла к нам ее сестра Антонина и спрашивает:
     - Ты едешь, или не едешь? – а мама и говорит:
     - Нет, мы не едем, боюсь, что Володю потом не найду.
     И так мы не поехали, продолжали жить в Лежайке, казалось все нормально. Но двадцать четвёртого декабря, прямо перед Рождеством, пришёл к нам солтес и сопровождающий его немец, и сказали прийти к солтесу домой всем, начиная с шестнадцатилетнего возраста. В этот день Володя возил зерно на мельницу. Хотела мама возить, но он сказал:
     - Мама, нет, я поеду - поэтому его в это время не было дома.
Ну и мама с Марией пошли, а мы с Иванком остались. Через некоторое время вернулась мама и говорит:
     - Сказали на два дня взять продуктов.
     А потом Мария пришла за мамой со словами:
     - Идти надо.
     Мама начала переодеваться. Одела все чистое, новое и сказала Марие:
     - Одевай, что хочешь, это твоё последнее.
     Взяла с собой хлеба и сахару-песку, а нам сказала:
     - Детки, живите дружно.
     И тут пришел немец и повёл их с Марией.
     Мы с Иванком выбежали из дома. Снега не было, но земля была мёрзлая. Мы бежали босяком через всю деревню за ними. Около дома солтеса уже стояла подвода, их посадили на неё. Мама взяла Иванко на руки и прижала к себе, а немец, который стоял около подводы, отобрал его и грубо отбросил в сторону от подводы, и маму с Марией повезли. Мы стояли с Иванко, смотрели им в след и сильно плакали.
     Того мужчину, который их повёз, мы знали и на утро пошли к нему и спросили куда он их отвёз. Он сказал, что велели отвезти с конвоем в деревню Шерешево. Там сарай возле церкви, в котором, когда они приехали, уже было много народу.
     К вечеру приехал Володя, увидел, что мы с Иванко одни, и спрашивает:
     - А где мама с Марией?
     - Их забрали на допрос, а потом увезли в Шерешево - сказала я и расплакалась.
     Ну и тут, конечно, сразу настала ужасная жизнь. Мы все трое плакали каждый день, и каждую ночь мне мама снилась. Как будто она пришла и занимается своими делами, как обычно. Я так была рада и говорю:
     - Мамочка, ты мне вчера только снилась, а сегодня уже пришла.
     Ну, а когда просыпалась, и мамы не было дома, я опять плакала. Мне было очень, очень тяжело осознать, что мамы нет с нами. Такой сон мне снился почти каждую ночь ещё очень долгое время.
     В тот день, когда маму с Марией забрали, всего арестовали семь женщин и семь мужчин. Я была уверена, что они ни в чем не виноваты. Я их знала, хорошие были люди. Во время ареста маме разрешили попрощаться с соседями. К одним она зашла во двор, они там стояли и наблюдали за происходящим, поблагодарила за все, сказала до свидания. А другому соседу, через улицу, как-то так грубо сказала:
     - Ну Стась, ты меня съел - он в это время стоял на крыльце.
     Видимо он о чем-то догадывался, или может видел, как она сухари отдавала, или когда набирала две сумки еды и ехала на телеге на своё поле. А там из леса выходил один человек и забирал это все. Нам она строго настрого наказывала, чтобы нигде никому ничего об этом не говорили.
     После того, как маму с Марией увезли, если в деревню приезжали немцы, соседи нам всякий раз говорили:
     - Наверно за вами, за вами наверно приехали.
     Почему-то все говорили, что нас тоже расстреляют. Но немцы к нам больше никогда не заходили, ни разу у нас в доме не были. А мы ещё долгое время все ждали, боялись, что нас расстреляют.
     Маму с Марией расстреляли двадцать седьмого декабря сорок второго года, в понедельник. Три дня их держали в сарае около церкви, пока немцы праздновали Рождество. Ходили слухи, что одна женщина, похожая на маму, в чёрном пиджаке и зелёной юбке сбежала из этого сарая, но в деревне Купичи Пружанского района ее выдали немцам. Вот такие слухи ходили. Правда это или нет, мы этого не знаем.

     Пришла весна сорок третьего года. Поехали мы на своё поле, Володя там пахал. Когда приехали, он мне с Иванком и говорит:
     - Сходите в лес, может грибов найдёте.
     Ну мы взяли корзинку и пошли в лес. В лесу ходили, ходили и конечно никаких грибов не нашли, весна была, грибов ещё не было. И вдруг я увидела сухой куст, который лежал на земле, а на него были набросаны ветки. Меня это заинтересовало, и когда я эти ветки сбросила, то под кустом обнаружила вход в землянку. Я тогда этот куст отодвинула, и первая полезла в эту землянку. Иванко просил:
     - Валя, не надо, не надо туда лезть, там темно.
     Но я все равно залезла. Никого там не было. По сторонам были обустроены нары, а стены оббиты тонкими кольями и мешковиной. Какое-то барахло там валялось. Я позвала Иванко, он после этого тоже туда залез, и мы в корзину набрали это барахло, а когда вылезли, то увидели прямо тут рядом с землянкой присыпанные землей руки. Мы бросились бежать в сторону поля. Прибежали, показали Володе трофеи в корзинке и рассказали, что мы там увидели. Он как услышал это и увидел это барахло, стал нас сильно ругать:
     - Это ваше счастье, что вас немцы там не встретили, да даже если бы и партизаны, то все равно могло все кончиться очень плохо.
     Он высыпал в борозду из корзинки все, что там было и припахал, чтобы мы поняли, что не надо было этого делать. И строго настрого нам наказал никому не говорить, что нашли землянку. Тем более, что эта землянка была на нашем собственном участке леса. Мы, конечно, никому об этом не говорили. Однако, позднее кто-то эту землянку тоже нашёл и по деревне прошёл слух, что в этой землянке жили партизаны и к ним пришли три еврея, которые убежали из гетто в Пружанах. Ну и эти партизаны их расстреляли.

     Через некоторое время мы с Иванко заболели корью. Это было ужасно, болеть без мамы. Володя не знал, как и чем нас лечить. Завесил окно красной тряпкой, чтобы глазам было легче и все. На свету глаза сильно болели.
     Прошло совсем немного времени, и мы выздоровели. Я ещё не совсем окрепла, когда Володя мне сказал:
     - Сходи на поле, морковку прополи.
     И я пошла, хотя мне так плохо было, я ее прополола, легла в меже, отдохнула и вернулась домой. Этот участок был на бывшей земле польского пана, примерно в трёх километрах от Лежайки, в которой мы жили. Тогда многие люди брали участки на этой земле, сколько им надо было. Вот и Володя вспахал там участок под картошку, морковку и овощи.

     Так мы продолжали жить весь сорок третий год. Конечно, очень часто плакали, вспоминали маму, отца и Марию. Слава Богу еды хватало, потому что было зерно. В сорок первом году до начала войны успели посеять и потом, уже при немцах, смогли собрать урожай. И в сорок втором году, когда отца расстреляли, тоже собрали зерновые. А ещё, когда началась война и нас обозом вывозили в Польшу, у нас на одной подводе было сало, целая подвода сала была. Оно нас сильно выручало. Суп сваришь, салом заправишь, вкусно и сытно. Молодые, здоровые были.
     Как я уже говорила, в Лежайке, жили мы у бабушки – полячки. Она к нам хорошо относилась. Получала продуктовый паёк за сына, который служил при немцах в жандармах. Но ей почему-то казалось, что мы будем брать ее хлеб. Когда она куда-то уходила, всегда говорила нам:
     - Вы мой хлеб не ешьте. Вот видите, как он отрезан. Если вы отрежете от него, я уже узнаю.
     Мы, конечно, никогда ее хлеб не ели, у нас свой хлеб всегда был, мы его пекли сами. Володя месил, так как я ещё до этого не доросла. Чтобы хлеб месить, надо силу иметь, поэтому он всегда месил сам. А уже когда надо было его в печку закладывать, я лопату держала, а он накладывал тесто на эту лопату. Хлеб у нас всегда хороший получался.
     Однажды, когда Володи не было дома, к нам в хату зашли двое партизан, показали на бабушку и меня спрашивают:
     - А это кто?
     - Это наша бабуля, хозяйка - отвечаю.
     - А где ваши родители?
     - Нет родителей, немцы расстреляли.
     - А бабуля вас не обижает?
     - Нет - говорю - не обижает, она хорошая.
     И они ушли, не стали убивать бабушку за то, что у неё сын в жандармах.
     Единственный раз я видела целый отряд партизан на окраине леса около нашего поля. Один из них подошёл к нам и стал расспрашивать - есть ли в деревне немцы, много ли их.
Я тогда сказала, что немцы есть, много и живут они в школе. Но после этого я их больше никогда не видела.
    
     Белье я начала стирать сама, как только не стало мамы с сестрой. Как умела так стирала. Получалось нормально. Володя требовал, чтобы после стирки белье было чистое, ну я очень старалась. Стирального порошка хватало. Немцы давали бесплатно мыло и порошок «Лоск». Мне помнится, давали не мало - на один месяц на одного человека целую пачку порошка. Так что нам его хватало, даже не всегда получали. Немцы очень боялись чесотки и других кожных болезней.

     Так весь сорок третий год мы жили у этой бабушки - полячки в Лежайке. Не знаю, или у нас был, или кто дал – поросёночка выращивали, ну и корова у нас была. Поросёночек у нас хороший вышел, большой. Так как я была девочкой, забота о нем была на мне, я его выхаживала, кормила, поила.
     В это время ко мне приходила девочка подружка, моя одногодка, полячка Геня. Она приходила почти каждый день и это мне очень помогало. Она не давала мне плакать. Мы с ней вместе варили кушать и варили еду для поросёнка. Ну и поскольку мы были ещё дети, мы из муки делали ему всяких птичек, собачек, зайчиков и такой суп варили. А тесто то месили из муки простого помола, поэтому оно не разваривалось. Как-то Володя увидел, как мы с Геней стараемся и так по-хорошему говорит:
     - Валя, не надо ему этих птичек и зайчиков. Он их не ест. Вы ему лучше просто суп мукой заваривайте. И вам легче и ему сытней будет.
     После этого мы стали просто сыпать ему в суп муку и так продолжали его кормить.
     Геня была у нас каждый день, до тех пор, пока ни сделаем все дела, а уже потом, вечером, мы шли к ней домой. У них в семье было много детей, человек восемь, а Геня была старшая.
     Мне запомнилось, что когда мы к ней приходили, ей мама говорила по -польски:
     - Геня, вари суп - и Геня начинала варить суп в большой кастрюле, литров на шесть.

     Двадцать четвёртого июля сорок четвёртого года нас уже освободили. В этот день с утра в деревню приехали немцы. Приехали для того, чтобы забрать с собой молодежь. Но люди уже знали, что фронт совсем близко и все молодые ушли из деревни и попрятались, кто во ржи, кто в лесу. В итоге немцы никого не нашли и объявили, что завтра приедут и сровняют всю деревню с землей. А в это время уже слышны были взрывы, разрывы снарядов. Тогда они начали хватать все, что возможно. У нас в то время уже был молодой конь жеребец, они его запрягли в телегу, залезли туда сколько могли поместиться и на нем уехали. Больше, конечно, мы этого коня не видели.
     Когда взрывы и бомбежка были совсем рядом, по деревне пошла армия, не наша, но и не немцы. Взрослые люди говорили, что это мадьяры. Они шли очень долго, и когда прошли, за ними, почти сразу пошли русские солдаты. Мы услышали русскую речь, было очень радостно. К этому времени у нас испёкся хлеб, и я этот хлеб на четыре части делила, выносила на улицу и раздавала солдатам. Так весь хлеб раздала. Солдаты спасибо говорили и с удовольствием этот хлеб брали.
    Володя перед этим тоже убежал в рожь на поле, а мы с Иванко пекли хлеб. Когда он вернулся, меня спрашивает:
     - Валя, хлеб испекли?
     - Испекли - говорю.
     - А где он? – а я так не смело говорю:
     - Я его раздала.
     Я боялась, что Володя меня побьет. Но он даже ругаться не стал, а говорит:
     - Загляни к соседям, посмотри, может там сухари найдёшь.
     Когда я прибежала к соседям, их уже дома не было, они уехали и там было много сухарей. Я очень обрадовалась такой удаче.
     Мы взяли мешочек с этими сухарями, корову, поросёнка и ушли в сторону болота в лесу, туда, где фронт не пойдёт. Туда побежали очень многие, даже жители других деревень, все кинулись в заболоченную часть леса, подальше от бомбежки. Спали там прямо на земле, под кустами, под открытым небом. После того как там прожили неделю, женщины собрались пойти в деревню, посмотреть, что там, я пошла с ними. Когда пришли в деревню, то там между техникой пришлось протискиваться, так много ее было. Вся улица была забита, даже в садах стояли машины. Когда я пришла к дому, в котором мы жили, там было все открыто. В саду солдаты лежали на нашей постели, кто на подушке, кто на перине, кто на одеяле. Я ни у кого ничего отбирать не стала. Девушка солдатка что-то готовила на костре и мне говорит:
     - Девочка принеси мне кирпич.
    А я не знала по-русски, что такое кирпич, потому что по-нашему кирпич это цеглина. Тогда я ей сказала:
     - Я не знаю, что такое кирпич.
     Она мне показала на другой кирпич, который у неё там у костра лежал, и я принесла ей второй. Он ей нужен был, чтобы подставить два кирпича в костёр под котёл, в котором она что-то варила.
     Перед тем как уйти в лес, я спрятала во дворе в густые кусты две крынки сметаны, которые у нас остались не начатые. Теперь я увидела эти две крынки, но, конечно, пустые, хорошо вымазанные. Значит сметану они съели, ну и на здоровье, мне ее было не жалко.

     Когда фронт продвинулся, все вернулись из леса, подошло время уборки урожая, жатва. Мы стали с Володей жать нашу рожь. Сжать успели, но снопы пока оставались на поле, мы их по десять штук складывали. И вдруг Володю забирают на фронт. Когда он спросил председателя сельсовета:
     - А как же дети? -  тот ему ответил:
     - Мы о них позаботимся.
     Так мы остались одни с Иванком. Мне пришлось самой пойти в сельсовет и просить привезти эти снопы к нам во двор. Привезли и сложили в две скирды - одна большая, это была рожь, и одна поменьше – овёс и ячмень.
     Подошёл сентябрь, мы с Иванко пошли в школу учиться. Несмотря на это успевали за коровой ухаживать. Я всегда вовремя ее кормила и доила. Так мы продолжали жить в Лежайке у бабушки - полячки. Только когда приезжали солдаты в деревню она нас просила:
     - Говорите, что я ваша опекунша.
     Но нас никто и не спрашивал и бабушку никто не трогал. А ее сын с семьей уехал с немцами, они побоялись остаться.
     Мы с Иванко ходили в школу, и где-то в ноябре-декабре, когда уже снег лёг, к нашим соседям подселили солдата. Ему было пятьдесят с лишним лет, его отправили отдохнуть с фронта после ранения. Мы с Иванко наверно его заинтересовали, и он расспросил соседей о нас. После этого всю нашу рожь перемолотил, провеял и в кладовые ссыпал. Что в бочки, что в какие-то кадушки поменьше, что нашёл у бабули в сарае. Зерна получилось много. Мы ему давали молоко. Сам не просил, но я понимала, что надо ему после ранения, чтобы быстро пошёл на поправку. Я каждый день, как подою корову, сразу несла ему молоко. Он очень хороший был, добрый. Его звали Дмитрий Дмитриевич и был он из Подмосковья. Присматривал за нами, советы давал. Когда он увидел, что я хожу в старых ботинках на босу ногу, уговаривал меня:
     - Ну найди чулки, найди. Может мамины, может сестры, найди пожалуйста, ты ведь можешь простудиться.
     Чулков я не нашла, но, к счастью, обошлось, не заболела. Я тогда ходила в ботинках Марии и мамы, и когда подошва у них совсем износилась, мне один мужчина, поляк, прибил эти ботинки на деревянную подошву. Так было даже теплее, потому что деревянная подошва была толстая, как платформа. На босу ногу в них все равно было тепло. Далеко не ходила - в школу, около дома, иногда с коровой на поле.
     Через некоторое время этот солдат уехал, но приехал другой, которого тоже подселили к нашим соседям. Он нам давал разведённую марганцовку, которой раны промывал, а мы ее использовали вместо чернил, она нас выручала. Мы даже перед другими детьми хвастались, что нам солдат марганцовку даёт. Когда надо было, мы его спрашивали, и он не жалел, давал нам в волю. Бумаги у нас не было, писали на каких-то обрывках обоев, я даже не помню, где мы их брали. Может учительница эти обои из города привозила. Потом нам Володя присылал из Германии тетради. Сворачивал их пополам и отсылал как конверт, а мы получали. Поэтому у нас с Иванко тетрадей тоже было достаточно. Иногда он вкладывал внутрь тетради бумажный цветочек и небольшое письмо. Писал довольно часто, и мы ему отвечали. Володя служил в саперных войсках, и они строили мосты. До Берлина он не дошёл, но самое интересное, что, когда они продвигались на запад, он иногда встречал жителей Клепачей, которые возвращались пешком в родную деревню. В своих письмах он писал, что как только наши войска освобождали очередную часть Германии, люди, которые были вывезены туда на работу, сразу возвращались домой, сами, пешком, не дожидаясь организованной отправки.
     Я по всякой мелочи ходила в сельсовет, просила помощи. Это был конец сорок четвёртого года и видимо им это надоело. Однажды они меня вызвали. Я пришла, там ещё сидел мужчина из горисполкома, незнакомый, и мне говорят:
     - Мы решили вас с братом пригласить в приют.
     Я стала спрашивать:
     - А как же корова, где она будет?
     - Корова будет там же. Там вам будут давать молоко, но когда вы захотите молока от своей коровы, то воспитательница подоит ее и даст вам молока именно от вашей коровы.
     - А где будет наш сундук? – там кое-что было.
     - Тоже будет с вами. Одежду вам выдадут, но когда вы захотите одеть свою, вы сможете ее взять из вашего сундука.
     Мне это так понравилось, что я не шла, а бежала домой, чтобы поскорей рассказать это все Иванко, а он шёл мне навстречу.
     - Ну что тебе там сказали? - говорит.
     - Ой, нас берут в приют, там будет так хорошо, - и корова при нас, и сундук тоже с нами.
      Когда пришли домой, меня соседи спрашивают:
     - Валя, зачем тебя в сельсовет вызывали?
     - В приют поедем - радостно отвечаю. А они и говорят:
     - Нет, ни в какой приют вы не поедите, пиши Володе письмо.
     Мы с Иванко, конечно, повозмущались, но письмо Володе все-таки написали. Написали, что нас зовут в приют, что все будет хорошо, и корова будет с нами. Володя сразу ответил, письмо быстро пришло. Написал:
     - Ни в коем случае не соглашайтесь и к дядям в сельсовет больше не ходите, а то я вас потеряю и больше не найду. Живите, как жили, ходите в школу, только к дядям больше не ходите.
     Ну и конечно мы не пошли к этим дядям, и они больше не стали приставать к нам с этим вопросом. А я перестала вообще в сельсовет ходить. Правда, когда по деревне прошёл слух, что женщинам дают ссуду для того, чтобы построить дом, я все-таки пошла туда. Дом можно было построить  любой, какой под силу, причём платить ничего не надо, и возвращать ссуду тоже не надо было. Мы услышали об этом, с Иванком посоветовались и решили, что я пойду в сельсовет просить ссуду. Пришла.
     - Зравствуйте, - говорю.
     - Здравствуй Валя, ты чего пришла?
     - Дайте нам позычку,- по- белорусски ссуда называлась позычка.
     - А сколько ты хочешь?
     - Десять тысяч.
     - А не мало?
     - Нет.
     - А куда ты эти деньги положишь?
     - В сундук.
     - А замок на сундуке есть?
     - Есть - а вообще-то замка на сундуке не было, я нарочно сказала.
     Мы с Иванком решили, что на эти деньги мы накупим себе и Володе одежды. Они меня выслушали очень внимательно, и на этот раз там опять был тот мужчина из горсовета, и говорят:
     - Позычку тебе не дадим.
     - А почему - спрашиваю.
     - Потому что ты ещё не совершеннолетняя.  Тринадцатилетним  детям нельзя давать позычку.
     Я, конечно, очень расстроилась и недовольна осталась. По- пути домой опять, как и в прошлый раз, встретила Иванко.
     - Ну что, дали? – спрашивает.
     - Нет, не дали.
     - А почему?
     - Сказали ещё не выросла. Не дают детям позычку.
     Мы очень расстроились. Погоревали, погоревали и стали жить у бабушки полячки дальше. Только уже никакой паёк она не получала, поэтому мы с ней питались за одним столом. У неё как-то ничего особо не было. А мы, весной сорок четвёртого года, ещё до освобождения, посадили много картошки на панской земле, прямо очень много. И вот, Володя ушёл на фронт, осень подошла, картошку выкапывать надо, а что мы вдвоём после школы с Иванко сделаем? День то уже короткий. И вот как эта проблема разрешилась.  Меня приглашали некоторые жители деревни помочь им выкопать картошку после школы, или даже днём в выходные дни. Помочь им, а они после этого придут и помогут мне. Так я ходила к нескольким людям, может быть дней пять получилось заработанных. А ещё там одна бабушка с двумя внучками вернулась из Белостока, у них вообще ничего не было, так она тоже помогала людям. И вот мы в один день как все вышли на наш участок панского поля, - и люди, которым я помогала, и Геня, моя подружка тоже пришла, и эта бабушка из Белостока, и эту нашу картошку почти всю выкопали. Там же на поле сделали бурт, взрослые мне рассказали, как этот бурт потом укрыть. Сразу-то мы не очень хорошо укрыли, просто, чтобы не зеленела. А потом, с Иванко, во дворе дома вырыли яму, слава Богу земля там была лёгкая, песчаная. Сделали деревянную рамку, на неё какие- о дощечки положили, на дощечки какое-то барахло, а на все это солому. Солому немного присыпали той землей, которую выкопали, когда копали яму.
     Я опять пошла в сельсовет и попросила, чтобы нашу картошку привезли с поля на лошади. Там три километра было от панского поля до Лежайки. Лошадь нам выделили, и мы засыпали полную эту яму картошкой. Той бабушке из Белостока, которая нам помогала, тоже картошку дали. После этого выбрали время и хорошо укрыли бурт на поле.
     Обо всем этом я написала Володе. Ну и живем, в школу ходим. Бабушка, у которой жили, ни в чем нам уже не помогала, жила как нахлебница. Последнее время она часто выпивала. Порой нас посылала за самогоном, при этом говорила:
     - Сходи, попроси самогону, скажи, что бабуля сильно заболела.
     Ну я и иду. А мне эти люди, кто самогон гнал, бывало, столько всего наговорят, но самогон все равно дадут. Знали, что она пьёт. Однажды послала меня к поляку, у которого были пчёлы:
     - Сходи, попроси меду. Скажи, что болею я.
     Он тоже мне наговорил всяких неприятностей, но мёду дал. Вот так она жила, эта бабуля, у неё получалось так жить.
     А ещё одна бабушка в Лежайке была хорошая. Я не знала, были ли у неё  дети, но она жила одна. Ещё в сорок третьем году, после того как забрали маму с Марией, она начала приходить к нам каждый день. Помню, зимой она вязала себе тапочки, в другой обуви она не ходила, у неё одна нога была очень кривая. Одни тапочки носит, другие вяжет, носит и вяжет. Она к нам приходила с утра и сидела до вечера, и мы ее тоже кормили. И как-то мне даже не приходило в голову ей что-то сказать, а бабушке хозяйке это не очень нравилось, и она всем своим видом показывала, что ей это не по душе. Но она все равно приходила, и мы ее не прогоняли.
     Почему-то очень часто я варила гороховый суп. Он в печке, когда настоится, очень вкусный получается. Нам он очень нравился. Кушали картошку, суп, хлеб. Корова нас очень выручала, молоко было, сметану я сбивала. В общем еда у нас была, голодными не были.
     В конце марта сорок пятого года всем полякам предложили выехать в Польшу, и они почти все поехали, только восемь семей осталось. Наша бабуля тоже уехала. Мы с Иванко остались одни в доме.
     После этого, наша тетя, мамина сестра, Антонина, у которой было много детей, предложила нам жить у неё. Они в то время в Клепачах построили времянку, такой небольшой домик, как шатёр, и предложили переехать к ним. Конечно, мы с Иванко обрадовались, что родная тетя нас пригласила к себе. А у них в то время ни зерна не было, ни коровы, ни картошки, ничего не было - они недавно с Белостока вернулись.
А у нас с Иванко все это было даже с запасом. Правда перед тем, как она нас пригласила к себе, кто-то наш бурт с картошкой открыл и картошки набрал довольно много. Бурт после этого просто прикрыли. Но все равно там картошки осталось достаточно. Мы так и не смогли выяснить, кто это сделал.
     В Клепачи к тёте мы переехали в конце апреля сорок пятого года. Мы даже не смогли доучиться в школе в Лежайке, она просто категорически потребовала, чтобы мы переехали к ним до конца апреля.
     А уже в начале мая, помню шёл дождь, к нам пришли из сельсовета и сказали, что война закончилась. Это была очень, очень большая радость. Мы с нетерпением стали ждать письма от Володи, думали жив ли он? Слава Богу письмо прислал.
      В это время уже многие семьи вернулись на свои земли в Клепачи и начали строить кто времянки, кто землянки, кто что мог в это время. У кого в семье были мужчины, так те строили временные домики получше. У тети времянка была. Когда стали жить у неё, тоже все много работали, - пахали, сеяли, потом, пришло время, сено заготавливали. И так все лето прожили. Правда, в дополнение к работе в поле, я ещё всех обстирывала. Но тут уже не было ни мыла, ни стирального порошка. Для стирки варили золу. После того, как зола отстаивалась, вода становилась очень мыльная, но руки не разъедала.
     У тети в семье было семь человек: она со свекровью, ее три сына – Миша, Коля, Филя и еще две дочки – Надя и Лиза. Вместе с нами – девять человек и ещё у нас собачка была, которую мы взяли, когда Володю на фронт отправили. Тетя свою свекровь очень обижала, мне ее было очень жалко, старенькая бабушка была.
     Когда начали жить у тети, нам конечно стало хуже, чем в то время, когда жили одни. Перед тем как мы начинали кушать за столом, она сначала отольёт супа свекрови и собачке, а потом ставит кастрюлю на стол, и мы все из неё ели. Она же всегда стояла у кого-нибудь за спиной и так через него тянулась ложкой до кастрюли и так ела. Конечно, ей и ее семье стало лучше жить. Помню, меня как-то вызвали в горисполком в Пружаны, и там дали больше тысячи рублей, а по тому времени это были очень не малые деньги. Со мной пошла тетя. Когда я их получила, и мы вышли из горисполкома, она и говорит:
     - Давай я их понесу, а то ты их ещё потеряешь по дороге. И она взяла эти деньги у меня. Ну и конечно потом мы этих денег никогда уже не видели. Деньги дали за то, что мы дети- сироты, а брат был на фронте. Это было как разовая помощь. Потом, правда, ещё к празднику Октябрьской революции вызвали. Я очень испугалась, думала, что Володя погиб, хотя война уже кончилась. И я пошла, уже одна без тети. Когда пришла, там мне выдали килограмм какой-то крупы и конфеты, такие, как сахар, помадка назывались. И вот я их несу, а идти было восемнадцать километров, остановлюсь, достану, откушу, и так всю дорогу. А хотелось ведь, чтобы всем досталось, а терпеть просто не было сил, но что-то все-таки донесла домой.
     Потом нам с Иванко стали какую-то пенсию давать, но я ее ни разу не получала. Получала нашу пенсию тётина старшая дочка, которая жила уже в другой деревне, правда к нам в Клепачи она иногда приходила. Нам с Иванко как-то так, ничего не понятно было.
     Позднее, как-то раз опять вызвали, дали метров по пять тканей белого и защитного цвета. С этого защитного материала мне одна знакомая женщина юбку сшила. Остальное, и деньги и ткань так у тёти и осталось.
     Помню, в ноябре сорок пятого года надо было молоть рожь, а у одной женщины в нашей деревне были жернова, катан. Тетя мне говорит:
     - Сходи до Татьяны, спроси, можно ли прийти рожь помолоть?
Ну, и я пошла. А когда шла по улице, встретила Володю, он вернулся с фронта. Мы, конечно, сразу пошли с ним домой, к тете, столько радости было! Тетя сразу какую-то праздничную еду нашла, стол накрыла. А я почему-то от этой радости не смогла ничего кушать.
     Я очень часто просила Бога, чтобы он спас Володю и тот вернулся с войны домой. А еще я просила Бога за старшего тетиного сына Ивана. Он очень мне нравился, был добрый, хороший. Его родители специально учили на гармошке играть. До войны, при Польше, они жили очень богато. У них было восемь детей и на семью восемь коров. Одевался Иван всегда очень красиво, костюмы были добротные. А с девушкой он дружил из очень бедной семьи. У них, по-моему, земли вообще не было. Ее отец был хромой, работал портным, но шил в основном мужчинам. И все взрослые и дети с нашей деревни думали, что они поженятся, и вдруг, это было еще при Польше, приехали из другой деревни сваты, и она вышла замуж за другого. Вся наша деревня была шокирована ее поступком. И вот она вышла замуж, родила дочку, а тут уже сорок первый год, семнадцатое июля, и ее мужа тоже расстреляли. Позднее, но еще во время войны, я по каким-то делам была в соседней деревне Мокрое. Зашла в местную церковь, а там увидела, что она венчается с мужчиной из этой деревни, которому в то время было уже шестьдесят пять лет, а ей чуть больше двадцати.  Дочка ее бегала вокруг них, а весь народ, который присутствовал в церкви, смотрел на это с большим сожалением. У этого жениха был кирпичный дом, другие кирпичные постройки, а фамилия его, или прозвище, была Бучка. Сын его был в самоховцах, у немцев служил.
     Когда Иван, тетин сын, вернулся с войны живой, она дала ему знак — может сойдемся? А он уже не согласился. Женился на другой, детей у них не было, и жена рано умерла. Сам он прожил довольно долго, более восьмидесяти лет.


     Вернувшись с войны, Володя стал с нами жить у тёти. Зимовали мы все вместе у неё. Ему это очень не нравилось, и он нас все время упрекал за то, что мы ушли из Лежайки и к ней пошли жить.
     Про войну ничего нам не рассказывал, только однажды сказал нам с Иванко, что уходя на фронт, думал, что будет расстреливать немцев всех подряд, за отца, за маму, за старшую сестру Марию. А когда бои шли уже в Германии, то врываясь в дома немцев, он видел, как матери закрывали собой детей, и уже не мог переступить через эту «черту».
     В апреле сорок шестого года мы от тети ушли, переехали на свою усадьбу. Володя построил сарай для коровы, а к нему пристроил шалаш, в котором мы жили. Шалаш получился не большой, но наш сундук туда поместился. Я спала на сундуке, а Володя с Иванко прямо на земельном полу, стелили солому и на ней спали. В скором времени начали строить небольшой домик, хотя в это время жили очень голодно. Когда уходили от тети, она нам ничего не дала, ни ведра картошки, ни зерна, ни горсти соли. Хотя в сорок пятом году, осенью, мы насобирали и насушили много белых грибов, которые я с ее сыном Николаем, мы были одногодки, носили в Пружаны на склад. Там за килограмм сухих белых грибов давали пятнадцать килограммов соли. Соли тогда ещё нигде в округе не было, только на этом складе. Мы с ним носили мешочек с солью на палочке, он берет за один конец, я за другой, и так восемнадцать километров от города до Клепачей. За осень мы наносили этой соли целый бочонок, ходили не один раз.
     Однажды, когда было уже холодно, мы очередной раз пришли на склад, а я в калошах резиновых на босу ногу. Один из мужчин, которые там работали, посмотрел на меня и говорит:
     - Девочка, почему ты пришла вот так, на босу ногу, в этих калошах? Очень холодно, ты простудишься.
     А я так смутилась и молчу.
     - Почему мама выпустила тебя так?
     - Нету мамы, убили маму - отвечаю ему.
     - Ну что же ты чулки не могла найти?
     - Нет, нету у меня чулок.
     Тогда он достал из какой-то коробки чулки, простые, розового цвета и протянул их мне.
     - На, сейчас же надень и ходи в них.
     Но мне было очень жалко одевать эти чулки, чтобы ходить в них в калошах. Я, конечно, поблагодарила его и сказала, что надену их дома.
     Когда вернулись домой, я показала чулки тете, похвалилась, а она сильно выругала меня за то, что я их взяла, не отказалась.
     В этих чулках я ходила только на танцы, в парусиновых туфлях, которые мне Володя купил и в этих чулках. Хотя они были розовые, мне было все равно, главное, что они у меня были.
     Помню, когда мы начали жить в шалаше, был дождливый день, я готовила на костре в металлической банке из-под американской тушенки щавель. Просто варила его, без соли, без картошки, вообще без всего, так как тетя нам ничего с собой не дала. И вот, моросит дождь, костёр плохо горит, и к нам приходит молодая симпатичная девушка, подписывать займ. К брату Володе пристала:
     - Подпиши займ,- а он ей говорит:
     - Как же я подпишу, если у нас денег ни копейки!
     А в то время пенсию мы уже не получали. Когда жили у тети, нашу пенсию получала за нас ее дочка, а как уехали, так и пенсию перестали давать. Хотя, потом, когда я вышла замуж, мне кто-то сказал, что нашу пенсию, после того, как мы начали жить самостоятельно, сельсовет получал.
     Ну и вот, эта девушка стала стыдить Володю:
    - Лодырь ты, лодырь !
     А мне его так жалко стало, он ведь на войне был, а живем-то в шалаше, дома у нас пока нет, и я ему говорю:
    - Володя, подпиши, подпиши,
     А он мне в ответ:
     - Да что ты понимаешь? Это же надо деньги платить, а откуда мы деньги возьмём?!
     После этого, девушка его ещё постыдила и ушла. Займ он не подписал, и с тех пор больше никто не просил и не требовал подписать этот займ.
    
     Все лето сорок шестого года мы прожили в шалаше, занимались строительством своего дома. Ездили в лес, пилили брёвна для дома, грузили их на подводу и привозили на нашу усадьбу. Пришёл октябрь, погода стала дождливая и холодная. У наших соседей в это время дом был уже достроен, он тоже был бревенчатый. У них в семье был мужчина и много детей подростков. Они как-то быстро справились с постройкой. Глядя на то, как мы живем в шалаше, они решили пригласить нас к себе, пока не достроим дом. Ну и действительно жить нам стало лучше. У них было много сушеных белых грибов, которые они заготовили ещё при немцах. Тогда было мало людей в округе, кто-то был отправлен в Германию, кто-то в Белосток, поэтому грибов можно было насобирать много. Мы согласились, но спали все-равно в шалаше. Я каждый день готовила на всех еду, голодать мы перестали.
 
     Вошли мы в свой дом двадцать первого ноября сорок шестого года. Конечно, он был сырой, но нас спасала печка, которую Володя сам сложил.
     В это время ещё не было керосина, не только у нас, у всех, поэтому жили при лучине.
     Володя сделал на печке такое приспособление, оно называлось каминок, куда ставили лучину, и в доме было светло.
     Постепенно жизнь налаживалась. Мы с подружками стали по вечерам собираться то у одной, то у другой, чтобы вместе что-то делать - кто вяжет, кто вышивает, кто-то шьёт. У кого в доме собирались, та девочка, хозяйка, должна была следить за лучиной, чтобы в доме было светло. Работать ей было некогда, нельзя было отвлекаться, потому что лучина могла погаснуть. Позднее появился керосин, а у нас был керосиновый фонарь, который Володя с войны принёс, нашёл где-то в Германии. Этот фонарь он разрешал нам носить с собой туда, у кого собирались, но при условии, что хозяйка дома сама заправит его керосином. Фонарь, конечно, сильно нас выручал, в доме, где собирались, было гораздо светлее. Так мы жили, подрастали, веселились.
     Школу мне, к сожалению, не удалось закончить, хотя мои ровесники продолжили учебу. Мне очень хотелось в школу, я просила Володю, чтобы разрешил, но он мне сказал:
     - Работать надо, министром все-равно не будешь.
     Работы действительно было много. Бывало, собираемся ехать на поле, а он мне:
     - Валя, ты коня поила?
     - Валя, а ты еду положила?
     Я с одиннадцати лет уже всю женскую работу делала. А он привык все контролировать.

     В мае сорок седьмого года Володя женился. Перед свадьбой он в доме полы настелил, а зиму мы ещё жили с земляным полом. Мы с подружкой весь дом глиной обмазали, как бы оштукатурили, и побелили. А перед тем, как побелить, я зашла к Наде, невесте Володиной, и она мне дала синьку, краситель такой и сказала:
     - Будете белить дом, вылей синьку в мел и хорошо размешай.
     А мы с подружкой не послушались, дом побелили просто мелом, а этим красителем все стены разрисовали. Сделали из бумаги трафарет, тряпочки свернули, макали ими в краситель и тыкали по трафарету, получились синие цветочки по всему дому.
     Когда Надя пришла, она очень удивилась и довольно скоро все это смыла, забелила, чтобы этих цветочков не было. Но не ругалась, ничего нам не говорила. Она хорошая женщина была.
      С Надей мы были очень дружны, она нас не обижала. Жили нормально, распределили обязанности с самого начала. Например стирка, - она стирала свое белье и Володино, а я стирала свое и Иванко.
     Я уже начала ходить на танцы. А так как у меня в это время еще не было никакой красивой одежды, я иногда просила у Нади какую-нибудь блузку. Она всегда сначала говорила:
    -Не дам - и я начинала у нее выпрашивать:
    -Надя, я так хочу эту блузочку - я даже называла какую именно блузку я хочу.
     -Ты мне всю одежду износишь - отвечала она, но в итоге все равно давала.
      Так мы с ней приспособились друг к другу.
     Туфли у меня были парусиновые, а у нее кожаные, коричневые. И вот однажды, когда танцы были в другой деревне, я у нее стала просить эти туфли, а она опять:
     -Не дам,
     -Ну дай, я их не изношу, мне мои надоели, дай пожалуйста.
     Дала конечно она мне свои туфли, и я была счастлива.  В общем жили мы с ней очень дружно.
     У ее мамы были еще дети, но моложе Нади, поэтому надо было помогать сено заготавливать, картошку копать, и я всегда ходила с ней вместе, всегда с удовольствием шла, никогда не отказывалась. Мне с ней было интересно. Иногда мы даже оставались там ночевать, когда сильно уставали после работы.

     Уже в сорок седьмом году мы собрали неплохой урожай пшеницы и ржи, у нас появился свой хлеб. А весной сорок восьмого года мы тоже много посеяли. Жили пока единолично, без колхоза.
     Весной сорок девятого года, в марте, в Клепачи приехали активисты, собрали собрание и начали записывать в колхоз. Первым записался Председатель сельсовета, а за ним и все остальные. Не записались лишь две - три семьи. Но когда собрание закончилось, и народ разошелся по домам, то в каждом доме все плакали в голос. Это случилось девятого марта.
     Надо было отвести в один двор весь скот, -лошадей, коров, телят, свиней, поросят, овец и отдать весь исправный инвентарь, включая телеги, плуги и бороны. После этого, почти сразу, уже стали пахать и сеять, а в скором времени мы начали ходить на работу в колхоз. Ходили с песнями. Пахали пока лошадьми с плугом, не трактором. Земля была очень тяжелая, заросшая пыреем. Это потому, что во время оккупации большая часть земли не обрабатывалась.

     Володю выбрали бригадиром, и он на те работы, за которые полагалось меньше всего трудодней, посылал Надю и меня. Когда мы ему жаловались на это, он всегда говорил
    -Вы что, мне идет за каждый день — трудодень, а за субботу — два, а вы еще себе такое хотите?! - Боялся, что его другие обвинят в несправедливости.
     Он часто посылал меня одну на поле вытаскивать пырей. Работа эта — очень тяжелая, на целый день, а получала я за это от него — всего лишь двадцать сотых трудодня. И когда я ему говорила:
    -Володя, зачем ты так? Хотя бы всех девушек послал на этот пырей, мы бы его за компанию быстро повыдергали. - он всегда отвечал:
    -Что мне все? Всех нельзя.
     В итоге с момента образования колхоза по март пятидесятого года, то есть за целый год работы, я заработала всего шестьдесят трудодней. Это конечно совсем не соответствовало действительности. Я, как и все, работала очень много. У меня на одной копке картошки, совместно с другими сельчанами, выходило более сорока дней и это с утра до самого вечера.
     Из-за такого начисления трудодней, когда подошел срок оформлять пенсию, Надя пошла в сельсовет, а ей там сказали, что не хватает полгода. Она была вынуждена дорабатывать с сентября по начало марта. Доработала и семнадцатого марта умерла.


     В сентябре сорок седьмого года в Клепачи приехали солдаты, восемь человек и их командир с женой. Командира разместили в одном из домов деревни, а солдаты построили себе землянку. Утеплили ее, сложили небольшую печку и там жили. Они приехали обустраивать полигон для бомбометания. Вели они себя достойно, местные ребята относились к ним хорошо.
     В это время танцы в Клепачах были не только по выходным, но иногда и по вечерам в будний день. Обычно они проходили в школе, но иногда у кого-нибудь в доме, если площадь позволяла. Помню, когда танцы были в доме нашей соседки, Поличихи, один из солдат заговорил со мной и пригласил на танец. Звали его Василий, мне он сразу не понравился, даже не знаю почему. Мне хотелось его выгнать, я даже девушкам подружкам сказала:
     -Будь моя воля, я бы вот этого выгнала бы. Но отказаться танцевать с ним я не могла, так как в деревне так было принято, - нравится, не нравится, умеет он танцевать, или не умеет, - должна идти танцевать, если пригласил тебя парень. Иначе, если это был кто-то из местных ребят, мог и побить. Были такие, кто очень хорошо польку белорусскую танцевал, но были конечно, как медведи косолапые, все ноги отдавит. Танцевали в основном вальс, фокстрот и польку. А еще один танец назывался «страдание».  Вася хорошо танцевал вальс и фокстрот. Говорил, что еще будучи на гражданке, научился танцевать. В этот же вечер ко мне друг его подошел и спросил:   
     - Валя, ты будешь с Васей дружить?
     А я тогда не раздумывая, сразу ответила:
     - Если голова опухнет...
Не знаю, передал этот друг ему мои слова или нет, но дружить с Васей мы начали. Когда мы с ним первый раз после танцев на углу нашего дома постояли, уже на утро Володя меня спрашивает:
    -Ты чего вчера с солдатом стояла? - ему уже доложили об этом.
С этих пор Володя меня на танцы пускал, но всеми силами боролся, чтобы мы с Васей не общались.
     Через некоторое время на полигон приехали из города еще и другие солдаты. А так как землянка была рассчитана только на восемь человек, их расселили по домам. К нам подселили семь человек. Пока у Нади детей не было, места в доме было достаточно. На пол стелили солому, застилали ее какими-то покрывалами. Продукты раз в неделю они привозили из города. Среди них был повар, звали его Дима, и был он родом с Орловской области. Володя поручил мне помогать этому Диме, и мы с ним готовили и кормили всех.
     Это был уже сорок восьмой год. Когда пришла весна, дорогу на Пружаны развезло, и солдаты не могли ездить за продуктами в город, тогда мы их кормили своими запасами - молоко, картошка, сало, хлеб. Они были довольны, не жаловались. Всякий раз когда уходили на полигон, станут в дверях и песню споют «Пора в путь-дорогу», там еще слова такие есть: « ...Ты к сердцу только никого не допускай!  Следить буду строго, мне сверху видно все, - ты так и знай!». Веселые были ребята. Я часто в то время за ткацким станком работала, льняную ткань ткала. А этот Дима как придет с полигона, сядет на лавку и молча сидит, смотрит как я работаю. Володя видел это, но ничего мне не говорил, потому что все было на его глазах, он видел, что ничего дурного в этом нет. Он был только против дружбы с Васей, потому что я была еще совсем молоденькая, мне было только семнадцать, а они все уже войну прошли.
     Пришла весна сорок девятого года. Солдаты от нас уже съехали, вернулись в Пружаны. Перед Пасхой, вечером девушки собрались в церковь на крестный ход, а я почему-то не захотела. И вдруг, к вечеру приходит к нам Дима, оказалось ушел в самоволку. Тогда Володя отвел меня в сторонку и говорит:
    - Куда хочешь девайся, но чтобы в эту ночь тебя даже в нашей деревне не было.
     Я тогда быстренько собралась и еще успела с девчатами-подружками в церковь пойти. Дима у нас в доме остался, заночевал. А мы разошлись по домам с подружками только под утро. Я пришла, позавтракала и опять убежала к подружкам. А Дима весь день пил с Володей и уговаривал отдать меня за него замуж. Слава Богу у Володи ума хватило сказать ему:
     - Что ты заладил, замуж, замуж. Она еще малая!
     Так что Дима ушел ни с чем. Через несколько дней он опять появился, но уже приехал на велосипеде. Совсем немного побыл, как за ним приехал патруль на машине. А я в это время на улице была. Они остановились около меня и спрашивают:    
    - А где тут дом, в который солдат к девушке приезжает? Ну я им показала на наш дом, сама перепугалась, и когда они зашли в дом, залезла на чердак. Из чердачного окошка смотрела, что на улице делается. Они его вывели, посадили в машину, велосипед погрузили в кузов и увезли с собой. Значит он опять в самоволке был.
     Какое-то время так продолжалось, он приезжал, рассказывал мне про войну, как тяжело было. Говорил, что у них в деревне женщины запрягали себя в плуг и пахали землю. А я сразу подумала, что если за него выйду замуж и приеду к ним в деревню, то меня тоже в плуг запрягут.
     Вася, конечно, переживал, что он у нас в доме периодически появляется, но говорить с ним не пытался, потому что не видел опасности - я с ним продолжала общаться, а Дима, когда приезжал, все время пил с Володей.
     Вася постоянно просил моей руки, но все окружающие меня люди так настойчиво меня отговаривали, что я не верила ни единому его слову.
     Как-то летом сорок девятого года, на танцах, ко мне подошел какой-то мальчик, из наших, из местных, и говорит:
     -Валя, там драка на улице и там твой Вася.
     Я, конечно, испугалась, выбежала из клуба, и через задний двор побежала домой, а там спряталась на чердак. А на утро к нашему дому пришли несколько женщин, матери тех ребят, которые в драке участвовали и начали кричать:
     -Пусть он ее заберет, увозит! Нечего наших детей бить!
     Володя вышел, и на мое удивление, шуранул их:
     -Нечего тут кричать! Что собрались тут мою сестру позорить! - и прогнал.  А я сидела дома и дрожала, что же будет со мной, а он меня, в этот раз, даже  пальцем не тронул.

     Осенью сорок девятого года, когда копали картошку, все солдаты уехали из Клепачей, и увидев это, жена моего двоюродного брата и говорит мне:
    - Ну вот, Валечка, уехал твой Васька.
А Василий мне по секрету сказал, что они на неделю уедут на ученье, поэтому я никак не среагировала на ее слова, просто пожала плечами - уехал так уехал.
     А народ решил, если все солдаты так поспешно уехали из Клепачей, значит американцы наступают, а это значит опять частная собственность вернется. И потащили все старый неисправный инвентарь, который они не сдали в колхоз, в колхозную кузню, на ремонт.
Хороший-то инвентарь обязали сдать в колхоз, а старый неисправный не брали.
     Через неделю солдаты благополучно вернулись в Клепачи, а американцы так и не появились.

     Седьмого января пятидесятого года Васины солдаты пошли на танцы в другую деревню, Пески, а он не пошел, остался со мной. Мы с ним были у моей тети Оли, просто там сидели и отмечали Рождество. Спиртного, конечно, никакого не было.
     А в это время те солдаты, которые пошли в Пески, ввязались там в драку с местными ребятами. Оттуда прибежал Витя хромой, наш сосед, который работал у них конюхом, и прокричал:
     - Вася, там драка!
     Вася сразу спохватился, а я попыталась его остановить.
     - Не ходи, не ходи - уговаривала я - чего же хорошего лезть в драку.
     Но он меня не послушал и побежал туда. И, видимо, сразу туда влетел, а ему ножом-то под сердце и саданули. Тот, кто нанес удар, был местный, бывший милиционер, женатый, у него двое детей было, но он любил ходить один без жены на танцы с молодежью.
     Когда это случилось, один из солдат порвал на себе нательную рубашку и заткнул полученным лоскутом рану, чтобы кровь меньше текла. Какой-то  мальчик сообразил, сразу запряг коня и Васю быстро повезли в деревню Котры, к врачу, который там врачевал еще при Польше. Ему построили там новый дом и перевезли из Пружан, чтобы он продолжил там лечить людей из окрестных деревень. Фамилия его была Корнюк. Он оказал первую помощь и сказал, что утром Васю надо везти в районную больницу в Пружаны. После этого Васю привезли в нашу деревню, но не в солдатскую землянку, а в дом к нашей соседке Любе. Она одинокая была. Ее мужа на следующий день после свадьбы забрали на фронт, и он домой не вернулся, погиб.
     Я, как узнала о случившемся, сразу прибежала к Любе. Вася лежал очень бледный, но разговаривал. Мы просидели с ним всю ночь, а рано утром его повезли в больницу в город.
     В тот же день об этом знала уже вся округа и того, кто пырнул Васю ножом арестовали. После этого его осудили на пять лет.
     К Васе в больницу ездили Витя и сестра Любы. Они привозили ему передачи. Возвращались с новостями о состоянии его здоровья. Я не имела права с ними ездить - Володя строго настрого мне запретил это делать.
     В это время мы жили уже хорошо. У нас было и сало, и хлеб, и молочные продукты, но Володя не разрешал мне отправлять Васе передачи в больницу.

     Через некоторое время Васю перевели в Пинский район, в другую часть и Володя сразу успокоился, стал очень хорошо, заботливо ко мне относиться. Как-то деревенские ребята, с которыми дружила, говорят мне:
    - Валя, попроси у Володи лошадь, мы на ней съездим в Котру, в магазин, конфет купим, печенья - и я нерешительно его попросила, думала откажет. А он не отказал, так спокойно сказал:      
    - Берите, запрягайте - и дал нам лошадь. Мы съездили, купили, что хотели, остались очень довольны. Одним из ребят, с которыми я в это время дружила, был Миша Баран, из богатой семьи. Он предложил мне выйти за него замуж. Я бы не сказала, что он мне не нравился, нравился, он всем девочкам нравился. В начале войны они были всей семьей вывезены в Германию. Когда появилась возможность вернуться домой, они запрягли хозяйского коня, нагрузили всякого добра сколько могли и приехали в Клепачи на этой телеге. Ну и конечно они выделялись среди остальных, которые были угнаны в Германию, и возвращались домой пешком. Их дочь чуть ли ни каждый день платья меняла, а Миша одевался в хорошие костюмы. Перины у них были немецкие, махровые полотенца на заборе сушились. По тому времени это были прямо-таки богатые люди.      
     Я хорошенько подумала, кто я — сирота, живем пока довольно бедно, - загрызут. У меня там жизни не будет - решила я и отказалась выходить за этого Мишу замуж. К тому же его отец был двоюродным братом моему отцу, и несмотря на это, его родители хотели, чтобы мы поженились.  После этого он написал мне большое письмо, на двух листах и передал его через моего троюродного брата, Ивана, с которым мы тоже дружили.
Но я, наверно, чтобы не поменять свое мнение, бросила это письмо в печку не читая.
     В скором времени родители Миши решили женить его на другой девушке и наметили дату свадьбы. Когда его отец пришел к нам, чтобы пригласить Володю на свадьбу, я была дома и слышала, как он сказал:
    - Если бы Валентина не связалась с солдатом, мы бы ее взяли.    
Я, конечно, не имела права что-то ему говорить, поэтому про себя подумала:
     -Да я сама отказалась идти к вам.
     И еще больше утвердилась в правильности своего решения.
     Свадьба была богатая, даже небольшую лошадь нарядили и завели в дом, по какому-то обычаю. Мы, молодежь, которую не пригласили в дом, стояли под окнами. В какой-то момент Миша встал из-за стола, вышел на улицу, подошел ко мне и говорит:
    - Валечка, Валечка, что же ты наделала.   
    - А что я наделала? Ты женился, а я то что наделала? - так ему ответила.
     Когда Володя с Надей пришли со свадьбы домой, Володя начал меня «пилить» :
    - Ты должна была быть невестой, ты должна была быть невестой. - я промолчала.    
     Через некоторое время отношения с ним опять нормализовались. Но как-то он увидел, что почтальон передал мне письмо, кинулся ко мне, а я спрятала письмо за пазуху. Одежду на мне он, конечно, не стал рвать, но кулаком дал по губам, да так, что они сразу вздулись и кровь пошла. Я плакала, думала добром это не кончится. А письмо было от Васи. Письма он писал хорошие, я на них всегда отвечала, даже давала читать, не подружкам, а своему другу соседу, Ивану Капице.
     И вот однажды, прибегает к нам сосед, родственник, тоже Корнейчук, и говорит:
    - Валя, за тобой Вася едет! Позвонил, просил, чтобы я его на лошади встретил. - а он конюхом работал в колхозе.
     Володя услышал и как закричит:
     -Как едет?! Когда едет?! Не будет этого!
     К вечеру приехал Вася, сказал, что приехал за мной. Тут начался такой крик, что наверно на улице было слышно. Новость сразу облетела всю деревню. Вася приехал, а Володя Валю не отдает.    
     Наутро собрались женщины — родственники, пришли к нам уговаривать Володю:
    - Володя, пусть будет, как будет. Собери ее, отдай. Бог даст беды не случится.
     Он посмотрел на меня и так грубо закричал:
     - Ну что, замуж хочешь?!  А я говорю:
     -Не век же мне с тобой жить, - так и ответила.
     -Ладно, пойдешь, - согласился он.
     Женщины спросили, где перо для перины, они знали, что у нас была постель. Перо у нас было заготовлено еще перед войной. Мы подушки не выбросили, а выпотрошили и сложили перо в льняные мешки. 
     Они мне рассказали, что с ним делать:
    - Принеси в дом, на печке посуши, через решето просеешь, после этого сделаешь себе перину и подушки.
     Они подарили мне наперники, две наволочки красивые и еще одну маленькую, так положено было невесте.
     В тот же день я поехала в Брест, получила свидетельство о рождении, без него не распишут. Возвращалась уже утром. А Володя мне перед поездкой сказал, что в воскресенье будет корову продавать. Я поэтому на рынок зашла и вижу, что он за корову как будто уже деньги получает, а подойти боюсь. Думаю, сейчас подойду, а ему корову наверно жалко, как начнет на рынке бить, как я переживу этот стыд? То, что больно будет меня не заботило, но стыдно-то как было бы! Вижу, новый хозяин уже деньги отдал и корову повел, после этого я решилась подойти к Володе, а он мне и говорит:
    - Ну что, получила свидетельство о рождении?
    - Получила,
    - Вот и хорошо, а я корову продал. Сейчас пойдем, купим тебе что-нибудь.
Так ласково сказал, что мне сразу на душе очень спокойно стало. Первое, что купили, это хромовые сапожки, тогда в моде были. Потом, с трудом купили пальто, мне оно не понравилось, но было новенькое.
     С рынка Володя поехал домой, а я по другой дороге пошла в сельсовет, в деревню Мокрое. Пришла, там сидела секретарь и еще какая-то женщина. Секретарь меня спрашивает:
     - Валя, ты чего пришла? - а я говорю:
     - Расписываться.
     - Да? А жених где?   
     - Сказал придет, - а мы с Васей перед моим отъездом в Брест договорились в сельсовете встретиться.
     - Ну тогда садись, жди.
     Через некоторое время Вася приехал на лошади. Секретарь нас расписала и мне тихонечко шепчет:
     - Ты свидетельство о браке ему не давай, спрячь его, это тебе документ.
     Поехали мы с Васей в Клепачи, он довез меня домой, а сам поехал в землянку. Прихожу, а Володя так спокойно спрашивает:
    - Ну расписались?
    - Расписались.
      На утро Вася меня встретил на улице и спрашивает:
    - А почему ты меня на ужин не позвала?
    - А мне не сказали...
     Боялась я очень своего старшего брата.
 
     Расписались мы девятнадцатого марта пятидесятого года, но в свидетельстве о браке поставили дату — второе марта, так Васе посоветовал начальник штаба воинской части, в которой он служил. А уже двадцать шестого марта мы с Васей уехали из Клепачей.
     В дорогу Володя дал нам небольшой сундучек сала и домашней колбасы, мешок муки, пшена. Это все потом в багажном вагоне ехало.
     Пока на станцию вез, а это примерно тридцать километров, всю дорогу говорил:
     - Если он тебя до своего дома довезет, то смотри, свекровь не обижай. Есть, варить ты умеешь. А если не довезет, то хоть под мост головой, но в Клепачи не возвращайся. Не вынесу я такого позора.   
     А еще он дал мне с собой семьсот рублей. По тем временам это были не малые деньги. При этом сказал:
     -Смотри, только ему деньги не давай. Когда бросит, устраивайся на работу, куда-нибудь, только домой не возвращайся, я тебе уже говорил, - не вынесу я этого.  Я все это слушала и молчала.


     Глава 2. ВАСИЛИЙ

     Я родился двадцатого октября тысяча девятьсот двадцать четвертого года в селе Богдановка, Ширингушского (в последствии Зубово-Полянского, -прим. автора) района Мордовии, в семье Петра Сергеевича Крупнова, тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года рождения и Анастасии Алексеевны Якуниной, тысяча восемьсот девяностого года рождения. К этому времени у них уже было четверо детей, три сына — Максим, Иван, Илья и дочь Елизавета. Все три брата учились в местной школе, каждый из них закончил по четыре класса. Отец был грамотный.

     В то время это было большое смешанное русско-еврейское село на триста домов. Население занималось кустарными промыслами и сельским хозяйством. В селе была своя церковь и деревянная школа, здание которой сохранилось до тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Село стояло на берегу большого оврага, в котором протекала небольшая речка. По берегам росли довольно большие ивы, на ветках которых мы любили сидеть над водой и болтать ногами. Но однажды, когда мне было лет пять, я не удержал равновесие и упал в воду, стал тонуть. К счастью, какой-то парень из нашей компании, который был постарше и умел плавать, вытащил меня на берег. Слава Богу откачали и привели домой.
     Наша семья относилась к середнякам. На участке было два деревянных дома, большой сад на семьдесят корней плодовых деревьев, хлев для скотины, колодец и баня. Во дворе у нас жил пес по кличке Цыган, он дрался с волками, которые нередко совершали набеги на село, приходили за овцами.  Всякий раз Цыган выходил победителем.    
     С нами жил мой дедушка, по линии отца, звали его Сергей. Он отличался отменным здоровьем, умом и силой, за что его уважали односельчане. Наша семья полностью себя обеспечивала, у нас было несколько коров и лошадей, дедушка Сергей валял валенки, поэтому зимой проблем с обувью не было, а летом ходили в лаптях.

     Я хорошо помню, как нас раскулачивали. Это было в тридцать первом году. К дому подъехали четверо красноармейцев в буденовках с винтовками, один из них зашел в дом и приказал:
     - Выходите!
     Мама сидела на скамеечке, плакала и причитала:   
     - Никуда не пойду.  Да что же это такое?
     Я испугался этого красноармейца, тоже плакал, тянул маму за рукав и просил: 
     - Мама, выходи, выходи.
     В итоге мы вышли с ней из дома, с собой ничего не взяли и пошли к Лизавете. К этому времени она была уже замужем за бедняком, поэтому их не раскулачивали. Накануне, муж Лизаветы предупредил моего отца о том, что на днях будут раскулачивать, и тот с моими старшими братьями Максимом, Иваном и Ильей уехали в Москву. А его брат, который жил тоже богато, со всей семьей успел уехать в Уфу.
     Отец поехал в Москву потому, что многие односельчане уже были там. Дня через два-три мы с мамой приехали к нему, а дедушка Сергей остался в Богдановке, у Лизаветы.
    
     В Москве жили в бараке, на Семеновской, целыми семьями за ситцевыми шторками. Отец устроился работать сторожем на свалку, в районе Тушино.    
Там народ собирал пробки от аптечных пузырьков, которые отец выкупал у них и сдавал на приемный пункт. Там же на свалке можно было найти серебряную посуду и посудные принадлежности — вилки, ложки, ножи, а также различные антикварные предметы интерьера, отец приводил их в порядок и тоже продавал.
     Там же, на Семеновской, я пошел в школу, проучился два года. За отличную учебу мне дали ордер на зимнее пальто и ботинки.
 
     За два года отец накопил денег, которых хватило на покупку хорошего большого дома за две тысячи двести рублей и на переезд в город Кирсанов. В то время там уже жили многие наши односельчане и родственники. Старший брат Иван сразу устроился работать осмотрщиком вагонов на железнодорожную станцию, мы с Ильей продолжили учиться в школе, которая называлась «Школа имени Сталина». Максим в это время уже служил кавалеристом в армии, где-то под Киевом.
 
     Кирсанов в то время был городом ремесленников. Там был авиационный завод, учебные заведения, железнодорожная станция, аэродром. На окраине города было много частных домов с небольшими земельными участками. Бросалась в глаза одна особенность, - там в частном секторе вместо лошадей на сельхозработах использовали быков.
     Сразу после переезда мы забрали дедушку Сергея из Богдановки, и он снова стал жить с нами. Отец устроился работать в артель «Металлоремонт», но там, через некоторое время, не стали принимать заказы на жестяные работы, и он был вынужден уйти оттуда, купить патент и работать жестянщиком самостоятельно. С дедом Сергеем они делали корыта, ведра, кружки и продавали их на базаре.
     В тридцать пятом году дедушка умер. После его смерти, в летние месяцы, на каникулах, я стал с отцом ездить по деревням и помогать ему. Ночевали у кого придется, кто принимал. Иногда у них же во дворе принимали заказы и работали. Тогда отец и научил меня жестяному делу.

     Зимой мы с друзьями любили кататься на коньках и на санках. Санки были деревянные, а коньки представляли собой деревяшку, по длине обтянутую стальной отожженной проволокой. К валенкам коньки привязывали веревкой. Детство у меня было счастливое, я был младший в семье, родители меня любили, никогда даже пальцем не трогали и доверяли. Помнится, подработаем с отцом денег, он отправляет меня на попутной машине с деньгами к маме в Кирсанов, а потом я возвращался назад. Отец не боялся, что я их потеряю, или потрачу куда-нибудь.

     В сороковом году я закончил школу, получил семилетнее образование.  Сразу поступил в педагогическое училище, - не понравилось, перешел в зоологический техникум, - тоже не пошло. Тогда, со своим другом Виктором Карташевым, я пошел работать на авиационный завод. Оттуда, перед войной, меня направили в кавалерийскую школу на трехмесячные курсы.
     На выпускном экзамене мне дали лошадь по кличке «Зима», она была очень брыкастая, упрямая. Поэтому, когда мы с ней выполняли упражнение на взятие препятствия, она встала перед ним, как вкопанная и сбросила меня. Я упал на спину, сначала ничего не почувствовал. Мне дали другую лошадь по кличке «Забава», на ней я выполнил все оставшиеся нормативы, сдал экзамен и получил удостоверение и значок «Ворошиловский всадник». Сразу после окончания кавалерийской школы я заболел, оказалось у меня смещение почек, причиной которого, было падение с лошади.
     После выздоровления я продолжил работу на авиационном заводе. Оттуда, когда мне еще не было восемнадцати, мы с Виктором Карташевым попросились на фронт, и двадцать девятого августа сорок второго года Кирсановским райвоенкоматом, Тамбовской области, были призваны на военную службу.
      Направили нас в пехотно-полковую школу младшего командного состава в городе Шуя Ивановской области. Обучение продолжалось шесть месяцев, по завершении я получил звание младший сержант. Двенадцать человек из состава выпускников нашей роты, включая меня и Виктора, оставили в школе, обучать молодых солдат двадцать пятого года рождения. Остальных направили на Сталинградский фронт.
     После того как мы закончили обучение нового выпуска, нас вместе с ними, тридцатого декабря сорок третьего года, направили на Ленинградский фронт. Блокада Ленинграда была прорвана годом ранее, восемнадцатого января сорок третьего года, что позволило обустроить зимнюю дорогу по Ладожскому озеру, знаменитую «Дорогу жизни». По этой дороге, пешком по льду, мы шли на свой участок фронта в район города Ораниенбаум в Кронштадтском направлении в составе первого стрелкового батальона пятьсот девяносто третьего полка сто тридцать первой стрелковой дивизии.

     Двенадцатого января сорок четвертого года началось наступление, целью которого являлся разгром восемнадцатой немецкой армии и полное снятие блокады города Ленинграда. А уже девятнадцатого января наш батальон попал в окружение. Это стало ясно, когда наша полевая кухня поехала готовить обед назад, за линию фронта через деревню, которую мы в этот день уже прошли. В это время там уже были немцы, которые обстреляли эту машину и вынудили ее вернуться обратно в лесной массив, в котором занял позицию наш батальон. Тогда они поняли, что наш батальон находится в окружении и укрепили подступы к деревне. Двадцать первого января мой взвод захватил немецкий танк, который направлялся в деревню через лес, в котором мы заняли оборону. Оказалось, что они везли питание, которое нам было очень кстати, потому что связи с тылом второй день не было, продуктов тоже.  За это, в последствии, я получил медаль «За боевые заслуги».
Запомнилось, что порции мяса и других продуктов питания в каждом пайке были упакованы в целлофановую пленку. До этого я такого никогда не видел.

     Двадцать четвертого января батальону была поставлена задача — выйти из окружения. Единственным вариантом решения этой задачи был прорыв  обороны противника в этой деревне. Моему взводу было поручено пробраться с фланга по лощине к деревне, занять хотя бы один дом, навести панику, чтобы отвлечь врага. То есть принять огонь на себя. Тем временем остальные силы батальона должны были пойти на прорыв.
    Как только мы вышли из леса и двинулись с фланга в сторону деревни, начался шквальный минометный обстрел наших позиций. Мы двигались вперед перебежками, стреляя с колена по позициям противника. Когда мы продвинулись метров на шестьдесят в сторону деревни, с левой стороны около меня разорвалась мина, я был ранен, осколками было повреждено левое бедро и спина. Ползком я сумел добраться назад к лесу, а там держал оборону взвод моего друга Виктора Карташева. Санитар сразу сделал мне перевязку, рядом уже лежало человек пять раненых солдат. Бой продолжался. Позднее, за проявленное мужество при выходе батальона из окружения, я был награжден медалью «За отвагу».

     Старшина нашей роты постоянно конфликтовал с командиром роты. И когда батальон пошел на прорыв, чтобы выйти из окружения, солдаты сами убили старшину выстрелом сзади, в затылок.

     Ближе к ночи подошла повозка с имуществом батальона связи. Санитары пытались положить меня на нее, но связисты противились. Тогда Карташев заставил их сделать это, угрожая расстрелом. Проблема была в том, что меня можно было транспортировать только лежа на животе, самостоятельно передвигаться я не мог. Ехали по просеке в квадрат, который должен был быть освобожден к утру. Так и получилось, под утро мы вошли в освобожденную часть деревни. Раненых разместили в одном доме, на полу, предварительно настелив там соломы. Через некоторое время пришла санитарная машина, нас погрузили и отправили в Ленинград в Песочную больницу, в которой, в то время, размещался эвакуационный госпиталь.
 
     Через две недели планировалась отправка раненых четвертой и пятой групп ранения в глубокий тыл. У меня было ранение четвертой группы.
     Я поинтересовался, по какому маршруту будет идти эшелон, оказалось, он должен был проходить через Кирсанов.  Я попросил направить меня туда в госпиталь, там работала санитаркой моя первая любовь, Зинаида. Командование согласилось пойти мне навстречу. 
     Когда эшелон пришел в Вологду, там на пересыльном пункте лежали бойцы с более тяжелыми ранениями, пятой группы. Поэтому было принято решение всех бойцов с ранениями до четвертой группы включительно с эшелона снять, а пятую группу погрузить и отправить в глубокий тыл.
     В тыловом госпитале в Вологде я пролежал восемь месяцев, долго не заживали раны.
     Меня выписали в маршевую роту сержантского состава тридцать четвертого запасного стрелкового полка Сталинской дивизии. Эту роту должны были отправить под Москву. Но пока в течение месяца шло формирование состава, я заболел болезнью Боткина, желтухой. Меня вновь отправили в госпиталь. Выписали только через два месяца в автомобильный взвод батальона связи, который находился на станции Степянка, Минской области в Белорусии. Назначили на должность старшины ремонтных мастерских этого батальона.
     Там я получил письмо от Зинаиды, с вопросом - выходить ли ей замуж? Я тогда написал ей:
    - Я не могу тебе дать никакого совета. Война не кончилась. Если скажу выходи, а тебе будет замужем плохо, - я буду виноват. Скажу не выходи, а меня убьют, - тоже тебе будет плохо, и опять я буду виноват. Решай сама, как хочешь.   
     Получив мое письмо, Зинаида вышла замуж.
 
     В мае сорок пятого года война закончилась и сразу началась демобилизация личного состава старших возрастов. В то время начальником технического склада батальона связи был пожилой мужчина, который подлежал увольнению, и меня назначили на его место.      
     Перед вступлением в должность мне предоставили десять суток отпуска, и я поехал домой в Кирсанов. После ранения я не писал родителям, а им пришла похоронка, поэтому они думали, что я погиб. Тем более, незадолго до этого, они получили письмо от якобы моего товарища, он писал:
    - Мы были в одном бою, меня ранило, а Василий повел свой взвод дальше. Если хотите узнать подробности, напишите мне по адресу, - и указал свой адрес. Я до сих пор не знаю кто это был.
     Когда я добрался домой в Кирсанов, постучал в дверь, открыл отец, я и говорю:    
    - Я товарищ вашего сына.
    - А-а-а, заходи, заходи.
     Я зашел, в комнате на стене висели четыре портрета, мой и трех моих братьев. Я стал расспрашивать, кто это? Отец начал рассказывать, а я, показывая на свой портрет, спрашиваю:
    - А это кто?
    - Это наш младший сын Василий.  Его товарищ прислал письмо, в котором написал, что он погиб.
    - А где же ваша жена - спрашиваю.
    - Она за стенкой, с внучкой.
    - Можно я поздороваюсь с ней?
    - Да, конечно, проходите.
Подошли к двери в другую комнату, дом был пятистенка, постучались, мама открыла, а отец говорит: 
     -Это Васин товарищ с фронта.
     -Ну заходите, но дочерей у нас нет - говорит мама и берет свою внучку Машу, дочку Лизаветы, на руки. А я и говорю:
     -А это Маша? - И тогда мама узнала меня:
     -Ой, Васенька, сыночек, приехал, живой!

     После возвращения из отпуска, в сентябре сорок шестого года, я принял технический склад. Служба шла хорошо. На следующий год, за отличное хранение техники и порядок на складе, приказом Командующего Армии мне предоставили внеочередной отпуск на двадцать суток.

     В подвальном помещении склада находились ящики с сигнальными ракетами. У этих ракет были шелковые парашютики. И вот, мы с моим другом, Бенецким, решили побаловаться. Я принес в мастерские несколько штук этих ракет, чтобы попробовать их запустить. Вышли за пределы территории мастерских на пригорок, а там, метрах в пятнадцати, был забор режимной воинской части.
     Мы распотрошили эти ракеты, подожгли. Сначала Бенецкий поджег, пустил, парашютик раскрылся и она плавно опустилась на пустыре. А я пустил не удачно, моя ракета сорвалась и перелетела через забор этой воинской части. Часовой, который стоял на вышке, сразу выстрелил в воздух и поднял тревогу. Мы кинулись бежать, Бенецкий к себе в мастерские, а я на склад.
Прибежал, лег в кровать и накрылся одеялом.
     Минут через двадцать старшина мастерских привел ко мне Бенецкого, тот подошел ко мне потрепал за плечо и говорит:
    - Васька, вставай, пошли, старшина нас продал. Повели нас сразу на гауптвахту. На следующий день, утром, нас привели к начальнику контрразведки, и тот сказал так:
     -Если бы я застал вас вчера, сам, лично, за этим занятием, расстрелял бы как собак!             
Построили весь батальон, нас вывели перед строем, и замполит говорит:
     -Посмотрите на них, это предатели, изменники Родины, пособники наших врагов! Исключить их из комсомола!
     Исключать нас из комсомола не стали, но дали по десять суток ареста строгого режима. Держали в одиночных камерах, горячую пищу приносили через день, а так, давали только хлеб и воду.
     Отсидел я десять суток, продолжил службу начальником склада, но через некоторое время опять допустил нарушение дисциплины.
     У командира нашего батальона был личный водитель, солдат срочной службы, по фамилии Рязанов. Он хорошо играл на баяне. Недалеко от нашей части, в полутора километрах, была небольшая деревенька. И мы с ребятами решили поехать в эту деревню на машине командира батальона. Машина была марки «Вилис» (Willys MB – американский армейский автомобиль повышенной проходимости времен второй мировой войны, - Прим. автора). Под вечер, сели мы в эту машину, несколько человек, поехали в деревню, погуляли, потанцевали, водки попили и вернулись в расположение части. А там уже обнаружили наше отсутствие и отсутствие машины.
     Утром, командир батальона вызвал меня к себе, распорядился сдать склад и выписал направление в другую воинскую часть, на полигон в Трухановичи, тоже в Минской области Белорусии. А наш батальон, как я уже говорил, стоял в районе станции Степянка.

     Добрался я до этого полигона, а примерно через месяц начальник полигона взял меня с собой в командировку на проведение работ по рекогносцировки местности для нового полигона. Запрягли лошадь и поехали. Я был за кучера. К вечеру мы приехали в деревню Клепачи Пружанского района Брестской области. Начальник полигона пошел ночевать к кому-то в дом, а я остался на окраине деревни сторожить коня, чтобы его волки не загрызли.
     Рядом оказалось здание школы, в котором в этот вечер были танцы. Я привязал коня за поводья у крылечка, а сам пошел посмотреть, как местная молодежь танцует. Там, сразу обратил внимание на симпатичную девушку, которая выделялась еще и тем, что ее блузка и юбка были идеально наглажены, что говорило о том, что эта девушка очень аккуратная. Это была Валя. Подойти к ней тогда я не решился.

     После выполнения работ по рекогносцировки полигона мы с командиром вернулись в Трухановичи. Недели через две, в сентябре сорок седьмого года, переехали всем подразделением в Клепачи. Разместили нас по домам, и мы стали строить землянку на восемь человек. Потолок укрепили тонким кругляком, стены закрыли мешковиной. По сторонам были обустроены нары в два яруса. Рядом срубили небольшую русскую баню. По завершении строительства переехали жить в землянку. Только командир с женой остался в деревне, у кого-то в доме.
     Мы должны были обустроить полигон. Это довольно большой участок местности, в центре которого устанавливалась очень большая ветка и насыпался песчаный крест, тоже большой, чтобы его можно было заметить с воздуха. По всей площади устанавливались деревянные макеты техники — пушки, танки, машины. По периметру были установлены три вышки, на которых в нерабочее время дежурили часовые. С этих вышек, с использованием стереотрубы, делали засечки места падения бомб, а координаты этих засечек отмечали в специальном журнале. После бомбометания, у начальника полигона, на специальной доске, которая называлась сетка, отмечали эти координаты, полученные с трех вышек. Протягивали тонкий шпагат от места расположения каждой вышки на сетке до места засечки, полученного наблюдателем, координаты которого были записаны в журнал. Точка пересечения этих трех нитей определяла координаты падения бомб, которые передавались в лётный полк для оценки выполнения полетного задания.

     В землянке была сложена печка, и мы сами готовили на ней. Три бойца, Сельханович, Чечурин и Плещук выполняли функции поваров, неделю один готовит, неделю другой и неделю третий. Был еще один боец, по фамилии Холод, который был водителем и секретарем комсомольской организации. Он отвозил нас на полигон и привозил обратно в землянку.
     За продуктами я, как командир взвода, ездил сам в Пружаны, в батальон, в котором мы стояли на довольствии. Ехал на склад, принимал продовольствие, загружал телегу и возвращался в землянку.
 
     С октября сорок восьмого года и дальше всю зиму, по вечерам мы ходили в деревню на танцы. Танцы были не только в Клепачах, но иногда и в других близлежащих деревнях.
     Я, с первого взгляда понял, что Валя именно та девушка, на которой я хотел бы жениться.
     Однажды был такой случай. Я шел на танцы, за мной, метрах в тридцати, шел Сельханович. У одного из домов, на бревнах сидели ребята. Они меня не видели и что-то про нас, солдат, говорили. Что говорили не помню, но что-то не хорошее. Когда я поравнялся с ними, то спросил их:
     - Зачем такое говорите?
     Один из них слез с бревен, подошел ко мне, им оказался Миша Баран, который, как я понял, пытался ухаживать за Валей, и что-то тоже не хорошее мне сказал. Ну, я не потерпел такого, один раз его ударил, с него слетела кепка, он быстро поднял ее и отошел в сторону. А в это время, другой из их компании подошел ко мне сзади. Сельханович заметил это и закричал:
     - Вася, Алешка с колышком сзади!    
Я повернулся, вижу, действительно этот Алешка с колом передо мной стоит. Я не раздумывая взял его за грудки и головой в челюсть ударил. Он упал, а я его больше не трогал. После этого он неделю ходил, задрав голову назад. Остальные ребята меня окружили, и я оказался в плотном кольце. Из дворов повыскакивали женщины, прибежал Председатель колхоза и говорит:
     -Вася, зачем ты начал драться?
     -Да я же их первый не трогал, так получилась - говорю ему.               
     Тут подбежала ко мне Мишина мать с оглоблей. Ну я ей и говорю: 
     -Уйди, а то рядом ляжешь!
     Она всячески меня обругала и отошла в сторону. После этого прибежал Мишин дядя, стал прыгать вокруг меня и все пытался меня ударить. А я его сразу тоже взял за грудки и говорю:
     -Хочешь, сейчас как дам, так и ляжешь тоже!  - а этот Алешка так и лежит в это время.
     А он мне в ответ:
     -Васька, если стоит, бей их! Только меня не трогай.
     Я отпустил его, ко мне вновь подошел председатель и вывел меня из этого круга.

     Наутро, матери этих ребят пришли к Валиному дому и стали кричать и требовать от Володи, чтобы он отпустил ее со мной, и мы с Валей уехали из деревни. Володя их прогнал, но Валю пальцем не тронул. 

     В январе сорок девятого года, как раз на Рождество, мы с Валей сидели у ее тети Оли, а солдаты моего взвода пошли на танцы в деревню Пески. И вот прибегает наш конюх, Витя, сосед Вали, и кричит:
     - Вася, там драка!
     Я, конечно, сразу побежал туда, хотя Валя меня уговаривала не делать этого.
     Как только я оказался на месте драки меня сразу пырнули ножом, и на утро следующего дня повезли в Пружаны в санчасть. Там меня не приняли, сказали, что с таким ранением надо в больницу. В больнице тоже отказались принять, потому что я военный.
     - Везите обратно в санчасть, пусть там и решают, что с ним делать.
     Когда вернулись в санчасть, врач позвонил дежурному по части, тот перезвонил в штаб дивизии. Из штаба дивизии связались с больницей и договорились, что меня примут. После этого меня положили в больницу.
     В тот же день, почти сразу, ко мне приехал командир дивизии с военными врачами. Одним из врачей была жена начальника штаба дивизии, а с ней был еще одни врач.
     Когда меня внимательно осмотрели, местный врач больницы заявил, что надо делать операцию, так как ранение было в области сердца. Помню, жена начальника штаба сказала:
     - Ну что, давайте рискнем?
     А я им говорю:
     - Я чувствую себя не плохо, не надо мне делать операцию.
     Тогда командир дивизии на все эти разговоры махнул рукой, вызвал своего шофера и сказал:
     - Езжай на аэродром, оттуда сейчас должен лететь самолет в Брест, скажи, чтобы обратным рейсом привезли хирурга из госпиталя.
     Когда шофер приехал на аэродром, самолет уже улетел. Тогда командир дивизии приказал ему с офицером в качестве старшего ехать на машине в Брест в госпиталь за хирургом.
     К часу ночи следующего дня привезли хирурга. Мне сделали рентген, он посмотрел снимок и сказал:
     - Никакую операцию делать не будем. Нож прошел в сантиметре от сердца.
     После этого он просто наложил скрепки, не зашивал рану, чтобы сгустки крови выходили наружу.

     Осенью сорок девятого года меня перевели в другую часть, в Пинский район. Оттуда я писал Вале письма. Писал, что жду увольнения в запас, как только придет приказ, сразу за ней приеду.
     Приказ Министра обороны пришел.  Подлежал увольнению сержантский состав двадцать четвертого года рождения и рядовой состав двадцать пятого года рождения.  С нашего полигона под этот приказ попали я и рядовой Сельханович. Меня направили в Пружаны к начальнику штаба. Он отправил меня к старшине, чтобы тот меня разместил, пока не вызовут для оформления документов. А я ему говорю:
     -Товарищ подполковник, я хочу отсюда увезти с собой девушку.
     -Девушку Вы не имеете право увозить, а жену возможно. Откуда она?
      -Она в той же деревне, в Клепачах, где наш полигон. Там у нас две лошади, я бы присмотрел за ними, пока документы на мое увольнение будут на оформлении. Чтобы этих лошадей не использовали в корыстных целях. Прошу направить меня туда.
     -А питаться как там будешь?
     -Об этом не беспокойтесь, продукты мне туда посылать не надо.
     -Тогда давай так - каждое утро будешь мне звонить. Привози сюда все документы, свидетельство о браке. Мы выпишем проездные документы на тебя и на жену.
     После этого разговора я позвонил конюху, Виктору, в Клепачи, чтобы он меня встретил в Жодино. Он согласился, мы встретились и к вечеру приехали в Клепачи. Я сразу пошел к Вале. 
     Володя в это время был дома. Когда я сказал, что приехал за Валей, он начал кричать:
     -Нет, этого не будет! Заберешь, когда приедешь в гражданском костюме!
     -У меня гражданского костюма нет, - отвечаю.
     -Ну если нет, значит и Вали для тебя нет!
     Потом долго кричали, он свое, я свое. Наверно было слышно на улице, потому что новость быстро облетела всю деревню.
     Наутро пришли женщины, родственницы Вали, и уговорили его согласиться, отпустить Валю со мной. Примерно через неделю, в конце марта, мы с ней уехали из Клепачей.


     ЭПИЛОГ

     Мои родители прожили вместе долгую, счастливую жизнь, в любви и согласии шестьдесят пять лет. При жизни имели двоих детей, пять внуков и шесть правнуков. Мама умерла седьмого апреля две тысячи пятнадцатого года. Отец пережил ее на семь лет и умер двадцать девятого января две тысячи двадцать второго года.