Тиннитус
Той осенью мне предстояло отметить юбилей. Полтинник. Мой личный апокалипсис должен был наступить 7 сентября, чуть раньше очередного конца света, назначенного эзотериками на декабрь. Мои коллеги считают своим долгом торжественно поздравить юбиляра: вытащить на трибуну, нагрузить папкой с адресом, обозвать ветераном труда — мало что изменилось в этой процедуре с советских времен. А юбилярша, то есть я, должна стоять на лобном месте, пытаясь сохранить лицо, пока ее секут — не больно, розги-то бумажные, — но все-таки противно. Потом вручат букет, завернутый в хрустящий целлофан. Цветы там задыхаются, с них опадают лепестки, мгновенно обращаясь в серый мусор, как юбилейные слова. Мне было искренне жаль тех, кому придется их высасывать из пальца. Я занималась этим сотни раз, и это самая унылая из всех моих обязанностей пресс-секретаря.
В начале августа я забронировала столики в кафе, купила темно-синее, цвета ночного неба, платье и стала ждать дня казни. Мне даже в отпуск уйти не удалось, поскольку год был юбилейным не только для меня, но и для нашей доблестной организации, и я готовила к печати толстенный мемуарный том.
Стояла пасмурная влажная жара, отчего свет казался бледным, глуховатым, как звук сквозь вату. И эти духота и серость редко разряжались здоровым грозовым дождем. К концу такого лета приходит беспросветная усталость. От пристального чтения текстов у меня стали краснеть глаза, а в голове возник неясный шум. И это повторялось каждый раз, как только я садилась за компьютер. Потом я стала его слышать постоянно, особенно в тишине. Трудно определить, что это был за звук. Свист ветра, тонкий звон, который иногда вздымался до пения скрипок или густел до многоголосья хора. Но чаще это нечто напоминало мерный плеск прибоя. Или подземный гул.
На всякий случай я сходила к доктору проверить уши. Мне удалили небольшую серную пробку. День-два все было тихо. Но вскоре гул — на медицинском языке он называется «тиннитус» — появился снова.
Однажды, маясь в пробке, я вдруг заметила, что отпустила руль и делаю движения руками, как будто хочу выплыть из окна. А может, вылететь на крыльях. Взмыть над дорогой, как над взлетной полосой. И почему машины не летают, как птицы! Я испугалась, стала ездить на трамвае и позвонила своей подруге Ларе.
Лара — целительница. У нее есть сертификат, большая практика, и она многим помогает. Когда она работала со мной, я ощущала приятное тепло. Солнечное тепло, которое тебя ласкает, пока ты дремлешь на песке, блаженно смежив веки. У Лары я тоже задремала. Звон в голове исчез. Но ненадолго. На следующее утро мои уши снова превратились в две морские раковины, и в них шумел прибой.
Целительскую силу Лары я сомнению не подвергаю. Просто сама я по натуре скептик, и, видно, это мне мешает.
Лара сказала:
— Ничего странного в твоих нынешних ощущениях нет. Многие сейчас испытывают нечто подобное, ведь мы переходим в новое энергетическое состояние. Ты, может, чувствуешь это более остро.
Словосочетания «конец света» Лариса избегала: оно изрядно обесценилось за последний год. А то, что эзотерики нам обещали в декабре, она предпочитала называть новым витком космической эволюции или переходом в иное измерение — из нынешнего мира 3D в мир 4D.
Я к этому никак не относилась, все возможно. Но не было предчувствия грядущей катастрофы. Во что я склонна верить, так это в переселение душ, по-гречески метемпсихоз. Каким-то краешком сознания я чувствую, что некогда была гигантской стрекозой; что видела, как нависает и вот-вот обрушится на берег огромная волна; что в лейпцигском соборе слушала игру на клавесине величайшего из музыкантов всех времен. Лишь тонким краешком, не более того.
А Лара подвела итог:
— Тебе пора в отпуск. Забей на все. Я, кстати, тоже утомилась. Давай-ка махнем к морю.
Моя подруга хоть и эзотерик, но в жизни руководствуется здравым смыслом. Она была права — зачем ждать казни, если ее можно отменить.
Я аннулировала свой заказ в кафе и написала заявление на отпуск. На следующий день мы с Ларой были в турагентстве, а через две недели отправились на Крит. Оттуда всего сто тридцать километров морем до острова-вулкана Санторина, где мне давно хотелось побывать.
Перед поездкой я постриглась, сделала маникюр и педикюр. И, покрывая лаком последний ноготь на мизинце, подумала: «Выкрасить и выбросить». Это о моем теле. А вдруг я с Крита не вернусь, во всяком случае, в своей нынешней оболочке? Мало ли: рухнет самолет, я оступлюсь, сорвусь с обрыва или просто утону в море. Впрочем, последнее наименее вероятно – я плаваю, как рыба.
Туда
Не знаю, куда летели люди в самолете. Я направлялась в древнюю Элладу. Я там бывала не только прошлым летом, но также в детстве, устроившись с любимой книжкой на диване и погрузившись в греческую мифологию, которую теперешние греки в большинстве своем знают гораздо хуже, чем более или менее образованные русские. Ничего удивительного в этом нет. Общего у современных греков с древними только природа да знакомые нам с детства чудесные слова: метаморфоза, реплика, стихия. И кратер тоже греческое слово — сосуд для смешивания вина с водой.
Над морем мы летели на закате. У линии горизонта оно круглилось и алело, как расплавленный металл или разлившаяся лава. Турецкий берег, вблизи которого разбросано множество мелких островов, остался позади. А вскоре в розово-серой дымке возникло побережье Крита. Казалось, в воздухе над ним рассеян пепел.
В отель мы прибыли уже ночью, в маслянистой южной темноте. Или маслинистой, напоминающей о цвете и вязкости копченых греческих маслин. Вокруг, кроме пунктирной нитки огоньков, обозначающих дорогу, и ярко освещенных оазисов отелей и кафе, ничего видно не было, даже очертаний гор. Они угадывались лишь по границе, за которой в небе вдруг пропадали звезды.
Наутро оказалось, что наш поселок с тюркским названием Бали расположился в бухте, окруженной розоватыми горами с вкраплениями серой зелени. Отель — несколько белых кубиков, сложенных в разных комбинациях в три этажа. Вообще на Крите, как и на других греческих островах, я не видела строений выше четырех-пяти этажей. Даже в столице Ираклионе. Возможно, это связано с сейсмической опасностью. А может, с нелюбовью загромождать небо.
Под окнами цвел олеандр, в саду росли лимонные деревья с зеленоватыми плодами. А у подножия лестницы, которой мы поднимались на свой второй этаж, стоял алоэ — такой же, как у нас в горшках, только огромный, с сочными, тугими и зазубренными листьями, похожими на щупальца осьминога.
В первый же день мы подружились с семьей из Питера. Он и она, их дочь Полинка и дед малышки нашего с Ларой возраста, может, чуть постарше. Когда мы вышли к завтраку, они уже сидели за соседним столиком в тенистой галерее, образованной лозой, обвившей металлический каркас.
Возможность трапезы на вольном воздухе под крышей, сотканной из виноградных листьев, с видом на море — единственное преимущество той столовой. Никогда не покупайте туры «все включено», по крайней мере в Греции в период кризиса. Кормили в нашем трехзвездочном отеле хуже, чем в пионерлагере времен застоя. С завтраком еще можно было примириться, но жилистые куриные окорока или резиновое мясо из стратегических запасов на обед и ужин не лезли в глотку.
А слово «трапеза» теперь у греков почему-то означает «банк».
В то утро Полинка ковыряла вилкой в своей тарелке, а ее папа Макс — он продержался дольше всех, покорно поглощая рожки, — ласково, но нудно уговаривал ее поесть. До тех пор пока мама Катя не пресекла его попытки:
— Оставь ее, она не будет все равно.
Мама у Полинки стройная, с длинными рыже-русыми волосами, стянутыми в конский хвост, и тонко прорисованным, несколько усталым лицом. Немного отдохнув и распустив волосы, Катюша стала походить на нежную богиню, что родилась неподалеку из морской пены.
В столовой паслись с десяток тощих кошек. Страдали они не столько от голода, сколько от жажды. Жестоко бились из-за лужиц, вытекших из шланга, которым поливали лимонные деревца. На Крите дефицит пресной воды. Здесь есть даже особая порода коз кри-кри, которые способны пить соленую морскую.
Я угостила рыженькую кошку кусочком розовой ненатуральной ветчины. Поля увидела и понесла ей пластик сыра со своей тарелки.
Лара тем временем спросила у нашего ровесника:
— Вы здесь давно?
Сергей ответил кратко:
— Первый день.
При взгляде на него мне вспомнились слова другой моей подруги: мужчина не должен быть жирнее петуха. Высокий, худощавый, почти совсем седой. Лицо мальчишеское, но с резкими морщинами вокруг прохладных глаз. И чувствовался в нем некий надлом, ущерб, но в чем он заключался, было непонятно. Может, в отсутствии улыбки. Вернее, он улыбался иногда, но очень бегло. Сверкнет беззвучно молния — и только.
Что за ущерб, выяснилось вечером того же дня, когда мы с Ларой предложили выпить за знакомство. Максим сказал: в нашей семье сухой закон. Однако днем я наблюдала его в баре с кружкой пива. Когда мужчины ушли курить, Катюша пояснила, что сухой закон распространяется только на одного человека, на ее отца. Подробности мы узнали позже. Сережа сильно запил, когда его жена, мать Кати, умерла. Потом решился на кодирование. С тех пор держался, хотя случались срывы.
В дальнейшем мы избегали этой темы. Макс с Ларой обсуждали актуальную на тот момент повестку дня, которую нам ласково и грубо навязывают СМИ. Сережа едко комментировал их споры, подкалывая зятя, впрочем, безобидно.
Макс — целеустремленный молодой человек, он даже собирался баллотироваться в питерскую городскую думу. Мой сын Антон совсем другой. Они с женой Танюшей энтомологи, в лесах, полях и огородах все лето собирают тлей. У них вышла статья, которую они назвали «В клоне только девушки», — мало того, что тли успешно выживают на планете сотни миллионов лет, они еще способны размножаться без самцов.
Про тлей Сережа слушал с интересом. Он принадлежал к тому же племени, что и Антон с Танюшей, — к тем, кто удовлетворяет любопытство не столько за казенный, сколько за свой личный счет. Но я с ним редко заводила разговор. Без слов было понятно, что мы находимся на близких волнах. Я чутко ощущала его нервную вибрацию, ведь завязавший алкоголик — зверь в неволе, он мечется по клетке с вечной тоской в глазах.
Круглая бухта
Три дня я провела на ближнем пляже. Мы с Ларой брали зонтик на двоих и пару лежаков. Семь евро, дороговато, тем более что мне лежак не нужен, я почти все время нахожусь в воде. Мне и кабинка ни к чему — в купальник я переодеваюсь, обернувшись полотенцем. Этим искусством, напоминающим стриптиз, несложно овладеть. А вот без зонтика никак не обойтись. Здесь тени нет нигде.
В первый наш день на Крите в голове у меня вроде было тихо, но на второе утро отвратительные ощущения вернулись. Я так и не могла понять, шум ли это моей собственной крови в сосудах, или же он идет извне. Встряхивала головой, нажимала на козелки ушей и резко отпускала — так делают, когда закладывает уши в самолете. Но ничего не помогало. Стихал гул лишь тогда, когда я заплывала далеко за буйки.
Сергей тоже надолго пропадал в бухте с ластами и маской. Наверное, он, как и я, спасался от себя в море. Я иногда следила за ним глазами, а если он надолго исчезал из виду, то поднималась на скалу, чтобы расширить обзор. Сверху ныряльщики в ластах напоминали головастиков. Казалось, все они были одинаковыми, но вскоре я научилась распознавать среди других его седую голову с торчащей сзади трубкой. Из странствий под водой Сережа возвращался всегда с каким-нибудь трофеем. Приносил то морского ежа, то краба, а однажды розовую морскую звезду. Такую зыбкую. Они с Полинкой внимательно рассматривали живность и отпускали обратно в море.
На третий день я приобрела циновку, зонтик и отправилась на дикий пляж. Одна.
Тропу перегораживали скатившиеся с горы камни, по сторонам вились безлистые деревья — серое кружево веток вокруг сухих стволов. Почва между камней была красно-оранжевой, как будто с примесью кирпичной пыли, и из нее наполовину выступали большие луковицы. Совсем безжизненные, лишь из одной торчал бледно-зеленый слабенький росток. Не верилось, что в этой суши что-то способно прорасти.
Когда я приблизилась к мысу, который отделял нашу бухту от открытого моря, оказалось, что за ним еще есть бухта, а за той еще. Тропинка пошла вдоль обрыва, внизу пенилось море. На пляже загорали двое. Во второй бухте, почти идеально круглой, похожей сверху на зеркало, вставленное в грубоватую каменную оправу, никого не было, и я спустилась вниз. Разделась догола и сразу окунулась в море. Хотелось поскорее избавиться от гула в голове — пока я шла под солнцем, он усилился настолько, что заглушал даже шум прибоя. Или сливался с ним.
Вода была совсем прозрачной, но не бесплотной, а тугой, живой. Я плыла и плыла, все дальше и дальше, и слой воды становился все толще, а цвет ее все гуще, но сквозь нее по-прежнему были видны мельчайшие детали дна.
Навстречу мне неслись серебряные рыбки, описывающие дуги над водой. Как будто из морских глубин забил фонтан, потом он превратился во вращающееся колесо, вернее, в несколько колес; искрящиеся струи взмывали вверх и плавно возвращались в море. Рыбки летели прямо на меня тремя каскадами, у самого лица вдруг выстроились в два ряда и, обогнув мою голову, как камень, выступающий из воды, понеслись дальше.
Гул в голове затих. А над водой стали всплывать струящиеся очертания. Стройные корабли с высоким носом, качающиеся на волнах; рыбак, бредущий вдоль берега с уловом — рыбины нанизаны на нитку, образуя серебряную гроздь; дома с балконами, откуда женщины с открытой грудью и густыми волосами, змеящимися по плечам, глядят на корабли.
Чуть задержав дыхание, я опустила лицо в воду. Когда же подняла его, видения исчезли.
Я доплыла до середины бухты и повернула к берегу.
Камни на диком пляже были дырковатые, с промоинами — отверстиями глазниц и рта. Казалось, берег сложен черепами. Не только человеческими, но также доисторических зверей и рыб. Что совершенно не пугало, лишь напоминало о древности этой земли. Так же, как струйки красноватой ржавчины в трещинах камней.
Я расстелила под зонтиком циновку и стала обсыхать.
Вокруг все было мне знакомо: дорога, круглый вырез бухты, вид на море. Я здесь уже сидела так же на камнях и всматривалась вдаль. Тысячи лет назад. И это не было ни примитивным перемещением во времени, ни дежавю. Зато мне стал понятен, наконец, смысл фразы о том, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно.
…На море я бываю каждый день. В самые жаркие часы, когда все в доме Даведа-мореплавателя отдыхают. Кто предается сладостным любовным играм, кто погружается в тихие воды сна. Тысячелетия спустя это послеполуденное время назовут сиестой.
Мастер по имени Гупан, которому я помогаю расписывать в доме стены, днем позволяет мне гулять. Но я должна беспрекословно исполнять свой долг — делить с ним ложе. С этим условием он взял меня с собой на Большой остров, когда я потеряла своего Дагуну.
Мне нравится смешивать краски и наносить на стены, смотреть, как они впитываются в пористую плоть и, высыхая, набирают яркость. Мы с мастером расписываем у Даведа зал. Дельфины, резвящиеся в морских волнах, — этот орнамент есть во всех домах. Но ни у кого из здешних живописцев — даже у тех, кто расписал царский дворец, — нет такого нежного мерцающего синего, как у моего учителя Гупана. Поэтому Давед, однажды побывав у нас на острове, и пригласил его к себе. Он восхитился росписью, которая теперь известна под названием «Голубые обезьяны».
После полудня, отслужив сосудом для сливания детородной жидкости, я соскальзываю с ложа и покидаю дом. Сегодня, выйдя в галерею, я встретила там дочь хозяина. Ее зовут Тинитой, так же, как меня. Она устроилась на бортике фонтана и забавлялась со своей любимицей — Голубой кошкой. Такой ее нарисовал Гупан, хотя она самой обычной кошачьей окраски: песочно-серой с темными тигровыми полосками и черной кисточкой на хвосте.
Мне тоже захотелось погладить кошку, но не успела я ее коснуться, как она вывернулась из рук девочки и была такова. Только Тините кошка позволяет себя тискать. Спит на ее постели то в ногах, то в головах, мурлыча так громко и певуче, как будто в горле у нее установлена маленькая флейта.
Это божественное существо отец привез Тините из-за моря, из Южного царства, откуда к нам на остров доставляют обезьян. И там же семью летами ранее Давед нашел себе жену — нежную красавицу Нефертари.
Увидев меня, девочка спросила:
— Можно, я пойду с тобой на море?
— Если тебя отпустит мама.
Нефертари расчесывала гребнем волосы, стоя у окна.
— Пускай идет. Только не разрешай ей заходить далеко в воду.
Она была одета в такое же, как и у всех наших женщин, платье с пышной юбкой и открытым лифом, но выглядела по-прежнему чужестранкой. Грудки у нее маленькие, остроугольные, изящная головка покачивается на длинной шее диковинным бутоном. Глаза, как у Голубой кошки — круглые, чуть раскосые. И печальные. Возможно потому, что в эти дни она тревожится о муже, который должен был давно уже вернуться из Южного царства.
А может, Нефертари чувствует себя здесь чужой. Или что-то такое знает, чего не знаем мы, потому что тайно общается с богами.
Я тоже среди местных пока не прижилась. Хотя я не чужая, просто с другого острова, где говорят на том же языке, живут по тем же правилам и служат тем же божествам.
Мы родились на острове-горе с огромной чашей на вершине. Если туда подняться, видно, как со всех сторон нас обнимает море. Мы знаем, что морские боги могут быть жестокими, что они топят корабли. Но их всегда можно задобрить. А вот подземное чудовище, которое сидит внутри нашей горы, к нам совершенно глухо. Когда здесь поселились наши предки, оно, наверное, дремало. Потом стало все чаще просыпаться, ворочаться под землей и сотрясать наши дома. Мы ощущаем его смрадное дыхание — из чаши наверху струится едкий дым. Если однажды зверь захочет выбраться наружу, ничто нас не спасет — он одним махом разрушит наши города и скинет в море. Поэтому мы держим наготове корабли.
Здесь, на Большом острове тоже случаются подземные толчки, но люди веселы и беспечны, как будто собираются жить вечно. И даже краешком сознания не чувствуют, что их прекрасный мир — оливковые рощи, виноградники, дворцы — однажды канет в бездну.
Тинита скинула свое синее платье и плещется голышом на мелководье, перебирает цветные камешки на дне. А я любуюсь ею. Глаза — две черные маслины, волосы потоками струятся по плечам. Как я хотела бы иметь такую дочку от моего Дагуны! Все-таки боги с нами чересчур жестоки.
Вдруг девочка воскликнула:
— Смотри, вон там, за морем дым.
Я проследила за ее рукой. Отсюда наш остров-гору увидеть невозможно даже самым остроглазым. Но она права. На северо-востоке, в нашей стороне, бил в небо пепельный фонтан.
Космический сеанс
Из круглой бухты я вернулась к вечеру. Мы с питерцами договорились поужинать в таверне «Ариадна», где отлично готовили рыбу, а хозяин Янис обменивался с каждым посетителем хотя бы парой слов.
Полинка хлюпала носом, и глазки у нее были скучные. Она нехотя съела два кружочка помидора и отставила тарелку.
— Как бы не разболелась, — переживала ее мама.
Лара, слегка поколебавшись — она не афишировала здесь своих занятий, предложила:
— Давайте, проведу сеанс.
Мама Полинки клюнула, но вяло:
— Какой сеанс?
— Энергетический.
—А это неопасно?
— Ну, что вы. Совсем наоборот. Сами увидите.
Пытливый папа задал уточняющий вопрос:
— На чем основано воздействие?
— Восстановление баланса в организме происходит за счет подпитки космической энергией. Я подключаюсь к своему каналу и передаю ее пациенту, — Лара произнесла это намеренно обыденно, как будто речь шла о банальной капельнице.
Сергей, до этого не принимавший участия в разговоре, тут не выдержал:
— Поосторожнее насчет космической энергии в моем присутствии. По специальности я все же астрофизик.
Лара легко нашлась:
— Научное и эзотерическое знание не противоречат одно другому.
Сергей:
— То есть для эзотериков конец света в декабре наступит, а для ученых нет?
Лариса, тонко улыбаясь:
— Мы говорим вовсе не о конце света, а о переходе в иное измерение. Никто не знает, как это случится — произойдет землетрясение, поднимется цунами. Погаснет свет, исчезнет связь. А может, мы ощутим лишь легкую вибрацию.
— А вдруг и вовсе не заметим перехода?
— И это может быть. Но мы изменимся духовно.
— Ну, да, конечно, по мере приближения даты прогноз становится все мягче.
Лара не возражала: Фому неверующего бесполезно убеждать.
Сеанс она, однако, провела. Родители Полинки сочли это нелишним — а вдруг поможет, и были за доверие вознаграждены. Утром малышка была совсем здорова. За завтраком все обсуждали чудесное исцеление, только Сережа буркнул:
— Да само прошло.
А Лара предложила его дочери:
— И вам, Катюша, могу открыть канал.
Сергей снова поморщился, допил безвкусный кофе и встал из-за стола.
Отчасти я разделяла его скепсис. Но одновременно могла почувствовать себя волной, способной проходить сквозь стены. Когда мой бывший муж Борис надолго пропадал, я начинала мысленно искать его в пространстве. И на какой-то миг вдруг видела, как он несется в своей «хонде» по шоссе, или толкает кием бильярдный шар, или опрокидывает рюмку с коньяком. Я тогда думала, что если буду постоянно прикрывать его воображаемым крылом, то ничего плохого не случится. И, правда, не случалось. Хотя Борис был по натуре нарушителем. Не только правил дорожного движения. Всех правил. Более того, он видел в этом свое призвание. Я же всегда считала, что можно нарушать лишь девственную плеву, стереотипы или порядок слов.
После того как он, изрядно выпив, посадил в машину сына и отправился в аэропорт меня встречать, я подала на развод. И постепенно перестала мысленно за ним следить.
Несколько лет назад Борис влепился в бетонный столб. Когда это случилось, меня в городе не было. Я и на похороны не успела. Но мне казалось, что я видела его измятую машину с треснувшим лобовым стеклом. В кровавых брызгах и подтеках.
Огненный бык
На Санторин, к вулкану мы отправились вчетвером: Сергей, Катюша и мы с Ларисой. Максим великодушно отпустил жену, оставшись с маленькой Полинкой.
Утром нас отвезли автобусом в Ретимнон, откуда к Санторину ходит морское судно Мега Джет. В его просторном холле, как в салоне самолета, стояли кресла в несколько рядов. Лара устроилась с коктейлем у иллюминатора, Катя отправилась наверх позагорать. Сергей то выходил на палубу, то возвращался в холл, в многоязыкий гул. А я перебегала с левого на правый борт, смотрела в море, ощущая во всем теле тревожную вибрацию. И море тоже волновалось, светилось, как кристалл — то синий, то зеленый, то бледно-голубой — и разбивалось о борта, обрызгивая палубу осколками.
Примерно через два часа пути у кромки горизонта стали всплывать розоватые острова — нежные, будто мираж в пустыне, а через три по правому борту показалась юго-восточная оконечность Санторина.
Я ничего не узнавала, все было пугающе чужим.
…До извержения вулкана наш остров назывался Шлем. Он был конусовидной формы, но не с острым пиком, а с кругло срезанной вершиной и с моря, в дымке напоминал плетеный головной убор, через отверстия в котором мы выпускали вьющиеся пряди. Когда вулкан курился, издали казалось, что сквозь дырку в шлеме вьются пепельные волосы.
Там, где была гора, к пологому подножию которой причаливали наши корабли, теперь плескалось море, окруженное полукольцом из бурых островов. А в синем пламени кальдеры чернел Неа-Камени — новый кратер тлеющего вулкана.
Мы миновали этот обуглившийся островок и рыжую скалу с маяком, острыми зубцами торчавшую из воды, и вскоре уже шли вдоль берега самого большого острова архипелага Санторин — Фиры. Края кальдеры были почти отвесными, с коричневыми, сизыми и красноватыми прожилками, как срез слоеного пирога или борта промышленного карьера. Без искры зелени.
На узкой пристани нас погрузили в автобус, и он стал забираться вверх по серпантину. Водитель с античным именем Еврипидис пронзительно сигналил и часто останавливался у самого обрыва, чтобы дать дорогу не видимым из-за поворота встречным. Я радовалась, что с нами не было Полинки.
Тем временем экскурсовод, бывшая наша соотечественница, зачитывала наизусть известный многим текст.
— В античные времена остров назывался Стронгиле, что значит «круглый». Минойцы поселились здесь за несколько тысячелетий до нашей эры. Они выращивали оливки и виноград, строили дома с бассейнами, а стены расписывали фресками, которые напоминают росписи Кносского дворца.
Мы видели здешние виноградники из окна автобуса: лоза стелется по склону, чтобы вобрать как можно больше утренней росы. Ни рек, ни родников на Санторине нет. И не было. Мы запасали воду, падающую с неба, зимой, когда над островом шли редкие дожди. Весной и осенью я собирала нежные цветки шафрана. Мастер Гупан толок их рыжие тычинки, смешивал с яичными желтками, и получалась золотая охра — светящаяся краска.
— Но главным достоянием островитян был флот. На своих легких кораблях они ходили по всему Средиземноморью. Около 1628 года до нашей эры на острове произошло одно из самых мощных извержений в истории Земли. Вулкан взорвался и рухнул, а в образовавшуюся воронку хлынули морские воды. Следом пошла гигантская волна, достигшая побережья Крита и даже докатившаяся до Египта. Возможно, ощутив подземные толчки, древние жители покинули остров, потому что археологи не обнаружили в домах ни золота, ни серебра, ни человеческих останков. Но неизвестно, удалось ли им спастись.
И я не знаю, успели ли они достигнуть безопасных мест до прихода Большой волны.
Нас привезли в одноименную столицу острова Фиру. Краем она висит над голубой кальдерой, где проплывают щепки — яхты, катера. Побольше щепка — наш Мега Джет. Узкие улочки террасами спускаются к отвесному обрыву.
Цвета архипелага Санторин — белый и синий, изредка оливковый, розовый, песочный. Стены домов и храмов — сахар-рафинад, а переплеты окон, двери, балконные решетки и калитки красят в синий. И купола. Вот церковь в Ие — кремовое тело, очерченное белою каймой, венчает ярко-синяя глава.
Ия — городок на противоположном Фире крае острова. Мы там зашли в таверну выпить кофе. Рядом за столиком сидела пожилая женщина и читала греческую газету. С веранды над кальдерой белые дома Фиры, прилепленные к бурым скалам, напоминают ласточкины гнезда. Так говорит экскурсовод. Я бы сказала: сливочную пенку над чашкой с черным кофе.
Вкус Санторина — горько-сладкий.
После экскурсии мы разделились: Катя с Ларой остались в Фире —бродить по ее узким лабиринтам, Сергей отправился на катере к Неа Камени, к новому кратеру вулкана — его туда влекло свойственное ученым людям любопытство, а я — в Перису, на пляж с черным вулканическим песком.
Вход на раскопки древних поселений был закрыт. И в археологическом музее Фиры во вторник, в день нашего приезда, оказался выходной. Я так и не увижу снова чудные творения Гупана — ни женщин, собирающих шафран, ни рыбака с уловом, ни голубых обезьян.
На самом деле песок в Перисе все-таки не черный, а темно-серый. Серо-коричневый. Гора над морем напоминает огромное животное, выгнувшее спину и припавшее к воде. Ее конфигурация почти не изменилась после извержения вулкана.
Я скинула одежду под зонтиком из пальмовых листьев и вошла в воду.
…С Дагуной мы уходили в дальний угол бухты, раздевались донага и окунались в море. Я заплывала очень далеко. Наверное, когда-то я была дельфином. Счастливым существом, которое не ощущает тяжести собственного тела.
А Дагуна не умел плавать, но никто кроме меня об этом не знал. Его ребенком накрыла с головой волна, и он едва не утонул. С тех пор волна ему все время снилась. Он заходил в воду по плечи и, постояв немного, возвращался. А я, оглядываясь с моря, еле различала на песке его оранжевое тело. Песок тогда был золотистый, с тонкими слюдяными искорками, как на Большом острове.
Здесь же, на берегу мы прыгали через быка. Это опасное занятие изображено на многих наших фресках.
Ты должен встать перед быком — безмолвной рыжей тушей с нацеленными на тебя рогами — и ухватиться за них посередине, как за рычаги. Когда бык дернет головой, нужно подпрыгнуть, сделать кувырок, и с силой оттолкнуться от его спины, чтоб приземлиться позади него. То же проделывает следующий прыгун. До тех пор, пока бык в кого-нибудь не всадит свои длинные рога.
В отличие от испанцев, придумавших впоследствии корриду, мы не убивали быков во время действа и не втыкали им в холку пики. Их приносили в жертву Великой богине. У прыгуна была возможность уцелеть, а бык — хоть и священное животное — избегнуть своей участи не мог. Поэтому на знаменитой фреске Кносского дворца из глаза его катится слеза.
Нашу судьбу решали боги, но мы почти всегда заранее знали, кто повиснет на рогах. Этот несчастный мертвенно бледнел и уплощался, терял объем, как будто кровь вся разом уходила из него в песок. А бык, несущийся навстречу своей жертве, становился ярко-красным, цвета собственного мяса, которым он окажется, когда окончится игра. Его забьют и тушу освежуют, насадят на вертел, чтоб мы могли вкусить могучей бычьей плоти.
Я прыгала через быка, как все. Каждый из нас должен был сделать это хотя бы раз. Как бы теперь сказали — пройти инициацию. Но мне не нравилась эта смертельная игра. Столько опасностей на свете, зачем еще стремиться быть поддетым на рога? Храбрость нужна тогда, когда нет выбора. Чтобы не падать на колени и не молить о пощаде.
Дагуна говорил, что мы должны готовиться к войне.
— На нас никто не нападает, — возражала я. — Нам угрожает чудище, которое сидит под нами. Вот выбросит красный язык и всех нас слижет, как много раз случалось с теми, кто жил здесь прежде.
— Это все выдумки предков. Не гор надо бояться, а людей. Пришельцы с севера уже не раз вторгались на Большой остров.
В тот день Дагуна был иссиня бледным, как в сезон дождей, когда с нас ненадолго сходит солнечный загар. Окаменев, я наблюдала, как он беспечно пританцовывал перед бегущим на него быком. От бешенства бык раскалился докрасна, став сгустком беспощадного огня. Дагуна прыгнул, не успев схватиться за рога, — бык ринулся вперед, поддел его, всадив рог между ребер, — и тут же кинул оземь.
Огонь погас. Бык стал обычным палевым, с белыми пятнами. Дагуна стал кроваво-красным. Я не могла себя заставить подойти к этому куску мяса со ржавой струйкой изо рта.
Я бросилась в море. Пускай оно возьмет меня себе. Плыла и плыла, пока вода не стала розоветь. Это ее окрашивало солнце, садившееся позади меня. Но мне казалось, что в воде струится кровь. Я перестала шевелить руками и ногами, но море все равно меня не брало, покачивало на розоватых волнах. Вдруг я почувствовала рядом живое существо. Оглянулась и увидела дельфина. Последнее, что я запомнила, прежде чем кануть в бездну, была его беззубая улыбка.
…Берег был так далеко, что фигурки на пляже выглядели мелкими насекомыми. Я поплыла обратно. Выйдя из воды, услышала, как объявляют в мегафон мою фамилию. Наскоро одевшись, прибежала к нашему автобусу, он был уже готов отправиться. Когда я пробралась на свое место, моя соседка спросила строго:
— Где вы пропадали?
Я честно ей ответила:
— Не знаю.
Туристка покрутила у виска. А я действительно не знала, как спаслась. Наверное, мое бесчувственное тело подобрал один из наших кораблей, возвращавшихся из Южного царства. Гребцы заметили приблизившегося к ним дельфина с необычной ношей на спине. Они убрали весла, чтоб он подплыл вплотную к судну, и подняли меня на борт. А молодой дельфин вильнул хвостом и растворился в море.
Так я не канула в бездну. Наверное, богам зачем-то это было нужно.
С тех пор для меня красный — всегда цвет крови. Потеки алой краски — ее струйки. Пурпурные одежды — кровавое пятно. И ржавчина — запекшаяся кровь. Как говорит мастер Гупан, само название красной краски — киноварь — обозначает «кровь дракона» на восточном языке.
Когда мы загружались в Мега Джет, мне показалось, что земля качнулась. Земля, а не корабль.
Судно отчалило от берега. Все мы стояли на корме, я и Сережа рядом. Воспламененные закатным солнцем острова архипелага плавно погружались в сияющий туман. Отвесный берег с белым городом на краю теперь казался присыпанным снегом. Розоватым снегом.
…Тысячелетия назад над ним клубился дым. По горным склонам к морю тянулись вереницы навьюченных животных и людей. У пристани их ждали корабли с гребцами в два ряда. Сгущались сумерки, солнце светило тускло, еле пробиваясь сквозь глухую вату. Я слышала подземный гул — предвестник катастрофы. Или гул крови в собственных сосудах.
Но больше этого никто не видел и не слышал. Лишь чуткая Катюша сказала Санторину вслед:
— Такая красота, но жить здесь страшно. Я бы не хотела.
Стоявший рядом пассажир с профессорским лицом откликнулся:
— Наверное, здешние жители следуют призыву Ницше: «Стройте свои дома у подножия вулкана».
Я тоже поддержала разговор:
— Чтоб стать забавой для подземного чудовища, на чьей макушке поселился. Кто знает, когда оно откроет пасть и извергнет огонь?
Сергей ответил:
— Никто не знает. Очередное извержение не исключено. Есть данные об усилении вулканической активности в регионе.
Лара сказала:
— Цивилизации рождались на Земле и гибли многократно. И наша не будет исключением.
Это никто оспаривать не стал.
Остров пропал из виду. Пропала и струйка дыма над его вершиной. Зато у кромки горизонта в море я разглядела корабли. В оранжевых лучах они казались стайкой золотистых птиц. И почему суда не летают, как птицы! Они шли очень медленно, лишь благодаря усилиям гребцов и редко — парусам, когда их надувал попутный ветер.
А пассажиры Мега Джета высыпали на палубы, чтобы запечатлеть закат над Эгейским морем. Солнце было алое, как лава, кипящая в круглой чаше вулкана.
Поужинали мы, как обычно, в «Ариадне» и долго еще сидели в баре вчетвером: Макс — с кружкой пива, Катя с Ларой — с бокалами сухого красного вина, я — с рюмкой греческой водки узо. Сергей ушел стеречь Полинкин сон. Лариса, пользуясь его отсутствием, заговорила о грядущем переходе в более гармоничный мир 4D, где люди смогут жить бесконечно долго и будут обладать неведомыми нам возможностями. К примеру, телепатия — ныне прерогатива экстрасенсов — станет обычной практикой. Но перейдут в 4D не все.
Вот уж не хотела бы я оказаться на месте этих счастливчиков.
Конец света
Макс с Катей и Лара съездили на экскурсию в Кносс, во дворец царя Миноса. Сережа оставался с Полей, и я им в помощь. Мне не хотелось в Кносс, там слишком много красного — бордовые колонны, кирпичные тела мужчин и рыжие быки на фресках. Да и зачем смотреть на реконструкцию развалин, если видела оригинал.
Я продолжала каждый день ходить на дикий пляж. Одна.
Многие луковицы, разбросанные вдоль тропы и прежде казавшиеся мертвыми, вдруг дали крепкие ростки. Стебли с бутонами стремительно тянулись вверх. О, лето — самое мистическое время года. Не осень с тлеющей листвой и не весна, несущая тревогу. Именно летом северянин, охваченный его цветастым пламенем, способен ощутить себя одновременно плотным и бесплотным существом. И вечным, и недолговечным.
А в северо-восточной стороне над морем по-прежнему клубился дым.
… Ночью меня будили собственные сны. Лицо захлестывали волосы, по телу пробегали волны, а в щиколотках и запястьях колотился пульс.
Однажды я проснулась, потому что стало вдруг светло, как от полной Луны. Но свет был странный. Совсем не лунный. Как будто розоватый. Я вышла в галерею, откуда видно море. Там, где оно сходилось с горизонтом, на северо-востоке алело зарево. Но это не было восходом солнца.
Это пылал наш остров Шлем.
Оцепенев, я наблюдала красное свечение. Пока вдруг не услышала, как Тинита зовет свою Голубую кошку. В пепельном предутреннем свете девочка шла по галерее. Она не видела меня. Я осторожно окликнула ее:
— Ты почему не спишь?
Тинита смотрела мимо в бледнеющую темноту и вся дрожала.
— Я боюсь. Голубка может потеряться. Она вскочила вдруг, мяукнула так жалобно и прыгнула в окно. Надо ее найти, а то с ней что-нибудь случится.
— Да ничего с ней не случится, погуляет и вернется. Кошки не могут потеряться. Да вон же она!
И в самом деле Голубая кошка сидела у источника перед домом.
— Тинита, иди спать, — сказала я малышке, но та уже бежала к выходу из галереи. И я пошла за ней. Когда Тинита приблизилась к своей Голубке, кошка спрыгнула с края каменной чаши и метнулась вверх по тропинке, ведущей в гору, у подножия которой стоял Даведов дом. Девочка бросилась за кошкой, а я за ними.
— Стой, там могут быть змеи!
Но маленькая Тина не слышала меня, она бежала все дальше и дальше. Когда я догнала ее и схватила за руку, раздался отдаленный грохот, как будто где-то начиналась гроза.
Земля качнулась и стала уходить у нас из-под ног. Мы обе упали на колени. Снова прогремел гром, но молнии не было. Зато последовал толчок из-под земли. Потом еще и еще.
В пепельном небе над морем взвивалось огромное черно-коричневое облако с красными прожилками. Это подземное чудовище вырвалось наружу и снесло голову нашему острову. В его разверстом горле клокотала и лилась наружу кровь. Огненные потоки пожирали виноградники и оливковые рощи, святилища и дома с чудесными росписями на стенах. А сверху сыпал пепел, погребая все: и рыбака с уловом — рыбины нанизаны на нитку, образуя серебряную гроздь, и женщин, собирающих шафран, и голубых хвостатых обезьян.
Черное облако в красных прожилках стремительно увеличивалось в размерах, заволакивая небо, и вскоре скрыло восходящее солнце. Рассвет так и не наступил. Вернулись сумерки. Ветер с востока гнал к нам клочья траурной вуали.
Внизу под нами в серой темноте кричали и метались люди. Они выскочили из своих домов, которые, насколько нам отсюда было видно, уцелели. Мне показалось, что я слышу голос Нефертари, зовущей дочь. Голос, звучавший на одной ноте, как долгий стон.
Я тоже громко прокричала ее имя. Но вряд ли она меня услышала. Все человеческие звуки перекрывал свинцовый гул, который шел и с моря, и из-под земли.
— Давай спускаться, — сказала я Тините, — надо вернуться к твоей маме.
Но девочка смотрела сквозь меня. Казалось, она спала наяву. Но нет. Она искала Голубую кошку.
Кошка мелькнула наверху в кустах. Малышка, вырвав у меня руку, бросилась туда. Мне снова пришлось бежать за ней. Тропа шла круто вверх. Мелкие камешки, сбитые девочкой, летели мне в лицо. А кошка то показывалась и на секунду застывала, как будто нас дразня, то снова исчезала в зарослях.
Когда тропинка пошла над обрывом, кошка остановилась. Она спокойно дожидалась, пока к ней подбежит Тинита. Малышка взяла свою Голубку на руки и села с нею на тропу, я опустилась рядом с ними.
Отсюда уже не были видны дома у подножия горы, только узкая береговая линия и море. Оно казалось пепельным под дымным небом и почему-то отступало от берега, открывая дно.
Мы сидели и смотрели, как уходит вода. Криков людей под нами давно уже не было слышно. Мы с девочкой остались одни.
По ее нежному личику текли слезы, и, прижимая к себе кошку, она все время повторяла: «Мама, мама, где моя мама». Так тихо, что я не столько слышала ее слова, сколько угадывала по движению губ.
Я снова прокричала:
— Нефертари!
Гул, только свинцовый гул.
И вдруг — о, боги сотворили чудо! — мы увидели ее. В разорванном платье, с растекшимися волосами Нефертари выбралась из зарослей и в изнеможении упала на тропу.
Обнявшись, мы втроем сидели на горе и смотрели вниз. И Голубая кошка рядом с нами.
По морю от края до края шла длинная волна. Мы видели, как поднялись на ее гребень корабли. Не золотыми птицами, а завитками серой стружки. Они перекатились через гребень и исчезли из виду. А волна понеслась дальше. По приближении к берегу она росла и росла и ревела все громче и громче.
Море восстало и шло на нас. Но происходило это не по его воле. И даже не по воле бога бури — жестокого Тешубы. Это подземное чудовище, которое разрушило наш остров, вздыбило и море, заставив встать волной. Наверно, монстр гораздо больше, чем мы думали. Может, это огромный осьминог, живущий глубоко на дне. Он мог разворотить наш остров одним движением гигантских щупальцев.
Волна стала ростом с гору, куда мы взобрались. Сейчас она обрушится и слижет нас со склона. Нам уже некуда бежать.
Но Голубая кошка сидела неподвижно. Как каменное изваяние. И мы последовали ее примеру, превратившись в камни. Мы ничего не чувствовали. У нас остались лишь глаза.
На миг волна застыла, встав на цыпочки. И рухнула на берег.
Море стояло под обрывом, казалось, прямо под нами. Потом снова начало отступать. Отлив сопровождался странным, никогда прежде не слышанным звуком. Одновременно гулом и свистом, как будто воду затягивало в огромную воронку на дне. Или ее всасывал в себя гигантский осьминог.
Следующие волны мы не видели, а только слышали производимый ими рев и свист отлива. Наверное, наступил вечер, потому что над горой, там, где раньше был запад, сквозь свинцовые облака мутно-красным пятном ненадолго пробилось солнце. А когда оно зашло за гору, настала ночь.
Конец света.
Обратно
В свой пятидесятый день рождения я стояла в круглой бухте над обрывом. И видела одновременно две картинки, как если бы открыла на экране монитора два окна. Одну — одухотворенную солнцем, с морем, плещущимся вблизи, как многоликое живое существо, и уходящим вдаль бесплотной дымкой. И другую — море свинцовое, у берега вскипает грязной пеной, и в синеватом мертвенном свечении из неба сыплет пепел – серый снег.
Давно пора было закрыть одно «окно», но я не знала, как.
Кто-то позвал меня по имени. Я посмотрела вниз. Бухту, стремительно работая ногами в ластах, пересекал Сергей. Он помахал мне.
И я легко шагнула со скалы в море.
Под воду я ушла неглубоко, но не успела задержать дыхание. Соленая струя попала в дыхательное горло, и когда меня вытолкнуло на поверхность, никак не получалось продышаться. Тело бесилось и паниковало: нос судорожно тянул воздух, горло откашливалось, легкие трепетали двумя беспомощными крыльями, и невыносимо остро жгло в ушах. А краешком сознания — спокойным, как море в ясную погоду, я была готова прекратить сопротивление. И очутиться в ином мире. Пусть даже и в 4 D.
Но нет — в воде меня нашли и подхватили руки. И вынесли на берег так, как это сделала бы нежная волна. Я продышалась, и через полчаса уже не ощущала никаких последствий падения в воду. И даже более того. Звон в голове исчез. Совсем.
Вдвоем с Сережей мы съездили на остров Имери Грамвуса с венецианской крепостью на горе. Вместе с разноязыкими туристами, увешанными ценной оптикой, мы забрались наверх по каменной тропе, густо присыпанной оранжевой пылью. Останки средневековой крепости меня совсем не волновали. Я в этом времени себя не помню, наверное, никогда там не бывала. Но вид на открытое море с далеким островом-призраком, то проступающим, то пропадающим у линии горизонта, стоил пролитого пота.
У греческого флага, установленного на вершине, к нам обратились двое немцев, супружеская пара. Они просили их сфотографировать и предложили щелкнуть нас, также приняв за мужа и жену. Отказываться мы не стали. Сережа взял меня за талию, я положила руку на его плечо. Пальцы его слегка дрожали.
Потом паром доставил нас в бухту Балос, образованную серо-розовыми критскими горами. Море здесь было совсем мелкое, и вода казалась розоватой — под ее тонким слоем проступало кремовое дно. Оно было сплошной, тонко растрескавшейся каменной плитой — подводным продолжением горы, которая застыла над заливом, как вставшая на цыпочки гигантская волна с готовым завернуться гребнем.
В оставшиеся дни на Крите мы с Сережей шли с утра на дикий пляж и оставались там до вечера. До тех пор, пока греческое солнце не сворачивало свои лучистые лепестки. Почти все время мы проводили в воде, чтобы в полной мере ощутить свою принадлежность морю. Наши тела прогрелись вдоволь и пропитались солью. Вдвоем нам было хорошо. Сливаясь с ним, я чувствовала себя сосудом, в котором плескалось море, или раковиной, в которой оно шумело.
Однажды на тропе, ведущей к круглой бухте, мы увидели цветы, развившиеся из бледных луковиц. Мощные розовые стебли венчали пирамидки из крошечных белых лилий с желтой серединкой. Один цветок я сорвала и принесла Полинке.
В последний вечер, ужиная в «Ариадне» — хозяин Янис поставил нам на стол от заведения пару бутылок кристально чистого монастырского вина, — мы говорили о судьбе минойской цивилизации. Макс почерпнул из Интернета массу сведений на этот счет. Вот только никогда нам не узнать, вернулся ли мореплаватель Давед из Страны обезьян или его суда поглотила Большая волна. Зато прозрачным краешком сознания я ощущала, что 21 декабря 2012 года от Рождества Христова будет обычным зимним днем. И конец света эзотерики перенесут на неопределенный срок.
Космическую логику почувствовать можно — плыви себе по течению, огибая омуты и водовороты. Но не стоит пытаться ее понять, если не хочешь обратиться в пепел. Скрытое знание — магма в жерле вулкана.
В Ираклион нас с Ларой и наших питерских друзей доставили одним автобусом. Мы вместе стояли в длинной очереди к стойке регистрации – в аэропортах у греков вечно толчея и хаос. А на посадку питерцы ушли чуть раньше нас. Сережа, державший за руку Полинку, обернулся и махнул нам на прощание.
Над Санторином мы летели в темноте. Из иллюминатора я видела пунктирный полумесяц огоньков. А может, там мерцало неизвестное созвездие, да и под нами было вовсе не море, а небо. Без солнечного света верх и низ, восток и запад, прошлое и будущее легко меняются местами.