Самолет летел в ночном, безоблачном небе, и сверху были видны освещенные дороги и мосты, и небольшие поселки между залитыми светом городами с паутиной улиц и яркими площадями. Были еще видны отдельные огни, и воображение рисовало какой-нибудь уединенный дом вдали от шума и суеты и сад вокруг дома, и его обитателей, наверное, замечательных людей, и то, как им хорошо и интересно вместе, и то, что они занимаются своими делами или читают у лампы или все вместе пьют чай...
Совсем не хотелось думать о том, что там, внизу, могут быть плохие люди или злые, или равнодушные. Нет, хотелось думать именно о добрых людях, и он улыбался им с высоты семи километров, и думал о том, как много людей в мире, и о том, сколько прекрасных дел можно было бы сделать всем вместе...
Вот странно, поймал он себя на мысли, ты опять все улучшаешь в своем воображении, все приукрашиваешь... Может, ты так пытаешься уйти от действительности? От того, что наблюдаешь день за днем? Он вспомнил о друге с плохим зрением и о том, что однажды понял, почему оно такое плохое — потому что тот не хотел видеть происходящее. Настолько не хотел, что глаза и не выдержали... Вспоминать о друге было грустно.
Он смотрел на огни далеко внизу и думал о том, что надо иметь мужество жить. Он плохо понимал, что это такое — мужество жить, но в голову не приходили никакие другие образы, и он решил, что пусть это пока называется так — мужество жить. Он вспомнил отца и как ему опротивело быть поэтом. “Кому я пишу? Для кого? - спрашивал он его и наверное себя, — Не хочу! Не хочу...”
Самолет убавил тягу и пошел на посадку. Сейчас, думал он, ты выйдешь из аэропорта, и на тебя накинется стая таксистов, и тебе придется пробиваться через их настойчивые зазывания. И тебя ждет ночной южный город, который живет своей бегущей куда-то жизнью, и люди в котором вечно пытаются что-то доказать всем и каждому, и в котором так много суетливого движения...
Потом, уже на набережной, за чашечкой кофе он смотрел на море и тихие волны. Пена у берега белела и таяла на гальке. Море... Такое большое и прекрасное...
В тишине думалось легко и спокойно. Вокруг было шумно — громкая музыка изо всех кафе, гомонящие люди, какие-то странные звуки... Но он находился во внутренней тишине, не слыша ничего вокруг. Думалось о странном — об одиночестве. Думалось о странном противопоставлении себя к людям. Не только к этим, ищущим страстей, нет. Он очень ясно понимал, что одинок в более широком смысле, что в таком большом мире так и не встретил тождественных людей. В первое время, когда он начал замечать за собой отстранённость, его это смущало. Он жил, привык жить, глядя на мир и людей широко открытыми глазами, он разговаривал со всеми, несколько робея и волнительно ожидая, что люди помогут и научат многому. Но шли годы. И люди, большое число людей, встречавшихся ему в жизни, ничему не научали. Не было откровений и открытий. Почти всегда все разговоры были о ерунде. Так, постепенно, он отдалился от людей, стал больше смотреть в себя, искать в себе. Так же происходило и с книгами, коих он прочитал довольно много. Но однажды, отравившись книгой, он не помнил какой, читать почти перестал. К тому же стало очевидно, что в книгах, даже очень значимых, много пустоты и лжи. Ложь чувствовалась. Иногда понималась, но редко, чаще именно чувствовалась, интуитивно. Смотря на людей, на сотни людей, проходящих рядом и мимо него, на тех, с кем приходилось общаться, и тех, на кого падал взгляд, он часто удивлялся, и так и не мог привыкнуть к этому удивлению, удивлялся, что люди вокруг были в основном некрасивы. Было что-то отталкивающее, и смотреть на многих было неприятно. Иногда противно. Особенно неприятны были глаза. Рассматривая людей, наблюдая за ними, постепенно формировалось некое понимание, едва уловимое ощущение приобретало четкость. Так, со всей ясностью он понял однажды, что у большинства, подавляющего большинства людей, есть одна общая черта, одна общая характеристика. Эта их общая объединяющая особенность видна была у разных людей, во множестве мест и городов, она была у мужчин и женщин, у детей и стариков, у бедных и богатых, у людей разных национальностей. Это было почти у всех, и это страшило. Это был пустой взгляд. И ещё некрасивые, лишенные какой-то неуловимой гармонии, лица. Думать об этом было неловко, даже в некотором роде стыдно. Как будто ставишь себя выше других, будто ты лучше... Но это было не так. Это была печаль. Настоящая пронзительная печаль. Просто потому, что он воспринимал людей вокруг, как большую семью, как родню, как часть себя. И, наблюдая день за днем и год за годом эти пустые лица и глаза, эти суетливые или потухшие взгляды, это сонное или отсутствующее выражение глаз, эти опущенные плечи, эту затравленность одних и агрессию других, наблюдая всеобщее равнодушие, наблюдая все это и то, что ускользало и едва чувствовалось, становилось страшно. Страшно жить. И еще страшило то, о чем говорят люди. Они, обрывки чьих-то разговоров, случайные слова проходящих мимо, слова, невольно услышанные — все это тоже было страшно.
“Разговоры ни о чем...” — пел когда-то певец. Ни о чем. День за днем. Год за годом... “Интересно, о чем говорят люди?” — спрашивал он себя когда-то давно, в юности. С тех пор, много лет спустя, он вспоминал этот вопрос к себе, этот интерес, и понимал, что ни разу, наверное, не услышал случайного обрывка глубокого разговора, беседы. Ни в одном городе, ни в одном месте. Находясь среди множества людей, самых разных. Жажда услышать, проходя мимо или находясь рядом, была столь сильна, что обострился внутренний слух, сознание постоянно было готово вычленить, распознать среди множества слов у множества людей какие-то очень простые, но ясные, ключевые слова, фразы, даже молчание. И тогда, услышав, внутри разлилось бы счастье и радость. За этих людей. И за себя, за то, что так повезло увидеть и почувствовать рядом прекрасных людей и понять... ...понять, что ты не один. «Да, — сказал он себе, — тебе не раз приходилось быть участником интересных бесед, разговаривать с умными людьми, слушать разговоры о важном. Но... Как часто очень умные и понимающие люди оказывались дураками... Да, да, именно так — умными, даже очень умными дураками. Как часто интереснейшие беседы затухали, как часто эти беседы заканчивались болтовней... Ни о чем... Разговоры ни о чем...»
Были люди многознающие, даже очень многознающие. Многознание... Умное выражение лица... Правильно построенные фразы и точно подобранные слова, факты, рассуждения, задумчивый взгляд... Не то... Все это не то... Игра. Игра в умных. Игра в мудрых... Все это было даже не фальшивкой, ведь многие были искренни. А раз так, то их речи и мысли не могли быть фальшью. Это было не фальшивым, это не было обманом или враньем. Это было... ...ненастоящим. И это было страшно. И очень страшно было видеть и ощущать эту ненастоящесть. И невозможно было понять, что же это такое, невозможно было дать точное или хотя бы примерное определение, не получалось объяснить себе, в чём она, эта ненастоящесть.
И лишь редко, очень редко, жизнь дарила возможность, как правило очень краткосрочную, побыть, поговорить, просто помолчать с замечательными людьми. Это было очень редко. И всегда он ждал продолжения. И еще боялся, что потом, несколько позже, это интересное и столь долгожданное общение прекратится. И самое тяжелое было в том, что эти люди рано или поздно переставали идти дальше, они будто говорили — все, идти дальше уже не хочется... Так что он, так ожидающий эти встречи, в то же время боялся разочароваться, потерять ещё одного человека.
Здесь он был уже несколько дней, занимаясь делами, а вечера проводя у моря. Уже перестали бросаться в глаза южные особенности, крикливые люди, толчея. Всё слилось в один фон, поначалу раздражающий и мешающий, а потом ставший, как жужжание мухи — и есть, и нет одновременно. Он перестал выискивать в людях что-то особенное, просто бродил по набережной, заходил в кафе, сидел у воды поодаль от всех и наслаждался природой. Особенно его поражали запахи. Они были густыми, казалось, их можно потрогать. Пахло, благоухало всё — разнообразнейшая растительность, море, цветы. Все источало свои ароматы, и они воспринимались отдельно, не смешиваясь, и все вместе. Всё было пронизано и насыщено этими запахами, и он глубоко и жадно вдыхал их, ему казалось, что он не может надышаться. Это было здорово — так дышать. Это наполняло, это приводило в восторг, вспоминалось детство и то безудержное счастье единения со всем вокруг, которым были наполнены все детские и юношеские годы.
Он сидел у воды, бросая камешки в накатывающие медленные волны. Он ушёл достаточно далеко от всех и наслаждался покоем и одиночеством. Вокруг на берегу валялся разнообразный мусор, и видно было, что он не принесен штормом, а брошен людьми. На него можно было не обращать внимания, но его присутствие за спиной давило, как пристальный взгляд.
Справа почудилось движение, и он повернул голову. По берегу, волоча крыло, брела крупная чайка. Видно было, что она устала и скорее всего голодна. Не дойдя несколько метров до него она остановилась, и он понял, что мешает ей, что она пытается найти хоть какую-нибудь еду. Тогда, совершенно неожиданно для себя он сказал ей:
— Не надо меня бояться, я тебя не обижу. Я вижу, что ты голодна. Хочешь, я отнесу тебя к тем рыбакам на пирсе и куплю у них рыбы? Ты сможешь поесть.
Чайка неподвижно стояла, глядя на него, крыло лежало на песке.
— Ты же умная птица. — добавил он и протянул руку, — Забирайся, и мы пойдем за рыбой.
Чайка задрала голову и прокричала что-то на своем языке. Потом она подошла к нему и остановилась у раскрытой ладони. Он ободряюще улыбнулся, плохо веря происходящему. Чайка опустила голову и коснулась клювом его пальцев. Он смотрел неотрывно на птицу, пытаясь понять, что происходит и почему. Конечно же, он был искренен с ней и действительно хотел ее накормить, но говоря ей об этом, обращаясь к ней, он не допускал и мысли, что это может случиться.
Чайка забралась на ладонь. Лапки ее приятно холодили кожу, и рукой, лежащей на песке, он чувствовал ее вес. Птица стояла на ладони, чуть покачиваясь и смотря прямо на него.
Они неспешно шли вдоль моря к ближайшему пирсу с рыбаками. Держать птицу было неловко, и он помогал себе второй рукой. И старался быть осторожным. От птицы шло какое-то удивительное тепло и... ...боль от крыла.
Они шли по берегу, и он готов был закричать, заорать от счастья, от доверия птицы, от волшебства происходящего. Они шли, и он взволнованно думал о том, что происходит настоящее чудо. Придерживая большую птицу снизу, боясь сделать резкое движение, чтобы ей не было больно, он шел и молча разговаривал с ней, говорил, что любит ее, говорил о том, как он ей благодарен за подаренное счастье, говорил, что теперь они одно, что её крыло — это его рука, что её голод — это его голод, что она без неба — это он сам без неба...
Идти было далеко, и он с удивлением обнаружил, что иначе чувствует всего себя, чувствует все органы, пульсацию крови, все процессы в теле, все мельчайшие частицы себя. Опустив глаза, он почти не увидел своих рук — они были в неярком, матовом свечении, а чайка подобрала крыло и смотрела ему прямо в глаза. Она смотрела на него пристально и очень ясно. Промелькнула мысль, что такой вот прямой взгляд он столько лет искал у людей. Потом чайка встала на лапки, и он остановился. Она раскинула большие крылья и легко взлетела, оттолкнувшись от рук. Он посмотрел на руки — они были обычными, без свечения. Чайка набирала высоту, делая мощные взмахи крыльями. Он стоял, оглушенный происходящим, и улыбался ей, смотря, как она летает и кувыркается в вышине, слыша ее крики... Потом она спикировала прямо к нему, опустилась на песок и, поведя крыльями, сложила их. Она стояла на песке напротив и смотрела на него, и вдруг он услышал прямо в голове, внутри: “Кто-то обещал рыбу...” И еще возник образ улыбающейся чайки и ее хитрое подмигивание.
Он улыбнулся, больше ничему не удивляясь, и, кивнув ей, пошел к пирсу. Птица пошла рядом. Вдруг он бросился бежать вперед, и чайка, закричав, взлетела, обогнала его и побежала перед ним, раскинув крылья. Он засмеялся счастливо и упал на теплый песок и стал смотреть в голубое, прозрачное небо. Птица подошла и устроилась рядом.
Он покосился на нее, усмехнулся и сказал:
— Все, хватит валяться! Идем обедать.