Ничего удивительного, что я в конце концов задремал – после выматывающих нервы событий и бессонной ночи. На нашем чердаке пахло Холмсом – похоже, я сделался, как зверь, чуток к запахам, и ощущал эту знакомую ещё по Бейкер-стрит ауру табака, полыни, мяты и чернил, присущую Холмсу, как некая постоянная бестелесная оболочка. В лесу эта оболочка уступила более резким и диким запахам – дыма, крови, волчьего духа, но сюда, в нашу комнату, вернулась, и поскольку ни полыни, ни чернил Холмс не касался, оставалось только лишний раз убедиться, что это – его собственный запах, порождаемый биохимизмом его тела. Я задумался, кстати, о том, что можно со временем поставить на научные рельсы такую идентификацию личности: признак-то, похоже, не менее уникален, чем узор папиллярных линий, да ещё и не требует никаких контактных способов определения.
В общем, бог знает, о чём я думал, лёжа поверх постели на широкой кровати, пока сознание, как прибрежная волна, то накатывало на меня, делаясь почти ясным, то снова откатывало, и я практически погружался в сон, теряя связь с реальностью.
В одно из таких мгновений в комнату проникла Рона, и я, не зафиксировав сам момент её появления, просто вдруг почувствовал её присутствие и распахнул глаза.
- Ты голодный? – спросила она мягко. – Поешь. Вот.
Я увидел на подносе стакан молока, сыр, хлеб и немного сотового мёда. Это было очень кстати – за волнениями я совсем забыл о еде, меня даже слегка затошнило от голода, и я, не мешкая, вцепился в хлеб зубами.
- Ты обиделся? – спросила она, немного выждав. – На то, что Вернер не сказал тебе об Орбелли? Но ведь это не было информацией – только логическим выводом. Логическими выводами делиться необязательно. Во-первых, они могут быть ложными, а во-вторых, это – личное.
- Если бы Холмс знал, что мы ждём именно Орбелли, - ответил я с набитым ртом, и потому, наверное, неубедительно, - он, может быть, повременил бы. И не подвергался бы такой опасности, как сейчас.
- Ты забываешь, что Холмс сейчас понятия не имеет, кто такой Орбелли. Вряд ли его ожидание стало бы для Холмса существенным аргументом.
- Для меня стало бы. И, может быть, я смог бы убедить…
- А ты его и так ждал. И никого ни в чём не убедил. Да, насколько я поняла, Холмс и не дал тебе возможности убеждать себя. Разве он делился с тобой планами?
Это было правдой. И мне было больно от этой правды, хотя, если вдуматься и вспомнить, Холмс и прежде не особенно делился планами со мной, даже когда точно знал, что я – его друг.
В любом случае, дуться на своих союзников теперь было самым непродуктивным, что я только мог придумать, поэтому я постарался проглотить обиду вместе с молоком и спросил:
- Что они там придумали с мальчиком?
- Орбелли сказал, что поговорит с ним. Это,- она вдруг улыбнулась, - довольно зловеще прозвучало. Знаешь, он вообще показался мне очень необычным человеком – в нём смешаны дружелюбие и властность, причём властность очень выраженная. Если бы не дружелюбие, я бы его, пожалуй, забоялась. И, я уверена, он, действительно, может очень напугать, если захочет. И сознаёт это.
- Может, - согласился я, в душе слегка подивившись проницательности совсем ещё юной девочки, к тому же, практически изолированной от внешнего мира в своём интернате. – И сознаёт. Холмс к нему привязан. Был привязан, во всяком случае. И он очень привязан к Холмсу – только это даёт мне надежду оставаться невредимым поблизости, не то я бы постарался избегать любых контактов с этим человеком.
- Но он, надеюсь, не питал к тебе неприязни… - нахмурилась Рона.
- Нет. Скорее даже приязнь. Смешанную со снисходительностью к неповоротливости моего ума и наивности чувств.
- То есть, ты всё-таки обиделся?
- Конечно, обиделся. Но это пустяки – я и на Холмса обижался в подобных обстоятельствах. Нам сейчас не обижаться друг на друга, а действовать надо. Кто знает, сколько продержится Холмс. И не заподозрят ли его в ловле на живца, как это называют полицейские. Нужно организовать обыск в лаборатории профессора так, чтобы застать его врасплох, причём с помощью официальных властей.
- Прежде всего нужно узнать, где вообще эта лаборатория.
- Где же ещё, как не на «Кольце сатурна»… - уверенно начал я, но, наткнувшись на её немного насмешливый и немного сочувствующий взгляд, стушевался6
- То есть, ты думаешь, что…
- Что это может быть совсем не так, - кивнула Рона. – Профессор, наверное, действительно, беспринципный и подлый тип, возможно, даже не поцелованный Богом ремесленник, присваивающий чужие труды, не выбирая средств, но он, уж точно, не глуп и не простодушен. Скрытый с глаз корабль на якоре – отличное прикрытие. Устроить там какую-нибудь лягушечью операционную, расставить пробирок побольше, посадить лаборанта в очках - и все вопросы полиции получат самые невинные ответы. А основную исследовательскую базу расположить в хорошо укрытом от посторонних глаз месте.
Тут уж я не выдержал – звонко хлопнул себя ладонью по лбу.
- Скажи мне только, ты сама до этого догадалась или Вернер сказал?
Рона чуть шевельнула плечом:
- Догадаться несложно. Джон, у тебя не получается не потому, что ты глуп, - сказала она, таинственно понижая голос и наклоняясь ко мне. - Просто ты слишком хороший человек, тебе в голову не может придти, насколько люди могут быть хитры и коварны. Я думаю, отец, - она редко называла так Холмса, и каждый такой раз был событием, - в большей степени нуждался в тебе именно поэтому – и прежде, и, тем более, сейчас. Ты, словно омываешь грязь, которая налипает на людей. Я люблю тебя и, кажется, именно за это.
Последнее прозвучало совсем не по-детски, должен признаться, и я растерялся, не зная, что ответить. А пока собирался с мыслями, она подхватила поднос с посудой и остатками пищи и вышла из комнаты.
Орбелли не стал откладывать в долгий ящик общение с Карлом Ленцем – когда я спустился, Вернер сидел у стола, и он сказал мне о том, что профессор заперся с мальчиком и просил его не беспокоить.
- Вы наблюдали когда-нибудь, как Орбелли проводит свои сеансы, Уотсон? – спросил он с интересом человека, не имеющего подобного опыта.
- Нет. Но сам такому однажды подвергался. Странное чувство… что-то вроде полусна. Он не делает руками пассы, не говорит каких-то устойчивых фраз, как это рассказывают про других гипнотизёров. Он не молчит, даже, пожалуй, не замолкает, но смысл его слов может на первый взгляд даже и не относиться к делу. Со мной он читал стихи.
- Стихи?
- Теннисона. «Здесь лотос чуть дрожит при каждом повороте, и ветер целый день в пленительной дремоте…» Он прекрасный декламатор.
- А что он тогда от вас хотел?
- То же, что и от мальчика сейчас – докопаться до воспоминаний, скрытых, а то и забытых.
- А сейчас не хотите этому подвергнуться? – с улыбкой спросил Вернер. – Ну. например, чтобы точнее восстановить ваши афганские воспоминания.
Я вздрогнул при одной только мысли о том, чтобы снова впустить Орбелли в свою душу – после того раза мне пришлось оправляться несколько дней. Я припомнил, даже, пожалуй, вновь ощутил это тягостное чувство абсолютной зависимости, несвободы, подчинения, как будто в разум, в душу, в самую суть мою влез кто-то посторонний и дёргает за верёвочки, заставляя, как марионетку, не только выполнять навязанные движения, но и думать навязанные мысли, испытывать навязанные чувства, говорить то, о чём хотел бы умолчать. Возможно, что-то подобное испытывают несчастные безумцы в припадке своего сумасшествия. Но, как ни тягостно это ощущение в ходе самого сеанса, во сто крат тягостнее помнить о нём впоследствии Я не мог прийти в себя, не мог справиться с чувством досады, стыда, какой-то безнадёжной депрессии. Если бы мне тогда пришло в голову заглушать подобное чувство спиртным, я бы спился задолго до якобы гибели Холмса в горах Швейцарии.
Очевидно, все эти мысли, как нередко бывало, отразились у меня на лице, потому что Вернер всё это время наблюдал за мной с интересом естествоиспытателя.
- А разве Шерлок никогда не показывал вам ничего подобного? – спросил он, когда, кое-как отделавшись от своего внутреннего демона, я всё-таки снова посмотрел на него.
- Да, - помолчав, проговорил я, снова погружаясь в воспоминания. – Но не тогда, когда хотел что-то узнать. Чаще это было мимолётное касание в тяжёлые для меня минуты, и он был очень бережным. Моё самолюбие не страдало…. Почти не страдало. Во всяком случае, польза от его воздействия перевешивала.
Я прикрыл глаза и словно снова услышал глуховатый немного картонного тембра голос, ощутил касание горячих тонких пальцев – у Холмса обычно были сухие горячие руки, но в минуты нервного напряжения они легко становились ледяными и влажными – его сосуды живо реагировали на все нюансы состояния. Я был бы рад снова услышать этот голос, снова почувствовать прикосновение этих пальцев к своему запястью, и ради этого, может быть, я бы и согласился даже снова подвергнуться сеансу гипноза у Орбелли, как уже согласился однажды. Но говорить сейчас об этом Вернеру я не стал, хотя он, кажется, и ждал от меня каких-то слов.
- А что будет с Карлом, - спросила Рона, - после того, как профессор выдоит его память своим хитрым способом? Он не может оставаться здесь вечно. Или у тебя на него ещё какие-то особые планы, Кларк?
- Ну, какие у меня могут быть планы на хворого мальчишку! – отводя глаза, проговорил Вернер, и по тому, как он ответил, мне стало совершенно понятно: планы на «хворого мальчишку» у него и Орбелли определённо есть. Я совсем было уже открыл рот, чтобы высказаться на эту тему и, боюсь, мой монолог мог бы Вернеру не понравитьсяя, но как раз в этот миг дверь, ведущая в наш импровизированный каземат отворилась, и Орбелли вышел к нам – бледный и усталый, с бисеринками пота на лбу.
Меня ничуть не удивил его внешний вид – я помнил, как выматывали подобные упражнения Холмса, а ведь это были короткие доброжелательные, неагрессивные сеансы, имеющие в виду только слегка качнуть в ту или иную сторону мои эмоции, и при этом я ничуть не сопротивлялся.
- Тед, сынок, в горле пересохло… - прохрипел Орбелли , падая на скамью. – Я больше двух часов пел соловьём, так что теперь всего и могу, что хрипеть, как несмазанная телега.
- Вам что-то удалось узнать? – спросил я.
- Узнать? – Орбелли словно бы удивился. – Вы вообразили себе, доктор, будто я, как полицейский инспектор, допрашивал этого юного горбуна и выпытывал адрес того тайного места, куда, может быть, доставили Шерлока? Так я уверен, мальчишка о нём и сам не знает. Нет, дорогой мой коллега, я ничего не разузнавал, я пока что просто знакомился с этим маленьким мозгом, волею судьбы втиснутым в череп, венчающий детское уродливое тельце, а не статную фигуру какого-нибудь эллинского мыслителя и поэта лет примерно пятнадцати-восемнадцати.
- Вот как? – не выдержал Вернер.
- Да, так, - быстро повернувшись к нему, отрезал Орбелли. – Природа может так забавляться, друзья мои, приставляя голову петуха к телу крокодила. Этот ребёнок – не совсем ребёнок. С другой стороны, кое в чём он совсем ребёнок. Так зачем его использовали ваши противники, вы говорите?
Мы с Вернером переглянулись. Орбелли, кажется, спрашивал не просто так, а как будто испытывал нас на что-то.Словно экзаменатор, отлично знающий ответ, но положивший себе добиться его от студента.
- Он помогал отцу Ози, - сказала Рона. – Помогал «обрабатывать» людей, сводя их с ума, чтобы они становились податливой глиной. Но он при этом сам был податливой глиной, потому что кто-то обработал его ещё раньше.
- Верно, - сказал Орбелли, продолжая глядеть всё так же испытующе.
- Однако, он не потерял памяти.
- Ошибаешься. О том, что он проделывал под руководством своего духовного пастуха, он не помнит.
- И слава Богу! – вырвалось у меня.
Они повернули ко мне головы.
- Хоть один из нас, - рассмеялся вдруг Орбелли, - отдалённо напоминает нормального человека. Послушать со стороны – куда до нас профессору, который просто навесил на себя и своё небесполезное дело ярлык злодея и на том успокоился. Мы-то себя никак злодеями не считаем… Но, тем не менее, во благо это или во зло, но над памятью юного Карла Ленца тоже трудились. Наркотики – ерунда, костыли для лентяев, просто тот облегчающий задачу фон, на котором работал некий специалист - душевед, как и в случае Шерлока. Думаю, что и Шерлок наркотики получал, и посерьёзнее, чем этот малыш, только…
- Что? - нетерпеливо подстегнула Рона.
Орбелли иронично изогнул бровь и посмотрел на неё не то побуждающее, не то даже вызывающе.
- Это не игра! – я не мог сдержать раздражения – мне всё время казалось, будто эти трое всё время затевают какую-то свою забаву, в которую заранее договорились меня не принимать.
Но Рона просто взяла меня за руку такими же сухими горячими пальцами, какие были у её отца:
- Подожди, не кипятись, Джон… Профессор Орбелли не играет, и мы с Тедом тоже не играем, нам важно понять…
- Это же не кавалерийская атака, - поддакнул Вернер.
- Что тут ещё понимать! Некий негодяй пичкает людей отравой и мучает, пока они не тронутся умом, а потом ставит на них опыты. Он убивает свидетелей – он убил Готье и пасечника, притом чужими руками, он убивал людей в лесу – просто ради того, чтобы отобрать пригодный «материал».
- И тоже чужими руками, - сказал Вернер. – Получается, либо человек выживал и употреблялся на опыты, либо умирал во время забавы этого монстра Ози. Но ни один не был просто отпущен. Или то, или другое.
И снова Орбелли посмотрел на него побуждающее, словно понукая взглядом к какому-то выводу, который сам давно сделал.
- И только, - медленно проговорила Рона, - в случае Шерлока Холмса не последовало ни того, ни другого.
- Не только, - проговорил я, чувствуя, как вдруг сильно забилось сердце. – В случае Карла Ленца, если принять ту версию, что и он был определённым образом обработан, не последовало ни того, ни другого.
- Браво, доктор, - тихо сказал Орбелли.