– Праздник прошёл, и слава богу, – говорила мама, убирая со стола перепачканную едой посуду, – ждёшь его, ждёшь, а он, как льдинка на ладони, пощекочет кожицу – и пшик, будто вовсе не было! Да, сынок?
– Да, мама, – отвечал я.
Ох, уж эти фамильные посиделки! Бывало, за праздничным столом собиралось до тридцати родственников. Как помещались в нашей крохотной квартире столько человек – не понимаю. Но ведь помещались же – сам считал! Съезжались гости примерно за час до начала застолья. Каждые пять-десять минут звонок заливался соловьём, и мама проворно устремлялась к двери.
– Анастас Петрович, господи, сколько же лет!
– Галя, да что ты, каких лет? На октябрьские виделись!
– Ах, как время летит!
– Вот-вот, голубушка. Ты-то всё хорошеешь, радость моя! Боренька твой как?
– Растёт, Анастас, нас догоняет.
– Вот и славно, голубушка. Это тебе.
– Розы… Белые! Дорогой мой человек, где же ты взял это чудо? Зима на дворе!
– Под снегом, милая, под снегом. Все сугробы перетрусил, самые белые для тебя искал!
Расцеловав хозяйку и сбросив верхнюю одежду в назначенные руки (как правило, мои), гости протискивались из прихожей в уже заполненный людьми коридор и передавали поверх голов бутылки с вином, авоськи с апельсинами и упакованные в кальку или обёрточную бумагу салаты. На время праздника наш крохотный коридорчик превращался в этакий атриум, где под двумя потолочными светильниками граждане, свободные от государственных обязанностей, обнимались, держались за руки и любовно выспрашивали друг у друга личные новости, будто пытались выведать собственную жизнь.
– Так, рассаживаемся! Ничего-ничего, в тесноте да не в обиде. Эй, поаккуратней там. Сдвиньте плотнее доски, провалитесь же! – командирским голосом мама совершала, казалось, невозможное – рассаживала увлечённых разговорами родственников за праздничный стол.
Основным посадочным материалом служили трёхметровые доски пятидесятки. Мама хранила их в чулане, извлекала под праздник и стелила по две между табуретами. Расчёт был прост: три метра на пять-шесть человек, всего шесть пролётов. Но шесть пролётов вокруг праздничного стола никак не умещались – не позволяли квадратные метры, поэтому приходилось уплотняться и сосуществовать бочком – не пить же по очереди!
Но вот все расселись, разговоры смолкли и наступило всеобщее ожидание. О, это ожидание дорогого стоит! В нём и надежда на предстоящую радость, и затаившаяся, как пружина, любовь, и вера в будущее, прекрасное, как эта встреча. Будто где-то в чёрной высоте вселенной летит комета Галлея, и пока она летит, на головами собравшихся длится сладостная минута ожидания.
Сжимая рюмку подрагивающей от волнения ладонью, поднимается почтенный Егор Евсеич.
– Родные мои!.. – дед тушуется. – Да что там. Живу я от встречи нашей до встречи. Знаю: пропущу разок – помру непременно. Ведь нам друг без друга нельзя. Никак нельзя…
– Ну, Егор! Праздник, а ты нелёгкую поминать вздумал! – смеётся тётка Авдотья, мамина сестра. – Выпей, Егорушка, по старшинству за нас всех. – лицо Авдотьи становится серьёзным. – Выпей за страну нашу широкую да за детишек наших, чтоб никакая война их не тронула. Пущай худо да лихо с нами сгинут. Хватит худобе пялиться на русского человека!
– Авдотья, так ты ж сама!..
– Тьфу ты, проговорилась. С праздником, родные!
И потянутся хороводом от стариков к молодым заглавные речи, любовные признания да стишки с юморком. И будет гул над столом стоять, будто пар над рекой клубиться! А как примут по четвёртой да подсластят по шестой, так и про танцы непременно вспомнят! Стол, табуреты, доски – в сторону, меня ж с аккордеоном – на возвышение.
– Боряха, барыню! С выходом! Мать честная, раз живём!..
И тогда я, утопив пальцы в клавиши, беру сочный мажор, растягиваю мехи и зачинаю перебор боярской кадрили, будто вымазываю звуки из рамки с медовыми сотами! Первой в центр танцевального пятачка выпархивает из толпы улыбок моя любимица, тётушка-красатулечка Катерина Фёдоровна. Расправив белые крылья рук, плывёт она, как встарь, ладная, красивая «двадцатидвухлетняя»! «Мы Ивановы! – подхрипывает ей вослед дед Егор и, бросив под ноги, будто в подстилочку, горестные архипелаговы годочки (дед четырежды сидел при Сталине), вышагивает гоголем за тётушкой. Сверкает дедов яловый сапожок. «Мы, Ивановы, завсегда в строю!» – хорохорится старик, перестукивая каблучками собственную погибель – сердечную аритмию. О том, что дед Егор болел пороком сердца, болел давно и трудно, я узнал год спустя, на похоронах. Матушка его Степанида Оглаевна вручила мне те самые сапожки со словами: «Как врастёшь – носи и помни деда. Очень любил он людей, особливо тебя, Боречка…»
* * *
– Вот и всё, – вздыхает мама, помогая мне сложить праздничный стол в обыкновенную столешницу овальной формы, – замучили они тебя?
– Да уж…
Скажу ответственно, играть на протяжении четырёх часов попеременно Барыню, Цыганочку и Чардыш – дело суматошное. Одна Барыня чего сто;ит – пальцы молотят по клавишам, как град по оконным отливам. Отыграл им Барыню – требуют Цыганочку да непременно с выходом. Что тут скажешь? Мысленно вдохнув аромат степного разнотравья от нетронутой тарелки с оливье (ох, как есть хочется!), снова вжимаю пальцы в клавиши аккордеона, растягиваю мехи, и... Цыганская мелодия, подобно вырвавшейся из плена кобылице, цокая терциями по влажным мшистым валунам, уносится в степь, оставляя за собой рыхлую, как пашня, смоляную дорожку…
* * *
– Праздник закончился, – повторяет мама, снимая передник.
Её голос путает мои романтические представления. Я смотрю на неё, уставшую, немного растерянную и думаю: «Как странно! Столько было планов, надежд, труда, и всё это не имеет продолжения только потому, что в календаре закончился праздник? Выходит, целую неделю мы с мамой готовились не к будущему, но к прошлому. И меня завтра, как прежде, ждёт школа, уроки, а маму – долги и чужие мысли по телевизору…
Через много лет я встретил другое, более сложное отношение к слову «праздник». Праздник не на потребу, не ради увеселения и не токмо живота для. Но праздник как сущее значение слова, как личная жертва за ближнего, как облегчение в милости и обретение свободы в покаянии. Оказалось, что такому празднику не нужны внешние события, он, как дух, дышит, где хочет. Он всегда с теми, кто в нём нуждается – праздник-уте;шитель. И тогда я понял значение фразы: «Вы можете меня убить, надругаться над памятью обо мне, но вы не можете причинить мне зла». Отнять праздник, который всегда со мной, невозможно. Не о таком ли празднике писал старина Хэм, когда обнаружил потерянные в Париже чемоданы?
И ещё. Во всяком русском иконостасе есть, так называемый, Праздничный ряд. Один из его центральных сюжетов – праздник Распятия Христова. Согласитесь, странно: как можно звать праздником столь ужасное событие?! – Оказывается, можно. Без Распятия не было бы Воскресения, а без Воскресения Христова – возможности человеческого спасения.
Выходит, праздник – это ступенька в собственное будущее, некая высота, на которую надо иметь силы подняться, а поднявшись, удержаться и продолжить восхождение, ведь впереди столько праздников! И верно ли мы выстраиваем собственную жизнь, когда, подобно кобылице, ломаем преграды и мчимся в ночное, а под утро с повинной головой возвращаемся в табун, чтобы состариться под кнутом коневода?
Время – штука затейная и жестокая одновременно. Глупый карасик крючка не видит, ему б наживку пожирней да спинку опарыша маслицем помазать. Понятное дело, карасик глуп, а нам, умным, как быть? Мы же радоваться хотим, загадывать желания, накрывать столы, гарцевать, как поднявшиеся на дыбы кони. И где тогда наше время жизни? Неужели оно, как оливье, исчезает, и мы ленимся что-то важное остановить и во что-то главное вглядеться. Ведь пока мы не научимся быть внимательными к собственной жизни, кто кому корм – не ясно…