Cowboy Bebop 29. Инстинкт выживания. Последние страницы дневника Фэй.
(Читать нужно с сочувствием и улыбкой; история мрачная, смешная и трогательная, жанр: трагикомедия)
Вступление.
Это было самое ужасное время. Мы словно попали в другую реальность, в которой, на первый взгляд, с виду всё было как в привычной жизни: корабль, экипаж, звёзды, космос, нужда, призрачное завтра, – но в действительности за кажущейся обыденностью крылась страшная участь. Мы будто ступили на параллельную линию судьбы, на которой нас пятерых ждало только плохое.
Хуже смерти её ожидание. Хуже ожидания смерти может быть только голод.
У голода несколько ступеней. Сначала это едва заметный дискомфорт, который разум может принять за что угодно. Так голод даёт понять организму о своём, пока не явном, присутствии. Человек с хорошей интуицией, человек, умеющий прислушиваться к своему организму, распознает голод уже на этой стадии. Но если этого не случилось, голод переходит на следующий уровень, начиная поддразнивать желудок щекоткой. Если человек чем–то занят или не чувствителен и не обращает внимания на голод, голод переходит к следующему этапу, на котором на какое–то время затаивается, чтобы потом ударить по организму. И вот он ударяет, теперь голод не заметить нельзя, но всё ещё можно его игнорировать, достаточно некоторого усилия воли и самоконтроля. Но вот, желудок наливается кислотой, а голова – свинцом и начинают болеть, появляются напряжение, нервозность, чувство тревоги: организм стоит на рубеже, его срочно нужно накормить, чтобы не было последствий. Волей неволей, человек (даже если у него есть дела или до смерти лень) плетётся на кухню, открывает холодильник, шарит по шкафчикам в поисках хоть чего–то съестного или набирает номер службы доставки готовой еды. Тут голод можно обмануть – перекусить. Люди, бесчестные (в большей степени) к себе (нежели к другим), часто обманывают свой организм. Правда, потом все до единого рано или поздно за это расплачиваются, потому что организм не прощает издевательств над собой. Однако, в некоторых случаях человек не виноват (это не правда: человек виноват всегда), в смысле, он не нарочно морит организм голодом. Случается, так складываются обстоятельства, что нет возможности даже перекусить. В нашем случае не было ни крошки.
Хотелось бы закончить повествование на этом, оставив читателю надежду на благополучный исход.
Какое–то время люди держатся вместе, потом братское чувство умирает, как будто его и не было. До последнего друг за друга стоят либо самые страстные, либо самые глупые, либо самые сильные (а может быть, слабые?). От истощения у нас пятерых не осталось сил на страсть и мысли, желание съесть что–нибудь – единственное осталось. Однако бывает, наступает апатия – полнейшее безразличие к чему бы то ни было вообще – к своим ощущениям, к своей судьбе, судьбе близких, к жизни и смерти. Вот тогда не остаётся ни страхов, ни желаний, лишь болезненная, давящая пустота в душе и теле. Такое состояние означает одно – конец. Мы, пятеро, сидя на одном месте, не двигаясь и не разговаривая, шли к этому состоянию (а может, это оно приближалось к нам?).
Когда обречён, теряют смысл твои действия и мысли, более не имеет значения твоё прошлое, а настоящее тщетно. Мы – я, Джет, Эд, Спайк и Айн – были обречены на голодную смерть. Сначала было страшно, потом стало обидно, потом стало всё равно, но, в конечном счёте, вернулся страх смерти, а в нём – затаённая обида. В тот день или в день предыдущий надежда умерла. Разум давным–давно расставил все точки над "Ё". Оставалось ждать, когда это случиться – когда кто–то из нас покинет этот корабль, эту Вселенную, этот мир первым. Мучение было таким, что самой хотелось быть первой, лишь бы скорей всё кончилось, ведь уже известно – как.
Часть первая. Психоделика.
Спайк всё время спал. Спал так тихо, что казался мёртвым. Джет был бледен, бледнее самой далёкой звезды, бледнее мороженой курицы… (зря я подумала о курице). Эдвард больше всех была не похожа на саму себя: она не скакала и не прыгала, лежала на боку, схватившись за живот, но не дремала, как это обычно бывает, – Эд без конца смотрела в одну точку. Айн укрылся где–то в тёмном углу: у собаки были свои печали, даже Айн понимал, к чему всё идёт, он перестал просить еду, лишь иногда поскуливал от боли, скоблящий его крохотный желудочек. Я сидела в кресле, я не могла лечь: казалось, если закрою глаза, больше их не открою; если лягу, больше не встану.
Корабль куда–то плыл. Никто не знал – куда. Техника стала барахлить ещё три месяца назад. Месяц назад была возможность пройти технический осмотр и заменить электронику, пострадавшую от излучения в тот день, когда мы подлетели слишком близко к солнцу… (чёрт, как давно это было, как будто во сне и как будто не со мной). И где–то три недели назад сдохла навигация. Сдох маяк. Сдохла связь. Что–то ещё перестало функционировать. Будто все они сосали одну грудь, пока вдруг грудь не сморщилась и не высохла. Я помню лицо Джета – сначала недовольное, потом взбешённое порозовевшее, потом испуганное белое вспотевшее. Я помню лицо Спайка: сухое, осунувшееся, невозмутимое, оно ничего не выражало ни до, ни после. Не то чтобы Спайку было всё равно, но его нервная система как будто была не связана с соматической, чувствовал он одно, думал другое, выражал третье – его ощущения, ум и мимика жили каждый своей жизнью. Может, Спайк болен, причём уже давно. С другой стороны, и Эда назвать здоровой нельзя. Она напоминает гениальную мартышку или гения–обезьяну, не знаю, что вернее. Глупее собак, чем Айн, я в своей жизни не встречала. Его наивный, тупой взгляд выводит меня из себя. Так и хочется пнуть, когда смотришь. Почему псячья наивность и раболепство пробуждают во мне садизм – не пойму. Наверное, потому что я сама никогда не была наивной и всегда старалась быть непокорной.
Трудно жить с не симпатичными тебе людьми, а с другой стороны, оно проще, чем жить с тем, кто тебе симпатичен. Не надо пытаться угодить, бояться обидеть. Нет и не было никаких симпатий ко мне ни у Спайка, ни у Джета, ни у Эда (хотя, вообще трудно определить, что у Эда на уме). Единственный, у кого есть симпатии да ещё ко всем сразу, – Айн. Это ещё одна причина, почему собака меня раздражает. Мы пятеро – как соседи: так уж получилось, что мы вместе. Да, пожалуй, слово "соседи" наиболее точно передаёт суть наших отношений, в которых нет ни дружбы, ни, упаси боже, любви, заботы, нежности, сердечной близости. Нас разделяют стены наших темпераментов, сближает – фундамент общих интересов. У каждого свой стиль, свои методы, свои принципы (или отсутствие таковых), но цель одна – не подохнуть с голоду.
Шли–шли мы к этой цели, а приплыли к тому, от чего бежали.
Считается, что виновник всегда один: либо ты, либо не ты. Но когда начинаешь рядиться из–за того кто виноват, выясняется, что вина общая. Так было и с нами. Поняв, что оказались в ловушке, мы принялись искать виновного, чтобы было, на кого вылить гнев. Начал Джет, он постоянно ворчит, но тут откровенно посыпал обвинениями: "Если бы не ТЫ, всё было бы иначе". Разумеется, он говорил обо мне. Я не собиралась выслушивать всё это (а "всё это" только начиналось). Я "попросила" Джета говорить конкретно: почему Я виновата. "Если бы ТЕБЕ не приспичило просаживать все деньги на идиотские скачки, нам бы не пришлось откладывать техосмотр!" – если бы слова были дикими кошками, слова Джета растерзали бы меня в клочья.
– Ты бы говорил иначе, если б я выиграла!
– Ты никогда ничего не выигрываешь: то, что ты выигрываешь, ты тут же спускаешь в унитаз. Ты ненавидишь деньги, когда их нет, и ещё больше ненавидишь, когда они у тебя есть, потому что тебе всегда их мало.
– Закончил? Можно словечко вставить?
– Ы–ы.
– А кто помешан на всей этой радиотехнике, которая стоит дороже самого корабля? Телескопический конвертор ультратонких волн для приёма всякой хрени. Фазоинвертор, многоканальный усилитель, чёрт знает что и для чего он усиливает. Экран на всю стену, обычного телевизора мало? Стереосистема, которая дороже десяти таких кораблей.
– Ы–ыы. – Неужели у красноречивого Джета закончились слова.
– Эротическая видеоигра, которая спрятана у тебя в потайном отсеке в шкафу. На эти деньги можно было купить новый истребитель. Но нет, лучше летать на хламе, зато забавляться игрушкой, произведённой по последнему слову кибертехники. И только дебил может тратить столько денег на музыкальные альбомы, которым сто лет! Была бы музыка нормальная, а не это психопатическое бряканье и звяканье.
Джет так сильно сжал зубы, что я подумала, они у него сейчас рассыплются или челюсть треснет. Тут зашёл Спайк – я и Джет гневно уставились на него.
В те выходные (одно название), когда я (в кое веки) проиграла на скачках, а Джет (в который уже раз) купил диск и какие–то электронные прибамбасы, Спайк выплатил (не раньше не позже) государству штраф за полгода. Хоть бы убивался по этому поводу: деньги, заработанные потом и кровью, подарить государству. Но Спайку, по–моему, было всё равно. Он не ценит то, что у него есть.
Я начала говорить, но Джет (которого невозможно переорать) перебил меня:
– ТЫ, Спайк, хоть предупредил бы, что делаешь "пожертвование" в фонд бедных. Я же говорил, что нам СРОЧНО нужно пройти техосмотр и заменить транзистор, чёрт бы его побрал!
– Сколько стоит альбом Дона Лемона? Тот, который ты приобрёл? – спросил Спайк, его негромкий голос и ленивый стиль заткнули громогласному Джету рот.
– Откуда ты знаешь?! Какое тебе дело! Я не мог его не купить! Это был шанс, который выпадает раз в жизни. Такие пластинки не валяются на дороге. Возможно, это была последняя копия на Земле.
– И сколько ты за него отдал?
– Ы–ы! Триста тысяч!
Спайк присвистнул.
– Он что, сделан из золота? – спросила я, чувствуя сестринскую любовь к Спайку (ВОТ УЖ ЧЕГО НИКОГДА НЕ ЧУВСТВОВАЛА ПО ОТНОШЕНИЮ К ЭТОМУ ИДИОТУ).
– Четыреста двадцать! – крикнула Эд, голос совести нашего коллектива.
Спайк присвистнул в два раза громче и протяжнее.
– Четыреста двадцать!! – Эд скакала вокруг дивана (по–моему, это был последний день, когда Эдвард скакала вокруг чего бы то ни было да и вообще столько много двигалась). – Но Джет торговался и купил за четыреста десять! Эд нашла торговца через Сеть!
В те выходные (одно название) мы купили еды на те остатки, что были у Эдварда. Обычно у девочки не было много наличности, Джет давал ей мелочь на карманные расходы, на всякие мелочи, всё остальное, что было жизненно необходимо тринадцатилетнему ребенку, Эдвард могла найти в холодильнике и своём виртуальном мире. Несогласованность в наших действиях стала судьбоносной, а точнее, губительной. Теперь я понимаю: мы были даже соседями плохими. На сбережения Джета (сумма оказалось столь маленькой, что мне стало смешно и непонятно: чего ради её "беречь") купили топливо (которое давно, кажется, дней десять назад, закончилось). Мы планировали добраться до Марса, где мелкой сошке вроде нас всегда найдётся временная работёнка (пускай гроши, но на жетон казино заработать можно). Перспектив радостных не было, но безденежье мы пережить могли: не впервой. Всё должно было вернуться на круги своя, и я не понимаю, почему атомный транзистор или что там отказало именно тогда, когда мы вот–вот собирались его починить или заменить. Я раньше думала, такое случается только в дурацком кино и глупых книгах, успешность которых строится на выдумке подобных совпадений. Хотя, кому как не мне сетовать на совпадение и не знать, что в жизни оно так и бывает: когда в кое веке ставишь все деньги на лошадь, которая доселе не знала поражений, лошадь, как проклятая, плетётся в конце а то и вовсе не приходит к финишу. Словно без злых сил тут не обходится. Злые силы обожают, когда ты проигрываешь, ведь до тех пор, пока ты терпишь неудачу, злым силам есть, ради чего жить. Но одно дело потерять все деньги, а другое – потерять надежду на спасение.
Надежда была, пока не кончилась еда. Всё плохое тогда начинается, когда еда кончается. Так было всегда и всегда будет. Это закон Природы, причина и следствие. И вот итог. Мы не знаем, где мы, однако знаем точно, что этого не узнаем… если чудо не случится. Оно не случилось. Бога нет. Есть невезенье и несправедливость. Любой мало–мальски азартный человек знает эту истину. Аминь.
Когда холодильник оказался пуст, мы – я, Спайк и Джет и даже Эд – перестали разговаривать. Только Айн время от времени скулил, ведь он перестал есть на два дня раньше нас. Просто мы сошлись на мнении, что собака может прожить без пищи дольше, чем человек. Кажется, Джет сказал, что читал где–то об этом, или это Спайк, хотя, вряд ли кто–то что–то читал, просто… просто вопрос был риторическим. Это был урок: собака – друг человека, но не наоборот.
Вот чего–чего, а кислорода на корабле с достатком. При нынешних раскладах (если верить Джету) воздуха хватит на полгода. Был бы криогенный сон или ещё какая–нибудь спасительная хрень, одна из тех, которые придумывали фантасты–пидарасты двадцатого века. Однако ничего такого учёные умы до сих пор не придумали. Зато изобрели виртуальный секс. Хоть в чём–то фантасты–пидарасты оказались дальновидны.
Про Айна вообще тяжело говорить, особенно теперь. Теоретически, у собаки было больше шансов, чем у нас четверых вместе взятых. Когда мы, один за другим, умрём, Айн мог бы нас, одним за другим, скушать. Думаю, месяц Айн продержался бы. Он мог бы нас есть до тех пор, пока наши тела не станут совсем вонючими даже для собаки. А если бы наши тела хранились в холодильнике, то Айн, таская оттуда понемногу, вполне мог продержаться два, а то и три месяца. Эда Айн съел бы за неделю, в Эде килограммов двадцать чистого мяса. Меня бы псу хватило недели на две, две с половиной. Джета Айн мог бы есть месяц–полтора. Спайка – трудно сказать. В нём кожа да кости, его бы недельку–другую пёс пожевал. Если б Айн был человеком, если б думал, как человек, то, уверена, с первого дня начал бы думать о нашей смерти – сначала невзначай, так, чисто гипотетически, потом начал бы ждать, потом, теряя терпение, думать о том, как бы нас убить. В общем, всё так и произошло, только наоборот.
Никто об этом вслух не говорил, но думал, я знаю – думал. Я сама думала. Сперва гипотетически, отвергая саму мысль… Но потом, мало–помалу, начало думаться: а не так это уж и дико и отвратительно, как кажется на первый взгляд (или на пустой желудок). Собака, курица – одно и то же. Вопрос привычки и вкуса. Вот только, стоит ли оно того. Как тут взвесить "за" и "против". Голод не знает слова "плохо", он знает только слово "хорошо". А хорошо – всё, что можно съесть. В древние времена люди убивали животных, ели их и извинялись перед ними и благодарили их. Ничего не изменилось, разве что давно никто не извиняется перед куриной ножкой и не благодарит свиной окорок. Наверное, в душе я извиняюсь перед Айном, искренне мне жаль. Но благодарна ли псу? Он продлил мои мучения. Надежды не прибавилось, только отсрочили на несколько дней неизбежное. Интересно, что другие думают по этому поводу. Как–нибудь надо спросить… может, я не права или через чур сентиментальна… "когда–нибудь" – когда всё это кончится? Хорошо быть оптимистом, ему плевать, если он не прав, а вот пессимисту нет.
Каждый по–своему пережил смерть Айна. Всё время, пока переваривали его в своём желудке, думали о нём. Какой он был. Вкус собаки надолго останется в нашем рту. Но сам Айн скоро сотрётся из нашей памяти как нежелательное воспоминание. Иногда мы будем вспоминать собаку – вспоминать с улыбкой или с дрожью.
Странная эта штука – деньги. Там, где ты не можешь их потратить, они теряют ценность. И тебе безразлично, есть они или их нет, много их у тебя или мало.
Айн смотрел на нас с такой скорбью, как будто мы были покойниками, которые ещё не знают о том, что умерли. В глазах собаки, которая видела наше страдание, которая сама страдала, нашла выражение вся печаль мира. Печаль всего плохого, что было, всего хорошего, что могло бы быть. Есть закон: ничто не вечно. Есть ещё один закон: всегда может быть хуже. Так вот, нам было плохо, но мы продолжали бояться, так как становилось всё хуже и хуже.
У Эд слабый, пусть и молодой, организм, у Спайка совсем нет воли к жизни. Остаёмся я и Джет. Кто кого переживёт. Но вопрос стоит не так: выживет кто–то один, вопрос стоит по–другому: кто умрёт последним. Тот настрадается больше всех. Хочу ли я этого – доживать последние часы в одиночестве, наедине с самой собой, своими страхами, своей совестью (поэт сказал: она страшнее смерти)? Была бы я старой уродиной – жалела бы я себя сильнее? Дорожила бы жизнью больше? Мне есть, что терять. Наверное, всегда есть что терять, а выражение "терять нечего" – враньё, самообман, заблуждение.
Часть 2. Зеркало души.
Когда неожиданно Спайк заговорил, я вздрогнула и вся похолодела, словно не Спайк проснулся (если он вообще спал), а ожило тело.
– Джет… помнишь тот корабль…
Джет не дал ему договорить:
– Даже думать не хочу.
Мне, глупой, стало интересно, и я, от балды, спросила:
– А что было с "тем" кораблём?
Джет отвернулся, а Спайк открыл глаза и, мечтательно глядя в потолок, начал рассказывать:
– Экипаж корабля…
Джет, поняв, что Спайк намеревается удовлетворить моё любопытство всеми подробностями того случая, внезапно поднялся и в спешке вышел.
– …попал в ту же ситуацию, что и мы.
– Что это был за корабль? – спросила я, в горле у меня ещё час назад пересохло, но не было сил подниматься с кресла и тащиться за водой.
Спайк отмахнулся:
– Какой–то обыкновенный коммерческий грузовоз. Экипаж со временем – мы насчитали восемь трупов – начал друг друга поедать.
До меня дошла тошнотворная мораль истории, расхотелось пить и слушать историю до конца.
– Мы с Джетом – вряд ли он кому–то это рассказывал…
Спайк повернул голову в мою сторону, мне стало не по себе… В его спокойных глазах я видела свою смерть.
– Мы нашли обжаренные куски человечины в тарелках. Вареные части тел в кухне.
Спайк отвернулся.
– Выглядело всё так неестественно. Как будто смотришь отвратный дешёвый ужастик, вернее, ходишь по местам съёмок, после которых не убрали декорации и муляжи.
– И чего ты это вспомнил? – поинтересовалась я.
– Я же сказал: мы оказались в такой же ситуации. Вот я и вспомнил.
– Ты бы меня съел?
Я слишком поздно осознала, что задала этот вопрос вслух.
Спайк не отвечал, наверно раздумывал, съел бы или не съел, а может, вопроса не слышал? Хорошо бы так. А я вообще задала этот вопрос вслух? Может, мне показалось? Как бы там ни было, Спайк не отвечал. Мне было дико не по себе оттого, что я не помнила, озвучила я вопрос или нет.
Мы сидели – вернее, я сидела, а Спайк лежал – в молчании минут пять. Я закрыла глаза, но ничего хорошего не приходило на ум. Из дрёмы назад меня вернул всё такой же монотонный голос Спайка.
– Не знаю.
– М–м?
– Какая–то часть меня съела бы тебя, какая–то не стала бы этого делать.
Я съёжилась от неприязни. Спайк больше не смотрел в потолок, снова закрыл глаза и спал. Или не спал.
Я повторила про себя ответ: "какая–то часть стала бы, какая–то нет" – что это значит? Спросила–то я конкретно: сожрал бы он меня, как курицу, или нет. А получила дурацкий, пространный ответ, который понимай как хочешь. Вопросы, на которые ожидаешь ответ "да" или "нет", а получаешь ответы типа "не знаю, "может быть", "зависит от ситуации", бесят.
Из транса меня вывел тот же Спайк:
– А ты бы меня съела?
– Что?
Спайк ждал ответа.
– Не знаю, – ответила я, поняв, что вопрос в действительности дурацкий и вообще не имеет смысла, так как на самом деле, многое зависит от ситуации.
Теперь я начала думать о том, съела ли бы я его. Иной раз прицепится же мысль к тебе, и не можешь от неё отделаться: рвёшь, рвёшь, а она только больнее всасывается в твою кожу.
Потом я принялась фантазировать, какую бы часть Спайка съела сначала. И это при всём том, что Спайк лежит в этой комнате и, пока вроде, умирать не собирается (по крайней мере, не больше, чем жить). Наверное, руку, ответила я сама себе. Или ногу. Затем я подумала, что бы у Спайка есть не стала ни за что на свете…
Также внезапно, как ушёл, вернулся Джет. Он дрожал от негодования и внутренней борьбы. Джет громко заявил:
– Я вас жрать не собираюсь. Ни тебя, – он посмотрел в сторону вроде бы спящего Спайка, – ни тебя, – Джет посмотрел в мою сторону да ещё так злобно, словно его только что прозвучавшее заявление было для отвода глаз.
Удивительно, как мы, находясь в разных комнатах, подумали об одном и том же. Впрочем – ничего странного в этом нет.
Джет гордо развернулся и ушёл. В воздухе повисло напряжение, которое уходить не собиралось.
Эхом раздавались у меня в голове слова Джета: "есть не собираюсь"…
Это были самые тёплые слова в мой адрес, которые я когда–либо слышала. Но его свирепый взгляд… может, Джет, как и я, долго и болезненно размышлял о том же, и сорвался. Скорее всего.
Я не хочу умереть вот так, сидя в кресле и гадая, кто кого съест или возможно не съест. Я вообще не хочу умирать. Что же мне делать? Я схожу с ума. Нельзя так много думать. Тем более о смерти (никогда прежде не думала о смерти столько, я вообще о ней не думала). Это вредно для здоровья. Можно вконец свихнуться. Надо прогуляться. Глотну воды и, глядишь, успокоюсь.
По дороге на кухню мне попалась бредущая Эд, с полузакрытыми глазами, еле–еле, как старушка, передвигающая ноги. На меня Эд не среагировала.
От постоянного питья мой желудок заболел эрозией. Так плохо мне не было никогда… Может, выброситься в космос? Это проще, чем ждать естественной смерти. Зачем усложнять жизнь, мучиться?
Корабль, эти трое, я сама – всё перестало казаться реальным. Происходящее производит впечатление затянувшегося сна, глупого, бессюжетного сна. Люди на Марсе, на Земле и в других местах представляются мне выдумкой… неужели в действительности существует другая жизнь, другие люди, другие проблемы? Так не хватает суеты! Шумных улиц, опасных преступников и передачи "Большой куш". Вот без чего, без чего, а без телевизора можно свихнуться.
Неожиданно я остановилась. Меня парализовало. Вдруг я увидела ситуацию под совсем иным углом. А что, если это правда и виновата я?? Если б не моя жадность, мы бы прошли техосмотр, сделали ремонт и пошли по другому пути развития событий… Из–за меня страдают Спайк, Джет, Эдвард, и я убила Айн! Простит ли меня Айн. Он был таким добрым. Даже по отношению ко мне, хотя я больше всех (я единственная) его пинала. Слёзы навернулись на глаза. Я присела на корточки, потому что тяжесть в сердце была невыносимой. Надо перед ними извиниться. Пока я не умерла, надо перед ними извиниться…
Джет сидел сгорбившись на кровати, сцепив руки между ног и повторял:
– Я не буду их есть. Я не буду их есть. Я не буду их есть…
Стокилограммовый Джет был похож на испуганного малыша–переростка, полысевшего и обросшего бородой. Джет меня не заметил, я закрыла дверь и встала как вкопанная. Неужели началось. Безумие. Эд ушёл в себя. Джет впал в не–знаю–как–это–назвать. Спайк не просыпается. Спайк был не прав, спокойно, но с невыносимой болью подумала я, мы не те восемь мужиков, которые начали пожирать друг друга. Мы умрём другой смертью. Джет точно никого не съест. Спайк вообще может больше не проснуться. Эд ушёл в другую реальность, в которой нет ни голода, ни страха, ни смерти, ни её самой. Айн ушёл в Тот Мир. Осталась я одна…
Жутко разболелась голова. Перед глазами поплыло. Я добралась до своей комнаты и рухнула в постель. Сон – моё единственное убежище. Моё спасение…
Приятных сновидений, Фэй.
4 мая 2008