Я только что зарезал свою сестру.
Выбросил нож. Пошел прочь. Было душно, как бывает душно только азиатским летом. На ходу я стягивал с себя взмокший халат, рубаху. Я бы и сапоги с себя стащил на ходу, но уж больно пыльно было вокруг.
Наконец я распахнул дверь своей маленькой комнаты. Переоделся. Вышел во двор. Приторно пахло розами.
Ахмад, охранник андижанского театра драмы, мой сверстник, сидел у распахнутых ворот на скамейке. Я присел рядом. Закурил.
Диктор из транзисторного приемника заверил, что спортсмены нашей страны готовы к завоеванию высоких наград на летней олимпиаде.
Ахмад убавил звук. Поинтересовался из вежливости, как прошел спектакль. Я ответил: нормально. Помолчали. Я спросил у него:
- Ахмад, ты бы мог зарезать свою сестру?
Он повернулся, удивлённо посмотрел на меня.
- Ну, если бы тебе отец приказал, мулла велел. Мог бы?
- Не понял… Зачем?
- Ну, представь, - сказал я, - ты живешь не сейчас, а раньше, в тридцатые годы. Твоя сестра нарушила закон шариата. Сняла паранджу. Открыла лицо перед чужими мужчинами. Стала актрисой. Все проклинают ее. Говорят: одумайся, Нурхон, покайся, вернись к прежней жизни! А она не хочет никого слушать. И тогда тебе, ее брату, Мамату, велят убить твою сестру. Ты идешь к ней. Умоляешь: «Нурхон, оставь все это, послушайся отца!» Бесполезно. И ты убиваешь её.
Ахмад пожал плечами.
– Артистка… Не знаю. Правда, убил? Так было, да?
Я кивнул.
- Да. В Маргилане памятник ей стоит. Камиль Яшен, писатель, встречался с нами, когда мы его пьесу репетировали. Говорил, что в этой истории все так и было. Мамат убил сестру. Его судили.
- Ай… Тогда было другое время, – сказал Ахмад, - вообще другое.
- Слушай! Но он же брат. Он же, наверняка, любил свою сестру!
И я стал раскладывать перед Ахмадом пасьянс своих сомнений, который никак не хотел у меня сходиться.
- Вот я актер. Я должен понимать, почему человек, которого я играю, поступает так или иначе. А я не могу понять: как можно убить сестру, которую любишь?! Вот ты понимаешь? У тебя есть сестра?
- Нет. У меня два брата.
- Ну, хорошо… Когда ты женился, ты ведь любил свою невесту?
- Нет. Не любил.
- Как?.. - Ответ Ахмада застал меня врасплох.
- Какая любовь?! Отец сказал: возьмешь в жены вот ее. И я взял.
Теперь он достал сигарету. Я дал ему прикурить. Спросил:
- Вы и сейчас живете вместе?
- Живем.
- Хорошо живете?
- Хорошо.
- И дети есть?
- Есть. Двое.
Мы помолчали. Потом я сказал:
- Да… Чего только ни бывает… Жаль, конечно, что ты не по любви женился. Не знаешь, что это такое.
Он заулыбался.
- Почему не знаю. Знаю. Когда узнал, удивился сильно. Совсем другое это, оказывается. Совсем.
Теперь уже я смотрел на него с удивлением и интересом.
- И как же ты теперь…
Ахмад сразу понял, о чем я хочу его спросить.
- Теперь две жены. Младшая и старшая. Два дома. Детей было два, теперь четыре.
- Хм… Надо же… А у вас тут как с этим, строго? Власти, закон, не давят, не преследуют за это?
- Ай! – Ахмад, как от мух, отмахнулся рукой и от властей, и от закона. – Я что, один так?
- Интересно. А друзья, родные как на это смотрят?
- Нормально. Говорят, раз человек может строить два дома, может делать базар на две семьи, то пускай! – Он засмеялся. – Да хоть три! Но мне зачем три? Мне и так хорошо.
Я смотрел на него. Я верил, что ему действительно хорошо. Он выглядел счастливым.
Прошло несколько лет. Я переехал в Москву.
Отправился как-то в Апрелевку к моим друзьям, тоже бывшим ташкентцам. От станции до их садового товарищества надо было добираться на машине. Я остановил старенький жигуль. Взглянул на водителя и узнал в нем Ахмада.
Мы оба удивились и обрадовались встрече. Он рассказал, что три года живёт здесь со второй женой и двумя младшими детьми. У них тут свой продуктовый магазинчик при дороге по пути к дачам. Они помогают его первой семье, живущей в Андижане и родителям жены в Бишкеке, на которых оставили старших детей.
Так я узнал, что вторая жена Ахмада киргизка. На следующий день увидел её в магазине за прилавком. Это была красивая, чуть располневшая восточная женщина. Помогала ей дочь лет десяти. А мешал им обоим и отвлекал от работы её младший сынишка, похожий на мать.
Я познакомил Ахмада со своими друзьями. Взял у него номер мобильного телефона. И теперь всегда звонил ему с электрички, подъезжая к Апрелевке, и он, если был свободен, подвозил меня к садовому товариществу.
Примерно через год Ахмад встретил меня на подержанной «Нексии». Вид у него был не то чтобы усталый, а какой-то потерянный. На вопрос, как жена, дети, ответил коротко, без охоты:
- Нормально. Едет к своим, в Бишкек.
- На поезде? – спросил я.
- Нет. На этой машине.
- Сама? Одна?
Он кивнул.
Я удивился и сказал, что его жена смелая женщина.
- Слишком смелая, - угрюмо ответил Ахмад, - я её недавно чуть не убил. Топором. Соседи не дали.
Я посмотрел на него. Не сразу нашёлся, что сказать в ответ.
- Ничего себе…
Он ударил ладонями по рулевому ободу.
- Да сам ишак! Взял этого гада, таджика молодого, помогать, продукты возить. Смотрю, а они всё время вдвоем, вдвоем ходят.
- Так, может, это не то, что ты думаешь?
- Чего думать? Утром из дома идём. Смотрю, в машине кто-то лежит. Одеяло сверху. Говорю ей: открой! Она не открывает. И ключ не даёт. Йе! Побежал, топор брал. Пришёл, а уже нет никого!
Машину подбросило на кочке. Но Ахмад скорость не сбавил.
- Наглая стала! Совсем не боится. Ни меня, ни аллаха. Чем думает, а? Четверо детей! Четверо!
Этот аргумент был для него самым важным. За время пути, рассказывая о своей беде, он ещё дважды вспомнил о детях. Он так упрекал при этом жену, так поворачивал голову к открытому окну, выкрикивая свои горькие слова в темноту, словно она могла услышать его и одуматься.
Через пару дней я поехал на велосипеде в их придорожный магазинчик. По пути ощущал неловкость: словно еду не за продуктами, а заглянуть тайком в чью-то чужую, закрытую для меня жизнь. Представлял жену Ахмада то угрюмой, с синяком под глазом, то растерянной, заплаканной.
Она стояла у прилавка.
Поздоровалась со мной. Улыбнулась.
Она выглядела счастливой.