Не люблю летние пионерские лагеря. Эти заведения, куда отправляешься на три недели, покидаешь дом и не знаешь, чем себя там занять пока не привыкнешь к новому месту. А когда привыкнешь, так уже пора собираться обратно и это единственное обстоятельство, которое нравится.
И ещё боязнь за близких, с которыми я разлучён жестоко пугает. Мама часто мучается от давления, а моё детское, ранимое воображение, дополненное известиями о её коллегах по работе, которые иногда умирают от гипертонии, заставляют меня холодеть от мысли: "А что, если и она в моё отсутствие, когда я не рядом, ночью вдруг уйдёт..."
Такие мысли часто преследуют меня неотступно, отравляя всю картину бытия и я боюсь, что вернувшись из мест отдыха, застану её в комнате, подготовленную к погребению. Как я буду смотреть в её лицо? Нет, этого я не переживу в свои 14 лет.
Но Бог милосерден и в том, чего нельзя избежать делает для меня поблажку, дав ей отсрочку, прибавляя мне для зрелости 32 года и отправив её в последний путь не из её комнаты, а из районного отделения судебно-медицинской экспертизы.
Я просыпаюсь посреди июльской ночи, духота одолевает, но я уже дома, а не в трудовом лагере, куда мы всем классом ездили отрабатывать летнюю школьную практику. Из своей комнаты по темному коридору иду к ней убедиться, что она со мной и ей ничего не угрожает, слышу через открытое окно как в темноте на улице стрекочит сверчок, сквозь сон подхожу к кровати, она ещё не привыкнув, что я дома, испуганно садится на постели и вытягивает мне на встречу руки, пытаясь защитится от непрошенного гостя вскрикивает.
- Мама, это я!
- Ой, как ты меня напугал...
Она с облегчением вздыхает, улыбается и снова укладывается.
"Спи, моя дорогая, - мысленно обращаюсь я к ней, - У тебя в запасе ещё 32 года".
1986, август