Улла

“Бывало, знаете ли, сядет у окна,
И смотрит, смотрит, смотрит в небо синее…”
              “Високосный год”.

***
Довольно долго, не меньше года по крайней мере, я был уверен, что это вышивка. И представлял себе Уллу с пяльцами в руках или на коленях. Ну, пяльцы если что, это такая двойная рамочка, обычно круглая, в которой натягивается кусок ткани для вышивания.Такой вот Улла мне сперва рисовалась в воображении именно с пяльцами. Никто мне про вышивку, как я теперь уверен, не говорил, но как-то само показалось логичным -- раз ткань и в рамке, значит вышивка. Но оказалось, что нет.

Это оказался гобелен. Или, если точно держаться терминологии -- шпалера. Шпалера -- это тот же гобелен, только не гобелен. Буду всё-таки здесь называть сову гобеленом: шпалера уж больно похожа на галеру, на некий принудительный мышечный труд, где потные спины, штормовое море с качкой и пенными барашками и, не исключено, что и бич надсмотрщика. Нет, увольте, Улла -- это совсем в другую сторону.

Что-то во мне в тот день ёкнуло что ли. Не знаю, почему. До того не ёкало, а тут ёкнуло. Подошёл вплотную к висящей над письменным столом в рамке сове, -- для этого стол понадобилось отодвинуть, и я его отодвинул, нарушив привычный на нём порядок предметов, -- и принялся вблизи очень внимательно сову рассматривать. Потом отошёл и долго рылся в ящиках, пока не отыскал лупу, которой до сих пор никогда не пользовался и зачем она мне нужна, особо не представлял, -- разве что после апокалипсиса разжигать костёр без спичек,-- и продолжил рассматривать сову через лупу. Шерстяные нити рисунка и места, где нити одного цвета сменяются нитями другого. Потом снял рамку с совой и перевернул изнанкой к себе. Увидел узелки и аккуратно заправленные оставшиеся нити, а особо приглядевшись и пользуясь лупой, разглядел и тонкие, не шерстяные, а скорее всего шёлковые нити основы. Да, сова оказалась гобеленом, а Улла ткала, а не вышивала.

Не знаю, только в последний период жизни занялась этим, или смолоду была обучена ткачеству таких небольших работ. Не знаю также, сама ли она делала эскизы или пользовалась готовыми, и много ли гобеленов после неё осталось. Вообще, готовые эскизы продаются в тех же магазинах и отделах, где и остальные принадлежности для рукоделия. Но не исключаю, что этот эскиз – её собственный, и она сама его подготовила. Могло оказаться,  что когда-то она училась рисованию. Музыка, рисование, – как и вышивание, и, возможно, в некоторых достаточно консервативных обществах ткачество, - такое ведь было не редкость для провинциальных барышень плюс-минус столетие назад. Рамочка у вышивки не магазинная. Про рамочку было сказано, что ей их муж делал. Из дерева, очень аккуратно, с тонкими отверстиями, прошивающими каждую планку. В отверстия потом вставлялись нитки, а на нитках растягивался готовый гобелен. Я, когда рассматривал, догадался -- ткали гобелен на другой рамке, а в эту вставили после завершения работы. Это Ингрид-Марии её внучка рассказала, насчёт рамок, что их Улле муж делал, внучки, соответственно, дед. А больше почти ничего внучка не рассказала, а Ингрид-Мария особо и не расспрашивала.

Её, ту, которая ткала, и выткала подаренную мне сову, и уже умерла в преклонных годах, звали, как я уже сказал -– Улла. Мне больше про неё ничего неизвестно.

И этого бы не узнал, и не получил бы в подарок вытканную её руками сову, если бы не самосвал. Ну, и если бы не участие в истории с самосвалом Ингрид-Марии, это Ингрид-Мария купила по дороге тканое изображение совы у внучки Уллы, увезла с собой и после мне подарила.
 
Но началось всё с самосвала.

Есть такой парень, родом из норвежского прибрежного Тронхейма – Сигурд Кнудсен по прозвищу Дикси, а по профессии водитель грузовика. И бас-гитарист в одной группе в свободное от водительства время. Сигурд Кнудсен -- людей с такими именем и фамилией множество, как Иван Петров или там Сидоров, допустим. Тем летом Дикси должен был отправиться в командировку – перегнать из промзоны возле Тронхейма четырёхосный самосвал через горы на побережье Ботнического залива, в шведский город Евле. Возникла там в этом самосвале некая производственная необходимость. Вторым водителем, а если точнее, то первым и главным, должен был вести самосвал старший брат Дикси по имени Аксель. Но Аксель то ли заболел накануне поездки, то ли притворился заболевшим и таким образом увильнул, но вести в Евле самосвал Дикси предстояло одному. Не знаю уж, насколько это по правилам, но выходило именно так. Но поскольку ехать одному Дикси было дико в лом, а дело происходило, как сказано, летом, в чудесное тёплое время, притом что и кабина у самосвала была для кабины самосвала вместительной, чуть ли не со спальным местом, то Дикси взял и пригласил с собой в служебную поездку двух местных девушек – Ингрид-Марию Хендриксон и Урсулу Сольберг. А те согласились составить Дикси компанию. Обе девушки на каникулах работали в Тронхейме экскурсоводами, а вообще учились, Урсула в Осло на стоматолога, а Ингрид-Мария на менеджера по туризму в питерском ВХУТЕИНе.

Пользой от Урсулы стало то, что на несложных участках она подменяла Дикси за рулём самосвала, что тоже вряд ли соответствовало правилам, зато Дикси получал возможность немного передохнуть. Ингрид-Мария же ехала только пассажиром.
 
Есть такой фильм, из киноклассики, ну из таких фильмов, что не устаревают, из тех, которые сейчас заходят точно так же, как в год своего выпуска, короче – “Девять с половиной недель”.  С Ким Бейсингер и Микки Рурком. Мне посоветовали, но сюжета не раскрывали. Ты, мол, интересовался Микки Рурком, так вот посмотри, какой он был молодой. Большую часть фильма просидел, как на иголках: всё ждал, когда окажется, что герой Микки Рурка маньяк или наёмный убийца, или ещё чего-нибудь в этом роде. Такая у Микки Рурка была в фильме загадочная полуулыбка. А оказалось, что нет, что фильм и правда исключительно о любви. Ну, и вообще про отношения там… Короче, без всяких жуткостей. Здесь начало истории тоже вело с виду в подобную сторону – пустое шоссе, одинокий самосвал, несколько, похоже, раздолбаистый Дикси и пара не совсем легально взятых в рейс девушек. Самая та обстановка для происшествий и нештатностей...
 
Нет, никаких неприятностей с ними в дороге не произошло.

Через два с половиной месяца мы с Ингрид-Марией сидели за столиком у окна в баре на улице Рубинштейна. Бармен за стойкой был по не скрытым одеждой частям тела плотно изрисован татуировками, так что его можно было бы разглядывать, как произведение искусства, но такое разглядывание выглядело бы нетактичным, и так никто не поступал. Ради колорита в помещении стоял настоящий мотоцикл. Время было дневное, день будний, поэтому людей в баре было совсем мало. Почти что никого не было, кроме нас. Заходили иногда и быстро уходили, выпив у стойки и не задерживаясь. Только мы с Ингрид-Марией никуда не торопились. Окно, возле которого мы сидели, изнутри запотело, а снаружи, за окном, лил дождь.

Мы смотрели на расплывчатые фигуры прохожих, двигающиеся мимо окна по тротуару, некоторые из фигур закрывались от дождя зонтами, другие прохожие зонтов не имели, на проезжающие мокрые машины, я пил второй бокал светлого пива, а Ингрид-Мария всё ещё растягивала свой первый и рассказывала мне о той поездке на самосвале.

Не сказать, чтоб я так уж прислушивался.

Уловил, что было весело, что в горах попали в туман и что перевал и границу она проспала. Что природа красивая и что людей в тех местах живёт мало: народ уезжает в большие города. И что они делали остановки по дороге, на ночь чтобы поспать, а днём чтобы Урсула и особенно Дикси отдохнули от управления самосвалом. Места для остановок выбирали живописные или вызвавшие какой-либо интерес.
 
Ингрид-Мария родилась в Тронхейме, куда её родители переехали из Эстонии. При этом обычно в её русском совершенно не слышно никакого акцента, но я знаю, что если ей становится необходимо произвести определённое впечатление, акцент у неё волшебным образом появляется. Сейчас акцент в её речи был, правда умеренный.  Ингрид-Мария принесла  с собой в бар пакет с чем-то плоским и прямоугольным внутри, и сказав про остановки, она вытащила этот плоский прямоугольный предмет из пакета и протянула мне поверх столика.

 -- Это вот тебе подарок, это там распродажа такая была… Ну знаешь, всякие старинные вещи…

Это оказалась изображённая на ткани сова в рамке.

После этого я услышал от Ингрид-Марии про Уллу. Ну, про то, что Улла существовала, прожила свою жизнь, у неё были в этой жизни муж и один ребёнок или несколько детей, и по крайней мере  одна внучка, и она, Улла, делала из нитей картинки в рамках.
 
Собственно, всё.

Сразу мне показалось, что тогда прозвучало слово "вышивка", и только теперь, внимательно рассмотрев сову с помощью лупы и вспоминая тот день, дождь за окном бара на улице Рубинштейна и Ингрид-Марию, я понял, что про вышивку речи не было, а просто про то, что вот подарок из интересной поездки.

Утром, уже после перевала и границы, постепенно приближаясь по шоссе к морскому побережью, они остановились на отдых в небольшом городке. Дикси сразу завалился на спальное место и заснул, Урсула же хоть и не спала, но интереса к окрестностям в этот раз не проявила и далеко от самосвала отходить не стала. Осматривать достопримечательности Ингрид-Мария отправилась одна. Хотя она не вела самосвал, но тоже устала от дороги, и названия городка не запомнила.

 Запомнила замок или поместье, что-то в общем старинное, отлично ухоженное, теперь там или школа, или концертный зал, запомнила ведущую к замку аллею и чуть в стороне что-то вроде маленького антикварного базарчика. И там у одной девушки купила эту сову и немного с девушкой поговорила. Девушка рассказала, что она внучка Уллы, а сама бабушка Улла уже умерла.

А потом они поехали дальше.
 
 Такое вот имя -- Улла. Первое что вспомнилась – конечно марсианская флейта из “Аэлиты”.  Особая флейта с голосом сладостным, на такой играл легендарный марсианский пророк.  “…Пастух брал уллу, деревянную дудку, внизу которой на треугольнике были натянуты струны, садился среди сердитых, раздражённых и недоумевающих и начинал играть и петь. Играл он и пел так прекрасно, что замолкали птицы, затихал ветер, ложились стада и солнце останавливалось в небе. Каждому из слушающих казалось в тот час, что он уже зарыл своё несовершенство под порогом хижины”.
 
Сова послужила для моего слегка затуманенного усталостью и алкоголем сознания чем-то вроде выключателя, сработавшего на включение. Получив в подарок сову в рамке, я немедленно вышел из состояния заторможенности или некоторой расслабленности, достал телефон и, расспрашивая Ингрид-Марию, старательно записал имена и фамилии участников поездки, название шведского города, в который они направлялись, и задал ещё не меньше десятка уточняющих вопросов. Как назывался городок, в котором была куплена сова, Ингрид-Мария так и не сумела вспомнить, а марку самосвала не смогла назвать, потому что не обратила на неё внимания. Точность в деталях, старательно записанные мной имена и названия -- всё это показалось мне отчего-то необыкновенно важным, достойным обязательного сохранения.
 
Что Улла скорее всего сокращённое от имени Ульрика, до меня как-то очень не сразу дошло. Я там же, за столиком в баре, попробовал представить себе эту Уллу, и не аккуратной и терпеливой вышивальщицей бабушкой Уллой, -- мне ведь показалось, что это вышивка, -- а Уллу в молодости, Уллу лет примерно семьдесят пять, -- поскольку современные женщины живут подолгу, -- тому назад. Как-то так получилось, что имея перед собой Ингрид-Марию, я и Уллу вообразил себе на неё похожей. Узкотелой, будто скрипичная дека, ясноглазой, с кожей цвета молока. Ингрид-Мария закинула ногу за ногу и теперь болтала одной ногой в воздухе, и улыбалась удачности своего подарка. Наверно, по мне было заметно, что с подарком, с вытканной, как потом оказалось, а не вышитой совой, она угодила. Несмотря на прохладное время, Ингрид-Мария пришла в открытых сандалиях, состоящих из подошвы и немногих кожаных ремешков, а джинсы на ней были только входящие в моду – широкие, к тому же с разрезом спереди внизу на каждой штанине. С её плаща на пол всё ещё капало.

Улла же представилась мне в крепдешиновом платье до щиколоток, в платье нежного травянистого цвета с рисунком,-- что такое крепдешин я хорошо знаю по маминым крепдешиновым платьям; даже когда июльское солнце накаляло комнаты нашей квартиры до температуры экваториальных пустынь, прикосновение к висящему в шкафу крепдешиновому платью неизменно оставляло ощущение прохлады и чистоты,-- а также в туфлях-лодочках, волосы же этой воображаемой Уллы получились пышно взбитыми, и даже какие-то неясные букли выдало мне у Уллы моё изобретательное внутреннее зрение.
   
С родом занятий Уллы вышло сложнее. Разведчица под прикрытием? Секретные задания в различных точках по земному шару? Работа на ключе, шифровальные машинки, микроскопические фотоаппараты, ночные погони по пустынным дорогам, паспорта разных стран на чужие имена? Ну да, некий резон в этом предположении есть: мол, после окончания службы тихий городок в провинции, розы в палисаднике, неспешное рукоделие, скромная пенсия, столетний запрет на публикацию мемуаров…
 
Но тут же всплыл противоположный вариант – ничего правительственного, вместо секретной службы яркие тусовки, дорогие рестораны, блистательные поклонники, среди которых уже знаменитый Ингмар Бергман, но воображение не удержалось и подсунуло туда же ограбления казино и уличные перестрелки. А в итоге опять – тихий городок, розы в палисаднике…

А может, жизнь Уллы сложилась сложнее и необычнее этих моих в общем не оригинальных стереотипов? Может, всё у неё прошло как-нибудь вообще запредельно для моего ума, так что и представить мне её настоящей биографии невозможно? Кто знает, ведь сова была выткана ей не просто так, не случайно. Эту сову неизвестная мне Улла оставила миру сигналом о себе, отметиной, знаком о том, что она, Улла, существовала.

Сотканная Уллой сова висит над моим письменным столом. Каждый раз, когда сова попадается мне на глаза, а это происходит, как вы понимаете, часто, я вспоминаю, что Улла была. Теперь вы про Уллу тоже знаете.