Фото (слева направо): Александр Жемчужников – один из создателей творений Козьмы Пруткова. Лабваржи (неск. км. от Резекне, Латвия): усадебный дом в 2002 году. Оборотная сторона надгробной плиты младенца Владимира Жемчужникова. Усадебная конюшня. 1989
1. И НОРОВИ, ЧТОБЫ ОТНЮДЬ…
Читатель! разочти свои депансы...
Козьма Прутков
В ответ на весёлую шутку порою слышу: «В наши времена – не до смеха!» Ой ли? А когда они были сплошь весёлыми? И тоска накатывала, и кручина изводила. Но только ли «Лучину» пели на Руси? Держалась-то матушка иным Словом. А посмеяться всегда умела, приговаривая: «Невмочь беда слезами, а со смехом – посильна!». Оттого и Москва слезам не верит. Ей же, ей! В этих простых истинах я готов поклясться весёлым именем поэта, о коем и хочу речь держати.
«Я поэт, поэт даровитый! – так писал он о себе. – Я в этом убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!.. Ни одного из таковых не пропустил я из виду; обо всяком, как известно, написал по одной пиесе, отличающейся учёностию, глубокомыслием и остроумием. Может быть, я слишком лестно отзываюсь о самом себе; я мог бы говорить в третьем лице и попросить любого из моих друзей – гр. А.К.Толстого или братьев Жемчужниковых – подписать имя своё под сими справедливыми похвалами; но я гнушаюсь таковыми уловками, и гг. русские журналисты, вероятно, не укорят меня в шарлатанстве».
Догадались, о ком говорю? Его не обошла ни одна энциклопедия, а помещали бок о бок с Пушкиным – тоже весёлое имя! Соседство с ним всякому сделает честь. Теперь-то, надеюсь, вспомнили? Нет?! Так разуйте глаза: оно перед вами. Ну, слава Богу! Однако тут же должен оговориться, что
Для значения инова
Я исхитил вам из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы.
Из школы мы вынесли лишь одно «значение» сей мифической личности, оно же закреплено во всех литературных словарях: создатели Козьмы Пруткова в произведениях, подписанных его именем, пародировали чиновничью тупость, самодовольную пошлость, мнимое величие и политическую благонамеренность. Всё так. В этом есть своя злободневная правда. «Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, – подчёркивает один из его авторов Владимир Жемчужников, – которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно обобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи… Будучи очень ограниченным, он даёт советы мудрости. Не будучи поэтом, он пишет стихи. Без образования и понимания положения России он пишет «прожекты».
«Да нужен ли нам такой Козьма Прутков? – усомнится иной сурьёзный читатель. - Он ведь давно умер вместе с пародируемыми делами и взглядами!». О, не спешите! Авторы, как известно, слепы и зачастую вовсе не ведают, чего натворили. Погодите заключать его в кунсткамеру. Впрочем, «люди настоящего чтения» (В.В. Розанов) уже тогда знали истинную цену потешному поэту. «Верхом совершенства в своём роде» назвал Ф.М. Достоевский некоторые его стихотворения, а одним из таковых блестяще воспользовался в «Селе Степанчикове…». В оценке прутковских пародий сходится с Достоевским и философ Вл. Соловьёв, считая их также «образцами в своём роде по меткости и тонкости». Вот вам и тупой чинуша!
А любопытнее всего то, что не изъятый из оборота духовный капитал Пруткова приносит всё новую и новую прибыль. Удивительно! Давно забыты пародируемые «шедевры», а пародии на них и не думают умирать. В чём тут дело? Ведь – глупость, абсурд, нелепица. Сплошь литературное юродство! А вот поди ж ты – высвечивает вечное и душу греет.
А «плоды» его раздумий? Некоторые просто бесподобны в своей алогичности. Добавьте сюда ещё и менторский тон, и безмерное самолюбование рассудка, и вы увидите… Что? Да ничего: «Где начало того конца, которым оканчивается начало?» Разве это не ум? Притом заметьте, с какой любовью к мудрости задан вопрос. Право, иные максимы «директора Пробирной палатки» по своей крылатой весёлости достойны пира избранных философов:
Смерть для того и поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться.
Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые, иначе такое бросание будет пустою забавою.
Самопожертвование есть цель для пули каждого стрелка.
Никто, по Сенекину сказанию, не может оказать добродетели в другом случае, как в несчастии.
Философ легко торжествует над будущею и минувшею скорбями, но он же легко побеждается настоящею.
Пустая бочка Диогена имеет также свой вес в истории человеческой.
«Всё, что превышает геометрию, превышает нас», - сказал Паскаль. И вследствие того написал свои философические мысли!
Весьма остроумно замечает Фейербах, что взоры беспутного сапожника следят за штопором, а не за шилом, отчего и происходят мозоли.
Пороки входят в состав добродетели, как ядовитые снадобья в состав целебных средств.
Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза.
Воображение поэта, удручённого горем, подобно ноге, заключённой в новый сапог.
Желудок просвещённого человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность.
Ногти и волосы даны человеку для того, чтобы доставить ему постоянное, но лёгкое занятие.
Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння.
Учёный без дарованья подобен бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духа Магомедова.
Век живи – век учись! и ты наконец достигнешь того, что, подобно мудрецу, будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь.
Это лишь малая толика – на пробу. Впрочем, вполне достаточная для того, чтобы убедиться в том, что лишь смеясь над философией, как верно заметил Блез Паскаль, только и можно истинно философствовать.
Откуда же вынырнул феномен Козьмы Пруткова? В русле каких традиций? Предтечами называют Фонвизина, Крылова, чаще же и сильнее всего жмут на Гоголя. А вот Пушкина если и замечают, то как бы боковым зрением и несколько изумляясь: среди многих-де истоков даже «горюхинская» хроника! Признаться, странно видеть такую расстановку сил. Фонвизин, Крылов – куда ни шло… Но – Гоголь? «Скучно на этом свете, господа!» – вот парадоксальный корень гоголевского смеха. Разве таков Козьма Прутков? Его смеховая природа, осмелюсь заметить, совершенно иных корней. Он смеётся по-пушкински – легко и открыто. Кстати, именно Пушкин, столь отзывчивый на смешное, одним из первых постиг горечь смеха Гоголя: «Боже, как грустна наша Россия!», – произнёс он «голосом тоски» по прочтении автором начала «Мёртвых душ». Способен ли Козьма Прутков вогнать в такую тоску? И нужно ли ещё пояснять, что среди истоков не даже «История села Горюхина», а всенепременнейше – и «Граф Нулин», и «Домик в Коломне», и множество шуточных «мелочей», в том числе и коллективных, в сочинении которых Александр Сергеевич принимал живейшее участие.
У Пушкина есть не опубликованное при жизни предисловие к его «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям». Начинается оно словами: «Дядя мой однажды занемог…». А далее: заскучавший дядя, вняв совету приятеля писать «всё, что ни попало» («Это очень легко: так писывал Сенека и Монтань»), после того, как отведал дурно сваренного поутру кофе, и философически рассудив, что его огорчила безделица, написал: «нас огорчают иногда сущие безделицы».
В комментариях сказано, что сей отрывок суть не что иное, как пародия на изданные афоризмы дядюшки Василия Львовича. Пусть так. Но ведь прежде всего это – предисловие к собственным изречениям. Какая ласковая самоирония! Весь Козьма Прутков-мыслитель сказался в дяде, который, написав дюжины две подобных мыслей, «отослал их журналисту и имел удовольствие перечитывать свои мысли напечатанные».
Не сомневаюсь, что не только дядюшкины, но и племянниковы афоризмы послужили эталоном для «Плодов раздумья» Козьмы Петровича. Шутки ради, несколько пушкинских изречений я выдал за прутковские. Да простят знатоки сей невинный розыгрыш! Тем паче, что и сам Пушкин страсть как любил мистификации. То он выступает в роли прозаика И.П. Белкина, то надевает маску критика Феофилакта Косичкина. А передавая П.И. Киреевсому свои записи народных песен, как бы между прочим обронил: «Когда-нибудь от нечего делать разбери-ка, которые поёт народ и которые смастерил я сам». Экую загадку загадал! Киреевский так и не сумел с ней сладить. Если не ошибаюсь, она и по сей день не разгадана. Ну, а здесь-то, в нашем деле? Тут и слаживать не с чем! Пруткову ли тягаться с Пушкиным, который не только афоризмами и стихами, но и «весёлой прозой» ему изрядно подсобил: ни мало, ни много, а подсказал ему единственно верный тон.
Догадайтесь-ка, где ещё я вас мистифицировал? Серьёзные специалисты, полагаю, давно уже махнули рукой на такое с позволения сказать исследование. А весёлую публику томить не буду: в самом начале, после слов: «Если они поэты, так и я тоже!..», – почти сплошь слова Феофилакта Косичкина. Только «статьи» заменил «пиесами», изъял «г. Полевого», а вместо «друга» пригласил прутковских друзей, «его же и создаша». Впрочем, какая же это мистификация, коли я в ней сознался? Причём, предупредил и заголовком, и эпиграфом. А всего-то и пошалил слегка – во имя Козьмы Пруткова. В его же честь об одной мистификации всё же умолчу. Нельзя не оставить читателю (и не уважительно!) ни одной загадки.
2. И «САШИНЬКИНЫ ГЛУПОСТИ»!
Попытаюсь не то, чтобы разрешить вполне, но хотя бы несколько прояснить: почему до недавнего времени в библиографических словарях в ряду имён создателей Козьмы Пруткова имя Александра Жемчужникова чаще всего опускалось, а если и упоминалось, то как-то вскользь, дескать, и не стоит серьёзного разговора. Впрочем, даже сейчас большинство сочинений этого автора в изданиях Пруткова помещают в разделе приложений. Почему так? В чём тут загвоздка?
Поводом к «забвению» авторства Александра, вероятно, послужили публичные заявления (в 1883 г.) его братьев. Их смысл безоговорочно сводится к тому, что, за смертью гр. А.К. Толстого, единственными «представителями и собственниками литературной подписи Козьмы Пруткова состоят лишь два лица»: Алексей и Владимир Жемчужниковы.
Вот так! Об Александре ни слова! Правда, в предисловии к «Полному собранию сочинений Козьмы Пруткова» (1884 г.) Владимир, готовивший книгу к печати, всё же смягчился и уточнил, что «сотрудничество в этом деле было оказано» и «Александром Михайловичем Жемчужниковым, принимавшим весьма значительное участие в сочинении не только трёх басен… но также комедии «Блонды» и недоделанной комедии «Любовь и Силин».
Как говорится в детской игре: уже теплее! Пусть даже и не включил редактор последнюю комедию в собрание сочинение, спасибо, хоть обмолвился о ней.. А ведь ни гр. Толстой, ни Алексей и ни Владимир, а именно «бр. Александр» сочинил первое прутковское творение. Более того, он тем же летом (в 1851 г.) «при содействии бр. Алексея» напишет ещё подобных два. А раззадоренный Алексей тогда же присовокупит к ним ещё парочку: одно, написанное самостоятельно, другое – «с братом моим Александром».
«Тайну» эту Владимир приоткрыл в приватном письме издателю А.Н. Пыпину, где речь шла о тех же баснях, в создании которых «весьма участвовал» и Александр. К ним, воспользовавшись признанием Алексея, я прибавил ещё одну. Но она, в сущности, уже мало чем подкрепляет вывод: вот откуда есть и пошёл Козьма Прутков! И обнаружился не видением мимолётным, не намёком, а во всей своей, так сказать, субстанциональной глубине. Открыл же её не кто иной, как Александр, сочинивший «исключительно для шутки» басню «Незабудки и запятки».
Лиха беда начало. Сколь оно ни шуточно, а цыплёнок-то проклюнулся!
Осталось лишь отряхнуть скорлупки да угадать в новорожденном курицу, способную нести золотые яйца. Угадывать дано не каждому, а как это произошло, Владимир поясняет в том же письме: «Когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр.А.Толстым (брат Александр был в то время в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех видах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Косьмы Пруткова».
Так явился на свет в своём роде единственный во всей русской литературе поэт-чиновник. Явился, увы, не при Александре Жемчужникове, что, похоже, после вменилось ему в «вину». Но не только этот «проступок» послужил причиной тому, чтобы авторство Александра задвинуть как можно подальше в тень. Были и другие, причём некоторые в глазах Алексея и Владимира, являлись довольно тяжкими.
Во-первых, Александр печатал своего «Пруткова», не согласуясь ни с «триумвиратом», ни, позже, с «двоицей». Провинился? Формальная вина, как говорится, налицо. Но ведь и Владимир включил в «Полное собрание» немало своих произведений, тоже ни с кем не согласованных! Самовольные публикации Александра он называл не иначе, как «Сашинькиными глупостями», хотя и признавал, что в них «имеется КОЕ-ЧТО действительно прутковское». Но это «кое-что», – как писал он дальше Пыпину, – смешано со стольким чужим и нисколько не свойственным К. Пруткову, что лишь он один, если б ещё жил и пребывал в прежних силах, мог бы очистить своё от примешанного и представить своё публике в должной отделке. Но для этого уже миновало время». (Выделено автором письма – Г.К.). Отчего ж миновало? Готовишь издание, тебе и карты в руки. Откуда такая уклончивость? Да и замечание о том, что-де мало прутковского, явно от лукавого.
Время, как принято говорить, всё расставило на свои места, а «полный Прутков» стал ещё полнее. И всё же почему Алексей и Владимир столь упорно отбояривались от Александра? Больше всего удивляет то, что весь этот сыр-бор разгорелся двадцать лет спустя после первых публикаций «Сашинькиных глупостей». Почему тогда никто из троих (ещё был жив гр. А.К. Толстой) публично этому не воспротивился? Ну, хотя бы в «официальном» сообщении о «смерти» Пруткова (в 1861 г.), когда решили в сем деле поставить точку, написали бы: дескать, некто, пользуясь популярностью этого имени, печатает свои опусы, выдавая их за прутковские. Так нет же, никто не возник!
Однако, продолжу по порядку. Конечно, Александр поначалу менее всех других прутковцев мог называться таковым. Лишь однажды, снова съехавшись с братьями в родовой деревне (в 1853 г.), он принял участие в совместной работе: при их содействии, он написал комедию «Блонды». Словно снизошёл. А ведь была пора самой пахоты! Время становления Пруткова.
Коренником по праву можно считать Владимира, но и гр. Толстой и Алексей тоже поработали на славу. Именно тогда они написали, если можно так выразиться, большую половину Пруткова. Только в «калужский период» (1858-1861 гг.), когда братья вновь очутились вместе, прутковское творчество как бы на втором дыхании вспыхнуло вновь.
Вот тут-то Александр и явил своё первое «самоуправство». Прутков, который от начала восходил из славы в славу под крышей «революционно-демократического» «Современника», по воле Александра неожиданно переметнулся. И куда?! В «расплывчато-либеральное» «Развлечение». Похоже, братья всё же высказали Александру своё недовольство. Дескать, ладно, что отправил Пруткова из Петербурга в Москву, беда в том, что опозорил славное имя, поместив его в журнале, выступавшем против «родного дома».
Не знаю, повинился Александр в «ренегатстве» или нет, однако, на следующий год (1862) он почти все свои «глупости» перепечатал в «Искре», куда Прутков и раньше захаживал в гости. Что ж, не домой возвратился, но хоть к близким родственникам. Трещина вроде замазалась, но «идейное предательство», видно, тоже ему зачлось.
Через 15 лет Александр снова выступит от имени Пруткова, поместив в «Санкт-Петербургских Ведомостях» так называемые «фельетоны». В одном он заставит давно умершего Козьму Петровича вещать «с того света». Как известно, в то время повально увлекались спиритизмом, и такой сюжетный ход, признаться, был весьма удачен. В другом же, тоже не без помощи «спиритов», он изложит «любопытные» сведения из жизни Пруткова. И сделает это изящно и тонко, нигде не войдя в противоречие со сложившимся образом «мифической личности». Думаю, для «биографии» Козьмы Петровича, которую Владимир опубликовал в «Полном собрании», этот «фельетон» послужил в известной мере образцом. И, право, обидно (за Пруткова!), что и этим милым «глупостям» дорога в «Полное собрание» была заказана: «А ТЕМ ПАЧЕ УПОМЯНУТЫЕ ФЕЛЬЕТОНЫ!» Владимир с нажимом подчеркнул эти слова, отвечая на вопросы Пыпина. Кстати сказать, все ответы, по утверждению Владимира, он согласовал с братом Алексеем. Так что против Александра они ополчились оба и воевали, так сказать, плечом к плечу. Конечно, указанные мотивы непризнания «бр.Александра» объясняют далеко не всё. Были и другие. Попытаемся, поелику возможно, их услышать.
Александр, дав жизнь «творческому треугольнику», сам к нему не примкнул. Творил в отдалении. Однако, в смысле житейском, а если хотите, то и в бытийном, он так же предпочитал особый путь. Сопоставление судеб братьев Жемчужниковых многое проясняет в обструкции, устроенной Александру. Однако прежде чем сравнивать «бытийные пути», пожалуй, скажу хотя бы малое словцо ещё об одном брате Жемчужниковых – Льве Михайловиче. Талантливый гравёр, живописец и рисовальщик, он создал (в соавторстве с А.Е. Бейдеманом и Л.Ф. Лагорио) рисованный портрет Козьмы Пруткова. Так что и Лев, в известном смысле, тоже прутковец. Был, правда, у них ещё один брат – Николай. Но в связи с Прутковым его судьба никак не просматривается, если не считать, конечно, того, что с ним был дружен гр. А.К. Толстой, приходившийся ему, как, естественно, и остальным братьям Жемчужниковым, двоюродным братом.
Вышли Жемчужниковы из могучего и родовитого дворянского гнезда. Папа, Михаил Николаевич, дослужился до действительного тайного советника. Шутка ли? Гражданский губернатор столицы, сенатор. Словом, высшая знать!
Ну, а дети? Понятное дело, все они получили прекрасное образование. Повествуя о юности создателей Пруткова, биографы обязательно упоминают об их «весёлых проделках», которые-де были ничем иным, как своеобразной оппозицией «режиму». Быть может, и так. Резвая младость склонна отрицать построенное отцами. Но в том, что сынки сенатора, впрочем, как и многие другие светские шалуны, любили поозорничать (благо, могли оставаться безнаказанными!), сомневаться не приходится. Здесь, похоже, братья не уступали друг другу. А дальше… Дальше всем им, разумеется, была уготована скорая служебная карьера. И каждый в своё время ступил на государственную лестницу. Однако, здесь-то их пути и разошлись.
Алексей, окончив Училище правоведения, дослужился к 33 годам до статского советника. Но вскоре – «на пороге блестящей карьеры неожиданно оставляет службу». Почему? Из каких соображений? Похоже, что «из идейных». Впрочем, он всегда тяготился службой, а время, ей посвящённое, расценивал не иначе, как «самое тяжёлое и мрачное». Он посещал «пятницы Петрашевского», хоть и не попал после разгрома кружка под следствие (уберегли отцовские связи?), зато вынес оттуда самые «передовые взгляды». И всё же уход в отставку имел скорее другие причины.
В 24 года он весьма обещающе дебютировал как драматург. Комедия «Странная ночь» имела шумный, а как показало время, и долгий успех. (Она продержалась в репертуаре Александринского театра столько же лет, сколько было тогда самому сочинителю). Он пишет стихи. Легко их публикует. Знакомится с видными писателями. До службы ли? Словом, Алексей решает стать профессиональным, а лучше сказать, вольным писателем. И ступает на это святое поприще совершенно бескорыстно, если, конечно, славу не считать корыстью. Ведь он не из тех, кто вынужден перебиваться гонорарами. Он достаточно богат. Может себе позволить подолгу жить за границей, в Европе. Путешествует. А приезжая домой, в Россию, печатает не только стихи, но и «обличительные» статьи. По воззрениям он западник. Достоевский в нём даже видел типичного представителя оторвавшегося от родной почвы либерала. Недаром, собираясь выступить против этого направления, он в своём плане так и запишет: «личности и портреты a la Жемчужников».
Большим поэтом он так и не станет. Даже двоюродный брат А.К. Толстой обошёл его на этом поприще. Но лишь на длинной, так сказать, дистанции. Но – не в Пруткове! Здесь он с братцем идёт голова в голову. Именно тут его «Антеева земля», касаясь которой, он черпает необоримую силу. В самом деле. Даже в глубокой старости, в возрасте 86 лет, став на неё, Алексей Михайлович обретает прежнюю мощь. А своим «Посмертным произведением Козьмы Пруткова» он совершает последний подвиг. И не в том подвиг, что смог сочинить, а в том, что создал безупречное во всех отношениях «прутковское творение». Притом и загадку загадал: каким образом средней руки поэт в стихах Козьмы Пруткова достигает блистательных взлётов? Имею в виду не только это стихотворение. А возвращаясь к нему, замечу: оно словно просилось в общую композицию и, по сути дела, узаконило «спиритические» фельетоны Александра.
Теперь о младшем брате – о Владимире. Он как бы мечется по жизни, всё чего-то ищет и выглядит совершенным неудачником. Поступил на юридический факультет Петербургского университета, но затем перешёл на историко-филологический, а в итоге, проучившись шесть лет, курса так и не окончил. Но не будем забывать о папиной протекции. Ступив на чиновничью лестницу, Владимир поднимается по её ступеням. Однако и тут его хватает ненадолго. Во время Крымской войны он вступает в полк, но, по болезни, в боевых действия не участвует. А через два года выходит в отставку поручиком. Дальше снова чиновничья служба. И снова быстрый рост. Конечно, поддержка отца не последнее дело, но ведь и способностей ему не занимать стать! Он дослуживается до действительного статского советника. По делам службы много путешествует по Египту и Ближнему Востоку. Кроме того, как и старший брат, подолгу живёт в Европе. Он и идейно близок Алексею. И тоже тяготится службой. И также относительно рано, правда, «по болезни» выйдет в отставку, освободившись, как он скажет Пыпину, от «служебной кабалы».
Владимир – главный приверженец Пруткова. Он и потрудился над ним больше других. У него не было, как, например, у брата Алексея и гр. А.К. Толстого, иного творчества, кроме прутковского. Тут он себя, как говорится, положил целиком. Это понимали все соавторы и в честь Владимира день его рождения – 11 апреля – утвердили «биографическим» днём рождения Козьмы Петровича Пруткова. И конечно же, лёгкое, как бы шутливое, а притом ещё и самовольное участие Александра в «деле Пруткова» не могло не раздражать Владимира. Здесь он не только серьёзен, но и болезненно ревнив. А в творчестве, пожалуй, даже загадочнее Алексея. Того ещё можно понять: всё же профессиональный поэт и драматург. А вот как понять поэтические достижения Владимира? И опять же – в своём роде. То есть нигде, кроме Пруткова!
Такие вот парадоксы. Попутно укажу ещё на один. Несмотря на то, что Алексей и Владимир высмеивали «замшелую Русь» с «передовых позиций», в целом же и в итоге их Прутков оказался вполне почвенным явлением. Выдернутый из «Современника» Некрасова, Добролюбова и Чернышевского, он под гнётом времени приобрёл вкус чисто русского овоща. Горечь исчезла, оставив по себе лишь необходимую горчинку. Для вящей пикантности! А в Козьме Пруткове во всём своём блеске обнаружился русский ум, умеющий взглянуть на себя со стороны да над собой же и посмеяться.
Дабы оттенить явление, я намеренно опустил имена Александра и гр.А.К.Толстого. К тому же ни тот, ни другой не вызывают сомнений в своей укоренённости в российскую почву. Второй как автор исторических произведений, а первый, как мы увидим в дальнейшем, подтверждает почвенность не только идейно, но и бытийно. Меня же здесь прежде всего занимает солидарность самого старшего (Алексей) и самого младшего (Владимир) из братьев Жемчужниковых. Они сходились не только в своих воззрениях, но были, что не менее важно, близки сердечно. Недаром Алексей посвятил Владимиру одно из лучших своих лирических стихотворений: «О, друг ты мой, – как сердца струны…».
Известно, что Алексей не раз гостил в Рунторте (Люцинский уезд Витебской губ. ) у своего друга Виктора Арцимовича, женатого на его сестре. Совсем рядом, в соседнем Режицком уезде находилось имение брата Александра. Возможно, он заезжал и к нему. Но то, что не у брата в Лоборже, а в семье Арцимовича он отдыхал душою (для поэта равнозначно – и работал!), доказывают стихи, там сочинённые.
Напомню также, что поэт посвятит и другому брату – Льву – душевное стихотворение – отклик на смерть жены. Впрочем, он многим посвящал свои поэтические произведения: дочерям, другу В.А. Арцимовичу, Л.Н. Толстому, памяти М.Е. Салтыкова-Щедрина… А вот брату Александру – ни одного! Видать, всё же далече от его сердца стоял этот братец.
У него и судьба сложилась совсем не так, как у коллег по Пруткову: слишком правильно! Он единственный из них окончил университет, причём с отличием. Ему как будто бы всё давалось легко. Он был находчив и удачлив. И куда ни поверни, во всём он блистал талантами. О нём вспоминали, как о превосходном актёре на домашних спектаклях и что созданные им типы высоко ценились такими корифеями сцены, как М.С. Щепкин, П.М. Садовский и И.Ф. Горбунов.
Будучи в Калуге судебным следователем, как раз в то время, когда судьба вновь свела братьев вместе, Александр поставил в зале дворянского собрания свои «комические сцены» – «Профессор или курс школьного обучения». Причём «автор сам участвовал в исполнении некоторых ролей и проявил высокий комический талант».
Впрочем, это было не более, как «досужим баловством». А как у него обстояли дела на службе? Кроме других «ответственных должностей», он в своё время занимает пост вице-губернатора в Пензе, затем – во Пскове, а заканчивает карьеру губернатором Вильны. Всё чин по чину! То есть Александр, в отличие от братьев-оппозиционеров, поддерживал державные устои и даже сам, в известной степени, был одним из отеческих столпов.
Да и вне службы у него всё как надо. Живёт, конечно, барином. Но вовсе не скучающим. Он везде и во всём человек дела. В Оренбурге и в Пензе Александр пристрастился к лошадям. Поэтому сразу же, как только обустроился своим домком, любительство поставил на широкую ногу. До сих пор помнят в Лоборже (ныне Лабваржи) каменные конюшни Жемчужникова. В имении он разбил уникальный парк-дендрарий, построил церковь… И отнюдь не замыкался в усадебном мирке. Последние 25 лет жизни Александр Михайлович был почётным мировым судьёй Режицкого уезда.
По заграницам он не разъезжает. Во всяком случае в тех справочниках, откуда я черпал сведения о Жемчужниковых, об этом ничего не сказано. Да и похоже на то. Слишком много у него реальных дел в России! Ну, а между делом он наверстает и упущенное в «деле Козьмы Пруткова», то есть внесёт свою творческую четверть. Как и почему её приняли в штыки братья-прутковцы, я попытался по возможности объяснить. А сравнивая судьбы всех троих, читатель, полагаю, и ещё кое-что домыслит.
3. ЛАБВАРЖИ
– Что означает «Лабваржи»? – спросил у моего вожатая*.
– «Лабс», в переводе с латышского, добрый… А «варжи»? Нет, не припомню.
Что ж, достаточно и «доброго». Зато мой гид посвятил меня в «маленькую лабваржскую тайну».
– Думаю, вас заинтересует, – сказал он, подводя к сокрытой в кустах груде битого кирпича, поверх которой лежала массивная плита серого мрамора. Я прочёл начертанную на ней надпись:
Церковь сiя устроена
в память младенца
Владимира Александровича
ЖЕМЧУЖНИКОВА
родившегося
1 апреля 1870 г.
скончавшегося
27 декабря 1873 г.
и в церкви сей
под престолом погребенного
ТОЙ НЕ ВОЗВРАТИТСЯ КЪ НАМЪ
НО МЫ ИМАМЫ ИТИ КЪ НЕМУ!
Кн. царств Гл. ВI
Странно было видеть Бог весть как сюда занесённый обломок «умершей цивилизации». Ведь кроме церковных кирпичей (да и церковных ли?), ничто не указывало на то, что надгробная плита причастна месту сему. Ни о Жемчужниковых, ни о церкви жильцы бывшего усадебного дома не ведали, как говорится, ни сном, ни духом. А когда их спросил о кладбище, они указали на заросшее травой захоронение советских воинов. Лишь только через год латгальский историк Владимир Владимирович Никонов рассказал мне о своём «археологическом открытии»:
– Когда проводил здесь изыскания, один мужичок «по секрету» сообщил, что в соседском хлеву он видел «чудной» порог. Я поспешил взглянуть. И в самом деле, необычный: приступком служила надгробная плита из фамильного склепа Жемчужниковых! Я тотчас к хозяину, мол, как вы, любезный, посмели использовать исторический памятник. За это будете отвечать по всей строгости закона! Не знаю, всерьёз ли он принял мои слова, однако на следующий день плиту из хлева вытащил. Вскоре её перенесли на место, где когда-то стояла церковь.
Отсюда и начал я знакомство со старинной усадьбой. А поклонился тогда (осенью 1989-го), как оказалось, не только усопшему младенцу, но и его родителям, Александру (+1896) и Наталье (+1915), обретшим упокоение здесь же, под спудом церкви св. Владимира: имамы ити к нему!
– А когда разрушили церковь? – спросил я историка.
– Она сгорела в войну. Оставались лишь стены… Правда, в 1940-м году её хорошо пограбили. А в послевоенные годы хуторяне и стены растащили на кирпич. Впрочем, стоит сказать, что и в 1917-м местная голытьба, исполненная «революционного духа», учинила здесь погром. Был вскрыт и склеп. Я разыскал старика, который приводил порушенные могилы в порядок. По старости, он ничего не помнил, а может, и не хотел говорить. Позже лишь самую малость вспомнила его престарелая дочь («папа рассказывал»), как старая барыня ежедневно спускалась к гробам, ставила живые цветы и заводила находящиеся там часы – символ поступи жизни!
После смерти Натальи Жемчужниковой имение перешло к её дочери Марии Александровне Вощининой. Отзывчивая в мать, а от отца унаследовавшая характер общительный и деятельный, она во времена так называемой буржуазной Латвии превратила Лабваржи (тогда называли и «Лоборж») в своеобразный центр русской культуры. Здесь любили гостить такие видные деятели культуры и церкви, как архиепископ Иоанн (Поммер), настоятель режицкой церкви Рождества Богородицы Григорий Сченснович, художники С.А. Виноградов и Н.П. Богданов-Бельский, издатели рижского журнала «Перезвоны» братья Белоцветовы… Бывал тут проездом из Печор (в сентябре 1936 года) писатель И.С. Шмелёв, приезжали сюда из Риги артисты Русского драматического театра, а в 1931 году в Лоборже состоялся Съезд русской христианской молодёжи.
Всё это, несомненно, не может не заинтересовать историка культуры. Однако, сколь ни любопытны «исторические факты», а упомянутая выше «самая малость» многого стоит! Иногда человек лишь обронит «странное» словцо или выкинет, как говаривали в старину, какой-нибудь фортель, так этим весь и скажется. Если и не чудил Александр Жемчужников, увлекаясь лошадьми и экзотическими растениями, то уж Козьмой Прутковым – непременно! И всерьёз. Он и похоронить-то себя завещал зело чудно. Сохранилось предание, что его положили «во гроб стеклянный». Во всяком случае в этом уверяют резекненские старожилы. Заводя «гробовые часы», чудила и «старая барыня». А быть может, лишь выполняла мужнин завет?
Мы беседовали с Никоновым в 1990-м году, можно сказать, на изломе эпох. И вот уже в новой эпохе я снова посетил и Резекне, и Лабваржи. Теперь это заграница. Пробираясь к усадьбе – а места там чудные: рощицы, холмы, озёра! – я видел недавно воздвигнутые особняки. С островерхими крышами, с башенками из розового кирпича. Миниатюрные замки! И невольно подумал о Лабваржи: неужто никто из новоявленных богачей не «положил глаз» на усадьбу? Где ещё сыщешь такой роскошный парк-дендрарий? Да и дом (при хороших-то деньгах!) совсем не трудно превратить в чудесную виллу «под старину». А быть может, отыскались наследники?..
Здесь я не ошибся. А вот в остальном… Иные разрушенные, но уже пленённые природой людские жилища чаруют «поэзией запустения». А тут? Стены выщерблены, железная крыша ободрана, окна выбиты… Внутри дома – развороченные кафельные печи, горы штукатурки да «лианы» выдранной с корнями электропроводки. Такая вот предстала «поэзия»!
Зашёл я на запущенное кладбище павших воинов. Поклонился и потаённым могилам Жемчужниковых. Лишь тем и утешился… И даже порадовался, найдя старую знакомку из серого мрамора в целости и сохранности. Впрочем, радость была весьма условной. У смерти-то на пиру и на таком чрезвычайном беспамятстве!
И тем удивительнее, что из беседы с наследницей Лабваржи я вынес совершенно другое чувство. Вот у кого бы поучиться стойкости и ясности духа! Да разве научишься Божьему дару? От этой седовласой красивой женщины я не услышал ни одного упрёка судьбе. А ведь немало довелось ей помыкаться, да и горя хлебнуть, ох, немало! Екатерина Владимировна Загорская – жена репрессированного «врага народа». Нужно ли ещё пояснять, какие испытания пришлось ей пройти? Однако ни духом она не упала, ни чести не уронила, ибо «так была воспитана сызмальства и на том стояла!»
Екатерина Владимировна вышла замуж за Константина Вощинина, будучи выпускницей Режицкой русской гимназии.
– Когда это было? Вот, пожалуйста! – она протянула мне карточку-приглашение.
Долго я рассматривал этот изящный атрибут ушедшего быта, счастливую веху на чужом жизненном пути. Украшенное орнаментом приглашение гласило: «Просим пожаловать на наше бракосочетание в Режицком соборе в воскресенье 29 августа 1937 года, в 18 часов». Как всё ясно и просто, а в то же время так непохоже на то, чем жили мы долгие десятилетия!
Листаю увесистые альбомы с фотографиями. На каждом снимке неизгладимая духовная патина того времени. Художники, артисты, писатели, служители церкви…
– Да, конечно, имение Лоборж тех лет, – подтверждает его хозяйка, – было своеобразным… но не только центром, а скорее очагом, у которого русские интеллигенты собирались погреться душою.
– Как Вы думаете, – спрашиваю Екатерину Владимировну, – обретёт ли имение былую славу? Станет ли вновь таким же очагом?
– Об этом пока говорить преждевременно. Вы ведь знаете, в каком оно состоянии. И даже не за восстановлением дело стало. Сколь ни трудно, а восстановить его всё же можно. Куда труднее (и возможно ли?) возродить ту духовную среду! Но и унывать грех. Видит Бог, есть и нынче прекрасные люди!
На сих словах Екатерина Владимировна взглянула точь-в-точь таким же взором, каким она смотрит с довоенных фотоснимков. То гимназисткой, то молодой хозяйкой усадьбы… Вот она верхом на лошади, вот – в балетном платье, стоит на пуантах… У Ивана Алексеевича Бунина есть рассказ, в котором юная героиня говорит подруге: «Послушай, как легко я вздыхаю!». Рассказ называется «Лёгкое дыхание». Так вот у Екатерины Владимировны именно такой «лёгкий» взгляд. Может быть, это качество (ведь глаза, как известно, зеркало души) как раз и помогло ей выстоять.
А испытания начались с 1940-го года…
– Однажды Костя прибегает домой, – рассказывает Екатерина Владимировна, – и чуть ли не со слезами на глазах кричит: «Катя! Я видел русских солдат! Слышал русскую речь!». Что бы ни писали о Совдепии, а ведь солдаты из России, русские! Однако восторг развеялся очень скоро. Начались аресты. Арестовали и Костю. А вскоре его, как и многих других «недобитых буржуев», отправили этапом в Сибирь. Только недавно я узнала, что Константин Алексеевич Вощинин был расстрелян 10 марта 1942 года в тюрьме №5 города Енисейска.
– Вечная ему память! Простите, Екатерина Владимировна… Ну, а Лабваржи? Что стало потом с усадьбой и её обитателями?
– Родители мужа – Мария Александровна (дочь Александра Жемчужникова – Г.К) и Алексей Константинович вынуждены были уехать за границу. Понятно, что и мне пришлось покинуть имение… Во время войны (в конце её – Г.К.) в нём располагался госпиталь. Видели в парке скромный обелиск и плиты с именами? Там хоронили умерших от ран солдат. После войны была школа, а потом – общежитие кирпичного завода… Сейчас там царит разруха. Смогу ли восстановить Лабваржи? Всё, как говорится, в руцех Божиих. А на прощание скажу: надежды не теряю!
Как сложится дальнейшая судьба этой старинной дворянской усадьбы? Отсюда, из России, трудно чем-либо помочь в её восстановлении. Но хочу, чтобы знали и помнили о ней русские люди, которым дорога память «отечественных гробов». Имею в виду не только могилы Жемчужниковых, но и русских солдат, павших за отечество. Сколь бы ни были скромны их могилы, а ведь и они составляют пантеон русской славы.
На прощание открою до конца «маленькую лабваржскую тайну», в которую меня посвятил мой первый сопутник . Он перевернул плиту с могилы младенца Владимира, и глазам предстала выбитая на ней надпись: «ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ». Видать, хотели установить плиту на воинском кладбище. Можно, конечно, осудить за такое намерение. Но ведь что-то же и помешало осуществить задуманное! Что? Памятная надпись о Владимире? Может быть… Откровенно говоря, судьба этой плиты с могилы чистого сердцем младенца, коего есть Царство Небесное, мне представляется явно промыслительной. Она напоминает всем нам, что было время разбрасывать камни, а теперь пора их собирать, или иначе – время обретать память!
*Первый секретарь резекненского горкома комсомола Игорь Луциянов.
Он показывал мне Лабваржи в сентябре 1989-го года.
1995
POST SCRIPTUM
8 сентября 1914 года в газете «Панорама Резекне» был опубликован очерк Елены Власовой «Поклонный крест в имении Лабваржи». Он заканчивается такими словами: «На сегодняшний день усадьба находится в аварийном состоянии. Грустно наблюдать, как разрушается и зарастает один из красивейших уголков Латгалии. В настоящее время структура застройки поместья практически не сохранилась. Фундамент и развалины прежних жилых, хозяйственно-производственных зданий заросли дикими деревьями. Из всех зданий поместья сохранилась лишь усадьба, построенная в стиле эклектизма в середине XIX века. Не уцелел также и домовой храм-усыпальница рода Жемчужниковых-Вощининых. На его месте 2 августа сего года стараниями благочинного Резекненского округа протоиерея Виктора Теплова, краеведа Владимира Никонова и владельца поместья Райтиса Райбайса был поставлен крест в воспоминание о том, что здесь когда-то была церковь, и как свидетельство того, что история святынь нашего края его жителям небезразлична».
Честно говоря, не знаю, выведена ли усадьба «Лабваржи» из аварийного состояния. Улита едет – скоро ли будет! Ведь очерк был опубликован почти 30 лет назад (Журнал «Культурно-просветительная работа» («Встреча») №11, 1995.).