Мякушка и Клеопатра часть2 главы 15-21

   
     15.
     С этой  ночи  Мякушка  и Клеопатра  перестали быть, как сиамские  близнецы.  В  одно  время  засыпать,  одновременно просыпаться.  Эта  ночь, как черная  кошка, пробежала  меж  ними  и  невероятным  образом  отдалила  их  друг  от  друга.  Мякушку от Клеопатры. Зерна  от  плевел, корни  от  земли.
     За завтраком  парни, бывшие  земляки, отозвали  Клеопатру в сторону и пригласили  вечером зайти  к  ним  в  номер.  На  чай. Клеопатра  спросила, брать ли  с  собой  Мякушку, на  что  парни дружно  потупили  очи.  И даже  новость  о том, что  подруга  не пьет, не  прибавила  парням  оптимизма.
     Вечером  Клеопатра  отказалась  от ужина, молча  собралась и ушла  в  бассейн, а  вернулась  к  себе  в  номер  ровно  в  девять вечера.  Она  была  мокрая  и  пьяная.  Словно  пыталась  утопиться и  напилась, потому что  не  получилось.  Мякушка  сделала  вид, что  смотрит  телевизор, хотя  по  лицу  подруги  было  видно, что сейчас  будет  долгий  монолог.
Клеопатра  переоделась  в  сухой  халат, легла  на  топчан, закинув руки за  голову и  сказала, с мрачным  видом  глядя  в  потолок, что порядки  в  отеле хуже, чем  в  студенческом  общежитии.
Про бассейн  перед ужином она  соврала.  Чтобы  не  расстраивать Мякушку.  А  сама  направилась  к  землякам.  Ведь  бывших земляков не бывает.  «Похрюкать»  о  том о  сём,  вспомнить детство, и может даже поплакать.  Шурики  оказались  нормальными  парнями.  Щедро  накрыли  «поляну».  Фрукты, пицца, пепси.  Даже  где-то  раздобыли  водку.  Она  была  в  жёлтой  сетке, похожей  на  авоську.  Но  по  вкусу: вполне, вполне.  Вечер  обещал  быть  томным.  За  разговорами  и тостами  за мир на земле,  про время  совсем забыли.  Но  ровно  в  девять  в  дверь номера  постучали.  Тихо, но  требовательно.  С оживленных  лиц  парней  мгновенно  сползли  улыбки.  Они сказали, что в  следующий  раз  в  дверь  постучит  полиция  и,  если  увидит  в  номере  женщину, будут  крупные  неприятности.
     Поэтому, одновременно  со  стуком, Клеопатра  бросилась бежать  из  номера  парней,  как  Золушка  с  роскошного  бала  с  последним боем  курантов.
     Как  оказалось,  за  дверью  уже  стоял  тот  странный  тип  в  ядовито-зелёной рубашке  и черных  длинноносых  ботинках.  Он  со злорадным  лицом  держал  наготове  свой  крошечный  блокнот.
     Клеопатра  из  номера  побежала  на  крышу и сиганула в бассейн в чём была.  Но не протрезвела, а только  наглоталась  воды  с хлоркой.
    Выпитая  водка  как-то  странно  подействовала  на  неё. Замолчав  на  полуслове, она  вдруг  стала  плакать  и  ругаться. Сквозь  частые всхлипы  Мякушка  отчетливо  слышала  лишь: «Сергунчик,  Сергунчик»  То ли звала  его, то  ли  проклинала.
     Вскоре  Клеопатра  заснула  на  спине, прямая  и  тихая, с повисшими, как  плети, руками, словно  измученная  припадком, а Мякушке  оставалось  лишь  гадать, что это  было:  то ли  саму  куму выворачивало  наизнанку, или  это  Сергунчик  сейчас так безжалостно  выворачивал  ей  душу…

     В тот день  и  Сергунчик  напился, но  прямо  с  утра.
В комнате  было  темно, когда  он  открыл  глаза.  По  жестяному карнизу  наперебой  стучали  жирные  капли  дождя. 
Сергунчик  привычным  жестом  тронул  одеяло  справа  от  себя, хотел погладить жену, пока  она  еще  спит.
    Говорят, что  у людей, которым  отрезали  какую-нибудь  конечность,  еще  долго  сохраняются  фантомные  движения,  причиняющие  не  физическую,  сколько  душевную  боль.
     У Сергунчика  все  конечности  были  на  месте, но  при  этом, были  фантомные  движения,  которые  вызывали  тупую  душевную  боль.  Сергунчик  со  вздохом  лег  на  спину  и  стал размышлять, почему, несмотря  на  фантомную  привычку, ему легче  просыпаться, когда  Клеопатры  нет  рядом.  Стыдно.  Это слово, в  последнее  время,  вползало  в  его душу, едва  он открывал  глаза.  Точнее, Сергунчик  открывал  глаза  внутренне, а внешне –  продолжал  лежать, отвернувшись  к  окну, с закрытыми глазами.  Он  слушал  ровное  дыхание  Клеопатры  и  ждал, когда она  проснется.
    В молодости Клеопатра  всегда  просыпалась  первой, смотрела на  спящего  Сергунчика  и  плакала.  Горячие  слезинки  падали  из её  больших  зелёных  глаз  ему на  лицо.  Еще  во  сне  Сергунчик начинал  улыбаться,  чувствуя  тёплые  капли, стекающие  по  щеке, и  Клеопатра  начинала  его  целовать  горячо  и  неистово, как умела только  она.
    А теперь  по  утрам  он  боялся  смотреть  в зелёные, припухшие, после сна, глаза  жены.  Ему было  стыдно.  Ему казалось, что он  очень  старый  и  некрасивый,  а Клеопатра  была, как  в  молодости,  свежа  и  обворожительна, словно  время  забыло  про неё  или  остановилось  ради  неё, боясь  тронуть  увяданием  её божественное  тело.
    Сергунчик  снова  вздохнул  и  тоскливо  сглотнул  слюну.  Где-то  в  глубине  тела, в  хитросплетении  сухожилий  и  мышц, начинало  зреть  томное  непреодолимое  желание, но не  женщины, а  желание  выпить.  Ему это чувство  было  давно  знакомо.  Первое  время, он  даже  пытался  с  ним  бороться,  но  постепенно оно  стало  слаще  желания  обладать  женщиной.  И  Сергунчик перестал  с ним бороться. 
Предрассветная  тоска  ушла, едва  он представил, что держит  в  руках  бутылку водки.  Прозрачное  стекло  бутылки  было холодное,  словно  Сергунчик  держал  кусок  речного  льда.  В  его горячих  руках  этот  лёд  медленно  таял  и  прозрачная,  как слеза, жидкость,  наполняла  стакан.
    Мужчина  сел  на  кровати,  в темноте  спешно  оделся и тенью выскользнул  из  квартиры.  Денег  у  Сергунчика  не  было.  Но двумя  этажами  ниже  жила  его  мать.  Ветеран  труда.  Несколько лет  назад  она  переехала  в  эту квартиру.  Этот  обмен  устроила Клеопатра.  Все рядом.  Все  под  присмотром.
    Сергунчик  открыл  входную  дверь  своим  ключом.  Задержался у порога, усмиряя тяжелое  дыхание.  В прихожей  из-под  двери спальной  комнаты  пробивалась  узкая  полоска  света.  Там  на  низкой  тумбочке  возле  кровати, всегда  горел  маленький  ночник под оранжевым  конусом  абажура.
    Сергунчик  тихо  пробирался  по  коридору  на  свет  ночника, качаясь  от сдавливающей  его  грудь  слабости, держась  руками за стены.  Вдруг, в темноте  со  стены  что-то  упало  ему в  руки.  Он вздрогнул,  чуть  присел  и  остановился  с  удивленным  лицом.  На него из  пыльной  фоторамки  глядел он  сам, только  маленький.  С прямой, короткой чёлочкой  и  игрушечным  самолетиком в  руках.
   —  Кто там?  –  раздался  слабый,  встревоженный  голос матери. 
    Стало  слышно, как хором  заскрипели  ржавые  пружины  панцирной  сетки  кровати.  Сын  из  коридора  быстро  шагнул  в  приглушенный  свет комнаты  и  подслеповато  прищурился.
Койка матери  стояла торцом  к  окну и представляла  собой несвежий  ворох  из  одеяла, простыни  и  трех  подушек.
В тусклом  свете ночника  складки  постельного  белья  походили  на засохшее тесто. Пахло  больницей.
    —  Серёженька, это ты? –  со страхом переспросила мама, повернув  сухое бледное лицо  в  сторону двери.
    —  Я, мама, –  прошептал  Сергунчик, положив  фоторамку  на подоконник. —  Ты  когда мои  детские  фотографии  со стены снимешь?  Ведь знаешь, что  я  не люблю  эти  слюнявые иконостасы.
    Мать с трудом  приподнялась  на  подушке, и  от  её неловкого движения  в  комнате  сильнее запахло  больницей.  На тумбочке возле  её  кровати  стояли,  сдвинутой кучкой,  тёмные  пузырьки  с какими-то  каплями,  а  рядом лежали  нетронутые упаковки  с таблетками.
    —  Почему так  рано, сынок? –  с тревогой  спросила мама.
    —  Ты, лежи, лежи,  –   сын  робко  сел  на  край  постели  матери, поправил  одеяло. —  Я на  минуту.  Тетрадь  свою  ищу.
    —  Какую? –  мать  словно  ждала  этих  слов  от  сына. —  Эту?
    Она  пошарила  морщинистой  рукой  под  рыхлой  подушкой  и достала  тонкую  ученическую  тетрадь  в  жесткой  обложке.  Сергунчик  рассеянно  полистал  страницы:
    «День  семнадцатый.  Вторник.  Проснулся  в 7.10.   Услышал сердце. Пульс 92.  Некоторая  горячность.  Провалялся  до  9.30. Встал. Покормил  кота  и  снова  лег.  День  двадцатый.  Всю  ночь сердце  напоминало  о  себе.  Спал  плохо.  Проснулся  в 7.50. Заметил, что  в  голове  разговариваю  сам  с  собой…»
    —  Не-е-е, –  с  внезапно  нахлынувшим  раздражением отодвинул  руку  матери  Сергунчик. —  Это  я  писал, когда  сердце  прихватило.  Когда  пытался  бросить  пить.  А та  тетрадь, что мне  нужна –  в  коленкоровом  переплете, коричневая, кажется.
     Он привстал  и  в  нерешительности  посмотрел  на  кованый сундук, что был  придвинут  к  железному изголовью  кровати. —  Ладно, потом  найду.
    —  А чего пришел?
    —  В магазин  надо.  Денег  дашь?
    —  Пензия  на лекарства  ушла, –  снова  тяжело зашевелилась под одеялом мать.  За  пятнадцать  лет  она  так  и  не  научилась правильно  произносить  это  унизительное  слово.
    Сергунчик  резко  согнулся  и обеими  руками  зло  потер  виски. К острому желанию  выпить, прибавилось  колючее  беспокойство, скорее даже  страх.  Ему показалось, что  сердце  опять  превратилось  в  раскаленный  камень и  упало на  ребра. Ему стало трудно дышать, отчего лоб  покрылся  еле заметной  испариной.
    —  Хотя, нет.  Серёженька, сынок, постой, –  засуетилась мать, пытаясь  нащупать  рукой  свои  очки  для  чтения, всегда лежавшие на тумбочке. —  Клеопатра, дочка, перед  отъездом  принесла  мне немного денег, на  всякий  случай.  Куда  же  я  их  положила?
    Сын  поспешно  заглянул  в  тумбочку. Там, на  полках, лежали бинты, вата  и  разные  лекарства.
    —  Ты  под  подушкой  глянь, –  сказала мать, приподнимая голову. —  Я  ценное  там  прячу.
    Сергунчик  наклонился, почти  накрыв  душным  свитером, белое лицо матери, сунул  руку  под  подушку и  нащупал  что-то холодное  и  гладкое, как  искусственная  кожа.  Он  извлек  из-под подушки  матери  толстую, обтрёпанную  тетрадь  в  дерматиновом переплёте.
    —  Кажется  она.
    —  Твоя  тетрадь.  Ага, –  ответила  мать, беспомощно щурясь  от снова падающего  ей на  лицо  лимонного  света  ночника. —  Ты  сам мне её отдал  и  сказал, чтобы  берегла, как зеницу ока.
   —  Когда  это  было? –  спросил Сергунчик, продолжая  другой рукой  настойчиво рыскать под  подушкой.
   —  Вчера, сынок?
   В слезящихся блёклых  глазах  матери мелькнул  неподдельный страх. И Сергунчик  внезапно  рассвирепел.  Он  вдруг  подумал, что во всех  его бедах  виновата  мать, которая  воспитала  его таким: «вшивым интеллигентом», беззубым, рефлексирующим мужиком, не способным  ни  украсть, ни  облапошить  дурака,  ни сбиться  в  бандитскую  стаю.  И  что  сейчас  сожалеть об  этом, когда  жизнь  прошла, когда он почти такой же  старый  и  слабый, как мать?
     —  Сто лет назад, при царе-горохе, –  зло ответил он,  хотел  даже выругаться, но  сдержался, согнул тетрадь трубочкой  и  стал нервно бить  ею себе  по колену. —  Выбросить  давно  надо эту трухлядь.  Она  и  раньше  никому не  была  нужна, а теперь, и  подавно.
     —  Нет, сынок, –  неожиданно  твердым голосом, возразила мать. —  Положи тетрадь, где  взял. Чует моё  сердце, тетрадь эта изменит  твою жизнь.
    Сергунчик махнул  рукой, поспешно  втиснул  тетрадь  под  подушку, и успокоился, потому что  его  пальцы,  наконец, нащупали  бумажный  конверт, завернутый  в  целлофан.  Он  снова едва  сдержался, чтобы  не выругаться.  Теперь  от  радости.  Непутёвый  сын  улыбнулся  первый  раз за утро,  трясущимися  руками  извлек  из  конверта  тонкую  стопку новеньких  купюр.  У Клеопатры  была  необъяснимая  страсть  к  новеньким  купюрам. Она  не  любила  старые, затертые, рваные бумажные  деньги  и всегда, при  первой  возможности, бежала  в  банк,  чтобы  поменять  их, на купюры, похрустывающие  в  руках, как  свежее  накрахмаленное  белье.
    —  Возьми  на  еду, –  сказала  мать, видя  нерешительность  в глазах  сына. —  Дитям.
    —  Тебе  оставить?
    —  У меня  всё  есть.  Жена  твоя  позаботилась. Хорошая  она  у тебя.
    —  Да.
    —  И ты  у меня хороший. Только  заплутавший.
    —  Нет.
    —  Хороший, не спорь. Ты в школе  самый умный  был.  Я тобой гордилась. И институт  с  отличием закончил.
    —  Мать, давай  не  будем об этом.
    Сергунчик  чуть  помедлил, но все-таки  небрежно  впихнул  в конверт несколько бумажек  и заторопился.  Наклонился, поцеловал холодную  щеку матери.
    —  Когда  встанешь? Хватит хандрить, придумывать  себе болезни. Ты  у меня  молодая.
    Мать  стыдливо отодвинулась  к  стене.
    —  Клеопатра  вернется, тогда  встану.
    —  Она тебе гостинцы везёт, –  подбодрил  её  Сергунчик. —  Вчера звонила.
    После напоминания  о Клеопатре, в  нём снова заныла тоска. Под левой лопаткой. Тоска  жгла  душу  Сергунчика  неистово, как дракон, у которого  были  большие  зелёные  глаза  Клеопатры.
     Он встал, подтянул мятые  брюки.  Нащупал  в  кармане, сложенные пополам  деньги.  Ему показалось, что они  холодные, как  прозрачное  стекло  бутылки  водки.  Уже  ничто  не  могло испортить  Сергунчику  настроение.  На  мать  он  больше  не смотрел.  Просто  махнул  в  дверях  рукой:
    —  Скоро  вернусь.
    В магазине, что  был  в  двух  кварталах  от  дома, было  тихо  и пусто.
Сергунчик  сразу направился  в  вино-водочный  отдел.  Он  был расположен  по левой  стене  в  несколько, длинных, как  вагон,  ярусов. В отделе стояла  стремянка  и  торговец  с  раскосыми глазами  и  круглым  лицом, поправлял  бутылки  верхнего  ряда.  Остановившись  возле  полки  с  водкой,  Сергунчик  взглянул  на часы.  Не хватало  двадцати  минут до восьми.  А  его  уже трясло изнутри, как  если  он  ехал  в телеге по  каменистой  дороге.  Сергунчик  повернулся  спиной  к торговцу, схватил  первую попавшуюся  бутылку, одним  движением  сорвал  тонкую крышечку  и  сделал  жадный  затянутый  глоток.
      —  Э–э, зачем  так  делаешь? –  услышал  он  удивленный  голос сверху.  Обернулся  и  увидел, что  торговец  слез  со  стремянки  и опасливо  движется  на  него.
      —  Брат, я  не  вор.  Я заплачу, –  вытянул  вперед  руку Сергунчик.  И повторил:  —  Я не вор.
      —  Много пьёшь, –  покачал  головой торговец, оглядев несвежее лицо  странного  покупателя. —  Зачем?
      —  Зачем? –  эхом  повторил  за торговцем  Сергунчик, и лицо  его еще больше почернело. —  Вот  ты, брат, знаешь  квантовую  теорию поля  или физику высоких энергий?
      —  Нет.
      —  А  я знаю.  И  помню.  А зачем  помню, не знаю.
Сергунчик, уже  не таясь, сделал  пару глотков  из  початой бутылки,  сунул  в  пакет  еще  пару бутылок  и, сгорбившись, как старик, побрёл  к  кассе.
   
 




     16.
      По разным звукам, доносящимся  с улицы, Мякушка  уже научилась  понимать, что  наступило утро.  Новое  утро, но  такое же, как  было  вчера, а может и миллионы  лет назад.  Она  уже привыкла  к мысли,  что  если  отодвинуть  тяжелые  волны портьер, то  можно  будет увидеть  плотное  белёсое  небо, без  единого облачка, кусочек  пустыни  цвета  шафрана, огороженный забором под  новый  отель, жирные  пальмы, кусты  магнолий  и  дома, поражающие  иноземцев  и  внешним, и  внутренним  убранством.
     Установившийся  порядок  жизни, который  даже  в  Мякушке начал  вызывать  смутную тревогу,  могла  нарушить  только Клеопатра. Так  оно  и  случилось.
     Утром  Клеопатра  обнаружила  на  шее  черный  след  от серебряной  цепочки  и, помрачнев,  заявила, что  серебро темнеет от  черной энергии, витающей  в  воздухе.  Она  бросила  ужасное, по  её  словам, китайское зеркальце  на  тумбочку и  выразительно посмотрела  на  Мякушку.
     Та  отнеслась  к  словам  подруги  спокойно, только  пожала плечами. Мол, чушь собачья.  Но  эти  нелепые  возражения  лишь усилили  внезапные  подозрения  кумы.  Она  тут  же  выдвинула множество  версий  появления  негативной  энергии  в  номере  и  главной  была  ожидаемо: зависть  Мякушки  к  её  офигенной красоте.  Клеопатра  изящно  пробежалась  кончиками  пальцев  по весьма  соблазнительной  зоне  декольте.  Да, да.  Именно  так. Зависть.
    Всю  ночь  Клёпка  ворочалась, вздыхала, лазила  в  холодильник  за  минеральной  водой,  и  утром  была  злой,  как мегера.
    «Почему я  всё  время  прогибаюсь?  Почему  всё  время отступаю? –  вдруг  с  негодованием  подумала  Мякушка. –  В словах  Клеопатры  бывает  правда.  Иногда.  Но  и  чуши  всякой хватает»
     Больше  всего  её  задели  слова  Клеопатры  о  зависти  к  её красоте.  Это  было  уже  слишком.  Продолжение  должно  было звучать  так: Мякушка  –  уродка. 
     Уязвлённая  до  глубины  души,  Мякушка  выскочила  из номера  и  побежала  к  лифту.  По  дороге  она  разговаривала  сама с собой: «Надоело  её  вечное  доминирование.  Даже  в  еде.  Вот это  вкусно.  А  это  вообще  бесподобно.  А это,  с  твоими  пышными  булками, тебе  категорически  нельзя.  И  что  обидно.  Клеопатра  ест за  двоих,  а  жир  откладывается  только  на  моих боках»
    Клеопатра  была  уже  в  ресторане.  Сбежала  по  лестнице.  И теперь  с невинным  видом  накладывала  себе  на  тарелку  горку тонкого, как  бумага, прозрачно-золотистого  бекона.  Мякушка отвернулась, чтобы  её  гневный  взгляд  не  усилил  в  Клеопатре дурацкие  подозрения.
«Пошла, пошла, красотка», –  подумала  Мякушка, наблюдая  с усмешкой за  тем, как  Клеопатра  с тарелкой изящно дефилирует между столиками. —   И не  упадёт ведь, зараза  такая»  Но тут же поймала  себя  на  мысли, что любуется  грацией  её  стройного тела.  «Ах, вот оно что! –  осенило  вдруг  Мякушку. –  Значит, это мысли  формируют  образ,  а  не  образ  –  мысли»
     Впрочем, эти  мысли  не  отразились  на  общем  настроении Мякушки.  Да  и  Клеопатра, давно  уже  помывшая  и  шею, и серебряную цепочку, продолжала  дуться  на  подругу.
     «Если бы  на  небе  было два  солнца, –  думала  Мякушка,  тайком  наблюдая  за  Клеопатрой, –  мы  бы  на  пляже  лежали каждая  под  своим.  Мы  же  не  космонавты, тесты  на  психологическую  совместимость  перед  поездкой  не  проходили» 
    Однако  на  пляже  Клеопатра  решила-таки  помириться  с подругой.  Она  собрала  горсть  крошечных  ракушек  и  со словами: «Ракушки –  это застывшие  слёзы моря», –  протянула  их Мякушке.
В  отель  подруги  вернулись,  словно и  не  было между ними никакой ссоры,  чёрного серебра  и  котов, болтая  всю  дорогу о всяких  женских  глупостях.

    Маленький  портье  стоял, облокотившись  на  стойку. Глаза  его были  прикрыты, казалось, что  он  спит. Днём  портье  не  любил стоять у дверей.  Ему  было жарко  в  плотном берилловом  камзоле с красными лацканами  и  обшлагами, отороченными  золотом.  Лучи  солнца, преломляясь  в толстом стекле входных  дверей, собирались  в  пучок  и  нещадно  слепили  его  раскосые  глаза.
     А еще  портье  грустил  потому, что  днем  туристы  не  платили чаевые.  Видимо, при  дневном  свете, человеку стыдно  казаться щедрым.  Ночью, возвращаясь  из  дорогого  ресторана, тот же немец-скряга, счастливо  блестя  туманными  глазами, будет тыкать в  его  камзол  потную ладонь  с  горсткой  дирхамов.  Тёплых монеток будет  много.  И они будут падать  на пол, как серебряные рыбки.
    Почувствовав  движение  дверей,  портье  открыл  глаза  и  его  лицо: смуглое, гладкое, как  жареный  орех  каштана, расползлось  в улыбке.  Он  увидел  Клеопатру.  Он  не  в обиде,  что  красивая русская женщина  не дает столько денег, сколько  пьяные  русские мужчины.  Но  краем уха,  минут пять назад  он  слышал, как местный  богач, часто  бывающий  по  вечерам  в  ресторане,   о  чем-то  тихо  переговаривался  с  администратором  у стойки  ресепшена.
     «Рашен  вумен.  Найс, голден хайр.  Рум намбер». Это все, что портье  услышал.  Поэтому, он  всё  же  цепким  взглядом  осмотрел Клеопатру. Если  богач  спросит  у  него  про  русскую  женщину  с золотыми волосами, он знает что  ему ответить.  У богача большая красивая  машина.  Он  даст много  дирхамов.
    Сейчас  тот  человек  неподвижно  сидел  на кожаном диване  в  дальней  части гостевого холла,  у мини-кафе  с выпечкой и водой,  и  изредка  поглядывал  на  входную  дверь.
    Мякушка  заметила  одиноко  сидящего  мужчину в  белых одеждах  и  сразу поняла, что  она  его уже  где-то  видела.  Можно скользнуть по лицу человека  рассеянным  взглядом.  И  не  узнать его  при  следующей  встрече.  Но  стоит  посмотреть  человеку в глаза,  и лицо этого  человека запомнится  надолго,  врежется  в  память, как  кирпичи  в  цементный  раствор.  Да.  Это  был  тот самый  мужчина, на  которого  с  чашкой  кофе так  неловко упала накануне  зараза  Клеопатра.
    «Похоже, «золотая стрела» прошибла  не одну Клеопатру», –  с тревогой  подумала  Мякушка  и  оглянулась.  Клеопатры  в  холле уже  не было.  Только жестко  хлопнула  дверь  служебной лестницы.
     Мякушка  догнала  подругу  только  в  конце  первого  пролета.
     —  Чёрт, чёрт, чёрт, –  кричала  Клеопатра, прыгая  через ступени  по  спасительной лестнице.  Её пыльные  босоножки опасно  мелькали  перед  носом  Мякушки.
     —  Не хочу, не хочу, не хочу, –  еще  пара  десятков  ступеней  осталась  позади.
     —  Боюсь, боюсь, боюсь…
     Добравшись  до  номера, Клеопатра, в чём была,  привычно юркнула  в  ванную  комнату. Вода  с  грохотом  полилась  из  всех кранов,  стуча  о раковину, как  струи  Ниагарского  водопада  о скалы.  Мякушка  изнывала  от  жары  на  кровати  и  размышляла  о  причинах  поспешного  бегства  Клеопатры.  Куда  делась  её царственная  уверенность  в  собственной  неотразимости  в любых обстоятельствах?  А  вдруг  её  постоянное  манкирование повышенным  вниманием  мужчин  –  всего  лишь  пустая  бравада, за  которой  ничего  нет?  И, хотя трансформация  Клеопатры  из маленькой девочки  с  большими  белыми  бантами  в  косичках   в  деловую, уверенную  в  себе  женщину проходила  на  её  глазах, сейчас  она  не была  столь уверена, что знает  куму в  полной мере.
    «А знаю ли  я сама  себя? –  вдруг  подумала  Мякушка. – Пожалуй, нет. Тогда,  какое  мне дело  до того, какая  Клеопатра? Жизнь  дана  человеку, чтобы  он  познавал  себя  или  других?»
     Погруженная  в эти мысли, Мякушка  включила  телевизор. Там  семейство  африканских  жирафов  спокойно  и  грациозно  поедало листья молодой  акации.
     «Надо, чтобы  соотношение  массы  тела  и  мозгов  было, как  у жирафа, –  горько  усмехнулась Мякушка. —  И тогда  можно всю жизнь  хрумкать  ботву  и  не  париться  по  всяким  пустякам»







     17.
      Вся наша жизнь  состоит из  кругов.  Вырвавшись  из  одного круга, мы  немедленно, неотвратимо  попадаем  в  другой,  более замкнутый  и  плотный,  не  замечая  этого.  Круги  эти  называются привычкой.
     Так  думала  Мякушка,  когда  одна  шла  по  привычно полутёмному  коридору  отеля.  Ещё  она  подумала, что  если  бы Клеопатра  шла  рядом, или  нет, то  она  все  равно  шла  бы  по этому  коридору, привычно  поглядывая  на  дверь  слева  в  его конце.  Потом  она, как уже много раз,  поднялась  на  лифте  на  последний  этаж, прошла  мимо  прачечной  комнаты, и  вышла  на  крышу  отеля  к бирюзовой  глади  бассейна.
     Город  уже  накрыла  душная  южная  ночь.  Крыши  соседних домов, прожигая  её, победно  светились  разноцветной  неоновой  рекламой.  Мякушка  быстро  скинула  шёлковый  халат  и  погрузилась  в  чашу  джакузи  с  прохладной  водой.  По  зыбкой поверхности  тут же  запрыгали  золотые  блики,  словно  в  воде сновали  маленькие  золотые  рыбки.
      Ночью  на  крыше  отеля  все  же  не  так  душно,  как  на  улицах  города.  Воздух  тут  мягкий,  как  влажный  поролон  и наполнен  густым  запахом  сухих  пряностей  востока.
      Мякушка  устроилась  в  джакузи  так, чтобы  назойливый электрический  свет  с  улицы  не  попадал  ей  глаза,  и  стала  лениво  разглядывать  трех  женщин,  неловко  суетившихся  у пластмассовых  лежаков.  Они  были  русские, приехавшие  утром.  Новеньких  всегда  можно  узнать  по  их  неуверенным  действиям.  Движения  новеньких  в  незнакомой  ситуации  всегда  пунктирны. Вот одна  дама  ухватилась  за  край  свободного  лежака  и  стала двигать  его  ближе  в  кромке  бассейна.  И тут  же  замерла, оглянулась, обведя  вопросительным  взглядом  всех присутствующих.  Можно?  Другая  женщина  развязала  пояс  на халате  и  тоже  на  мгновение  застыла,  решая  в уме  тот  же вопрос.
     Вскоре  пришла  Клеопатра.  Небрежно  скинула  халат  с яркими  райскими  птицами   рядом с халатом кумы  и спустилась  в джакузи  так  величественно,  как  сходят только  богини  с  небес.
    Мякушка  чуть  прикрыла  глаза  и  продолжила  наблюдение.
С появлением  Клеопатры  сонный  мирок  бассейна  словно  ожил. Всё  пришло  в  движение.  Официант  включил  джакузи, женщины, встав  цепочкой, забрели  по  ступенькам  в  бассейн.  А в  баре  заиграла  быстрая  западная  музыка.
    Клеопатра  сидела  напротив  подруги, слегка  откинув  влажные плечи  и  голову на  кафельный  бортик.  Казалось, ей  нет  никакого  дела  до  всего, что  сейчас  закаруселилось  вокруг  неё.  Её  упругая  грудь, умело  приподнятая  лифчиком  купальника,  мерно  двигалась  вверх-вниз.  Зелёные  кошачьи  глаза  были слегка занавешены  верхними  веками.  Казалось, что  Клеопатра спит,  убаюканная  тихим  журчанием  воды.
    Но стоило  только  появиться  возле  столиков  молодому, смуглому,  как  утренний  кофе, официанту  с  блестящим  подносом  на  согнутой  руке,   как Клеопатра  грациозно  приподняла  над  водой  вытянутую  ногу  и  принялась сосредоточенно разглядывать  её,  сдвинув  к  переносице  высокие тонкие  брови.  Загорелая лодыжка,  по  которой  золотыми  змейками  сбегали  струйки  воды,  в  сумерках  крыши  казалась почти черной, и была  словно  облита  горячим  шоколадом.
     —  Странно, –  сказала  Клеопатра,  делая  вид,  что  не  замечает оторопевшего, и  даже  несколько  напуганного  официанта. —  Хлорка  совсем  не  разъела  загар.  Очень  странно.
    Официант  тоже  делал  вид,  что  не  смотрит  на  Клеопатру.
Но  грохот  упавшего  стула  выдал  его  с  головой.
     Наблюдая  исподволь за  подругой,  Мякушка  поймала  себя  на мысли, что  её  совсем  не  возмущает  игривое  поведение  подруги. Может  так  и  надо: выставлять  напоказ,  на  усладу  чужим  глазам  своё  пока  еще  молодое  красивое  тело?  И  опять Мякушка  подумала, что  она  совсем  не знает  Клеопатру…

      В  школе  Клеопатра  была  жуткой  скромницей.  Прежде, чем выйти  к  доске, всегда  одёргивала  обеими  руками  подол  своего тесного школьного  платья.  И  даже  краситься  она  начала  только перед  выпускными  экзаменами.  Причем,  делала  это  так неумело, что  учителя  не  могли  на  неё  смотреть.  Сразу  начинали  смеяться. Только  старый  учитель физики  Крылов, протирая  носовым  платком  круглые  линзы  старых  очков, участливо спросил: «У вас  что-то случилось, деточка?»  И тогда Клеопатра  расплакалась.  Ну, выщипала  сама  брови.  Зачем  так остро реагировать  на  это?..

     Пузыри  в джакузи  булькали  ровно  пять  минут. Потом  надо было  вылезать  из  воды,  шлепая  мокрыми  ногами,  пробегать мимо  вереницы  столиков  и  нажимать  на  большую  черную  кнопку  в  стене.  Это  был  единственный  дискомфорт  ночного бассейна.  Не  будь  Клеопатры,  Мякушка  так  бы  и  бегала  туда-сюда.  Но  те, у кого  есть  пусть даже  только тусклое, потёртое временем,  имя  царицы,  всегда  умеют подчинить  других  людей своим  потребностям.  Едва  молодой  официант  появлялся  в дверях  бара,  Клеопатра  начинала  энергично  махать  ему  рукой,  тыча  указательным  пальцем  в  направлении  кнопки.  Официант, опускал  глаза  и  тихо спрашивал  на  английском: «Пуш?»  «Нажать, нажать», –  кивала  Клеопатра, скромно  потупив невинные  очи.
    Минут через  двадцать,  смышленый  официант  уже  не спрашивал,  а  мимоходом, неся  высокие  бокалы  с  пивом,  проявлял  чудеса эквилибристики,  наклонялся  и  жал  на  злополучную  кнопку. Это  была  рискованная  игра, которая  нравилась  обоим  игрокам.  Клеопатра  как бы  ненароком  демонстрировала  свои  соблазнительные  формы,  а  официант  открыто  сверлил  её  горячими  глазами.
     Мякушка  не завидовала  подруге.  Её  даже  несколько забавляло  дерзкое  и  упрямое  желание  Клеопатры  нравиться абсолютно всем мужчинам.  Но  было чуточку обидно, что  она рядом  с ней, светит  как  полная  луна.  И  всегда  затмевает  её, бледную, как  молодой  месяц.
     —   А  ты  чего днём  рванула  в  номер, словно  вспомнила, что не  выключила  утюг? –  как  бы  просто  так,  спросила  Мякушка,  едва  официант  ушел. —  Показалось что?
     —  Показалось, –  с  раздражением  ответила  кума. —  Показалось, что  это  тот, вчерашний  субъект.
      —  Может, это и  не  он  был.  Тут  русских  женщин  чёрт  на полку не  перекидает.
     —  Да, он это.  В том то и  дело, что  он.
    Клёпка  перестала  ловить  левой  ступнёй  пузырьки, выныривающие  из  кафельного  дна  джакузи,  и  резко  вздохнула:
     —  Я же  ничего  такого.  Само  как-то  всё  получилось.  И  вдруг дрожь  по  всему телу.  Как  током  прошибло.  Это  –  как  босиком по снегу пробежаться.  Даже  хуже.
    Клеопатра  придирчиво  оглядела  наливное,  упругое  тело, как  рыночная  торговка  свой  прилавок  перед  началом  праздничного базара.
    —  Тактильный  контакт, это  на  порядок  выше, чем визуальный.   Это  как  на  рынке.  Ты  не  просто  смотришь  на лакомый  кусок.  Тебе  дают  малюсенький  кусочек  попробовать. Но это  не значит,  что  ты  его  купишь.  В  случайной тактильности  нет  греха.  Это –  игра.  Без  слов.  Это  –  латентный  договор  о  намерениях  двух  сторон.  Да, да.  Нет, нет.
     Клеопатра замолчала, перевела  дух.  И  самым  непостижимым образом  мысли  её  потекли  по  другому  руслу.
     —  И  вот  я  думала  всю  ночь.  А что?  А зачем?  И что  дальше?  И  поняла, что  не  смогу.  Даже  если  это  игра,  но  игра  на чужом поле –  она  не  для  меня.  И я  стала  вспоминать молодого  Сергунчика.  У нас  с  ним  тогда  всё  было  зашибись как  хорошо.  Я думала, что это –  на  всю жизнь.  Я и  представить себе не  могла, что  когда-нибудь захочу отношений  с другими  мужчинами.  И мне  даже  стало жалко  его.  Может,  в  том, что он сейчас такой, есть и моя вина?
     Мякушка  неопределенно  покачала  головой, что  могло означать,  как: да, так  и  нет. 
     —  Я же  по  большой  любви замуж  выходила,  –  по-детски шмыгнула  носом  Клеопатра. —  Ты  же  помнишь, как  я  умирала  по  своему  Сергунчику.  Помню,  еле  дождусь  вечера, куплю  пару бутылок  пива, тайком  крадусь в  его подъезд.  А бутылки, как нарочно, звякают  в  пакете.  Я  их  быстро  ставлю  под  его  дверью.  Звоню  в  дверь  –  и  пулей  несусь на  этаж  выше.  В глазах темно.  Сердце  выскакивает  из  горла.  Затаюсь  на ступеньках  и  слушаю.  Щёлкает замок,  скрипят  петли  двери.  Слышу  его нерешительные  шаги, удивленное  бормотание.  Я чуть  сознание  не теряла, пока  он  не  уходил.  Представляешь  картину маслом, если  бы  я  сверху к  его  ногам  скатилась?  И где  она сейчас: эта  боль-ша –а –я  любовь?
    Клеопатра  убрала  прядь  мокрых  волос  со лба,  зло поискала глазами  официанта,  словно  он  и  был  виновником  пропажи  её любви.
    Мякушка  молчала,  глядя  в  сонное, тихое  небо  над  головой  кумы.  В темно-бордовом  небе  у  неё  над  головой  привычно висели  две  звезды.  Сергунчик  и  подводник  Ветров.  Мякушка  размышляла  о  Клеопатре,  которая  любила  мужа, или  думала, что любила.  Или  еще любит, но  думает, что  не любит.
«Клеопатре надо  привыкнуть  к  мысли,  –  думала  Мякушка, —  что любовь  часто  уходит,  уступая  место серой  привычке  жить  вместе»
    Мякушка  вздохнула.  Она  поймала  себя  на  мысли, что  больше не хочет думать  о  Клеопатре.  Та  всю  жизнь  мечется, снедаемая любовными  страстями,  а  Мякушка  всё  это  выслушивает, и  в голове  у неё  какая-то  вязкая  невкусная  каша  из  чужих  переваренных  слов.
     —  Всё зависит  от того, что  ты  имеешь  в  виду  под  словом: любовь.  Любовь,  как  абсолют, тогда  это  космос, или  любовь, как  слово, тогда это  просто –  понятие, –  сказала  Мякушка. —  Представь, что  перед  тобой таблица  Менделеева, в  которой  вместо  химических  элементов  написаны  слова.  И  ты  точно знаешь, что  во  втором  ряду,  в  пятой  ячейке  находится  слово  любовь.
     —  И что?
     —  Тебе легче  будет, если  ты  точно знаешь, где  твоя любовь?
     —  Легче, –  с  готовностью  подтвердила  Клеопатра.
     —  Но любовь,  сама  по  себе,  это  –  ничто.  Просто элемент в таблице.  Любовь  становится,  как  ты  говоришь, большой  вечной любовью, если  она  встроена  в  решетку других  элементов. Уважение, желание  строить  жизнь  вместе.  По  отдельности  –  это тоже  только  слова.  Но,  если  их  соединить, получается формула, –  с  жаром  принялась  объяснять  Мякушка. —  И  если из  слов  составить  формулу,  то  и  мысли  перестанут  валиться  в одну бессмысленную  кучу.
      —  В любви  нет  смысла, –  прервала  её  на  полуслове Клеопатра. —  Если в любви  есть  смысл, то  нет смысла  в  такой любви.  Любовь  это –  чувства.
      —  Если  бы  ты  меня  не  перебивала, то  мы  дошли  бы  и  до чувств, –  обиженным тоном  продолжила  Мякушка. —   Научись  слушать. Чувства –  это  та  химическая  реакция,  которая происходит  при  соединении  элементов  из  ячеек.  Таблица  и формула  –  это  символическая  точка  опоры  в  нашем мире, который  постоянно движется. Это  постоянное движение  не дает человеку остановиться  и  подумать. Чтобы  начать думать, надо остановиться.  Вот, например, спортсмен.  Бегун.  Спринтер.  На тренировках  бегает  километры.  А потом –  соревнования.  Надо показать  результат.  Он  встает  в  колодки.  Замирает. Это  и  есть точка  опоры.  И  после  он  бежит.  И  будет рекорд.  А  потом снова  он  просто  бегает километры  день за  днем.
     —  И что?
     —  Как что?  Человек  думает постоянно.  О всякой  ерунде. Что сегодня  он  будет  есть на  ужин?  Какого  цвета  купить  машину? Как  сыграет  его  любимая  футбольная  команда?  И  растрачивает свою  жизнь  на  пустяки.  Туда  чуть-чуть  любви, сюда  чуть-чуть любви.  Вот  она  и  кончается.
      —  Если  б  я  не  училась  с тобой  в  одном  классе, я  бы подумала, что ты –  чокнутая, –  сказала  Клеопатра  и  покрутила пальцем  у виска, —  А на  что  ещё  тратить  жизнь?  Приготовить ужин для любимого, поболеть за  любимую  команду.  Почему растрачивание  любви?  Скорее, наоборот, приумножение.  Люди бывают  счастливы  в такие  минуты.   И, кстати.  Менделеев за деньги  думал.  А ты –  бесплатно.
      —  Значит, по-твоему, тот,  кто  за  деньги  думает, тот  имеет право  думать,  а  все  остальные  должны  жить  не  думая?
      —  А какой  в  этом  смысл?
      —  Менделеева, наверно, соседи тоже  считали  чудаком.  Сидит мужик  ночами  напролет  с  колбами, гирьками  и  весами.  Считает какие-то  малюсенькие  атомы,  которые  на  хлеб  не  намажешь,  в  банк  под  проценты  не  сдашь.  А  нормальные  человеки, как Ноздрёв, тем  временем,  отрывались  по  полной  программе  в  ближайшем  кабаке.  Да, и были  счастливы.
      —  Он  был  ученый, –  назидательным  тоном  напомнила Клеопатра. —  Составление  таблиц  и  формул  –  его  работа.
      —  Вот  ты  приходишь  в  ресторан, –  возразила  Мякушка. — Тебе  же  неинтересно, как  готовил  повар  свой  фирменный  салат. Но, если  ты  знаешь, из  каких  ингредиентов  он  его  делал, ты сочтешь  себя  не  глупее  этого  повара.  Мало  того, это  дает тебе основание  думать, что  ты  можешь  улучшить  формулу  салата. Весь мир  состоит из  формул,  которые  не  только  ученые, но  и простые  люди  постоянно  улучшают.
     —  Ты  мне  всё  время  талдычишь  о  каких-то  формулах,  как наша  математичка, –   с обиженным  видом  надула  губы Клеопатра. —  Зачем  они  мне?  Мне  с  ними  ни  на  свадьбу, ни  в Красную  армию.  Может, твоя  формула знает: почему Каплан стреляла  в  Ленина?
     Клеопатра  посмотрела  на  подругу с вызовом.  Золотые  искры  от  ламп, горевших  в  баре, плясали  на  воде.  Золотые  жирные блики  воды  плясали  на  её  плечах.  Ничего другого  Мякушка не ждала от подруги.   Она  невольно любовалась  Клеопатрой.   А красивой  женщине  многое  прощается, даже  её  несносный характер.
     —  Может и знает, –  спокойно  сказала  Мякушка. —  Только мне это  не  интересно.  Я  ищу  формулу  жизни, а  не  убийств.  Если  есть  формулы  элементов, то  значит, должны  быть  и формулы  жизни.  Но  нужно  понять:  где в них  абсолюты, а где –   понятия.  Ведь  говорят  же  про  плохих  людей, что  они  живут  по понятиям. Значит, хорошие люди  живут  по  абсолютам.  Я хочу быть хорошей.  Правильным, хорошим  человеком.
     —  Женщине  главное –  быть любимой, а  не хорошей, – возразила  ей  Клеопатра. —  Тогда  у неё  крылья  вырастают.  Она летает  и  светится, как  бабочка.
     —  А  еще  я  ищу  в  формуле  истину, про  которую  никто  не знает.  Мне  кажется, что  она  где-то  рядом  с  абсолютами.  Потому что  абсолюты  созданы  природой,  а значит –  вечны.
     —  Нет, ты точно  –  ненормальная, –  с  шумом  выдохнула Клеопатра, то ли от  негодования, то ли  от  неожиданности. —  Зачем  они  тебе?  Это  же  не  деньги.  В  карман  не  положишь.
     —   Один  умный  человек  сказал, что  лучше  найти  пол истины, но  самому, чем  всю  истину узнать  от  другого.  Я  ищу свою истину.  Потому что  последнее  время  меня  не  покидает чувство, что  мой  город  умирает.   Ты же это знаешь.  И у меня словно  почва  уходит  из-под  ног.  Ведь  я  в  нём  родилась.  В той почве  мои  корни.  Меня  это  сильно  пугает.  Я  хочу  понять истину  того, что  происходит.  Может, в  ней  я  найду  своё  личное  спокойствие.
     —  А там  где  абсолюты, там  есть  любовь?  Лично  я  хочу обрести  спокойствие  в  любви.
     —  По моей формуле: истина –  это  и  есть  любовь.
    Красивое  лицо  Клеопатры  на  мгновение  стало  глупым. Так всегда  бывало,  когда  до  неё  не  доходил  смысл  услышанной фразы.
Клеопатра  обиделась  на  Мякушку.  Она  заподозрила, что  та скрывает  от  неё  какую-то  тайну.
     —  Так  ты  поделишься  своей  формулой?
     Мякушка  с  сомнением  посмотрела  на  подругу  и  сказала:
     —  Ты  еще  не  готова.  Ты  не  любишь.  А  без  любви  понять  формулу жизни  невозможно.
     —  Я не люблю? –  вознегодовала  Клеопатра  и  с обиженным видом. —  Окстись, зануда. Ты  ничего не  перепутала  в  своих формулах?  И вообще.  На  фига  мне  твоя  формула, если  я  уже люблю, если  я  уже  всё  нашла?  А тебе, пожалуй, еще  искать  и искать.
      —  Я говорю  о другой любви.  Любви  космического масштаба. Помнишь  слова Тараса Бульбы?  «Отец  любит  свое  дитя, мать любит  свое  дитя.  Дитя  любит  отца и мать.  Но  это  не  то, братцы! Любит  и зверь  свое  дитя, но породниться  родством  по душе, а  не  по  крови,  может один  только человек»
     Клеопатра  посмотрела  на  Мякушку  совсем  ошарашено.
     —  Такой  любви  нет, –  сказала  она  сердито. —  И быть  не может. Ты  сегодня  курицу  ела  с  овощами.  А любовь  в космическом масштабе  это запрещает.
      —  В космическом  масштабе  нет  куриц  и  овощей, –  возразила  в  свою  очередь  та  подруге. —  В  космосе  есть  небо и звёзды.  И  что-то  еще,  невидимое  глазу, возможно, и  создавшее космос. Всего  три  составляющих  такого  необъятного  космоса. Три –  это  слово и  цифра.  А  еще  есть  слово  –  тризна.  Три знака  сокращенно, наверно.  Слово, означающее  конец  жизни  и присоединение  к  небу  и  звёздам.  А  еще  есть Троица.  Святая. Дух, энергия  и  созидание.  Три, наверно, главное  число  космоса. Сакральное, всеобъемлющее. Моя  формула  жизни тоже  состоит из трех элементов.
      —  А  любовь?  –  снова  заволновалась  Клёпа. —  Где  в космосе любовь?  Вторая  строка, пятая  ячейка?
     —  Любовь  в  твоем  сердце.
     —  Ага. Опять  вернулись  к  курице? –  ехидно  заметила Клеопатра,  нащупав  зыбкую  брешь  в  рассуждениях  Мякушки. —  Хорошо, что  твой  Славик  женат  на  своем заводе, а  то  какая-нибудь  курица  давно  бы  его  окрутила, окучила, пока  ты ищешь любовь  космоса.  Молодой, богатый, а  главное  –  непьющий.  Мечта  всех  баб.
      Всего  несколько  лет  назад  Клеопатра  была  другого  мнения о муже  Мякушки, впрочем, как  и  о  своём.
Сергунчик, муж  Клеопатры,  был  старше  её  на  восемь лет.
Когда-то  ей  это очень  нравилось.  Она  была  совсем  еще девчонкой, а  он  был  уже  взрослый  мужчина, с высшим техническим  образованием.  Работал  инженером, а  еще  играл  на гитаре  в  заводском  ансамбле, мотался  с ним  по  слётам  художественной  самодеятельности.  В  то  время  они  жили  хорошо, можно  сказать, счастливо, и  Клеопатра  смотрела  на  Мякушку  свысока.  Она  уже  родила сына  Митьку, через  три  года  дочь  Дарью, а  та  была  еще  не замужем.
       «Умная баба  отпугивает мужиков, –  говорила  Клеопатра, забегая  к  Мякушке, на  пять минут  с  прогулочной  коляской. —  Делай  лицо  попроще, словно  ты  до  сих  пор  веришь  в существование  добрых  гномов»
     Это было  её  типичное  приветствие  и  прощание.
Но, когда  Клеопатра  узнала, что  подруга  выходит замуж  за Славика, она  её  выбор  не  одобрила.  Славик  был  на  пять лет моложе  Мякушки  и  на  тот момент  нигде  не  работал.
Но, поразмыслив,  Клеопатра  сказала, что  это  бабий  крест Мякушки, который  продлит  счастливое  пионерское  детство Славика  до  пенсии.  Сказав  это,  она  побежала  в  магазин, чтобы купить  новое  платье  для  очередной  годовщины  свадьбы.
      Мякушка  тогда  согласилась  с  подругой,  что  Славик –  её  тяжкий  крест.  Она  не любила  Славика.  Так  сложились обстоятельства.  Судьба зачем-то  упорно  сводила  их  пути  в  одну точку.
     Однажды  такой  точкой  стал  городской  автобус.
Мякушка  куда-то  спешила  по  своим  делам.  И  вдруг, невесть откуда  взявшаяся  Эльвира  Наумовна, мать  Славика, загородила  собой  дверь  в  автобус  и  вцепилась  в  руку  Мякушки  горячими дрожащими  пальцами:
      —  Деточка, миленькая,  спасите  моего  сына.  Он  спивается.
      Мякушка  тогда  сделала  вид, что  не знает  эту  разбитую,  измученную  женщину,  что  женщина  обозналась.  Прошло  почти шесть лет.  Мякушку  было  трудно  узнать.  Она  красилась  в блондинку.
      —  Миленькая, –  упавшим  голосом, тихо  повторила  Эльвира Наумовна. —  Я  помню, он  вас  слушался.  Он  только  вас слушался. Помогите. У него язва  желудка.  Он  умирает.
      «С какой  стати  я  должна  спасать  вашего  сына? –  недовольно  подумала  Мякушка  тогда. —  Он  мне  столько  крови попортил.  А  вы  были  со  мной  высокомерны  и  жестоки»
      Мякушке  было  двадцать  лет.  Она  училась  в  институте  и летом  подрабатывала  вожатой  отряда  в  пионерском  лагере.
А Эльвира  Наумовна,  на  её беду, именно  в этот лагерь  отправила  своего  избалованного  сына  на  перевоспитание.
      Отец  Славика, которому  тогда  исполнилось  пятнадцать  лет, был  важным  номенклатурным  работником.  Тогда  так  называли всех  чиновников,  имеющих  ранг  не  ниже  директора  завода.
 И хотя Эльвира  Наумовна  была  домохозяйкой,  наверно, у них  не было  времени  на  воспитание  сына.  Славик  был  наглым, распущенным  подростком, и  к  пятнадцати  годам  умел  курить, пить  и  материться.
      Впрочем, Мякушка  узнала  об  этом  не  сразу, а  когда  случайно  увидела, как  Славик,  прячась  за  старой  котельной, стоявшей  на задворках  лагеря, курит  и  пьет пиво  из  бутылки, меняя  поочередно  руки.  Рядом, полукругом, стояли  босые чумазые  местные  пацаны, и  жадно  сглатывали  липкую  слюну.
      Вечерами, вскоре  после  ужина, напарник  Мякушки  –  второй вожатый  отряда  Валера,  доставал  из  шкафа  старый, кассетный  магнитофон  и  устраивал  на  веранде  отрядные  танцы.
Крышки  у магнитофона  не  было.  Потому что  магнитофон, изо дня  в день, плотоядно «жевал» магнитную  ленту.  Она  выползала из  гудящих  внутренностей  магнитофона,  и  сворачивалась кольцами, как  рыжая  змея на  прошлогодних листьях. Валера терпеливо  поправлял  ленту, и  танцы  продолжались.
      Славик  с  наглым видом, засунув  руки  в  фирменные джинсы, так, что  большие  пальцы  лежали  поверх  карманов, пересекал  по  диагонали  дощатый  пол  старой  веранды  и, невинно  глядя  на Мякушку  снизу вверх  своими  карими, цыганскими  глазами, приглашал  её  на  танец.  А  ночью,  в  темноте большой  палаты для  восьми  пубертатных  мальчиков, под  их  стеснительные смешки, рассказывал  скабрезные  подробности  тактильного контакта  со  взрослой, так  себе,  вожатой. 
     Скоро  грязные  сплетни  дошли  до  ушей  руководства пионерского лагеря.  И  Мякушку едва  не  уволили,  опасаясь возможного  гнева  высокопоставленного  папы.
     «Мне  нет  никакого  дела  до  вашего  плохо  воспитанного сына», –  подумала  Мякушка, когда  Эльвира  Наумовна заискивающе  ловила  её  ладонь.  Но  женщина  гладила  и трясла  её  руку, то ли  заранее благодаря, то ли  пытаясь  встряхнуть  её совесть.  Пальцы  женщины  были  жесткие  и  ледяные.
     Мякушка  тогда  еле  вырвалась  и  пошла  прочь.  Но, зачем-то обернулась, взглянула  на  некогда  красивую, очень  эффектную женщину и  увидела, что  за  несколько лет, что  они  не  общались, мать  Славика  сильно  постарела.  Как  говорят  в таких  случаях: сдала.  Сдала  позиции, по  всем  фронтам  здоровья, борясь  за жизнь  сына.  И  сейчас  она  выбросила  белый  флаг  и  молила  Мякушку о помощи.  Потом  она  пошла, сгорбленная  и  печальная.  Фонари  в  вечернем  летнем  воздухе  горели  ярко, отчего тёмная  фигура  женщины  казалась  зыбкой, тающей  в  жёлтом масле, стекающем  с  раскалённых  ламп.
     «Какое  мне  дело?» –  с  неудовольствием  подумала  Мякушка и заплакала.  «Какое мне дело?», –  ругала  она  себя  и  быстрым шагом  догоняла Эльвиру  Наумовну, давя  в  себе  предчувствие непоправимой  ошибки.
    Мякушка  плакала  не  потому, что  сын этой  некогда высокомерной, чванливой  женщины, обшивавшейся  в  ателье  по заграничным  журналам  мод, был  несносный,  избалованный мальчишка.  Мякушка  плакала,  потому что  у неё  была  мечта. И её  мечту звали  Мартин.
Он  был  журналистом, волей  судеб, вернувшийся  на историческую  родину  на  короткое  время.
Это был  молодой человек, родившийся  в  Париже,  в  семье русских эмигрантов, но  живший  в  Австралии.
У  Мартина  было  гладкое, ухоженное лицо, с невозможно  яркими голубыми  глазами  и  русыми, зачесанными  назад,  густыми волосами.  Говорил  он  с легким  акцентом, что  только  прибавляло  шарма, присущего  ему, как  всем  парижанам.  Он  всегда  был  одет  так, словно  его  одежда  не  знала  стиральной машины, а  была  только  что  снята  с  вешалки  в  дорогом  магазине.  Он  носил  тёмно-малиновый  джемпер, с треугольным вырезом  на  груди,  над  которым, двумя  белыми  крыльями, топорщился  воротник  рубашки.  А еще, у него  были  ярко-оранжевые  ботинки  с  глубоким  протектором  на  подошве.  В  них  он  был  похож  на  альпиниста.  Казалось, он  сейчас  возьмёт в  руки  альпеншток  и  капроновый  шнур, с лязгающими  при ходьбе  карабинами, и  отправится  в  горы.  Одежда  Мартина пахла  дорогим  мужским  одеколоном, а  не  краской  для  тканей или  каким-то  средством  от  клопов, как  в  местных промтоварных  магазинах
      Мартин  был  на  десять лет старше  Мякушки.  Для мужчины  –  это  самый  красивый  возраст.  В этом  возрасте –  мужчины,  как фрукты  на  деревьях, перестают  расти, но, внутри  наливаются зрелостью  и  медовым  шармом.  К тому  же  он  был  полной противоположностью  мужчин, которых знала  Мякушка.  Открытый,  веселый, подвижный, он  сразу  производил впечатление  человека, лишенного, как  внутренних, так  и  внешних  запретов.  Его  профессия, как  нельзя  кстати, соответствовала  его характеру.  Он  был  легкий, как  пушинка, и летал  по  всему миру. У него  было  достаточно  денег, чтобы  не думать  о них, и  работа, приносящая  не только  удовольствие, но и деньги.
      Мякушка  мечтала, что с Мартином, она тоже  научится  летать, пусть  даже, как  Дюймовочка,  спасенная, от  ненавистного  крота,  ласточкой.  Но, однажды  Мартин  сказал, что  обстоятельства вынуждают  его  улететь домой.  В  Мельбурн.  Но  он  обязательно вернётся.  И  улетел.  И тогда  Мякушка  подумала, что  любовь  –  это  когда  мысль  о  разлуке  мучительнее  мысли  о  смерти.  И только обещание  Мартина  вернуться давало  ей  силы  жить.  А тут –  Эльвира  Наумовна.
      Возмужавшего  Славика  Мякушка  увидела  выходящим  из подъезда  дома.  У него  был  неопрятный  вид  и  нервные движения.  Перед  собой  он  толкал  старую  детскую  коляску, доверху  набитую  пустыми  бутылками  из-под  вина  и  водки.  Он пронесся мимо, опасно звеня  стеклом, не  заметив  на  узком  пути, даже  свою  мать.
    Элеонора  Наумовна  упала  на  скамейку, словно  подкошенная, хватаясь  правой  рукой  за  сердце.  Она  не  плакала, видимо,  на это у неё  не  осталось  сил, а  просто  хватала  сухими  губами свежий  вечерний  воздух.  Мякушка  села  рядом, достала успокоительные  таблетки.  Матери  Славика  и  себе.









        18.   
    Весь  следующий  день  Клеопатра  была  в  мрачном  настроении.  Проспала  завтрак.  Не  стала  краситься.  Не  ругала  куму за  её  сонливую  нерасторопность  на  городском  пляже.
    Мякушка  предполагала,  что  такое  настроение  Клеопатры каким-то  образом  связано  с  её  ночным  исчезновением  из номера.  Но  вопросов  не  задавала.  Клеопатра  личные  тайны  не  хранила,  как  хитрый  лавочник  самые  ценные  товары  под  прилавком. Наступит момент, Клеопатра  встряхнётся  и  с  улыбкой  раскроет  причины  своего дурного  расположения  духа.
У неё  такое  бывает.  Бурные  эмоции  её  безжалостно опустошают, как  игровой  автомат  карманы  заядлого  игрока.  Но эмоции –  не деньги.  Не оскудевает живая  душа,  даже при избытке  чувств.
Большие  надежды  для  поднятия  настроения  подруги  Мякушка  возлагала  и  на  сафари, намеченное  на  вторую  половину  дня.  Клеопатра, необузданная  ни  в  чём, обожала  быструю,  рискованную  езду.

      Ровно  в  пятнадцать  часов  к  отелю  подъехал  роскошный  джип  цвета  чая  с  молоком.  Хромированные  диски  машины  блестели, словно только  что  сошли  с  конвейера.
     За  рулем  сидел  усатый  араб,  лет  пятидесяти, в  голубой рубашке  с  коротким  рукавом.  В  машине  уже  сидели  пять маленьких  японцев.  Двое  мужчин  и  три  женщины.  Японцы  со всех  сторон  были  увешаны  маленькими  фотоаппаратами  и  камерами.  От  них  постоянно  шёл  слабый  треск  щелкающих  затворов  фотоаппаратов,  от  чего  казалось, что  японцы   наэлектризованы  от  макушек  до  пяток.
     —  Может, мне  с  японцами замутить? –  спросила  Клеопатра, наклонившись  к  Мякушке. –  Они  такие  маленькие, что  хочется их  усыновить.  Парочку  сразу.
     Водитель  не  без  любопытства  осмотрел  пёструю  кампанию. Пошевелил  усами,  пряча  улыбку, и  тронулся  в  путь.  Новенький  джип  без  труда  разогнался  до  предельной  скорости.  Оживлённый  город  вскоре  сменили  безжизненные  пейзажи.  И  уже  через  полчаса  машина  лихо  притормозила   возле  небольшой  придорожной  автомастерской.  Здесь  водитель  вышел,  и  молодой  работник,  поочерёдно  «стравил»  воздух  в шинах.  Клеопатра  тоже  вышла,  чтобы  размять  ноги.  Рядом  остановились  еще  несколько  таких  же  новеньких, красивых  джипов.  Из  них  тоже  вышли  водители.  Бородатые  молодые  мужчины  в  европейских  одеждах.  Все поцеловались  друг  с  другом  в  щёку.  На  Клеопатру, стоявшую  в  двух  шагах –  осторожно  покосились.
       —  У нас  бы  наоборот, –  разочарованно  пробурчала Клеопатра. —  С женщиной  бы  поцеловались,  а  на  мужика –  покосились.
      Когда  давление  в  шинах  джипа  опустилось  до  требуемого, водитель  потрогал  каждую  руками,  одобрительно  кивнул  мастеру, крутившемуся  у соседней  машины,  и  сел  за  руль.  Прежде  чем завести  мотор, он  обвел  хитрым  взглядом  пассажиров.  В  их  глазах  он  прочел  легкомысленное  нетерпение и злорадно  хмыкнул  в  седые  усы.
      Всё, что  происходило  дальше, можно  было  назвать  одним словом: ужас.  Со  всякими,  как  острая  приправа,  дополнениями.
      Джип  рванул  с  места, как  пришпоренный  конь,  и  в мгновенье  ока  взлетел  на  острый  гребень  бархана,  до  которого, доселе  казалось,  минут  пять  езды.  Казалось, что  по  всем законам  физики, джипы  не  могут  ездить  под  таким  острым углом  по  склонам.  По  законам  физики  они  должны  были заваливаться  на  бок.  А  потом, падать,  кувыркаясь, перевертываясь,  как  игральные  кости  на  наклонной  доске. «Господи, спаси  и  сохрани», –  запоздало  прошептала  Мякушка, почувствовав, что  даже  рисковая  Клеопатра, больно  вцепилась  ей  в  руку.
    Багровые  струи  песка  грозно  застучали  по  крыше, а  другие, как огромные  сухие  языки,  взахлёб,  лизали  боковые  стёкла машины.  Временами  казалось, что  по  бокам  машины  текут  реки  крови.
    Японцы  молчали, вжавшись  в  мягкую  кожу  сидений, и казались  еще  меньше.  Усы  водителя  лихо  отплясывали украинский  гопак.  Клеопатра  визжала,  как  кипящий  чайник  со свистком.  Мякушка  подавленно  косилась  на  неё.  Большую часть  красивого  лица  подруги  сейчас занимал  рот.  Не  было глаз, двух зеленых  ядрышек  в  золотых  скорлупках,  не  было очаровательного  вздернутого  носика.  Мякушка  видела  только рот, с  двумя  ровными  рядами  белых  зубов, как  на  учебном пособии, для  начинающих  стоматологов.
     К счастью, Клеопатра  была  трезвая, поэтому кричала  недолго, а может, просто  сжалилась  над  пришибленными  страхом японцами.  Через  пару минут  она  резко  замолчала, скроила постную  физиономию  и  стала  лениво  смотреть  в  окно  джипа.
      Мякушка  опять подумала, что  красноречивые  взгляды  южных мужчин нельзя  оставлять без внимания.  Это всегда заканчивается или  номером  с секретной  нагрузкой  в  отеле  или  запредельными эмоциями  на  сафари.  Лихой  водитель,  выписывал   на  красных  барханах  немыслимые  кренделя,  китайские  иероглифы,  шумерские  клинописи, латиницу  и  возможно  арабскую  вязь.  Вполне  уместен  был  бы  и  русский  мат. Но, похоже,  он  его не знал.
      На  обратном  пути  японцы  угрюмо  молчали, убитые эмоциями, не  щебетали, как  стайка  пёстрых  попугайчиков.  А  в возбужденной  Клеопатре  проснулась  коммерческая  жилка.  Она занялась  подсчетами, и  по  её  выкладкам  получилось, что  если вычесть  накладные  расходы  на  бензин  и  химчистку машины, то одно  сафари  приносит  водителю  прибыль  в  четыреста  долларов. Эта  цифра  её  впечатлила, но  ненадолго.
      —  У нас  в доме, на  первом этаже,  живёт  водитель маршрутки.  Откуда-то  приехал.  За  пару лет смог  на  квартиру заработать, –  горячим  шепотом  принялась  за  привычную болтовню  Клеопатра. —  Явно  не  с зарплаты.  Он знаешь, что придумал?  К  нему  в  маршрутку  садилась  его  жена.  Давала  ему сложенную  пятидесятирублёвую  купюру.  А  он  ей  сдачу давал, как  с  пятисотки.  За  сутки  она  несколько  заходов  делала.  Вот тебе  и  неплохая  прибавка  к зарплате.  И жуликом  его  не назовешь.  Билеты  в  маршрутке  никто  же  не  берет.  Сколько народа  перевез,  и  как  они  рассчитывались –  целиком  на  совести  водителя.  Вот  он  и  перераспределял  выручку  от  частного  извоза  по  своим  понятиям  справедливости.
    Клеопатра  замолчала, о чем-то задумавшись,  наверно, о  своём бизнесе, о  котором,  при  всей  кажущейся  несерьёзности, она  не забывала  ни  на  минуту, и  незаметно задремала.  Упала  тяжелой головой  Мякушке  на  плечо.  А у той  испортилось  настроение.  Последние  слова  подруги: «понятия  справедливости, понятия справедливости» –  крутились,  как заезженная  пластинка  в  её голове.
       У Мякушки  была  тайна,  в  которую  она  не  посвящала никого.  Даже  Клеопатру. И эта  тайна  заключалась  в  том, что она  хотела  с  помощью  слов  выстроить  понятную  формулу системы мира, которая  помогла бы  людям  понять, как  из  всех словесных  нагромождений  извлекать зерно  рациональности бытия.  В  её продуманной  системе: понятие  и  справедливость – не могли  стоять  рядом.  По  её формуле  выходило, что справедливость –  это  абсолют, ось земного  бытия, как  совесть, как  вера.  А слово: понятие –  говорит  само за  себя: это то, что придумано  людьми.
       Но, из-за  нечаянно  брошенных  слов  Клеопатры, в  душе Мякушки  ожил  гадкий  червь  сомнения.  Она  вдруг  подумала  о том, что  они  столько  лет вместе  возможно потому, что  Клеопатра  говорит, а  Мякушка  думает.  И  сейчас это  её  обидело.  И  даже  не  обидело, а  выбило  почву  из-под  ног.  Она столько времени  потратила  на  выстраивание  своей  системы абсолютов,  но  тут  Клеопатра, буквально, парой  слов  разрушила её логичную  формулу.  «Почему в этой  жизни одним даётся  всё, даже  открытия, которые  им  не  нужны, а  другим –  ничего?»,  –  с печалью  в  сердце  размышляла  Мякушка, поправляя, сползавшую ей на грудь, голову  подруги…
      Было  время  ужина, когда  они  вернулись  в  отель. Знакомый маленький  портье: в  изумрудном  кителе  с красными  обшлагами и золотыми  пуговицами  учтиво  распахнул  перед  ними прозрачные  двери.  Маленький  портье  приветливо  улыбался.  У него были  фиолетовые  губы, похожие  на  переспелые  финики. Портье  вытянулся  и  поискал  глазами, кого-то  в  просторном  фойе.
    Там  на  диванах  цвета  сливочного зефира  сидели люди.  Пили кофе, тихо  переговаривались  и  смотрели телевизор.
Ближе  всех  к дверям  сидел, утопая  в мягких  подушках, Герман. Он  был  в  полосатой  рубашке  и  джинсах.  Без  привычной панамы, надвинутой  по  самые  брови.  В  руках  он  держал  бумажный  сверток.  Но  напряженный  взгляд  портье  был направлен  на мужчину в белых  одеждах, сидящего  в дальнем  углу фойе.  Он  сидел  неподвижно, чуть наклонив  голову, отчего лицо  его  скрывала  густая  тень,  Казалось, он  не хотел  быть замеченным.  Но, именно  на  него, сейчас  настойчиво  смотрел маленький  портье.  Клеопатра  вздрогнула  и  снова  вцепилась  в руку  Мякушки.  Та  невольно  посмотрела туда, куда  глядела Клеопатра, и  не заметила, как  подошел  Герман.
    Герман  был  смущен, и  в  его  движениях  чувствовалась легкая неловкость. Герман  протянул  Мякушке  бумажный  сверток.
     —  Это  тебе,  –  сказал  Герман. —  Повезёшь  домой, заверни  в фольгу. Несколько  слоёв.
     —  Спасибо.  А что  там?
     —  В  номере  посмотришь.  Как  себя  чувствуешь?
Герман  посмотрел  Мякушке  в глаза.  Открыто  и  уверенно.  Но  в глубине  его  васильковых  глаз  была  какая-то  потерянность. Мякушка  не любила  такие  взгляды  мужчин.  От  них  у неё  подкашивались  коленки.
     —  Нормально, –  сухо  ответила  Мякушка  и  опустила  глаза.
У Германа  были  белые  кроссовки, и  белые  носки.  — Только  боюсь, что  шрамы  останутся.  И  вдруг  подумала: «На сердце» 
И  еще  больше  нахмурилась  от  этой  мысли.
     Клеопатра  быстро  пощупала  сверток  и  сказала, что  в  нём – коралл.
     Герман  погасил  свой  васильковый  взгляд, смущенно  коснулся горячими  пальцами  руки  Мякушки  и  быстрым  шагом  ушел.  Мякушка  растерянно  оглянулась.  Герман  почти  бежал, опасно скользя  по  блестящей  плитке  пола.
      —   Овца  дурная, –  негодующе зашипела  на  подругу Клеопатра,  пританцовывая,  наступая  и  выразительно  крутя  пальцами  перед  её носом. —  Как  так  можно?  Ты  Германа  даже  в  щёчку  не поцеловала.  Спасибо, Герман.  Герман, спасибо.  Боюсь, что шрамы…  Овца!  Между  вами  такие  искры  летели, хоть прикуривай.  Я  сама  чуть  не  сгорела.
    Как  хорошо  был  знаком  Мякушке  этот  танец  Клеопатры. Так мнут  виноград, чтобы  он  превратился  в  хмельное вино. Так  рвут цветы, собирая  букет из  самых  красивых  бутонов.  Так…
    Краем  глаза  Мякушка заметила, что  тот молодой человек, что сидел  в углу фойе,  решительно  поднялся  с дивана  и  сделал  шаг в  сторону  Клеопатры...
И  снова  пыльные  шлепанцы  Клеопатры  опасно  мелькали  перед  носом  Мякушки, когда  она  прыгала  через  три  ступеньки  по запасной  лестнице.
      —  Он  хоть  красивый? –  первое, что  спросила  Клеопатра, оказавшись  в  номере. —  Наверно,  я  кажусь тебе  глупой, но я боюсь на  него  смотреть.
      —  Наверно, –  сказала  Мякушка. —  Я вообще  на  него  не смотрела.
      Тут она  вспомнила  про  сверток  и  удивилась, что  не  потеряла  его, несясь в  диком  ужасе  по лестнице за  Клеопатрой.
      Осторожно  развернув  несколько  слоев  бумаги, Мякушка увидела  нежно-розовые  рожки  коралла  размером  с  сердце.  Она удивилась.  Неужели  такое  восхитительное,  нежное  растение может так зверски  расцарапать  кожу?
       —  Ну, ты  и дура, –  продолжила  распекать  её  подруга.  —  Надо  было  пригласить  Германа  в  номер.  Я бы  вышла.  В бассейн. На  вас же  больно  смотреть.   
     Мякушка  снова злилась  на  Клеопатру.  Сама трусиха. Унеслась от  незнакомого  мужчины  быстрее дикой лани.  А  других нахально  сватает.  Хотя надо было отдать  должное  наблюдательности  подруги.  Мякушка  и  сама чувствовала, что  её  пальцы  еще  горели  от  легкого и многозначительного прикосновения  к  ним Германа.  Мякушка  потерла  рукой  холодный лоб.  Но ей не  стало легче. Перед  её  мысленным взором: снова  и  снова  Герман  стремительно убегал  по  скользкому полу  отеля. 
     Клеопатра  перестала  ругаться  и  привычно  потащила  подругу  на  крышу отеля.  Мякушка  снова  была  в  её  руках.  Ведь  она знала  о  ней  больше, чем  та  сама.
     Прохладная  вода  бассейна  должна  была  гарантированно охладить  знойное «любидо» подруг. 







      19.
       Поздно  ночью  неожиданно  позвонил  Морозов.  Мякушка испугалась. Голос  его  был  усталый, тихий, как  у  врача  после ночного  дежурства.  Что-то  случилось  с дочкой?  Нет, с дочкой  все  нормально.  Хорошо учится, хорошо  ест. Вчера  жарила блины.  А что тогда?  Друг  отца  звонил  из  налоговой.  Приходил  человек с доверенностью, подал заявление  на  перерегистрацию предприятия  на  нового  директора. Проверять  подлинность документов –  не  его прерогатива, но  обещал  придержать  бумаги.  Неделю.    
      —  Наглецы, –  выдохнул  Морозов  после долгого  молчания. —  Не побоялись прийти  в  налоговую  с  поддельными документами.  Был  бы  жив  отец, эти  подлецы  уже валили  бы лес на  Колыме.
      —  Да, –  согласилась  Мякушка. —  У твоего  отца был крутой нрав, но завод  работал, как часы.
      Пока Морозов говорил,  Мякушка  стояла  у окна  и  смотрела на ночной  город.  Вдалеке, где не  было  фонарей, на землю  словно  опустилась  чёрная  ткань  и  соединила землю с небом. И земля стала такой  же  пустой  и  холодной,  как ночное небо. Редкие  огни  машин  вспыхивали  на этой  ткани, как  слабые искорки.  И  отлетали  прочь, бессильные побороть  власть тьмы.
      На  сердце  Мякушки  было  также темно  и  пусто.
«Никто  не знает, –  с  горечью думала  она, —  какой кровью Морозов держит на плаву свой завод  в  центре города.  Пусть завод небольшой, несколько  послевоенных  кирпичных  зданий: литейный  цех, механический, сборочный, заводоуправление, столовая  и медсанчасть.  Тогда, сразу  после  войны, под завод было выделено  шесть гектаров земли  у реки,  на окраине города.  Тогда это  не  казалось  много. Тогда  глинистая, густо  поросшая ивой  и  камышами  земля  была  никому не нужна  и  называлось: промзоной.
      А сегодня завод  умирает. Устаревшую  продукцию  неохотно берут  магазины.  Выручают  старые  связи  в  регионах.  Доходы  от  прибыли  едва  покрывают  плату за  воду,  электричество,
сырье.  А еще  надо  платить зарплату  рабочим.  Часть  помещений Морозов  сдал  в  аренду, сократил  станочный  парк, ввел  строгую экономию.  Но это  не  спасает. «Наверное, –  впервые  с горечью подумала  Мякушка, –  Морозов  не  прав, что борется за завод».
Жизнь  изменилась, ничего  не  попишешь, и  старый завод  не вписывается  в  новую  жизнь  города, где  много домов, магазинов, бизнес-центров  и  всё меньше заводов.  Но  есть ещё люди, для которых этот завод –  их жизнь  и  единственное  средство  к  существованию.  Морозов пытается  быть честным  и справедливым  по отношению  к ним.  Но  всё равно  есть такие, их немного, кто  считает, что Морозов  жирует за  их  счёт. Те, у кого свои  понятия  справедливости, и  в  ночную  смену  они перебрасывают  готовую  продукцию  завода  через забор. Но таких единицы.  Сейчас некогда  мощный завод «лежит на боку».  Остались только самые преданные  рабочие, для которых завод, что дом родной.  Простые, скромные  работяги  поняли, что  их  сила  в сплоченности.  Только силы неравные.  И  теперь  проблема  их  выживания  стоит  даже  выше проблемы  справедливости.  Но завод  обречен.  Обречен.  Вопрос лишь  времени  и  настойчивости тех, кто  не заморочен  понятием  справедливости, кто  прагматичен и  жесток ко  всему старому, пахнущему нафталином, отжившему свой  срок, что не приносит  сверхприбыль  и  не тешит тщеславие новоявленных  нуворишей.
     Мякушка  непроизвольно  вздохнула  и  вопросительно посмотрела на  спящую  Клеопатру, словно  ждала  от  неё  каких-то разъяснений.
     «Значит, абсолютной  справедливости  для  всех, в  природе просто  не  существует?  Интересы  индивидуума  всегда  вступают в противоречие  с интересами  группы людей, —  продолжила рассуждать Мякушка. —  Тогда, действительно, получается, что справедливость –  это  не  абсолют, а  понятие.  А как  же тогда высшая  справедливость?  Разве  не  вера  в  высшую справедливость  останавливает людей  от  преступных  деяний?  Получается,  у маленького человека, маленькое  понимание справедливости, и масштаб  человека  определяется  масштабом понимания  справедливости.  Но, если  понятие  справедливости будет у каждого человека  своё, то люди  будут  бесконечно воевать, делить чужое, как  своё.  Восстанавливая  нарушенную, по  их мнению, справедливость.  По уму, наверно, должна  быть  еще  и общая  справедливость  для  всех.  Высшая  общечеловеческая справедливость.  И эта  высшая  справедливость  должна  вершиться  властью.  Но власть забывает  о  справедливости  для  всех.  Ей достаточно  справедливости  для  себя.  Получается замкнутый  круг.  Круг. 
      Почувствовав, что  мысли  кружатся  на месте, Мякушке  стало стыдно, потому что  она  поняла, что  никогда  не  ценила  Морозова.
      За последние пятнадцать лет, он сильно  изменился.  Получил высшее образование.  Работал  начальником  отдела  снабжения. Став директором завода, перестал  пить, сохранил  коллектив  и профсоюз.  Пока  Мякушка  рассуждала  о  справедливости, он каждый  день боролся за  неё.
     «Господи, –  внезапно  подумала  Мякушка, —  какая же я дура. Пока я  витаю  в облаках, строю  утопические формулы  из  слов, Морозов  делает простые, конкретные  вещи, которые  нужны маленьким людям.  Пусть  он  устал, пусть  его  мучают бессонница и  изжога, пусть  он  порой  сражается  с  ветряными  мельницами  и ломится в закрытые двери, но на нем сейчас держится клочок земли в моем городе, завод, оставленный  ему отцом. Это его война.  И даже если он проиграет в битве  с новыми хозяевами, совесть его будет чиста»
     И глаза  Мякушки  наполнились  жгучими  слезами, но те быстро высохли, от  осознания того, что она  много времени потратила  н а долгие  размышления  о  словах, но за  ними  как-то потеряла  связь  с Морозовым.  «Клеопатра  права.  Зачем я думаю  о том, что, наверно, давно  кем-то придумано?  –  злилась  на  себя Мякушка. —  Почему я не могу, как Клеопатра  просто любить, ненавидеть  и  безмятежно  спать  в  чистой теплой  постели?  Почему?»
     Мякушка  словно  очнулась  после  долгого  сна.  Она  снова увидела  тёмно-малиновое  плотное  небо  над  красивым  городом,  близкие  яркие  огни, режущие  на  клочки, плотную бархатную ткань ночи.  Увидев, словно  в  первый  раз, бескрайнее  южное  небо, она  снова  подумала, что  кто бы  и  что бы  ни говорил, небо  –  это  абсолют.  И с досадой  стукнула  кулаком  себе по лбу.  Она  уже  не  могла  бросить  свои мысли, как Морозов не мог бросить свой завод.
     Мякушка любила  небо уже  потому,  что небо  могло обнимать всю землю  и  всех людей  просто за то, что они  – люди.
     Наверно,  Мякушка  в душе  была  тщеславна, пытаясь  уложить вселенское мироздание  в  прокрустово  ложе  самых  простых  земных  формул.  Её жалкие  попытки  разделить  слова  на  абсолюты  и  понятия, не  имели  смысла.  Они  всегда  вместе. Единство и  борьба  противоположностей.  Всё  уже  сказано  до неё. Развитие  идёт  по  кругу.  Нет, конечно же –  по спирали.  Древние люди, чтобы набраться ума, просто съедали голову мужчины из соседнего племени»
     —  Что ты там бормочешь?  –  недовольно  спросила Клеопатра, оторвав взлохмаченную  голову от  подушки. —  Ложись уж, малахольная.
      «Вот зараза, уже  и  в  мысли  мои  лезет, –  зло  подумала Мякушка. —  Всё время  следит за мной, как  нарколог за  буйным пациентом.  Когда  она  уже  научится  быть такой, как японцы? Всегда улыбаться, делая  кофейные глаза  половинчатыми, и  молчать, когда тебя не  спрашивают?»
      Она  плотно  сдвинула золотые  гардины  к середине  окна  и пошла  в  ванную  комнату  за  ночной сорочкой.  И  скоро легла на кровать, не зажигая  света.
      «Но всё же именно  слова  стали основой миропорядка, устроенного человеком  на земле, –  думала Мякушка, накрываясь  с головой  одеялом, чтобы  не  слышать музыку, доносившуюся снизу. —   Но слова  не могли появиться на пустом месте.  Сначала должна была появиться мысль,  чтобы  как-то  определить свои желания и действия.  Получается, сначала  была  мысль.  Энергия мысли заставила  человека  что-то делать.  Действие  породило предмет, вещь, которую человек  отожествил  каким-то  словом. И это  слово  стало понятием.  Окружая  себя  всё  большим  количеством понятий, людское  мироустройство  в чём-то  даже превзошло  миропорядок  создателя  вселенной, отодвинув абсолюты на второй план».










     20.
      Очередное утро началось  с неприятностей.  На пляже обворовали Марго.  Клеопатра, бежавшая  как всегда впереди,  увидев яркую блондинку на пляже, обернулась к Мякушке  с язвительной улыбкой:
     —  Откуда она  взялась?  Её уже даже  в Кыштым не пустили?
     Отказавшись от Германа, как от предмета  влюбленности, она теперь  была  усиленно придирчива  ко  всему,  что окружало его.
Марго  как  раз вышла  из  воды, грациозно  покачивая  широкими бедрами.  Не торопясь, с безмятежным выражением глаз, словно вышла  из  ванной  комнаты, пошла к большим валунам  в  дальней части пляжа, оставляя  в бархатном белом песке глубокие  ямки.
    Возле  камней, в  стороне  от  других,  лежало  её пляжное полотенце. Марго  неспешно подошла  к  нему и  вдруг вскрикнула резко и тонко, словно чайка, сидящая  на  камнях.
Смуглая  фигурка  её  смялась, как от удара, в  бесформенный комок и застыла  над  пустым  полотенцем. С него бесследно пропали: пляжная сумка, телефон  и летнее платье, небрежно скинутое  поверх  вещей.
    Первым  возле Марго  оказался Герман. В  неизменных выцветших  шортах  до  колен,  панаме  с широкими  полями  и целлофановым  пакетом  с  пачкой  рекламных  буклетов  в руке.  Он обнял Марго  и  стал что-то  говорить.  Наверно, оправдывался, что слишком увлекся раздачей  своей  рекламы.
      Услышав крик, Клеопатра немедленно посмотрела в ту сторону,  откуда он доносился.
      —  Вот что значит отделяться от коллектива,  –  сказала она, и  в её мягком голосе не было  ни  капли  сожаления. —  Мол,  кто  вы  и  кто я.  Прям, вся такая  неоднозначная, загадочная  Афродита  на пенсии.
      Вокруг Марго  постепенно  собиралась  толпа. Толпа молчала  с опущенными головами, словно  стояла не у полотенца, а у края могилы.  Двое парней, вторым  рядом зевак,  прыгали  босиком  по раскаленным  камням.
      —  Это сделали  наши.  Да, –  уверенно  сказала  та  самая женщина-адвокат  с  уродливым  шрамом на теле. —  Минут пять, как  прошли  три  женщины  в чёрных  одеждах,  но  говорили  они  по-русски.  В прошлом году была такая же  история. Тогда  у молодого человека украли барсетку.
      Толпа  земляков дружно загудела, как  потревоженный  улей.
       —  Вещи и деньги  –  ладно,  шмыгнула  распухшим носом Марго. —  У меня  крестик золотой  в  кошельке  был.  Нательный.
      Толпа  загудела  с  возрастающим  негодованием.
Все это  время  Клеопатра,  как бы без  интереса  смотрела в  сторону камней.  Но долго притворяться, что ей всё по барабану, не могла.  Она  поспешно  накинула  на  плечи  шёлковое полупрозрачное  парео и  убежала.  Вскоре вернулась, нагруженная  подробностями  преступления, и чувством гордости  от  собственной предусмотрительности.  Она  не просто  убирала кошелёк под полотенце, но и закапывала  его в песок.  По принципу:  подальше положишь, поближе возьмёшь.  Подруга   поведала  Мякушке  кошмарные  детали  кражи.  Больше  всего  её  возмущало то, что  был  украден  крестик, и  то, что это  сделали  бывшие  соотечественницы.
      Впрочем, немного  остыв, Клеопатра  вспомнила, как  на  заре  своего торгового  бизнеса она  по  выходным  стояла в  плотном ряду торговцев на дороге, ведущей к стадиону, держа  на  обеих руках  по  несколько  вешалок  с блузками, привезенными  из Польши.  Сергунчик  стоял  рядом  и  доставал  из  большой  сумки для покупателей другие  размеры  и  расцветки.  Людей  было много. Они  нетерпеливо дергали  блузки  со  всех  сторон.  И  вдруг  однажды  она  почувствовала:  как  что-то  непонятное происходит за  её  спиной.  Кто-то, как бы  случайно, прижался  к ней на мгновение, и в этом лукавом движении  Клеопатра почувствовала  неясную  тревогу.  Она  резко  обернулась и увидела женщину в  пестром  платке, метнувшуюся  от  неё  к мужчине, чёрному, как тень. «Держи вора», –  только  и  крикнула  Клеопатра,  чутьём  поняв  всё произошедшее  за  долю  секунды.  Сергунчик  тоже  среагировал  мгновенно  и  бешеным зверем прыгнул  на  спину мужчине. Тот упал  на  асфальт, и тугой  кожаный  кошелек  Клеопатры  выскользнул  из-под  его  живота.
      Вора  плотным  кольцом  окружили  другие  продавцы.  У них тоже  пропадали  кошельки.  Мужики  стали яростно бить  вора  ногами, и, может, убили бы, не подоспей тогда милиция…

     —  Как  же  можно было  снять нательный  крестик? –  спросила пожилая  белая, как  сметана, женщина. —  На  нём  же  написано: «Спаси и сохрани»
     Поймать на месте воришек  не  получилось, толпа  вокруг Марго  постепенно  истончалась, и  вскоре  пропала  совсем. Марго тихо плакала на  груди Германа.
      —  Я удивляюсь твоему спокойствию, –  неодобрительно  покачала  головой  Клеопатра. —  Марго обнимает Германа, а ты лежишь, как треска в морозилке. Я бы её убила. Мне кажется, что она  сама  организовала  это  воровство.  Поняла, что  мужик уплывает. Ушедшую любовь  хочет заменить  жалостью. Некоторые  мужики  ведутся.  Ветров, например.
      —  Не  нужен  мне  Герман, –  слабо  возразила  ей  Мякушка. —  Просто у него  глаза  ярко-синие.
      —  Ой, ой, ой. Только  не  надо  меня лечить.  Ты  не  доктор, я  –  не  больная.  Я  всё  вижу, –  сказала  Клеопатра  смешливым голосом. —  Я вижу, как  ты  на  него  смотришь.  Как  он  на  тебя  смотрит. Это  называется: синдром  благодарности  спасенного  к  спасителю.  Спасенные  часто  влюбляются  в  своего  спасителя. Он  для  них  –  герой.  А  спасители  влюбляются зеркально из благодарности, что  их  подвиг  оценили.
     —  Отстань, –  притворно  поморщилась  Мякушка.
     —  А что?  –  не  унималась  Клеопатра. —  Не пьет, не курит. Сибиряк.  Где ты  еще такого здорового  найдешь?  Здоровый мужик  сейчас  редкость.  Представляешь, всю  ночь  будет  тебя  ласкать  и  не  устанет.  Вот  если бы  я  не  втюрилась  тут  в  одного,  сама знаешь  кого, то  сама замутила  бы  с  ним.
      Мякушка  лежала  под  резной  тенью  пальмы, слушая обычную болтовню подруги,  и  смотрела  в  небо.  Оно было  бездонное  и голубое, как  глаза  Германа.  Ей  было  приятно  смотреть в  небо. Небо –  самая  добрая  вещь  на  свете. Небо  обнимает и землю,  и людей.  Глаза  Германа  были  похожи  на  небо.  И  Мякушка  боялась  смотреть  в  глаза  Германа, чтобы не утонуть в них.
      Герман  и  Марго  подошли  с  угрюмыми  лицами  и  стали  расспрашивать  свидетелей.
      —  Вы  не  видели? Это были  женщины?  Кошелек, ладно. Золотой  нательный  крестик  пропал.
      Широкие загорелые  плечи Германа туго  облегала  белёсая майка.  Ровные, мускулистые ноги  утопали  в  песке. На  фоне неба  Герман выглядел гипсовой  скульптурой  гребца  в  парке.  Не хватало  весла  в  руке.
     Кто-то покачал  головой,  Клеопатра  пожала  плечами, Мякушка отвернулась. Герман  взял за  руку Марго  и  повел  её  к  деревянной  вышке  спасателя.  Марго  уже  не  плакала.  Она  была  бледная  и  безучастная  ко  всему.
      Мякушка  не смотрела, как  уходит Герман.  Наверно, это было правильно.  Кто-то  смотрит, как  медлительная медсестра  вонзает толстую  иголку ему в  вену,  а  кто-то  отворачивается.  Мякушка была  из  тех, кто  отворачивается.
      Когда  Герман  и  Марго  скрылись за беседкой, густо  увитой  жирными лианами, Клепка  выразительно  покрутила  пальцем  у своего виска.
       —  Ну, ты  и дура, –  сказала  она  медленно, цедя  слоги,  как  травяной  отвар  через  марлю. —  Пока ты  рассуждаешь  о  своих любидо-фигидо,  Марго технично  увела  у тебя мужика.
       Клеопатра  была  права.  Мякушка любила  рассуждать  о любви. И это именно потому, что  не любила  своего  мужа.  Да  и он  её тоже.  Просто  сошлись.  Обстоятельства так  сложились, что приплюснули  их  друг к  другу,  чужих  по  сути людей,  и  уже невозможно было  разойтись, пройти  мимо.  Но,  чем  больше Мякушка  жила  в  нелюбви, тем больше  убеждалась, что любовь  бывает только  с первого  взгляда.  И  нелюбовь  тоже.  Да.  Именно так.  Один  раз  взглянул  на  человека  и  сразу понимаешь, любишь ты  его или нет.
      —  Да, –  твердо  сказала  Мякушка  после долгой паузы. —  Я, наверно, дура.  Вот ты  сказала, что спасенный  влюбляется в своего  спасителя, а  спаситель –  в  спасенного.  Но тогда почему: я, спасая  Морозова,  не  полюбила  его, а он –  не полюбил  меня?
     —  Любовь  –  это не Морозов,  –  нравоучительно  сказала  Клеопатра. —  Любовь  –  это ты.  Твоя любовь  –  это  только твои чувства.  Значит, они  были  такие  маленькие, что  Морозов  их тупо  не  заметил.  Большая  любовь,  она:  как  взрыв  миллионов бомб.  Она  сметает всё  на  своём пути.  Большую любовь нельзя не заметить.  Её можно  только  пережить.  Или  не  пережить, а жить  с нею.
      Клеопатра замолчала, удивленная  собственными  словами. Наверно,  их  генерировал  сейчас  её  клокочущий любовный реактор, работающий  на холостых оборотах.  Она озадаченно почесала голову и продолжила:
      —  Люди, когда  влюблены, живут  чувствами.  Красивыми чувствами.  И представь: женщина  плачет, а все  равно  красива, потому что печаль  её  светла, если она плачет  из-за любви. Женщина  красива, когда  смеется, потому что это  красивые чувства.  Чувства –  это «огонь, мерцающий в сосуде»*, понимаешь?  Женщина  без  чувств  –  это  гитара  без  струн, это лодка  без  вёсел.
Клеопатра  критически  оглядела  подругу. —  Ну, да.  Лодка без вёсел. —  Когда  ты  последний  раз  краснела  от  стыда, думая  о мужчине, или  тайно  сгорала  от  любовной  страсти?
     Если бы Клеопатра не была  столь увлечена  собственными мыслями, она  бы заметила, что именно в эту секунду Мякушка залилась краской  смущения.  Никому, даже лучшей подруге  она не сказала  бы  сейчас, что последнее время думает о Германе с какой-то сладкой тоской, от которой  ей становилось неловко.
     Неожиданно, Клеопатра вспомнила про Марго, про украденный нательный крестик. Этот крестик она  видела  на её  шее с первого дня.  Он  был  размером  с  крупную  сливу, и почти утопал  в ложбинке  меж  высоких  грудей Марго.
      —   Что  в  ней  Герман  нашел?  Ведь,  полная дура,  раз крестик сняла, –  повторила Клеопатра. —  Мой  Сергунчик  всё  время  кольцо  обручальное  снимал. Пока не  потерял.  Бог шельму метит. Вот и  она потеряла. Теперь не  найдешь.
      Женщина  со  шрамом, молча сидевшая рядом,  внезапно  вмешалась в разговор  подруг. Она протерла носовым платком красное потное лицо и  сказала, что есть в  городе человек, который  может знать  воровок.  Из  её  слов подруги узнали,  что  у  главного входа  на  пляж  в прошлом  году часто  стояла машина  местного жителя, который  когда-то учился  в  Союзе  на врача.  Зовут его Миха.  Пару дней назад она  его  видела.  Его легко найти  по русским песням, звучащим  в  машине.
      Сказав это, женщина  быстро  собрала  вещи  в  плетёную пляжную  сумку и ушла  в  сторону кафе, утопая  по  щиколотку в  песке.
      Внезапно поднялся  сухой горячий  ветер.  Как  хороший  пастух, он  методично  гнал  к  берегу стада  курчавых,  со  сливочной  пеной, волн.
      —  Если  информация  верна, –  задумчиво  сказала  Клеопатра, поглядывая  сквозь  солнечные  очки  на  залив, —  то  надо попробовать. Чем чёрт  не  шутит.  Крестик –  это  не кольцо.
     Клеопатра  быстро  накинула  шелковый  халат  на  просохший купальник  и  быстрым  шагом  пошла  через знакомый  парк.  Мякушка  еле поспевала  за  ней. 
      На пыльной  и душной улице, слева от входа на пляж, была разбита  небольшая  площадка  для машин.  Подруги  оглядели парковку.  Машин  было много. Тогда они посовещались и пошли  в  разные  стороны.  Надежда  найти  нужную  машину была мизерна. И мало ли кто может слушать русские песни  в машине. Те же русские, живущие здесь.               
      Прошло минут десять.  Мякушка  села  на  скамейку, стянула  с ног пыльные шлепанцы.  Песок  набился  под  ступни  и зло  колол  её  плохо заживающие  раны.  Она достала  из  сумки носки, чтобы их одеть, но услышала  радостный  крик  Клеопатры  и  подняла голову. Клеопатра энергично  махала  ей  рукой.  Неужели  нашла?  Мякушка  поспешила к машине.
      В  серебристом автомобиле, похожем  на  большую акулу,  сидел приятной  внешности моложавый  араб  в  голубой  рубашке  и  чёрных  брюках.   
      —  А мы  знаем, как  вас зовут, –  кокетливым  голосом  сообщила  Клёпа, просунув  красное  лицо  в  опущенное  боковое  окошко.  Клеопатра  всегда  умела  одной фразой  покорить мужчину.
Мужчина  улыбнулся, обнажив  ровные  белые зубы.
       —  Ну, тогда  садитесь, –  сказал  он по-русски.
У незнакомца  был  приятный  южный  акцент.
     —  Миха,  а  вы  только  русских  женщин  бесплатно  возите? –  спросила  Клёпа, нахально  забравшись  на заднее  сиденье машины.
Миха  кивнул.  Из динамиков  сзади  лилось тихо  и  протяжно: «Чистые  пруды,  застенчивые ивы…»
      —  Правда.
      —  А  почему?
      —  Ваш  мужик –  плохой.  А  женщина –  хороший.  Меня  жалко  ваших  женщина.
      По тому, как  Миха  старательно  подбирал  слова, было понятно, что  он  давно  вернулся домой.  Но почему-то не  хотел забывать  русский  язык.  Может, и  вправду  из-за  женщин?
      Машина  тронулась мягко, почти  незаметно.
Клеопатра  трепалась  с Михой  всю дорогу, как  со  старым знакомым, а потом  неожиданно  спросила:
      —  Миха, а местных  русских  женщин, которые  ходят  на пляж, всех знаешь?
    Миха  быстро  посмотрел  на  неё  в зеркало заднего  вида.  В  его больших  чёрных  глазах  мелькнули  настороженность  и  сомнение.  После  некоторой  паузы, он  все-таки  кивнул.
       —  Сегодня  на  пляже  какая-то  сволочь  обокрала  одну нашу девушку, –  пояснила  Клеопатра, от  которой  не  ускользнула сдержанная  реакция  Михи.  Поэтому, она  решила  грубостью усилить  негативную  сторону момента. —  Деньги  и  шмотки –  хрен  с ними.  Дело  наживное.  А вот крестик.  Если  ты  знаешь этих  женщин, скажи  им, что б золотой крестик  вернули. Нательный. Нехорошо это. К беде. Ты  же  жил  у  нас, сам знаешь. И они жили.
      Миха  покачал  головой.  Он  усомнился, что женщины  пойдут на этот шаг.  Ведь тогда  на  них заявят в полицию. А здесь очень строгие законы  по части  воровства.  Клеопатра задумалась.  На прямой контакт, действительно, никто не решится.  Но  можно сделать так, чтобы  они  не  видели друг друга.  Пусть  придут рано утром и прикрепят золотую цепочку  скотчем  к ближнему к камням  пляжному зонту.  На  кусочек скотча, прикрепленный к верхней части столба, никто  не  обратит  внимание.
      Миха  снова  кивнул.  Наступила  пауза.  Но  всем  стало  как-то легче.  Словно  с  души  упал  камень.
      —  Когда  назад? –  спросил  Миха.
      —  Скоро, –  вздохнула  Клеопатра.
      —  Понравилось?  Остаться  не  хотите?
      —  Кому мы тут нужны? –  кокетливо  спросила  Клеопатра.
      —  А там кому?
      —  А там –  всем. Мужьям. Детям, 
      —  Бери мужа,  детей  сюда, –  сказал  Миха, глядя на Клеопатру в зеркало. —  Ты  умная, красивая.  Муж  работу найдет.
      —  Ну, только  если  муж  найдет  работу, –  хмыкнула Клеопатра. —  Но, боюсь, он  не  променяет  чёрный  хлебушек,  солененькие  огурчики  со  своего  огорода,  жареные  грибочки…  Самогончик,  прозрачный,  как  роса. Пение  соловьев  по  утрам  –  ни  на  какие  пампасы.
      «Во, загнула,  –  восхитилась  Мякушка. —  Можно  подумать, что  с утра до ночи,  Клеопатра,  в обнимку  с  Сергунчиком, только  и слушает соловьев»   
       Вспомнив  родину и дом, Клеопатра  вдруг  обеспокоенно зашевелилась  на  месте, томно  вскинула  руки, словно потягивалась  спросонья,  и запела  низким  сопрано: 
     «Огней так много золотых  на  улицах  Саратова…»
     «Похоже,   – подумала  Мякушка, искоса  поглядывая  на раскрасневшуюся  Клеопатру, –  когда  долго  не  пьешь, захмелеть можно даже  от  мысли  про  водку»
      Клеопатра  пела  также  жалобно, как  незнакомая  женщина каждую  ночь  в  ночном  ресторане.  Не  слова  были  в этих песнях, а чувства.  Любовь, печаль и мечта.  Как  Мякушка  понимала  её  в  этот момент!   
Мечты  сладки  и прекрасны  только  тогда,  когда  они  так  и остаются мечтами.  Робкими, нежными, как  дыхание  ребенка.  Сбывшаяся  мечта  приносит  счастье  только на мгновение, а потом надо придумать  другую  мечту, чтобы  не  сойти  с  ума  от того, что мечта  была  какой-то маленькой  и  неправильной.
      Закончив  одну песню, Клеопатра  тут  же затянула  другую.
      —  Я  сын  трудового  народа,  отец  у  меня  –  прокурор.  Он  судит людей  беспощадно, не  зная, что  сын  его  –  вор,  –  пела  Клеопатра  вдохновенно,  как  в  пионерском лагере  после  отбоя.
      —  Что такое  вор-прокурор?  Я  не  понимаю, –  повернул  к  ней  приятное  лицо  Миха. 
      —  Вот  и  хорошо, –  прервалась  на  мгновение  Клеопатра, и обняла  Мякушку за  плечи. —  Тебе лучше  этого не  знать.
      Она  набрала  в легкие  побольше  воздуха  и  продолжила:
      —  Тусклой  луной  озарился  старый  кладбищенский  двор,  где  над  сырою  могилой,  повесился  сам  прокурор…
     Иногда  Мякушке  бывало  страшно за  Клеопатру, но  только  не  в этот раз.
    





     21.
      Пока  Клеопатра  пела: посвежевшая, яркая  и  красивая, Мякушка  смотрела  на  неё  со смешанными  чувствами  и  думала, что  всё-таки  красота  действительно  делает мир  лучше.  А темнота  и  серость –  ужасны.  И вызывают  только уныние  и страх.  «Он  судит  людей беспощадно…»,  –   крутилось  в  её голове  снова  и  снова, как  клочок  бумаги, подхваченный вихрем…
     Буквально  перед  самым  отъездом,  Мякушке  позвонил  следователь  из  Бутырки.  Следствие  по  делу о  поимке наркокурьерши  было  окончено  и  оставалось  только подписать свидетельские  показания  понятых.
     Мякушка  вышла  из  машины  по  указанному адресу и  увидела перед  собой  высокую  арку, потемневшую  от  времени, грязный мрачный  двор  и  угол  огромного  казенного  дома  с  ржавыми решетками  на  всех  окнах.  В  стене  дома была  неприметная дверь, к  которой  вела  такая  же  ржавая  металлическая  лестница. Что-то зловещее было  в этом месте, где  каждый  шаг отдавался  в  кислом  воздухе  стальным  эхом.
     Нерешительно  открыв  дверь,  Мякушка  оказалась  в  скупо  освещенном  помещении  с  высокими  потолками, похожем  на зал ожидания  старого  вокзала.  Правая, очень  толстая  стена  была  с большим  количеством  сводчатых  окошек, больше  похожих  на лаз  в  пещеру.   Около  каждого  с терпеливым  спокойствием толпился  народ.  В  основном это  были  старые  женщины  в плохих  одеждах  и  грубой  обуви.  Весь  цементный  пол  в  помещении  был  испачкан   белыми  следами  этой  обуви.  В  центре  зала  очередь  делили  надвое  деревянные  козлы  с вёдрами  белил  и  длинными  малярными  кистями.  Тут же ютились  надорванные,  покрытые  пылью бумажные  мешки  с цементом.  Похоже, в казённом  помещении  производился  ремонт без  отрыва  от  скорбных  дел.  Стулья  на  время  ремонта  из зала убрали, и многочисленные  посетители  стыдливо  жались  к  свежеокрашенным  стенам, перекидываясь  между  собой короткими  фразами.
      Мякушка  замерла,  оглядывая  в  растерянности  странное помещение.  Больше  всего  её  поразили  эти  узкие,  вытянутые ниши, проделанные  в  стене.  Они  были  похожи  на  каменные пеналы.  И  женщины,  чьи-то матери  и  жёны,  чтобы  продвинуть  сумки  с  продуктами  на  противоположный  конец  стены, падали внутрь, до  пояса  и  толкали  сумки  вперед  обеими  руками.  Со стороны  это   выглядело  так  печально, как  если  сумки отправлялись  в  последний  путь.   
      Мякушке  от  всего увиденного стало  не по себе. Зябко и муторно.  Было  что-то  пугающее  своей  обыденностью  в  этой умышленной  некрасоте  происходящего.  Она поняла,  что ошиблась  дверью, и  выскочила  на  улицу.
      Следственный  отдел  оказался  рядом.  Его  новые  стеклянные двери  выходили  на  улицу, как  двери  дорогого  отеля. Молодой следователь  быстро  сбежал  по  широкому лестничному  проёму, и Мякушка  сначала  увидела  его  черные, надраенные  до  блеска ботинки.  Они  были  такие  чистые, словно,  их хозяин  никогда  не ходил  в  них  по земле.  Потом  Мякушка  увидела  его дорогой, с иголочки  костюм. Такой,  какой  носил  её  босс.  Следователь мельком   взглянул  на  её  паспорт  и молча пошёл назад.   Мякушка  послушно  проследовала за ним.  Она  уже  порядком устала  от всех  формальностей, связанных  с  арестом  женщины, поэтому  стала  подписывать  протокол, читая  сухие  казённые  фразы  с  тихим  раздражением.  Она  только  спросила  про  ту несчастную  женщину.  Как  она?   Следователь  сказал, что  она  всё  время  плачет.  Мякушка  хотела  спросить  ещё  про  её сожителя, который,  собственно, и  организовывал  её  поездки  в другой  город.
     Но  тут  в  кабинет  влетела запыхавшаяся  Клеопатра.  Она  с ходу расписалась  на  всех  страницах  протокола.  Схватила паспорт,  еще  теплый  от  ксерокса, и убежала, бросив  по  ходу озадаченной  Мякушке, что  женщина, как  ни  крути, но  виновата.
     В тот  же  день, прежде  чем  поехать  домой.  Мякушка  заглянула  к  Максиму.  Он  уже  переехал  в  новую  квартиру  и пока  жил  в  ней  один.  Сестра  Люба  за  свой  счёт  сделала  в новой  квартире  ремонт.  В  небольшой  уютной  квартире  еще заметно  пахло  свежей  краской.
    Максим  тоже  словно  был  другой.  Одетый  со  вкусом, в  новой рубашке  Максим  сидел за  столом  на  чистой  кухне.  На  низком холодильнике  стоял  знакомый  телевизор.
      Максим  обрадовался  Мякушке, но  вида  не  показал.  Неловко засуетился,  покашливая  в  плечо.  Не  спросив  её, поставил чайник.  Он  ходил  по  кухне  в  широких  домашних  тапочках.  И Мякушка  не  видела  его  маленьких,  аккуратных  пальцев  ног.
     —  Как  жизнь? –  бодро  спросила  она, заметив, что  какая-то печаль  темнит  его  ясные  глаза. —  Работаешь?
     —  Нет.  Со  справкой  нигде  не  берут.  И  опыта  нет.
     —  Ладно.  Я  поговорю  со  своим  бывшим  мужем, он  что-нибудь  придумает.
     —  Ты  развелась?
     —   Нет. Я говорю  про  первого  мужа.  Он  сейчас  какой-то высокий  милицейский  начальник.
       —  У тебя  муж  был  мент? –  светлые  глаза  Максима потемнели, скулы затвердели, а  в  голосе  появилось  плохо скрываемое  разочарование.
       —  Совсем  недолго, –  успокоила  его  Мякушка. —  Мне  еще  и  девятнадцати  не  было.  Просто  глупость.  Быстро  разошлись,  поняв,  что мы  абсолютно  разные.  Слава  Богу, без  детей.
     Она  придвинула  к  себе  чашку,  поставленную  Максимом, и продолжила:
      —  А  второй  муж  был  моим  пионером.
      —  Интересно, –  ухмыльнулся  Максим. Закурил  дешевую сигарету и  сквозь  густой дым  глазами  стал  разглядывать Мякушку.
      Но она заторопилась  домой, пообещав  рассказать  эту  историю  в  другой  раз.
       —  Найди  мне  женщину. Такую, как  ты, –  сказал  вдруг Максим  и  тяжело поднялся  со  стула.  Подошёл к  окну и  замер, сложив  руки за  спиной.  Когда  он  так  стоял, то  Мякушка  вдруг подумала, что  хорошо, что  он  отвернулся, потому что  она смущается, как  девчонка,  когда  он  смотрит на  неё  своими ярко-синими  глазами.
      —  Потом, потом, когда  вернусь, –  клятвенно  пообещала  ему Мякушка  уже  в дверях. —  Такую, как я, не  гарантирую.  Но, есть у меня  на  примете  одна  одинокая  девушка. У неё  красивое  имя: Дарина.  Она  немного  сумасшедшая.  Стихи  пишет.  Любит кошек.  Кормит  всех  бездомных  кошек.  Ты  любишь  кошек?
     —  Не знаю, –  медленно  сказал  Максим.  И спросил: —  А  людей  она  умеет любить?
      Мякушка  задумалась.  Это знает только  сама  девушка.  Но, возможно, и  она  не  знает.  Как  не знает  себя никто, да  и лично она  сама.
Мякушка  порылась  в  сумочке  и  достала  небольшую  чёрно-белую  фотографию  в  рамочке  под  стеклом. Там: четырехмесячный  голый  карапуз  лежал  на  казённом  одеяле  и смотрел  на  мир  широко  открытыми  глазами.
      —  Вот. Чуть  не  забыла.  Мой  тебе  подарок.  На  новоселье. Повесь  над   своим  диваном.  Начни  жизнь  сначала…