Рано утром раздался звонок. Звонили из больницы. "Ваш отец просит вас обзвонить всех братьев и сестёр, он хочет всех видеть" Ей стало не по себе, вчера она была в больнице и, казалось, он чувствует себя лучше. Ему было за девяносто, но он всегда был силён духом, да и телом достаточно силен и никогда не поддавался панике. Что-то заныло внутри. В Израиле их было трое из шести, она и два брата. Одна сестра жила во Франции, другая и брат жили в Америке. В Америке была ночь, но она решила звонить. Отец мог просить всех собраться только по важному и неотложному случаю и все это знали и переполошились. Американцы, без лишних вопросов, тут же стали заказывать билеты и уже рано утром вылетели в Израиль.
Через день все собрались в больнице, в комнате отца. Физически он ослабел, но глаза смотрели так же ясно, как и всегда. После приветствий, улыбок, поцелуев и угощений, которые по израильской привычке родственники носят в больницу, все наконец сели вокруг постели.
"Дорогие мои, я умираю, на пути в другой мир,- отец был религиозным человеком. Лица сыновей стали серьёзными и напряженными, дочери наперебой пытались переубедить его. "Не надо, не утешайте, это жизнь, это нормально, она заканчивается, - он говорил тихо, с расстановками, - О всей деловой части я говорить не буду. Это всё есть в завещании и вы всё это знаете. Я собрал вас, чтобы сказать то, что никогда никому не говорил, я носил всё это в себе все эти годы и дня не было, чтобы я не вспоминал об этом, - он закрыл глаза, - Вы все родители и дедушки и бабушки… Мне трудно говорить это, - он замолчал, повисла напряженная тишина, - но я скажу. Старшие из вас не помнят или плохо помнят это. Плохие воспоминания детства стираются. Мы из Буковины. До тридцать девятого года мы жили хорошо. У меня был завод металлических конструкций,- он говорил с трудом, его дыхание прерывалось, - Я всегда был добр и честен с рабочими и заботился о них. Когда пришли русские, они забрали всё. Я предполагал, что это произойдёт, поэтому основной капитал мой был в Швейцарии и остальное я перевёл в то, что всегда ценилось и всё было надёжно спрятано. Заводы забирали, наставили комиссаров, - он закашлялся, но продолжал слабеющим голосом, - К счастью, нам попался умный и предложил мне и еще двум инженерам управлять заводом за зарплату рабочего. Я согласился и с перебоями, но завод продолжал работать. Рабочие были довольны. В 41-ом, - он помолчал и с трудом продолжил, - немцы пошли на восток. Тут же начались погромы. Сначала местные, потом, профессионально, немцы. Рабочие нашли нам убежище. Вас было в то время четверо и мы с мамой, - он помолчал, - мама должна была скоро родить. Рабочие носили нам еду, стирали нашу одежду. Я им платил, разумеется. И вот, - он опять умолк. Все почему-то боялись на него смотреть, чувствуя что-то тяжелое и страшное. Голос его, даже в страданиях, уверенный, почти дрожал: "Когда ваша мама начала рожать, я отправил вас в дальний угол подвала и велел молчать. Вы уже к этому привыкли, мы разговаривали шепотом. Мама сражалась с болью, закусив край одеяла. Она делала нечеловеческие усилия, чтобы не закричать. Я помогал ей, как мог. Когда ребёнок вышел, он закричал. Я зажал ему рот и в тот же момент я понял, что мы пропали, плач ребёнка выдаст нас, - у отца потекли слёзы, он замолчал. Все сидели напряженно, не поднимая глаз. Через долгую минуту он продолжил: "И я понял, что спасти вас всех я могу, только не отнимая руки от его рта. Он умер у меня на руках, маме я сказал, что ребенок родился мертвым - он замолчал,- Это был мальчик, - с трудом произнёс он,- я попросил рабочих похоронить его и пометить это место, - он плакал, - я не мог спасти моего мальчика. После войны его останки перевезли в Израиль. Я хожу туда часто и прошу прощения у него и у Всевышнего" Последние слова он произнёс шепотом. Ночью он умер.