Что-то радикально всё изменилось в нашей жизни. Которая-то, однако-же, и до сих пор состоит из двух своих постоянств: рождение да уход.
И более всего из этих экстремумов линии бытия занимает финальная константа. Правда, если давным-давно событие это сопровождалось изрядным количеством хлопот, то нынче всё предельно упростилось: один звонок – и приедут, увезут, нарядят да выставят на постамент для кратковременного прощания. А затем уж быстрая и комфортная дорога на место постоянного обитания.
Где уж тут ухитриться исполнить величественный гимн своей транспортировке на тот свет:
Ой дорога ты моя, всё дороженька!
Что упала ты мне да под ноженьки.
Не пушиста ты мне, не кремнистая,
Что лежишь - ведёшь в поле чистое.
Не зелёная ты мне, и не белая.
Ты как сердца моего струйка спелая.
Что течёт-струит во глубокий ров
Среди трав да цветов, да шальных ветров.
Как степной орёл зорким взором своим
Провожает меня на путях моих.
А куда иду – то не ведаю
То ль веселия бегу, то ли с бедами
Распроститься хочу - в синю даль лечу.
Да не резвою своей ноженькой
– Не топтать уж им ту дороженьку,
Не сидеть и мне у костра в ночи,
Не ломить рукой хлеба-калачи,
И не пить устам зелено вино.
Это было всё. Да оставлено.
Всё оставлено. Всё оставлено.
Всё оставлено – не прославлено.
Тихой радостью позабавлено.
Что цветёт земля. Да и будет цвесть
Изо дня – в века. В этом смысл весь.
Беспокойных дней во родном краю.
Оставляю здесь к ней всю любовь свою.
Там, куда я иду, ничего не надо.
Тьма бездонных времён – станет мне оградой.
«Радуйся, ой радуйся земле
Развеселый Божий Сын…»
Но сбежит из острога свободный дух - кандалами звеня, бубенцами смеясь. И лететь ему как лебяжий пух над землёй, где заря - ой рано - как красно! и светло занялась.
Развесёлый, удалый, хмельной и шальной, с мягким волосом, в кольца украшенный непокрытой своей завитой головой; светлым взором глядеть, звонким голосом петь, славить жизнь, что всегда - полной чашею. Полной чашею, полной мерою. Что полным-полна светлой верою. Ну а то, во что верой верую - никому никогда не доверю я…
Не доверю? Хорошо бы исполнился этот мой завет. Но, однако же, как удержать в себе эмоции дня сегодняшнего?
Ну, для начала, как бы прелюдия ещё не ясно для чего.
Во времена моего детства, не было другого такого дня всеобщего весёлого весеннего оживления.
Первомай, молчаливый день Победы, даже светлая Пасха не так возбуждала население, как Родительский день. Правда, шибко умные знатоки и по сию пору объясняют городу и миру, что для поминовения ушедших в календаре есть несколько особенных дней. Но тёмный мой народ увещевания эти игнорировал и тогда, да буквально уже, лишался благоразумия на второй день после пасхальной недели, устремляясь на кладбище всеми видами транспорта, создавая первые в городе автомобильные пробки. На деревенском кладбище же тоже бывало не мало машин, но больше всего народец использовал тогда собственные ноги, ра
Тихое до той поры кладбище расцветало венками и букетами, накрывались столы и пришельцы начинали делово, всё более жизнерадостнее поминать насельцев прибежища вечного покоя.
Теперь и школьникам, чья ежедневная дорога из села в свою деревню пролегала мимо, открывалась возможность развлечься, вкусить здесь праздничных яств, а где-то под шумок пропустить и рюмку – другую, но уж бражки-то никто детям не жалел.
Нынче стало как-то скромнее событие родительского дня. Но обычай прибраться на могилках, подправить обнаруженные неприглядности, существует и сейчас. Вот и рассчитываю я загодя - когда людской поток ещё не велик, а погода благоприятствует – посетить одно из городских кладбищ. Обстоятельства, тому предшествующие, как бы отдалили меня от жизни города, и теперь я отмечаю что явление, названное мною как «снайпер» активно проявляло всё это время.
Бывало идёшь по неотложному делу привычным маршрутом, тут-то тебя и поджидает снайпер проблем. То, что было ранее и к чему уже адаптировал себя, того уж нет на месте, а есть там какое-то трудно преодолимое препятствие; а то, что надобно тебе, находится в месте уж предельно недоступном. И так во всём. Действительно, трудно жить в эпоху перемен. Особенно когда лучшее часто оказывается в образе непредсказуемых проблем.
И вот еду я с пересадкой с одной маршрутки на другую. И уже не без мелких приключений (как-то в последнее время всё стремительно стало плохеть) заканчиваю свой маршрут. В салоне этим часом мало народу. Сзади от меня только что присел вошедший пьяненький мужичок брацской наружности.
- Однако, деда, как дела? – приветливо спрашивает он.
- Дела хороши, жизнь весела - отвечаю в стиле рэп.
-Неужели в самом деле – удивляется – и сам, видимо, не чуждый простонародных рифм.
-А какие они могут быть, когда имеем всеобщий климакс, клитор спрятавшись в глубине, чудит, а м–вошки возбудились – совсем по овидиевски уточняю я метаморфозы всего с нами хорошего.
- Молодец, деда – поощряет мои метафоры соотечественник, но тут его остановка обрывает наши литературные экзерсисы.
Вскоре салон опустел и теперь маршрутчик везёт уже меня одного.
-Как випперсону – говорю водителю, и он в ответ одобрительно кивает головой.
-Там наверху всё так же конечка? – спрашиваю я, в тайне надеясь, что этот новый маршрут продолжится и далее.
- Да, конечная. А тебе куда надо-то?
- Да на кладбище добираюсь. Своим ходом. Только вот шаровые шарниры подводят. Родители, видимо впопыхах забыли тавотницы заложить.
- Сиди, деда, спокойно – довезу куда скажешь. Мне ведь всё равно где ждать своей очереди в город.
-А вот здесь. И протягиваю ему свою мятую полусотку.
- Вот тебе, деда, сдача. Не болей.
- Спасибо. И тебе удачи. Хоша бы в бизнесе.
А на кладбище всё спокойненько. Случаев побега среди контингента здесь не замечено. Дождались весны. Как талдычила в своё время наша училка: le printemps est une belle saison. Может быть во Франции, да, весна - это красивое время года.
Но не здесь. Все нелицеприятные тайны города обнажаются и вопиют – вот же ты каков, человече. Только и ждёшь коммунистического субботника.
Другое дело осень. Тогда здесь, средь могил, можно и расслабиться, да как бы подвывая, оглядеться вокруг бескорыстным взглядом:
Осень на землю набросила полог листвы багровеющей,
Воздух наполнил прозрачностью кубок небес голубой.
Снова на кладбище я – ну а где ещё
Тихою скорбью истечь можно просто - оставшись с собой..?
-Эй, кто там?! - А, сука тощая, с сосцами до жухлой травы.
Ну, здравствуй! А где ж твои детки? – В гнезде,
среди жёлтых могил.
- Ну, так присядь, да взгрустнём о своём, - не таись!
Я ведь и тоже не враг тем, кто дорог кому-то и мил.
Что же сверлишь меня так ты своим голодающим взглядом?
Может быть, водки глоток разделить на двоих нам с тобой?
А! Лучше шмат колбасы отломлю, брошу рядом.
Славно сожрать его! – так! - не нарушив покой
Этих безмолвных крестов и оград до сих пор не украденных,
Этих навеки застывших улыбок, заученных каменных слов…
…Эх! Много ли жизни мгновений нам дадено,
Прежде чем стать вот таким продолженьем бестрепетных снов?
Ладно - пустое! - довольно печалиться
Нам о потерях людских – и чужих, и родимых.
Дернем по рюмке и, словно баржой, самовольно отчалившей,
Вновь, спотыкаясь, пойдем, средь могил провалившихся. Мимо.
Весной же, среди повсюду накопившегося за зиму мусора, вроде того что не забалуешь. Так что надо действовать делово.
Я и направляюсь действовать. Мимоходом отмечая что вот в зарослях кустарника скрывается провалившаяся могилка настоящего академика, а по левую руку гордо раскинулись все в граните бандитские мостки, за ними робко выглядывает десантник -весь при дембельском параде. А там робко приютился милицейский офицер.
Теперь мой курс - на Директора Чаеразвесочной Фабрики. Он высечен на долерите с чашкой в руке.
Его индийский со слоном чай пила вся Сибирь. Мы, например, на кипятили трёхлитровый чайник, высыпали туда всю пачку целиком и накрывали той верхонкой, какая только подвернётся почище (крышки от чайника имют же вредность безвозвратно пропадать). Если же к чаю прилагалась северо-восточная малосольно вяленая рыбка каталка (по-научному: валёк, прости господи, американский P. cylindraceus quadrilateralis), то уж чай дОлжно было крепко сластить и пить неспешно – какая уж тут к чертям работа! Один из моих помбуров, Коля Смыков (в просторечии - Смык, а по ведомости на зарплату –Николай Яковлевич Смыков) - умел, подлец, отвлекать меня от производительного труда своими порнографическими похождениями эротического характера, имевшие место на смирной земле Донбасса и уж далее везде вплоть до берегов великого океана.
- Бывало стирает м о я в корыте посреди двора. Так подойду, заверну подол её платья и ласково так приговариваю – милая, не отвлекайся пожалуйста, продолжай стирку. Как хорошо-то этак вдуть ей..!
- Подлец – всё-таки вспоминаю я про работу – погнали, Николай Яковлевич. Да так, что как-то раз чуть было не убил забавника, упавшей с подкронблочной высоты буровой железякой, типа наголовник свечи полуавтоматического элеватора МЗ-50-80-2. С того момента он даже чай пил и рассказывал новые свои истории всенепременно в каске (а нечего было искушать ещё не целованного бурильщика. Да и когда целоваться-то было ему - то учёба, а то армейские дни и ночи – не тискать же автомат свой, боевой и заряженный).
-Как это тебе удалось приучить Смыка соблюдать технику безопасности?
- Да вот как-то так. Уметь надо!
За этими воспоминаниями незаметно дошёл я до поворота вниз и вот уже в чащобе оградок обозначилось столбиками место погребения экипажа авиалайнера Ту-104А (регистрационный номер СССР-42379, заводской 8350403). Аэрофлот проводил своих, разом погибших, сотрудников в последний путь и опрометчиво оградил место столбиками со строповочными цепями из имущества эксплуатационно-технической базы. Цепи эти украли отечественные заготовители металлолома; сами могилки обветшали; надгробия покосились. Так проходит не только мирская, но и посмертная память, от которой осталась лишь выцветшая табличка с гордым именем АЭРОФЛОТ. Так получилось, что в этом месте много есть надгробий с силуэтом летательного аппарата. В большинстве случаев - это трагическая история молодого человека, красивого не только телом, но и мечтой.
И вот среди них – наши.
Мою бабушку схоронили в 1946 году среди кустарников на поляне дикого редколесья. За свою жизнь она родила с десяток моих тёток и дядьёв. Первое время, весной, собирались все кто только мог, и на этой поляне отмечали встречу; а многочисленные мои братанники и сестренницы форсили друг перед другом своими обновами. Иногда случалось, что фотографировали эту честную компанию. Из тех персонажей к сегодняшнему дню живы только единицы.
Постепенно кладбище, разрастаясь по сторонам, ушло далеко к северу. И мои дорогие оказались как бы в випзоне с академиками, бандитами, писателями, авиаторами. Всех их уровняла сырая земля.
В нашей фамильной оградке кроме бабушки покоится моя тётушка Ульяна, скончавшаяся в молодости, не перенеся тайны подводного военно-морского флота – нынче и года ещё не прошло как к ней присоединилась дочка Галина. Я смотрю на её фото и воспринимаю его как какой-то фантасмагорический розыгрыш неумного шутника.
Здесь же упокоилась моя великомученица матушка Мария. Она с укоризной смотрит с высоты своего почти векового возраста на мелкие - в сравнении с пережитые ею - наши проблемы.
Ещё в оградке есть маленький бугрок – место погребения неведомого мне двоюродного младенца, ещё не наречённого именем человека. Никого из родных нет у неё даже близко. Но кто-то, ни разу не встреченный нами, таинственно навещает могилку и оставляет здесь искусственные цветы.
И вот здесь встречает меня мой одиннадцатилетний сынок. Совсем как живого изобразил его на пластине долерита гравёр. И добавил стилизованную чайку, парящую над волной.
/Ветренным вечером смолкнут крики птиц /Звездный замечу я свет из-под pесниц/
Тихо навстречу мне, /Выйдет доверчивый Маленький Принц.../
Дорогие Микаэл и Николай – это вы так рассказали о нём всему миру.
Доверчивый мой Маленький Принц и непростительно доверчивые мы. Вот теперь и горюй о потере - сколько угодно безутешной твоей душе:
Кощунственно ль связать
с давно ушедшим сыном
Все лучшее, что нам оставлено отныне?
Ловлю в его чертах, застывших на века,
Движенье. Лепестком гранитного цветка.
Печать безмолвных губ улыбка искривит
И тайный блеск очей росинка оживит.
Из тишины придет полузабытый звук:
-Отец, - я здесь, с тобой...
-О, мой нежнейший друг!..
Однако, не пора ли приниматься за дело. Листвы прошлогодней высохло изрядно. Сгребаю их в кучи и в мешке уношу в мусорный контейнер. Нагибаясь чувствую, как скрипят колени, но постепенно очередной мешок наполнен, утрамбован и дополнен. Теперь - путь к контейнеру и обратно. Немножко передышки и снова в путь. Наконец дело сделано. Остаётся посидеть, восстанавливая силы. Потом поклониться каждому. Теперь нужно двигать домой.
Можно сказать, что иду, или передвигаюсь в направлении остановки маршрутки. Но это мои проблемы. Не так уж всё и остро. Не всегда же можно рысачить. Надо когда-то учиться и прогулочному шагу.
Вот я и на остановке. Тотчас подъезжает автомобиль. Раскрывается дверь.
- Поедем? – словно сам Адам Козлевич, зазывает меня шофёр.
-Да ещё как! Трогай, с ветерком – командую я.
И мы резво начинаем спускаться с горы, то и дело подбирая попутчиков.
Я же начинаю размышления о выборе маршрута: ехать ли через город, где маршрутки ходят одна за другой, или же сойти в предместье и дождаться автобуса - единственного в наш район номера маршрута.
Решение принято. Я выхожу.
На остановке моего ожидания народу пока маловато. И я расслабляюсь на скамейке, поглядывая в нужную сторону. И здесь интенсивность пассажирского транспорта не слабая.
Постоянно останавливается какая-либо машина, вычерпывая желающих.
Но уж моя-то несколько задерживается. Понятное дело. И я обращаю своё внимание на человека, которого злой бы язычок назвал сейчас шибздик. Хотя в прошлом словом «шибздик» называли людей, способных работать там, куда носители обычного и крупного телосложения не пролезут. Везде, где требовался миниатюрный мастер для работы в труднодоступных местах механизмов, для ремонта плавильных печей, труб, топок, дымоходов и вентиляционных коробов. На заводах и в мастерских это был рабочий спецназ.
Скорее всего из этого спецназа и был тот человек - невеликого росточка, но шустёр и как бы хитрожоп. Такие в коллективе не бывают заводилами, но и не уходят в отстой. Жизнь научила их беспрестанно подтверждать там самооценку. И как-то так получается что именно такие и задают стиль отношений, своей срединной линией поведения: умело работать когда сильно надо, а больше сачковать, усилия свои так обращая в видимость работы, что и не придерёшься.
Это русак, типичный русак – тихоня, беглец и покоритель громадных просторов.
Теперь ему никуда и бежать-то не надо – про таких и поют –«наш адрес –Советский Союз; «совок» - если угодно. Наш человек.
Сегодня Наш человек не вполне трезв. И это обстоятельство побуждает его к общению. Сначала он что-то назидательное сообщает парням из ближайшей школы. Те терпеливо поддакивают ему, пока подъехавшая нужная маршрутка не освобождает их от его поучений.
Человек некоторое время пребывает в недоумении – не курицам же женского рода (что-то нынче прямо-таки по звериному агрессивным) дарить своё красноречие?
И тут он обнаруживает скрытое за ним наблюдение единственного сейчас на остановке мужчины, хоть он и преклонного уже возраста.
Человек направляется прямиком ко мне и с понта вопрошает – можно ли ему присесть рядом.
А почему бы и нет? Садится. И опять этот вопрос дня: - Как жизнь, деда?
Ну и ответ мой не блещет оригинальностью: - Жизнь весела!
Наш человек призадумался и, словно ни с того ни сего, спрашивает: - Служил?
- Да – тихо отвечаю я.
- А где?
Это один из сложных для меня вопросов – где? Да где только не отметили меня в личном деле, которое, как это я однажды об этом узнал – было уже утилизировано. Так что достоверность моих перемещений теперь сомнительна. Не разглагольствовать же об этом с нетрезвым прохожим.
Род войск? Так и рода-то такого нет, где я добросовестно тянул сержантскую лямку, не зная над собой прямого начальства, а с бойцами своими бывал в единичных случаях твёрд, но только когда требовалось моё вмешательство в отношения нашей семейной команды. Делалось это не из соображения какой-то целесообразности, а из элементарной своей лени, как способе дождаться, наконец-то без чрезвычайных происшествий, дембеля, да и забыть о потерянных годах молодой своей жизни. Но такое не забывается. Знать, херовский я , как стратег, так и тактик по жизни. Ну да какой уж есть! И нет у меня возможности заявить что-либо из того, что «можем повторить». Последнее – уже из лексикона онтологических идиотов.
- Ну, служил…
А вот, наконец-то, и моя маршрутка. Встаю.
- Чё, уезжаешь? – с огорчением вопрошает меня Наш человек.
- Да вот…
Ехать мне далеко, но пассажиров в это время не так много, чтобы мне стоять. Вот и усаживаюсь основательно, с расчётом бездумно подремать.
Но вместо дрёмы приходят фантазии. Сначала вполне благообразно. Вспоминаю я себя пацаном, с удивлением наблюдающим за тем, как ловко управляется с делами фронтовик по кличке Вася-трубка.
У него вместо кисти руки какая-то культя. Она уже не розова, а, словно от рождения, цвета обыкновенной кожи. И вот эта-то недорука, как ни в чём ни бывало учувствует во всех его делах.
Он же колхозник. А тут не да сантиментов. Он ловко впрягает в телегу лошадь (даже я, двурукий, часто путаюсь как нужно правильно охомутать лошадку, затянуть супонь, да подпругу подтянуть) а он со своей культей делает это как бы само собой. Ещё в телеге у него лежат вилы - вещь первейшая для сельского мужика: где дома что поделать, а то и колхозного сенца изрядно подбросить себе «пожопу».
Ещё у Василия есть две дочки. Они красавицы. Одна из них постарше, а другая – моя почти ровесница. И памятна она мне приключением с девчоничьей грудью на сенокосе.
И зачем вспомнился мне этот Василий именно сейчас не девчонками своими, а именно культей?
Да всё это из-за только что оставленного на остановке срединного русского мужика.
И, хотя можно было бы его вообразить в какой-либо бригаде строителей, допустим, хозяйской баньки, да вот пригрезился он чем–то вроде шибздика-спецназовца - бойца во взводе контрактников. Не то что бы все там любили убивать кого-то, скорее надо было элементарно куда-то пристроить себя для гарантированного заработка. А воевать-то где? Ты чё это – с ума сошёл? Так, разве что продемонстрировать какой-либо недоразвитой стране свою удаль молодецкую, да технику.
Да вот пришлось же. Куда теперь от этого денешься? И ведь не слиняешь же обратно.
Единственный остаётся выход: показать себя в полный рост, чтобы хлопчик (вполне может быть и из твоей бывшей когда-то роты) догадался правильно отстрелить тебе кисть.
-Спасибо, брат. Не зря стало быть служили когда-то в одном полку.
Теперь домой возвращайся, типа героем, полоскать мозги родным чиновникам ровно до тех пор, пока новый из них не изречёт - не единожды применяемое наповал - сакраментальное выражение:
- Я тебя туда не посылал.
Наконец, реальный я, реально приехал. Теперь осталось добрести до дому. Да что-то плохо получается. Ноги в коленях уж сами не свои. Короткими «перебежками» от одной скамейки до другой.
Теперь осталось спуститься вниз. Но перед решающим рывком присаживаюсь посреди бывшей детской площадки из песка, облюбованного адептами домашнего собаководства.
Опять ко мне ковыляет пьяный мужичок!
- Можно присесть? И после некоторого нашего молчания, как бы виновато: - Я три года как с Украины. Чернигов. Соседа моего там убили недавно. За что? Ведь служили же вместе в восьмидесятом году. Центр «Десна»
-Знаю. 169-й гвардейский окружной учебный центр Киевского военного округа.
- Откуда знаешь?
- 212 окружной учебный центр Забайкальского военного округа.
- А ведь все варились в одном котле - и туркмены, и казахи и русские и украинцы и вся страна в одной дедовщине. И вот захотели мы жить по-своему, и жинки и чоловики, да стали вдруг непокорными укропами, а эти от нас же нас освобождают.
- И ведь со всем этим н а м ничего не поделать – только и нашлось что мне сказать этому хлопцу далеко за полтинник лет.
- Ну, мне пора – малодушно соврал я, вставая от скамейки. Удачи нам всем, если уж мирное небо нынче под запретом.
А подумал-то я о том, что когда-то кончится всё это, и придёт неподстреленный шибздик героем домой, а жена, урождённая хохлушка, вдруг да спросит:
-За что же ты, мой суженый, убил дядю Василя и соседа нашего и дочь его, мою с детства подружку. За что?
И что отвечать бойцу? Хоть бы кто-нибудь подсказал ему сколько-либо человеческий вариант.
Ну да, по-прежнему впереди всех отзовутся здесь всё ещё возбуждённые м-вошки. И трагически промолчат те, кому рот заткнули - в каком-то пароксизме страха перед народом - спешно испечёнными законами ответственности…
…Однако, уж слишком этих впечатлений за один только день. Может быть не случайны оказались мои встречи с нетрезвыми эти тремя мужичками из добрых людей?
Да тут уж и мне захотелось выпить. Того же пивка. Его-то я в этом году ещё и не пробовал. И вовсе не по причине якобы трезвого образа жизни. Просто люблю я выпить хорошего. Всего одного-то стакана и бывает достаточно чтобы почувствовать божественную его сущность. Но. Видимо что-то случилось с моей способностью чувствовать. Теперь только разве счастливой случайностью попадается среди моря разливанного марок такой, что затрагивает самые нежные узелки моих рецепторов. Потому и остерегаюсь тем себе внушением, что его, пивка, как будто бы в природе и не существует.
Но не сейчас. Вот он – причал алконавтов, современная реинкарнация таверны. Вхожу. И глаза разбегаются – словно фрегат открыл все свои орудийные порты, выстроились в ряд краны разливочные.
Юный кавказец приветлив:
- Чего хочешь, уважаемый?
- Пива хочу.
- Какой?
-Не знаю. Хороший.
Начинает оглашать весь ассортимент.
- Послушай, дорогой - я правда не знаю. Налей мне такого, как будто бы себе.
-Тёмное, светлое, отфильтрованное, неотфильтрованное.
- Давай уж светлое, но не отфильтрованное. (Вдруг угадаю? - в ускоренном темпе соображаю я)
С шипением наливается полуторалитровая бутылка пенного.
- До свидания. Приходите ещё!
-Обязательно.
Идти осталось недалеко. Но силы уже покидают меня, и я валюсь на удачно подвернувшуюся лавочку. Она стоит в стороне от людского потока, и у меня есть надежда, что уж на этот-то раз никто не подсядет ко мне с нашими проблемами. Я открываю бутылку и жадно делаю первый глоток. Вроде бы ничего себе напиток. Конечно, не то что я бы желал. Но и этот глоток помогает мне.
Я уже гляжу вокруг открывшимся взором. Молодые женщины – всякая хороша по-своему – грациозно проходят мимо. Мелкая ребятня кувыркается и вопит на все голоса.
-Я тебя повешаю! – задорно кричит один пацанчик своему дружку – Я тебя повешаю!
Вот он, снайпер! Подловил-таки в полушаге от дома.
Такое и нарочно не придумаешь. Видимо зёрнам гуманизма всё-таки уже не подходит наша почва.
И в этом есть своя польза. Может быть, найдя в моих мыслях признаки, подпадающие… приедут без вызова, заберут… А там уж дело за малым – сколько бы лет не присудили, а всё большой радости им не доставлю. Мне бы до суда только дотянуть, единственно из интереса - что такого ужасного наговорят обо мне специально дрессированные соотечественники.
20.04.2022 1:27