Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит - лучше дальше не читайте. Не надо.
Воинская часть, чем - то всё равно отличается от войсковой части, потому что в руководящих бумагах по военному ведомству их зачем - то различают. И, согласно определению военного ведомства, мы были именно воинской частью с надлежащим номером 20575.
Мы, это надо понимать: корабль вместе с командой в четыре сотни моряков. Корабль без команды это ещё не воинская часть; так, бортовой номер ПМ - 135. "ПМ - ка", как мы её ласково сами называли и испытывали к ней что - то вроде любви. Которая имеет место быть и по - прошествии многих лет. Смею предположить: жители Ноева ковчега испытывали к своему ковчегу похожие чувства.
ПМ - ка несла на своём борту свой номер 135, несла четыре сотни своих жителей, но никакого вооружения не несла. И посему в каких - либо учениях, манёврах с выходом в море и со стрельбами участия не принимала. Что очень устраивало офицерский и мичманский состав, большей частью своей состоявший из людей уже не первой молодости и привыкших к нетяжёлой, спокойной службе.
И оттого склонявшихся к приятной полноте, а также уже и склонившихся. Рядовой состав, сплошь первой молодости, напротив, был бы не прочь выйти наконец из тесного залива в открытое море; ощутить волнение и качку, и со спокойной душой вернуться на гражданку; чтобы после этого никто уже не мог сказать: "Какой же ты моряк, коль в море не ходил".
Но уходили в море корабли, уходили подводные лодки, уходили на дембель моряки, так и не нюхнувшие морской болезни. ПМ - 135 не по своей воле дремала который год у стенки военного судоремонтного завода. Поскольку по воле командования была назначена одним из его цехов.
Дремала надёжно пришвартованная стальными тросами в корме и двумя якорями в носу, как рабочая лошадь на привязи. Две массивные цепи надёжными кандалами связывали якоря с кораблём. Специфической конструкции нос ПМ - ки, равнодушно отражался в стоялой воде бухты Сельдевая.
Вода поднималась с приливом и опускалась с отливом, но далеко никуда не уходила. Это было видно невооружённым глазом по плавающему летом в воде туда - сюда одному и тому же мусору. Зимой мусор вмерзал в лёд и исчезал из глаз до весны. И раз в году, обычно с наступлением весны, по одному им известному плану, являлись на корабль проверяющие. Откуда - то из руководящего штаба, проверить как у нас с боевой подготовкой и, вообще, с готовностью.
Ко дню восшествования на корабль проверяющих чинов, боцмана спешно спускали за борт шлюпку с "заградительной" командой. Команда натягивала у носа корабля во время отлива самодельные заградительные боны. Так, чтобы во время прилива весь "срачь" (простите - неприглядный мусор) не мог вернуться на своё привычное место у причальной стенки. Таким образом, восшествующим по трапу на корме корабля проверяющим чинам, предъявлялось чистое море. Что сразу настраивало проверяющих на лирический лад.
Дата проверки по хорошей традиции становилась известной уже заранее и командир корабля объявлял аврал. Аврал царил несколько дней. Наводился образцовый порядок; всё неподдающееся порядку - пряталось; всё что можно было покрасить - красилось очередным слоем краски. Всю эту суетную работу выполняли, как правило, "младослужащие"; "старослужащие" записывались на работу в ночную смену и потом днём законно дрыхли.
Аврал спутывал горящие производственные планы; и, обычно бетонно спокойный, начальник мастерской каптри Бунаков начинал сердиться и психовать. Но командиру корабля капдва Гамову, которого эти планы не касались, надо было хоть раз в году показать "кто в доме хозяин".
Наконец наступал волнительный день: проходила проверка помещений; потом построение личного состава и проверка внешнего вида. Акцент в проверке нашей боевой готовности делался главным образом на чистоту и порядок. Делались нетяжёлые замечания и разрешались лёгкие жалобы. Опять самые смелые несмело жаловались на некачественный хлеб и засилье сушёных ингридиентов в пище.
С пониманием выслушивалось; обещалось принять меры, да так всё и оставалось. Командир и проверяющие, довольные проделанной работой удалялись в кают - компанию к накрытому столу. После чего мы узнавали, что корабль проверку выдержал. Всё возвращалось на круги своя до следующей проверки.
Чтобы между проверками команда уж не расхолаживалась, время от времени устраивались учебные тревоги. В основном пожарные по борьбе с возникшим огнём. И вроде старались. Помощник командира корабля каптри Иванов, руководил и подводил итоги. Подводя итог итогам, говорил с усмешкою, что восемьдесят процентов за то, что сгорим.
Чёрный форменный китель, а также штаны каптри были плотно налиты его нехудым телом, из - за чего мы, моряки, называли его дружелюбно "Помоха". Устраиваили и борьбу за живучесть корабля в борьбе с поступившей водой. Получалось бестолково, но старались. Подводя итоги, "Помоха" Иванов, всё в том же кителе, всё с той же усмешкою говорил, что восемьдесят процентов за то, что утонем.
Кто такие эти восемьдесят процентов и почему это так весело, так и не сказал. Надо сказать, что каптри Иванов оказался в итоге неправ; может поэтому и посмеивался. Наша славная ПМ - ка не сгорела и не утонула, а дожила до старости, до ненужности; её вытащили на очередных учениях в море и успешно расстреляли.
Отчего она, испуская из пробоин последние силы, тяжело затонула. Это невероятно, но "неживое железо" в момент ухода в пучину вело себя, как живое существо. Имеющий сострадание именно с таким чувством будет на это смотреть. Кажется, живое существо издаёт предсмертные утробные стоны. Так в агониях исторгает стоны смертельно раненный слон.
До этого прискорбного случая нашу ПМ - ку на ежегодных учениях Тихоокеанского флота не беспокоили. Исключением стал 1973 год. В тот год , опять таки весной, поступил приказ готовить корабль к выходу в море. "К бою и походу приготовить", - на командном языке. Точнее, самого приказа ещё не было, но командиру по секрету сообщили, что таковой будет. Чтобы, значит, уже заранее хорошенько приготовились.
Это значило, срочно отключиться от берегового обеспечения электричеством, водой и паром, и перейти на собственное. Мотористы - машинисты кинулись оживлять двигатель, кочегары - котлы, элетрики - генераторы. Верхняя команда кинулась крепить всё на верхней палубе.
За долгое время неволнительного существования мы совсем забыли, что в море бывают волны и всё что плохо лежит по непреложным законам физики будет падать на голову и кататься под ногами. Пришлось вспомнить. Во внутренних палубах каждый крепил своё заведование на участках ответственности.
Я был один на три своих участка; всякого материала было немало. Как крепить? чем крепить? к чему крепить? Это ведь не бельё на верёвке прищепками закрепить. И весь этот крепёж меня изрядно вымотал. Другие мучились на своих участках не меньше меня, кляли душевно эту безумную затею, но в море всё равно хотели.
Прошло несколько дней; худо - бедно всё закрепили. В производственных помещениях, ничтоже сумняшеся, всякое тяжёлое железо просто приварили к палубе сваркой. Как потом это отрывать, отложили на потом.
Манёвры Флота были в самом разгаре на просторах Тихого океана и где - то был час "Х" и нашему выходу. Каждодневно играли "боевую тревогу"; моряки бросали свою работу и разбегались по отсекам. Но снова давали "Отбой". Но надежда не таяла и продолжала жить в ожидании.
В одну из тревожных ночей, уже ближе к утру, к "Подъёму" меня разбудили на нижней койке нежные прикосновения немозолистых рук. Продрав глаза, я их тут же и зажмурил. От бьющего мне прямо в лицо света фонарика. Фонарик выключили.
Снова открыв глаза, я с удивлением увидел в синем свете дежурной лампочки стоящего надо мной капитан - лейтенанта Голосия. Ответственного по политической части моего подразделения . Не совсем голого: в трусах, тельняшке и ботинках на босу ногу. Ну, такой он был у нас офицер без предвзятостей; временами очень близкий к личному составу.
С удивлением заспанно смотрели на него из своих коек и Фомин, и Мыльников, и Сахаров, и Каплунов... Вообщем, ещё восемь человек моего отделения гаммаграфистов. Ведь не каждую ночь увидишь такое. Непредвзятое.
Оказывается, товарищ капитан - лейтенант спустился со своей офицерской палубы двумя палубами ниже; нашёл в корме наш кубрик; спустился тихонько по трапу и, подсвечивая себе фонариком стал будить лежащих в койках.
По - очереди, но острожно. Наверно, так и должен будить личный состав ответственный по политической части. Не топать ногами по трапу; не врубать на всю катушку свет и не орать всем: "Киппес, подъём!". Да, да он искал меня, но точно не знал в какой койке меня найти. Хорошо, хоть кубрик не перепутал.
И искал он меня по - принципу теории вероятности. Это когда вероятны все варианты, но нужный, как правило, всегда в конце. Голосий разбудил даже нашего черноголового и смуглого таджика Мирзорахматова, который никак не походил на светлокожего, светловолосого и голубоглазого "арийца" русского происхождения. То бишь, меня.
Я подумал: "Случилось что - то страшное". Так оно и было. Оказывается: нам в море выходить, а "Боевой листок" в подразделении до сих пор не выпущен. Не вывешен на доске и не читается личным составом подразделения. Товарищ Голосий, по политической части ответственный, поднялся ни свет, ни заря по малой нужде и совершенно неожиданно вспомнил при этом об этой нужде. Ассоциация называется. Такое часто срабатывает и у криминалистов.
Одеваться не стал по двум причинам: во - первых, чтобы опять не забыть; ведь день "Х" мог случиться уже сегодня - на то он и "Х". Во - вторых: ночь - все спят; мало кто увидит. Фонарик взять как - то догадался. "Давай, Киппес, вставай, одевайся; надо чтобы к "подъёму" "Листок" был готов". Ох, да я же ёлки - палки ответственный за этот "Листок". Уже забывать стал; когда я его последний раз выпускал?
Я встал, нормально оделся и потащился следом за Голосием к нему в каюту, таращась на ходу на его чёрные волосатые ноги. Откуда - то вылезла крамольная мысль: "Фамилия Волосий, Вам бы больше подошла".
По дороге распугали выводок крыс мирно пасущихся в тёмном углу коридора. Они сосуществовали с нами, также как тараканы в гражданской жизни сожительствали с хозяевами на одной кухне. И вели в основном ночной образ жизни. Крысы нехотя разбежались из под ног, но корабль не покидали. Возникла успокаивающая мысль: " Это хороший знак".
В каюте совместными усилиями, тяжело ворочая сонными мозгами, писали в "Листок": патетическое, пафосное, призывное. Я как мог всё это ещё разукрасил цветной тушью. Когда Голосий остался вообщем довольным, он отпустил меня, а сам стал наконец одевать штаны. Время было вставать.
С утра нарастало предчувствие возможных изменений в привычной жизни. Предчувствия в середине дня перешли в содрогания. Это машинисты - мотористы запустили судовой двигатель и он ожил всеми девятьнадцатью тысячами лошадиных сил, содрогая корабль работой своего кривошипно - шатунного механизма.
Опять сыграли "боевую тревогу". На этот раз как - то действительно по боевому. Личный состав прогрохотал ботинками по трапам и переходам к своим постам. Я спустился в самый низ корабля, в свой дозиметрический пост; следом прибыл мичман Машарский.
Доложили по телефону о готовности на "центральный". Оттуда приказали осмотреться в отсеках. Мы были как раз нижеватерлинии и такое указание было нелишним. Поступление воды не усматривалось; она спокойно булькала за стальным бортом.
Корабль продолжал мерно содрогаться, но ничего не происходило. Происходили команды командира с ходового мостика. Командир командовал верней команде убрать швартовы и поднять якоря. Со швартовами, было слышно, убрать получилось, с якорями всё возились.
Личный состав в отсеках напряжённо прислушивался к переговорам, не имея возможности наблюдать происходящего. Прошёл час в неведении; пошёл второй. Про нас в отсеках похоже забыли. Машарский позвонил куда следует, ему сказали: "поднимаем якоря". В воздухе возникло предчувствие: "похоже получилось как всегда".
Пошёл третий час, больше терпеть уже не было сил и Машарский поднялся и ушёл. Немного погодя я тоже покинул свой дозиметрический пост. В палубах выше почти никого не было и оттого непревычно тихо. Странно, куда все подевались?
Я поднялся по самому закоульному трапу на верхнюю палубу и осторожно выглянул. Наверху было по - майски ярко солнечно, в нос ударил свежайший йодистый воздух; что, вообщем - то для Камчатки явление обычное не только в мае.
На главной мачте корабля с треском трепыхался набор разноцветных сигнальных флагов, сообщавших на своём языке о наших серьёзных намерениях. Из трубы за мачтой во всю трубу валил настоящий чёрный дым, количеством больше, чем обычно.
На верхней палубе в поте лиц своих была занята вся верхняя команда. Под ногами лежали тяжёлые стальные тросы швартовов в обильной жирной смазке; и толстые в руку, по виду из вискозы, нестальные и не в смазке. Боцмана в рукавицах, тяжело надрываясь, тягали их туда - сюда. Укладывали.
В воздухе не умолкал многоголосый рабочий крик, сдабриваемый необходимым матерком. Над всем этим, громко отражаясь эхом над бухтой, раздавались громкие команды из динамиков "верхней" связи. То "Помохи" каптри Иванова, то боцмана - мичмана Писка. Кто присутствовал на пожаре, тот может себе эту картину живо представить.
Но самая интересная картина разворачивалась в носу корабля. Там, где на палубе работали огромные брашпили. Огромные электромеханические лебёдки, выдающейся частью которых выступали барабаны, которые наматывали на себя якорную цепь. Сейчас был их "звездный" час.
Поднимали носовые якоря. Наш корабль имел три действующих якоря на мощных цепях. И был ещё четвёртый, запасной, закреплённый намертво на верхней палубе. Назывался загадочно: якорь "Холла"; весил один три тонны; стоял прикрученный к основанию фок - мачты.
Фок - мачта, это я громко сказал. Обычная стальная пирамида высотой метров восемь. Простенькая, без всяких там классических рей и вантов. Поэтому её никто до меня фок - мачтой не называл. Якорь стоял и лоснился - регулярно выкрашенный - чёрным кузбасс - лаком; впечатлял размерами и оттого был местом постоянного фото - шутинга моряков ПМ - ки.
Один из действующих братьев "Холлов" висел в корме корабля в поднятом состоянии и пребывал от бездействия в летаргическом сне. Два других "Холла", носовых, напротив, уже долго несли службу по удержанию носа корабля. Они лежали в тёмной пучине залива, вцепившись своими стрелоподобными лапами в его грунт.
Толстые якорные цепи, одно звено которых весило пятнадцать килограммов, через своё немалое натяжение удерживала корабль на якорях. Теперь эти цепи выбирали брашпилями, чтобы выполнить наконец эту, всеми забытую команду: "Поднять якоря".
Слабину цепей боцмана уже выбрали и теперь были заняты борьбой с ракушками. А потому, что за время пребывания цепей в воде они густо обросли колониями ракушек. Огромные гроздья крупных, размером со столовую ложку, мидий свисали с цепей густо, подобно банановым. Ни до, ни после я больше таких не встречал; если это были не мутанты, то окружающая радиоактивная среда им пошла явно на пользу. И держались они покрепче бананов на дереве.
Боцмана били по ним струями воды из бранспойтов; сами с трудом стояли на ногах от давления струи, но мидии держались стойко. В ход пошли уже лопаты и прочий шанцевый инструмент. Ракушки безжалостно кромсались и их желеобразные внутренности растекались по палубе огромной скользкой лужей вперемешку со скорлупой.
Остатки недобитых ракушек попадали на барабан брашпиля; их там безжалостно давило. Мидии предсмертно шкворчали, трещали и пищали , как сало на сковородке и тоже стекали в общую жижу. Запах стоял наисвежайший; перламутровый цвет скорлупы - красивейший. Гурманы, представьте себе эту картину и почувствуйте. Это почувствовали и чайки; они всей стаей, совсем низко, устроили круговерть над кораблём и громко возмущалсь противным птичьим криком.
Я не один такой наблюдал из своего укрытия за происходящим; из "низов" вылезли поглазеть на это действо уже все кому не лень. Нас никто не прогонял и мы, осмелев, высыпали уже открыто на верхнюю палубу, чтобы хотя бы вербально, но поучаствовать в таком событии. Вербально, значит с шутками - прибаутками и "дельными" советами трудягам боцманам.
Между тем "Помоха" с командиром, стоя над нами на мостике, продолжали требовать "поднять якоря". И подняли бы уже давно, если бы они поднимались. А они не поднимались. Электромоторы брашпилей гудели и вибрировали от напряжения; цепи напряглись как струны; а движения не было. Пробовали рывками - тоже не сдвинулось.
На соседних кораблях с любопытством наблюдал страждущий потехи народ и громко отпускал обидные насмешки в наш адрес. По всем приметам назревал позор местного значения. Наконец среди шуток - прибауток "болельщиков" послышались разумные предположения, что, наверно, якоря "вросли" в грунт. Эту мысль всё настойчивей стали доносить несчастным боцманам, но боцмана уже и сами это поняли.
Они это понимали, ещё до всей этой затеи. Столько лет лежали эти якоря на грунте, что были просто обязаны врасти. Странно, что никому в голову не приходило, хотя бы раз в году их поднять; выдернуть из плена. Начальству в голову не взбрело, а подчинённых никто не спрашивал. И вот плачевный результат.
Все попытки поднять в тот день хотя бы один якорь закончились безуспешно. Хоть плачь. Электромоторы брашпилей от натуги уже нагрелись так, что могли уже и сгореть. Для полного позора. Истории неизвестно, что там докладывал наш командир в штаб манёвров; как оправдывался, но манёвры для нашего корабля на этом и закончились.
Всё, что моряки так усердно закрепили на своих постах и участках, также снова раскрепили. Корабль снова "привязался" к берегу; запитался водой, паром и электричеством. Двигатель и котлы заглушили; дым и содрогания исчезли. Разочарование ещё какое - то время грызло наше тщеславие, но, как обычно, перешло в незлобливое высмеяние самих себя. На подведении итогов учений наш "Помоха" пошутил, что чуть было не поверил, что мы таки выйдем в море.
Что делать с якорями уже никого не волновало и те продолжили прозябать в цепких объятьях донного грунта. Главное: у нас имелась теперь убойная причина больше никогда в море не выходить. Дружный и работящий коллектив мастерской снова вернулся к производственным планам. Офицерский и мичманский состав вечерами снова возвращались в тёплые свои дома в покои семьи.