ЗАГОН
Человек, изображениями которого полиция густо, как во время избирательной кампании, облепила городские стены, подошел к закрытому на ночной отдых магазину и постучал.
– Чего надо? – донеслось изнутри.
– Мать, отвори.
– Какой я тебе мать, ослеп что ли?
– Не серчай, в случае чего, в темноте не разглядеть.
– То-то и оно: глаза держи шире, а карман — уже.
– Что одно, что другое не по мне. В карманах — ветер, а в глазах — тьма. А сам, кто будешь?
– Не признал? Северин я... Северин Скоморохов. Родитель, стало быть, Мишаньки Скоморохова.
– А взаперти чего маешься?
– Нуждаюсь, пока отопрут.
– Попался или добровольно?
– Это с какой стороны поглядеть. Ежели с твоей, с улицы, то добровольно. А ежели с моей, изнутри, то попался. А ведь задумка была чисто родительского свойства. Сыскать и наказать собственным примером.
– Сыскать? – пришлец вздрогнул и быстро огляделся. Вокруг ни души, не считая его самого, изображения на запертой двери и того типа, что за нею. – В сыщики, стало быть, подался?
– Какой из меня сыщик, горе одно. Сынка, Мишаню, подстерегаю, когда за бутылкой нагрянет. Прокрался в подсобку, залёг и уснул. Разморило. Местечко промеж винных бутылок пригретое, будто на солнышке. К тому же паров, вредных сознанию, но приятных организму, видать, надышался. Прочухался, а вокруг, как в заднице, узко и темно. Только бутылки звенят, как если бы черти на балалайке играли. И ни живой души. Хоть бы мышь какой-нибудь. Как бы ни ты, помер бы до утра от скуки.
– Ты вот что... Как тебя... Ну да, Северин. Пошуруй там, всмотрись.
– Зачем?
– Для интересу к любопытству. Мало ли, иногда такое найдешь, что потом целый год шикуешь.
– Непонятливый ты, Господи! Темно здесь, как в бочке из-под пива.
– А ты спичкой черкани.
– Не курящий.
– Выходит, так и будешь дожидаться утра?
– Может, что присоветуешь дельного? А то ни газетку почитать, ни в картишки перекинуться. С тобой покалякал и то легче на душе стало.
– Ты хоть представляешь, что утром продавцы с тобой сделают, балаболка? – озаботился пришлец.
– А то и сделают, что выпустят.
– Выпустят прямо в суд. Но прежде штаны снимут и то самое тёмное место так отделают, что на суде, а после в камере, только и сможешь, что стоять.
– За что мне всё это?
– За грабёж.
– Смеёшься, что ли! Какой это грабёж называется? Одной бутылке только и свернул шею, да и то не по своей вине, а по случаю. Не под ту руку попалась.
– Судья разберётся. Между прочим, сколько дают за ночные труды, представляешь?
– Сколько, по-твоему?
– Не меньше болванки.
– Ты мне по-научному мозги не запыляй. Говори по-народному, сколько?
– Пятилетка. Повезёт, в четыре года пройдёшь, а не повезёт, продолжат воспитание.
– Э, пузырь, не дури. Наш суд самый справедливый в мире. Я не какой-нибудь Гришка Отрёпьев, которого разыскивают.
– Какой такой Гришка? – притворился пришлец.
– Да ты, видать, синеглазый! Тот самый, что на дверях висит. Читай, коли грамотный.
– А, вот этот. Ей богу, где-то эту физию видел. Постой-постой, красавица моя...
– Какой я тебе красавица!
– А такой, что похоже.
– Что похоже, на кого похоже? – из-за двери несло тревогой, как сквозняком.
– На тебя, на кого же ещё? Вылитая в тебя морда. Даже кадык двигается в том же режиме.
– Очумел, что ли? Да я этого кадык на фото в глаза не видел.
– Видел, когда в зеркало глядел.
– Слушай, кореш, будь другом, не мути. И без того, посередь бутылочного звона. душа страдает.
– Без вина вину чует.
– Откуда тебе знать, что из чего? Мы с тобой, похоже, не ручкались.
– Ручкаться, может, и нет, а знать, знаю.
– Врёшь!
– Нехорошо оскорбляешь. Мы с тобой самогон из одной кружки не хлебали.
– Тогда скажи моё фамилие.
– Скоморохов, кто же ещё.
– Верно.
– Только это нынешняя твоя фамилия. А прежде была Отрёпьев, та самая, какую ищут.
– Скажешь такое! Я пачпорт никак не сменю, не то, чтобы целое фамилие.
– Не прикидывайся дядей Васей из синагоги. Звякну куда надо, прискочит жёлтенький кузнечик на больших колёсиках, ангелочки в фуражках с околышками, сидеть тебе Отрёпьев-Скоморохов за пудовыми замочками.
;
– Друг, не губи!
– Ну да, теперь друг и не губи, а когда просил подсобить, так валенки под себя подтянул.
– Как тут подсобить, сообрази, я ведь, что гвоздь в стене, не то, чтобы ноги, руки не протянуть.
– Плохо дело.
– Чего?
– Дело твоё плохо. Тебе такой государственный ущерб насчитают, что и родственникам в наследство достанется.
– Объясняю тебе по-человечески, а ты, как прокурор, всё на свой лад.
Но тот, кто беднягу разговорил, на сей раз не отозвался. Сидящий взаперти, стал судорожно соображать в предчувствии близкой расплаты. Горечь и тяжесть предстоящего сделали ещё более неудобным его тесный загон. И винить в том некого. С тех пор, как встал на скользкий путь антиалкоголизма и туда же потянул сынка, вся, столь удобно налаженная, жизнь пошла наперекосяк. Друзей растерял, вкуса к жратве никакого, раньше о сердце слышал краем уха, а нынче вместо будильника по утрам. А тут ещё, неизвестно откуда, пугальщик объявился.
Пугальщик то пугальщик, а вдруг и впрямь правду врёт? Господи, боже ты мой, не призывал тебя прежде из атеистических побуждений, а нынче возношусь и умоляю, пронеси и помилуй. И чего только на трезвую голову не взбредёт. Пока в пьяни, по жизни, как посуху, шествуешь. Вся она тебе по колени. Зато в трезвости не устаёшь бояться. На свои же мысли оглядываешься, словно их на виду, как погоны носишь.
Борис Иоселевич
;