Давненько это было. В восемьдесят первом году.
Хорошее ли было время? И да и нет. Машинок-автоматов и компьютеров с мобильными телефонами у людей не водилось. Зато мы и слыхом не слыхивали о коронавирусах, спайсах и микрокредитах под один процент в день. А СПИД считали уделом несчастных, угнетаемых капиталистами африканцев и жителей загнивающего Запада. Если вообще о нём знали. Эх, было время! О чём это я?
Ах да, нашей семье в тот год дали прекрасную двухкомнатную квартиру на четвёртом этаже. О, с каким душевных трепетом я вспоминаю нашу первую совместную уборку в СВОЁМ жилье! Собственные вечерние мечтания на балконе, разговоры о звёздах с мамой.
До этого мы жили в коммуналке, из которой больше всего запомнилась толстая белокурая тётя Паша, угощавшая меня борщом, её голубоглазый круглолицый сынишка Сенька, рассказывающий мне и паре живших по соседству девчонок страшилки про «Отдай моё сердце» и гроб на колёсиках.
Там я практически ни с кем не общался, кроме вышеупомянутого Сеньки, соседской Нинки с синенькими бантиками в русых косичках и рыжей Варьки. В школе и садике по какой-то непонятной причине друзей не завёл.
А здесь в один миг оказался в огромном дворе, где ребятишки кучковались компаниями. Я сразу же примкнул к Славке Белову и его дружкам. Во-первых, они жили в нашем доме, во-вторых, как и я, ходили в музыкальную школу, в-третьих, не хулиганили и общались друг с другом культурно. Целыми днями мы изображали мушкетёров, играли в прятки, казаки-разбойники и море ребячьих игр.
Чуть поодаль от нас тусовались, как сейчас бы сказали, юные жители некрасивой серой десятиэтажки. Они дразнили нас «антилегентами», «буржуями недорезанными» и «аристократами вонючими». Всё потому что их родители трудились на стройках или на местном автомобильном заводе, а наши отцы и матери учили, лечили или просиживали штаны в лабораториях. Мой же отец... Впрочем, о нём разговор особый. Ребят из десятиэтажки вечно заставали за чем-нибудь предосудительным. То за посетительницами женской бани в окно подглядят, то к хвосту кошки консервную банку привяжут, то ещё чего-нибудь учудят.
В самом тёмном и сыром уголке двора толклись дети глухонемых. Да-да, их родители, и правда, ничего не слышали и молчали, как рыбы. Жили тихо, мирно, словно тени. Работали на обувной фабрике, ели и спали. У их сыновей и дочерей со слухом было всё нормально, но иногда, разволновавшись, они начинали жестикулировать. Неприятное зрелище. Может быть, поэтому странная компания пугала меня даже больше десятиэтажников. Те что? Могли оскорбить, подставить подножку, в крайнем случае, камнем швырнуть. А глухонемята знали какой-то тёмный секрет, о них рассказывали жуткие истории…
Ну и вот примкнул я значит к компании «антилегентов» и по случаю летних каникул приходил домой только поесть да поспать. И ничем бы моё пионерское детство не омрачилось, если бы не девочка Аня, державшаяся особняком.
Оборванная, лохматая, грязная, она вечно сидела под большим тополем и о чём-то мечтала. Жила она в страшном общежитии, расположенном на самом дне оврага. Отец её недавно освободился из тюрьмы и сильно пил, но, боясь ЛТП и статьи за тунеядство, скрывал как мог свою страсть и работал грузчиком на овощном складе. С ним жила безобразная тётя Фаина с вечно подбитым глазом и практически полным отсутствием зубов.
Обстановка в жилище у Ани была чудовищная. Неудивительно, что она большую часть времени проводила во дворе, под своим любимым тополем. С грустью смотрела на резвящихся детей, но никто не брал её в компанию. Даже дети глухонемых. И дело не в вечно пьяном отце Василии или крикливой, неопрятной мачехе Фаине. Не из-за лохмотьев с чужого плеча и сальных волос все сторонились Аню. Ребят пугали страшные ожоги, покрывавшие всю правую половину Аниного лица. Старушки на скамейке у подъезда шептались, что гневливый Василий специально плеснул дочери в лицо кипяток. Или это сделала мачеха? Кто его знает? У околоподъездных бабулек язык как помело. Чего только ни придумают!
Ну и вот начал я следить за Аней. Интересовала меня эта странная девочка, фантазёрка и мечтательница. И как-то сел я рядом с ней на землю и начал болтать какую-то ерунду. Аня сначала решила, что я хочу над ней посмеяться, смотрела на меня волком и ничего не отвечала. На следующий день я снова пришёл к ней и стал пересказывать сюжет «Острова сокровищ».
- А чё, интересная книга? - и её глаза преобразились. Стали похожи на огромные голубые озёра.
- Завтра принесу, - улыбнулся я и выполнил обещание. Матери сказал, что захотел почитать на свежем воздухе.
И вот я сидел на траве под тополем и читал вслух незабвенный роман Стивенсона. А Аня даже вздохнуть боялась, так ей было интересно. После пришёл черёд «Всадника без головы» и «Детей капитана Гранта».
А потом Аня сама начала рассказывать удивительные истории. Что это были за рассказы! Жюль Верн и Дюма умерли бы от зависти, услышав их. По мнению моего нового друга, коридоры общежития населяли Рыцари Пыли, постоянно воюющие с Воинами Капустного запаха. И я таскался за Аней по кишкам жуткого общежитского монстра и, действительно, слышал странные шорохи и позвякивание клинков. Или мне всё это только казалось?
- А из тополя по вечерам выходит девочка с длинными волосами и играет на зелёной скрипке, - глаза Ани так и блестели. - Кто услышит мелодию, тому обязательно повезёт в жизни.
- Ты слышала эту музыку? - как-то поинтересовался я.
- По-твоему, я везучая? - Аня тяжело, по-взрослому вздохнула. - Нет, так и не задавай глупых вопросов.
Я хотел как-то утешить девчушку, но не нашёлся, покраснел и, наверное, выглядел в её глазах полным идиотом.
Этим же вечером мы пошли к тополю, но ничего интересного не увидели и не услышали.
Я по наивности считал, что до нашей с Анькой дружбы никому нет и не будет дела. Как же я ошибался! Первыми на нас обратили внимания ребята из десятиэтажки. Стали бегать за нами и кричать вслед непристойности. Потом мой бывший друг Славка, предводитель компании «антилегентов», как-то подкараулил меня у подъезда и спросил:
- Ты почему с нами больше не играешь? Тебе эта страхолюдина не велит?
- Да как ты смеешь! - взбеленился я и набросился на Славку с кулаками. С тех пор он и его друзья объявили мне бойкот и отворачивались при встречах. А дальше…
Но прежде чем приступить к описанию дальнейших мытарств, я должен сказать пару слов о своём отце. Мой папа Степан Степанович Степанов работал в милиции. Он совершенно не походил на нынешних толстобрюхих взяточников с заплывшими от жира глазками или оборотней в погонах. Нет, отец работал не за страх, а за совесть.
Благодаря работе характер у него стал стальным. Все, начиная от меня и заканчивая моей мамой, беспрекословно слушались отца. Ребятишки во дворе его боялись. И было за что. Однажды он застал Вальку Корзинкина, жившего в десятиэтажке, за весьма неблаговидным поступком. Он писал на стене дома растёртыми в руках листочками: «Катя плюс Рома = любовь». Речь шла о старшеклассниках, живших в их же подъезде и по целым вечерам державшихся за руки. Что тут началось! Мой папа провёл с Валькой разъяснительно-угрожающую беседу, в которой грозил ему чуть ли не расстрельным приговором. Потом он отвёл мальчишку за ухо к родителям, а те уже всыпали ему по первое число.
И нужно же было, чтобы околоподъездная бабулька с бескостным языком наплела ему про нашу дружбу с Аней! Как сейчас помню: отец ходит по комнате весь красный, взъерошенный и шипит:
- Чтобы мой сын общался с дочерью уголовника и пьяницы! Да не бывать этому.
Мама побледнела и пила сердечные капли.
Я клятвенно пообещал папе даже не смотреть в сторону Ани, но на следующий день как ни в чём ни бывало встретился с ней. И выслушал историю о новых приключениях Ножей и Вилок. А на следующий день я застал Аню в слезах. Вся необожжённая сторона её лица была покрыта синяками и ссадинами.
- Кто это тебя так? Эти из десятиэтажки или…
- Папа не хочет, чтобы мы с тобой дружили. Говорит, что ты сын ме… милиционера, и нам не по пути, - с трудом перевела она поток нецензурной брани родителя на обычный гражданский язык.
- А ты? - с замиранием сердца спросил я.
- А я никогда не перестану с тобой дружить. Друзей предавать нельзя! - голос у Ани даже задрожал от волнения.
И опять мы начали бродить по дворам, стройкам и общежитским лабиринтам и рассказывать друг другу занимательные истории. Узнав об этом, отец стал запирать меня на ключ.
На третий день тюремного заключения я связал две простыни, стал по ним спускаться и… И кубарем полетел вниз. Грохот, огненно-красная боль и темнота это всё, что помню о тех минутах. Ах да, ещё визжала какая-то женщина, которую я почему-то принял за маму. А ведь мать моя работала в другом районе города.
Пришёл в себя я в больнице. Хамоватые медсёстры и раздражённые врачи, тоска по Ане и маме… Я чувствовал, что умираю от грусти, просто таю, как свеча. И какова же была моя радость, когда под окна моей палаты стала приходить Анька! Она улыбалась мне и махала рукой, а я строил ей забавные рожицы.
Поправлялся я долго и мучительно. Вернулся домой уже в дождливо-желтые дни. Школы, обычная и музыкальная, уроки и помощь маме по хозяйству занимали почти всё моё время. Но я все-таки успевал убегать к Аньке. Помню, как мы встречались под дождём и рассказывали друг другу сказки о дождинках и злобном ветре.
Отцу моему обо всём донесли «добрые люди». Он на меня накричал. Сказал, что из-за своей Аньки я в тюрьму сяду и стану пить и драться, как её непутевый папаша. Папа кричал и кричал, я огрызался. Мы оба не видели, как мама тяжело осела на диван, вся белая и дрожащая. Потом был звонок в «скорую помощь», деловитые и озабоченные врачи. Мы с папой навещали маму, а в лужах плавали печальные жёлтые листья. В одном из этих микроскопических прудиков отражался чей-то розовый зонт…
- Послушай, сын, - обратился ко мне отец и даже руку на плечо положил. - Ты уже взрослый мальчик. Будущий мужчина. Разве ты не понимаешь, что своим упрямством когда-нибудь убьёшь маму? У неё ведь слабое сердце. Если ты не совсем свинья и не полная скотина, выбрось эту общежитскую дрянь из головы и общайся с нормальными ребятами. С тем же Славиком. Да с кем угодно, только не с этой…
И тут я представил… Маму хоронят, завывает похоронный марш. Отец стоит с непроницаемым лицом. Плачет бабушка. Мамы нет и больше никогда не будет. Её вот-вот съест сырая от осеннего дождя земля.
- Я не стану общаться с Аней. Обещаю, - пробормотал непослушными, посиневшими от страха губами, а на следующий день написал своему другу письмо:
«Анька, мы больше не можем дружить. Наша дружба убивает маму. Не хочу, чтобы она лежала в земле. У неё слабое сердце. Прости, если сможешь.»
Своё предательское послание я передал через Людку, кареглазую шестилетку, жившую в том же общежитии, что и мой бедный друг. На следующий день Людка передала мне ответ: «Понимаю. Ты прав».
С тех пор Анька ни разу не появилась в нашем дворе, гуляла где-то в другом месте. Я стал опять общаться со Славкой и его дружками. Они сделали вид, что забыли о моём отступничестве. Деликатные были ребята. Мы играли в казаки-разбойники, ножички и десятки мальчишеских игр. Но мир для меня как будто потерял яркость и новизну. Голубое небо и жёлтые листья, травы и кусты сирени, новогодняя ёлка - всё это казалось мне присыпанным пеплом и ненастоящим. А во рту я то и дело ощущал горечь. Ибо нет ничего горше предательства. Особенно, совершённого тобою самим.
С тех пор утекло немало воды. Вскоре после развала СССР умерла от инфаркта мама, отец пережил её всего на год и погиб прямо на работе от сердечного приступа. Я женился, у меня родилось двое сыновей.
Год назад я был по делам в том микрорайоне, и меня по какой-то непонятной причине потянуло в наш старый двор. Туда, где я пережил самые счастливые и наигорчайшие минуты. На скамейках пили пиво и курили мамаши с колясками, сидели старшеклассники со смартфонами. Тополя срубили, а на их месте сделали парковку. Стало мне грустно и как-то пакостно на душе.
- Привет, друг мой ситный. Не узнаёшь? - я обернулся и увидел женщину в длинной синей юбке и с характерными отметинами на лице.
- Анька? - задохнулся от восторга я.
- Как видишь. Поселилась тут со своей дочкой. В том же доме, где ты когда-то жил. Я её одна воспитываю. Поздний ребёнок, самый дорогой и любимый, - проговорила она.
Мы разговаривали о семьях-детях, работе, политических событиях в России и мире и изменениях, накрывших наш микрорайон.
- Общежитие? - переспросила Аня. - Там уже лет сто никто не живет. Только бомжи ночуют, да наркоманы ошиваются.
- Мама, мама, можно мы с Никитой батончиков купим вон в том магазине? - к нам подбежала светловолосая девчушка лет десяти. За ней плёлся бледный и худой, как спичка, мальчик.
- Конечно. Только осторожно через дорогу. И с незнакомцами не заговаривайте и никуда с ними не идите.
Радостные детишки побежали в магазин.
- Этот мальчик Никита раньше жил в детдоме. Его усыновила хорошая семья. Серебряковы. В нашем доме на третьем этаже живут. Над Никитой этим вся ребятня местная издевалась. Откуда-то узнали, что он детдомовский. А моя Алёнка с ним стала дружить в пику всему миру.
- И тебе? - невольно вырвалось у меня.
- Нет-нет, я-то эту дружбу даже поощряю. Сама ведь не в дворянской семье выросла, - Аня невесело рассмеялась.
- Прости меня за то письмо, - прошептал я.
Аня сделала вид, что не расслышала, вернулись Аленка и Никита, и мы распрощались.
Шёл я по улицам, наводнённым машинами и супермаркетами, и думал: «Дай бог вам, ребята, чистой и светлой дружбы. Дай бог, чтобы вас никто не разлучил. Чтобы никто из вас не оказался презренным трусом вроде меня». Да, давненько это было. Моя дружба с Аней и подлое предательство. А сердце болит до сих пор.