Дело было совсем простое: отыскать внезапно пропавшую одинокую бабушку. Хотя, откровенно говоря, человек, имеющий отдельную улучшенную жилплощадь, не бывает одиноким: всегда найдутся наследники, желающие её получить после ухода владельца в лучший мир.
Вот и в этом случае отыскались родственники, дальние, словно Дальний Восток, но готовые платить. Они, правда, не стали ускорять переселение, но и замедлять его не собирались, а собирались получить своё согласно Закону.
От лица заранее безутешных родичей явилась тётка с повадками продавщицы отдалённого сельпо при стойбище оленеводов, упивающаяся своим правом продавать или не продавать, словно самодержец – правом казнить и миловать.
- Звоню, звоню, а никто не отвечает, -- попыталась она выразить озабоченность и скрыть выпирающую наружу радость.
В таких случаях поспешность неуместна. О чём я и сообщил посетительнице:
- Не могла куда-нибудь уехать?
- Двадцать лет никуда не ездила, а теперь уедет? – возмутилась пробивная тётка.
- Может, на даче живёт?
- Дачу-то она, почитай, лет десять, как продала.
- У знакомых?
- Да нет у неё ни друзей, ни знакомых: всю жизнь необщительная была.
- Ну, старичка какого завалящего нашла?
- Боялась она: уж больно народ корыстный пошёл: пропишешь такого, а потом сама под забором окажешься!
- Заболела?
- Все больницы обзвонили.
Продавщица сделала небольшой перерыв в потоке речи и решительно добавила:
- И покойницкие тоже.
Не тратя времени на дальнейшие расспросы, я получил задаток, установочные сведения, снимок пропавшей и приступил к делу поиска бывшей работницы культуры, всю жизнь посвятившей выяснению положения кресел и столов в доме-музее местного писателя. Начал с самого очевидного и вероятного – подошёл к самой обычной деревянной двери, покрашенной в голубой цвет, и позвонил. Тишина. За соседней дверью жизни оказалось больше: громкая передача по местному радио «Боже, Царя храни. По возможности» и грузный сосед с запорожскими усами, который заявил, что не видел Веру Владимировну Сухорукову уже с месяц, но, как он есть человек, работающий в поте лица своего и не имеющий времени соваться в чужие дела, то ничего больше, соответственно, и не знает.
- Да вы спросите тёток здешних, которые на детской площадке собираются: они всё про всех знают, -- дал мне на прощанье совет обладатель запорожских усов.
Совет был разумный, и я им воспользовался.
На детской площадке обнаружилась только одна бабулька, следившая за внуком, строившим, как и все мы, замки из песка. Я поздоровался, представился и коротко изложил суть дела, посетовав, что трудно на этом свете человеку, когда у него ни друзей, ни родных.
- Как это друзей нет! – возмутилась бабулька. – Она с детства с Ковальской дружила: в соседних жомах жили, в одной школе учились.. Эта Ковальская потом врачом стала и ей помогала по больницам лечиться.
- А в последнее время не помогала?
- Ещё как помогала! Она же её в психбольницу устроила.
Я даже не сообразил, что спросить – только молча и вопросительно посмотрел на собеседницу.
- А что вы так смотрите? Знаете, как трудно сейчас старикам попасть в больницу? «Скорую» вызовешь – первый вопрос: «Сколько лет?» «Помирать пора» ещё не говорят, но к этому дело идёт.
- Почему же в психиатрическую? У неё с головой что-то произошло?
- Всё в порядке у неё с головой, -- отрезала собеседница. – Положила, потому что там оборудование есть для обследования, которого в других больницах нет, и врач знающий. К нему даже из самой Москвы приезжают!
В её голосе слышалось уважение.
- Так Вера Владимировна и сейчас в лечебнице?
- Ну да.
Получив такие сведенья, оставалось только отправиться в этот приют и закрепить итоги расследования на месте -- удостовериться: мол, да, это та самая истинная Вера Владимировна Сухорукова и есть. Бывают неприятные случаи совпадения имени и года рождения, бывают случаи, когда людей путают, -- в больницах и роддомах это вообще происходит непрерывно. Бывает и так, что человек считает себя Наполеоном, не то что соседкой Верой Владимировной.
Местная психиатрическая больница, именуемая в просторечии дурдомом, располагалась когда-то на самой окраине не только душевного здоровья, но и города, состоявшего тогда из одних пригородов. Там лечебное заведение пыталось спрятаться от дурости внешнего мира за высоким железным забором.
Ныне от этой окраинности осталась лишь небольшая сосновая рощица, приткнувшаяся к больнице. Между соснами мирно сидели и лежали несколько десятков голубей. Если голубей много, значит, их кто-то подкармливает, подумалось мне. На этом мои дедуктивные способности закончились.
Из соседней школы к рощице со стаей голубей подошла ещё одна стайка – на этот раз совсем маленьких учеников. Молодая учительница восторженно рассказывала им про белку, которая запасает на зиму орешки, но иногда она забывает, где их спрятала – и из них вырастают деревья. «И у белок бывает склероз», -- опять подумалось мне.
***
Увы! Прошли те благословенные времена, когда в этом заведении были рады каждому. Теперь заведение было обнесено железным, как воля Чубайса переморить народ, забором с одной будкой, в которой расположилась проходная. Забор был решётчатым, чтобы народ не выражал на нём свои сокровенные мысли, поскольку при недостатке гласности в печати человек вынужден искать ей замену. Заострённые сверху прутья напоминали то ли старый частокол двора Бабы-Яги, то ли новую ограду загородного дворца Чубайса. Только человеческих черепов на них не висело для полноты впечатлений. Да и служил забор не столько для предотвращения побегов больных, сколько препятствием попаданию на казённые харчи здоровых.
За забор можно было попасть только через один проход, построенный братолюбивым начальством в архитектурном стиле «собачья будка, только побольше». Рядом с будкой располагались самораздвигающиеся ворота. На входе в будку стоял страж в чёрной охранной одежде, до того замызганной, что было сразу видно: доходы у него были далеки от желаемых. Что он и желал показать начальству, не стирая оную. На пальцах левой руки у стража имелась наколка ГАЛЯ. Скорее всего, имя любимой девушки, которое он решил не забывать никогда, а слабая память могла подвести. Другая девушка с вызовом смотрела на вас с плаката на стене будки: «Ну, что – слабо жениться на мне?»
За спиной стража в будке проглядывался работающий чёрно-белый телеприёмник «Ровесник», выпуск которого был налажен в 1989 году Ленинградским заводом «Магнетон», словно последний привет из СССР. Это был самый маленький телевизор, который когда-либо выпускался в СССР для людей, которым нечем было заняться в рабочее время. Народ наш зело внушаем – вот и ведёт его дальновиденье то на борьбу с плохими учителями, то на ловлю инопланетян. И в том, и в другом случае ведущими становятся люди, которые в поисках неземного разума утратили собственный – такие не сомневаются в правильности своих действий.
В промежутках очередной жулик заряжает народ верой в Светлое Будущее Капитализма или воду из водопровода.
Я подошёл к будке и сделал глубокий вздох перед началом объяснений с дневальным сторожем. В это время мимо меня протиснулась молодая девушка тоже с наколкой, но уже на ноге. Ноги у девицы были такие тонкие, что казалось, будто их при ходьбе развевает ветер вместе с платьем. Наколка имела вид синюшного яйца и напоминала штамп врача санитарного надзора, свидетельствующий о годности её мяса к употреблению. Дева носила большие солнцезащитные очки, из-под которых её носик выглядывал, словно кукиш. Дева предъявила пропуск. Пока страж дотошно изучал его, закрывая ладошкой попеременно то один глаз, то другой, словно всё ещё надеялся исполнить детскую мечту и поймать шпиона, дева обмакнула пальчик в ротик, словно перо в непроливашку, и принялась оттирать им пятнышко на рукаве. Когда выяснилось, что пропуск не подделан, дева прошла внутрь. Мне посчастливилось меньше. Точнее говоря, совсем не посчастливилось. Охранник даже не стал выслушивать мои объяснения:
- Извините, посторонним вход воспрещён – карантин по случаю гриппа.
- А если очень нужно?
- Только с разрешения главврача.
- А как получить разрешение?
Страж посмотрел на меня долгим недобрым взглядом и объяснил ещё раз, что для посещения этого заведения нужно разрешение, разрешение на посещение выдаёт главврач, а чтобы пройти к главврачу нужно разрешение главврача. Мне даже показалось, что он испытывает желание закатать меня в смирительную рубашку и сделать укол.
Мы ещё немного попрепирались, и я пошёл своей дорогой вдоль железного забора из толстых прутьев, одинаковых, словно конец жизни человека..
***
Пока мы с охранником препирались, к голубям присоединился воробей. Воробей расправил крылья, но не для полёта, а от жары, и с надеждой смотрел на меня то одним глазом, то другим в ожидании подкормки. Потом, решив, что ничего таким путём не добьёшься, взлетел на ветку и попробовал заработать пением на кусок хлеба. Он пытался подражать соловью, но всё время спотыкался на первом колене.
- Два рубля не дадите, -- вдруг спросил тихий, почти робкий голос за спиной. Я обернулся – передо мной стоял очень худой человек среднего возраста, среднего роста, внешностью напоминающий начинающего бомжа и смотрел на меня. Взгляд у незнакомца был своеобразный: он смотрел на меня скорее как начинающий жизнь ребёнок, обратившийся за помощью к взрослому человеку, а не как начинающий бомж. И даже то обстоятельство, что один глаз у него не видел, поскольку был мертвенно сер и смотрел куда-то в сторону в отличие от второго глаза, смотревшего на меня, не могло сильно испортить это странное впечатление.
Трудно упустить возможность стать благодетелем за два рубля. Поэтому пришлось запустить руку в карман и нащупать там мелочь. После извлечения мелочи оказалось три рубля, но я не стал мелочиться и проявил щедрость:
- Для хорошего человека и три рубля не жалко!
Он тут же подставил ладошку, а я высыпал в неё наличность, но из-за несогласованности действий один рубль проскользнул мимо, упал на землю и покатился в сторону решётки ливнёвки. Выгодополучатель тут же кинулся в погоню, настиг и ухватил беглый рубль мёртвой хваткой. «Если бы правительство также боролось с оттоком наличности из страны, мы жили бы получше», -- мелькнула у меня подрывная мысль.
Пораскинув мозгами, я решил заглянуть к подруге, т.е. Ковальской. Если она устроила в больницу свою подругу, то, глядишь, сможет устроить и встречу с ней. Благо, как уже выяснилось, она жила в соседнем доме – трёхуровневой «сталинке» неизбежно жёлтого цвета.
Вход в подъезд преграждали две двери -- железная наружная и совсем хлипкая деревянная внутренняя. Обе они не закрывались, застряв в положении «на распашку». Госпожа Ковальская жила на третьем уровне, куда вела широкая, как русская душа, лестница с деревянными перилами на железной решётке. На промежуточных площадках стояли на подоконниках цветы. Входная дверь жилища Ковальской была оббита для утепления кожзаменителем в духе 60-70-х годов ХХ века. После звонка дверь открыла приятная женщина пенсионного возраста. Роста она была невысокого, средней упитанности.
- Мне бы госпожу Ковальскую.
- Я Ковальская, что Вам угодно?
- Мне сказали, что вы близкая подруга Веры Владимировны Сухоруковой.
- Вам правильно сказали.
- Мне бы хотелось её повидать, не могли бы вы помочь?
- А что мешает?
- Главврач.
Моя собеседница засмеялась. Смех был совсем не старческий:
- Да, это верно. Не любит он вашего брата.
- Какого брата? – удивился я.
- Борзописца, -- уточнила она. И объяснила, что у главврача был крайне неприятный случай, когда переодетый щелкопёр во времена очередного гонения на врачей устроился под видом подсобника в больницу и раздул целое дело из-за нескольких недостающих простыней и наволочек. Плод его раскопок под названием «Совесть в наволочке» заняла половину страницы «Местной правды». А поскольку тогда Четвёртая Власть подмяла под себя первые три, заменив Троецарствие «диктатурой совести», под которой понималась власть припадка, и принимать меры после появления подобных разоблачений было обязательно даже по закону, то было заведено уголовное дело, закончившееся, впрочем, пшиком. Правда, в этот пшик входил и сердечный приступ у главврача по случаю бессердечной статьи. А сам борзописец в конце концов попался на попытке разжиться хрустами, пообещав одному крупному начальнику не печатать очередное разоблачение и сел надолго, когда пишущая братия перешла от борьбы с расхищениями к одобрению, поддержке и соучастию в растаскивании госимущества.
С большим трудом мне удалось убедить Ковальскую, что я не писака какой наёмный, а честный частный сыщик. После чего и был приглашён внутрь жилья. По ковровой дорожке мы прошли через просторную прихожку, каких не бывает в «хрущевках», в одну из трёх просторных комнат. Почему-то вспомнился Мамин-Сибиряк: «От самого порога сеней вела в горницу белая, как снег, тропинка из домашнего холста». В горнице имелся паркетный пол, напоминающий о высоком положении прежних хозяев в обществе. Но сейчас он был закрашен простой коричневой масляной краской, уже стёршейся в местах наибольшего ногошарканья. Рядом с окном открытая дверь вела на массивный балкон, уставленный цветами. С балкона открывался вид на уютный зелёный пятачок с удобными деревянными скамейками.
Вдоль стены стояла отличная стенка производства ГДР, втиснутый в неё цветной телевизор «Горизонт» восторженно рассказывал о лыжнике из Тюмени, что-то где-то завоевавшем, обскакав даже непобедимых норвежцев. Хотя, казалось бы, чему тут удивляться – ведь в Норвегию хоть иногда заглядывает Гольфстрим, принося лето, а в Сибири люди круглый год ходят на лыжах.
Беседа продолжилась после того, как мы уселись на небольшом диванчике напротив стенки, хозяйка выключила телевизор, а я отказался от чая. Сначала я изложил как можно убедительнее, почему мне необходимо видеть её подругу:
- Понимаете, в нашей работе есть некоторые правила, которые обязательны; и, прежде всего – убедиться во всём своими глазами.
Пани Ковальская посмотрела на меня очень внимательно и вдруг сказала:
- Знаете, Вам не стоит встречаться с главврачом.
- Почему?
- Уж очень он своеобразный человек – с ним иногда очень сложно общаться. Тем более, что вы у нас представитель правоохранительной службы, сыщик.
После чего я не менее четверти часа убеждал Ковальскую, что частный сыщик и полицейский – это небо и земля. Это два враждебных стана, на дух не переносящих друг друга. И даже намекнул, что сам постоянно страдаю от происков полиции. Ковальская продолжала:
- Вы знаете, он сам по себе человек неплохой – добрый, мягкий, научные исследования проводит…
Я кивнул головой: мол, понятненько – врач вместо того, чтобы лечить уже имеющиеся болезни, выдумывает новые.
… но у него случилось горе – дочь убили, а полиция виновных так и не нашла. Поэтому сыщиков он с той поры не любит.
Случай был памятный. Подозревали двоих, но подозрения так и остались подозрениями. Хотя эти двое вскоре сильно пожалели, что их не нашарила суровая рука правосудия. Потому что их нашли прохожие на одной из окраин города в овраге, который местные жители использовали в качестве свалки, и были они в крайне истерзанном виде без признаков жизни. После этого в «Местной правде» появилась заметка «Кровавая рука преступника», а в народе пошли слухи про маньяка.
Я не смог удержаться:
- Вот вы сами признаёте, что частный сыщик надёжнее!
Ковальская не обратила внимания на эту невинную шутку и продолжала:
- Говорили, правда, что найти-то нашли, да те за взятку сумели отвертеться.
Тут я уже не сдержался:
- Ну, по части взяток и врачи, знаете ли…
Ковальская просто вспыхнула:
- Если вы про тот случай с афганцем, так это не правда! Тогда адвокат всё сделал.
***
«Случай с афганцем», про который обмолвилась Ковальская, в своё время наделал много шума. Молодой парень, вернувшийся с афганской войны, заступился за девушку, которую волокли в кустики тёмным вечерком подвыпившие нахалы. И, несмотря на то, что был один против пятерых, сумел изувечить всех.
Судья, толстенная баба с широким задом и узким кругозором, всё допытывалась, как обычно, почему парень не убежал? Едва не пострадавшая дева, родителей которой сумели умаслить родичи нападавших, дрожащим голоском отказалась от всех претензий. В том числе на невинность. Ничего не было, на помощь не звала. А сами нападавшие, став пострадавшими, опирались на костыли, заламывали загипсованные конечности и жалостливыми голосами требовали – вы не поверите! – правосудия.
Слава Богу, парню достался хороший защитник: он сразу смекнул, куда идёт дело и что в этом суде ждать правосудия не стоит. Поэтому он зацепился за пустяковое ранение в голову, полученное парнем в Афганистане, добился его врачебного освидетельствования в местной психиатрической больнице, где комиссия во главе с главврачом Пивоваровым признала его не отдающим отчёта в своих действиях при совершении преступления.
В это время войну в Афганистане проклинать ещё не начали, её участников всячески превозносили и даже ждали от них очищения страны от скверны. Поэтому дело закончилось сравнительно мирно.
Примерно также сравнительно мирно расстались и мы с Ковальской. На прощанье она мне сказала:
- Уж что-что, а взяток Геннадий Николаевич никогда не брал. И другим не давал! Он даже уволил одного врача за это -- Ознобишина.
- И где сейчас этот Ознобишин, -- ухватился я за очередную ниточку. В конце концов, с паршивой собаки… и т.д.
-Где ж ему ещё быть? По пивным ошивается. Он когда и работал-то – и то зашибал, особенно если поднесут, а уж сейчас…
***
Пришлось разрабатывать Ознобишина. С ним несколько повезло – уволенный запойный врач отыскался в ближайшей к жёлтому – не в смысле сталинской окраски -- дому пивной с манящим названием «Ландыш». В народе она была по каким-то неведомым причинам более известна под названием «Лопух». Сюда заходили пропустить кружку другую не слишком разбавленного пива и побеседовать «за жизнь» питомцы ближайших вузов, больные из соседней обычной больницы, искавшие среди пивных кружек потерянное здоровье, местные жители и просто бомжи.
Место было настолько насиженное, что питомцы ближайших вузов даже сочиняли вирши в честь любимого гадюшника, последнего оплота российской государственности:
Тревожным было это лето,
Неумолим жестокий Рок.
У «Лопуха», в кусточках где-то
Злодей бабёнку подстерёг.
Про врача Ознобишина даже спрашивать не пришлось – он сидел за столиком и по памяти читал стихи обалдевшим слушателям. На латыни. Ну, кто ещё в наше время знает латынь кроме врачей? Их ею мучают, чтобы диагноз «сдох» -- единственный безошибочный среди всех диагнозов -- звучал менее болезненно для ранимого уха. В порыве вдохновения чтец так разгорячился, что сдвинул треух на самую макушку, представив для обозрения оттопыренные уши.
Врач Ознобишин со всех сторон напоминал кнопку, которую трудные ученики подкладывают на седалище учителке. Спереди его лицо напоминало круглую шляпку оной, а сбоку его нос напоминал вырубленное из шляпки клином равнобедренное недлинное (технологическое ограничение в половину размера шляпки) треугольное остриё, отогнутоё под прямым углом.
Все его слушатели, за исключением одного студента, были людьми потрёпанными жизнью, что отразилось и на их одежде. Все они с разной скоростью и одинаковым ускорением неслись по наклонной дорожке в пекло, напоминающее похмельные страдания. Говорят, так там до сих пор мучают Тантала: перед ним стоят все разновидности вина, коньяка и водки, а как только он протягивает руку, чтобы опохмелиться, всё это исчезает, как мираж в пустыне.
Познакомиться было нетрудно: сказал, что есть разговор, заказал по две кружки пива – и мы присели за столик в углу, где было поменьше посторонних ушей. Наш народ, как известно, неприхотлив. Поэтому за две кружки пива вы можете узнать невероятное количество сведений.
Услышав мою просьбу, Ознобишин даже не удивился:
- Вы ей что, родственник?
- Я-то нет, но вот родственники её разыскивают.
- И что?
- Главврач не пускает.
- А, этот …! Он может.
И тут же отставной врач дал оценку своему бывшему начальнику, главврачу Геннадию Николаевичу Пивоварову. В переводе на более приличный язык это означало, что главврачу было бы уместнее не руководить психбольницей, а лечиться в ней:
- Он же больных здоровыми записывает, а здоровых больными. Афганца того в больные записал, а судью – в здоровые!
- Какого судью? -- из вежливости полюбопытствовал я.
- Да есть тут один. Убийцу прямо на месте поймали, руки в крови, в полиции он признался, а как до суда дошло, так сказал, что посмотреть подошёл. Случайно. Ага, случайно!
- И что?
- А то! Оправдал!! За недостатком улик.
- Говорили, что полиция во всём была виновата: понадеялись на очевидность дела и собственноручное признание.
- Так на доследование направь!
- Ходят слухи, что родня у парня, который убил, уж больно влиятельная оказалась – вот начальство на судью-то и надавило.
- Ты судья или тряпка половая? А уж коли прогнулся, так будь мужиком, не вешайся. Он ведь что удумал? На следующий день после работы уборщица дверь в нужничок открыла – а он уже верёвку к потолку привязал и петлю на шею накинул. Ну, баба с перепугу как заверещит! И охрана его прямо с толчка к нам. Я как раз принимал.
- И что?
- Что-что? Этого судью в палате для буйных держать надо, а его в нервно истощённые записали. Главврач постарался. И раз в полгода кладёт его в больницу нервишки укрепить. Вместе с афганцем. Ещё один отпуск за казённый счёт.
Тут рядом раздался робкий, почти детский голос:
- Два рубля не одолжите?
Мы вдвоём с Ознбишиным посмотрели на говорящего. Это опять был мой сегодняшний странный человек с одним глазом, смотрящим, словно вся страна, не известно куда и не в ту сторону. Я запустил руку в карман, нащупал мелочь и высыпал её в подставленную ладошку. Ознобишин поморщился, но проделал то же самое.
- Спасибо! – робко сказал человек со своеобразным взглядом на жизнь и поплёлся к прилавку, за которым разливали не слишком разбавленное пиво и давали сдачу в половинном размере, рассчитывая, что у пьяного человека она всё равно будет двоиться.
Ознобишин качнул головой в сторону удаляющегося и сказал с усмешкой:
- Познакомьтесь – это Моткин. Между прочим, тоже наш. Но не буйный, а так, недоразвитый. Просто мать в детстве забила. Глаз один повредила. Родительница пила по-чёрному, за что и была лишена родительских прав, когда он совсем мальцом был. Сыном не занималась – он голодал, бродяжничал, воровал, а над ним издевались все, кому не лень.
Я только хмыкнул: уж если мамаши начинают бить своих детей, так за ними не каждый мужик угонится. Даже из числа тех, кто оставляет умственные способности своих деток в таком же гадюшнике. Но на всякий случай спросил:
- Чем же он теперь кормится?
- Не поверите, наш главврач его на работу взял! С двумя классами образования, -- не унимался Ознобишин. – И приказал кормить три раза в день. За счёт больных. И всё ему с рук сходит.
- А тут он что мотается?
- На кружку пива собирает – зарплата-то копеечная.
Я что-то неопределённо хмыкнул. Врач Ознобишин продолжал бушевать:
- Других увольняет, а сам! Его же самого тогда таскали к следователю, когда этих, которые его дочь вроде как убили, порешили.
- Да? – вежливо полюбопытствовал я.
- В качестве главного подозреваемого,- поднял палец вверх Ознобишин. -- Да у него же всё схвачено!! Сумел доказать, что во время убийства был на рабочем месте – дежурил в ночную смену.
- Каким образом?
- Обходил ночью для порядка свои владения и спросил у Полкана, сколько времени. Часы, мол, у него остановились.
- У Полкана?
- Это у нас так одного охранника прозвали – Веретенникова. Уж больно злой, только что не кусается.
- Весь потрёпанный такой?
- Да-да, он самый, службист хренов. Уже встречались?
- Познако-о-о-омились, -- протяжно ответил я. И коротко рассказал, как Верный Полкан стоял на воротах, словно Цербер на входе в Страну Мёртвых.
- Такой ради начальника что хошь подтвердит, - подтвердил мою мысль Ознобишин..
- Так как же мне его обойти-то? Непременно надо повидаться.
- Ну, есть способ, -- не совсем уверенно поведал человек в белом халате.
- Какой?! – ухватился я.
После этого добавил для убедительности:
- С меня два пузыря.
- Два пузыря чего? – деловито осведомился знаток древней поэзии.
- Водки, естественно! Не «бормотухи» же.
Как стремительно меняется сегодня мир! Кто нынче помнит, что именно называлось в те годы «бормотухой» и чем оная отличалась от «стенолаза»? А ведь это было самое дешёвое и доступное пойло, которое производили в российских плодовых совхозах и разливали в посуду, которую в народе прозвали «огнетушителями» за исполинские размеры и способность укрощать огонь, горевший в желудках завтрашних завсегдатаев пекла. Негры из Африки удивлялись, когда видели бульдозер, сгребающий полусгнившие яблоки в бродильную ёмкость:
- Из этих яблок получится плохое вино! – пытались они обратить внимание руководства. Но руководство и само это прекрасно знало. Как и то, что с продажей свежих яблок хлопот не оберёшься – они всё время норовят сгнить и оставить начальство без тринадцатой зарплаты по итогам года. А при производстве «бормотухи» гниль даже предпочтительней – неприхотливые бактерии и микробы ещё быстрее и сподручней круглосуточно и в три смены без выходных и отпусков перерабатывают это гнильё в конечный продукт. Производство становится безотходным и высокодоходным. Хотя и не высоконравственным.
Поэтому, услышав про два пузыря «родимой», мой собеседник повеселел и на радостях надвинул треух так, что уши оттопырились ещё больше:
- Ну, за два пузыря и не такое можно сварганить! Пошли.
- Далеко идти-то? – спросил я на всякий случай, поскольку длительные прогулки укрепляют здоровье, но сильно изнашивают обувь.
- Два шага. Только ещё пузырь пива взять нужно – за вход заплатить.
Ничего удивительного: мы вернулись в рынок, и все услуги стали платными. Я тут же приобрёл требуемое. Им оказалось пиво «Толстяк» мордовского производства – самое дешёвое на тот день, потому что изготовители изготовились оттяпать себе кусок рынка и в предчувствии грядущих прибылей торговали себе в убыток по сильно заниженным ценам. В отличие от Советских времён недостатка в пойле уже не было. В этом заключается существенное преимущество общества потребления – всё можно купить. И только одно омрачало радость – пока ты покупаешь, тебя самого могут продать.
***
Мы вышли из пивной, подошли к больнице и двинулись вдоль забора. День клонился к закату. Солнце ещё не зашло только потому, что запуталось в ветвях западного леса, рабочий день в больнице уже закончился, и сотрудники покинули её, пополнив толпу в пивнушке. За исключением ночной смены, естественно. Мы обогнули забор и оказались у жёлтой стены больничного здания с противоположной стороны от проходной, в которую я безуспешно ломился. Забор подходил с двух сторон к стене, но сама она оставалась свободной от оков забора. Небольшое крыльцо с двумя ступенями у северного края стены вело к двери с надписью «Забор мазков», сделанной от руки на большом куске бумаги, прижатом к стеклу с внутренней стороны двери. Рядом, чуть повыше двери висела мраморная доска с напоминанием, что здание больницы построено в репрессивном 1937 году. Этим объяснялось то обстоятельство, что двухуровневое здание с большими окнами напоминало дворянскую усадьбу наподобие тех, которые мы видим в знаменитой ленте Бондарчука-отца «Война и мир» - те же побеленные колонны, те же деревья под окнами с одной стороны и цветники с другой. Под деревьями лавочки для больных, пожелавших подышать воздухом в летнее время. Всё было настолько благолепно, что в таком тихом, уютном уголке хотелось не то что задержаться подольше на лечении, а остаться вовсе до конца дней своих.
Но мы не пошли к ступеням, а направились к противоположной, южной стороне стены, где скрывалась небольшая довольно хлипкая дверь. В соседнем с ней окне виднелась бумага с таинственной надписью «Для служебных передач». В это окно и постучал Ознобишин. С той стороны окна показался человек, посмотрел, вытянув шею, наружу, на нас с Ознобишиным, кивнул головой, на мгновение исчез – и мы услышали скрежетание ключа в замке.
Дверь распахнулась, и на пороге появился неброско одетый небольшого росточка средних лет мужичок с растрёпанными волосами и значком «Мастер спорта СССР» на груди. Выглядел он вполне прилично. Впрочем, снаружи мы все прилично выглядим. Мне почему-то вспомнилось: «Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее». /А. С. Пушкин, «Капитанская дочка», 1836 г./.
Хозяин посмотрел на моего спутника и сказал:
- Здорово!
- И тебе не хворать, - посоветовал врач.
- Заходите.
Мы шагнули через порог и очутились в небольшом помещении с большими высокими окнами и высокими потолками, сработанными по образцу добольшевицких больничных зданий, рассчитанных на пребывание большого числа людей, выдыхающих углекислый газ. На небольшом рабочем столе у стены стоял небольшой телевизор «Сура» местного производства, а в углу неумолчно тарахтел холодильник «Саратов», произведённый в соседней области. Всё указывало на обиталище человека, обременённого не заботами, а избытком свободного времени. Милая женщина в телевизоре рассказывала о предстоящей погоде и сообщила, в частности, что сегодня нас ожидает полнолуние, которое может повысить число обострений, убийств, самоубийств, дорожных происшествий и должностных преступлений.
Мы обменялись по заведённому обычаю рукопожатием, после чего врач Ознобишин представил мне хозяина:
- Знакомься – это Палыч, он у нас мастер спорта. По шахматам.
В голосе его слышалось уважение. Некоторым людям приятно иметь незаурядных людей среди своих знакомых – это придаёт им вес.
Я тоже коротко представился, после чего Ознобишин коротко объяснил положение дел: мол, надо помочь человеку повидать знакомую. Мужичок совершенно не удивился и протянул:
- Это мо-о-о-жно!
Врач Ознобишин тут же вынул из авоськи пиво и вручил стражу ворот, а потом добавил с намёком:
- Ну, мне дальше идти, пожалуй, не стоит.
Я намёк понял и сунул ему в лапу две хрустящие бумажки, равные по стоимости двум пузырям горьких слез государства, пролитых над спивающимся народом.
- Ну, прощавайте! – радостно воскликнул врач и побежал отоваривать денежные знаки. Мы остались вдвоём с Палычем.
- Надо немного подождать: сейчас вечерний обход кончится, все разойдутся по своим норам – и пойдём. Может, сыграем пока?
И Палыч достал откуда-то из недр стола старые шахматы поточного производства, стоимостью 5 рублей в доперестроечных ценах. Пока вечерний обход закончился, я успел продуть четыре раза и посмотреть одним глазом передачу про оживших мертвецов. Прямо не телевизор, а Вудупровод какой-то. Потом зело пробивная тётка трясла бумажкой о полученной в Эфиопии подготовке к преподаванию в нашем городе за умеренную плату английского языка. Где ж изучать английский, как не в Эфиопии! Говорят, прародина человечества находится в Африке, значит, и английский язык происходит оттуда. Потом прозвучало тревожное известие, что Иран продолжает обогащать уран и тех, кто с этим борется.
- Ну, пора! – воскликнул Палыч, решив закончить дело до той поры, когда Иран применит ядерное оружие. Он собрал шахматы, убрал их в стол, встал и закрыл входную дверь на щеколду. Я последовал его примеру и тоже встал.
Через небольшую дверь, которая с одной стороны была тёмно-коричневой, а с другой белой, мы вошли в длинный проход, с одной стороны которого находились огромные окна и качались ветки тёмно-зелёных елей, а с другой – ряд белых больничных дверей.
Пройдя по проходу до конца, свернули налево, поднялись по небольшой, в несколько ступенек, лестнице, опустились, Палыч толкнул неприметную дверь, и мы очутились в ярко освещённом помещении без окон, но с людьми, одном из тех уголков, куда не заглядывает солнце и начальство. Вспомнилась детская загадка: без окон, без дверей – полна горница людей. Один из которых, крепкий парень среднего роста в серой толстовке, шагнул к двери и запер её поворотом оставленного в замке ключа, который он тут же вынул и положил в карман, оставшись стоять у меня за спиной. Я взглянул окрест -- и оторопел.
Сперва мне показалось, что тут собрались втихаря после вечерней проверки больные, близкие к начальству или излечению, и развлекаются, как умеют. Может быть, даже ставят спектакль из современной жизни, поскольку один из присутствующих сидел за обшарпанным столом в мантии, заимствованной за границей вместо правосудия, но без парика, т.е. жизнь отображалась наша, а не заграничная. Или собираются спеть песню «Возьмёмся за руки друзья!». Пока они не в смирительной рубашке. В хорошем дурдоме, знаете ли, как в хорошей семье, -- всё идёт само собой. Тем более, что один из подопечных в больничном халате цвета кофе с молоком увлечённо переключал плоскогубцами каналы чёрно-белого телевизора, поскольку переключатель, находившийся в нижнем правом углу рядом с надписью «Чайка- 205», как это часто бывает, отвалился, оставив после себя одну маленькую ось.
Сначала этот прибор показал местную передачу о прорвавшейся канализации вперемешку с такого же рода заседаниями городской думы. Потом пошли московские новости. Сперва на экране появился министр обороны и заявил, что в вооружённых силах появляется всё больше нравственно устойчивых людей. Тогда ещё нравственно устойчивых генералов не начали сажать за хищения. Потом некий батюшка выступил с проповедью против младостарчества: молодые, наглые самопровозглашённые проповедники начали легко отбивать паству у обленившихся церковников. Бородатый мужик размышлял над вопросом, есть ли рынок на родине Адама Смита. Радостный молодой учёный доказывал, что обезьяна произошла от человека. Облезлый литературовед проповедовал, что вся современная изящная словесность вышла из телогрейки Солженицына. Уверенно впадающая в детство бабушка радовалась, словно ребёнок, выписанному ей внуком еженедельнику «Молодой, да ранний», ещё одному подвиду младостарчества, потому что только в случае возвращения в беззаботное детство люди начинают верить сказкам правительства, что оно заботится о населении. Потом разгорелась склока самобичевания в обществе взаимного восхваления: демократ по найму грызся с демократом по недомыслию, выясняя, кто из них виноват, что в стране призрак банкротства вытеснил призрак коммунизма. Их сменила лента, в которой следователь гоняется за преступником, и, в конце концов, выясняется, что следователь-то и есть убийца. Для разнообразия мужик наяривал на трёхрядке, рыдающей вместе с ним о невысокой зарплате. Руководители народного просвещения обсуждали вопрос, допустимо ли отправить школьницу за родителями, если она сама скоро станет мамой.
Я заметил на одном из присутствующих белый халат, и мне пришла в голову игривая мысль, что это какой-то сумасбродный врач решил внести новшество в лечение и отпускает больных по ночам в увольнительную. Мысль была не лишена основания: известно ведь, что с кем поведёшься – от того и наберёшься. А то, что психиатры рано или поздно становятся похожими на своих подопечных, известно всем. И, как ни печально об этом говорить, вскоре она лишний раз подтвердилась.
Человек в халате кофе с молоком плюнул, негромко ругнулся, что каналов много, а посмотреть нечего, и щёлкнул выключателем. Тут я сообразил, что больничной одеждой обзавёлся только он – не похоже на вечернее собрание больных. И вспомнил, где видел человека в белом халате. Потому что он неоднократно выступал по местному дальновиденью – это и был главврач местного приюта для бездомных душ. А вспомнив, подумал: «Наверное, Палыч решил свести меня с ним напрямую, чтобы я изложил суть дела непосредственно главврачу. Но тут раздался тихий сдавленный стон. Я невольно повернул голову, и у меня волосы встали дыбом, потому что увидел на полу окровавленного человека, лежащего со связанными за спиной руками в луже крови и что-то мычащего заклеенным липкой лентой ртом. Хотя, откровенно говоря, липкая лента в данном случае была излишеством: современные жилые дома у нас строят так, что стены усиливают любой звук, способствуя сплочению людей в одну большую семью, а эти стены добольшевицкой постройки предназначались для поглощения звуков.
Это был не просто человек с открытой кровоточащей раной – на нём живого места не было. Над ним склонился другой человек, руки которого были по локоть в крови, и в одной из окровавленных рук виднелся нож, с которого капала кровь. И этот человек вдруг спросил свою жертву: «Больно, да?»
Вопрос прозвучал настолько по-детски доверчиво и робко, что я сразу узнал Моткина. Он явно рассчитывался за те издевательства, которым его подвергла собственная мамаша в детстве, ибо, как известно, все мы родом из детства. Но истязуемый вопроса не расслышал, он ещё раз глухо застонал и вдруг как-то резко вытянул ноги.
- Всё! – коротко и зло подытожил парень в толстовке. – Выпрямился.
Человек в белом халате подошёл к выпрямленному, пощупал пульс, оттянул веко и подтвердил:
- Умер!
- Приговор приведён в исполнение!! - торжественно произнёс человек в чёрной мантии и стукнул по обтянутой изрезанным кожзаменителем столешнице молоточком, которым врачи обычно стучат по коленям больным. Это был тот самый судья, про которого говорил Ознобишин, ошибиться было невозможно.
Где-то заработал приёмник, принимая и распространяя последние известия из мира культуры. Пьяная балерина Большого театра, находясь на отдыхе на райских островах Мальдивах, подралась с умывальником. «Надо же так надраться», -- бесстрастно отметил мой мозг. Раненный недолеченным больным врач умер в больнице.
Потом новости закончились, и видная деятельница безвременья Великих Потрясений начала излагать молодым свой опыт навешивания лапши на уши народу. Заодно уж одобрила замену памятников благодарности советским воинам, освободившим Европу, памятниками неблагодарности.
Тут Моткин поднял голову и посмотрел на меня. Оценивающе так посмотрел, словно прикидывал, с чего начать. Мне стало не просто страшно, а жутко. Волосы встали дыбом по всему телу, каждая прикреплённая к волосу мышца судорожно схватилась за него, словно падающий со скалы -- за последнюю ветку.
Но долго пугаться не пришлось. Подсечка – и через мгновение я оказался на полу мордой вниз со связанными за спиной руками, а парень в толстовке, прижав мою спину коленом, спросил, обращаясь к главврачу: «С этим что делать будем?»
- А какой тут выбор? – вопросом на вопрос ответил тот.
Парень в толстовке встал, убрав колено с моей спины, прошёл к столу и взял с него бельевую верёвку средней длины. Сложив её вдвое, он резко раздвинул руки, от чего верёвка также резко хлопнула. Что поделаешь! Я оказался не в то время и не в том месте, да ещё нежелательным свидетелем. Обижаться не приходилось -- Судьба! Если бы Понтий Пилат в своё время устранил свидетелей, он бы много выиграл в людском мнении.
Вдобавок нельзя было не признать, что верёвкой придушить разумнее и даже гуманнее – меньше мучений. Тем не менее, меня не покидала мысль о несправедливости происходящего: ну, хорошо – Моткин рассчитывается за грехи отцов, точнее, отца, который бросил его, и матери, которая вымещала на нём злость за свою неудавшуюся жизнь. По этой причине он и остался навсегда в детстве, где всё просто и понятно, как в сказках, где добро всегда побеждает зло. А я-то за что?! Потом почему-то пришло на ум, что турецкий султан в таких случаях просто посылал подданному шёлковую верёвку и оставлял широкое поле для самодеятельности.
Но тут опять раздался детский голос Моткина:
- Не надо -- дядя хороший.
Как хорошо, всё-таки, когда за тебя есть кому замолвить словечко. Главврач посмотрел на него и многозначительно хмыкнул, а парень в толстовке сначала посмотрел на меня тоскливым взглядом удава, от которого убежал кролик, а потом сделал вид, что это его вообще не касается: мол, не больно-то и хотелось. Ничего удивительного, на Руси всегда с почтением относились к юродивым, к ним прислушивались даже цари. А уж в стенах дурдома слово юродивого должно иметь особенный вес.
***
Но действие продолжалось и после того, как я из него выпал. Окровавленное тело засунули в какой-то большой чёрный мешок и положили на носилки с колесиками, безмятежно ждавшие своей очереди вступить в действие. Если на стене висит ружьё, оно выстрелит, а если у стены скромно стоит каталка, она будет задействована. Парень в толстовке снова щёлкнул ключом и открыл дверь пинком, предназначенным мне. Моткин навалился на каталку, выкатил её в проход, с помощью афганца поднял по ступенькам и покатил в ту сторону, откуда мы пришли с моим провожатым -- весь честной народ повалил за ним. За исключением судьи и человека в халате цвета кофе с молоком, но без сахара – они сразу свернули на боковую лестницу и растворились в потёмках, словно кофе в чашке.
В дневальном помещении страж ворот отпер заветную дверь, толпа навалилась на мешок, подняла его, вытащила в ночную темноту и забросила в уже ожидавшую потрёпанную «буханку» больничной расцветки. Парень в толстовке запрыгнул следом, и водитель захлопнул за ним дверцу.
- Подальше отвезите, -- напутствовал его главврач. После чего повернулся и шагнул в темноту двери, словно во врата преисподней. Всё было настолько отработано, что происходило в рабочем порядке или рабочем беспорядке.
За ним последовали Моткин и Палыч. Дверь захлопнулась, внутренняя задвижка щёлкнула – и я остался один посреди ночи перед входом без выхода в учреждение с мягкими стенами и жёсткими нравами, где лечат душевную скорбь и проводят инвентаризацию чужих грехов. Ждать уже было нечего. Я повернулся и побрёл домой мимо домов эпохи возвращения капитализма, представлявших собой торжество стекла и железобетона над человеком. Проповедники рынка обещали благополучие и райскую жизнь всем без исключения, а очутились мы в каменных джунглях райского сада. Погода стояла неважная, ветерок продувал чувствительно, по каковой причине улицы были пусты. На одинокой остановке сиротливо висела доска с объявлением, приглашавшим погрузиться в мир динозавров. Как будто мы не в нём живём. А рядом с ним приткнулась дурилка завода прохладительных напитков, приглашавшая отведать «вкус детства». Или детство вкуса.
Луна на затянутом дымкой небе была мутной, словно взгляд запойного Ельцина.
Полусгоревший светильник непрерывно моргал, словно страдал тиком. Примерно в таком же состоянии был и мой светильник разума. Казалось даже, что у меня от пережитого ум зашёл за разум, словно солнце за тучку. В голове сами собой сложились строки:
В дурдоме не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Наверное, вот также чувствовали себя мелкие воришки в клоповнике города,Помпано-Бич, когда к ним вломился громила с пистолетои и крикнул: «Это ограбление!» После чего схватил приёмник, телевизор, плоский как шутки, котороые он передавал, электробритву, будильник и прочие мелочи и скрылся. «Мы все возмущены, и надзиратели и заключённые! – рассказал на следующий день новостникам начальник клоповника. – В наши дни человек нигде не может чувствовать себя в безопасности!!»
Глядя на запойную луну я даже начал размышлять о её влиянии на приливы и отливы. В том числе в политике и творчестве. По-моему, просто очевидно, что прилив мочи к мозгам очередного продажного писаки вызывает у него желание отлить прилитое на неугодного барину. Злобствует человек, потому что понимает: не может он отлить себе памятник нерукотворный, зато может излить злобу на тех, кто может.
И тут из подворотни, темной, словно душа либерала, вынырнули двое. Ничего страшного. Обычный милицейский дозор, берегущий покой спящего города, у одного две лычки на погонах, у другого три.
- Ваши документы, -- сказал тот, у которого было три лычки.
Сперва я, считающий себя законопослушным гражданином, удивился и вознегодовал. Но потом взглянул на себя со стороны и понял, почему мой внешний вид насторожил ночной дозор: под глазом синяк, лоб рассечён и кровоточил, из-под распахнутой ветровки, на которой не хватало пуговиц, выглядывала выбившаяся из запачканных мелом брюк изжёванная рубашка, обувка с одной ноги соскочила и потерялась. На второй ноге обувка присутствовала, но без носка. Как такое может случиться, я не знаю, но в мире много загадок.
- Я что, в розыске? – попытался хорохориться я.
Обладатель трёх лычек посмотрел на меня и попытался подойти к вопросу с другой стороны:
- Дыхните, пожалуйста.
Просьба была настолько вежливой, что трудно было не удовлетворить её.
- Вроде трезвый, -- задумчиво произнёс мильтон с тремя лычками. В его голосе чувствовалось некоторое удивление.
- Предлагаю по этому случаю выпить! – совсем обнаглел я, переходя в наступление, чтобы развить наметившийся успех. – Правда, ребята, у меня пузырь есть. Я тут рядом живу.
Тот, который был с тремя лычками, смотрел на меня задумчиво и, кажется, был склонен принять приглашение.
- Нельзя! – твёрдо промолвил двухлычковый. – Сегодня Галкин заправляет. Не приведи господи, проверку устроит.
И тут из рации размером с упаковку болгарских сигарет "Родопи", висевшей на плече у старшого, раздался звук, похожий на кашель, а за ним слова: «Отбой – хорёк в норе!» Как обычно, сотрудники следили за перемещениями своих начальников и извещали друг друга об опасности проверки.
- Ну, всё, пронесло! – радостно воскликнул младший.
- Меня тоже, -- чуть не добавил я.
– Домой ушёл, -- подытожил деятельность Галкина старший и добавил многозначительно: – Можем идти.
Дома, едва войдя, я взглянул на своё отражение в зеркале и душа моя уязвлена стала; проще говоря, я ужаснулся: лицо, смотревшее на меня, больше походило на снимок из местного листка с подписью «Они были в вытрезвителей». Потом взглянул ещё раз и подумал: «Нет, поднимай выше – «Их разыскивает полиция».
Мы расположились за столом. Я накинул на него вполне ещё приличную скатерть, на которую не стыдно было поставить непочатый, словно солнечный край Маяковского, пузырь водки и всю закусь, которая оставалась в доме. Я вообще был готов отдать всё, чтобы эти ребята задержались до рассвета. Не потому, что боялся пить в одиночку и спиться. Я не мог перенести одиночества.
Много лет назад я услышал рассказ про одного очень большого начальника, осуждённого безвинно. Много лет он сидел в клоповнике, а потом его освободили, оправдали и предложили на выбор любую руководящую должность. Хоть министром! Он выбрал должность лесничего на самом отдалённом участке. Потому что не мог больше видеть людей.
А я не мог оставаться один в лунную ночь, когда по городу бродят маньяки, ставшие более приличными людьми, чем те, кого они убивают.
К тому же порок наказан, добродетель торжествует – за это не жалко опростать последний пузырь.
***
А вскоре я узнал, кому был вынесен и приведён в исполнение в стенах жёлтого дома приговор. Дня через три в пригородных посадках был обнаружен обезображенный труп 19-летнего Анзора М., принадлежавшего к узкому кругу местной «золотой молодёжи». Это был такой отморозок, с которого впору было писать второе издание «Мцыри» или «Героя нашего времени»» -- до такой степени он стремился нагадить всем, кому сможет. Даже среди своих собратьев он прославился полным отсутствием мозгов и уважения к окружающим. Он мог запросто обложить матом учительницу в школе, избить одноклассника или устроить на папином вездеходе гонки с полицией по ночному городу.
Заканчивалось дело тем, что учительницу выгоняли с работы за неумение найти подход к невинному ребёнку, избитого одноклассника потихоньку сплавляли из школы, а полиции просто платили отступное. Потому что мальки рыночного хозяйства, запущенные в народнохозяйственный пруд, выросли и стали акулами капитализма. Одним из таких акул оказался папа Анзора, неустанно превращавший свою наглую рожу в звонкую монету. Сынок переплюнул папашу. Как по дальности плевка, так и по наглости рожи.
Вот с таким-то горным орлом случилось на её беду познакомиться 14-летней Диане. По молодости она согласилась покататься на роскошной легковушке, после чего была без долгих предисловий вывезена за город в безлюдное место и изнасилована. По завершении укороченного, словно автомат АК-74, мгновения любви Анзор как истинный джентльмен пригрозил: мол, если кому-то расскажет, он также изнасилует ее сестру, а мать и отца убьёт.
Преуспев в запугивании, горный орёл Анзор пригласил попользоваться девочкой друга, и они изнасиловали её вдвоём. Друзей у Анзора было много, поэтому насиловали сначала втроём, потом вчетвером, потом впятером, потом вшестером. Излишне говорить, что все шестеро молодых людей происходили из так называемых приличных семей. Как её ни запугивали, школьница не выдержала и рассказала обо всем подружке. Подружка пришла в ужас и рассказала всё своей маме, а та позвонила маме Дианы. Придя в себя, мама Дианы потащила дочь в полицию написать заявление.
Естественно, что местные следователи четыре месяца не давали хода делу. Но не потому, что привыкли тянуть кота за хвост, а чтобы дать время подозреваемым запугать семью до такой степени, чтобы забрали заявление.. Парень родился удачливым. Хотя в его случае лучше сказать фартовым. Из числа тех, кто внял причитаниям печати не стесняться тратить наворованное родителями и не стал Павликом Морозовым. У его семьи хватило хрустов купить следствие.
Все это время семья девушки жила в страхе, насильники угрожали расправой. Только спустя две недели следователи вызвали одного из насильников на опрос, но сразу отпустили. Женщина пошла к начальству. Начальник на нее просто наорал, хотя она и не была его подчинённой, Сказал, что не будет знакомиться ни с ней, ни с материалами уголовного дела. А обнаглевшие от безнаказанности золотари устроили настоящую травлю семьи, в течение четырех месяцев угрожая им расправой.
Отчаявшаяся маманя пошла к издателю одного местного еженедельника, который сам находился в настолько отчаянном финансовом положении, что терять ему было нечего – вот он и тиснул в ближайший выпуск огроменное разоблачение, которое тут же с радостью перепечатали и другие местные издания, поскольку ответственность за обнародованные сведения падала на первого издателя, а потом перепечатали и московские, ибо на такие случаи щелкопёры всего мира набрасываются, словно стервятники, разновидностью которых они являются, на падаль..
Для влиятельных людей запахло жареным. Но это не был шашлык из молодого барашка, спрыснутый белым вином. Сообразительная родня, привыкшая покупать нужные справки вместе с теми, кто их выдает, и по отдельности, побежала к главврачу жёлтого дома, умоляя его признать родственника не отвечающим за свои действия и подержать на лечении подольше, пока дело не забудется, приветить в казённых стенах великовозрастное дитя с приветом. Они, разумеется, хотели, как лучше, но в таких случаях часто получается, как хуже.
Главный, разумеется, охотно согласился и отпустил парня до вечера собрать вещи. Иначе говоря, как ушёл Анзор из больницы за вещами, видели многие и подтвердил страж ворот. А вот как он вернулся, не видел никто. Потому как, скорее всего, его провели через другой вход. Мир, знаете ли, не без добрых людей, готовых помочь вам сократить путь. Только иногда добрые люди передают вас злым людям, сокращающим вашу жизнь.
Следствие возбнуло от сна и первым делом начало тягать мать потерпевшей, но ничего пришить ей не сумело по причине полной и всесторонней дисквалификации.
Потом нашёлся кто-то более умный и присоветовал обратить внимание на увечья, причинённые потерпевшему. Такие увечья не мог нанести душевно здоровый человек. Тут один участковый сразу вспомнил, что на его участке имеется такой недолеченный, который, словно Ельцин, как подзашибёт, так непременно старается что-нибудь развалить. И, что особо настораживало следствие -- жил он неподалёку от места, на котором обрели Анзор вечный покой, а полиция труп обретшего вечный покой Анзора.
Из недолеченного даже показания выбивать не пришлось – он сразу во всём признался и даже выдал орудие преступления, которым Моткин кромсал убиенного. Его, похоже, выбросили рядом с трепом, чтобы полиции было легче жить. Правда, в деле наблюдалась небольшая неувязочка: у него имелось железное алиби, поскольку во время преступления он пребывал в жёлтом доме на очередном поддерживающем лечении, и был выписан только на следующий день. Но кто же будет отвлекаться на такие мелочи, когда начальство торопит любой ценой закрыть дело?
Поэтому суд отправил недолеченного на долечивание с трёхразовым питанием, чему тот был несказанно рад, поскольку на воле часто просто голодал. В этом деле, что не часто бывает, рады были вообще все -- и полиция, и следователь, и прокурор, и судья. Не часто удаётся спихнуть так легко особо тяжкое преступление. Рад был и преступник, обеспечивший себя на несколько лет плошкой казённого борща, ставшего итогом казённого отношения к людям – счастливый конец бесконечного счастья. Или, правильнее поставить ударение, к людЯм.
Что тут можно сказать? Чтобы раскрыть преступление, необходимо понять причины поведения преступника. А поняв эти причины, часто хочется не возмутиться, а расплакаться. И вспомнить древнее: «Пророк возрастал в страхе Божием, и уже в 12 лет ему было откровение о том, что Бог покарает весь дом первосвященника за то, что он не обуздывает своих нечестивых сыновей».
Вы спросите, чем закончились поиски гражданки Веры Владимировны Сухоруковой? Ничем. Точнее, она сама нашлась. Через два дня её выписал и, приняв во внимание низкие доходы выписываемой, даже налили в дорогу немного подсолнечного масла в баночку из-под майонеза, в которых обычно приносят сдавать мочу.
***
Вскоре Главврач местной душеспасательной больницы Пивоваров Геннадий Николаевич скоропостижно скончался прямо во время утреннего обхода. Он схватился за сердце и только и успел сказать: «Что-то мне плохо!» После чего упал и умер. Разрыв сердца. Все местные издания и вещания наполнились слезливыми сочинениями, наполненными словами «умер на рабочем месте», «сгорел на работе», «погиб на боевом посту», «отдал жизнь людям». Хотя в общем-то так оно и было. После чего «кровавые злодеяния», как окрестила их местная печать, прекратились. Но никто, естественно, не догадался связать между собой два этих происшествия.