Рассказ "Мятежные дни или записки офицера" написал я. Эти записки содержат мои воспоминания. Воспоминания обычного человека, морского офицера, об августовских событиях 1991г, круто изменивших мою судьбу, судьбы страны и мира. На момент составления этих записок мне было 47 лет.
Из них почти 30 - я посвятил военной службе. Плавал на подводной лодке, служил в научных учреждениях ВМФ, работал на предприятиях судостроения. Ходил в походы, горел, тонул, учился в академии, искал вечно ускользающую научную истину, участвовал в разработке и испытаниях подводных лодок и оружия для них, любил жен и растил детей.
Короче жил в кругу повседневных забот, не чувствуя личной ответственности за судьбу страны. Жил и в СССР и в демократической России. Одно время казалось, что с распадом Союза и погружением его осколков в пучину дикого капитализма, в борьбе за кусок хлеба я тоже потерял себя. Записывался, в какие-то кружки сопротивления, ходил на митинги, ностальгировал по советскому Военно-морскому флагу…, короче ронял слезы с соплями в стакан с водкой.
Потом все наладилось. И все же после перехода этого социального водораздела меня, да и многих других офицеров, уже не покидало чувство вины за бездействие в те критические для страны дни. Хотя доподлинно известно, каким боком обернулось бы нам всем вмешательство не монолитной армии в сугубо гражданскую распрю. Но за все издержки, даже моральные, надо платить. Ведь в жизни каждого человека наступает момент истины. Пора отчета перед собой и людьми о смысле своего существования.
Я, как офицер, не выполнил своего предназначения. Не защитил свою Родину в минуту смертельной опасности. Как такое могло случиться? Этот вопрос до сих пор мучит меня. Ответа на него я так и не нашел. В мыслях были только банальные оправдания. Тысяча оправданий. Главное же состояло в том, что я не увидел и не осознал, так сказать, черты отделявшей защитников Родины от прихлебателей, живущих за ее счет.
От понимания этого факта становилось горько и противно. Думаю, что не тяжелая служба подводника, а именно те далекие события надломили меня и привели к болезни. Поэтому в 2011г еще до выздоровления и восстановления, когда казалось до господа, гораздо ближе, чем до смерти, я не мог не написать эти записки.
О чем написать? Конечно же, о ГКЧП, о самом для меня важном и волнующем событии. Я - то выжил и восстановился. А моя Родина, Светский Союз и все чему я служил – нет. Возродится ли она, в каком либо виде? Не знаю.
Мои записки не претендуют на историчность, масштабность и точность. Единственное их достоинство прямота и честность. Перед богом не врут.
Воскресенье, 18 августа 1991г, московское
время 17 час 30 мин.
Звонок раздался резко и требовательно. Было поздно и меня уже не должны были беспокоить.
- Кто это? - спросил я, от неожиданности, так и не подняв трубку.
Обычно жена либо сын первыми подскакивали к телефону. Сейчас в квартире кроме меня никого не было. Таня, моя новая жена, прилетит из Донецка только завтра. Сын Артем на несколько дней отправлен в соседний подъезд к матери, то есть к моей бывшей.
- Пусть хоть несколько дней побудет у нее. Скажем до 30-го числа. А то совсем не интересуется сыном. Кукушка долбанная. И так из-за моей неустроенности и ее нежелания брать сына, ребенок на год опоздал в первый класс, - беззлобно подумал я, тупо разглядывая зеленый телефонный кнопочный аппарат, единственный писк моды в еще необжитой однокомнатной квартирке.
Вечер воскресенья - самое лучшее время, чтобы поработать и успеть выспаться перед трудовой неделей:
- Находятся же люди звонить в такое время - заключил я и взял, наконец, трубку. В трубке раздался низкий голос Светочки – нашей машинистки:
- Привет! Ты дома?
- Привет! А где мне еще быть?
- Ну, мало ли где? На даче, в кафе или уже у новой подруги!
Вот сука! И чего звонит? Мы более полугода, как расстались. Просил же не трезвонить на дом! В отдел – пожалуйста! Да и то, если нужно вернуть отпечатанную работу. По другим надобностям дойду до машбюро ножками и лично удостоверюсь, что покинутая мною дама не горюет и не обливается горючими слезами.
- У какой подруги! Я к твоему сведенью женат.… И сотый раз напоминаю тебе….
- Богатым будешь! - не обратив никакого внимания на напоминание, перебила она:
- Только что тебя вспоминали. У нас тут девичник затягивается. Короче нас трое, а с мужиками туго. Можно сказать, завал. Так что, если ты не против, собирайся и подъезжай часиков в восемь или лучше к девяти…. – и она, не спрашивая моего согласия, принялась диктовать адрес и объяснять, как добраться в её удаленный район.
Я ответил неопределенно, положил трубку и немного задумался.
- Конечно, по уму надо бы отказаться. Время хоть и не позднее, но надо все-таки поработать. Досчитать и проанализировать данные экспериментов, например.
Организовал и провел эти натурные эксперименты на лодке с подачи моего друга Славы Катаева по собственной инициативе. Почти год торчал на флоте. «Воевал» с промышленностью. А в перерывах между «боями» метался по флотилии с лодки на лодку. Каждый выход использовал для их проведения. И вот сейчас, когда результат уже почти осязаем, данные все еще окончательно не обсчитаны.
Профессор опять спросит о диссертации, и в который раз проявит недовольство.
А что делать? На составление программы ушло почти три месяца, да на её отладку…. Просчитывать каждую точку в домашних условиях надо по полчаса. Еще построить графики на миллиметровке…. Не успею. На хрен! Кончаются такие расчеты, как правило, лишь утром…. Головой болью, да ещё и неправильно. Потом ищи-свищи ошибку.
К тому же в понедельник ещё какой-то семинар, по марксизму. То - ли, о союзном договоре, то - ли о новоогаревском процессе и прочему горбачевскому блуду.
Время, когда внимательно осмысливалось сказанное генсеком, прошло. События несли нас, обывателей, по какой-то нелепой цепи случайностей, оглушая то стрельбой в Баку, то взятием вильнюсского телецентра, то вводом войск в Москву. Всякий раз генсек, а потом и президент оказывался не в курсе и не при чем. Его уже никто не слушал.…
Одним словом перенос работы на неделю ничего не значит:
- Решено – еду. В конце концов, я ковторанг, а не замороченный студент.
Понедельник, 19 августа 1991г, московское
время 06 час 12 мин
Трясясь в утреннем автобусе, я перебирал в памяти события прошедшей ночи и корил себя за мягкотелость.
Из мужиков на девичник, конечно, никто не пришел. Я оказался один в обществе трех дам в такой же однокомнатной квартире Светочки. Дамы были на взводе - независимы, красивы, раскованы и готовы ко всему. Светочка и мои новые знакомые уже около года работали в кооперативах. Они были в полной боевой готовности, модно одеты, ярко раскрашены и носили дорогое белье, слегка демонстрируя его при каждом удобном случае.
- Знакомьтесь, мой старый друг Валерий. Офицер. Моряк. Закоренелый холостяк и, между прочим, отец-одиночка…. - представила меня Светочка. Дамы на время оживились, но затем в ожидании обещанных мужчин, снова вернулись к прерванному разговору.
За столом, уставленным наскоро собранной снедью и украшенным тонкими заграничными бутылками с вином и армянским коньяком, лениво крутился разговор. В основном о том кто что достал и сколько это стоит. Верховодила за столом роскошная блондинка Оля.
Светочка и её подруга поддакивали, откровенно завидуя. Еще бы! Оля только что стала главным бухгалтером. Она снисходительно учила их жить, небрежно красуясь в итальянском комбезе с огромным декольте. В вырезе при каждом её движении то вздрагивали, то покачивались две спелые, загорелые дыньки...
- Ну конечно в Ялте, дорогуша!
- С Андреем?
- Ну, нет! Неважно с кем. В общем, он председатель трех кооперативов. Денег не жалеет…
- А сколько ему….?
- Да я и сама зарабатываю достаточно. Могу жить, не считая и не жаться.
- Я имела в виду лет?
- Годы - не деньги, тут ты права. Их надо поменьше. А денег - побольше. Но вполне.
Мне Оля сразу не понравилась. Меркантильная хамка. Ноги и грудь, правда, ничего. Наверное, считает, что в кармане ее комбинезона уже хранится полмира, а в бухгалтерии ее кооператива и вовсе весь женский мир...
- «Бижутерия – бухгалтерия», про себя хмыкнул я.
….Ближе к ночи Оля властно заявила свои права на единственного мужчину:
- Вы девочки стелите, а я на кухню. Валерик! За мной!
Я вовремя не нашелся, и под жгучими, презрительными взглядами Светочки и Ирки поплелся вслед за ней. На кухне Оля, томно изогнувшись, достала тонкую сигарету из диковинной пачки с надписью «More» и потянулась ко мне. Я чиркнул спичкой.
- «More» - значит моряк, в воду бряк - пошутила она, выпустив дым тоненькой струйкой прямо мне в лицо.
- Нет, на английском это значит просто - «больше».
- «Больше» - больше, или «Больше» - меньше, - продолжала нелепо заигрывать она, откровенно коснувшись кистью правой руки ширинки.
Я отстранился, но смолчал. Она с тенью недовольства спросила:
- Тебе сколько лет?
- Тридцать восемь. А что?
- А то, что и денег у тебя, наверное, тоже всего тридцать восемь рублей...! – съязвила она, что оказалось сущей правдой…
Разговор не клеился.
На кухню ко мне на выручку поспешила не выдержавшая наглого попрания её законных прав Светочка:
- Ну, ребята, полтретьего. Давайте уже спать.
Спали все вместе, кроме Оли, на огромной двуспальной кровати – непременном атрибуте интерьера незамужней женщины. Оля устроилась на раздвижном кресле.
Я лежал с краю, практически одетый, и тупо смотрел в потолок.
Ночью, когда подруги нарочито сонно задышали, Светочка прижалась ко мне, надеясь возродить былые отношения. Но настроения не было. Я был уязвлен до глубины души глупой бабой и еще долго переживал. Но усталость брала свое, и я потихоньку на часик уснул, оставив дам в полном расстройстве.
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 07 час 30 мин
Автобус тем временем остановился, и я через несколько минут оказался дома.
- Отоспаться, привести себя в порядок и не спеша за женой в аэропорт, - строил я планы. Машинально включил телевизор и поплелся в ванную. Старенький, еще ламповый, телевизор прогрелся и в ванную, сквозь открытую дверь, донеслась классическая музыка.
- Е…. моё, - неужели в Кремле опять похороны, - полюбопытствовал я, и, не вынимая изо рта зубную щетку, выглянул в комнату к телевизору. Балет, а передавали именно его, тем временем прервался. Диктор с постным лицом начал зачитывать обращение ГКЧП к советскому народу!
С первых секунд все понял.
- Ну, наконец. Началось! Скоро всех поставят на место! Трусливые народные фронты, возглавляемые крикливой интеллигенцией, пошумят, пошумят и сами разойдутся. Ельцина, наверное, снова снимут, будет потом опять плакаться в жилетку!
Взглянул на часы:
- Ого, уже 7 40! Как танец у одесских евреев! Жена отменяется! Можно не успеть к построению!
Я быстро, словно по тревоге в бытность службы на подводной лодке, оделся и побежал на остановку. Сигнала общего сбора - телефонного звонка с глупыми словами «Вас вызывает товарищ десятый!», - я не стал дожидаться.
Народу на остановке было немного. Лица хмурые, озабоченные. Троллейбус тронулся, гудя электромотором, я дернулся и, не удержавшись на ногах, плюхнулся на заднее сиденье.
По пути начал перебирать события последнего времени. Мысли путались. Я не мог на чем-то одном сосредоточиться.
Первое, о чем подумалось, так о пулеметах. Потом вспомнил, что оружейку у нас уже более года, как ликвидировали. Действительно, зачем морским ученым-очкарикам эти пулеметы. Оставить десяток пистолетов и все. Конечно, они не нам предназначены. Просто хранились у нас.
Потом передо мной всплыла картина т.н. собрания офицерского состава части. Серьезный от важности момента адмирал Колтун. Красные лица и угрюмые лица провинившихся офицеров. Лица, так сказать зрителей, самые разные. Любопытные, заинтересованные, усталые и даже равнодушные. Одни, в основном старшие офицеры, руководящий состав. Те переживают момент. Другие, что помоложе, боевые, вернее перьевые штыки, скалятся и удивляются.
Повод для собрания смешной. Все как в рассказе о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Но наши герои не просто поссорились. Подрались. Спорили, понимаешь ли, о судьбах России. Рассматривали отдельно капитана 2 ранга Иванова в присутствии старших офицеров и капитан-лейтенанта Краснокутского - в присутствии еще и младших. Первый - приверженец консерваторов, второй - реформатор. От того, что состав участников процесса был разный, зачинщика драки установить не удалось.
Собрание пришло к общему, навязанному нам мнению. Армия вне политики. Я был, мне помнится, на стороне Иванова, но некоторые из его закостенелых взглядов не разделял.
...И эта, б***ь, курва Бэлла Куркова! Что ей делать в институте. Приперлась, помнится, месяца два назад, к нам в часть. Места ей мало на телевидении. Пусть бы вела популярное передачу «Пятое колесо» и хватит с нее. Так нет, явилась, не запылилась представлять, так сказать альтернативные точки зрения.
Поводом для собрания было выдвижение нашим институтом вольнонаемного мэнэса Апикина, кандидатом в члены Петросовета. Этот шибздик Апикин ни хрена собой не представлял. Ни как ученый, ни как специалист. С ним, даже когда выпьешь, поговорить не о чем.
Наш начпо, по кличке Леший, старый зубр из Соловецких юнг. Он, наверное, хотел дать этой телеведущей, а в ее лице всем отвязным бабам, идеологический бой.
Напрасно. Лешему досталось на орехи. Опытная телевизионщица, опираясь на авторитет, созданный в СМИ, тактично переиграла клеврета научного коммунизма. Это ему не провинившихся по пьянке или сгоревших на секретах и бабах офицеров в кабинете распекать.
Масла в огонь подлил старый капраз Гиоргадзе. Когда зачитывали решение собрания, в ответ на слова «…мы рядовые члены партии…». Гиоргадзе из зала обронил:
- Я нэ понимаю. В тэксте о каких рядових коммунистах идет речь? Что разве есть другие члэны!? Так сказать нэ рядовые, особенные?
- Да, конечно мы все рядовые нашей партии! – нашелся Леший, - но его голос уже тонул в смехе зала.
Большинство офицеров откровенно недолюбливали старого вояку и теперь открыто потешались над ним. Я и еще треть зала не участвовали в этом кураже. Во всем этом спектакле чувствовалась некая наивность ребенка шалящего и не осознающего, куда может завести эта шалость.
Мне припомнились слова, сказанные отцом по поводу перестройки:
- Вслед за коммунистической ложью придет другая, во стократ более наглая и беспардонная ложь! - Нутром чувствовал, что отец, как всегда окажется прав.
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 7 час 55 мин
В части было тихо. Прибежавших по зову ГКЧП было 5 или 7 человек. Это-то при списочном составе нашего управления более 80 человек.
- Не густо, - с горечью, подумал я.
Люди курили и обсуждали обрывки обращения к советскому народу. Иванов шумел больше всех и энергично жестикулировал. Его слова были так убедительны, что хотелось с винтовкой наперевес немедленно идти наводить порядок.
Сонный дежурный по управлению, узнав о ГКЧП из наших слов, мгновенно преобразился. Натянул фуражку и начал звонить на Охту, где размещались основные подразделения нашей части, в том числе и главный дежурный. Там уже знали обо всем, но дозвониться до начальника института не могли.
- Звони Колтуну! Пусть разрешит, хоть пистолеты выдать, а там видно будет…! – кипятился Иванов.
- Никуда я не буду звонить! – огрызнулся дежурный - поступит с Охты команда, тогда другое дело, и вообще, такие дела по звонкам не делаются, тут письменный приказ надо.
- Ты не понимаешь, что происходит! – настаивал Иванов – Надо действовать, промедление смерти подобно! – заговорил он прямо ленинскими словами.
- Что…? Телеграф, телефон, вокзал…? Московский вокзал, кстати, в двух шагах, беги по путям…, захватывай.…Чего медлишь Иванов? Почту, кстати, захватить забыл!
Дежурный, понятно, ничего делать и никому звонить больше не будет. Хоть потоп, лишь бы не в его дежурство. Два часа до смены. Поэтому я поднялся в приемную и позвонил на квартиру Колтуна. Трубку никто не брал.
- В отпуске, еще не приехал, - убедился я, никаких команд нет и видимо не будет.
- «Кина» не будет, - сообщил я Иванову и сгрудившимся у рубки дежурного офицерам. – Пойдем, ребята, по отделам!
Вскоре к проходной начали подтягиваться офицеры, и сотрудники части, спешившие на работу. Молча, без обычных шуток, проходили через проходную и скрывались в лабиринтах института.
Дежурный, как полагается, прохаживался по парадному вестибюлю, готовясь к встрече начальства. Обычно в 8.30 в вестибюль входил адмирал или кто-то из его заместителей. Дежурный, печатая шаг, приближался и, приложив руку к козырьку, рапортовал начальнику, что в отсутствие его не случилось ничего. На этот раз еще как и что случилось! Поэтому дежурный с перекошенным ртом лихорадочно соображал, каким образом и о чем доложить: о ГКЧП, перевороте, восстании….
Я через проем двери наблюдал за нелепой картиной его душевных мук. Давиться от смеха мне почему-то не хотелось. Вот уже минуло назначенное время. Никого нет! Прошло пять, десять, пятнадцать минут – никого!
По лестнице со стороны отделов в вестибюль спустился доктор Пожарцев.
- Дежурный! Чего топчешься как истукан! Иди в рубку. Не будет сегодня вождей. Я старший, понимаешь. Да, и меняйтесь в 11.00 сами. Некогда мне.- После чего он неспешно прошел мимо во внутренний двор. Наверное, в библиотеку.
В отделе я уселся за свой стол и разложил свои расчеты.
- Да хрен с ним с этим ГКЧП. В Москве сами разберутся, если уже не разобрались, - подумал я, вспомнив, что надо отпроситься и встретить жену в аэропорту. Но отпрашиваться было не у кого.
В отделе постепенно наладилась обычная рабочая обстановка. Скрипели перья, вполголоса обсуждались производственные дела, заходили люди из соседних отделов с неотложными вопросами. Кто-то громко поинтересовался, делить на два или на четыре пи интеграл Лапласа с крышкой.
Тишину нарушил фронтовик Зубков, в 41 году тонувший в ноябрьской Ладоге, но не бросивший свою трехлинейку.
- Звонил только что в Москву Коле Зуеву. Говорит, что по Кирова уже пролязгали танки!
- Зачем? - машинально спросил я.
- Не зачем, а куда. К Кремлю, вестимо!
- Знаешь, Валера, - доверительно вполголоса произнес Зубков, обращаясь уже ко мне, – Сообщили состав ГКЧП, сила! Смотри, кто входит: Язов - армия, Крючков– КГБ, Пуго – милиция, Тизяков – промышленность, Бакланов, Стародубцев….
- А кто на другой стороне?
- Как кто. Ельцин, Собчак наш, ну там Гаврила Попов – из Москвы.… Да они, наверное, уже все сидят на Лубянке.
Я и не сомневался, что так оно и есть, или в скором времени будет.
- Жаль Собчака, красиво говорил, - произнес я.
- Ничего и не жаль! Не понимаешь ты важности момента. Это такая зараза. Один раз помутнение найдет на людей, потом век успокаиваться придется!
Я решительно не понимал о чем идет речь, поэтому тактично остановил заводящегося Зубкова, а то он уже плавно перескочил на еврейскую тему. Добрая четверть из нас были евреи, и шептаться об этом в кулуарах считалось недостойным. Тем более, что в отдел со спины Зубкова зашел доктор Ястребов, ярый поборник демократии, которого я, тем не менее, безгранично уважал.
- Да Сергей Васильевич, - чуть погромче, чтобы слышали сидящие рядом, обратился я к Зубкову, - Вы подскажите, функция синус х на х, четная?
- Конечно! Она еще и симметричная относительно оси х…., - сел на любимого конька Сергей Васильевич.
Продолжать разговор далее мне больше не хотелось. Причина его не любви к евреям мне была понятна. Когда его, после ранения, эвакуировали из Ленинграда на Большую землю, баржу разбомбили фашисты. Сергей Васильевич, тогда просто Серега, оказался в ледяной воде. Держаться на плаву за обломок плашкоута мешала трехлинейка и человек двадцать народу, что также как он с матюгами и молитвами из последних сил цеплялись за его рваные края. Через два часа все, кроме Сереги и молодого рыжего еврея умерли и теперь уже безучастно покачивались на Ладожской зыби под непривычно ярким осенним солнцем.
Молодые люди не хотели умирать. Они отчаянно боролись за свою жизнь. По очереди взбирались на малюсенький уступ обломка с подветренной стороны, чтобы немного отдохнуть и согреться. Причем, если Серега, отдохнув, сознательно уступал место рыжему, то для того, чтобы в очередной раз занять его, приходилось штыком сгонять посиневшего еврея с обломка.
Подобрали их только под вечер. Спасли обоих. Рыжий парень оказался студентом, тоже первокурсником. Волей судеб они оба впоследствии стали моряками. Служили в одной бригаде, а потом и работали в одном институте. Но никогда не разговаривали. Всегда ходили на разных кораблях, по разным палубам и по разным коридорам. Ладога рассорила их на всю жизнь.
Впрочем, дело не только и не столько в этом случае, о котором знали почти все офицеры. Мне Сергей Васильевич однажды, говоря о сущности еврейской натуры, произнес неизвестное слово - «сегрегация». Я поинтересовался, что оно означает и услышал историю о том, будто бы ранее, еще там, на Лужском рубеже, к ним в курсантский батальон первогодков училища Дзержинского приехал комиссар из политотдела.
Батальон, чтобы не попасть под случайный пулеметный огонь, был выстроен в ложбине. Комиссар, чернявого и кудрявого вида (намек понятен) лично прошел вдоль строя, тыкая в каждого курсанта пальцем и приговаривая при этом «Направо» или «Налево». Потом прозвучала команда: «Направо и налево сомкнись»!
Тех, которым было сказано направо, передали оружие и они проследовали в полуторки (для перевозки в училище), а тех, кому – налево, взяли недостающие винтовки и снова заняли окопы. Среди тех, кому направо, почти все были чернявые, нос горбинкой, ну, в общем, похожи на самого комиссара. Ну а кому налево, сплошь природные русаки из глубинки.
Через час полуторки уже были далеко, а передний край утюжили немецкие танки.
В живых от почти тысячи курсантов остались примерно полтораста человек - почти все севшие на автомобили и отправленные в Баку для продолжения учебы и еще человек пять с Лужского рубежа.
Этот урок скоротечной сегрегации, т.е. разделения и выбора по национальному признаку, кому воевать, защищать и строить, а кому сразу под нож, был усвоен им в ранней юности, а мною осознан гораздо позже.
Поделился Сергей Васильевич этим эпизодом лишь со мной. Не знаю почему.
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 11 час 23 мин
Я шел по Невскому проспекту, который казался мне обезлюдевшим. На самом деле в городе продолжалась обычная жизнь. Народу было навскидку лишь немногим менее чем обычно. Магазины только что открылись. По ним слонялись редкие покупатели.
Я зашел в Гостиный двор. В отделе теле- и радиотоваров все - громкоговорители гражданской обороны, динамики продающейся радиоаппаратуры, телевизоры, выставленные на полки, и кажется даже утюги в соседнем отделе электротоваров - передавали один и тот же сюжет: балет «Лебединое озеро», прерываемое включением очередного повтора заявления ГКЧП. Вскоре вместо заявления на телеэкранах появились и сами ГКЧП-исты. Они давали пресс-конференцию.
Я остановился послушать. Обрывки фраз:
- .…В стране нарастают негативные тенденции, падает уровень…
- .…Ввиду невозможности исполнения обязанностей…
-….Выполнять все приказы и распоряжения ГКЧП…
А зрительно, понурые бесцветные лица за длинным столом, обтекаемые ответы, на такие же невнятные вопросы двух или трех подготовленных журналистов. Я искал зачем-то жирную рожу министра финансов Павлова, из-за которого потерял время на обмен сотенных. Но не нашел.
Посмотрел на своего начальника Язова. Он как раз что-то говорил о ненужности ввода войск в другие города и о скорых сроках их вывода, как я понял, из Москвы. Хитрое лицо старого служаки. Мысли тщательно, хотя и тупо скрывает. Деланно ничего не выражающие глаза.
- Нет, никаких сигналов и команд от него не исходит. От меня действительно ничего не требуется, - удовлетворенно отметил я про себя.
Что там болтает некий Пуго, мне было по барабану. Милицию я не любил, как всякий нормальный советский человек. Остальных, в том числе Янаева с его трясущимися руками, мне представили впервые. Я не мог предположить, что они могут решительно действовать и на что- то способны.
- И это все? – пресс-конференцией я был разочарован. Мне даже показалось, что и это событие, т.е. ГКЧП, не очень важное, из третьеразрядных. И сил-то особых для наведения порядка не потребуется.
- А где, собственно, беспорядок…? - Задал я себе вопрос. И пошел далее по Невскому в сторону улицы Гоголя, на автобус в аэропорт.
Со стороны Мариинки не было слышно не звука.
- Никто им не угрожает, а уже обосрались демократы, - удовлетворенно пригрозил я притихшей Мариинке.
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 14 час 05 мин
В Пулково все было как обычно. Аэропорт работал в четком установившемся ритме. Вообще аэровокзал был моим любимым местом. Отсюда я много раз вылетал во Владик и на Камчатку. Здесь садился во время очередного межпоходового отпуска, после выматывающих автономок, безмерно радуясь встрече с родным городом и близкими мне людьми.
Когда я перебрался в Питер, полеты стали еще чаще. Разлуки короче. Но чувство собственной значимости, от того, что я мотаюсь по стране за два, семь, девять часовых поясов, поддерживая боеготовность четырех флотов, ни тогда, ни теперь не покидало меня.
Я даже обзавелся МАП-овской справкой с красной полосой, о том, что имярек такой-то должен незамедлительно вылететь для восстановления аварийного борта. Справка срабатывала безупречно. Билет находился всегда. И снисходительно поглядывая на толпы желающих вылететь в Мурманск, Петропавловск или Севастополь, я размеренно шел на посадку или наоборот мчался вприпрыжку к ожидающей меня лесенке спешно выдвинутой из уже ревущего всеми турбинами лайнера….
Самолет из Донецка прибыл точно по расписанию. Я представил себе как стюардесса, привычно улыбаясь, пропускает на трап опаленных солнцем шахтеров, пухлых домохозяек, плотно сбитых колхозниц и щеголеватых студентов из стройотряда и они дружно втискиваются в желтый «Икарус».
Я практически угадал. Как только автобус мелькнул в стеклянном промежутке стен аэропорта, зал прибытия, именно в названном порядке стал заполняться дружно галдящей хохляцкой командой. Ее говор был тем же русским, только благодаря нескольким украинкам, более певучим и энергичным.
Татьяну я заметил сразу. И привычно удивился ее красоте. Стройная, загорелая, в подчеркивающем все прелести ее тела сарафане, в модных солнечных очках, она не шла, а плыла между снедаемых завистью хохлушек и засматривающихся на нее мужиков.
- И как она только выносит по три операции в день. Спиртом, наверное, отпивается в конце рабочего дня в компании с хирургом и реаниматологом, - приревновал я свою милую операционную медсестру к ним же. Хоть был не вправе. Ведь они то и познакомили нас. - Замечательные и забойные питерские ребята. Особенно реаниматолог Макс - душа любой компании.
Мне стало стыдно за вчерашний вечер, и я первым протиснулся навстречу.
Татьяна царственно позволила себя поцеловать, но на этом выдержка покинула ее, и она весело расхохоталась, превратившись в обычную, хоть и обольстительную южанку средних лет, затараторила:
- Ой! У нас в Донецке, какой-то ЧП, – трещала она, - ждем объявления на посадку, пассажиры на нервах, а радио то все трындит, …что в Москве ЧП…. чуть не опоздали…..! И Киев поддержал это ЧП,… сам Кравчук объявил,…. а одна старушка говорит, что дюже красивый…! Ну, едва успели!
- Не ЧП, а ГКЧП, ЧП в кино одном, про моряков с китайцами.
- Да с кем угодно, хоть с китайцами, а все равно едва не опоздали. Мужики говорили….
- Тебе лишь бы мужиков слушать…Уши развесила, угомонись.
- Ага, ты ждал меня? Скучал? Плакал? Небось, подушка мокрая, я еще проверю от чего…
- Угомонись милая. Вон вещи наши на круге!
Вещи были представлены небольшой спортивной сумкой, которую Татьяна легко подняла, изящно изогнувшись, и тремя огромными баулами, в которые, едва не надорвавшись, впрягся я.
- Что там? Золотые гири? – поинтересовался я, задыхаясь.
- Нет, - не поняв намека на классиков, - ответила жена, - то от тещи помидорчики, огурчики, перчик…..
- И, разумеется, все в трехлитровых банках с водой?
- Не-а, не только в трехлитровых, и в литровых, и в полулитровых, и не с водой, а с рассолом, - не вникая в мои мучения, беззаботно пояснила Татьяна,
- Посмотри лучше, где автобус!
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 16 час 47 мин
На Мойке, пересев из шикарного аэрофлотовского автобуса в городской троллейбус, мы почувствовали себя почти что дома. Ехали молча. Татьяна не первый год в Питере. Она давно освоилась с негласным кодексом поведения в общественном транспорте. Основное правило, которого заключается в молчании, т.е. заботе о своих нервах и нервах окружающих. Поэтому Татьяна придвинулась ко мне жарким бедром и чуть грудью, тоже молчала. Нам было хорошо и
волнительно от предстоящей интимной «встречи».
- Товарищи! Что же это такое творится?! Мы молчим, все молчат! Ельцина скоро арестуют! Так и будем молчать?! Конец тогда нашей молодой демократии! – раздался над самым ухом пронзительный голос.
Полтроллейбуса сразу очнулось от своих мыслей. Более двух десятков пар глаз уставились на возмутителей спокойствия. Татьяна отодвинулась от меня и тоже взглянула из под моей руки на вошедших.
- Собчак призывает всех вас на защиту Петросовета. Все неравнодушные, выедем к Мариинке! Не пропустим, ляжем под танки! – истерил худой мужчина средних лет в шляпе и с горящими «революционными» глазами.
Рядом с мужчиной стоял его спутник, хлипкий парень лет двадцати в джинсовой куртке с сумкой через плечо и таким же взглядом конченого наркомана. Парень начал было доставать из сумки пачку каких-то листков. Наверное, прокламаций. Пачка застряла в сумке и никак не хотела выниматься.
- Погоди, парень, не надо здесь мусор разбрасывать, - лениво и безучастно пробурчал мужик с переднего сиденья, и рука парня покорно застыла.
- Пашешь тут пашешь, а после работы даже в троллейбусе нет от вас покоя! Иди на Исаакиевскую и сам разжигай там свои костры. Да и баррикады можешь посередке соорудить! Тут тебе не центр, а удаленный район! На районе можно и в рыло схлопотать... - продолжил он.
В разговор, чувствуя мужскую поддержку, вмешалась интеллигентного вида дама.
- Правильно одергиваете этих крикунов, товарищи. Как началась эта перестройка, так неприятность за неприятностью. То Чернобыль, то Баку, то Вильнюс.… А как поезда взорвались… Жуть просто. Лучше бы работать старались, а не мутить народ!
- Люди, да она же коммунистка. Сам видел ее у Смольного! Это такие как она довели нас до талонов на мыло и сигареты! Вот с нее и надо бы спросить…. Сама то, небось, подмылась?
Внутри у меня все заклокотало. Поле зрения стремительно сузилось до размеров виска или подбородка. Так всегда бывает перед дракой. Еще сидя я уже примеривался, куда его ударю. Вот встану и ударю. Лучше того, в шляпе, он у них главный. И чтобы сразу сбить его с ног, второй сам убежит….
Как тогда, в драке с двумя наглыми кавказцами, пристававшими к нашим женщинам. Все молчали и стыдливо отворачивались до тех пор, пока я не рассвирепел и не сбил старшего донжуана с ног. А младшего - уже жестоко метелили в тамбуре втроем. Потом Макс с хирургом в Туле выкинули их из поезда. Так что до самой Москвы нам пришлось прятаться от милиции. Там в поезде и познакомились.
Татьяна почувствовала мое состояние и положила мне руку на плечо….
- Ладно, народ! – как можно миролюбивее выдавил я, - чего заводиться. Мы и правда на районе. Так что езжайте, товарищи, к Мариинке, бунтуйте, а мы после работы устали, и уж как-нибудь разъедемся по домам!
«Шляпа» хотел было что-то сказать, но передумал, в сердцах махнул рукой и выскочил за остановку до нас.
Наверное, были сочувствующие и демократам. Но они промолчали, не выступили. За нами была личная сдержанность и тупая сила армии. Коллективная моральная победа местного значения была одержана, но меня она не радовала.
Понедельник 19 августа 1991г, московское
время 18 час 22 мин
Вернувшись домой, я еще на пороге сорвал с жены одежду, а накопившуюся нежность и ярость выплеснул в сексе. Секса так сказать, как слова, так и понятия у нас, разумеется, не было. Его заменяло другое слово и понятие – любовь. Как бы то ни было, после любви Татьяна вся светилась. Сейчас она, тихонько мурлыкая, нежилась в постели. Я же складывал брошенные посреди комнаты вещи и разбирал пудовые баулы.
На грешную землю нас вернул телевизор…
- Вот черт, проклятый ГКЧП никуда не делся, - чертыхнулся я, застыв с банкой перца в руке.
И дикторы, и сменившие их корреспонденты, и интервьюируемые руководители, инженеры, рабочие и колхозники с телеэкрана наперебой произносили «одобрямсы» наведению порядка в стране.
Из общего хора выбился репортаж Медведева:
- А теперь мы переносимся к зданию Верховного Совета. Вокруг него собрались тысячи сторонников.…К собравшимся обратился президент России Борис Николаевич Ельцин….
И далее, с танка Ельцин произносит свою речь. Всю речь не транслировали, но и долетевших обрывков было достаточно:
- ….смещен законный президент СССР…;
- …произошедшее в стране невозможно расценить иначе как военный переворот…;
-…не исполнять решения т.н. ГКЧП!…
После опять пошли панегирики ГКЧП из республик. Но существа они не добавили. Стало ясно. Решительных действий со стороны ГКЧП не последовало. Ельцин и его приспешники на свободе. Возможно силовое противостояние. Кого с кем, не очень понятно. Вроде бы те, кто за Ельцина, тоже бывшие коммунисты. Нет, все-таки они хоть и перерожденцы, но тоже за народ. А голоса партии вообще не слышно. Они-то должны быть за своего генсека Горбачева. Вот, гады, вечно все запутают…. За Горбачева выступать не хотелось, а за Ельцина и подавно.
Я вспомнил, как мой сослуживец Саша Шляпников еще весной осторожно зондировал почву по поводу нашего выхода из КПСС и вступления в коммунистическую партию России.
- Валера. Как ты думаешь? Может, стоит выйти из КПСС и вступить в компартию России?
- Ты что Саша!? Белены объелся! Нельзя этого делать! Не поймут!
- Почему объелся? Вон Ельцин вышел. И другие тоже! А мы чем хуже!
- А они что, куда-то вступили?
- Ну, они не вступили, а мы вступим!
- Нельзя, партия наш рулевой!…. Идеология …. Ну не знаю, не монолит конечно….. Не прилично.… Как крысы с тонущего корабля.
- И я говорю, идеология та же, а КПСС прогнила!
- А что в той другой партии, сырота одна и серость! Ты Саша, поступай, как знаешь, а я остаюсь.
- Преследовать потом будут. Все вспомнят!
- Ты что сделал? В чем виноват? Перед кем провинился?
- Найдут в чем и перед кем! Скажут, например, что деньги народные на ракетную технику тратил. Тратил и не считал.
- А ты считай! Я, например, любое предложение, если выдвигаю или поддерживаю, всегда экономическую целесообразность обосновываю. ГОСТ обязывает.
- Знаю я цену этим расчетам.
- Других методик нет….
- Саша, ты серьезно думаешь, что если погрузить на космический корабль все наши пушки, торпеды и ракеты вместе с атомными субмаринами и отправить, скажем, на Луну, то у советского человека появится колбаса?!
- Думаю.
- Ну и дурак. Ты же сам конверсионные программы подписываешь….
Ни меня, ни Сашу в то время уже не особо заботила наша партия, и чистота ее рядов. Просто мы изредка, сквозь рутину дел, предчувствовали приближение чего-то опасного и старались лично не попасть под каток.
Теперь, мне казалось, решающий момент настал. Надо делать выбор.
- Что день грядущий нам готовит...? - подумал я пафосно, прижавшись к теплому боку жены, но до утра практически так и не сомкнул глаз.
Вторник 20 августа 1991г, московское
время 10 час 47 мин
В части опять никого из начальства не было. Сегодня старшим «на борту» был Андрей Согдеев. Доложив о заступлении на дежурство, я поинтересовался, какие будут указания в связи с особыми обстоятельствами.
Андрей закурил и усмехнулся:
- А ты как думаешь?
- Причем тут я?
- А я причем? – вопросом на вопрос ответил Андрей. - Видишь, всех как ветром, сдуло, и носа не кажут!
- Но тебя кто-то оставил?
- Вчера начальник 41отдела рулил, сегодня по очереди я. В порядке тактических номеров так сказать.
- И когда это кончится?
- Думаю, до 46 отдела очередь не дойдет.
- Откуда знаешь?
- Развязка близко. Сегодня по «ящику» и по радио, не говоря уже о всяких «голосах», передают подробности противостояния.
- Ну и как?
- Собрались демократы у Белого дома. Будут защищаться. Ожидают сегодня ночью штурм!
- Какой штурм?
Вместо ответа Андрей включил телевизор. На экране появился какой-то коридор, а затем комната, в которой старик с автоматом в руках и в нахлобученной наперекосяк каске что-то говорил гнусавым голосом.
- Кто это?
- Темнота! Это же защитник Белого дома Растрапович!
- Сам вижу, что не Иванов, я спрашиваю кто он такой?
- Великий виолончелист, муж Галины Вишневской! – ответил с чувством превосходства Андрей, хотя наверняка сам узнал о высоком социальном статусе престарелого автоматчика, полчаса назад из предыдущего репортажа.
- Вишневскую знаю. Певица оперная, - продемонстрировал я свой культурный уровень.… А вот Расторговича….
- Растроповича, - поправил Андрей, - Из Израиля или из Штатов приехал!
Затем картинка на экране сменилась. Какие-то солдаты сидели на броне, и пили воду из пластмассовых бутылок.
- Наши? - хмыкнул я.
- Наши! - подтвердил Андрей.
- Чего сидят полтора суток? И что у них там воды нет?
- Сидят, потому что приказать некому! Они там привыкли по телефону команды отдавать. Позвонил - и воду подвезли, позвонил - и Белый дом взяли…. А сейчас это не проходит. Подставят. Как со сбитым Боингом на Дальнем Востоке или полетом Руста. Все письменного приказа ждут. Ладно, иди, дежурь. Скоро москвичи из Региона подъедут. Организуй проход в часть. Пришлют особые указания, ты первым узнаешь.
- Слушай, но ведь и у Белого дома тоже наши.
- Наши, наши. Заступай уже на дежурство.
Служба протекала как обычно. Ничего особенного не происходило. Система экстренного оповещения «Платан» молчала. Приехавшие из Региона москвичи знали не больше нашего. Сказали, что будто Белый дом окружен и у него строятся баррикады. Это и так было ясно из телепередач и радиосообщений.
Вторник 20 августа 1991г, московское
время 14 час 26 мин
Дежурная служба в отсутствии начальства протекала ровно. Но после обеда начались телефонные звонки.
Звучали они примерно одинаково:
Я поднимал трубку и преувеличенно официально представлялся:
- 20-73 оперативный дежурный, капитан 2 ранга Скиба!
- Здравствуйте, это воинская часть?
- Так точно!
- Вы в курсе, что происходит?
- А Вы кто?
- Мы из Ленинградского военного округа. Представляем штаб сопротивления путчу. Просим Вас сообщить…..
- Я и мое командование - часть центрального подчинения. Никаких распоряжений Лен ВО не выполняем!
- Тем не менее….
- Все, до свидания! Конец связи.
Я сразу понял, что на другом конце провода гражданский человек, штафирка, и он понятия не имеет о задачах, структуре и подчинении части, а главное о ее численности и вооружении. Ему и в голову не приходило, что часть может представлять собой полсотни офицеров зрелого возраста с перьями наперевес, способных воевать под «пулеметный» стук пишущих и счетных машинок.
В течение двух или трех часов агитаторы звонили нам разными голосами, но я легко распознавал их по неуверенному тону и сразу говорил «до свидания», после чего вешал трубку.
Заигравшись с телефоном, я не узнал такой же робкий, несвойственный ему, голос начальника минного управления Соленова, второго после Колтуна лица на Обводном, и тоже положил трубку. Телефон трезвонил минуты полторы, пока я, наконец, не взял трубку и не услышал визгливый голос минного начальника:
- Кто у телефона, Вашу мать!
Я представился, как положено и в двух словах прояснил ситуацию. Соленов въехал мгновенно и взял на пол тона ниже:
- Правильно действуешь. Но ты там не очень! Всякое может быть. Не отмоешься потом. Да начальников подведешь - и затем уж совсем доверительно, - Знаешь, я только из отпуска, какая сейчас в части форма одежды?
Я машинально бросил взгляд на доску дежурного, где еще с зимы красовался бравый офицер в шинели и честно ответил:
- Не знаю.
Вообще мы о форме одежды вспоминали раз в год перед строевым смотром. В остальное время ходили, в чем придется. Обычно на службу, как правило, в гражданском платье т.к. в течение дня у многих предполагались местные командировки на предприятия и в учреждения промышленности, и реже в форме, если ехали в Академию, училища и на корабли. Но сегодня, общее правило не действовало. ГКЧП.
- Путч, вашу мать! - передразнил я Соленова, - а в трубку сказал, - Сейчас позвоню в комендатуру, узнаю и доложу Вам, - прекрасно сознавая всю нелепость своего предложения в создавшейся ситуации.
- Не надо в комендатуру. Что у них своих дел нет? Ты у Колтуна спроси!
- Нет его, тоже в отпуске, - изобразил я наивность, - пусть помучается начальничек недоделанный!
- А кто старший?
- Согдеев.
- Этот точно не знает ничего, - машинально произнес Соленов, думая, как же ему поступить в столь ответственный момент и не подозревая, что все его карты раскрыты. – Посмотри хоть в чем народ ходит?
Как раз в это время из зала совещаний вывалили прозаседавшиеся и отупевшие от долгого табачного воздержания люди. Все военные были в форме.
- Форма три! – Радостно доложил я, - точно, форма три, все наши, из академии и даже из института гидроакустики (они из своего Пушкина всегда по гражданке выбираются) - все по форме три!
- Ладно, - удовлетворенно произнес Соленов и отключился.
Среда 21 августа 1991г, московское
время 00 час 11 мин
Ночь продолжалась без происшествий. Я, как положено, отдавая должное инструкции, обошел занимаемый институтом квартал, хотя в обычное время ничего подобного не делал. Закрыл входную дверь.
Мой помощник был не склонен к политическим дискуссиям. И я ушел спать в отдел. Однако не спалось. Тогда я включил старенькую Спидолу, подключенную к источнику питания, набранному из элементов торпедной батареи, и проник в эфир.
Радио будто взорвалось событиями в Москве и только о ней. Вращая верньер настройки, благодаря растянутым диапазонам, без труда услышал и Голос Америки, и Свободу и Немецкую Волну, и Маяк и наше питерское радио. Они наперебой освещали, комментировали и прогнозировали развитие событий у Белого дома.
Качество звука было отменное. Вражеские голоса давно не глушили. Все, в том числе советские радиостанции, были уже на стороне демократов.
Вопросов было несколько. Когда начнется штурм? Где Горбачев и что с ним? Что предпринимают защитники Белого дома? Как обеспечивают их горячим питанием и медикаментами?
Вспомнились показанные по телику солдаты с их водой в пластиковых бутылках и кучи банок из под консервов у траков и колес.
- Интересно, а куда они ходят по-большому, - подумал я. – С туалетами в стране всегда была напряженка, - и эти защитники …., их, что в туалеты Белого дома пускают?
Потом не помню уже, какая радиостанция, передала комментарий к выступлению Собчака, основой которого был лейтмотив в Багдаде все спокойно, красные в город не войдут и не поддаваться на провокации.
Я выключил радио. Сейчас штурма не будет. Может быть к утру….
Попытался заснуть. Машин на Обводном канале, а тем более танков не было слышно. Обычно когда движение было оживленным, по поверхности бассейна шла легкая рябь. Поэтому акустические испытания торпедной и особенно минной аппаратуры переносили на ночные часы.
- Идеальная ночь для испытаний гидродинамических мин, - подумал я устало, сожалея, что ночную тишину до сих пор не нарушает гул танковых моторов и громыхание траков….
Затем моя память опять переключилась на «начальника всех минеров Земли и ее окрестностей» - Соленова.
И чего только ему неймется. Вечно ему больше всех надо.…Тогда, после выдвижения Апикина кандидатом в Петросовет, офицеров попросили остаться.
Когда гражданские сотрудники вместе с Бэллой Курковой, и счастливым, преисполненным собственной значимости Апикиным, покинули зал, Леший взял слово. С ходу он резанул правду матку заблудшим воякам:
- Мы, конечно, выдвинем эту личность в Петросовет. Мы за демократические принципы. Проголосовали. Значит, так тому и быть! Но вы, товарищи офицеры, проявили полную политическую близорукость. Удивляюсь, как легко вы пошли на поводу у этой женщины. Выдвинули в Петросовет не начальника института, не заслуженных руководителей, не уважаемых и авторитетных ученых, а мэнэса. Крикуна и демагога. Что ж? Как он работал, так и будет всеми нами руководить….
Вскоре перешли ко второму пункту повестки дня. Предстояло утвердить решение ЖБК части. Распределяли квартиры, построенные за счет серебра, извлеченного из утилизированных, якобы с целью продления сроков службы, торпед. Добыванием серебра из торпед занималась группа бесквартирных офицеров. Я в число счастливчиков не попал, но перед распределением тоже напрягся:
- Чем черт не шутит. Вдруг дадут?
Не дали! Сначала зачитали коротенький список из нескольких человек. Утилизаторов, всех троих, перечисляли долго. И состав семей, и их заслуги, и метраж доставшихся им квартир. Затем второпях сказали, что несколько квартир выделено нуждающимся в улучшении, бедствующим ученым с большими семьями, даже без указаний их фамилий. И наконец, намекнули, что часть квартир ушла городу и в счет оплаты работы строителей. Все. О левых и нужных людях, а также о руководстве института, ни гу-гу!
Таким образом, сколько, каких и кому, досталось квартир, так и осталось не ясным. Ничего другого от нашей ЖБК я и не ждал. Все ясно, так сказать перестройка, гласность и открытость - в действии!
- Обсудим кандидатуры! Кто желает выступить?
Народ все понимал, но безмолвствовал. И тут, как чертик из табакерки на трибуну выскакивает Соленов и своим скрипучим ехидным голосом произносит пламенную речь:
- Вот тут в состав бригады попали Баскаков, Сергеев и Михеев! Первых двоих знаю. Толковые офицеры. Но причем тут Михеев? Он-то за что получил трехкомнатную квартиру?! Кто допустил его в эту бригаду? Ракетчик. Торпед он не знает. Хорошо, что никого не убило и руки никому не поотрывало при разборке! И вообще он всего несколько лет в институте. Никому не известен. Как только получил квартиру – сразу подал рапорт на увольнение. Я против утверждения решения ЖБК!
- Ишь, какой принципиальный выискался... - прошипел я, - Ты бы лучше о начальничках, да о леваках сказал (у всех в памяти был недавно вышедший на экраны фильм Рязанова «Гараж»). Нашел способ лизнуть, прогнулся перед начальством, не нарушив демократические каноны!
На Пашу Михеева, балагура и шутника, больно было смотреть. Он весь побледнел, покрылся потом и только что-то жалобно и беззвучно повторял про себя.
Я немного знал его. Многодетная семья. Трое или четверо детей по лавкам. Ютятся в комнатке. Безобидный товарищ. Почти два года он после работы на Охте приезжал к нам, торпедистам, на Обводный, и до поздней ночи с сотоварищи разбирал очередную торпеду. Три раза в месяц, будучи на дежурстве, во время перерывов в «перековке мечей на орало», я постоянно слышал его веселые шутки и анекдоты.
На защиту Паши и демократии встал его начальник отдела Юра Фалеев. Без пяти минут доктор наук. Стройный, подтянутый. Внутри военная жилка. Даром что из гражданских.
Сказал просто, емко и без обиняков:
- Мы все время, везде и всюду, выдвигали руководителей и авторитетных ученых, других заслуженных людей. Они специалисты в своей сфере, но управлять городским хозяйством не могут. Может быть, поэтому наш город так запущен?
А по Михееву скажу, что назначил его в бригаду начальник ОМТО. Он и инструктаж по технике безопасности провел. Причем неоднократно. Товарищ Михеев с тематическим планом отдела и дополнительной работой справлялся. Уходит по причине нищенской зарплаты. А что касается предложения товарища Соленова, то оно нелепое. Выходит, что все должно быть наоборот. Сначала человек должен уйти, а потом просить квартиру! У кого!?
Зал разразился рукоплесканиями. Леший и его лизоблюд Соленов, были поставлены на место. Дальнейшие прения по кандидатурам отпали сами собой….
…Так и не сомкнув глаз, ближе к середине ночи я покинул отдел и спустился в рубку дежурного, подменить своего помощника. Несмотря на тяжеленные батареи, Спидолу приволок с собой.
В середине ночи эфир, как правило, особенно прозрачен, а благодаря происходящим событиям сегодня был забит донельзя. Казалось, растянутые прибалтами диапазоны, не вмещают все радиостанции, доносящие до нас, сирых, вкус и запах свободы.
Нашел одну, которая передавала новости и репортажи прямо от стен Белого дома и с улиц столицы каждые пятнадцать минут, а в перерывах комментировала события. Из ее сообщений узнал о движении бронетехники по улицам столицы, о выстрелах и пожаре в центре Москвы, о снайперах на крышах, как в Бухаресте.
Но явственных признаков штурма Белого дома от корреспондентов уловить не удалось. Незаметно наступило утро.
- В части и стране происшествий за ночь не случилось, - удовлетворенно подумал я, - хотя еще несколько часов назад готов был лично силой оружия поддержать ГКЧП.
Среда 21 августа 1991г, московское
время 08 час 30 мин
Соленов орал как бешеный. Лицо его покрылось красными пятнами. Желваки выделились. Глаза бессмысленно вращались, и никак не желали сосредоточиться на объекте гнева. Помощник забился в самый угол дежурной рубки, стараясь не попасть в поле зрения разгневанного начальничка.
Я стоял перед ним в вестибюле навытяжку и решительно не понимал, какая же муха его укусила? Еще двадцать секунд назад я, наконец, дождавшись первого, хоть и маленького начальника, гаркнул, «Смирно!» и, печатая шаг, приблизился к нему с рапортом.
Соленов в наглаженных брюках и новенькой тужурке с орденом Красной звезды и многочисленными разноцветными планками, в безукоризненной белизны рубашке остановился и приложил руку к козырьку огромной, севастопольского пошива, такой же ослепительно белой фуражки. Но уже тогда глаза его не предвещали ничего хорошего.
И вот визжит без остановки уже полминуты! Я включил, наконец, сознание и стал связывать доносившиеся до меня слова, фильтруя мат, цветастые отвлечения и обрывки моей ничтожной характеристики.
- Ба, так вот в чем дело! - оказывается, Соленов недоволен, сообщенной ему по телефону формой одежды, - ну конечно! Готовился как на парад! Даже орден нацепил! А побеждают, или уже победили, демократы! А он в новой форме с иголочки!
- Юрий Павлович! Я не нарочно. Правда, не знал! Ребята вышли на перерыв. Все в форме. Ну, я и подумал….
- В голове твоей одна извилина и та от фуражки, а вместо серого вещества гранит, - неожиданно сник и сразу успокоился Соленов, - после чего он устало, и как-то бочком проковылял во внутренний двор в свое минное подразделение.
- С чего это он взъелся? - спросил меня вылезший из своего укрытия помощник.
- Не знаю, – устало ответил я.
Ни начальник объекта Колтун, ни многочисленное начальство института с Охты, на Обводном, так и не объявилось и не звонило.
Через час появился мой сменщик Слава Катаев. Он как всегда был более информирован, чем я. С места в карьер, пока я заполнял чистовой журнал, а он пересчитывал оружие и секретные пакеты, согласно содержанию которых мы, в случае войны, должны были быть уже за тридевять земель, Слава начал сообщать последние новости: что штурма не было,… что в Москве есть первые жертвы,… что кто-то полетел за Горбачевым,… что войска уходят из столицы,… что Ельцин предупредил республики об ответственности за выход из СССР (а через несколько месяцев именно он в белорусских Вискулях вколотил главный гвоздь в гроб Союза),… - и еще много чего такого, что и переварить-то невозможно.
- И что, будет срочно собрание офицеров и Соленов нудным голосом будет до нас все это доводить? И смыться после дежурства уже нельзя будет?
- Во-первых, не знает, а во-вторых, Соленову сейчас не до того!
- Почему!
- Потому что, пока все в Москве не «устаканится», никто ничего объявлять не будет. Еще там не все ясно. А товарищу Соленову сегодня в Питере намяли бока и выкинули из автобуса.
- Как? Я же только час назад его видел!
- Плохо смотрел. У него сзади на тужурке замытое пятно. Обратил внимание?
Видать, пинка дали в автобусе или приземлился в лужу. На пятиминутке сам так и сказал, - «Надавали тумаков, и выкинули из автобуса». Подробностями я не интересовался. Думаю, сболтнул в транспорте лишнее, ты же знаешь Соленова. Людей в форме нынче не жалуют.
- Да!!! Времена!
Постояли, покурили. Каждый думал о своем. Я представил, как тщедушного Соленова выталкивают в грязь, и он силится поймать свою белоснежную фуражку. Мне стало не по себе.
Соленов, конечно не ангел, но разве на такую благодарность он рассчитывал, когда полтора года разбирал и исследовал мины, вытраленные в Тонкинском заливе. А потом еще полгода избавлялся от подхваченных во Вьетнаме червей и лихорадки. Красную звезду просто так не дают. Это покойному генсеку плечи расширяли.
А Соленов…. Впервые я искренне пожалел его, и впервые мне стало страшно за себя и за страну. Наверное, Слава все прочитал в моих глазах, потому что с ожесточением бросил окурок в обрез и тихо добавил:
- Просрали мы с тобой, Скиба, социалистическую Родину. Просрали.
Доклад о смене с дежурства в этот день мы не делали. Домой после службы я возвращался в гражданском платье.
Среда 21 августа 1991г, московское
время 12 час 13 мин
Вернувшись домой, я первым делом опять включил телевизор. Татьяна уже была на работе и, судя по времени, готовила инструменты к следующей операции. Их «бригада» специализировалась на операциях по удалению раковых опухолей на лице и половых органах.
- Интересно, что там у них на очереди. Член или нос? И как чувствует себя человек, у которого отрезают член, или например яички. Хотя, наверное, ничего. Макс постарается. Реаниматолог от бога. Чикнут, и не заметишь. Потом будет больно… и обидно…. Но это потом, а сейчас в телевизоре, похоже, отрезали самые важные части тела всей стране.
Страна же, подобно мне, прильнула к телеэкранам не желая пропустить ни одного факта. Смаковала подробности. Я и не подозревал, что уже участвую в одном из первых реалити-шоу. Грандиозном и захватывающем. Не как защитник своей Родины, а как сторонний наблюдатель….
Вот какой-то генерал в десантной форме рубит с плеча отрывистыми фразами…. Молодой, горячий. Важности-то сколько. На заднем плане БТР с трехцветным флагом….
Вот Собчак, правильно поставленным голосом, произносит логичные, выверенные, а потому кажущиеся юридически безупречными фразы…. Люди слушают, одобряя очередной пассаж, и вздымают к верху руки….
Вот короткое сообщение, что Пуго застрелился, а Ахромеев повесился…!?
Вот многотысячная толпа в едином порыве скандирует «Россия», «Россия»...!!! А Ельцин в бронежилете, в окружении гражданских автоматчиков что-то провозглашает….
Вот такое же короткое сообщение о троих погибших на баррикадах.… В Склифе они…
Вот Горбачев спускается по трапу. Вечер…. Вокруг какие-то люди и Руцкой. Все с автоматами. Горбачев говорит: - У них не прошло…., - Что? У кого…? Раиса Максимовна выглядит подавленной, растерянной и усталой. Ее с дочерью сразу отводят в сторону….
…Вечером вернулась с работы Татьяна. Слегка навеселе. Сразу скинула туфли. Легла на живот поверх кровати, что бы унять боль в спине.
- Что? Две операции? – спросил я участливо.
- Три. Одна совсем маленькая. Помассируй мне спину, только нежно, как ты умеешь.
- Так?
- Еще нежней, - сказала она и притянула меня к себе….
Спустя некоторое время, я пришел в себя и спросил невпопад:
- Чего оперировали то?
- Челюсть, горло, ну а если не будешь слушаться то и …
Я после трех суток непрерывного бодрствования постепенно погружался в сон. Напоследок мне вспомнились наши танки. Самое незабываемое, детское впечатление.
Колонна шла через деревеньку Гнезно, что в моей родной Беларуси. Головные машины остановились перед мостом через Нетупу. Прямо напротив школы. Приземистые, грозные с покрытыми ноябрьским инеем антеннами, они урчали и слегка чадили дизелями на холостом ходу.
Из передней машины вылезли два человека. Один молодой, розовощекий, в ребристом шлеме, наверное, механик-водитель или командир головного танка, другой, постарше, в офицерской фуражке. Вышли на мост. Закурили.
Тогда-то я, шестилетний мальчуган, впервые услышал такую родную и вместе с тем необычную для нас, слегка таинственную, правильную русскую речь:
- Ну, как думаешь Сальцов. Через мост - или вброд?
- Хлипковат мостишко. Машину конечно выдержит. Но танков много. Пока все пройдут, боюсь, мост раздолбаем. А им, местным, тут ездить еще надо. Лучше вброд.
- А не завязнем?
- Да Вы что, товарищ комбат. Вон метрах в двадцати дно видно. Песчаное. Топи нет. Пройдем!
- Вижу.
Командир еще раз смерил взглядом речку, выбросил папиросу и отрывисто приказал:
- По машинам!
Танки, разом взревев моторами, один за другим принимали вправо, мимо моста и, разогнавшись с лету, ныряли почти по башню в реку, закатывая здоровенные волны и тучу брызг уже на противоположный берег и не сбавляя хода, скрывались за Голынской горой.
Через пять минут колонна пропала из виду.
Я был поражен быстротой, стремительностью и лихостью движения стальной колонны. Казалось, нет на земле силы, способной даже замедлить, и тем более остановить её. Вот именно. Казалось. В детстве все кажется таким совершенным и могучим, а деревья большими.
P.S. Понедельник 2 сентября 1991г, московское
время 08 час 40 мин
Минут за двадцать до начала линейки я уже стоял во дворе школы. За руку держал сына. У него в руках был большой букет гладиолусов, который велено было нести строго вертикально. Ребенок, сознавая важность предстоящего момента, старался изо всех сил.
Но Артему не терпелось войти в необычную и загадочную школьную жизнь. Он суетился, заглядывал мне в глаза и торопил:
- Пап, а пап, ну когда же начнется?
Я тоже волновался, и, наверное, в десятый раз, поглядывая на позолоченную «Ракету» (подарок моего отца), предмет бесконечной зависти Артема, повторял одну и ту же фразу:
- Потерпи сынок, осталось совсем немного! Давай-ка еще разок сфотографируемся на память.
И никому из собравшихся перед школой было невдомек, что великий и могучий Советский Союз уже рухнул, а многие семьи, в том числе и моя, вскоре будут разделены невесть откуда появившимися границами. Что эти границы и их отсутствие тоже станет поводом для бесконечной череды межнациональных конфликтов и войн. Что непрекращающиеся акты террора станут нашей обыденностью. Что миллионы мигрантов и гастарбайтеров заполнят наши обветшалые города и приветствие «салям-алйекум», заменит обычное «здравствуй»….
Мы не знали еще ничего о шоковой терапии, приватизационных ваучерах и чеках, о предстоящем настоящем штурме Белого дома, о повсеместной нищете, и бандитском беспределе, о зажравшихся столицах и замерзающих моногородах, о жирующих олигархах и о чудовищном разгуле коррупции….
Мы не ожидали, что временный застой в нашей промышленности и сельском хозяйстве, сменится их полным развалом, когда в магазине нельзя будет купить ни одной отечественной вещи или продукта и миллионы инженеров и конструкторов перетекут в торговлю и сферу услуг, а деревня постепенно сопьется….
Мы даже не предполагали, что банки заполонят все, а доллар настолько проникнет в сознание людей, что вытеснит оттуда честь, совесть и нравственность, не принеся ничего взамен, кроме слова дефолт….
Еще впереди были трагедии «Курска», Новокузнецка, Саяно-Шушенской ГЭС…. и почти еженедельно падающие и тонущие самолеты, корабли – свидетельства нашей тупости, жадности и непрофессионализма….
И надо всем тяжелая, неприкрытая ложь….
Мы, а вернее, лишь некоторые из нас, пока еще только смутно ощущали отдельные признаки неизбежной деградации. Но в столь радостный солнечный день думать об этом не хотелось. А потому на выползшей из «Кодака» фотографии была видна лишь легкая озабоченность на моем лице.
20.02.2011г