Он снова слышал голоса. Это были человеческие голоса, никаких сомнений.
Дверь не поддалась. В прошлый раз тоже не поддалась, толстая, упругая, как литая резина, делающая совершенно бессмысленными любые удары.
— Эй! — заорал он. — Эй!
Но ему опять не ответили. Щипать руку до синяков было бесполезно, там уже живого места не видно. Вчера он заставил себя спать, хорошо и долго, восемь часов, и проспал даже десять или двенадцать по ощущениям. Поел брикеты из поддона тоже через не хочу, но съел много — силы нужны. Теперь оставалось ждать. Дверь не всегда будет закрыта.
Первый раз он не поверил своим глазам. Осторожно поводил руками, потом выскочил — и обомлел. Коридор, огромный, длинный, уходил вдаль и загибался где-то за горизонтом, если это понятие применимо к замкнутому пространству. И дверей тоже было множество. Он бил в каждую из них, прислушивался к тому месту, где по логике вещей должна быть щель между полотном и косяком, нюхал воздух, втягивая его в себя до гипервентиляции легких, и на какой-то раз ему повезло — он услышал. Кто-то двигался за дверью, там определенно были люди, но он их слышал, а они его нет. Иначе чем объяснить, что он сорвал горло, а никто так и не ответил. Возможно, все дело в материале стен и дверей, что-то вроде односторонней мембраны. Он уселся на пол и решил ждать. На полу было холодно и неудобно. Звуки то затихали, то становились громче. Что это были за звуки и сколько там человек, так и не удалось определить. Тогда он еще думал, что дверь больше не закроется, и через какое-то время пошел к себе, только затем, чтобы выпить воды и не хрипеть. Но она закрылась.
Сон был рваный и больной, сквозь него он услышал, как кто-то осторожно трогает дверную ручку, открыл глаза мгновенно, так же мгновенно оказался у двери, и понял, что с той стороны шаги удаляются. Он бил в дверь до крови, но его усилия вязли в резине. Обессилев через пару часов, сполз у стены на пол и отключился. И опять услышал. Звуки. Один голос показался ему женским. В дверь он заколотил с утроенной силой — если там женщина, это же все меняет. Он не видел женщин черт знает сколько времени, с тех пор, как оказался здесь без памяти о прошлом, со смутными воспоминаниями о другом мире, фрагментарными, рушащимися от любой попытки восстановить последовательность событий. Как он здесь оказался? Откуда пришел? И пришел ли? Кто его здесь держит, зачем? Почему?
Через несколько дней, а дни он отмерял сном, сон-бодрствование, ночь-день, он понял, что все это галлюцинации. Ведь не может так быть, чтобы люди, подобные ему, находящиеся в таких же условиях, как он, не оставили бы ему никаких следов, никаких отметок своего существования в этом стерильном пространстве. Хотя бы пятно на полу, обрывок ткани, да черт с ней, со стерильностью, лужу мочи на стене, как сделал он. Он бы понял, он бы не сдался. А если это слуховые галлюцинации, то все объяснимо — дверь открывается только для того, чтобы он мог размять ноги пробежкой. Его комната слишком мала, а коридор велик и бесконечен. Бег по нему в течение часа не привел никуда, а потом и сил не стало повторять этот подвиг, все они уходили на то, чтобы выслеживать, вынюхивать, выслушивать. Сдаваться он не любил. Не мог или не хотел — не так уж важно. Если не поиск своих, то что имеет смысл в этом проклятом коридоре? Ночью он еще несколько раз слышал шорох за дверью, показалось, что кто-то вдалеке плачет, тихо и безнадежно. А еще раз слышал, что кто-то выл, словно раненое животное. Он бы ответил, он не трус, но дверь стояла надежнее, чем отсутствие смысла в любом действии.
Разумеется, это были галлюцинации. Он разложил свое поведение на стадии: отрицание прошел, гнев тоже, торг он не вел — с кем торговаться, когда никого нет, кроме бесконечно закрытых дверей и не менее бесконечного коридора? Депрессия тоже в наличии, если считать за нее тупое и бессмысленное сидение в коридоре с мерными ударами головой о стену, лишь бы больше ничего не хотеть (а что, бывает же, повезет). Значит, и пятая стадия была близка. Это галлюцинации, почему бы ему не смириться с неизбежным?
Но ведь кто-то открывает эту чертову дверь? Не сама же она открывается за секунду до того, как он доходит до исступления? И если даже предположить автоматику, то она срабатывала бы всегда в одно и то же время, но он считал вслух и про себя — график открытия двери был и оставался непредсказуем, иногда это случалось раз в сутки, иногда два раза, а бывало и ни одного раза за три дня.
— Вы есть, я есть, они есть, — бормотал он, чувствуя, как каждый удар приближает беспамятство. Несильно, методично ударялся головой в стену, точно маятник часов качался, раз-два, дин-дон…
— Я так не могу, — сказал Белый, дергая себя за хвост. — Он с ума сойдет, мне его жалко. Может, пусть увидит хоть кого-нибудь? Издалека хотя бы?
— Увидит, увидит, — ответил Рыжий. — Но не сразу. Сказано же — первое время нельзя. Только по очереди выпускать. Пока еще адаптируются к месту, к запахам, к звукам, успокоятся…
— Хотя бы на пять минут дать им увидеться? Ну поставь себя на его место с этим шлюзованием. Выскакивает — и никого. И те тоже. Но он же слышит их, он знает, пытается подать знак. Стену вон обделал.
— Ты видел, что они со своей планетой сотворили? Выпустишь таких неподготовленными, они же поубивают друг друга, вцепятся в горло — и привет. А так скоро останется у них одно желание, и оно сбудется, представь, какая радость. Ни о какой драке думать уже не смогут от счастья, все распри забудут. Заводчики людей плохого не посоветуют, они их породу знают.