ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ПАПА, СССР
1.
Отправной точкой для дальнейшего повествования пусть будет день, когда моя мама, держа меня, годовалую, на руках, стремительно вошла на кухню и обратилась к сидящему за столом отцу:
- На, возьми её! Я больше не могу терпеть её вопли! – Она силой усадила меня к нему на колени. - Что ей нужно, не понимаю... Мудохайся с ней сам. Мне надоело быть нянькой.
Я орала и изворачивалась ужом, протягивая к удаляющейся матери ручонки, но она вышла, не оборачиваясь. Обескураженный, папа аккуратно отодвинул на середину стола стакан с газировкой и тарелку с борщом, прижал меня к себе покрепче и стал гладить по голове. Я продолжала биться в истерике. Тогда папа вытащил из грудного кармана небольшой гребень, который всегда носил с собой, поднес ребром к губам и стал насвистывать свою любимую песню «Тбилисо»:
Какой лазурный небосвод,
Сияет только над тобой...
Я притихла, задрав голову и не спуская глаз с гармошки. Потом неуклюже ткнула пальчиком в тёмную полоску на папином подбородке - глубокий шрам от армянского перочинного ножика. Шрам, который не позволял вычеркнуть из памяти жестокие потасовки между подростковыми бандами двух национальностей, враждующих между собой в послевоенном Баку - армянами и азербайджанцами. Юрка Лебедев принадлежал к последним.
Отец улыбнулся, протянул мой пальчик к губам и поцеловал - один раз, другой, третий..., щекоча мою ладошку своей густой щетиной. Я залилась звонким смехом, a для папы этот день, как он позже говорил, стал самым незабываемым и счастливым в его жизни: тогда он впервые по-настоящему почувствовал себя отцом.
Мама же с того дня при каждом удобном случае старалась спихнуть меня отцу, довольная тем, что у неё наконец появится больше времени на себя. И, надо отметить, она в этом неплохо преуспела.
В то время родители жили во Владивостоке - стратегически важном для страны, а потому закрытом приморском городе, в который невозможно было попасть без специального разрешения КГБ. Папа оказался там случайно: после прохождения армейской службы он не стал уезжать с Дальнего Востока, так как некуда было, а устроился на работу в морпорту. Мама, по большому блату своего отца, приехала во Владивосток попытать личного счастья среди моряков: ее первый брак, вечным напоминанием которого стал сын Павлик, не сложился. Родители познакомились на рыболовецком судне «Спасск», где отец работал грузчиком и сортировщиком рыбы, а мама - зубным врачом и, по-совместительству, медсестрой.
«Я и сам не знаю, почему меня всегда тянуло к женщинам в белых халатах, - рассказывал папа. - А уж если они были блондинками в мини, да ещё такими красивыми и недоступными, как твоя мать...». Он щелкал средним пальцем о большой и, закатив глаза, в которых проскальзывал огонек прежней страсти и гордости, смущенно добавлял: «Ой-ля-ля!». Итак, папа настойчиво домогался «Аннушку», несмотря на то, что она уже встречалась с помощником капитана, и добился-таки, выкинув однажды моряка за борт. Правда, после этого его уволили, но человеку, выросшему на бакинских улицах, было всё равно: он – чернорабочий, уходил с судна победителем с трофеем в виде женщины, которой мечтал обладать. А капитанским уловом стала сельдь иваси за мокрым шиворотом.
Отец переселился из общежития, где он делил тесную комнатушку с двумя приятелями, в купленную дедом для матери двухкомнатную квартиру. Единственный приличный комплект одежды, состоящий из брюк, рубашки, ремня и пары модных кожаных туфель, который молодые люди делили между собой, бегая по-очереди на свидания, отец оставил друзьям. А к любимой заявился в поношенном чёрном трикотажном костюме. Севшая от многочисленных стирок куртка так выгодно подчёркивала его боксёрские плечи, а под облегающими штанами так явно угадывались мускулистые ноги футболиста, что мать, всегда придающая большое значение внешнему виду - как своему, так и ухажёров, обомлела. Она даже не заметила, что жених был в тапочках на голую ногу, хотя на дворе стоял пронзительно-холодный март.
Летом следующего, 1972 года, дедушка с бабушкой решили навестить беременную дочь, чтобы помочь ей по-хозяйству, напомнить о семилетнем сыне, который уже несколько лет оставался на их попечении, и, конечно же, познакомиться с зятем. Они прилетали из Донбасса на месяц раньше намеченных на середину августа родов дочери. Видимо, их незапланированный приезд так сильно взволновал маму, что за день до их прибытия она почувствовала себя плохо. «Нужно прокапать магнезий», - сказал врач, глянув на анализ крови, и положил беременную на сохранение.
Oтцу пришлось встречать тёщю и тестя в аэропорту, зная их только по фотокарточкам. Выхватив взглядом из толпы небольшого росточка милую женщину, держащую за руку откормленного мальчика с распахнутыми глазами, и тощего верзилу со светлыми вьющимися волосами, на которого так была похожа Танька, он догадался, что это и есть его родственники.
Из аэропорта они прямиком поехали в роддом, где им сообщили о моём появлении на свет. Эта новость стала для всех полной неожиданностью, в особенности для папы. Он склонился над сидящей за стойкой работницей:
- Девушка, я не понял... Я же вчера привёз жену на... осмотр, или, как его там... обследование.
- Сохранение, - поправила его медсестра. - Но такое, знаете, иногда случается. Вы не волнуйтесь, с вашими девочками всё в порядке.
Почему-то отец ей не поверил и попросил позвать акушерку, принимавшую роды. Медсестричка поначалу упорствовала - что ещё за новость? Таких странных просьб она ещё никогда не слышала, - но в конце концов не устояла под натиском и сняла трубку телефона. В ожидании отец вытащил из кармана спичечный коробок, с которым никогда не расставался, достал оттуда спичку и стал её жевать, что было у него признаком крайнего возбуждения.
Акушерка, пожилая женщина, явно была недовольна тем, что её потревожили. Подойдя к стойке приемной, она холодно спросила:
- Фамилия?
- Лебедевы мы.
Врач заглянула в журнал, нашла нужную строку.
- Девочка, три шестьсот, пятьдесят сантиметров. Роженица чувствует себя хорошо.
Она собралась уходить, но для папы сказанного ею, видимо, оказалось недостаточно. Призывая на выручку всё своё мужское обояние в надежде понравиться стареющей даме, он стал просить разрешения взглянуть на меня, пусть даже издали.
- Да вы что, папаша, с ума сошли от радости, что-ли? ... Не положено.
Здесь необходимо кое-что уточнить. В то время бытовало мнение, что выношенные восемь месяцев дети рождаются либо мёртвыми, либо с какими-нибудь уродствами. Именно восьми-, а не семи-, или, что ещё удивительнее, шестимесячные. Откуда взялась эта байка, неизвестно, но о ней постоянно напоминала мать, рассказывая о моём рождении. Видимо, поэтому папа, услышав заверения акушерки в отличном здравии и матери, и малышки, хотел лично в этом убедиться.
- ...мало того, - добавила женщина, бросив взгляд на папину голову, - у девочки ещё и длинные чёрные волосы, что, как вы знаете, - она повернулась к бабушке, - является большой редкостью.
Бабушка Катя понимающе кивнула, а папа с артистичными интонациями в голосе воскликнул:
- Тогда тем более дайте мне взглянуть на это чудо природы!
Этой репликой он окончательно сразил акушерку. Через какое-то время мама появилась в окне второго этажа, поддерживаемая под руку другой роженицей, и радостно поприветствовала близких. Меня на руках у неё не было. Папа снова заволновался.
- Где моя дочь? - пытался перекричать он столпившихся под окнами других орущих папаш.
Дед Николай, который всё это время молча наблюдал за зятем, пытаясь понять, из какого теста тот слеплен, похлопал его по плечу своей большущей и жилистой от постоянной рубки мясных тушек ладонью.
- Да всё с ними нормально. Пойдём-ка лучше пропустим по одной..., зятёк. Восемь часов в небе! Думал подкрепиться сразу после посадки, а тут... - он безнадёжно махнул на здание роддомa, не утруждая себя закончить фразу, предполагая, видимо, что и так всё понятно.
Бабушка с укором глянула на мужа, но ничего не сказала. Она по натуре была скромной и неразговорчивой, а повелительному и вспыльчивому деду и вовсе не перечила. Ей, конечно же, иногда приходилось ворчать на него, но не при посторонних.
Отец кивнул и уже, казалось, собрался уходить, как снова повернулся к окну. В его голове крутился один назойливый и мучительный вопрос, без ответа на который он не мог уйти.
- А пальчики? Пальчиков сколько? Ты посчитала? - Его руки взлетели в воздух, и одна стала перебирать пальцы другой на тот случай, если жена его не услышит или не поймёт. Та кивнула, что, мол, всё нормально, но он продолжал выкрикивать:
- А ты везде посчитала? И на ручках, и на ножках?..
Тут уж, видимо, и у бабушки стали сдавать нервы, потому что она схватила зятя за рукав и стала настойчиво тащить его к выходу со двора, бормоча:
- Совсем спятил! Надо же до такого додуматься! Совсем спятил. Ну надо же! Господи Всевышний!, - и она незаметным для посторонних глаз жестом трижды наложила на него в воздухе крест. «Свят, свят, свят».
Когда мать вернулась из роддома, бабуля, не оставляя отцу права на первенство, взяла меня на руки. Она откинула уголок хлопчатобумажной пелёнки, прикрывающей моё спящее личико, и стала с интересом меня разглядывать. Я заёрзала, закряхтела и открыла глаза. Бабушка всмотрелась в них и произнесла:
- Надо же, какой осознанный взгляд... Умная будет девка!
Она трижды сплюнула через левое плечо и стала шептать какую-то молитву.
Папа засиял от счастья. Он подошёл сбоку в надежде увидеть умный взгляд своего чада, но «чадо» уже закрыло глаза и мирно посапывало на ласковых бабушкиных руках.
Уж не знаю, оказались ли Катины слова пророчеством или стали для остальных своего рода внушением, но с того дня все без исключения родственники видели во мне умную девочку. Я и в самом деле была смышленным ребенком: в три года знала цифры до десяти и всю азбуку, а в четыре самостоятельно читала по слогам небольшую сказку про темнокожего богатыря-инвалида - образ, который иногда, ни с того, ни с сего, всплывает в памяти даже сейчас. Хорошо помню свои слёзы: мне было очень жаль этого героя, который стал калекой, защищая других.
Но в моей жизни была и другая сказка, от которой я не просто плакала - я рыдала в три ручья. Она была то ли венгерской, то ли чешской, и читала мне её мать:
…Одинокая женщина тяжело трудилась, чтобы её дети ни в чём не нуждались. Но когда она слегла от болезни, никто из четверых детей не позаботился о ней, да ещё упрекали маму в том, что кушать не приготовлено, воды из колодца не натаскано, дома не убрано... И превратилась тогда бедная женщина в птичку певчую, свила гнёздышко на стоящем под окном деревe, и будила по утрам неблагодарных детей прелестной песней, нежные и печальные трели которой разносились по всей округе...
- Мамочка, - всхлипывала я, вытирая кулачком скатывающиеся по щекам слёзы, - я больше не хочу слушать эту сказку...
- Почему? - делая вид, что не понимает, спрашивала мама.
- Не знаю... Мне очень жалко эту тётю, которая стала птичкой... Злые у неё дети... - и я снова заходилась слезами, дa так, что спирало дыхание.
Но матери, видимо, доставляло какое-то садистское удовольствие перечитывать сказку снова и снова. Это было моим первым сознательным воспоминанием, связанным с мамой. Мы лежали на большой родительской кровати, над головами - хрустальные бра (мама любила окружать себя дорогими вещами - хрусталь, серебро, золото, мягкие ковры, редкие книги, чешская стенка и диван с креслами из Молдавии...). Щёлк, и перед моими глазами возникает цветной рисунок, на котором изображена немощная женщина, тащащая к дому тяжелое ведро от колодца, а её дети, играющие во дворе, не обращают на мать никакого внимания.
Как-то, будучи взрослой, я наткнулась на слова американского психолога Эрика Бёрна, который говорил, что прочитанные (просмотренные, прослушанные) до шести-семи лет сказки сильно влияют на нашу судьбу ввиду того, что сценарий сказки - это «план жизни, который составляется в детстве, подкрепляется родителями, оправдывается последующими событиями и завершается так, как было предопределено с самого начала». Эта фраза запала в память ещё до того, как я стала матерью. И когда мои сыновья-погодки стали проявлять по отношению ко мне признаки юношеского эгоизма, один - в большей степени, другой - в меньшей, я по-настоящему поверила в то, что невольно следую данному сценарию, желая иногда выпорхнуть из их жизни, как та птичка...