Продолжение седьмого внутривквеливания.
С того момента, как прозвучало имя Эмбер, Уилсон словно пребывал в состоянии некоего тягостного недоумения. Хаус читал это в его глазах: и пока они вместе ехали в Центральную Окружную, и пока он препирался с лечащим врачом «неизвестной номер два», изредка прикрывая глаза от невыносимой головной боли, попутно пытаясь понять, что случилось с сердцем Эмбер, и почему она еле-еле удерживает ритм. И пока организовывал перевозку в машине с полным реанабором, чтобы с трудом стабилизированная Эмбер не отяжелела по дороге, а она всё равно отяжелела, и им пришлось принимать решение быстро, на ходу. Причём, правильное решение, хотя он едва мог соображать, а Уилсон с мокрыми глазами гладил бессознательную Эмбер по волосам и, забив на медицину, лихорадочно искал ответ на вопрос: как они оказались вместе с Хаусом в этот вечер, и что между ними было.
- Я не знаю, - со всей убедительностью, на которую только был способен , пытался достучаться до него Хаус. - Я ничего не скрываю. Я не помню! Соберись, чёрт тебя возьми! Помоги мне. У меня сейчас башка не варит, а нужно что-то делать.
И Уилсон — тугодум по сравнению с искромётным Хаусом, заточенный в трудных случаях жать на «паузу», и тут остался верен себе и предложил охладить тело и замедлить в нём все физиологические процессы, чтобы выиграть время для диагностики. В сложившейся ситуации такое решение было единственно верным, и Хаус согласился с ним, почувствовав огромное облегчение от возможности, наконец, хоть как-то действовать, причём, действовать слаженно с Уилсоном.
Это был самый жуткий диагностический поиск для них обоих. Уилсон терял Эмбер и веру Хаусу, Хаус — Уилсона и веру в себя. Не говоря уж об Эмбер. Команда старалась изо всех сил, но и они не могли быть беспристрастными.
- Чего-то не хватает, какой-то детали, - повторял и вслух, и про себя Хаус, с тоскливым отчаянием наблюдая, как Эмбер тяжелеет и уходит, не смотря на все их диагностические усилия.
- У неё рана на бедре и почки контужены, - пыталась помочь сочувствующая Кадди. - Откуда сердце и печень?
- Ты что, действительно, совсем ничего не помнишь? - доставал окончательно деморализованный Уилсон.
- Есть только один шанс — применить всё, до чего мы додумались, и запустить сердце, - наконец, решил Хаус.
- Это риск. Она может умереть.
- Она и так умирает.
- Но мы не знаем наверняка.
- И не узнаем, пока не согреем её и не запустим сердце.
- Если бы ты мог ещё что-то вспомнить, - тоскливо сказал Уилсон, - возможно, у нас появилась бы зацепка...
- Но я не могу, - с отчаяньем в сто тысячный раз повторил Хаус.
- Ты говорил, что есть способ...- медленно, через силу, проговорил Уилсон, войдя в кабинет и зависнув в какой-то неопределённой точке, словно не решаясь ни приблизиться к нему, ни выйти - Электростимуляция глубоких структур мозга... - и стиснул руки у груди так, словно был бы рад самому себе выломать пальцы.
Хаус удивлённо поднял глаза и встретился с ним взглядом. И испугался. Смешной шоколадноглазый спаниэль исчез — на него смотрел спаниэль-убийца. Этот спаниэль прекрасно понимал, чем может грозить электрический ток травмированному мозгу, и тем не менее делал сейчас ему предложение, которое он не мог не принять.
- Ты считаешь, что я должен рискнуть жизнью? - уточнил Хаус на всякий случай, надеясь, что ошибается.
Спаниэлю, видимо, тоже было страшно. «Если ты сейчас согласишься, я буду знать, что между вами что-то было, если откажешься, я буду знать, что между вами что-то было, и ты об этом помнишь».
Хаус кивнул. Он ещё надеялся спасти Эмбер. Он ещё надеялся удержать Уилсона. Он ещё надеялся, что то, что между ними было, стоит удара тока.
Всё оказалось до смешного просто: ремантадин. Безобидные таблетки от гриппа, которые становятся смертельными, если почки из-за удара спиной о продавленную передом мусоровоза раму окна превратились в кашу. Между ними, действительно, так ничего и не было. Проще пареной репы. Он перебрал. Бармен отобрал ключи. Телефон мёртво сел, не реагируя даже на «аварийный» набор, мобильного номера Уилсона он наизусть не помнил, поэтому позвонил на домашний. Трубку взяла Эмбер, сказала, что Уилсон в больнице, но она готова отвезти не то бывшего, не то несостоявшегося босса из бара домой, потому что «друзья моего мужа — мои занозы в заднице», и, действительно, приехала буквально через десять минут. Хаус, который и в трезвом-то состоянии едва ли позволил бы везти себя женщине Уилсона, в пьяном тем более заартачился, стал приставать, хамить, спорить, и в результате оказался не в автомобиле, а в автобусе, куда в последний момент заскочила и Эмбер, вероятно, побоявшаяся оставлять его без присмотра и без забытой у стойки бара трости. Значило ли это, что она питала к нему какие-то чувства, кроме досады, Хаус не мог сказать — тем более, теперь. Хотя, пожалуй, сам он... Впрочем, это не имело сейчас значения, ничего не имело больше значения, кроме двух маленьких белых таблеток, которые из-за отказавших почек, не подверглись нормальному метаболизму, а продолжали циркулировать в крови в виде активного вещества, пока не уничтожили сердце и печень Эмбер. Она ещё оставалась формально живой — на искусственном жизнеобеспечении и в искусственной коме, но по сути она уже была мертва. И генерализованный парциальный припадок подчеркнул для Хауса это осознание вспышкой ослепительного света и ослепительной же боли. Но и там, за границей бытия, в состоянии комы и сомнительного прогноза на дальнейшую деятельность мозга, Эмбер и тяжёлое чувство вины не оставили его. А Уилсон оставил.
хххххххх
Успокоившись длительным периодом ровного ритма сердца и дыхания Уилсона и почти нормальной оксигенацей, Хаус нечаянно позволил себе погрузиться в сон глубже, чем рассчитывал, и вскинулся в ужасе с заколотившимся сердцем. Практически невозможно контролировать глубину дремоты, когда так устал, но совсем терять контроль - головотяпство, за которое — он был уверен - сейчас же последует расплата от кого-то, в кого он прежде никогда по-настоящему не верил.
Но пальцы Уилсона на плече дрогнули и успокаивающе погладили его — и он расслабился.
- Всё хорошо, - тихо сказал Уилсон. - Я ещё жив, и мне даже лучше. Ты можешь ещё поспать. Ляг только на кушетку — у тебя всё затекло, наверное.
Действительно, при попытке шевельнуться бедро скрутило такой болью, что он тихо взвыл и принялся яростно растирать и разминать мышцу, раскачиваясь от боли взад и вперёд, как китайский болванчик. Пот выступил крупными каплями на лбу и потёк в глаза.
И именно в этот момент в палату вошёл Кавардес, раннее появление которого — едва перевалило за шесть — вкупе с выражением лица, будь Хаус в себе, насторожило и, пожалуй, даже напугало бы его, потому что выглядел Кавардес напряжённо и виновато. Но Хаус загибался от боли и ничего не заметил. Всё его внимание и самообладание ушло на то, чтобы прекратить загибаться и принять независимый вид, по-быстрому смахнув обшлагом рубашки пот со лба.
- Я посмотрел ночные анализы — сказал Кавардес, скорее, больше Уилсону, чем ему. - Всё неплохо. Гематокрит не падает, хотя мы лили жидкость. Газовый состав крови в пределах разумного, не смотря на пневмонит. Температура повышена, но посев крови роста пока не дал. Язва на груди — не самая большая наша проблема, хотя она болезненна, понимаю, кровотечений тоже больше не было ни из каких отверстий, если я правильно понял доклад дежурного врача, - в этом месте глядящий на него во все глаза Уилсон чуть заметно кивнул. - Ожог кожи поверхностный, глубокие слои затронуты только на груди, кардиограмма пишется почти нормальная. Мы попробуем перелить глюкозу и немного протеина, потому что пероральное питание пока от вас, коллега, ещё очень далеко, но самая главная опасность сейчас — кровотечения и сепсис... Экампанэ, на два слова, - он мотнул головой в сторону двери, приглашая Хауса выйти вместе с ним в коридор.
Кое-как, стиснув зубы, Хаус поднялся с полу и, тяжело опираясь на трость, вышел за Кавардесом. В коридоре было не так светло, как в палате, а против света Кавардес вообще выглядел просто как вырезанный из серой бумаги силуэт — во-всяком случае, выражение лица точно не читалось.
- То есть, на самом деле всё плохо, - понимающе проговорил Хаус, догадываясь, зачем они ушли из поля слышимости Уилсона. Но Кавардес покачал головой:
- Нет, в этом я вам не солгал. Но у нас возникли проблемы.
- Какого рода проблемы? - переспросил Хаус, ожидая, по правде говоря, услышать что-нибудь о начинающемся сепсисе, перикардите, аневризме или признаках метастазов в мозг и слегка удивляясь, потому что ему-то спроста казалось, что их проблемы никуда пока и не исчезали, чтобы возникнуть.
Но Кавардес имел в виду не медицину.
- Кто-то позвонил насчёт вас в полицию и в миграционную службу, - сказал он, сердито уводя взгляд. - Я не знаю, кто это был, зачем он это сделал и что им наговорил, но они скоро будут здесь, и пребывание в больнице нелегалов на экспериментальном лечении им не понравится. О вас знают только те, кто непосредственно принимал участие в эксперименте, и те, кто дежурил в отделении Дига ночью. Но ни руководство больницы, ни департамент, как бы сквозь пальцы они не смотрели на подобные нарушения, не смогут игнорировать прямое обвинение в укрывательстве людей, находящихся под следствием в США, и нам тут всем не поздоровится.
- Я не под следствием, - напомнил Хаус. - Я умер. Мёртвые не бывают под следствием. А Уилсон — свободный и законопослушный гражданин.
- С поддельными документами и полными карманами нелегальной наркоты, провезенной вашим подельником в обход таможенной службы? О, да! Кстати, живые мертвецы, боюсь, миграционной службе, тоже будут интересны. Живого или мёртвого, вас ждёт экстрадиция, если всё откроется. А Дига, как главу отделения, разрешившего незаконные эксперименты — делицензирование и жирный крест на карьере, если не тюрьма. Хорошо ещё, что у него есть свой человек в департаменте, который предупредил о проверке. Мою установку уже размонтируют, записи уничтожают, но вас я уничтожить не могу, а вы оба — просто убойный компромат. В десять проверяющие уже будут здесь, и это значит, что вас до десяти здесь быть не должно.
- Что вы предлагаете? - спросил Хаус. Спросил неласково, потому что уже знал, что Кавардес предложит. - Куда нам деться? В подвал? В кладовку со швабрами?
- Мне не до смеха, Хаус. Не больше, чем вам. Опыты над людьми, укрывательство нелегалов, донорство несовершеннолетнего без подписанного согласия родителей - это серьёзные обвинения для владельцев клиники, и они, конечно, постараются вывернуть свой персонал наизнанку, чтобы найти, кто вас сюда устроил. А поскольку речь пойдёт не только и не столько обо мне, сколько о Дига, я не могу этого допустить.
- Положим, сам я могу и уйти, - хмуро сказал Хаус. - Не хочу оставлять его, не доверяю вам, но раз уж так сложилось, ладно. Но Уилсон идти не может. Его вам придётся оставить и переписать ваши бумажки так, чтобы сделать его пребывание здесь законным.
- Нам никак не успеть. А если хоть одно колёсико в этой машине завертится, его уже и не остановишь. Даже просто затереть следы мы едва успеваем, а нашлёпать новые — вообще не вариант. Вам придётся временно куда-то перебраться. Мы закроем «фонарь», сделаем вид, что он на ремонте, отключим аппаратуру, повесим табличку «аварийно» и будем молить бога, чтобы это сошло. Я не могу подставлять Дига. И не могу подставлять свою работу — проделано слишком много, нельзя просто взять и запретить дальнейшие опыты, а так будет, если ваша история дойдёт до кое-чьих ушей.
- Временно перебраться, - медленно, чуть ли не по слогам повторил Хаус. - Куда перебраться? Перевестись в другую больницу?
- Здесь нет других больниц.
- Тогда куда? В отель? На частную квартиру? Как и куда я его довезу в таком состоянии? У вас ведь здесь даже приличной перевозки нет, кроме раздолбанного грузовика. И как я сам потом объясню полиции труп на заднем сидении автомобиля со следами лучевой терапии и катетеризованными венами?
Кавардес вздохнул так тяжело, словно задался целью заполнить воздухом всё «мёртвое пространство» лёгких.
- У нас всё равно нет другого варианта. Если мы оставим всё, как есть, вашего друга, может, и оставят в покое, но будет инициировано разбирательство, Дига отстранят, меня отстранят, вас, скорее всего, посадят — я сомневаюсь, что вы инсценировали свою смерть и выдаёте себя за другого просто потому, что просрочили техталон или украли пончик в буфете. И тогда он всё равно останется один - в тяжелейшем состоянии, без близких людей, без знания языка, без врача, который понимает, что происходит, и что делать дальше. Он всё равно умрёт. Он и так, скорее всего, умрёт, но, пусть и в гостинице, на ваших руках — руках друга, который утешит его и оплачет его, а не в казённой палате, как неизвестный без страховки, всем безразличный и никому не нужный. И вам даже не сообщат о его смерти — вы будете в камере неделями гадать, ещё жив он или уже нет.
Хаус привалился плечом к стене — ноги не держали его, слова Кавардеса, как камни, летящие в лицо, каждым ударом норовили опрокинуть.
- С другой стороны, - смягчил тон Кавардес, - если вам удастся перевезти его в гостиницу, не потеряв по дороге, я дам вам с собой аппаратуру и лекарства, дам опытную сиделку — эта девушка, Лав Кортни, будет рада присмотреть за ним. Он будет под наблюдением врача, под вашим наблюдением, доктор Хаус. Я смогу навещать вас всё время, пока эти типы будут шерстить госпиталь, совершенно безопасно. Конечно, последнее слово за вами, силой с крыльца я вас не спихну, но я надеюсь на ваше благоразумие.
- Здесь около часу ехать по бездорожью, его тряхнёт на первой колдобине — и будет кровоизлияние в мозг, с его-то свёртываемостью. Вы - убийца, Кавардес.
- Шофёр поедет очень медленно и аккуратно. Мы сейчас его прокапаем, дадим с собой кислород. Дига уже всё подготовил.
- Уже всё подготовил? Отлично. То есть, вопрос решённый, и этот наш разговор — пустая формальность?
- Мы просто не можем терять времени. Идёмте со мной, я расписал примерный план ведения, возьмёте препараты из нашей аптеки... Хаус, я вас чертовски уважаю, но я не могу ничего поделать. Вам снимут комнату совсем близко, в двух шагах отсюда. Как только будет возможно, мы сразу... да вы не слушаете меня!
- Плевать, - Хаус махнул рукой. - Пошли. Что вас слушать — вы всё уже сделали. А у меня нет права голоса — я не гражданин.
Он рассеянно выслушивал наставления Кавардеса и набирал в сумку медикаменты с неутихающим сосущим чувством под ложечкой. Не будь он рационалистом, это следовало бы даже назвать не чувством, а предчувствием. Уилсона он назвал в гостинице «Соло-Дайер» со свойственным своему характеру злым сарказмом, но никогда бы не позволил тому умирать, действительно «соло». Да, звери перед смертью забиваются в нору или, напротив, уползают подальше в поле, чтобы покончить счёты со своим биологическим существованием без свидетелей, но у зверей нет настоящего страха смерти, кроме страха перед болью. Уилсон, в отличие от зверей, боли не боялся. Зато он отчаянно, панически, до жути боялся той пустоты, которая сменит земное существование, и если неизбежное при этом собственное небытие Хауса, как многих других, скорее, утешало и примиряло с подобным страхом, Уилсона оно приводило в состояние безысходного панического ужаса. Он неоднократно пытался, борясь с этим, подвергнуть собственное небытие представлению и осмыслению, но предсказуемо начинал погружаться в умственный коллапс, сопровождающийся лавинообразным нарастанием и зашкаливанием эмоционального фона до уровня «похоже на ядерный взрыв». Поэтому, когда реальность такого представления встанет перед ним во весь рост, Хаус хотел быть рядом и держать за руку до конца. Поэтому и себе придумал имя «Экампанэ», как нельзя более точно выражающее суть этой миссии. Что он будет делать потом, после смерти Уилсона, он пока не прогнозировал. Надеялся,что Уилсон протянет подольше, получил эту надежду в лице Кавардеса с его беспринципными экспериментами на людях и теперь не хотел с нею расставаться. Нет, где-то на краю сознания маячил, как в кромешной тьме маячит у края глаза едва угадываемый огонёк, твёрдый, хоть и слабым и задыхающимся голосом отданный приказ: «когда я умру, позвони ей», но он не собирался следовать ему. Да чёрт возьми! Он вообще не собирался заглядывать за это «когда я умру».
Продолжение седьмого внутривквеливания.
Уилсон ещё с неделю после смерти Эмбер жил с постоянной тактильной галлюцинацией — его кончики пальцев продолжали чувствовать холодный пластик кнопок аппарата жизнеобеспечения, которые он вдавил в панель, прекращая работу насоса и подачу воздуха в грудь Эмбер. Она жила ещё примерно секунду, с уже прекратившимся кровообращением и стремительно падающей оксигенацией. Жила уже мёртвая и смотрела ему в глаза угасающим, стекленеющим взором. И, не в силах больше выдерживать этот взгляд, он опустил ей веки, но ощущение прикосновения к тонкой тёплой коже не отложилось в памяти. Вместо этого его пальцы давили и давили на холодный пластик.
Он повёлся на то, чтобы проститься с Эмбер, с подачи Кадди, не думая, что поступает, возможно, неправильно и жестоко. Это Хаус позже заметил, что разбудить умирающую только для того, чтобы сказать: «мне жаль, что ты умираешь», отдаёт садизмом, но совесть остающихся с удивительным лицемерием часто требует именно такой «киношной» подпитки, и что эгоизм Уилсона, в принципе, оправдан, потому что для Эмбер со смертью всё кончилось, а для него — нет.
Он сказал так в день похорон, на которые не пошёл, заколотив очередной гвоздь в гроб их с Уилсоном дружеских отношений. А в первые минуты после смерти, осознав сам факт этой смерти, плачущий Уилсон кое-как, шатаясь, вывалился из ОРИТ и наткнулся на Кадди.
- Эмбер умерла, - сказал он ей. Ты сама... организуй всё, как надо. Родителей оповестить... подготовить... - и, поскольку она ждала чего-то ещё, пересиливая себя, а не по внутренней потребности, спросил ещё. - Что с Хаусом?
- Он без сознания, - сказала Кадди. - Энцефалограф пишет кому второй степени. Парциальный припадок спровоцировал дальнейшее расхождение расщелины в височной кости, начался отёк мозга. Мы пытаемся купировать медикаментозно, но пока без эффекта. Его смотрел Ричардсон из нейрохирургии, он считает, что прогноз сомнительный.
- То есть, его, возможно, ожидает перевод к «кабачкам» и «тыквам»? - цинично уточнил Уилсон. Сам он ничего не чувствовал, но Кадди выглядела расстроенной, и он не стал развивать эту тему ради неё.
Нужно было ехать домой, выпить снотворное и отключиться — по-настоящему он не спал уже бог знает, сколько времени — а потом приниматься за неприятные, но так отвлекающие от горя хлопоты по организации похорон: обзвонить знакомых, договориться о времени и месте церемонии, заказать венки с надписями — от себя, от коллег — как член правления больницы, он должен бы был... - и на этом месте все его мысли вдруг оборвались с таким же, пусть и виртуальным, резким скрежещущим звуком, с которым обрывается музыка, когда игла проигрывателя попадает в грубую царапину и съезжает по ребристому винилу к центру поперёк всех дорожек. А грубой царапиной была простая и ясная мысль: «У меня больше никого нет. Эмбер умерла из-за несчастного случая. А Хауса убил я сам». Спокойным, даже флегматичным движением Уилсон поднёс руку ко рту и вцепился в запястье зубами, сжимая их всё крепче, пока во рту не появился вкус крови. Но больно ему при этом не было. Совсем. Хотя оставшийся на руке след от прокусивших кожу зубов ещё долго не сходил, и он замазывал его тональным кремом, как стыдливая шлюха следы наручников от слишком извращённых игр.
Он так и не ушёл из больницы, а потерянно слонялся по коридорам, от горя и бессоницы совсем ошалевший, и то и дело натыкался на таких же потерянных «утят» Хауса обеих генераций. Так в комнате отдыха на диване нашёлся расстроенный Чейз.
- Чего домой не идёшь? - спросил его Уилсон — не из любопытства и не из вежливости — просто чтобы не молчать.
- Сидеть на заднице я и тут могу, - уныло ответил Чейз. - У тебя кровь на руке...
- Плевать, - сказал Уилсон. - Так даже лучше.
- Всё кончено, да?
- Да, она умерла, - и потёр пальцы, по-прежнему ощущающие пластик.
- Хаус, наверное, тоже умрёт. Ну, даже если и не умрёт, прежним он уже не будет. У него мозг повреждён.
- Ты же его столько раз гадом называл, - напомнил Уилсон. - Неужели будешь скучать?
- Не в этом дело... Просто... Я уже даже не могу об этом больше думать, но я своими руками подвёл провода к чёртовым электродам, и тогда мне это казалось чуть ли не хорошей идеей... А теперь мне это уже не кажется хорошей идеей.
«Мне тоже», - подумал Уилсон, но вслух сказал:
- Я тоже только что кое-что сделал своими руками... Пока не знаю, как я с этим справлюсь.
Чейз вздохнул и вытянул из-под дивана банку:
- Пива хочешь? - спросил он точно с той же интонацией, с которой спрашивал его о том же по вечерам Хаус. Уилсон покачал головой и закрыл глаза.
Он всё ещё не мог чувствовать, словно закаменел в ледяной смеси горя и вины и почти выпал из реальности.
В половине второго ночи Хаус пришёл в себя. В половине третьего Уилсон ушёл из больницы домой, так и не сказав ему ни слова.