(Художественно-документальный рассказ)
В коридоре вновь раздался хохот охранников, не в меру развеселившихся. Мария не могла (да и не очень-то хотела) разобрать слова. И так было ясно, что высмеивают её очередное письмо в Курский губернский революционный трибунал.
В общем гомоне солировал один писклявый, похожий на женский, голос, по складам разбиравший достаточно разборчивый почерк арестованной учительницы. Таких тугодумов Мария Васильевна оставляла на повторное изучение неусвоенных уроков. Возможно, чтец и был её бывшим учеником, перебравшимся из Фатежского уезда в Курск и устроившимся на работу в тюрьму.
После большевицкой чистки тут образовалось множество вакансий. Грамотность больше не считалась необходимым условием даже для руководителей среднего звена. Документ об образовании теперь заменяло рабоче-крестьянское происхождение. Похоже, среди тюремщиков, дежуривших сегодня, обладатель пискливого голоса был единственным, кто мог читать.
«Милостивые господа судьи. За что я арестована? За то, что отказалась выкинуть икону из класса. Я человек глубоко религиозно-нравственный. Я предана своей религии. Считаю за великий позор изменить своей вере. За религию я буду стоять до последнего издыхания. За правую власть я как верная дочь своего отечества должна голову сложить, как Сусанин. Лишь бы она (власть) не оскорбляла религии. Кем я арестована? Неким Лыковым – председателем, который 12 лет сидел в тюрьме. И не за политику, а за кражи и грабежи. И ему, бежавшему из тюрьмы, веры больше, чем мне и моим свидетелям. Я стою за всё честное, за всё святое, за всё справедливое. Я стою не на такой должности, чтобы врать. Я свою учительскую должность ценю выше и благородней всех остальных должностей. Сам Господь был учителем. О, велика и ответственна эта должность! И я должна говорить только одну сущую правду. И умереть я должна, как умирают одни честные и добрые учителя».
Большой текст дался чтецу с трудом. К концу чтения охранники смеялись реже. А кое-кто ушёл, не дослушав.
Ушёл на другой конец коридора, но затем вернулся и рослый парень с чистым лицом, на котором давно застыла мина удивления. Он, кажется, и вовсе не смеялся над письмом арестантки. В поредевшей компании утихших балагуров удивлённый тюремщик задержался недолго, направившись к камере Одринской.
- Чё, Дерёвня, пошёл учителку проведать? – запищал чтец, привыкший быть в центре внимания и уже начавший страдать от потери к нему интереса товарищей. Дерёвней, за простоту и неутерянную способность сострадать, Никодима Амелина прозывали многие сослуживцы, хотя почти весь обновлённый состав тюремных работников вышел из деревни.
Никодим тоже знал грамоту, но не имел привычки читать чужие письма. К образованным людям, независимо от их политических взглядов, он относился с почтением.
К прошлому строю, уже за год революционного хаоса до основания разрушенному, у крестьянского сына Амелина были свои вопросы и предложения. Однако и новые порядки, укреплять которые он подался в город, вызывали у него, мягко говоря, недоумение.
Тот, кто убивает, ворует, жульничает, достоин наказания. Нужно наказывать за растрату казённых средств, за пьянство, за хулиганство. Виноват – ответь за свои поступки! Но половина из тех, кого сейчас отправили в советскую тюрьму, виноваты лишь в том, что родились в семьях «бывших людей».
Вот и эта учительница из Фатежского уезда попала под горячую руку новоиспечённых вершителей судеб. В Цуриковской казённой школе она чуть больше месяца успела поработать. До этого учила детишек в Берёзовце.
А вообще заключённая Одринская родом из Орла. Дочь священника. Выпускница Орловского епархиального училища. Обвинитель Романов на заседании трибунала 30 декабря почему-то её выпускницей семинарии сделал. И никто его не поправил. Самой же обвиняемой разрешили что-то сказать лишь в самом конце и тут же заткнули.
Грубых и откровенно хамских слов ей пришлось за время заседания вытерпеть немало. Больше чем за все три десятка лет прожитой жизни. Понятно, почему она эти письма каждый день пишет. Пытается уменьшить объем лжи. Смыть ту грязь, которой её закидали.
В тюрьму с собой Мария Васильевна взяла главные драгоценности – две иконы. Их отняли и на глазах у арестованной бросили в печь.
«Милостивые господа судьи. Товарищами я Вас не буду называть, в этом я вижу какую-то сальность. Но господа - это великое слово для того, кто его понимает. Так Мария Магдалина называла Господа при Воскресении Его…»
Учительница и на заседании трибунала смотрела на всех, как на учеников. Трибунальщики решают, насколько лет её упечь в тюрьму, а она им норовит тему урока успеть изложить, пока звонок не прозвенел.
Вволю навыступался обвинитель Романов. Его никто не обрывал и не торопил. Он успел несколько раз обозвать обвиняемую «тупицей, как все монархисты».
Председатель трибунала товарищ (совсем не господин) Маевский наконец-то соизволил ей сказать слово в свою защиту.
«Как я могу быть против власти? Я всегда власть признавала и благоговела перед властью. Но я могу признавать только такую власть, которая действует законно. А такую, которая приказывает срывать кресты с детей, учить не ходить в церковь по двунадесятым праздникам, не признавать святых, не учить Закона Божьего, молитв – на это я не согласна, и такую власть не признаю… Это есть какое-то богохульство. Правда, прежде был князь Владимир, который приказывал утопить, выбросить богов в реку, и народ с плачем…»
Председатель, чувствуя, что частный суд над старорежимной учительницей разрастается до события мирового масштаба, сузил рамки обсуждения: «Это вы нам из истории говорите, а вы скажите о себе».
А Мария Васильевна вовсе и не собиралась задерживаться в далёком X веке, возвращая расшалившихся учеников в первую четверть XX века: “Князь Владимир, руководимый Богом, давал людям лучшую веру, а теперешняя власть хочет установить безверие… Делайте со мной, что хотите: садите меня в тюрьму, берите жизнь – я ею не дорожу и просить пощады не буду. Я не первая буду страдать. Страдали люди и лучше меня. Страдал Иоанн перед тем, как ему отрубили голову…»
Уже со слов о теперешней власти, устанавливающей безбожие, зал оживился. Мария говорила с такой твёрдостью и жаром, что казалось, будто всё здание, в котором проходило заседание, оцеплено её сторонниками, готовыми вот-вот ворваться вовнутрь и самих представителей безбожной власти отправить под суд.
На какую-то долю секунды в это поверил и председатель. Доли хватило, чтобы он вскочил и опрокинул свой стул. Раздался грохот, похожий на выстрел, который заставил обвиняемую сделать остановку, а председателю вернул уверенность: «Говорите в свою защиту, а не приводите рассказы и проповеди религиозные».
«Относительно политики вашей, я ничего не знаю, и учиться мне поздно. Против вашего Правительства я не шла. На этот счёт мне может дать хорошую репутацию Фатежский Комиссариат образования во главе с Чаплыгиным…».
Суд удалился на совещание.
Совещались недолго, ибо участь подсудимой была предрешена задолго до ареста. Один большой чекистский начальник так инструктировал своих подчинённых: «Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти…».
«Делом» и «словом». Как ещё «помышлением» не добавил? Не добавил, а дал чёткое указание: в первую очередь выяснить – к какому классу принадлежит бедолага, попавший в лапы ЧК. Происхождение, воспитание, образование – три графы из анкеты и решат его судьбу.
«В этом – смысл и сущность красного террора», - учил большой чекист, сам позднее ставший жертвой «большого террора».
Но прежде чем революция стала пожирать своих детей, она утоляла голод теми, кто не восторгался её всеразрушающей силой. Революция ревновала людей к Богу и Его Церкви.
Как в такое время может оставаться на свободе человек, заявляющий, что «вера отцов и дедов мне важнее всех революций»? А Одринская это заявила.
Заканчивался 1918 год, самый короткий в истории России. Переход на новый стиль вычеркнул из него 13 дней. Большевики спешили в светлое будущее, приближая его и путём манипуляций с календарём.
В обвинительном заключении Марии Васильевне приписали распространение ложных слухов о грядущей отмене большевиками воскресного дня. Слухи оказались верными. Через несколько лет советская власть перевела страну на пятидневную неделю. Реформа не прижилась, равно как и отсчёт лет от октябрьских событий 1917 года. К Великой Отечественной войне всё вернулось на круги своя: и воскресные дни, и отсчёт лет от Рождества Христова, прикрытого «новой эрой».
Судебное заседание трибунала, на котором разбирали дело Одринской, прошло 30 декабря. Никто из свидетелей на него не явился. Подсудимую доставили в зал заседания под конвоем. Одним из конвойных был молчаливый Никодим Амелин.
Шестеро заседателей заслушали обвинителя Романова и правозаступника Кривцова. Ни тот, ни другой не выразили сомнения в виновности подсудимой.
Речь правозаступника слегка удивила даже обвинителя. В ней Кравцов предложил не отправлять свою подзащитную в тюрьму, поскольку там она, стяжав ореол мученицы, станет обязательно проповедовать и принесёт советской власти ещё больше вреда, чем на свободе.
Обвинитель Романов намеревался просить для Одринской длительный срок тюремного заключения. Он считал её опаснее убийцы, так как учительница ежедневно в школе «своими проповедями и молитвами убивала по 50-60 детей», «разлагала их чистые души». Но послушав доводы «защитника», Романов задумался о высшей мере социальной защиты, то есть расстреле.
Совещание трибунальщиков длилось ровно столько, сколько дымились цигарки. Успели не только приговорить Одринскую к 15 годам принудительных работ, но выразить своё возмущение неисправимой контрреволюционной сущностью церковников.
- Уже почти два года, как без царя живём, а они всё по церквям монархизм разводят. «Царю небесный…» да «Благословенно Царство…» поют.
- Скоро отпоют. Благословим самых голосистых пулей в лоб и на небеса к царю отправим. А те, что не «на небеси», а «на земли» останутся, притихнут.
На следующий день Руководящая Коллегия Курского Губернского Ревтрибунала решила несколько смягчить приговор, применив амнистию, «дарованную в ознаменование годовщины Октябрьской революции». Срок сократили в три раза: с пятнадцати лет до пяти.
Всё-таки дочь попа, а не сам поп. Авось притихнет.
Мария Васильевна не притихла. Как и предостерегал правозащитник, она продолжила свою проповедь в стенах тюрьмы. Воспользовалась правом подать апелляцию и писала письма, цитируя Священное Писание и тормоша задремавшую совесть строителей светлого будущего.
«Где ваша судейская совесть?... Неужели вы умирать не думаете?»
«Вы сейчас довольные, розовые, а я ограбленная, голодная, обиженная, в темнице. Но скоро ли, поздно ли должны и вы, и я умереть. Предположим, если нет загробной жизни, ни вы, ни я ничего не выигрываем. Но если есть загробная жизнь по смерти нашей, как много будет проиграно вами и как много выиграно мною… Чем будете держать меня в тюрьме дольше, тем тюрьма будет укреплять во мне религию».
Все письма Мария Васильевна датировала старым стилем, а в подписи указывала свой статус «Арестованная учительница Цуриковского казённого училища».
Препроводивший М.В. Одринскую в Курск начальник Фатежской уездной ЧК рекомендовал содержать её в суровых условиях. Мария Васильевна, полагая, что условия эти и дальше не смягчаться, поняла, что пятилетний срок станет для неё смертным приговором, растянутым во времени. И овдовевшая старая мама, рассчитывавшая на помощь дочери, едва ли сумеет выжить при новых порядках без поддержки. Это заставляло несправедливо обвинённую добиваться справедливости. И вместе с тем, учительница открыто заявляла, что не собирается платить за своё освобождение признанием ложной вины и отречением от своих религиозных убеждений.
«Я - ревностная христианка - стою за закон, за правую власть, за порядки. Сказано: Блаженни изгнании правды ради, яко тех есть царствие небесное. Здесь ублажаются гонимые за правду, т.е. за православную веру. Блаженни, дальше сказано, вы есть, егда поносят вам и т.д. Здесь ублажаются страдающие за Христа, предаваемые в тюрьмы и на различные мучения так, как я. Тех будет велика награда на небесах. Царь Славы Господь Иисус Христос для таких поставит (для каждого) особые царственные престолы около Своего Миродержательного престола и будут такие насыщаться Божественною славою в Его Божественном дому. Аминь. Не терпящий мучений не христианин. Что эти мучения во временной нашей жизни, в сравнении с теми, которые нас ожидают!? Мы здесь, как гости, нам надо собираться туда, пред Светлые очи самого Судии праведного…».
Далее Мария Васильевна цитировала апостола Павла: «Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный» (2 Кор. 5.1).
Арестованная учительница, критикуя зарождающуюся советскую безбожную религиозность, горячо исповедует свою веру: «Мой светоч – Бог. С Богом и в аде, сказано, будет хорошо. И в тюрьму пойду, не пропаду. Моя совесть чиста. Душа покойна. Христиан всё прежнее время мучили, бросали в ров к голодным львам, и Господь загораживал пасти львов и христиане были невредимы… С Вашим лозунгом – солнце, недалеко можете пройти, не споткнуться б Вам. А у меня в сердце Бог. Мой лозунг – Бог. Лучше терпеть от руки человеческой, нежели от руки Божией».
«Я виновата пред вами лишь тем, что вам хочется меня скушать, как волку ягнёнка… В Ваших руках я ничто иное, как ягнёнок. То, что меня доставили к вам арестованную, не значит, что я виновна. Просто сильные связали слабого и топчут его доброе имя. Удивительно то, что суд всегда опирался на показания свидетелей, а теперь почему-то и свидетелей не хотят допрашивать. Солнце, кажется, восходит с одной и той же стороны. И река Курская течёт по одному и тому же направлению. А в судебных делах большие изменения произошли…».
«Я должна до последней капли крови стоять за веру своих отцов, дедов и прадедов. Изменить той вере, в которой родилась, есть самое большое бесчестие. Что меня разлучит с Богом? Ничто. Ни вы, ни казни ваши, ни смерть, ни ад. Что мне ваши 5 лет тюрьмы? У Бога один день за тысячу лет и тысяча лет за один день… Всю я жизнь прожила в труде и нищете. И во всём вижу десницу Божию. Это долг мой – защищать от поругания религию. Если вам и жизнь моя нужна – возьмите. Но религию не оскорбляйте. Всегда и во всём благодарю Бога благодеявшему мне».
«Сознаю, что я письма вам пишу, как кидаю в бездонный мешок. Но пусть они лежат на вашей совести, читатели вы им или нет...».
В следственном деле Марии Васильевны сохранилось более десятка её писем. 17 января 1919 года начальник Курского губернского места заключения передал очередное её заявление в губернский трибунал. Поверх сопроводительного документа обвинитель Романов размашисто красными чернилами начертал сердитую резолюцию: «Объявить Одринской, что мера пресечения к ней изменена быть не может. Приговор вступил в законную силу»…
Никодим Амелин, выгадывая момент, когда других охранников не было поблизости, подходил к двери одиночной камеры, в которой по-прежнему в суровых условиях содержали несгибаемую учительницу. Несколько раз он, в нарушение инструкции, хотел заговорить с заключённой. Однако та всё время молилась вполголоса. Звуки молитвы очень раздражали охранников, и потому у камеры Одринской никто не задерживался надолго.
Никодима молитвы не раздражали. Он и сам продолжал молиться тайком, хотя не так усердно, как в детстве.
- Мария Васильевна, - шепнул Амелин, когда учительница присела на край узкой деревянной доски, служившей обитателю одиночной камеры ложем. – Я из Березовца. Амелин. Моя младшая сестра Наташа – Ваша ученица. Я завтра собираюсь домой. Могу Ваше письмо передать туда, если надо.
Одринская поначалу отказалась, не желая подвергать опасности добровольного письмоносца и адресатов. А когда всё-таки такое письмо написала, было поздно. Никодим не смог до окончания своей смены подойти к её камере. Письмо осталось в следственном деле.
Утром Никодим Амелин покинул Курск на подвернувшейся подводе. Домой добрался легко и без приключений, словно за него кто-то молился.
В тюремную охрану «юноша с удивлённым лицом» уже не вернулся. Узнав, что в Курске вместо закрытой духовной семинарии начали работу пастырские курсы, решил учиться. Сельский священник, хорошо знавший Амелина, благословил, но предупредил, что теперь Никодим должен быть готов увидеть работу тюремных охранников с другой стороны.
«Мы думали, что все испытания прошли в семинарии, а экзамены только начинаются», - вздохнул пожилой батюшка.
Весной Никодим отыскал одного из своих сослуживцев по тюрьме и попросил его передать узелок для заключённой Одринской «от земляков». Но узнал, что учительницу, которая научила его не бояться своей веры, отпустили из-под стражи в конце февраля.
- Разгрузка тюрем идёт. Ждём новую волну, - подмигнул сослуживец, которому посулили должность начальника. – Может, вернёшься?
- Может, и вернусь, - ответил Никодим Амелин, не уточняя в каком качестве.
Рассказ написал по материалам следственного дела Марии Васильевны Одринской. Фрагменты её писем публикуются впервые.
Священник Владимир Русин